Карета прогромыхала по каменному мосту через быструю, горную реку и остановилась на выметенном дворе таверны. Федор спешился и сказал сыну: «Ну, вот мы и приехали». Он бросил поводья слуге и спросил: «Что, хозяин здесь?»

— А как же, месье! — раздался голос из дверей. «Чего изволите? Комнаты, обед?»

— И то, и другое, — хохотнул Федор, и, сладко потянувшись, добавил: «Я смотрю, дороги у вас тут лучше стали».

— Месье бывал в наших краях? — подобострастно спросил трактирщик, про себя подумав:

«Вот кого надо Арденнским вепрем называть, не человек, а гора какая-то, таким кулаком можно запросто голову разбить».

— А как же, — согласился Федор. «Больше, чем три десятка лет назад, ну, да я тогда еще мальчишкой был. Там у меня дамы в карете, — он отдернул бархатную шторку и ласково сказал: «Просыпайтесь, мы уже тут».

Марья подняла растрепанную, каштановую голову с шелковой подушки, и, зевнув, потерев глаза, закуталась в соболью шубку: «Холодно как».

— Во всех комнатах камины растоплены, — торопливо сказал трактирщик. «Сами понимаете, горы, да и осень нынче зябкая, сырая».

— А тогда снег лежал, — вспомнил Федор, подав руку жене, помогая ей выйти из кареты. «Мы с матушкой под медвежьей шкурой спали, очень холодная зима была».

Лиза посмотрела на рыжую, золотую листву деревьев, на низкое, серое небо и тихо спросила мужа: «Так это вон, тот замок, на холме?»

Тот кивнул и повернулся к трактирщику: «А что, в Мон-Сен-Мартене не живет никто?»

— Да что вы! — махнул рукой мужчина, помогая вознице снять сундуки, притороченные к запяткам кареты. «Хозяин, адмирал де ла Марк, давно в Англию переехал, сын у него моряком стал, так что, — трактирщик поудобнее подхватил багаж, — замок разваливается потихоньку. А жаль, — он вздохнул, — де ла Марки нашими сеньорами с незапамятных времен были. Ну да вы, если хотите, прогуляйтесь потом, посмотрите, он, хоть и безлюдный сейчас, но все равно — величественный».

— Да, — тихо ответил Федор, — я вижу. Вы вот что, — велел он Лизе, — сейчас пообедаем, примите ванну, и спать отправляйтесь, устали ведь, да и вечереет.

— Конечно, — Лиза улыбнулась и подогнала Марью: «Пойдем, доченька, еще вещи разложить надо, все ведь помялось».

— Как будто тут есть перед кем щеголять, — пробурчала себе под нос девочка, — десяток домов и церковь, не Амстердам ведь.

Лиза рассмеялась, и, поцеловав дочь в затылок, велела трактирщику: «Потом в комнаты нам горячей воды принесите. А что на обед?»

— Свинью третьего дня закололи, мадам, — поспешил ответить мужчина, — колбаски и окорок, с пюре из овощей».

— Я, — Мария вздернула подбородок, и прошагала в открытые двери таверны, — буду только пюре.

Лиза рассмеялась и, подхватив бархатные юбки, подумала: «Хорошо, что дождей уже нет, да и подмораживает по ночам, хоть в грязи не тонули по дороге сюда».

— Батюшка, — Степа вдруг покраснел, — можно я пока прогуляюсь, а то из седла ничего не разглядишь?

— Ну, прогуляйся, — разрешил Федор, — хотя тут и смотреть-то не на что, деревня как деревня.

Он вдруг подумал: «Да что это я? Парень каменные дома, — не церкви, не Кремль, — дома каменные, только в Польше и увидел. И Марья тоже — стояла в Амстердаме, рот открыв, а потом спросила: «Батюшка, это не сказка? Так правда бывает? В Амстердаме…, - он поморщился, как от боли, и, проводив глазами рыжую голову сына, велел трактирщику:

— Вы вот что, пока обеда ждем, дайте мне бутылку красного и перекусить что-нибудь. Ну, там, половину зайца, что найдете. Держите, — он бросил ему мешочек с золотом, и, опустившись в большое, заскрипевшее кресло, устало улыбнулся: «Вы не бойтесь, я с юношеских лет, какую мебель ломаю, так сам ее и чиню».

— Ну что вы, что вы, — захлопотал трактирщик. «Сейчас принесу вам вина, — он подмигнул, — у меня еще со времен, как испанцы тут хозяйничали, осталось кое-какое, старое».

— Рады вы, что выгнали их? — вдруг спросил Федор.

— Ну как выгнали, — трактирщик пожал плечами, — в Брюсселе, сами знаете, двор, у нас свой штатгальтер, Альбрехт Австрийский, и жена у него — дочь короля Филиппа, но все же, — он приостановился, — хоть мы тут тоже — католики, но лучше уж своей головой думать, чем ждать, пока испанцы за нас все решат. Сейчас все будет готово, месье.

— Альбрехт Австрийский, да, — Федор протянул ноги к огню. «Надо будет Степу отсюда в Антверпен отвезти, там же его придворный живописец, этот Рубенс. Хвалили его. Пусть зиму у него позанимается, пока я тут с замком вожусь. Марья обратно в Амстердам поедет, а Лиза пусть при мне будет, — он чуть улыбнулся, и, приняв от трактирщика бокал, почувствовав на губах терпкий запах дуба и солнечное, летнее тепло — закрыл глаза.

Она оторвалась от его губ, и, прислонившись к стене, тяжело дыша, чуть не плача, шепнула:

«Господи, что же я делаю…»

— То, чего мы оба хотим, — он нежно, осторожно снял с нее, берет, и, распустив каштановые косы, расстегивая маленькие, бархатные пуговицы на скромном воротнике платья, попросил, наклонившись к ее уху: «Пожалуйста…»

— Какая шея, — подумал он, увидев в неверном, туманном свете раннего утра, — все еще спали, — жемчужное, ослепляющее сияние. Он отодвинул прядь мягких волос и, чуть коснувшись губами этого белого, нежного, шепнул: «Не бойся».

— Нет, нет, — изнеможенно сказала она, и внезапно оказалась вся в его руках. Он услышал, как бьется ее сердце, — беспорядочно, растерянно. Наверху заплакал ребенок, и Мирьям, высвободившись, не оборачиваясь, — побежала по узкой, деревянной лестнице.

Он повертел бокал, казавшийся в его руке игрушкой, и, усмехнувшись, глядя на темное золото пламени в камине, тихо сказал себе: «Будет моей».

Степа остановился на мосту через реку и присвистнул: «Никогда такой воды бурной не видел, ну да, — он поднял голову, — тут же горы. Красиво как, батюшка рассказывал об Альпах, следующим летом и увижу их уже, когда в Италию поедем».

Он подышал на руки, и, вынув из кармана короткого, тонкой шерсти, изящного плаща, альбом, пристроившись на перилах, стал рисовать, изредка поглядывая в сторону башни серого камня, что возвышалась на холме.

Юноша вдруг прервался, и, откинув назад рыжеволосую, красивую голову, усмехнулся:

«Студия господина Рубенса, значит. То-то Бальтазар так расстроился, когда я ему об этом сказал». Степа пожал плечами: «Значит, там, в Антверпене, весело, учеников много. Вот и хорошо, — красивые, алые губы чуть улыбнулись.

— А как можно заставить их позировать? — Степа склонился над медной клеткой с ящерицами.

«Они же расползутся все».

— Я и не заставляю, — хмыкнул Бальтазар ван дер Аст. «Сижу у клетки и рисую, бывает, целыми днями, чтобы набить руку. У них же совсем другая анатомия, — старший юноша рассмеялся. «А потом, когда пишу картину — просматриваю свои эскизы».

— Они очень красивые, — восхищенно сказал Степа, разглядывая ящериц — коричневых, темно-зеленых, поблескивающих на осеннем солнце.

Окна студии Бальтазара выходили на Зингель, и Степа, подойдя к распахнутым ставням, устроившись на подоконнике, взял нежными пальцами одну из ракушек, что лежали в серебряной шкатулке.

— И эти тоже, — он полюбовался изгибами — красивые. Тебе их из южных стран привозят?

Моряки?

— Бывает, — Бальтазар отложил кисть и присел рядом с ним, — а бывает, я их сам на море собираю, тут же недалеко.

Степа посмотрел на влажное, низкое небо, на серую воду канала, и услышал его тихий голос: «У тебя волосы — как будто осенние листья, Стефан. Такая красота…

Юноша лукаво улыбнулся и, отложив ракушку, посмотрев на натюрморты, что стояли у стен мастерской, спросил: «А почему ты никогда не рисуешь людей?»

— Я, — серьезно ответил Бальтазар, откинув со лба каштановый локон, подперев подбородок кулаком, с зажатой в нем кистью, — просто еще не встречал человека, которого бы хотел написать. А теперь встретил, Стефан.

Юноша посмотрел в серые, большие глаза и вдруг рассмеялся: «Возьми меня с собой, когда в следующий раз поедешь на море, Бальтазар. Я бы тоже хотел, — Степа помолчал, и взглянул на ракушки, — увидеть красоту.

Художник наклонился и, проведя губами по белой, пахнущей красками ладони, ответил:

«Тебе достаточно просто посмотреться в зеркало, Стефан».

Степа посмотрел на рисунок и пробормотал: «Неплохо, очень неплохо, не стыдно батюшке показать. Хотя, конечно, лица интереснее. Надо будет бабушку нарисовать, как она приедет, на той иконе, что руки Федора Савельевича — такая красавица, что я и не видел никогда».

— Ты что тут сидишь? — раздался звонкий девичий голос. Марья показала ему букет осенних листьев и рассмеялась: «В комнату поставим, красиво будет».

— Рисовал, — Степа соскочил с перил и вдруг сказал, усмехнувшись, глядя в синие глаза сестры: «Уже обратно в Амстердам хочется?»

Марья посмотрела на шпиль церкви и презрительно сморщила нос: «Такая глушь! Ты же сам слышал, дядя Иосиф рассказывал о Лондоне, и о Японии. Вот туда я бы хотела поехать, — мечтательно сказала Марья, подбрасывая носком туфли камешек. «Или в Новый Свет».

— Вот выйдешь замуж за Элияху, — Степа усмехнулся, — и уезжайте, он мне говорил, что в этих новых колониях, на севере Нового Света, евреям можно свободно жить. А врачи везде нужны, и акушерки — тоже.

Марья густо покраснела и пробормотала: «С чего ты взял, что выйду, и вообще — до этого долго еще».

— Ну, — брат забрал у нее букет и пожал плечами, — не так уж, время-то быстро летит. Ты, главное, — он подмигнул сестре, — меня не забудь пригласить, или нельзя будет?

— Ерунду не говори, — сердито велела Марья, и вдруг, рассмеявшись, закрыла глаза.

Девочка сидела в большом кресле, сложив руки на коленях, откинув голову с заплетенными, каштановыми косами, глядя на троих мужчин напротив.

— Случай, конечно, редкостный, — наконец, сказал тот, что сидел посередине. Он отложил письмо. «У меня нет причин не доверять раву Горовицу, он все-таки опытный человек, мудрый, но…»

— Исаак, скажи им, — услышала Марья шепот сзади. Дон Исаак откашлялся и произнес: «Мы, разумеется, согласны, уважаемые раввины. В общем, как я понимаю, — он посмотрел в сторону стола, — пока достаточно, чтобы дитя жило в еврейской семье».

Кто-то из раввинов вздохнул, и, обратившись к Марье, сказал: «Вот только зачем это тебе, деточка?»

— Затем же, зачем и праотцу нашему, Аврааму, — отрезала она и добавила: «Вы не бойтесь, я никому ничего не скажу. Меня рав Хаим еще там, в Кракове, предупредил, что надо держать язык за зубами».

— Ну, — начал мужчина, и Марья прервала его: «А я с нищими и ворами жила, так что порядки эти знаю».

— Хорошо, хорошо, деточка, — раввин закивал головой. «Ну, идите, — он поднялся, — больше у нас вопросов нет. Через три года встретимся, деточка, когда тебе двенадцать исполнится».

Марья с достоинством сказала: «Спасибо», и, взяв руку доньи Ханы — пошла к двери.

— Деточка, — услышала она голос сзади, — а рав Авраам, покойный отец госпожи Мендес де Кардозо — он кем тебе приходится?

— Троюродный брат моей бабушки, — гордо ответила Марья, и кто-то из раввинов, глядя на захлопнувшуюся дверь, вздохнул: «Ну, хорошо, что хоть пистолет не вытащила, а то мне рассказывали там, на Святой Земле, об этом раве Аврааме».

Федор посмотрел на жену, что сидела с книгой в кресле напротив и ласково спросил: «Рада, что Петрарку купили?»

— Очень, — Лиза полистала маленький, изящный томик. «Федя, — она вдруг вздохнула, — вот и разлетелись наши дети-то».

— Да оба вон, — рассмеялся муж, — спят без задних ног.

Лиза положила книгу на колени и, вздохнув, ответила: «Петенька на Москве, Марья в Амстердаме останется, а Степа отдельно жить будет, он уже совсем юноша. Вот и получается, Феденька, что мы с тобой старость вдвоем встретим».

— Сказать бы, — тоскливо подумал Федор, глядя в синие, доверчивые глаза жены. «Нет, нет, нельзя, сначала с матушкой посоветоваться, а уж потом…»

Он поднялся, и, потянувшись, наклонившись над креслом жены, провел губами по рыже-каштановым завиткам, что спускались на прикрытую брюссельским кружевом шею. «Не знаю, как ты, Лизавета, а вот этот старик, — он расхохотался, и, стал медленно расшнуровывать ее корсет, — только об одном сейчас и думает».

— Ты же в седле был, устал, — Лиза почувствовала его руки на своей груди, и, подняв лицо, подставив ему губы, еще успела услышать: «Вот сейчас и увидишь, — как я устал».

Потом он отнес ее в постель, и, накрыв меховым одеялом, опираясь на локоть, сказал:

«Красивей тебя никого на свете нет, Лизавета. Спи спокойно».

Жена задремала, прижавшись головой к его плечу, а Федор, лежа без сна, смотря на мерцающие огни свечей, слушал, как шумит холодный, горный ветер за ставнями.

— Виллем, — Марфа на мгновение приостановила лошадь, — ну как же это будет?

Он взглянул на бледное лицо жены и, вздохнув, перегнувшись в седле, взяв ее руку, сказал:

«Ты же говорила с Хосе и Мирьям. И с Кардозо — тоже. Все хорошо. Не волнуйся так, пожалуйста».

Он вскинул голову, и, посмотрев на далекие очертания замка, подумал: «Давно я тут не был.

Да, с тех пор, как мы Уильяма сюда возили. Господи, двадцать один год мальчику. А внуков от него уже и не увижу, должно быть».

— Этого ты знать не можешь, — услышал он ласковый голос жены. Она перекрестилась, и, поправив черную, с алмазной пряжкой шляпу, вздохнула: «Ну, двинулись, милый мой».

— А девочка у Мирьям славная родилась, — женщина взглянула на еще золотой лес вдоль дороги. «Да, вот тут мы и ехали, той зимой, когда Виллем меня с детьми в Дельфт вез. Надо же, война, сколько лет шла, — а ничего не изменилось».

Адмирал вдруг хмыкнул и легонько рассмеялся: «Интересно, теперь, наверное, так и будет всегда — северные провинции сами по себе, и южные — тоже. Как мы и хотели».

— Вы еще хотели всех католиков в море сбросить, — съязвила Марфа, указывая на шпиль церкви.

— Молодые были, — протянул Виллем, — горячие. Хотя, — он почесал в седой бороде, — жаль, конечно, мы все-таки один народ, на одном языке говорим.

Они проехали через деревню, и адмирал, спешившись у таверны, заглянув в раскрытые двери, спросил: «Месье Теодор у вас живет?»

Марфа, удерживая его лошадь, ласково усмехнулась: «Он только тут, дома, так говорит. По-деревенски. Вроде и французский, а все равно — другой язык. И в Амстердаме тоже — как начнет с Кардозо болтать, я и не поспеваю. Как это мне Джон покойный внушал: «Нет такого языка — голландский, это диалект немецкого. Слышал бы его Виллем — обиделся бы, наверняка».

— Тут, — адмирал легко поставил ее на землю и Марфа запротестовала: «Я бы и сама могла!»

— А мне, — Виллем сказал ей на ухо, — приятно. Они гулять пошли, к замку. Я велел, чтобы нам в комнату горячей воды принесли, с дороги помоемся, а вечером — ванна будет.

— Ванна, — Марфа испытующе посмотрела на мужа.

— И бургундское, у него, — Виллем кивнул на таверну, — хорошее есть. Испанское, тоже, но я велел его не подавать.

— Вот же упрямец, — нежно пробормотала себе под нос Марфа, отдавая лошадей слуге. Она посмотрела вслед мужу, и, вдруг нахмурилась.

Мирьям положила дочь в колыбель и сказала: «Да все в порядке, тетя. Месье Теодор замечательный, и жена его — тоже, и дети у них прекрасные, Стефан и Мария. Да с Элияху поговорите, он вам расскажет все, он же долго с ними на Москве жил».

— Поговорю, конечно, — Марфа взглянула на племянницу. Та приложила ладони к покрасневшим щекам и, отвернувшись, сказала: «Наклонилась, вот и кровь прилила. А Мария, дочка их, у Кардозо жить будет».

— Угу, — Марфа все смотрела на женщину, а потом, ласково взяв ее за руку, шепнула: «Ну что ты, милая. Все еще об Аврааме беспокоишься? Да Хосе в нем души не чает, лучшего отца и представить себе нельзя».

— Да, — рассеянно сказала Мирьям, — нельзя. Она поправила одеяльце на дочери и улыбнулась: «А Эстер тоже — легко родилась, ну да она в отца, — невысокая будет».

— Очень хорошенькая, — Марфа полюбовалась нежной, жемчужной кожей девочки, и длинными, черными ресничками. «И она толстенькая, три месяца ей, а как будто — полгода».

— Тетя…, - вдруг повернулась к ней Мирьям и Марфа увидела, как, на одно мгновение, наполнились слезами, заблестели большие, карие глаза.

— Что, милая? — нежно спросила женщина.

— Да так, — Мирьям опустила голову, — ничего. Скучаю по работе, вот и все.

— Ну, — Марфа поцеловала племянницу, — это же у тебя не в первый раз. Через год вернешься к своим пациенткам, тем более, раз моя внучка при тебе будет, — все легче. Пусть и за Эстер присматривает, когда надо, ничего страшного.

— Да, — Мирьям поправила, берет на голове. «Ну, пойдемте, тетя, пора и за стол уже».

Марфа проводила глазами стройную, в простом, шерстяном платье, спину и, обернувшись на спящую девочку, шепнула: «Да что с твоей мамой такое, а?»

— Смотри, — сказала Марфа тихо, когда они с мужем поднимались по выложенной старым, побитым камнем, крутой дороге к замку. «Виллем, смотри».

— Ты иди, — ласково сказал ей муж. «Иди, видишь, он там один. Потом сюда вернетесь. Побудь с сыном, Марта».

Он посмотрел на огромного, рыжеволосого, мужчину, что стоял к ним спиной, вскинув голову, рассматривая стены замка, и подумал: «А я ведь помню, как мы с ним наверх забирались. И в библиотеке сидели, я ему сказки рассказывал, о рыцарях. Господи, больше трех десятков лет прошло».

— Подержи, — Марфа сунула ему шляпу, и встряхнула сколотыми на затылке косами.

— Холодно же, — еще успел сказать адмирал, но она уже шла дальше — маленькая, стройная, в черном, коротком плаще, что развевался на легком ветру.

— Феденька, — сказала Марфа, остановившись сзади. «Феденька, сыночек, здравствуй».

Он обернулся и подумал: «Господи, она такая, же. Морщин только больше стало. Мама, мамочка моя».

— Матушка, — он все стоял, а потом, чуть слышно всхлипнув, повторил: «Матушка, милая моя».

— Феденька, — она потянулась, и погладила его по плечу. «Дальше не достает, — Федор, вдруг опустившись на колени, прижался к ней, и Марфа, поцеловав рыжие волосы, обняв его, шепнула: «Все, все, сыночек, все, я тут, я с тобой».

Она закрыла глаза и вспомнила большого, крупного мальчика, что жадно сосал ее грудь и засыпал у нее, под боком, блаженно сопя. «Кася тогда все хотела его унести, — усмехнулась про себя Марфа, — говорила, мол, зачем его султанское величество велел пяти нянькам за ребенком глядеть, если вы все равно его от себя не отпускаете? А я ответила: «И не отпущу, пока жива». А вот пришлось, — она глубоко вздохнула и тихо спросила: «Лиза-то где, с детьми?»

— В лесу гуляют, — сын все не отрывался от нее. «Сейчас пойдем к ним, матушка, просто….

— Ничего, ничего, Феденька, — она прижалась щекой к его волосам. «Ничего, мальчик, мой. Ты вернулся, и все будет хорошо».

Федор нашел ее руку, и, поцеловав маленькую кисть, вдохнув запах жасмина, глухо сказал:

«Господи, ну как мне тебя благодарить-то?»

— Не надо, — мать покачала его, как в детстве, — не надо, мой хороший. Ты поплачь, милый мой, не видит же никто, только я и Господь Бог, а мы никому не скажем».

Она все гладила его по голове, а он плакал — тихо, еле слышно, не отпуская ее руки. Потом он поднялся, и, вытерев лицо, рукавом плаща, глядя в зеленые, прозрачные глаза, твердо сказал: «Мне поговорить надо с вами, матушка».

— И поговоришь, — согласилась она, закинув изящную голову. «Ох, и вымахал же ты, Феденька, — мать улыбнулась, и подтолкнула его: «Пошли, с хозяином этого замка поздороваешься, его-то ты еще дольше не видел».

Федор незаметно перекрестился, и, взяв мать за руку, сжав зубы, сказал себе: «Господи, помоги мне».

Он увидел высокого, широкоплечего, седоголового мужчину, что, стоя внизу, махал им рукой.

Спускаясь вслед за матерью, Федор вдруг подумал: «Вот я бы так и написал ее — в мужском наряде, только голова пусть не прикрыта будет. Какая она красавица все-таки, совсем не изменилась, даже волосы не поседели».

— А вон и Лиза, — Марфа прищурилась и обернулась к нему, посмотрев снизу вверх в голубые, с золотистыми искорками глаза.

— Что, матушка? — пробормотал Федор, чувствуя, как к лицу приливает краска.

— На отца ты стал похож, — коротко заметила мать. «Как юношей был — так не очень, а сейчас — одно лицо. Ну да ты повыше его, конечно, хотя, — она мимолетно улыбнулась, — куда уж выше, кажется».

Она рассмеялась и легко побежала вниз. Федор тяжело, глубоко вздохнул и, сглотнув, повторив: «Господи, помоги, — последовал за ней.

— Еще чуть-чуть голову поверните, бабушка, — Степа, присев напротив большого, обитого бархатом кресла, быстро рисовал в альбоме. «Я сейчас эскизы сделаю, а потом, когда в Антверпене, у господина Рубенса в студии буду — маслом напишу, и отправлю вам в Лондон».

Она сидела, вполоборота, закинув ногу за ногу, сцепив тонкие, унизанные перстнями пальцы на стройном колене. Степа посмотрел на прямую спину в черном кожаном камзоле, на бронзовые волосы, свернутые узлом на затылке, и, опустив голову к бумаге, подумал:

«Какой мастер все-таки Федор Савельевич был, храни Господь душу его. Сразу все увидел.

И глаза такие же, как на иконе — смотрит, будто насквозь».

— Красавец мальчик, какой, — нежно, незаметно улыбнулась Марфа. «Я Матвея таким помню, молодым. И тоже — невысокий, изящный. Ну да это он в Лизу, конечно».

— Степа, — она чуть рассмеялась. «Дедушка у тебя есть, Матвей Федорович, он в Новом Свете живет. Брат мой единокровный, знаешь же ты о нем?»

— Которого казнили, да, — Степан поднял голову и добавил: «Ну, а вы его спасли».

Марфа внимательно посмотрела в лазоревые глаза внука и спокойно сказала: «Ты, Степа, только помни — хоть твоего толка люди особенные, а все равно — с честью все делать надо, тут разницы нет».

Юноша жарко покраснел и пробормотал: «Да я еще не…»

— Матвей Федорович мне письмо оставил, — задумчиво заметила женщина, — я тебе в Антверпен его перешлю, как вернусь. Ты почитай, он плохого ничего не посоветует.

Степа вдруг улыбнулся и тряхнул рыжей головой: «Спасибо, бабушка. Вы потерпите, недолго осталось». Марья поскреблась в дверь и сказала: «К обеду зовут. Бабушка, а почему батюшка с матушкой не на постоялом дворе жить будут, а в городе? Батюшке же сюда, в замок ездить надо, ну, на стройку».

— Потому, дорогая моя, — Марфа взглянула на неожиданное яркое, голубое, осеннее небо в распахнутых ставнях, — что родители твои тут до весны, дешевле будет в городе комнаты снять, чем здесь оставаться. А дороги сюда — пять миль, рядом совсем.

— Бабушка, — Степа прищурился и потянувшись за хлебным мякишем, стал что-то стирать, — а вы нас в Антверпен отвезете?

— Тебя — в Антверпен, а сестру твою — в Амстердам, обратно к дону Исааку и донье Хане, — Марфа увидела, как покраснела девочка и незаметно ей подмигнула. «А весной, как отец ваш работы по замку закончит — и встретитесь».

— Все, — разрешил Степа, — вставайте, бабушка. Он повел носом и спросил: «А что на обед, Марья? Рыба, что ли?

— Матушку щуку сделала, как пани Мирьям ее учила, — ответила сестра и добавила: «Тут такой и не пробовали никогда, хотя хозяин сказал, что во Франции есть эти…, - девочка наморщила лоб.

— Quenel es de brochet, — помогла Марфа, вставая. «Ну, — она улыбнулась, — пойдемте».

Посмотрев вслед внуку, что легко сбежал вниз, в трактир, она повернулась к Марье и сказала: «Видела я жениха твоего, такого и шесть лет подождать можно».

— Я, может, и не выйду за него замуж, — Марья вскинула голову. «Точно Изабелла, — вдруг подумала женщина. «Только глаза синие, а так — она похожа на нее, очень».

— Ну и сглупишь, — подытожила женщина и увидела, как Марья широко улыбается.

— Словно, как в подмосковной, — Федор, на мгновение остановился, и почувствовал запах леса — свежий, чуть горьковатый. Он взглянул на вечернее небо, проследив глазами за стаей птиц, что плыла в нем, — высоко, так что их почти не было видно, — и повернулся к матери.

Она шла рядом, сухая, чуть прихваченная холодом трава, едва слышно шуршала под ее ногами. Подол бархатного, цвета старой меди платья, волочился по земле.

— Комнаты хорошие сняли, — Федор все не смотрел ей в глаза. «И со строителями я договорился, той неделей начинаем. Внутри тоже все починим, так что к весне замок будет — как новый».

Мать застегнула серебряную пуговицу на воротнике собольей, короткой шубы и ответила:

«Ты ведь не о сем со мной хотел поговорить, Феденька».

Он тяжело вздохнул, и, оглянувшись, присел на камень, сжав огромные руки, опустив голову.

«Покраснел-то как, — подумала Марфа. «Да, впрочем, так всегда было — он мне никогда врать не умел. Остальным — сколько угодно, а мне нет. И Пете тоже. И Федору Савельевичу. Ну, значит, мне все и выслушать остается. Ах, Федя, Федя».

— Матушка, — вдруг спросил Федор, — а икону вам отдать, ну, показывал я вам — руки Федора Савельевича? Она ведь меня тогда, на Москве спасла, когда ранен я был. Вы спасли, — сын, наконец, посмотрел на нее, и Марфа увидела слезы в его глазах.

— Да нет, Феденька, — вздохнула она, — пусть у тебя остается. А кинжал мой — у Марьи твоей, в хорошие руки попал, — темно-розовые, в мелких морщинках губы чуть улыбнулись и она повторила: «Ты, Феденька, скажи мне — что гложет тебя? Я ведь пойму, — она наклонилась и легко, нежно поцеловала его в лоб.

Мужчина вздохнул, и, глядя куда-то в сторону, на золотые, рыжие склоны холмов, на огненный закат, что висел над ними — начал говорить.

Марфа слушала, засунув руки в карманы шубки, а потом сказала: «Молодец ты, Феденька.

Мальчику двадцати одного года сие поручил. А если голову вашему Петру снесут за это, и Марье его — тако же? Ты об этом подумал?».

— Не снесут, — упрямо ответил сын и подышал на руки. «Я Петру все рассказал, матушка, он справится».

— Справится, — передразнила его Марфа, и, вздохнув, буркнув себе что-то под нос, спросила:

«А Лиза что говорит?».

Сын жарко, мгновенно покраснел.

— Что? — угрожающе спросила Марфа. «Твоя жена, венчанная, плоть от плоти твоей, — и ты до сих пор ей сказать не удосужился, что дитя на стороне нагулял? Молчи, — она подняла ладонь, — знаю, что ты думаешь, Лиза, мол, и сама…, Так твой отчим Изабеллу любил более жизни своей, а ты… — Марфа поморщилась, — скотства своего сдержать не мог, так что ты себя с Петром Михайловичем не равняй, Феденька».

— Она меня спасла, — упрямо пробормотал Федор. «Ну, пани Марина…, Не мог же я…»

— Отблагодарил, — Марфа уперла руки в бока. «Так отблагодарил, что бедная баба с дитем на руках осталась, и за сим дитем половина войска московского гоняется. А кабы не Петр ваш? — ядовито поинтересовалась Марфа. «Кабы сын твой тебя, отца, в блуд твой носом не ткнул, так ты бы, Феденька, что — позволил бы ребенка на виселицу отправить? Откуда в тебе сие? — мать вздохнула и добавила: «Ну, Ивана твоего я привезу, сама на Москву отправлюсь, а Лизе ты скажи — сегодня же».

Он поворошил ногой палые, влажные листья и подумал: «Все надо говорить, без утайки.

Иначе не стоит».

— Это еще не все, матушка, — Федор стиснул зубы. «Вы дальше послушайте».

Он говорил, смотря куда-то вниз, и только потом, услышав слабый стон, испуганно взглянул на мать. Марфа стояла, держась кончиками тонких пальцев за виски.

— Господи, — вздохнула она, присаживаясь на замшелое бревно, — Федя, ну что ты за человек такой? Откуда в тебе блядство сие, ведь не тому тебя отчим учил, не тому — Федор Савельевич покойный.

— Федор Савельевич и сам — не зря икону-то нарисовал, — зло пробормотал Федор, опустившись рядом, и схватился за щеку. «Какая у нее рука тяжелая, — подумал мужчина.

— Язык свой поганый прикуси, блудник, — жестко сказала мать. «Не судьба была нам с Федором Савельевичем повенчаться, вот и все. Я вдова был, он — мужик холостой, не тебе, прелюбодею, судить-то нас. А ты, — Марфа скривилась, — будто и не сын мне, мерзко и смотреть на тебя. Ты перед Лизой теперь всю жизнь должен на коленях стоять, понял? И чтобы даже не смел куда-то еще, смотреть, ну да я послежу за этим, — она презрительно посмотрела на сына и добавила: «И сие ей тоже расскажи, про блуд твой с Годунова дочерью».

— Да зачем? — попытался спросить Федор. «Сие ведь не повторится, матушка».

— Не повторится, коли тебе стыдно будет, — отрезала мать. «Стыдно, что жена твоя, мать детей твоих, чуть жизни не лишилась чрез то, что ты, взрослый мужик…, - Марфа вздохнула. Повернувшись, мягко ступая по тропинке, она добавила: «И на глаза мне не смей являться, покуда Лиза все знать не будет, вот как сейчас ты мне это говорил, так и ей скажи».

Она ушла вниз, к деревне, а Федор, уронив голову в руки, прошептав: «Господи, нет, я не смогу, не смогу, — застыл, не двигаясь. Потом он перекрестился, и, поднявшись, увидев еще слабые, звезды в темно-синем, уже морозном небе — стал медленно спускаться с холма.

В опочивальне жарко горел камин. Лиза приподнялась на локте, и, отложив книгу, улыбнулась: «Заговорились вы с матушкой. А нам Виллем об Индии рассказывал, так интересно. Степа его рисовал, тоже потом, как с матушкой — хочет портрет маслом сделать.

А я вот, — она показала на Петрарку — все его читаю, никак начитаться не могу. Вот, послушай, — она потянула к себе томик.

— медленно прочитала Лиза, и, вскинув синие глаза, улыбнулась: — Это обо мне и тебе, Федя.

«Им нет пространств, — повторила она, и, взяв его руку, спросила: «Случилось что-то, милый?»

— Да, — Федор присел на кровать, и, посмотрев на распущенные по холщовой подушке, каштаново-рыжие волосы, повторил: «Да, Лиза».

Она тихо, почти не дыша, слушала его. Потом, поднявшись, закутавшись в бархатный, на меху, халат, забрав книгу, жена сказала: «Я у Марьи переночую».

— Лиза! — он попытался поймать ее за руку. «Лиза, ну прости меня, прости…»

— Прощу, когда сына своего спасешь, — коротко ответила женщина и закрыла за собой тяжелую, деревянную дверь.

Федор схватил со стола оловянный бокал, и, занеся руку, выругавшись, — вдруг опустил его.

«Господи, — горько сказал он, — ну как хочешь меня накажи, только Лизавета пусть вернется.

Прошу тебя, прошу». Он взял со стола икону, и, глядя в зеленые, твердые глаза матери, прижавшись к ней щекой — опустился на потертый ковер, чуть раскачиваясь, что-то шепча.

В комнате было темно, и Лиза не сразу увидела бронзовые волосы, что блестели в свете единой свечи. «Иди сюда, доченька, — позвала ее Марфа. Лиза устроилась рядом с ней в кресле, и Марфа, обняв ее, вытерев ей слезы, нежно сказала: «Ну, прости, прости меня, это ведь мой сын».

— Я его все равно люблю, — женщина прижала к груди книгу, и, найдя одной рукой пальцы матери, сжала их — крепко.

— Любишь, — согласилась Марфа. «Только пусть его один поживет, подумает кое о чем. Сие моему сыну только на пользу пойдет, доченька. А как вернется с Москвы он — и решишь, что делать тебе далее».

— Но почему? — едва слышно спросила Лиза. «Почему он мне не сказал, матушка? Я же его тогда, в Несвиже, простила, и потом бы тоже…, Зачем он так?»

— Боялся, — вздохнула мать. «Ты тогда еще младенцем была, не помнишь, так я тебе скажу — мы с отцом твоим, как встретились после разлуки — тоже вместе не жили. Я же с двумя детьми к нему пришла, сие ему трудно было. Тоже, — Марфа чуть вздохнула, — боялся».

Лиза потянулась, и, поворошив угли в камине, сказала: «Наверное, мне с вами в Лондон стоит поехать, матушка. Или в Амстердам, ну, у кузины Мирьям погостить, да и Марья там будет».

— У тебя другая кузина есть, — Лиза услышала усмешку в голосе матери. «И тоже тут, недалеко. И сестра твоя там, и зять, и дети их. Они только рады будут, Лизонька. Вот отвезем детей и поедем с тобой туда. По лавкам походим, с Марьей и Михайло Даниловичем поохотимся, племянников своих увидишь. Ты в Париже-то последний раз была, как тебе год от роду исполнился, должно, соскучилась».

— Соскучилась, — согласилась Лиза и вдруг, озорно, спросила: «А кузину-то мою можно увидеть будет, хоть издали? Я, матушка, обещаю — ни слова ей не скажу о том, что мы родственницы».

— Отчего же нельзя? — улыбнулась Марфа. «Михайло Данилович устроит».

— Вот и хорошо, — Лиза поерзала в кресле, и, поджав ноги, приникнув к матери — поцеловала ее в мягкую, пахнущую жасмином щеку.