Дэниел прошел мимо кафедрального собора и, свернув на узкую, усаженную пальмами улицу, остановился у свежевыбеленного, маленького, домика, под красной, черепичной крышей.

Пальмы шелестели под западным ветром, и он, положив руку на шпагу, рассматривая покрашенную яркой, синей краской дверь, сказал: «Так тому и быть».

В палисаднике была натянута веревка, и на ней сушились, — Дэниел взглянул и отвел глаза, — крохотные, младенческие рубашки.

Он поднял руку и постучал новым, блестящим, медным молотком.

Низенькая, полная женщина — черные волосы были укрыты чепцом, открыла дверь, укачивая ребенка, и удивленно спросила: «Да, сеньор?».

— Этот дом, — Дэниел почувствовал, что краснеет, — тут раньше жила семья де Монтойя. Дон Эрнандо и его дочь, донья Эухения, не знаете вы, где они?

Женщина пожала плечами. «Мы его у совсем других людей купили, такая развалина была, вот, только недавно отделывать закончили. Прошлой осенью мы сюда переехали.

— Большое спасибо, — вежливо ответил Дэниел. Дитя заплакало и мать, извинившись, захлопнула дверь.

Он пошел к причалу, и, прислонившись к деревянным перилам, взглянув на чуть волнующуюся, бирюзовую воду, тихо сказал: «Господи, любовь моя, ну где же ты? Куда мне за тобой ехать, где искать?».

— Вот тут она и сидела, да, — Дэниел положил руку на перила, — сидела и обнимала меня.

Девочка моя, — он вздохнул, — ну как же так?

Часы на соборе пробили полдень, и он вздрогнул — пора было идти в монастырь.

Марфа ждала его на паперти. Окинув взглядом внука, она взяла его под руку и тихо спросила: «Где это ты был?».

— Гулял, — хмуро ответил Дэниел. «Как здешние лавки?»

— Бросились срисовывать фасон моего платья, — усмехнулась женщина.

— Одеваются они тут, конечно, скучно, ну да и в самой Испании отстают лет на двадцать, как я в Кадисе видела. Я такие воротники носила, еще, как первый раз замужем была. Но ткани местные — красивые, те, что индейцы ткут, я взяла для Питера, ему понравится. Ну, пойдем, — изумрудный шелк зашуршал по мостовой. Запахло жасмином, перья, украшающие, сложную прическу, качнулись. Дэниел, обреченно вздохнув, последовал за Марфой.

Женщина посмотрела на высокие, мощные деревянные ворота монастыря Святой Терезы и тихо заметила: «Да, отсюда вряд ли сбежишь. Бедный ребенок. Ну, ничего, сегодня ее заберем, а через пару дней уже и отплывать можно будет, в порту много кораблей сейчас, до Кадиса быстро доберемся».

Узкая щель приоткрылась, и Марфа вежливо сказала темным, недоверчивым глазам:

«Здравствуйте, я — сеньора Марта, а это мой сын, сеньор Дэниел. Мать-настоятельница нас ожидает».

Под размеренный звон колокола они зашли в ухоженный, зеленый, с пышно цветущими кустами двор, и Марфа заметила монахине: «Какой прелестный сад! Такие розы и в Италии нечасто встретишь. Должно быть, это большая работа, за ним ухаживать, здесь так жарко».

— Это наши девочки, послушницы, — улыбнулась монахиня. «Тут же всего два женских монастыря — у нас, и в Лиме. К нам посылают своих дочерей лучшие семьи колоний».

— Я слышала, — ласково сказала женщина. «Когда я была на аудиенции у Его Святейшества, просила благословения на поездку сюда, он очень хорошо отзывался о вашей обители. Вы делаете святое дело, сестра, воистину, — святое».

Монахиня вспыхнула. «Боже, вы говорили с его Святейшеством!»

— Мой покойный муж, — Марфа набожно перекрестилась, — был близок к его светлости герцогу Тосканскому, мы часто навещали Рим».

Марфа незаметно сжала руку Дэниелу и тихо велела: «А ну — улыбнись! Что это с тобой такое!»

Женщина вскинула голову и, взглянув в грустные, зеленовато-голубые глаза, подумала: «Да что с ним? Сначала рвался сюда, как через океан плыли — на месте усидеть не мог, а теперь — будто подменили его».

Мать-настоятельница ждала их в просторной, прохладной, выбеленной келье. Марфа перекрестилась на большое распятие темного дерева, что висело над столом, и, подойдя под благословение, сказала: «Удивительно, — сразу чувствуешь святость этого места, такая тишина, такой покой».

— Садитесь, пожалуйста, — настоятельница указала на обитые испанской кожей кресла.

Марфа порылась в бархатном мешочке и протянула монахине связку бумаг.

— Вот наши документы, с печатью и подписью великого герцога Тосканского, Фердинанда Медичи. И письмо от моего брата, злодейски убитого в Риме, — Марфа утерла кружевным платком слезу, — капитана Себастьяна Вискайно. В нем он препоручает свою дочь Беллу, в случае его смерти, — моим нежным заботам.

— Мне так жаль, так жаль, сеньора Марта, — перекрестилась настоятельница, прочитав письмо.

«Сеньор Вискайно был замечательный человек».

— Да, — женщина тяжело вздохнула, — кроме него, у меня никого не было. Я ведь вдова, воспитываю единственного сына, Дэниела. Мой покойный муж, благодарение Господу, был обеспеченным человеком, у нас свое именье в Тоскане, земли, Белла ни в чем не будет нуждаться. Здорова ли она, все ли с ней в порядке?

Настоятельница сцепила сухие, морщинистые пальцы и холодно ответила: «Полтора года назад была здорова, уважаемая сеньора. Именно тогда ваша Белла сбежала из обители, прихватив по дороге деньги из ящика для пожертвований. С тех пор мы о ней ничего не знаем, сеньора Марта».

В келье повисло молчание и Марта нежно сказала:

— Разумеется, святая мать, мы возместим ваши потери и передадим пожертвование на благо обители. Может быть, у Беллы были какие-то подруги, среди послушниц, не спрашивали вы у них, куда могла отправиться моя племянница?

Монахиня пожала плечами:

— Она была веселая девочка, послушная. Ну, брат, наверное, рассказывал вам, какой он привез ее сюда — дикой, словно волчонок. Конечно, нельзя ее винить, девочка потеряла мать…, Однако она быстро оправилась, была набожной, хотела даже принять обеты. А подруги — она ни с кем особенно не была близка, ее соседка по келье, Анхелика, ничего не знала.

— Может быть, мне стоит с ней встретиться, с Анхеликой? — осторожно поинтересовалась Марфа. «Я все-таки тетя Беллы, может быть, девочка мне скажет что-то…

— Она умерла весной, — настоятельница перекрестилась. «Помешалась, бедное дитя, и наложила на себя руки. Ее сводная сестра, по матери, болела, и отчим Анхелики сказал, что разрешит ей выйти из обители, только если та умрет. Ну, сами понимаете, ему не хотелось давать приданое чужой дочери.

— Конечно, — согласилась Марфа, — это разумный поступок.

Она искоса взглянула на Дэниела — тот смотрел куда-то вдаль.

— Ну вот, — продолжила настоятельница, — а весной ее сестра окрепла и выздоровела. К тому же ее мать родила еще одного ребенка, тоже девочку, к сожалению, в общем, Анхелика там пришлась бы не ко двору. Мать велела ей принять обеты, а она вместо этого повесилась.

Ну, в помутнении рассудка, понятно, ребенку было всего четырнадцать. Нам разрешили ее похоронить, как обычно, для сумасшедших это разрешено.

— Пусть Господь дарует ей покой, — Марфа перекрестилась.

В дверь постучали и нежный голос произнес: «Святая мать, сестра-келарь меня прислала, с лимонадом».

— Конечно, заходите, сестра Аннунциата, — разрешила настоятельница.

Маленькая, стройная монахиня в коричневой рясе внесла поднос, и поклонившись, сказала:

«Добро пожаловать в монастырь Святой Терезы».

Дэниел поднял голову, и увидел каштановые, огромные глаза. Белокурый локон выбивался из-под длинной вуали. Он побледнел, и, увидев, как задрожали ее руки, начал подниматься.

Стаканы полетели на каменный пол, и женщина, разжав руки, отступила.

— Сестра Аннунциата! — резко проговорила настоятельница.

— Я все уберу, все, простите, святая мать, — ответила она дрожащим голосом и выбежала в коридор.

— Ничего страшного, — примирительно сказала Марфа и встала. «Я завтра навещу вас, святая мать, с нашим пожертвованием, и смогу выпить еще лимонада, не правда ли?»

— Разумеется, — монахиня сладко улыбнулась. «Буду очень рада вас видеть, сеньора Марта».

Когда они вышли за ворота, и свернув за угол, молча, направились к порту, Марфа потребовала: «Расскажи мне все».

— Надо там, — отвернув пылающее лицо, указав на гавань, пробормотал Дэниел, — узнать, может, видел, кто Беллу.

Женщина вздохнула: «Полтора года прошло, дочь Ворона не такая дура, чтобы сидеть все это время в Картахене. Ящик для пожертвований, — Марфа усмехнулась, — узнаю свою внучку. Расскажи мне все, и немедленно, слышишь!

Дэниел сжал пальцы на больной руке, и, не смотря на бабушку, начал говорить.

Настоятельница заперла шкап и сказала: «Это очень, очень щедро, сеньора Марта.

Благодарю вас за ваши заботы, мы будем молиться о вашей семье».

— Ну что вы, — Марфа отпила лимонада, — как я могу не поддержать обитель, где нашла приют моя племянница. Мой сын сейчас в порту, спрашивает, не видел ли кто там Беллу, хотя, — женщина поджала тонкие губы, — прошло полтора года, вряд ли нам удастся ее найти, — она перекрестилась и добавила:

— Хотелось бы помолиться за душу моего брата, святая мать, я еще в Риме слышала, что ваш монастырь славится своей музыкой.

— Да, — улыбнулась настоятельница, — у нас и раньше был отличный хор, а теперь, когда к нам присоединилась сестра Аннунциата, — ну, вы видели ее вчера, — она взяла на себя руководство послушницами. Она прекрасно играет на верджинеле, чувствуешь себя, как в раю, — вздохнула монахиня.

— Мне бы очень хотелось послушать, — Марфа подняла прозрачные глаза. «Его Святейшество сам отслужил поминальную мессу по бедному Себастьяну, я там была, конечно…, - голос женщины задрожал, и монахиня ласково сказала: «Это святые слезы, сеньора Марта, их приносят сами ангелы с небес».

— Спасибо, — женщина вытерла лицо и отпила лимонада. «Но там было так много людей, а я, и мой сын хотели бы помолиться сами, в одиночестве. Семьей, ведь нас так мало осталось, а теперь и Беллы нет. Я, конечно, внесу пожертвование в память моего брата, святая мать.

Можно нам будет зайти в церковь?

— Разумеется, — настоятельница коснулась красивой, маленькой, блистающей алмазами руки.

Марфа поправила капюшон плаща и заметила:

— Видите, я даже взяла с собой тот плащ, который я носила, когда была в паломничестве. Я прошла пешком от Рима до Саньтьяго-де-Компостела, святая мать, молилась у мощей святого Иакова за упокой души Себастьяна.

— Правильно, сеньора Марта, — одобрительно заметила настоятельница, — любая вещь, которая побывала на Пути Святого Иакова — от нее исходит благодать.

— Я это чувствую! — горячо согласилась женщина. «Чувствую благодать, которая хранит Себастьяна на небесах. Мой сын должен был уже вернуться…, - она поднялась и достала из бархатного мешочка шелковый кошелек, — мы совсем недолго проведем в церкви, ведь уже вечереет. Вот, примите этот скромный взнос, — Марфа перекрестилась, — поминайте моего брата в своих молитвах.

— Оставайтесь там столько, сколько вам надо, — твердо ответила настоятельница, искоса взглянув на туго набитый кошелек. «Тоже золото, наверное, — холодно подумала она. «Да, видимо, много грехов было у сеньора Себастьяна, раз она так заботится о устройстве его души».

— Я пошлю к вам сестру Аннунциату, — продолжила монахиня, — она поиграет вам, пока вы будете молиться.

— Храни вас Господь, — искренне ответила Марфа, набрасывая капюшон на бронзовые волосы.

— Хорошо, что сегодня с утра рынок был открыт, — подумала женщина, выходя вслед за настоятельницей на каменную галерею, помахав рукой Дэниелу, что ждал у ворот, — вовремя удалось купить преисполненный благодати плащ.

Марфа незаметно потерла шею — грубая шерсть кусалась, и неслышно сказала Дэниелу, взяв его под руку: «Верджинел на балконе, за решеткой, я сегодня за обедней посмотрела, как сюда пришла. Поднимешься по боковой лестнице, она тебе откроет».

— Не откроет, — стиснув зубы, ответил внук.

— А этого ты не знаешь, так что молчи, и делай, как велено, — приказала Марфа и громко добавила: «Боже, святая мать, как тут хорошо, как спокойно! Воистину, Иисус и его святые осенили вашу обитель своим благословением».

Эухения посмотрела вниз — женщина стояла на коленях перед статуей Святой Мадонны, держа в руках свечу. Уже вечерело, и в открытые окна церкви был виден багровый закат.

— Потом будет ночь, — равнодушно подумала Эухения. «И утро. И ничего не изменится, ничего, никогда. Нельзя накладывать на себя руки, нельзя, это великий грех. Но как иначе, как жить с тем, что было?»

Она болезненно, глубоко вздохнула и сев, за верджинел, робко спросила: «Что вам поиграть?»

— На ваш вкус, — донесся до нее нежный голос.

Женщина помедлила и, положив пальцы на клавиши, заиграла Adoro Te Devote.

— Да, — вспомнила Эухения, — как раз в тот день мы ее с Беллой разучивали. А потом я на рынок пошла, а потом, — пальцы дрогнули, но женщина справилась с собой.

— Не хочу, не хочу об этом думать. Так вот он о ком тогда говорил — о Белле. Он вернулся, да, — розовые губы горько улыбнулись, — за ней вернулся. А я была так, для развлечения. Ну, продолжай, — велела она себе, — продолжай. До конца дней своих не получишь прощения.

Дэниел сжал пальцы на эфесе шпаги и мимолетно подумал: «И вправду, меньше болят.

Господи, — он перекрестился, — помоги мне. Пожалуйста, пусть она меня простит, я никогда, никогда больше ее не оставлю, я обещаю. Пусть простит, Господи.

Юноша поднялся по витой деревянной лестнице и тихо сказал темному силуэту, что виднелся за решеткой: «Здравствуй, Эухения, здравствуй, любовь моя».

Она застыла, оборвав мелодию, и глухо ответила: «Уходи, и не появляйся здесь больше».

— Эухения, — он опустился на колени, — я прошу тебя! Я виноват, я знаю, но я больше никогда, никогда тебя не покину. Пожалуйста, давай уедем отсюда, — Дэниел помолчал и попросил:

«Пожалуйста, любимая!»

Она, не сказав ни слова, встала, и, повернувшись, приникла лицом к деревянной решетке.

— Эухения, — прошептал Дэниел, — открой мне, я приехал за тобой, пожалуйста.

Огненный луч заката осветил галерею и Дэниел увидел, что в ее карих глазах стоят слезы.

— Нет, — едва слышно ответила она, — нет, Дэниел. Я должна искупить свою вину.

— Уходи, — она, было, стала отворачиваться, но юноша протянул к ней руку: «Эухения, ты ни в чем, ни в чем, не виновата, что ты говоришь!»

— Я шлюха и убийца, — жестко проговорила она. «А теперь — уходи».

Женщина вернулась к верджинелу и Дэниел, уронив голову в руки, слыша эхо музыки под сводами церкви, — заплакал.

Он посмотрел на ее стройные, покрытые рясой плечи, и, вдруг, встав, выпрямившись, сжав ноющие пальцы, сказал:

— «Вот что, Эухения. Я тебя люблю. Что бы там ни было — я буду любить тебя всегда, пока мы живы. Поэтому ты сейчас откроешь эту проклятую решетку, слышишь? Иначе от нее, да и от всего вашего монастыря, — Дэниел усмехнулся, — камня на камне не останется.

Женщина замерла, и Дэниел услышал тихий, жалобный плач. Она опустила покрытую вуалью голову на клавиши, и прошептала: «Но как? Как я могу, Дэниел?»

— Руками, Эухения, — спокойно сказал он. «Открывай, я тебя поцелую и заберу отсюда — навсегда».

— Ты не знаешь…, - она все сидела к нему спиной.

— Я привез тебе кольцо, — Дэниел вдруг улыбнулся. «Сейчас я тебе его надену, и потом ты мне все расскажешь, если хочешь».

Женщина всхлипнула, и, поднявшись, отперла дверь.

От нее пахло сладостями, и она была вся — в его руках. «Полтора года, — вдруг подумал Дэниел, целуя ее, слыша, как бьется ее сердце. «Господи, да бывает ли такое счастье?»

— Дай руку, — глухо попросил он.

Женщина посмотрела на темный, окруженный сверкающими алмазами жемчуг, и заплакала:

«Дэниел, но ведь ты не знаешь…»

— Я тебе сказал, — твердо ответил он, обнимая Эухению, — мне все равно. И поторапливайся, любовь моя, надо выходить отсюда, завтра на рассвете мы отплываем.

Каштановые глаза взглянули на него: «Но как? Сестра — привратница меня не выпустит!»

На деревянной лестнице раздались легкие шаги и Марфа велела: «Дэниел, спускайся в церковь, погляди, чтобы никто здесь не появился».

Он, улыбаясь, взглянул на бабушку и Марфа подумала: «Господи, ну хоть эти счастливы будут». Внук сбежал вниз, и Марфа велела женщине: «Раздевайся. Мы с тобой почти одного роста, никто ничего не заподозрит. Лицо под капюшоном спрячешь».

— Вы же его мать? — испуганно спросила Эухения. «Вы не знаете, наверное, сколько мне лет!»

— Я его бабушка, — Марфа быстро расшнуровывала свой корсет, — и все очень хорошо знаю.

Ну, что стоишь, снимай свою рясу.

Эухения потянула грубую коричневую ткань вверх, и, вдруг, замерев, спросила: «Что это?»

Марфа скинула атласные, на изящном каблуке туфли, и, покосившись на кружевную ленту, что удерживала шелковый чулок, безразлично ответила: «Пистолет. Так, на всякий случай.

Надевай, — она подвинула туфли женщине, — и кольца мои тоже. Ждите меня в порту, сундуки наши уже на корабле».

— А Белла? — вдруг спросила Эухения, набрасывая плащ. «Как же она, сеньора Марта? Что теперь будет?»

— Будем искать дальше, — Марфа вздохнула, и, натянув рясу, сунув ноги в растоптанные, потрепанные туфли Эухении, внезапно привлекла ее к себе.

— Во-первых, бабушка, — сварливо велела она, — а во-вторых…Она посмотрела в карие глаза, — иди, девочка, бери его за руку, и никогда, ничего не бойся, — она поцеловала гладкую щеку и приказала: «Ну, бегите уже, на корабле встретимся».

— А вы? — обернулась Эухения и увидела, как женщина улыбается.

— А я, — Марфа рассмеялась, — справлюсь.

Женщина спустилась вниз и оказалась в объятиях Дэниела. Он поцеловал мягкие, белокурые волосы, и подумал: «Все, Господи. Все. Спасибо тебе».

Когда они подошли к воротам, монахиня вежливо сказала: «Счастливого пути, сеньора Марта, сеньор Дэниел, приезжайте к нам еще».

— Обязательно, сестра, — ответил юноша, — у вас удивительно благочестивая обитель.

Пойдемте, матушка, — он подал руку женщине, и привратница, опустив засов, взглянула в щель ворот — но на выложенной булыжником улице, уже никого не было.

Она перекрестилась и вернулась обратно в свою сторожку.

— Ты выпей, пожалуйста, — Дэниел сел рядом с Эухенией на узкую, высокую койку, и, ласково укутав ее своим плащом, поднес к губам женщины кубок с вином.

Она отпила, — зубы застучали по краю, — и сказала: «Я не могу, Дэниел, не могу. Я должна тебе все рассказать».

Юноша положил ее голову себе на плечо и, пропустив пальцы, сквозь белокурые локоны, шепнул: — Я ведь тогда вернулся, любовь моя. Как только мне пулю вынули. Но у вас было заперто, у меня уже кровотечение начиналось…, - он на мгновение прервался.

— Ну, а когда я оказался на своем корабле, — свалился в лихорадке, руку хотели отнять, она до сих пор плохо двигается. Потом, в Лондоне, моя мама умерла, молодой еще, ей и сорока не было.

— Прости, — она взглянула на него. «Прости, Дэниел».

— Он, — Эухения прервалась и помолчала, — он меня тогда избил, сильно, я ходить не могла. И потом бил, каждый день, из дома не выпускал. Говорил, что я шлюха, как моя мать. Она ведь покончила с собой, потому, что ее соблазнил англичанин, сэр Стивен Кроу, его Вороном на морях звали. Отец Николаса Кроу.

Дэниел тяжело вздохнул. Корабль чуть покачивался на тихой воде гавани, в фонаре на переборке горела свеча, в раскрытые ставни каюты тянуло солью и немного — ароматом цветов с берега.

— Он тут погиб, Ворон, в Картахене, — тихо проговорил Дэниел. «У выхода из гавани. А Белла, моя сестра — его дочь».

Эухения вдруг расплакалась — отчаянно, как ребенок. «Он меня бил все время, все эти месяцы. А потом пришел, и сказал: «У меня нет денег на шлюх, но зачем? У меня дома есть шлюха!»

Дэниел застыл, обнимая ее: «Любовь моя, не надо, я прошу тебя. Не надо, не вспоминай!»

— Он был совсем пьяный, — едва слышно проговорила Эухения, — ничего не…Он ударил меня, и рассмеялся: «Ничего, завтра просплюсь, и возьму свое! А потом продам тебя в порту, будешь настоящей шлюхой».

В каюте было тихо и Эухения, глубоко вздохнув, продолжила:

— Я его задушила. Той ночью, подушкой. А потом дом купили, за бесценок и я постриглась.

Потому что я думала, что ты никогда, никогда уже не вернешься, потому что мне некуда было идти, — она разрыдалась, хватая воздух ртом, и Дэниел, поцеловав мокрые щеки, заставил ее лечь.

Он устроился рядом, и, укрыв ее в своих руках, сказал: «Все, любовь моя. Все. Я с тобой, и теперь так будет всегда. Давай я тебе песню спою, а ты спи. Спи, пожалуйста».

Дэниел запел, — тихо, по-испански, и Эухения, взявшись за его руку, вытирая лицо о его плечо, измученно что- то шепча, — задремала.

Марфа посмотрела на тонкую полоску берега и обернулась: «Хороший ветер, капитан?»

— Как по заказу, сеньора Марта, — улыбнулся тот. «А сын ваш с невесткой, я смотрю, спят еще?».

— Медовый месяц, — поманив к себе капитана, шепнула Марфа и тот рассмеялся. «Если такая погода продержится, сеньора Марта, — недели через три придем в Кадис. Ну, позвольте мне вернуться к своим обязанностям, — моряк поклонился и отошел.

Марфа увидела белокурую голову, что поднималась вверх по трапу, и, дождавшись, пока Эухения встанет рядом, подняв бровь, спросила: «Ты что тут делаешь?»

— Мне же, наверное, к вам перейти надо, — робко ответила женщина. «А как вы из монастыря в порт добрались?».

— Один маленький пистолет способен на очень многое, — усмехнулась Марфа. «А ты, пожалуйста, возвращайся в каюту к мужу своему, и, — Марфа обняла женщину, что- то сказав ей на ухо.

Та зарделась, и, подобрав юбки, поцеловав Марфу в щеку — исчезла.

— Ну что бабушка? — ласково спросил Дэниел, потянув Эухению к себе, снимая с нее корсет.

— Велела нам с тобой правнуков делать, — женщина счастливо рассмеялась, и, почувствовав его губы на своей груди, откинув голову, — застонала.

— А я тебе говорил, — наставительно заметил Дэниел, спускаясь все ниже, — за нее беспокоиться не надо, спали бы себе еще. Правда, кровать тут узкая, ну да ладно — как вернемся домой, уложу тебя в самую большую, какую только найду. А пока так, — он усадил Эухению на край, и опустился на колени.

«Как сладко, — подумал Дэниел, — Господи, как я ее люблю, Господи, — он услышал нежный, задыхающийся крик, и, смешливо сказал: «Врач велел мне больше работать пальцами».

Она раздвинула ноги еще шире, и, еле сдерживаясь, проговорила: "Как хорошо, Дэниел, как хорошо! Господи!

Дэниел поднял ее на руки, и, прижав к переборке, рассмеялся: «Что там бабушка говорила о правнуках?»

— Что нам надо их сделать, — Эухения, обняв его за шею, тяжело дыша, уронила голову ему на плечо. Волна белокурых волос накрыла ее грудь, и Дэниел сказал: «Прямо сейчас этим и займемся, любимая».

— Паруса по левому борту, капитан, — помощник тронул его за плечо. Питер Хейн оторвался от карты, и, приняв подзорную трубу, хмыкнул: «Ладно, пусть этот испанский торговец идет себе в Кадис, у нас есть дела важнее. К тому же, не хочется тратить ядра и порох, у нас Мозамбик впереди».

Он посмотрел на мачты, и крикнул: «Вороненок, а ну давай на марс, давно ты там не был».

Ловкий, гибкий мальчишка покачался на тросе и, перевернувшись, рассмеялся: «Есть, капитан!».

Хейн внезапно улыбнулся: «Вот же чертовка. Как это она там, в порту Веракруса, в кабаке пела, что-то про девушку с зелеными глазами. А потом подошла и сказала, этак небрежно:

«Я знаю, что вы капитан Хейн, и хочу наняться к вам на корабль. Не хочу ходить под испанским флагом. За пояс любого мальчишку заткнет!»

Капитан поднял голову и помахал рукой подростку на марсе. Тот перегнулся вниз, и, блестя белыми зубами, закричал: «Курс на Африку, капитан, ветер, попутный!».

— А ну не горлань, Вороненок! — добродушно велел голландец. «Голос сорвешь — кто нам петь будет?».

Зеленые, большие глаза осмотрели горизонт — впереди была только темно-синяя, играющая белой пеной, океанская волна.

— Африка, — шепнул Вороненок, вдыхая соленый ветер, положив руку на изящный пистолет за поясом, — рядом висела короткая шпага, а по соседству — кинжал, маленький, как раз под руку подростка.

Он потрогал медвежий клык, что висел на шее, вместе с крестом и, улыбнувшись, встряхнув каштановыми локонами, выгоревшими на концах до темного золота, повторил:

«Африка».