В полураскрытые ставни была видна нежная, бледно-розовая заря. «Как птицы поют, — подумала Лиза. «Ну да, зимой их не было, а сады Тюильри тут совсем рядом, рукой подать».

— Бубны козыри, господа, — сказала она, перетасовав колоду, раздавая карты. «И это последняя партия, мне кажется, — она наклонила изящную голову, увенчанную сложной, перевитой жемчугами, прической, — что добрые крестьяне уже везут молоко на рынок».

— Мадам Изабелла, — сказал мужчина, что сидел рядом с ней, — вам был очень пошел крестьянский наряд. Так и представляю вас, где-то на зеленых холмах, пастушкой, среди стада овец, а где-то вдалеке журчит, переливается ручей.

— А вы, месье д’Юрфе, наверняка бродите рядом, играя на свирели, — съязвил кто-то из мужчин.

— Ах, месье, — улыбнулся его собеседник. «Вы же знаете, в «Астрее», я как раз пишу о пастухах и пастушках. И, если мадам Изабелла будет согласна — он поклонился, — я с удовольствием сделаю ее одной из героинь.

Женщина чуть рассмеялась: «Месье Оноре, вы окажете мне честь. А потом, — она подперла нежной рукой подбородок, — когда «Астрею» издадут, я рассчитываю на посвящение, — Лиза посмотрела в свои карты и добавила: «Ваш ход, месье Оноре. И кстати, — она подняла синие глаза, — я была бы не против, выпить молока, все-таки уже утро».

— Что совершенно не мешает насладиться еще одной бутылкой бургундского вина, — пробормотал кто-то из за столом и щелкнул пальцами. Слуга неслышно отделился от стены, и Лиза, прикрыв свой бокал рукой, лукаво усмехнулась: «Нет, нет, я же сказала — молоко».

— Хотите, — неслышно сказал ей на ухо д’Юрфе, — я провожу вас домой и по дороге зайдем на рынок, мадам Изабелла? За молоком, — он улыбнулся.

— Меня провожает месье де Лу, — ответила Лиза, и, выложив свои карты, поднявшись, — мужчины тут же встали, — весело сказала: «Ну, господа, хоть мы играли на интерес, но победа всегда приятна. Желаю вам хорошо отдохнуть, — она вышла в распахнутые, раззолоченные двери, и кто-то спросил, смотря на д’Юрфе: «Месье Оноре, вы видели ее мужа?»

— Какого еще мужа? — непонимающе спросил писатель, не отрывая глаз от увешанного шпалерами коридора. Женщина шла, чуть покачивая станом, шурша пышными, шелковыми, темно-синими юбками. «Боже, какая спина, — подумал он. «В жизни не поверишь, что она младше королевы всего на год. Та, несмотря на всех своих врачей, — все равно толстуха, а эта…, Господи, и я ведь, кажется, ей нравлюсь. Ну, по крайней мере, она хотя бы не отталкивает меня, как других».

Он сел, и выпив залпом сразу полбокала вина, встряхнув темноволосой, чуть седеющей головой, повторил: «Что еще за, муж?»

— Ах, месье Оноре, — усмехнулся кто-то из придворных, — вы простите, что мы разбиваем ваши надежды. Но мадам Изабелла замужем, ее муж, месье Теодор, архитектор, он как раз днями приехал из Нижних Земель. Меня ему представил месье де Броссе, ну, тот, что будет возводить новый дворец для ее Величества. Месье Теодор ему помогает».

— Но это пока, — добавил кто-то из мужчин, собирая разбросанные по столу карты. «Месье де Лу говорил мне, что скоро отправится вместе с этим месье Теодором в Польшу, там у них какие-то семейные дела, по наследству».

— Она же полька, да, — вспомнил д’Юрфе, — она мне рассказывала об этом их городе, Кракове.

— Ну, так, — он подставил бокал слуге и кивнул: «Наливайте, наливайте», — тогда ее муж мне совершенно не помешает, господа. Раз мадам Изабелла опять остается одна.

— Милый мой Оноре, — вздохнул кто-то из мужчин, — вот вы писатель, вы же знаете о таком герое — Геркулесе?

— Ну конечно, — ответил д’Юрфе, — а при, чем тут греческий герой?

— А при, том, — рассмеялся придворный, тасуя карты, — что если бы Геркулес был сейчас жив, он бы не устоял и мгновения против этого месье Теодора. Такие люди на арене в Риме выступали, во времена цезарей, у него кулак больше, чем ваша голова. Я бы, — мужчина поднял бровь, — не рисковал.

— Ну, так он будет в Польше, — упрямо сказал писатель, — а мадам Изабелла — тут. И я тоже, — д’Юрфе расхохотался и добавил: «Так что не надо меня пугать героями мифов, господа».

— Но ведь мадам Изабелла тоже уезжает, — раздался тихий, нежный голос. Чернокудрый, в изящном, сером камзоле, юноша, лет восемнадцати, покраснел и откашлялся: «Она увозит своего сына, Стефана, в Италию. Он мне говорил, скоро уже».

— Ах да, шевалье, — вмешался кто-то, — вы же ему позируете, для портрета. Удивительно талантливый юноша месье Стефан, я слышал, господин Рубенс считает его одним из своих лучших учеников».

— Ну, если и уезжает, то не скоро, — отмахнулся д’Юрфе и подумал: «Может быть, тоже поехать в Италию? Рукопись возьму с собой, там поработаю. Давно я не был во Флоренции, да и в Венеции — тоже. Ей говорить не буду, конечно, но вызнаю — где они там остановятся. В путешествии такие вещи случаются сами собой. Будем гулять, разговаривать, обедать вместе. Да, так и сделаю».

Он вдохнул запах вина и догорающих, трещащих свечей и спросил: «А что это вы заскучали, маркиз?»

Мужчина напротив, открыл один серый глаз и сварливо ответил: «Задремал, как только вы ударились в обсуждение греческих героев, д’Юрфе. Тем более, мадам де Лу, — он тяжело вздохнул, — еще не скоро сядет на коня, а без нее при дворе не с кем говорить об охоте, вы же сейчас все предпочитаете, — он усмехнулся, — эту вашу прозу, или поэзию».

— У нас ведь правит королева, — тонко улыбнулся чернокудрый юноша. «Ее Величеству, как и всем женщинам, по душе изящные развлечения».

Маркиз выпил вина и тяжело ответил:

— Не надо мне рассказывать обо всех женщинах, шевалье. Тем ноябрем мадам де Лу на моих глазах взяла кабана — не стреляя, кинжалом, и при ней было всего лишь две собаки. Вы бы, если бы там оказались…, - он махнул рукой и добавил: «Поневоле вспоминаешь покойного короля, вот при нем двор был похож на двор, а не на сборище бездельников, треплющих языками о музыке и живописи».

— Ну, маркиз, — д’Юрфе раздал карты, — вы же знаете, мадам де Лу скоро отплывает в Новый Свет, ее муж вместе с де Шампленом будет управлять нашей колонией, Квебеком. Так что вам придется расстаться с вашим верным оруженосцем, это я мадам де Лу имею в виду, — писатель поднял бровь.

Маркиз рассмеялся:

— Скорее, это я ее оруженосец, месье д’Юрфе. Очень жаль, конечно, но — мужчина посчитал на пальцах, — к сентябрю ребенку будет уже пять месяцев, так что мадам де Лу все-таки застанет начало следующего охотничьего сезона. Она обещала прислать мне из Акадии шкуру медведя, — добавил мужчина. «Вряд ли в мои года, я доеду до Польши или Швеции.

Только там их и можно пострелять».

— Да, — вздохнул кто-то, — со времен Филиппа Красивого во Франции медведей не осталось.

Д’Юрфе посмотрел на медленно разгорающееся, утреннее солнце, и заметил: «Ну что, господа? Королева еще не спит, так, что и нам не положено. Ваш ход, маркиз».

В большой, темной опочивальне резко пахло мускусом. «Месье Жозеф, — полное, миловидное лицо женщины расплылось в улыбке, — вы удивительно плохой картежник».

— Я хороший врач, ваше Величество, — вздохнул Хосе, ровняя колоду. «Человек не может преуспевать сразу в нескольких областях. Давайте, я вам помогу, — он наклонился и, засучив рукав просторного, шелкового платья, прижал пальцы к запястью.

— Кровь ей, что ли пустить? — подумал Хосе, считая пульс. «Правильно сеньор Монтальто меня предупреждал — у нее нет никакой силы воли. Объедается за ужином, а потом вызывает врача».

— Ну, все неплохо, — улыбнулся он. «Только, ваше Величество, я же просил — надо соблюдать умеренность в еде, — он кинул взгляд на стол, посреди которого красовалось серебряное блюдо с уже подсохшими пирожными.

— Руки так сами и тянутся, — пробормотала Мария Медичи. «Но вот странно — мы с вами поговорили, поиграли в карты, и мне уже легче».

— Мушек перед глазами у вас нет? — Хосе порылся в своей сумке и достал слуховую трубку.

«Давайте, подышим немного».

— Нет, — королева глубоко вздохнула и тут же закашлялась. «Только вот ходить далеко не могу, а ведь раньше…, - она скорчила гримасу, — раньше я была тоненькой и резвой, месье Жозеф. Ну да, пятеро детей, — она махнула ухоженной, белой, в ямочках, рукой.

— Она задыхается от того, что у нее легкие жиром заплыли, — вспомнил Хосе слова придворного врача. «Ты не стесняйся, Иосиф, будь с ней строже, если церемониться, она и до пятидесяти не дотянет».

— Как хорошо, что месье Монтальто мне вас порекомендовал, — сказала королева. «Очень жаль, конечно, что ему пришлось уехать в Амстердам, но вы тоже, месье Жозеф, очень искусный врач. И я так рада, что вы женаты на мадам Мирьям, она же у меня роды принимала, мою младшую. Бедная Генриетта, потеряла отца, как ей и года не исполнилась, да хранит Господь душу Генриха, — королева набожно перекрестилась.

— Ну, — Хосе убрал трубку, — месье Монтальто осенью вернется, и я смогу вас покинуть, ваше Величество. Обещаю, к тому времени вы себя гораздо лучше почувствуете. Только надо неукоснительно выполнять мои рекомендации, — Хосе покосился на пустую бутылку вина, что стояла под столом.

— Я слышала, — Мария Медичи скривилась, — вы лечили Якова овощами и ячменной водой. Я не буду грызть капусту, месье Мендес, даже и не пытайтесь!

— Зато король Яков теперь охотится, ездит в седле и вообще — он здоровый человек, — пожал плечами Хосе. «А вы, ваше Величество, молодая женщина, вам год до сорока, у вас еще вся жизнь впереди. Дед моей жены умер, чуть не дотянув до ста лет, а еще один ее родственник — у него в семьдесят восемь сын родился».

— Мужчинам легче, — мстительно проговорила королева. «Ну, так, а что же мне пить, если не вино? Лимонад? — она усмехнулась.

— Несладкий, — велел Хосе. «Мадам Мирьям вам будет его делать, и вообще — она отлично разбирается в кухне, так что я попрошу ее составить для ваших поваров подробные рекомендации».

— У вас прелестные дети, — вдруг сказала королева. «Старший сын, наверное, будет врачом, как и вы?»

— Да, — нежно ответил Хосе, — он этого хочет, мой мальчик. Мой отец тоже был врачом, там, в Новом Свете. Значит, договорились, ваше величество — прогулки, диета и больше никаких бессонных ночей, я, хоть и рад разделить ваш досуг, но все равно, — мужчина улыбнулся, — вам надо высыпаться».

— Я очень одинока, — месье Жозеф, — внезапно, горько сказала женщина, накрутив на палец русый, вьющийся локон. «И я плохо сплю с тех пор, как убили бедного Генриха, ведь я одна, совсем одна там, — она махнула рукой в сторону огромной, неприбранной кровати под бархатным балдахином. «А почему месье Эли с вами не пришел? — поинтересовалась она.

«Он ведь ваш помощник».

— Ему девятнадцать лет, — Хосе улыбнулся. «В его возрасте, ваше Величество, тоже — надо больше спать».

— Очень, очень милый юноша — серые глаза Марии Медичи чуть затуманились. «Возьмите его с собой в следующий раз, месье Жозеф».

— Непременно, — поклонился Хосе и спросил: «Позвать вам придворных дам?»

— Да, да, — кивнула королева и посмотрела в сторону кровати, усмехнувшись: «Пора всходить на вдовье ложе. Ко мне днем придут архитекторы, с планами нового дворца, надо отдохнуть».

— Вот и славно, — ласково сказал Хосе, подумав: «Седьмой час утра, а меня она в полночь вызвала. И так через день. Скорей бы уже Монтальто приехал, что ли».

Он поклонился, и, выйдя в передние покои, сказал сидевшим за картами женщинам: «С ее Величеством все хорошо, нет причин волноваться. Только, пожалуйста, проветрите ее опочивальню, там очень душно, ей будет тяжело спать».

Хосе оправил черный, простой камзол, и, ступив в узкий коридор, втянув запах пота, духов и мочи, горько подумал: «Тут весь Тюильри надо проветривать, впрочем, что толку? То-то она хочет в новый дворец переселиться».

Незаметная, вровень со стеной, дверь открылась и холодный мужской голос сказал:

«Буквально на одно мгновение, месье Жозеф, мы вас не задержим».

Хосе повернул голову, и, увидев знакомые, темные, чуть поблескивающие глаза, вежливо поклонился: «Разумеется, ваше преосвященство». Епископ люсонский, Арман дю Плесси де Ришелье, отступил в сторону и Хосе, нагнувшись, — дверь была низкой даже для него, — шагнул в крохотную, освещенную единой свечой, каморку.

— Как здоровье ее Величества? — раздался шелестящий, сухой голос.

Хосе посмотрел на невысокого, бледного мужчину в сером, монашеском облачении, и, повернувшись к Ришелье, заметил: «Ваше преосвященство, я не имею права…

— Это отец Жозеф, — епископ устроился на простом деревянном табурете, и, кивнув, велел:

«Садитесь, месье Мендес. Отец Жозеф, ваш тезка, — тонкие губы Ришелье усмехнулись, — и мое доверенное лицо, так что вы можете говорить с нами откровенно».

— Ее величество ничем не страдает, — сухо ответил Хосе. «И я бы хотел покинуть дворец, ваше преосвященство, я всю ночь не спал, а мне еще к пациентам идти».

— Она здорова, — будто не слыша его, повторил монах и погладил чисто выбритый подбородок. «То есть ей не требуется никаких снадобий, месье Мендес? — он внезапно, пронзительно посмотрел на врача.

— Нет, — жестко сказал Хосе. «Немного ограничений в еде, прогулки, и крепкий сон — к осени вы ее не узнаете».

— Гм, — Ришелье откинулся к дощатой, щелястой стене. «Никогда не знал, что тут есть эта комната, — подумал Хосе. «Впрочем, дворец при Екатерине Медичи строили, а та, по слухам, — обожала всякие тайные закоулки».

— Месье Мендес, — задумчиво сказал отец Жозеф, — я слышал, вы в Падуе учились. То есть тоже — жили в Италии. Как и многие любимцы ее Величества, — усмехнулся он. «Неужели у нас нет хороших французских врачей? — он взглянул на Ришелье. «Почему мы должны доверять здоровье королевы очередному иноземцу?»

Хосе пожал плечами, и, поднимаясь, ответил: «Меня порекомендовал ее Величеству месье Монтальто. Почему он решил не оставлять вместо себя французского врача — спросите у него, когда он вернется из Амстердама».

Отец Жозеф сбил невидимую пылинку со своего облачения и зло сказал: «Рука руку моет, месье Мендес, вот почему. И так вы уже все собой заполонили, что в Италии, что в Нижних Землях, продохнуть невозможно. Еще не хватало, чтобы в Париже поселились, ну да мы позаботимся о том, чтобы вас тут не было, издадим эдикт на этот счет, — он повернулся к Ришелье.

Тот молчал, глядя в темные глаза Хосе. «Бесполезно, — подумал епископ, — я таких людей знаю. Человек чести, хотя странно, конечно, так говорить о еврее. Ничего он ей давать не будет, да еще и сочтет своим долгом доложить об этом разговоре. Нельзя рисковать, она согласилась на то, чтобы созвать Генеральные Штаты. Вот соберутся они, а там посмотрим».

Епископ сомкнул кончики длинных, красивых пальцев и почти нежно сказал: «Спасибо, месье Мендес. Мы рады, что ее величество хорошо себя чувствует, а все остальное, — он усмехнулся, — это внутренние дела Франции, которые вам, подданному штатгальтера, — неинтересны. Всего хорошего, — он указал Хосе на дверь.

Тот, не поклонившись, вышел, и отец Жозеф пробормотал: «Арман…»

Ришелье вздохнул и заметил: «Мне еще тридцати не было, дорогой мой, я — самый молодой епископ Франции, депутат Генеральных Штатов, — я не хочу лежать на плахе».

— Но Людовику в сентябре исполняется тринадцать! — прошипел монах. «Он уже может править, он совершеннолетний, а эта итальянская сучка, — он сочно выругался, — будет тут трясти своими юбками, пока не сдохнет!»

— Людовик заикается, и у него зубы растут в два ряда, — заметил епископ. «Правда, этот юноша, месье Эли, помощник месье Жозефа, — он кивнул на дверь, — постепенно приводит его рот в порядок. Между прочим, — он взглянул на монаха, — ты бы тоже к нему сходил, вместо того, чтобы лечить свои гнилушки святой водой. У него отличные руки, — Ришелье улыбнулся, обнажив крепкие, белые зубы.

— Он тоже еврей, — отец Жозеф выпятил губу. «Его святейшество…»

— Его святейшество и сам, — Ришелье поднял бровь, — как я слышал, заботится о своем здоровье. А король из Людовика пока никакой, надо ждать, дорогой Жозеф и не восстанавливать против себя ее Величество. Ты куда? — он остановил монаха. «У нас тут еще одна встреча, сиди, сиди, работа, — епископ усмехнулся, — только начинается».

Хосе остановился у скромной, невидной двери в дальнем, заброшенном коридоре дворца, и, коротко постучав костяшками пальцев, сказал: «Это я». Он услышал звук ключа, поворачивающегося в замке, и, взглянув в голубые, обрамленные морщинами глаза, заметил: «Тоже — всю ночь не спал».

— Де Шамплен прислал из Сен-Мало уставы новых торговых компаний, которые будут работать в Акадии, — Волк кивнул на бумаги, что были аккуратно разложены на дубовом столе, — разбирался с ними. Что ее Величество?»

— Да все хорошо, — Хосе отмахнулся, и, опустившись в обитое бархатом кресло, сказал: «Я сейчас имел удовольствие, — он жестко усмехнулся, — говорить с епископом люсонским. Ты отложи перо, — он потер лицо, — послушай».

Волк слушал, сцепив длинные пальцы, а потом сказал: «Ну что ж, это ты очень вовремя на них наткнулся, спасибо. Я, конечно, знал, что отец Жозеф мерзавец, но — мужчина скривился, — не предполагал, что они готовы пойти на крайние меры. Ну, ничего, — он взглянул на изящные, бронзовые часы, что стояли на мраморной каминной доске, — я тут жду кое-кого, мы все это обсудим. Так что, — он рассмеялся, — придется тебе провожать мадам Изабеллу домой, она там, — Волк махнул рукой в сторону двора, — в саду гуляет, по утреннему холодку».

— Провожу, конечно, — Хосе глубоко, неудержимо зевнул, — тем более она и так — у нас живет, — мужчины рассмеялись, и Волк поинтересовался: «А Теодор? Не с вами? Он же третьего дня приехал».

— Сразу туда, на стройку отправился, — махнул рукой Хосе. «Сказал, что если он в Мон-Сен-Мартене зиму пережил, то весной в Париже можно и в палатке устроиться. Там же чуть ли не тысяча человек сейчас, весь участок ими кишит. Скоро фундамент класть будут. А у тебя тут уютно, — он оглядел комнату, — казалось бы, такой закоулок, а мебель — не стыдно и в парадные покои поставить. И потом не пахнет, — он вдохнул аромат кедра.

— Мне в Марокко рассказывали легенду, — Волк откинулся на спинку кресла, — о пещере, которую сразу и не разглядишь, а войдя в нее — обнаруживаешь несметные сокровища…

— Что за сокровища? — раздался громкий голос из передней. «Вы опять, барон, считаете барыши, которые мы получим от Акадии?»

Волк поднялся, и, подмигнув Хосе, сказал: «А как же, ваша светлость. Заходите, рад вас видеть. Позвольте представить вам месье Мендеса, врача ее Величества».

— Слышал, слышал, — принц де Конде, генерал-губернатор французских колоний в Новом Свете, подал руку Хосе. Тот пожал ее и подумал: «Ах, вот как. Еще один ненавистник Марии Медичи. Когда Майкл уедет, они тут все глотки друг другу перегрызут».

— У меня ноет зуб, — внезапно, жалобно сказал принц. «Третий день уже, месье Мендес. Я полоскал святой водой…

Хосе вздохнул про себя и сказал, оглядывая высокого, широкоплечего мужчину: «Ваша светлость, я бы рекомендовал вам прийти ко мне, в любой день, после обеда. Мой помощник, месье Эли, вас осмотрит и полечит, он отлично управляется с зубами».

— Будет больно, — испуганно сказал Конде.

— Ни в коем случае — заверил его Волк. «У юноши золотые руки, он ведь лечит его величество дофина Людовика. Я провожу месье Мендеса, ваша светлость, мне надо перемолвиться с ним словом о здоровье моей жены, и сразу же вернусь.

— Конечно, конечно, — разрешил Конде, усаживаясь в кресло. «А когда срок мадам Мари?»

— Со дня на день, — улыбнулся Волк и закрыл за собой дверь.

— С твоей женой все хорошо, — недоуменно сказал Хосе, — мы вчера у вас были, с Мирьям.

— Спасибо, что мне сказал, — усмехнулся Волк, — а то я тут, — он обвел рукой переднюю, — третий день ночую. Ты зайди ко мне, предупреди, что я поздно вернусь, извинись.

— Опять епископ люсонский? — шепнул ему Хосе.

— И он тоже, — Волк тихо рассмеялся, и добавил, одними губами. «Свояк твой приехал».

— Я его не видел во дворце, — недоуменно сказал Хосе.

— А он, — Волк потянулся, и, взяв из лакового поставца бутылку вина, пробормотал: «А лучше две, зная принца Конде», — так вот он, — продолжил мужчина, — не во дворце, дорогой врач.

Все, иди, а то на тебе лица нет, — он подтолкнул Хосе к двери, что вела в коридор.

— А где же…, - недоуменно спросил Хосе, и развел руками — в передней уже никого не было.

Он услышал, как на дверь опускают засов, и, вдохнув запах кедра, зевнув, подумал:

«Сейчас бы прямо тут и заснуть. Мирьям детей с утра гулять поведет, Элияху заниматься будет, а я лягу. Хоть два часа, а мои».

Хосе подхватил свою потрепанную сумку, и, еще раз взглянув на дверь, из-за которой уже доносился спокойный голос Волка: «Нет, ваша светлость, не стоит собирать армию дворян и атаковать Париж, давайте подождем, пока начнут заседать Генеральные Штаты», — вышел.

В низкой, большой, с чисто выметенным, каменным полом кухне горели оба очага. Из вделанной в стену печи вкусно тянуло мясом, и Джон, заглянув в комнату, жалобно спросил:

«Ну, когда уже?»

— Суп уже можешь снимать, — разрешила маленькая, изящная женщина в простом холщовом чепце и таком же платье. Бронзовые косы спускались на стройную спину. Она заглянула в печь и пробормотала: «Да и утка готова. А что, — Марфа повернулась, — этот, как его, Большой Луи — не появился еще?».

Джон наклонился над чуть кипящим горшком и пробормотал: «Еще и с сыром, как я люблю.

Нет, — он вздохнул, — мы там втроем пока сидим, дядя Джованни о польском дворе рассказывает. И вашего зятя пока не было».

— Для воровского убежища тут удивительно пристойно, — одобрительно заметила женщина, вытаскивая румяную утку из печи. «Соус не доварен пока, — она оглядела стол, — так что — ждем этих двоих или садимся?»

— Все-таки хозяин, — вздохнул Джон, — неудобно без него обедать. А что чисто — так вы же сами видели, — он указал на деревянную дверь, — вход тут подземный, а наверху — обычный кабак, кому не надо знать, тот и не догадается, никогда в жизни.

— Отец тут твой обретался, во время оно, — сказала Марфа, облизывая ложку, — при нашем короле Генрихе. Он мне рассказывал. У них тут и комнаты есть, ну, — женщина подмигнула, — для, своих, конечно.

Из передней донесся шум, и Джон, хмыкнул: «А, вот и Большой Луи явился. Сейчас позову его, — он высунул голову в дверь и сказал высокому, крепкому мужчине, что стоял спиной к нему, держа в руках две бутылки вина: «Там у мадам Марты затруднение с соусом, Луи».

Мужчина повернулся и, усмехнувшись, ответил: «Англичан вообще нельзя допускать до кухни, Жан. Держи, — он сунул Джону вино, и, повесив на спинку стула потрепанный камзол, засучив рукава рубашки, — шагнул на кухню. «Mon Dieu! — услышал Джон. «Этим можно только колеса смазывать, мадам Марта! Выливайте и начнем все заново».

— Открой, — Джон передал бутылку вина невысокому, красивому юноше, что сидел за столом рядом с Джованни. «И дай месье ди Амальфи попробовать, он получше нас всех в бургундском разбирается».

— А это повар? — юноша кивнул в сторону кухни.

— Нет, — Джон принялся за вторую бутылку. «Это Большой Луи, он будет тобой заниматься, пока месье Мишель не вернется, до осени. Он вор и убийца, — Джон вытащил пробку и, увидев, как кивнул Джованни — стал разливать вино по оловянным стаканам.

— А мне тоже надо будет…, - озабоченно начал юноша.

— Нет, — Джон отпил глоток и блаженно закрыл глаза. «Твоя казнь на Гревской площади не входит в наши планы, дорогой мой граф. Сиди тут, — он обвел рукой комнату, — Большой Луи тебя приставит к тихому делу, гуляй по городу, учи все закоулки…

— И язык тоже, — сказал Джованни, не поднимая головы от какого-то письма.

— Я его знаю, — обиженно сказал юноша. «Мы ведь по-французски говорим сейчас, месье ди Амальфи».

— Толкайся на рынках, — Джованни все читал, — торгуйся, приставай к девушкам, ругайся с возницами, можешь подраться пару раз. Только тогда, — темные глаза мужчины заблестели смехом, — ты и выучишь язык. Ну, и Ронсара своего не оставляй, конечно, — он кивнул на переплетенный в кожу томик, что лежал на столе. «Читай его, — Джованни отложил письмо, — какой-нибудь хорошенькой девчонке, месье Антуан, по ночам».

Юноша покраснел и что-то пробормотал, принимая стакан с вином. «Двадцать четыре года, — подумал Джон. «Господи, я в его возрасте еще в Венеции жил, хотел поэтом быть. Жалко, что мадам Изабеллу не увижу, но нельзя мне в городе появляться, еще узнает кто-нибудь.

Прямо отсюда в Амстердам отправлюсь, повидаемся с Констанцей, встречусь со штатгальтером — и домой. К Белле, — он почувствовал, что улыбается и ворчливо сказал: «Ты не красней, а слушай и запоминай».

Дверь кухни открылась, и Большой Луи гордо сказал: «Ну вот, соус теперь такой, как надо. За стол, за стол! — он принял из рук Марфы блюдо с уткой.

— А меня, значит, и не ждут теперь, — раздался смешливый голос с лестницы. «Ну, значит, паштет, который я вам несу, — с дворцовой кухни, между прочим, — я сам и съем».

— Господи, — подумала Марфа, увидев зятя, — в обносках, а все равно — красавец. Ну да, он же мне говорил, он тут неподалеку, в трущобах, каморку держит безопасную, там переодевается и шпагу оставляет, когда сюда идет».

Она обняла Волка и усмехнулась: «Как там жена твоя?»

— Три дня назад, — ответил зять, — была хорошо, мадам Марта, я же тут в Тюильри ночую, но сегодня приду домой, обязательно. Что, — он понизил голос и кивнул на Джованни, — новости из Польши?

— Едем, да, — Марфа отвела его в сторону и еще тише сказала, по-русски: «Внук мой пишет, что везут их с Яика в Москву, Марину, Заруцкого и мальчика. Как раз к июлю и привезут, а мы в июле уже и сами — там будем».

Волк кивнул. «Ворон» в Амстердаме, Марфа Федоровна, готов отплыть в любое мгновение.

Так что сейчас дождемся родов и поедем, Федор Петрович здесь уже, закончили они все с замком, говорит — можно хоть завтра въезжать».

— Ну, хорошо, — Марфа отчего-то вздохнула. «Как дети, Лиза как?».

— Все в порядке, — Волк улыбнулся и добавил: «Но вы, же не будете тут оставаться, Марфа Федоровна?» — он обвел рукой комнату.

— Нет, конечно, — усмехнулась Марфа. «Пообедаем, вы сядете работать, а я к тебе пойду.

Багаж мой я прямо в Амстердам отправила, отсюда-то в мужском костюме поеду. Письма у Джона — она кивнула на стол, — целая пачка, а Джованни ваши возьмет, он отсюда — прямо в Кале».

— Письма, — подумал Волк. «А оттуда, из Квебека, придется кружным путем посылать — сначала в Париж, а уж потом — в Англию. Ну, мальчик этот, видно, хороший, — он взглянул на темноволосого юношу, — справится».

— Как вы туда приедете, дак там уже и морозы будут, — вдруг, задумчиво сказала ему теща, и, встряхнув головой, лукаво рассмеялась: «Ну да вы оба с Марьей — московские, не пропадете».

— Не пропадем, — согласился Волк, и, вдохнув запах расплавленного сыра, жареной утки, свежего хлеба, улыбнулся: «Есть хочу, Марфа Федоровна, я ведь не позавтракал даже, не успел».

— Ну, вот и садись, — ответила женщина, подталкивая его к столу.

— Как девочки? — спросил Волк, наливая себе вина. «Пошли уже?»

Джон широко, счастливо улыбнулся. «За руку еще, но уже сами хотят. Они бойкие, уже и лепечут что-то. «Папа» говорят, — гордо добавил он. «Но я их не путаю, — он рассмеялся, — а вот Питера мальчиков — так и не могу различить. Там вам кто только не написал, — он протянул Волку стопку конвертов, перевязанную лентой, — из Джеймстауна, из Шотландии, из Нортумберленда, из Дептфорда, адмирал, жена моя, Питер и Рэйчел, — все, в общем».

— Спасибо, — Волк убрал письма и спросил Джованни: «А вам тоже — нельзя на улицу выходить?»

— Отчего это мне нельзя, — Джованни потянулся за хлебом, и заметил: «Все равно у нас суп лучше варят, Луи, и не спорь даже».

— Ваши повара у наших мастеров, учились, месье Амальфи — ответил француз, хлебая из глиняного горшка. За столом рассмеялись и Джованни добавил: «Я тоже — поем, и к сыну пойду, остановлюсь у них на недельку, с внуками повожусь, а потом — домой. Летом всю семью в Оксфордшир везу, к Александру в усадьбу, будем там все в порядок приводить».

— Александр следующей осенью уже пажом будет, — Джон отрезал себе хороший кусок паштета и, понюхав, сказал: «Вот почему, почему у нас такой не делают?».

— Еще сыры, — предупредил Большой Луи, раскладывая утку по тарелкам. «Я опекаю, — мужчина тонко усмехнулся, — одного лавочника, такого бри вы даже во дворце не найдете, ну да Мишель знает».

— Прямо из Мо, — подтвердил Волк. «Там его со времен Шарлеманя делают. Ну, — он поднял бокал, — за встречу, и чтобы месье Антуан стал настоящим парижанином, я-то уже, — он улыбнулся, — одной ногой в Новом Свете».

— А ведь он мог бы не ехать на Москву, — подумала Марфа, искоса глядя на зятя. «И все равно — сказал, что у него там тоже — дела есть. Господи, ну хоть внука своего увижу, и правнука тоже, Петя же написал — в декабре у него сын родился, тем годом. Федором крестили, и он рыжий, тоже. Спасибо Селиму, — она чуть усмехнулась, — теперь они все рыжие будут.

Господи, только бы все получилось, — она чуть вздохнула и услышала ласковый голос Джованни:

— Получится, с таким внуком, как у тебя — не может, не получится. Да и вы тоже — поможете.

— Поможем, — согласилась Марфа, вытирая тарелку куском хлеба, и про себя добавила:

«Господи, а ведь мы дитя от матери отрываем. Но не выжить пани Марине, нет. А ее забирать нельзя — иначе мы все в Разбойный приказ угодим. Нет, нет, — она застыла, — даже и думать об этом не стоит. И тоже — Матвей взрослый мужик был, а тут — ребенок, мало ли что случится. Четыре года ему еще не исполнилось, Аврааму ровесник».

— Ты Петеньку-то с собой берешь? — спросила она у Волка, едва слышно. «Только на Москву его не вези, ни к чему это».

— Нет, конечно, — одними губами ответил Волк. «В Новых Холмогорах побудет, на корабле».

— А что у тебя за дела-то, на Москве? — поинтересовалась Марфа.

— Чести, — коротко ответил Волк, и женщина, хмыкнув, поднявшись, сказала: «Ну, дорогие мои, вы принимайтесь за дела, а мы с месье ди Амальфи отправимся по домам».

Лиза расстелила шелковое покрывало на поросшем зеленой, мягкой травой берегу реки, и весело сказала: «Ну, Эстер, сейчас ты поползаешь, вволю».

— Мама! — Авраам дернул Мирьям за подол, — к реке! И Пьер хочет, и Марта!

— А тебя, значит, послом отправили, — усмехнулась Мирьям, и опустив дочь — в бархатном платьице, — на покрывало, ласково погладила ее по укрытой маленьким чепчиком, каштановой голове. Толстенькая девочка улыбнулась, и, поерзав, потянувшись, сорвала какой-то ранний цветок.

— Тетя Мирьям, я за ними присмотрю, не волнуйтесь, — Мария подала Аврааму руку, и, оглянувшись, велела: «А вы за другую руку хватайтесь, оба. Мама, а можно нам по воде пошлепать? — спросила девочка.

— Ну конечно, милая, — Лиза села рядом с Мирьям, и, глядя на то, как дочь, усадив детей у перевернутой лодки, снимает им чулки, тихо сказала: «Хорошо ей с вами. А почему два имени?»

— Ну, — Мирьям пощекотала дочь. «Положено женщин называть — Сара, а мужчин — Авраам. В честь прародителей наших. А Сара-Мирьям — ну, это она уже на своем настояла. Она умеет, — ласково добавила женщина, и, на мгновение, закрыв глаза, почувствовала, что краснеет.

С юга дул свежий, теплый ветер, пахло цветущими лугами, Сена искрилась под мягким солнцем, и Мирьям, оправив утреннее, простое платье, подумала: «Господи, как я могу? Это ведь кузина моя. А он на меня и не посмотрел даже, ну да, Лиза там была, Хосе, — как смотреть? Хоть бы один раз…, - она стиснула зубы, и, посмотрев искоса на гладкую, белую щеку Лизы, сказала: «А ты когда в Италию?»

— Когда месье де Броссе и мой муж, — усмехнулась женщина, — наконец, решат, что им нужно привезти из Флоренции. Ее величество хочет построить дворец по образцу Палаццо Питти, так что Стефана отправляют в тамошние архивы — искать чертежи.

— Теодор мне говорил, что они все спорят, — Лиза зевнула, — брать ли только планы этого здания, или другие тоже прихватить, на всякий случай. И друг Стефана, Франсуа, с нами едет, будет ему помогать, он же работает в королевской библиотеке, под началом месье де Ту, и хорошо разбирается в старых документах.

— А ты потом в Венецию? — спросила Мирьям, забирая дочь на колени. Она оглянулась, и Лиза ласково сказала: «Да ты корми, я тебя шалью прикрою, а дети заняты — она указала на реку, откуда доносился смех и веселый голос дочери: «Раз Авраам не хочет быть капитаном, им будет Пьер!»

— Я буду врачом, — независимо сказал Авраам, — и сяду здесь. А вы ко мне приходите, когда вас ранят.

— У него даже голос на Хосе похож, — подумала Мирьям, покачивая девочку. «Голос — да, а вот лицо. И высокий, какой, крепкий. Может и правда, я все придумала себе. Может быть, он в меня — высокий. И морская болезнь у него, — женщина чуть улыбнулась, — у меня тоже была, в детстве. Тетя права — Хосе его больше жизни любит. Господи, что же я делаю…».

— Да, — Лиза потянулась, — мы же с Теодором к стряпчему ходили, он мне доверенность выписал, так что надо комнаты покупать, а к осени, как он вернется — и переедем.

— Я — капитан! — услышали они звонкий голос и Мирьям усмехнулась: «Дочь капитана, сразу понятно. Смотри-ка, еще двух нет — а говорит как хорошо».

— Да там они все, — Лиза махнула рукой. «Этьенн же в Клермонском коллеже учится, так он мне говорил — он там лучший по математике. А Пьер уже начал складывать и вычитать, а ему тоже — только два исполнилось».

Мирьям помолчала и тихо спросила: «Лиза, но ведь это, же не твой сын…, Как ты будешь…»

— Так же, как наша матушка меня и Полли воспитала, а дядя Джованни — мужа твоего — неожиданно жестко отрезала женщина.

— Знаю, что ты мне сказать хочешь — мол, то другое. Однако ж ты помни — Теодор тогда думал, что меня в живых нет, как и отец мой, упокой Господь его душу, — женщина перекрестилась, — думал о матушке. Так что я за человек буду, если позволю дитя невинное убить? Я ведь тоже, Мирьям, — женщина погладила по голове Эстер, что спала на руках у матери, — когда без разума была, со мной что угодно сотворить могли. Думаешь, Теодор бы мое дитя не принял?

— Принял бы? — тихо спросила ее кузина.

Лиза помолчала и сказала: «Это он снаружи такой, Мирьям. А я его отсюда, — Лиза приложила ладонь к сердцу, — знаю. Принял бы, конечно. Смотри, — она приподнялась и замахала рукой, — матушка и дядя Джованни! Приехали, наконец, им, наверное, ваша привратница сказала, что мы здесь.

— Тетя Марта опять меня будет спрашивать, что со мной, — горько подумала Мирьям, вставая.

«Она же все видит. Один раз, один только раз, а потом они уедут, и все. Он же меня целовал, там, в Амстердаме, Господи, я чуть сознание тогда не потеряла.

— Отправлю ему записку, — женщина подхватила дочь удобнее, — а Хосе скажу, что за покупками пошла. Там, рядом со стройкой постоялый двор есть, — вот там и буду его ждать.

Господи, помоги, — она улыбнулась и сказала: «А вот и ваша новая внучка, дядя Джованни!»

Мирьям и Джованни шли впереди, с детьми, а Марфа, взяв под руку Лизу, усмехнулась: «Ты мужу-то отправь записку, порадуй его, что вы теперь дедушка с бабушкой. Петя пишет, — хороший мальчик, большой, здоровенький, и все легко прошло. Видела ты Федю?»

— Да, — вздохнула Лиза, — мы же с ним к стряпчему ходили, за доверенностью. Степа там каждый день, на стройке, и Федя с Марьей приходит побыть. Так что вижу, да».

Они проходили мимо Собора Парижской Богоматери, и Марфа, перекрестившись на башни, сказала: «Ты не бойся. Пете, чей он сын, знать не нужно, тяжело это мальчику будет. А ты потом, — она испытующе посмотрела на дочь, — в Венеции останешься, Федю ждать?»

— Да, — кивнула Лиза и улыбнулась, — поживу одна, буду читать, гулять по кампо Сан-Марко и смотреть на лагуну.

— Тоже хорошо, — женщина хмыкнула и тихо спросила: «Что с твоей кузиной-то?»

— Да я сама не знаю, матушка, — пожала плечами Лиза, — она места себе не находит, с тех пор как они приехали, после Пасхи их. А Хосе, — она улыбнулась, — он, хоть и устает с пациентами, а все равно — с детьми возится, Авраама читать учит. Ну, Элияху с Марьей, конечно, помогают.

— Места себе не находит, — пробормотала Марфа, и сказала: «Погоди тут, я детей возьму, я же потом — сразу к Мэри. Как она?»

— Бегает, — Лиза улыбнулась, — ну да она, как вы — всегда резвой останется. В феврале еще на охоту ездила, мы тогда в именье принца Конде гостили. Оленей стреляла».

— Ну, хоть не медведей, — сочно сказала Марфа, и, нагнав Мирьям, велела: «Давайте мне малышей, Лиза меня проводит. А вечером к вам приду, посидим вместе, к тому времени и Хосе проснется, — она рассмеялась.

— Бабушка, бабушка, — маленькая Марта протянула к ней ручки, и Марфа, поцеловав бронзовый затылок девочки, не разгибаясь, зорко взглянула на Мирьям. Та покраснела и сказала: «Конечно, тетя Марта».

— Детям-то вы не говорили? — спросила Марфа, вернувшись, передавая девочку Лизе. «Ну, про то… — она указала рукой на восток.

— Как привезет его Федя, так скажем, конечно, — спокойно ответила женщина, и Марфа, вдруг, поманив ее к себе, что-то шепнула.

— Я знаю, — алые губы улыбнулись. «Посмотрим, матушка — как оно сложится».

— Тебе сие только на пользу пойдет, — усмехнулась Марфа и, наклонившись к внуку, спросила:

«Два яблока и два яблока…

— Четыре, — Пьер закатил лазоревые глаза и для верности показал на пальцах. «Абак, — сказал он. «Мама мне сделала».

— Да кто бы сомневался, — рассмеялась Марфа и, потрепав мальчика по каштановым локонам, велела: «А ну пошли домой, буду вас кормить и спать укладывать, а то вон — набегались и зеваете».

— Загорели даже немножко, — нежно сказала Лиза, разглядывая маленькую Марту. Та повертелась у нее на руках и, прижавшись нежной щечкой к шелку платья — задремала.

Волк поднялся по широкой, каменной лестнице на второй этаж, и, зевая, подумал: «Завтра буду в постели до обеда, а потом возьму детей — и на реку. Ну, это если кто-нибудь из дворца за мной не пришлет. Господи, вон, и темнеет уже».

Он отпер дверь и постоял в передней, вдыхая запах кедра. Тихо, на цыпочках, пройдя в детскую, он взял подсвечник и пригляделся — Питер и Марта спали, она — подложив ручку под щеку, он — разметавшись, раскинув ручки. Волк укрыл сына и, перекрестив обоих детей, постучался в комнату к Стивену.

— Папа, — мальчик улыбнулся, оторвавшись от тетради, — я сейчас, математику доделаю, и ложусь. Бабушка Марта пошла к тете Мирьям, сказала, чтобы не волновались — ее проводят.

А ванна тебе готова, иди, там Мэри уже ждет.

Волк поцеловал его в лоб и сказал: «Вот и правильно, что ложишься, у тебя урок фехтования в семь утра, не проспи».

— И как ты все помнишь? — вдруг хмыкнул Стивен.

Волк расстегнул камзол и ворчливо сказал: «Вы же все мои дети, хорош бы я был отец, если бы не помнил. Я там письма принес, от Дэниела и Марты тоже есть, завтра почитаем».

Стивен посмотрел на свою тетрадь и грустно сказал: «А в Квебеке школы не будет, да?»

— Еще чего не хватало, — отец зевнул. «И школа будет, и университет, не горюй. Ты все еще хочешь к индейцам отправиться?»

— Конечно, — горячо сказал мальчик. «Если я с ними поживу, научусь их языку — нам будет гораздо легче с ними дружить, папа. Ты не бойся, — он ласково улыбнулся, — я справлюсь».

— В семнадцать лет, — велел Волк. «И не торгуйся со мной, а то, — он похлопал Стивена по плечу, — я тебя знаю. Ну, доброй ночи, — он еще раз поцеловал мальчика и сын, глядя куда-то в сторону, сказал: «Если ты с Москвы не вернешься, я обо всех позабочусь, ты не волнуйся.

И о Мэри и о детях».

— Не было такого, чтобы я не возвращался, — усмехнулся Волк, и, подняв подсвечник, — пошел к себе.

В умывальной было жарко, и он, прислонившись к двери, посмотрев на прозрачную воду в медной ванне, подумал: «Сейчас прямо там и засну».

— А ну раздевайся, — раздался строгий голос. Мэри вошла, держа в руках стопку шелковых полотенец, и он, наклонившись, поцеловав ее в губы, спросил: «Как?».

Жена посмотрела на небольшой, аккуратный живот под просторным платьем голубого шелка и рассмеялась: «Затих, значит, скоро уже».

— Я еще не забыл, — он улыбнулся, и, почувствовав ее нежные пальцы на воротнике рубашки, нагнув голову, прижавшись щекой к ее руке, спросил: «А матушка что?»

— Говорит, что мальчик будет, — хмыкнула Мэри и подтолкнула его к ванне: «Быстро в воду, я тебе сейчас эссенции туда налью, и плечи разотру, а то ведь три дня над бумагами горбился, наверняка. И голову тоже вымою».

Он сидел, вдыхая аромат кедра и трав, чувствуя ее маленькие, сильные руки у себя на плечах, а потом, вдруг, усмехнувшись, сказал: «Если бы я осенью знал, что там дитя, в жизни бы тебя на кабанов охотиться не отпустил».

— Я поэтому тебе и не сказала, — Мэри потянулась за миндальным мылом и велела: «Глаза закрой». «В Акадии их нет, кабанов, — смешливо добавила она, — хотелось в последний раз поохотиться, хотя я потом поняла, что еще этой осенью успею, мы же только в ноябре отплываем».

— Я тебя люблю, — он нашел ее пальцы и, поцеловал их — один, за одним. «Хосе и Мирьям тут все лето проведут, так, что будут тебе помогать с ребенком. Ты прости, что я уезжаю…, - он не закончил, и Мэри, поднимаясь, сказала:

— Даже и не думай об этом, я ведь тоже — она приостановилась на пороге, — знаю, что такое долг. Погоди, не вставай, — она остановила его, — я, сейчас чистой воды принесу, вытру тебя — и в постель. А завтра ты мне все расскажешь, — что там во дворце».

Волк принял от нее бокал с вином и улыбнулся: «Все, ложись рядом со мной, и больше никуда не бегай. А есть я не хочу, — мы у Большого Луи и пообедали, и поужинали. Он привет передает, и Джон — тоже.

— А как новый мальчик? — Мэри развязала полы шелкового халата, и, сбросив его на ковер, усевшись на край кровати, обнаженная, потянулась за серебряным гребнем.

— Дай-ка мне, — он выпил и одобрительно сказал: «То белое, от маркиза. Очень, очень хорошее. Умеют эти старики ухаживать, ничего не скажешь».

— Он не ухаживал, — Мэри расплела косы и белокурые, отросшие волосы хлынули на нежную спину.

— Десять ящиков лучшего бордо, — пробормотал Волк, расчесывая ей косы. «Не знаю, не знаю, как по мне — так ухаживал. Впрочем, — он рассмеялся, — я, не в обиде, вино действительно — отменное, вот что значит — человек прошлого века. А мальчик, — он помолчал, — хорошо, месье Антуан его зовут. Он сейчас за лето оботрется тут, под крылом у Большого Луи, а я вернусь и представлю его кому надо».

Мэри подняла руку и полюбовалась большим, изящно ограненным алмазом в кольце.

«Теперь я понимаю, — вдруг сказала она, — почему ты мне его только у алтаря показал. Я таких камней и не видела раньше».

— Никто не видел, — сказал Волк, глядя на небесную лазурь камня. «Он такой один на земле.

Как и ты, конечно. Его из Индии привезли, из Голконды. Иди сюда, — он отложил гребень и потянул жену к себе.

Мэри наклонилась над ним, и он, отведя в сторону мягкие волосы, устроив ее на себе, шепнул: «Твоя матушка сказала — завтра с утра с детьми побудет. Так что, — он почувствовал ее руку, и, застонав, попросил: «Еще!».

Она скользнула вниз, и, подняв голову, спросила: «Так что?».

— Я тебя люблю, вот что, — он глубоко вздохнул, и, закинув руки за голову, улыбаясь — закрыл глаза.

Принц Конде опустился в большое, обитое бархатом кресло, и, недоверчиво обведя глазами комнату, сказал: «Будет больно».

— Обещаю, что нет, ваша светлость, — Элияху вытер руки салфеткой, и, обернувшись, попросил: «Ваша светлость, там сзади подголовник, давайте я вам помогу.

Он устроил пациента удобнее, и, прикрыв камзол шелковой салфеткой, улыбнувшись, потянулся к серебряному подносу, на котором были разложены инструменты.

— Вот, — юноша поднял маленькое зеркальце, — сейчас вы откроете рот, ваша светлость, и я просто посмотрю — что у вас там. Где болит?

— Слева и снизу, — пробормотал Конде и подумал: «Интересно, а где у него клещи? Так, крючки всякие разложены. Ну, крючков можно не бояться». Он глубоко вздохнул и открыл рот.

— Господи, — Элияху внимательно осматривал зубы, — ну как их научить следить за собой? А его светлость мясом пообедал, сразу видно. А, вот и то, что мне нужно. Ну, не страшно, все могло быть и хуже.

Он убрал зеркальце и сказал: «Все очень хорошо, ваша светлость. Сейчас я там немного почищу, залатаю дырку, и зуб вас больше не обеспокоит. Вы даже и не почувствуете — что я там делаю».

— А чем будете латать? — поинтересовался Конде, принимая стакан. «Прополощите и сплюньте, — Элияху подставил ему фаянсовую миску. «Латать, ваша светлость, — он стал ловко сворачивать кусочки шелка, — я буду особым составом, очень прочным — ртуть, серебро, медь.

Он вдруг вспомнил веселый голос женщины: «Все очень просто, — сказала Констанца, стоявшая с засученными рукавами над рабочим столом. «Ртуть растворяет другие металлы, так что смотри, — она подозвала Элияху, — получается паста, которая потом медленно твердеет, на воздухе. И она крепкая, долго продержится, — Констанца подняла отшлифованное стеклышко и показала ему чуть поблескивающий комочек.

— А зачем вы кладете салфетки мне в рот? — поинтересовался Конде.

— Как это дядя Иосиф меня учит? — хмыкнул про себя Элияху. «Страх пациента — твой противник, так что делай все, чтобы больной чувствовал себя в безопасности. Некоторым хватает простого разговора, чтобы они уже не боялись».

— Даже у принцев крови есть слюна, — позволил себе пошутить юноша, — а, когда человек сидит с открытым ртом, он не может ее сглотнуть. Так что, — Элияху улыбнулся, — просто доверьтесь мне.

Закончив, он вытер пот со лба мужчины и сказал: «Ну вот, видите, ваша светлость, все прошло отлично. Я бы вам все-таки рекомендовал пользоваться зубной щеткой и вощеной нитью, я сейчас покажу вам — как это делать. И еще, — он открыл ореховый комод и показал принцу ряд хрустальных флаконов, — это полоскание для зубов, на травах, никто, кроме нас не знает этого рецепта. Очень полезное».

Конде хмыкнул и потянулся за кошельком.

Проводив пациента, Элияху заглянул в детскую и улыбнулся — Мария сидела, держа на коленях Авраама. Ребенок водил пальчиком по странице и нараспев, медленно читал.

— Мы с ним вместе учимся, — обернулась девочка. «Ну что, купил он эликсир?»

— А как же, — Элияху прислонился к двери, и подумал: «Я ведь осенью уже в Падую должен ехать. Ну, ничего, вернусь в Амстердам следующим годом. И вообще недолго осталось — каких-то пять лет».

— Сумка твоя готова, — Мария ссадила мальчика на пол и сказала: «Сейчас я Элияху провожу, и еще позанимаемся, да?»

Авраам кивнул, и, почесав черные, длинные кудри, ответил: «Тоже хочу во дворец».

— Вот вырастешь, — Элияху присел и поцеловал смуглую щеку, — станешь врачом, и будешь лечить королей и королев.

— Как папа, — восторженно вздохнул мальчик, и, подойдя к колыбели, взглянув на спящую сестру, добавил: «И как мама».

В большой передней, обитой голубым, расшитым серебром шелком, резко пахло мускусом.

Федор посмотрел вокруг и чуть улыбнулся: «Неудивительно, что она хочет построить новый дворец, тут вон, трещины по потолку идут, и… — он принюхался. «Плесень, месье Теодор — мрачно сказал придворный архитектор, месье де Броссе.

— Тут вообще сырое место, река рядом, — он вздохнул. «Новый участок хоть суше будет, ну, да вы сами видели».

— Суше, — Федор усмехнулся. «Не мы ли с вами, месье де Броссе, тем днем из котлована воду откачивали? Да и тут не только плесень, тут, наверняка, еще и сухая гниль есть».

— Есть, — признал де Броссе, — ну да что вы хотите, полвека ничего не ремонтировали. Вы только помните, месье Теодор, не надо ей прекословить. Она из Флоренции, и считает, что лучше палаццо Питти еще никто ничего не возводил.

— Ее величество вас ждет, — раздался голос придворной дамы. Архитекторы, поклонившись, зашли в кабинет, и Федор, посмотрев сверху вниз на полную, затянутую в траурное платье, женщину, подумал: «Знаю я таких заказчиков. Вобьют себе что-то в голову, и упрямятся».

— Ну что, месье де Броссе, — сказала королева, чуть задыхаясь, — чем вы меня порадуете?

— Сейчас, сейчас, ваше величество, — он, с помощью Федора, расстелил планы вдоль длинного, красного дерева стола. Федор искоса оглядел мебель и подумал: «Хорошо, что не приглашают сесть, а то тут все такое хлипкое, что даже прикасаться страшно».

— Позвольте представить вам, — де Броссе взялся за большую, в кожаном переплете, тетрадь со своими заметками, — месье Теодора, он недавно приехал из Нижних Земель, очень, очень талантливый архитектор.

— Ну, так мы вас никуда не отпустим, — капризно сказала королева и протянула белую, ухоженную, в ямочках руку.

Федор наклонился над ней, — пахло мускусом и чем-то сладким, удушливым, — и вдруг подумал: «А она похожа на Лизу. Ну, если бы Лиза весила не три пуда с четвертью, а шесть.

Нет, даже семь, — он скрыл улыбку и сказал: «Рад буду помочь, ваше величество. Позвольте, месье де Броссе вам объяснит наши наброски».

Королева слушала, чуть позевывая, а потом сказала: «Но ведь я просила, — построить точно такое, же здание, как палаццо Питти. И вы, месье де Броссе, даже собирались кого-то отправлять за планами, во Флоренцию…

— Моего сына, месье Стефана, — помог ей Федор. «И отправим, ваше величество, просто Флоренция — не похожа на Париж, и нет смысла копировать здесь итальянскую архитектуру, какой бы прекрасной она ни была».

— Почему не похожа? — Мария Медичи сморщила покрытый комочками пудры лоб. «Тут река, и там река, все одно и то же».

Федор поймал умоляющий взгляд придворного архитектора и зло сказал себе: «А теперь объясняй этой квашне принципы градостроительства, можешь начать с Витрувия».

— И вообще, — королева ткнула пухлым пальцем в план, — неужели вы считаете, что французский архитектор может быть талантливее итальянского? Еще никому не удалось затмить гений синьора Амманати».

— Ну, предположим, многим, — вздохнул про себя Федор и осторожно сказал: «Разумеется, Бартоломео Амманати великий зодчий, и палаццо Питти — замечательный образец его работы. Мы просто просим вашего разрешения на то, чтобы привезти из Флоренции планы и других зданий. Может быть, что-то из них привлечет ваше внимание».

Королева надула губы, и, накрутив на палец русый локон, что спускался из-под вдовьей, черной наколки, — прошлась по кабинету. Подол шелкового платья волочился по выцветшему, старому ковру. «Лиза так на сносях не переваливалась, — усмехнулся Федор.

Запахло мускусом и королева, вытащив платок, отерев пот с лица, махнула рукой: «Ну, хорошо. Я просто хочу увидеть в Париже уголок моей любимой Италии, частичку города своего детства, уважаемые месье».

— Увидите, ваше величество, — уверил ее месье де Броссе. «Итак, тогда мы привозим из Флоренции разные планы, для того, чтобы у вас был выбор».

Архитекторы переглянулись и Федор, чуть заметно двинув бровью, подумал: «Ну и отлично.

Де Броссе и вправду — отменный зодчий, а планы — это так, для отвода глаз. Все равно построим так, как он хочет. А мне до отъезда надо с фундаментом разобраться».

— А сады? — услышал он требовательный голос королевы. «Я непременно хочу, чтобы были сады, месье де Броссе, врачи мне предписали прогулки».

— Месье Клод Молле уже работает над планами, ваше величество, — поклонился де Броссе, — а сын месье Теодора, Стефан, ему помогает. Думаю, к нашей следующей встрече все будет готово. Если вы позволите…, - он стал сворачивать чертежи.

— Вы идите, месье де Броссе, — королева махнула рукой, — а у меня есть еще вещи, которые я хочу обсудить с месье Теодором.

Она подождала, пока дверь за архитектором закроется, и сказала, комкая в руках кружевной платок: «Месье Теодор, как вы считаете, какую мебель надо будет ставить в новом дворце?».

Федор пожал плечами: «Ваше величество, внутреннюю отделку покоев, а тем более — мебель, надо обсуждать только после того, как будет возведено здание. Мы сейчас пока даже не знаем — какое оно будет».

— Но все равно, — упрямо сказала королева, — вот, например, это кресло, — она присела на выцветший шелк, и погладила его рукой, — такое стоит заказывать еще раз? Вы не стесняйтесь, месье Теодор, — она лукаво улыбнулась, — потрогайте ткань.

Федор прикоснулся пальцами к скользкой обивке и, чуть вздрогнув, почувствовал ее руку, — маленькую, потную, — поверх своей. «Так что вы скажете, месье Теодор? — королева стала поглаживать его ладонь.

— Скажу, что у вас тут моль, — Федор убрал свои пальцы и указал на порхающее насекомое. «В новом дворце велите сделать кедровые гардеробы, ваше величество, — моль боится этого запаха. Прошу прощения, — он склонил рыжую голову, — меня ждут на стройке.

Раззолоченные двери закрылись, и королева, прижав ко рту платок, несколько раз тяжело, болезненно вздохнув — неслышно, шмыгая носом, заплакала.

Марфа намазала свежее, янтарно-желтое масло на булочки и строго сказала: «Не забываем вытирать руки, и не о скатерть, а о салфетки!»

— Гулять, — ответил маленький Питер, с набитым ртом. Он покосился на Марту, что сидела в высоком, обитом холстом креслице, и, потянувшись, дал ей булку.

— А потом погуляем, — Марфа взяла серебряный молочник, и, заслышав скрип двери, сказала:

«Прости, что пришлось тебя поднять, гонец сказал — это срочное».

Она налила зятю кофе, и, подождав, пока тот раскроет конверт с печатью принца Конде, спросила: «Все в порядке?».

— Оно срочное, — хмыкнул Волк, и, обведя глазами стол, радостно сказал: «Малиновый джем, от мистрис Доусон! Марфа Федоровна, но вы, же налегке ехали».

— Ну, баночку, отчего не взять, — подняла бровь женщина. «Так что в письме-то?».

Волк зевнул и, отхлебнув кофе, рассмеялся: «Я порекомендовал его светлости полечить больной зуб, он остался доволен, вот, — мужчина помахал письмом, — сегодня обедаю у него.

Так, — он оглядел детей, — сейчас папа позавтракает, а вы пока умывайтесь, и пойдем на реку.

Пьер, — он встал и помог девочке выбраться из креслица, — последи за Мартой. И не будите маму, она отдыхает, — велел Волк, провожая их глазами.

Дети ушли, держась за руки и Марта, подвинув ему банку с джемом, сказала: «И вправду — не разлучить их. Ну, крестами еще не менялись, конечно».

— Поменяются, Марфа Федоровна, — уверил ее зять. «А что вы спрашивали насчет титула — он рассмеялся, — так я его не просил, разумеется. Королева прошлым годом пригласила к себе и говорит: «Месье де Лу, вы оказали столько услуг моему покойному Генриху, вы сами вызвались отправиться в Квебек — я не могу вас не наградить. Так и стал бароном, — Волк зевнул и добавил: «А вообще я — личный помощник генерал-губернатора наших колоний, принца Конде, ну, до осени. А потом — вице-губернатор Квебека».

Марфа оглядела его и сказала: «Ты, главное, Михайло Данилович, как на Москву поедем — на рожон там не лезь. Ну, да, впрочем, я за тобой и за Федором присмотрю».

— Уж в чем, а в этом — никогда замечен не был, — улыбнулся Волк и, засучив рукава льняной, белоснежной рубашки, сказал: «Я смотрю, вы и сыр достали. Это тоже — от Большого Луи, балует он нас».

— Конечно, — пожала плечами Марфа, — можно было месье Антуана и осенью сюда привезти.

Но не хотелось времени терять, ты уж извини, что Джон так решил».

— Ничего страшного, — отмахнулся Волк, отрезая себе хороший кусок сыра, — я Большому Луи доверяю, как самому себе, шесть лет с ним работаю.

— Хорошо ты с людьми сходишься, — задумчиво сказала теща, — ну да сие у тебя — с детства, наверное.

— От матушки моей, — Волк поднялся и отодвинув стул для жены, укоризненно заметил:

«Разбудили они тебя все-таки. Пей молоко, свежее совсем».

Мэри запахнула халат, и, зевнув, нагнувшись, поцеловала мать в щеку: «Да я бы и сама уже встала, еще документы осталось обработать, кое-какие. Ты с детьми погулять сходи, а я займусь».

— Я тебе помогу, — пообещала Марфа, искоса разглядывая спокойное, свежее лицо женщины.

Белокурые косы были уложены на затылке и заколоты серебряными шпильками, на белых щеках играл чуть заметный румянец.

— Выспались вы оба, — одобрительно заметила Марфа и подумала: «Господи, никогда Мэри я такой счастливой не видела. Только бы с родами все хорошо прошло, все же не девочка она».

Мэри подперла щеку маленькой, унизанной кольцами рукой, и, заметив взгляд мужа, сказала, одними губами: «Я тебя люблю».

Он поднялся, и, наклонившись к ней, едва слышно шепнул: «Я тебя тоже».

Федор прошел мимо Нового моста, и, хмыкнув, осмотрел гранитный пьедестал, окруженный деревянным забором. «Вот тут и поставят памятник Генриху, — подумал он. «Конный, бронзовый. Не жалеет ее величество денег».

Он обернулся и, взглянув на остров Сен-Луи, что остался позади, сжав зубы, велел себе:

«Нельзя. Вчера я там был, с Марьей гулял, а Лизы не застал. В лавках была, наверное.

Господи, как я скучаю. С той осени…, И еще неизвестно, когда с Москвы вернемся. А молодец этот месье Мари, набережные в порядок привел, укрепил тут все».

Федор вздохнул, и, перекрестившись, пошел дальше — к площади Дофина. Трехэтажный дом, под темно-красной, черепичной крышей, стоял прямо на углу. Он поднял голову и увидел сестру, что, стоя у большого окна, махала ему рукой.

— Все-таки молодец Михайло Данилович, — подумал Федор, оказавшись в изящной, обитой темно-серым шелком передней. На каминной доске стояли бронзовые часы, пахло кедром, и он, наклонившись, поцеловав сестру в лоб, спросил: «Ну, как вы тут?»

— Да скоро уже, — Мэри улыбнулась. «Проходи, поешь что-нибудь, мы со стола еще не убрали».

— Да я ненадолго, к мужу твоему, — отмахнулся Федор. «Дома же он?»

— Пока да, — Волк вышел в переднюю, — но вот скоро с детьми на реку пойду. И Марфа Федоровна тоже — поднялась давно.

Женщина поманила его к себе, и Федор, улыбнувшись, поцеловал пахнущую жасмином руку.

«Вы, матушка, если хотите, приводите завтра детей на стройку, — сказал он, — там у нас из котлована воду выкачивают, им интересно будет. И Марью с Авраамом — тоже берите».

— Ну вот после завтрака и появимся, Феденька, — ответила мать, и Волк, указав глазами на дверь кабинета, велел: «Пойдем».

— Всем бы такой вкус, — про себя вздохнул Федор, оглядывая шелковые, цвета слоновой кости обои, и мебель — темного ореха. Нюрнбергские часы медленно пробили полдень, и он вдруг спросил: «А ты сам отделку заказывал, или декоратор постарался?»

Волк прислонился к столу, и, усмехнувшись, ответил: «Сам, конечно, я не зря столько лет в Японии прожил — там начинаешь понимать, что такое красота. Так что там у вас случилось?»

Он слушал, а потом рассмеялся: «Не обращай внимания, со мной, то же самое было, года два, что ли назад. Да, в общем, — Волк пожал плечами, — почти со всеми, кто хоть как-то заметен при дворе. Она вообще женщина безобидная, не мстительная. Так что занимайся своим фундаментом, и не думай об этом».

— Она не мстительная — подумал про себя Федор, вспомнив, на мгновение, прозрачные, темные глаза, а вслух сказал: «Думаешь, успеем мы на Москву?».

— Да их только на Пасху поймали, — голубые глаза Волка вдруг посерьезнели и он сказал: «Ты не волнуйся, Федор Петрович. Петя же написал — он возвращается с Варшавы на Москву и будет там, сколь долго возможно, все это оттягивать, поляки же хотят пани Марину домой вернуть. Переговоры, то, се — время и пройдет».

— Да не отдаст ее царь полякам, — буркнул Федор. «Разве что только за земли, а Сигизмунд Ваза оными ради пани Марины не пожертвует».

— Ну, вот и будут ругаться — пожал плечами Волк, — как раз до приезда нашего. Мы за три недели от Амстердама до Новых Холмогор дойдем, лучше Николаса я еще капитана не видел. И там тоже — он посчитал на пальцах, — неделя до Москвы, не больше, лето же.

Федор помолчал и вдруг сказал: «А твоего сына тоже — чужой человек воспитывает».

— Ну, какой же он чужой, — Волк подошел к большому, начисто вымытому окну и посмотрел на реку. «Николас — такой же ему отец, как и я, и разве я мог, — он повернулся, — дитя у матери забирать?»

— А я — забираю, — хмуро проговорил Федор, и, не успел Волк что-то сказать — закрыл за собой резную дверь.

Волк услышал из передней детские голоса: «Дядя Теодор!» и смех мужчины: «Завтра придете ко мне, увидите, как большие машины работают!»

— Я тоже, — важно сказал маленький Питер, — буду делать машины. Как мама.

Волк улыбнулся, и, пройдя через боковую дверь в свою опочивальню, — стал одеваться.

Узкая, застроенная каменными домами улица еще не была освещена солнцем — оно медленно вставало над крышами, над башнями собора Парижской Богоматери, еле видное в предрассветном, еще холодном тумане.

Деревянные ставни в опочивальне были распахнуты. Черноволосый юноша, подняв голову с подушки, поежившись, забрал с пола меховое покрывало и набросил его на постель.

— Вставать, да? — раздался нежный голос. Степа зевнул, и, опираясь на локоть, посмотрев за окно, помотал рыжей головой: «Нет, рано еще».

— Спи, ради Бога, — попросил Франсуа. «И так вчера — до полуночи с этими планами сидел».

— Месье Клод Молле, — Степа отчаянно, широко зевнул, — не успокоится, пока не выбьет из меня всю эту живописную придурь, — это он так сказал. Юноша поднял нежный, с отполированным ногтем палец и смешно передразнил королевского садовника: «Тут вам не студия господина Рубенса, месье Стефан, тут не машут кисточкой, тут надо свои красивые ручки пачкать в земле!»

Франсуа посмотрел на почти законченный портрет, что стоял на мольберте — красивый, черноволосый, кареглазый юноша в простом, черном камзоле, смотрел прямо, чуть улыбаясь, облокотившись на стол, где были разложены какие-то старые, пожелтевшие карты.

— Твоя матушка, — Степа потянулся и поцеловал его в щеку, — будет рада. Мне кажется, ей — юноша кивнул на портрет, — понравится.

— Когда вернемся из Флоренции, — Франсуа вздохнул и положил голову ему на плечо, — можно будет поехать ко мне в имение. Там совсем просто, я же тебе говорил, это у моего старшего брата — много земли, ну, да у него дети. А у меня — домик над Сеной, и яблоневые сады вокруг. Там хорошо, очень тихо, и можно кататься на лодке.

— Я тебя люблю, — вдруг сказал Степа, гладя его по щеке, целуя высокий, белый лоб. «Так странно — он рассмеялся, — я совсем не думал, что так быстро кого-то встречу, кого-то с кем не хочется расставаться. А ты еще ревновал».

— Ну конечно, — Франсуа нашел его руку и поднес к своей щеке, — ты же мне говорил, у тебя никого еще не было, и у меня — он вдруг покраснел, — тоже. А ты так много знал, вот я и удивился…

— Это письмо, — Степа рассмеялся, и стал целовать юношу, — медленно, ласково. «Я же тебе давал его читать — там десять листов, чуть ли не целое руководство. Спасибо моему, — он помедлил, — родственнику.

— Очень красивый язык, — вздохнул Франсуа. «Я-то в этом разбираюсь, я каждый день в архиве сижу. Так мой дед писал, и вообще — старики, которые при короле Генрихе жили, еще в том веке. Это сейчас мы все торопимся, а тогда — обстоятельно писали, медленно».

— Я тоже люблю, — Степан обнял юношу, — все делать обстоятельно. Ну, да ты уже знаешь, — он застонал и, прижавшись губами к его шее, попросил: «Еще, еще, пожалуйста!»

— Сколько угодно, — Франсуа откинул покрывало и рассмеялся. «Я смотрю, ты уже совсем проснулся».

— Да, — томно протянул Степа, гладя черные, мягкие кудри. «Да, милый, господи, как хорошо…»

Потом, задыхаясь, целуя его нежную спину, он сказал: «Во Флоренции…, надо найти кровать покрепче, а то мы эту доломали уже, счастье мое».

— Еще стол остался, — услышал он смешливый голос, и, закрыв глаза, приникнув к его уху, шепнул: «Я тебя люблю!»

— А теперь — спать, — Франсуа умостился у него под боком и, зевая, сказал: «Я сегодня, как пойду из библиотеки, загляну на рынок, научу тебя готовить курицу по-нормандски, сидр у нас есть».

— Угу, — Степа прижал его к себе. «А я за сыром зайду, в ту лавку, которую ты мне показал».

Он поцеловал карие глаза, и вдруг, бросив взгляд на часы, что стояли на мраморной, заваленной чертежами каминной полке, застыл: «Молле меня убьет, я через четверть часа должен быть на стройке! Черт, черт!»

— Бегом, — велел Франсуа, бросая ему рубашку.

Степа мгновенно оделся, и, плеснув в лицо ледяной водой, выбежав из умывальной, ринулся к столу. «Да где же они!»

— Вот, — Франсуа вручил ему свернутые чертежи и сунул в руку булочку. «По дороге съешь».

— Я тебя люблю, — Степа быстро поцеловал его в губы, и, пробежав через неприбранную, большую студию, быстро спустился по узкой лестнице на улицу.

Франсуа высунулся из окна, и, оглянувшись, послав ему воздушный поцелуй, улыбнулся: «Я тебя тоже!»

Степа помахал ему рукой и ринулся к Новому мосту, над которым уже сияло теплое майское солнце.

Месье Клод Молле — невысокий, с заметной сединой, коренастый, с загорелым уже в мае лицом, наклонился над чертежами будущего сада, и, потерев острый нос, сварливо спросил:

«А вот тут — ты, что собираешься сажать?»

— Розы, — с готовностью ответил Степа и распахнув альбом, показал ему рисунок акварелью.

«Вот, месье Молле, как это все будет выглядеть, ну, когда они зацветут».

Молле посмотрел на тонкое переплетение белого и красного и подумал: «Господи, вот уж верно — если человек талантлив, — то во всем. Ну да отец его — такой же».

— Ну, молодец, — усмехнулся он и велел, указав на складной стол: «А теперь садись и рассчитывай — сколько нам для этой клумбы понадобится цветов. Не забудь прибавить возможные потери, ну, как я учил тебя». Молле перелистал альбом и улыбнулся: «А это еще что такое?»

Юноша жарко покраснел: «Простите, это не по саду. Помните, вы мне акварели господина Дюрера показывали, ну вот, я и скопировал, по памяти. Заяц очень красивый, — добавил он.

— Да, — тихо сказал Молле, разглядывая коричневую шерсть и длинные уши животного.

«Очень хорошо у тебя получилось. Ты, когда во Флоренции будешь, не забудь сходить в сады Боболи, я тебе записку дам, тебя пропустят. Зарисуй там все, непременно. Хоть они по старой моде сделаны, но все равно — тебе полезно будет».

— Конечно, месье Молле, — Степа потянулся за тетрадью с расчетами и тут же встал — в шатер вошел отец.

— Месье Молле, — Федор чуть поклонился, — я у вас заберу сына, буквально на несколько мгновений. Он улыбнулся и, подтолкнув Степу к выходу, шепнул ему: «Вот видишь, не зря я с тобой математикой занимался, хоть и розы — но все равно считаешь».

Он вышли в теплое сияние солнца, и Федор, взглянув в сторону котлована, сказал: «Сегодня после обеда уже сваи начнем вбивать. Ты вот что — собирайтесь там с Франсуа, я карету на следующую неделю заказал, вы же не верхами поедете?»

Сын только закатил лазоревые глаза и Федор усмехнулся: «Ну да, ну да. Ни почитать, ни порисовать. Мать за вами присмотрит — как вы там обустроились, и дальше отправится — в Венецию. А список чертежей, кои де Броссе нужны — вот он, — отец вытащил из кармана камзола свернутый лист бумаги.

— Я из Польши, — он подмигнул сыну, — прямо в Венецию, так что уже в Италии увидимся.

Чертежи эти можешь с гонцом послать, а сам в Рим потом езжай, — Федор погладил рыжую бороду, — де Броссе тебе даст письмо к синьору Мадерна, тому, что собор святого Петра достраивал. Поучишься у него.

— Батюшка! — Степа открыл рот. «Спасибо вам!»

— Спасибо скажешь, — Федор поцеловал мягкие волосы на затылке юноши, — как тут все, — он обвел рукой огромный, заставленный шатрами участок, — в зелени купаться будет, а посреди — дворец стоять. Все, иди, считай свои цветочки, это тебе — Федор посмотрел на свои испачканные грязью руки, — не водокачку чинить.

Степа улыбнулся, И, на мгновение, прижавшись головой куда-то к локтю отца — забежал обратно в шатер.

— Ну, вот мы и тут, — Марфа забрала у племянницы девочку, и, покачав ее, сказала: «Ты не бойся, иди к портнихе, Эстер у нас сытая, долго спать будет. Тут же и встретимся Мирьям взглянула на огромное, заставленное шатрами поле, и, про себя вздохнув, подумала: «Завтра с утра, да. Всего пару часов, молока я Хосе оставлю, он Эстер покормит.

Господи, что же я делаю? Но я не могу, не могу, хотя бы один только раз…

— Мама, — Авраам поднял черноволосую, кудрявую голову, — пойдем с нами, там машины!

— В следующий раз, милый, — улыбнулась Мирьям, и, помахав им рукой, быстрым шагом направилась к Сене. Завернув за угол какого-то дома, она подозвала босоногого мальчишку, что играл в камушки на мостовой, и сказала: «Беги на стройку, вот тебе записка, отдашь ее месье Теодору, архитектору, тебе сразу его покажут. Вот, — она протянула мальчишке серебряную монетку, и тот, улыбнувшись, сказал: «Почту за честь, мадам, не волнуйтесь, все будет в порядке».

Мирьям обернулась, — мальчишки уже не было видно, и, вздохнув, постучала медным молотком в дверь с вывеской: «Мадам Оливье».

— Как у вас тут чисто, батюшка, — одобрительно сказала Мария, держа за руку Авраама. «Я думала, на стройке — всегда грязно».

— Если не убирать, — хохотнул Степа, что шел впереди, — то, конечно, грязно будет. А у нас тут, — он улыбнулся, — если кто мусор на землю бросает, тому месье де Броссе из жалования вычитает. Вон, — он указал рукой, — видите, ящики стоят, — только туда все кидаем.

Они шли по мосткам к котловану, и маленький Питер, побежав вперед, сказал: «Я сам!»

— Э, нет, милый мой, — Федор нежно взял его за руку, и, обернувшись, сказал: «Матушка, давайте мне и Марту тоже, я за ними послежу».

Маленькая девочка поерзала у него на руках, и, приникнув головой к груди, проговорила:

«Большой! Дядя большой!»

— Очень, — усмехнулся Федор, и, войдя на деревянный помост, построенный над котлованом, сказал: «Ну, вот видите — это поршневые насосы, их еще древнегреческий инженер придумал, Ктесибий. Сегодня мы тут все осушим и начнем вбивать сваи, для фундамента.

— А вы же не знаете еще, какой дворец будет? — недоуменно спросила Марья. «Как же его возводить?»

— А мы не возводим, — Федор на мгновение отпустил руку Питера и погладил каштановые косы дочери. «Мы только котлован вырыли и сделаем сваи, а к середине лета, как тут все окончательно просохнет — тогда уже строить начнут.

— Машины, — благоговейно сказал маленький Питер, открыв рот. Он прижался к деревянному ограждению, и кто-то из рабочих, заметив их, крикнул: «Большая у вас семья, месье Теодор!

Все работает, не извольте беспокоиться».

— Качает, — Питер указал Марте на спускающиеся вниз рукава из просмоленного холста. «Воду качает. Я нарисую — как».

— Очень красиво, — Авраам посмотрел на суету людей в котловане и спросил: «А сколько тут рабочих?»

— Чуть меньше, тысячи — ответил Теодор и обернулся: «Что там еще?»

Он прочитал записку, что передал ему босоногий мальчишка, и, нахмурившись, сунув ее в карман, сказал: «Ну, пойдемте, я вам еще наши сваи покажу, — мы их как раз сейчас в котлован спускать будем.

Марфа чуть отстала и, увидев, как сын незаметно выбросил записку, нагнувшись, — накрыла носком атласной туфли скомканную бумагу.

— Что такое, бабушка? — обернулся Степа.

— Сейчас ленты на туфле завяжу, и сразу за вами, — пообещала Марфа, одним быстрым, мгновенным движением сунув записку в бархатный мешочек, что висел у нее на запястье.

Элияху наклонился над большим креслом и сказал худощавому, темноволосому подростку:

«Все очень хорошо, ваше Величество. Позвольте, я затяну потуже проволоку, и все — на этом закончим».

Людовик шмыгнул заложенным носом и, вытерев его об рукав камзола, заикаясь, спросил:

«Е-еще д-долго?»

— К осени все будет готово, — Элияху мягко улыбнулся. «Получатся отличные, ровные зубы».

— В-вы очень х-хорошо лечите, — дофин вздохнул и открыл рот. Элияху размотал аккуратно затянутую серебряную проволоку и подумал: «Ну вот, еще два зуба вырвать осталось, и все». Он стал медленно, осторожно заматывать концы проволоки.

— За счет того, что она сжимает зубы, — сказал юноша Людовику, — они теснее прилегают друг к другу, не будет таких промежутков.

— Вы уже закончили, месье Эли? — раздался женский голос с порога?

— Да, ваше величество, — он поклонился, и Мария Медичи сказала сыну: «Ну, бегите, дофин, вас уже ждут учителя».

Мальчик улыбнулся и, еще раз шмыгнув носом, — исчез за пыльной, гобеленовой портьерой.

«Интересно, — подумал Элияху, — почему у него все время насморк? И смотри-ка — чем теплее, чем больше растений расцветает — тем чаще он чихает. Сенная лихорадка, конечно, но я спрашивал — у него и зимой нос заложен».

Он вытер руки салфеткой и обернулся — женщина уже сидела в кресле. «Как идет лечение? — спросила она, склонив голову на бок, чуть улыбаясь.

— К осени все закончим, — уверил ее юноша. «Его величество дофин очень смелый подросток — совсем не боится процедур».

— Это он в отца, — вздохнула Мария и попросила, сложив ухоженные, блестящие кольцами, руки на коленях: «Посмотрите и меня, месье Эли, раз уж я тут, перед вами».

Она открыла рот, блеснув мелкими, жемчужными зубами, и юноша, наклонившись, вдохнул запах мускуса. Королева внезапно взяла его руку, и, положив ее на большую, пышную, грудь, прикрытую черным, траурным кружевом, лукаво спросила: «Все в порядке, месье Эли?»

Джованни повернулся, и, вытирая руки о холщовый фартук, сказал: «Сделал вам артишоки, как у нас в Риме готовят, очень вкусные. Хорошо погуляли? — он присел и поцеловал Авраама в щеку.

— Машины видел, дедушка, — мальчик потерся о его руку и спросил: «А рыба?»

— Проголодался мой внучек, — Джованни пощекотал его. «Потушил вам карпа, он свежий, совсем. Идите, — он подтолкнул Мирьям к двери, — разложите покупки и маленькую, — он погладил Эстер по голове, — отправьте спать, а мы пока с Авраамом руки помоем, да?»

— А Элияху не приходил, дедушка Джованни? — спросила Мария, оглядывая кухню.

— Нет, милая, — пожал плечами тот. «Как с утра отправился во дворец, так больше и не появлялся. И Хосе тоже — ну, да тот к пациентам пошел. А что там твой отец строит?

Мария улыбнулась: «Там пока только котлован вырыли, для будущего дворца. Дедушка Джованни, а вы видели моего отца, как он ребенком был?»

— Видел, — Джованни вспомнил перезвон колоколов, запах цветущего луга и маленькую женщину с прозрачными, зелеными глазами. «Ну да милая, он уже тогда — большой был.

Они с твоей тетей Тео покойной у реки играли, но сначала он мне все рассказал о мосте, на котором мы встречались. Ну, кто его построил».

Мария чуть вздохнула и сказала: «Пойдем, Авраам, умоемся с тобой. Тетя Мирьям, давайте мне Эстер, я ее уложу».

Она вышла, держа мальчика за руку, и Джованни, взглянув на женщину, спросил: «Что с тобой, милая? Ты побледнела вся».

— И его дочь, — горько, отчаянно подумала Мирьям. «Как мне в глаза ей смотреть после этого?

И Хосе — если он узнает, то разведется со мной. И Лиза, Господи, что же я делаю?»

— Ничего, дядя Джованни, — попыталась улыбнуться она, встряхнув каштановыми локонами, что спускались из-под шелкового, расшитого кружевами берета. «Просто душно немного на улице. А Лиза где? Тоже во дворце?»

— Пошла погулять, сказала, что вернется скоро, — Джованни наклонил голову. «А вот, и она».

Дверь передней стукнула и Мирьям услышала веселый голос: «Дядя Джованни, как вкусно пахнет! Прямо сейчас хочется за стол».

Мирьям посмотрела на кузину — женщина стояла на пороге, часто, прерывисто дыша, на ее белых щеках играл нежный румянец. «Так хорошо на улице, — Лиза держала в руках букет фиалок, — так бы и домой не возвращалась. Ну да мы уезжаем уже с мальчиками, Теодор записку прислал, следующей неделей, завтра собираться начнем».

Женщина поправила измятое кружево воротника и лукаво улыбнулась: «Пойду, в домашнее переоденусь. Мирьям проводила ее глазами, и, заслышав плач из детской, торопливо сказала: «Простите, дядя Джованни».

Она зашла в умывальную, и, плеснув себе в лицо водой из фаянсового кувшина, твердо повторила, прислонившись к стене: «Один раз. И все, и он уедет, и Лиза тоже. Один раз Господи, — Мирьям закрыла глаза и уцепилась рукой за холодный мрамор столешницы, — как он меня целовал…»

Женщина сползла на каменные плиты пола, и, вонзив ногти в ладони, тихо сказала:

«Завтра».

Они медленно шли по Новому мосту. Хосе искоса посмотрел на юношу и подумал: «Бедный мальчик. Ладно, я, взрослый мужчина, да и были у меня уже такие пациентки, знаю, как с ними обращаться, а тут — все-таки королева, неудивительно, что он растерялся».

Элияху пригладил светлые, вьющиеся волосы, и, прислонившись к перилам моста, покраснев, сказал: «Вы простите, что я так прибежал, дядя Йосеф, я просто не знал…,куда еще…

— Ты все правильно сделал, — он посмотрел на башни собора Парижской Богоматери и вдруг подумал:

— Скорей бы домой. Платят тут, конечно, отлично, но не люблю я придворную жизнь. И книгу надо дописать, на половине бросил. Говорят, тот врач, что у жены короля Якова роды принимал, Чемберлен, какой-то инструмент придумал, для того, чтобы извлекать застрявших младенцев, и никому его не показывает, хранит секрет. Ну ладно, — он почувствовал, что улыбается, — а я тайны из своих рецептов не делаю. Тот же самый зубной эликсир, раз испытания прошли удачно».

— Так вот, — продолжил Хосе, устроив свою сумку удобнее, — все хорошо. Я ей скажу, что тебе пришлось уехать обратно в Краков, а сам отправишься в Падую, как раз есть — кому за тобой присмотреть по дороге. Иначе она тебя в покое не оставит.

Элияху покраснел и сказал, глядя на темную воду Сены: «Но ведь занятия в университете только осенью начинаются».

— Я тебе дам письмо к своему соученику, — Хосе улыбнулся, — он там преподает, пока будешь ему помогать, с пациентами. А с зубами у дофина — я закончу, не беспокойся. Ну, пошли, — он похлопал юношу по плечу, — не знаю, как ты, а я проголодался.

Уже когда они вышли на деревянный мост Святого Людовика, Элияху спросил: «Дядя Иосиф, вы меня простите…, А вас, ну…

Хосе рассмеялся: «Да когда я еще первый раз ее осматривал. И она уже знала, что я женат, и что жена моя у нее роды принимала, ну, давно еще, и все равно…, - он вдруг остановил юношу и серьезно сказал: «Ты, верно, поступил, молодец. Ну да это у тебя не в последний раз, — врач вдруг вздохнул, — такая уж у нас работа».

— Дядя, — уже, когда они подошли к дому, Элияху повернулся к нему, и вдруг, зардевшись, твердо сказал: «Я там, во дворце, вспомнил, как Иосиф в Египте, ну, с женой Потифара, увидел лицо своего отца. Вот и я тоже…, - он замолчал и, уже поднимаясь по лестнице, сказал себе: «Тоже увидел. Ее лицо. Как тогда, на Москве».

Мария открыла им дверь и подозрительно сказала: «Что-то вы долго, тут же недалеко».

— Заболтались, — легко ответил Хосе и подумал: «Да, так правильно будет. Только с Мирьям еще посоветуюсь — может, лучше ей это сделать. Все-таки королева ей доверяет».

В маленькой, чисто прибранной, комнате было светло — окна выходили прямо на Сену.

Мария прислушалась и сказала: «Как быстро Авраам заснул, — ну, да он нагулялся сегодня, и обед был замечательный. Я, кстати, рецепты все записываю, — она достала из сундучка большую тетрадь, — и твоей мамы, и моей, и тети Мирьям, и бабушки Ханы. И даже дедушки Джованни, — она улыбнулась.

— Это хорошо, — Элияху прислонился к столу и нежно посмотрел на нее. Она стояла, выпрямившись, маленькая, изящная, в летнем, шелковом, голубовато-зеленом платье.

Каштаново-рыжие косы падали на кружевной воротник и пахло от нее — травами и чем-то свежим, будто ветром с реки.

— Хорошо, — продолжил он, — потому, что я следующим летом приеду в Амстердам, и ты мне будешь все это готовить.

— Я и тут могу, — Мария выпятила губу, — это сейчас дедушка Джованни никого к очагу не подпускает, а той неделей и он уезжает, и мама.

— Я тоже, — серые глаза взглянули на нее. «Тоже еду, в Падую».

Она сглотнула, и, наконец, спросила: «Почему, ты же осенью хотел…

Элияху вздохнул, подумав: «Нет, нельзя ей ничего говорить. Сейчас нельзя».

— Я там поработаю немного, — он вдруг увидел, как из синего глаза выползает едва заметная, маленькая слезинка.

— Ничего, — сказала Мария, вскинув голову, — я тем летом уже учиться буду, у тети Мирьям, так что, Элияху Горовиц, — она оглядела его с ног до головы, — ты приезжай, а найдется ли у меня время — с тобой его проводить, — там посмотрим.

Элияху широко, счастливо улыбнулся, и, оглянувшись на дверь, сказал: «А ну дай руку».

— Нельзя, — ужаснулась Марья. «Донья Хана и так — ворчала, мол, не след нам с тобой под одной крышей жить, ну да разрешила, потому что мама моя тут. А уж трогать меня — тем более не след».

— Пожалуйста, — жалобно попросил юноша. «Только прикоснуться».

— Странно, — подумал Элияху, — я ведь сколько раз брал ее за руку, там, на Москве. Я ее ладошку наизусть помню. И все равно — все другое, совсем другое».

— Спасибо, — наконец, сказал он, и, прижав пальцы к белоснежному запястью, улыбнулся: «У тебя сердце колотится».

— У тебя тоже, — услышал юноша независимый голос. Марья рассмеялась, и он, с сожалением выпустив ее руку, опустив глаза, увидел, как поблескивает в открытом сундучке старое, тяжелое золото. Рысь на рукояти кинжала, поднимала голову, чуть оскалившись, и Элияху подумал: «Так же и она, да».

— И не смотри на меня, — сердито велела девочка. Она потянулась и, достав из сундучка книгу, устроившись в кресле, сказала Элияху: «Ты только поправляй меня, если неправильно».

Он слушал ее звонкий голос, читающий знакомые ему с детства молитвы и вдруг подумал, глядя на солнце, что медленно садилось над рекой: «И служил Яаков за Рахиль семь лет, и они показались ему — как несколько дней, потому что он любил ее».

Джованни протянул ноги к огню и сказал, наливая себе вина: «Видишь, мальчик мой, — он повертел в руках серебряный бокал, — у Майкла и Мэри взял, им же и верну, как буду уезжать. Так что вашу посуду не трогаю, — он улыбнулся.

Хосе поворошил дрова в камине и отец, глядя на него, спросил: «Скажи мне, у тебя и Мирьям — все хорошо?».

Мужчина вздохнул, и, откинувшись в кресле, увидев темные, пытливые глаза, ответил: «Ну, ты же знаешь, папа, я говорил тебе — она все еще мучается, из-за Авраама. Вбила себе в голову, что он сын, — он помолчал, — того мерзавца».

Джованни потянулся и взял смуглую, сильную руку мужчины. «А ты, мальчик мой, — сказал он тихо, — ты подумай. Она ведь кормит, не работает, а Мирьям из тех женщин, которые, в общем, — он усмехнулся, — не для домашней жизни созданы. Ну, как мать ее, донья Эстер.

Вот и получается — не занята она, и всякие мысли в голову лезут. А ты что? — он испытующе взглянул на сына.

Хосе улыбнулся. «Да я их всех, папа, — мужчина махнул рукой в сторону опочивальни, — больше жизни люблю. И Мирьям это видит. Ну да недолго осталось, — как в Амстердам вернемся, — так она опять практиковать начнет. Уже и домой хочется.

— Домой, да, — Джованни закрыл глаза и подумал: «Господи, в феврале я в Данциг поехал. И мальчик этот, внук Марты — тоже сказал, что как сын у него родился — так он в Польшу и отправился. Нет, в усадьбу, в Оксфордшир, и все лето там просидеть. Ремонт надо сделать, сад в порядок привести. А следующим летом Полли и Кеннет уже в Ольстер отплывают, ну, да написали — у нас погостят сначала. Вот и хорошо».

— И все равно, — он выпил вина, — ты с ней будь ласковей, мальчик мой. Оставьте детей на меня и Марию, хоть ненадолго, а сами сходите куда-нибудь, на лодке покатайтесь, просто, — он улыбнулся, — за руки подержитесь. А то вы, наверное, все о работе и детях говорите, да?

Хосе кивнул и вдруг, подойдя к окну — ставни были распахнуты, золотой закат играл над Сеной, — присел на каменный подоконник. «Конечно, папа, — тихо сказал он. «Мирьям завтра с утра по лавкам идет, а потом мы с ней и погулять можем, мне только вечером во дворец, они же все тут — мужчина зевнул, — до обеда спят, а ночью — едят и в карты играют. Совершенно невозможный распорядок дня.

Джованни рассмеялся и, встав рядом с сыном, обнял его за плечи: «И ты тоже, мальчик, — иди в постель. Отдохни, устаешь ведь».

— Как ты себя чувствуешь? — вдруг спросил Хосе, прикладывая пальцы к его запястью. Сердце билось спокойно и ровно, и мужчина подумал: «Ну, ничего. Папа еще успеет и правнуков увидеть, наверное».

Джованни усмехнулся и подтолкнул сына: «Да хорошо я себя чувствую, милый мой. Иди, зеваешь уже».

Хосе прошел по коридору, и, заглянув в опочивальню, улыбнулся — жена спала, прижимая к себе девочку. «Милые мои, — подумал он, на мгновение, коснувшись нежной щечки младенца. У него в спальне было прибрано, пахло травами и немножко — молоком. Авраам заворочался в своей маленькой кроватке и сонно сказал: «Папа…»

— Я тут, мое счастье, — Хосе присел рядом и взял его на руки. «Песню, — потребовал мальчик, поерзав, прижавшись к нему.

Durme, durme mi alma donzel a, Durme, durme sin ansia y dolor, — ласково запел мужчина и услышал, как сын, обхватив его шею руками, шепчет: «Люблю».

— Я тебя тоже, сыночек, — Хосе покачал его, и застыл, — мальчик зевнул и заснул — мгновенно, положив голову ему на плечо.

Мирьям оглянулась — утро было солнечным, свежим, с реки дул легкий, ласковый ветерок.

Она вздохнула и, толкнув дверь постоялого двора, сказала: «Добрый день, месье. Комнату по часам, пожалуйста».

Мужчина принял серебро и, подмигнув, спросил: «Желаете, мадам, я вино принесу наверх.

Хорошее, бургундское».

— Красавица, какая, — подумал хозяин, искоса рассматривая женщину. «Ну, посмотрим, кто сюда явится. Бледная, конечно, ну да это она волнуется, дышит-то вон как. И высокая, мне вровень будет».

— Нет, спасибо, — рассеянно сказала Мирьям, поправляя, берет. «Вы только проследите, месье, чтобы нас никто не беспокоил».

— Не извольте волноваться, мадам, — с готовностью ответил хозяин. «Поднимитесь на второй этаж, первая комната направо. Там все убрано, чисто».

Мирьям прислонилась спиной к хлипкой, деревянной двери и оглядела каморку с рассохшейся, застланной дырявыми простынями кроватью. «Господи, что я делаю, — подумала она, и, сняв, берет, бросив его на покосившийся стол, — встряхнула каштановыми локонами.

— Но я не могу, не могу иначе, — женщина подошла к окну. Стройка была видна, как на ладони и Мирьям почувствовала, как бешено, быстро, прерывисто колотится ее сердце. «Один раз, — сказала она твердо. «И все, и никто ничего не узнает. И последствий не будет — я об этом позабочусь. Господи, — она схватилась длинными, нежными пальцами за край стола, — это же наваждение какое-то, я о нем всю зиму думала, только о нем…»

— Вот, так и сидите, — велел мужчина. «Я знаю, — он усмехнулся и раскрыл альбом, — вам нельзя рисунки с картинами дома держать, — но это я так, — он взялся за карандаш, — для себя.

Мирьям подперла подбородок рукой и вдруг спросила: «Почему?»

— Потому что, — он на мгновение поднял рыжую голову, — я каждый день что-то рисую, иначе нельзя, и потому, что — голубые глаза заблестели искорками огня, — вы очень красивая женщина, кузина. Вы на своего отца похожи, ну, да вы, наверное, знаете.

— А вы его помните? — Мирьям все смотрела на огромные руки. «Как он это делает? — вдруг подумала женщина. «Такими руками камни таскать, а он — кружево рисует, и так тонко».

— Помню, конечно, — он рассмеялся. «Ваш отец о Новом Свете нам рассказывал. Нас тогда много детей в усадьбе жило, — ваши братья, Николас и Майкл, сестра моя покойная, Тео, жена моя, ну, она тогда еще младенцем была. А Полли и Мэри еще не родились. Ну, а потом — отец ваш близнецов забрал, и в Новый Свет уехал.

— Вот, — он встал и показал ей альбом, — посмотрите, смотреть-то можно вам.

— Можно, — едва слышно сказала Мирьям, глядя на рисунок. Женщина смотрела на нее, — прямо и твердо, не отводя глаз, и она вдруг сказала: «Как вы сумели…»

— Ваш отец так смотрел, я помню, — Мирьям вскинула голову и подумала: «Господи, какой он огромный, всю комнату собой занимает».

— И еще, — он отложил альбом, — ваш отец, кузина — он никогда ничего не боялся.

Мирьям поднялась, и, не отнимая пальцев от ручки кресла, чувствуя, как стучит ее сердце, сказала: «Я тоже, кузен. Не боюсь».

— Вот и хорошо, — он нагнулся и поцеловал ее в губы — долго, медленно, притягивая ее к себе, не отпуская, взяв за руки.

В дверь постучали и Мирьям слабо, чувствуя, как перехватило у нее горло, сказала:

«Открыто!»

Мэри зевнула и, подняв голову от подушки, прислушалась — в комнатах было тихо, только откуда-то доносились веселые голоса детей.

Питер просунул каштановую голову в дверь опочивальни и важно сказал: «Папа во дворце, а мы играем. Можно ребеночка?»

— Можно, конечно, милый, — улыбнулась Мэри. Дочь появилась на пороге вслед за Питером и потребовала: «Я тоже!»

— Ну, вот и забирайтесь на кровать, — рассмеялась женщина.

— Там братик, — Питер прижал ладонь к ее животу. «Как Джордан. Я к маме поеду, на корабль, — он повернулся к Марте.

Та оторвала ухо от кружевной рубашки и, поправив бронзовые волосы, вздохнула: «А я?»

— А ты, — Мэри пощекотала дочь, глядя в изумрудные, прозрачные глаза, — отправишься в Новый Свет, и следующим летом вы встретитесь.

Питер вдруг взял маленькую ладошку Марты и серьезно сказал: «Жди». Он взглянул на лицо Мэри, и, слезая с кровати, добавил: «Бабушки нет».

— Мама! — испуганно проговорила Марта, увидев, как искривились губы женщины.

— Ничего, милая, — Мэри чуть улыбнулась. «Вы пойдите, позовите Стивена. Все будет хорошо».

Пасынок зашел в опочивальню и сказал: «Мэри, я быстро. Отведу их к дяде Хосе. Бабушка ушла, с утра еще, сказала — по делам. Вы потерпите?».

— Потерплю, — она потянулась за халатом и подумала: «Как сильно. Сейчас дети уйдут, и я покричу, пугать-то не надо их».

Дверь закрылась и Мэри, прикусив губу, поднявшись, тяжело дыша, — стала расхаживать по персидскому ковру. «Я потом — сказал из-за двери подросток, — сразу к папе побегу. Вы только не волнуйтесь, все хорошо будет».

— Спасибо, — она часто, неглубоко задышала, и, подождав, пока захлопнется дверь, еще успела помахать детям рукой. А потом она застонала, опираясь об изящный, с бронзовыми ручками комод.

Элияху вышел на улицу и сразу увидел высокого, белокурого подростка в темно-зеленом, бархатном камзоле, который вел за руку темноволосого мальчика.

— Что случилось? — озабоченно спросил юноша. «Тетя Мэри?»

Стивен кивнул и, спустив Марту на землю, вздохнул: «Как прошли собор Парижской Богоматери, сразу потребовала: «Ручки!»

— Ручки! — подтвердила девочка, вскинув бронзовую голову. «Сейчас, — подхватил ее Элияху, и сказал: «Давай, поднимемся, только никого дома нет».

— Как — нет? — Стивен побледнел. «Я тете Мэри обещал….

— Да все хорошо будет, — примирительно сказал Элияху, идя по широкой, каменной лестнице на второй этаж. «Тетя Мирьям за покупками пошла, а дядя Иосиф — за детьми следит. И Мария — здесь. А тетя Лиза — с утра ее не видно, гуляет, наверное, или тоже — в лавках».

Хосе открыл дверь, и, бросив один взгляд на лицо Стивена, велел: «Элияху, собирай сумку, будешь мне помогать. А ты, — сказал он подростку, — беги, отца своего приведи. Дети тут побудут, ничего страшного, да и Мирьям скоро вернется».

Мария вышла из детской и сказала: «А кто это тут грустит, и надул губы? Мы с Авраамом играем в доктора, давайте с нами!»

Дети ринулись по широкому, застеленному ковром коридору и Хосе, приняв от юноши, сумку, заглянул в кабинет: «Папа, вы покормите Эстер тогда, как она проснется. Мэри рожает».

— Иди, и занимайся своим делом, — раздался смешливый голос Джованни. «Тут все будет в порядке».

Они спустились вниз, и Хосе подтолкнул Стивена: «Ну, все, отправляйся во дворец, там твоего отца найти — тоже дело небыстрое».

Уже когда они шли через мост Святого Людовика, Элияху, помявшись, сказал: «Дядя Иосиф, я еще никогда не принимал роды».

— Ну, — рассудительно заметил мужчина, — надо же когда-нибудь начинать. Он улыбнулся и, лавируя между повозок торговцев, что чередой тянулись по мосту — пошел к площади Дофин.

В садах Тюильри было тихо, только откуда-то издалека, из-за мощных стволов шелковиц доносился мерный стук копыт — королевские конюхи прогуливали лошадей.

— Джон ведь тоже, — подумала Лиза, глядя на тетрадь, что лежала на каменной скамье, — давал мне свои рукописи читать. А потом все сжег. Господи, а ведь он меня любил тогда, уехать мне предлагал. Все по-другому было бы, наверное. Жила бы спокойно в деревне, воспитывала бы детей. Ну да впрочем, — она чуть вздохнула, — как сложилось, так и сложилось. Хорошо, что он счастлив, матушка говорила — две девочки у них».

— Это очень хорошо, месье Оноре, — она наклонилась и подала ему тетрадь. «Очень, очень хорошо. И эта синеглазая пастушка, с каштановыми волосами…, - Лиза рассмеялась и добавила: «Только она очень жестока, ваша Лидия. Меландр так страстно объясняется ей в любви, а Лидия — просто уходит, пожав плечами, и даже единым словом его не обнадеживает».

Легкий ветер чуть ерошил его темные, с проседью волосы. Д’Юрфе посмотрел на нее сверху вниз и ласково сказал: «Ну, мадам Изабелла, написать Лидию иначе — было бы погрешить против истины, ведь вы же сами…»

Она посмотрела на букет фиалок у себя в руке и вдруг улыбнулась: «Я той неделей уезжаю в Италию, месье Оноре. Через Флоренцию и Падую — в Венецию».

— Я знаю, — мужчина помолчал и вдруг, зло, подумал: «Мы же не дети, зачем я буду от нее это скрывать? Уж если я признался ей в любви, то и это могу сказать. Ну, промолчит, пожмет плечами».

— Я тоже, мадам Изабелла — карие глаза посмотрели на нее, — беру рукопись и еду в Италию.

Мне кажется, — хмыкнул д’Юрфе, — Меландр еще недостаточно страдает.

Она вдруг подняла бровь. «А мне кажется, месье Оноре, что Лидия может и передумать. Ну, — Лиза вдохнула запах фиалок, — если она встретит Меландра где-то в другом месте.

Случайно, сама того не ожидая. Например, — она помолчала, — на берегу лагуны, под сенью купола беломраморной церкви. Лидия ведь уже там жила, — женщина вздохнула, — когда-то.

— И любила? — спросил он, глядя в синие, большие глаза.

Каштановые ресницы дрогнули. «И любит, месье Оноре, — поправила его Лиза. «Потому что Лидия, — женщина повернулась, и он почувствовал запах вербены, — вовсе не жестока. Если Меландр ее увидит — она ему это докажет. Мне кажется, — алые губы улыбнулись, — так будет лучше. Впрочем, писатель вы, а не я.

Он помолчал и сказал: «Я вам принес подарок в дорогу. Ронсара. Вот, — д’Юрфе протянул ей изящный томик.

— Закладка, — она коснулась нежным пальцем расшитого мелким жемчугом шелка.

«Позвольте, — он раскрыл книгу.

— Я это помню, — вдруг подумала Лиза. «Джон мне это читал, там, давно, на площади Сан-Марко, осенью, когда вода лагуны казалась темно-серой, и вокруг свистел холодный ветер.

Когда одна, от шума в стороне, Бог весть, о чем рассеянно мечтая, Задумчиво сидишь ты, всем чужая, Склонив лицо как будто в полусне, Хочу тебя окликнуть в тишине, Твою печаль развеять, дорогая, Иду к тебе, от страха замирая, Но голос, дрогнув, изменяет мне, — Его низкий, красивый голос чуть дрогнул, и Лиза, на мгновение, коснувшись его руки, продолжила:

— Вы помните, — наконец, сказал д’ Юрфе, смотря куда-то вдаль, туда, где над кронами шелковиц вились птицы.

— Помню, — Лиза подала ему руку. Мужчина склонился над белой, маленькой кистью, и услышал нежный голос: «И Лидия тоже — помнит все, что ей говорил Меландр. До скорой встречи, месье Оноре».

Она ушла, чуть шурша шелковыми, бронзовыми юбками, не оборачиваясь, и мужчина, опустившись на край скамьи, посмотрев на тетрадь с рукописью, — блаженно, счастливо закрыл глаза.

Мирьям посмотрела на того, кто стоял в дверях, и, отшатнувшись, комкая в руках, берет, спросила: «Но как?»

— Вот так! — Марфа прошагала к ней, и, не успела Мирьям что-то добавить, — отвесила ей звонкую пощечину.

— Тетя! — женщина почувствовала, как закипают слезы у нее в глазах, и вдруг спросила: «Это он… вас послал…»

— Совсем разум потеряла, — вздохнула Марфа и дернула племянницу за руку: — А ну садись и рассказывай мне — для чего ты, как шлюха последняя, в этот притон явилась.

— Он сейчас придет, — испуганно, отчаянно прошептала Мирьям. — Придет, и что я ему скажу? Вы же здесь…

Марфа оправила юбки цвета свежей травы, и, поиграв кольцами на пальцах, вздохнула: «Не придет. Он твою записку выбросил, а я — подобрала. Ты уж прости меня, девочка».

Она ласково, нежно погладила племянницу по каштановым локонам. Мирьям уронила лицо в ладони и расплакалась: «Он меня целовал, тетя, там, в Амстердаме, той осенью, как приехали они. И я не могла сказать «нет», мне нравилось, так нравилось, и потом тоже — я о нем все время думала…»

— Ох, Федя, — мрачно хмыкнула про себя Марфа, — а сего ты мне не говорил. Ну да ладно, видно, все же образумился мужик, коли сюда не пришел, да и пора уже — пятый десяток.

— Вот ты скажи мне, — Марфа взяла нежную, жемчужную кисть и чуть ее пожала, — ты же мне все равно, что внучка, милая. Я понимаю, когда плохо жене с мужем, и сама — знала женщин таких. Или бывает — не по любви замуж выходишь. Но ты-то? — она взглянула в карие, покрасневшие от слез глаза, — Хосе тебя больше жизни любит, все для тебя делает, да и ты, — она усмехнулась, — помню, как на него смотрела.

— Не знаю, — она все плакала. «Это наваждение какое-то, тетя, и ведь было уже так, тут же, в Париже, но я устояла тогда, — Мирьям вздрогнула и покраснела: «Господи, да что я говорю…

— Да знаю я все, — Марфа поднялась и, посмотрела на стройку. «И верно, сваи забивают, — прищурилась она. «Догадалась, милая моя. Да сие у него — от одиночества было, сама же знаешь, что это такое. А тут, — женщина поморщилась, и махнула рукой. «Да ладно, что говорить».

Мирьям встала, и, умывшись из глиняного кувшина, вытерев лицо кружевным платком, вдруг сказала: «Спасибо вам, тетя».

— Пошли, — Марфа подтолкнула ее к двери и вдруг усмехнулась: «Хозяин здешний, как меня увидел, так опешил. Наверняка, не ожидал такого».

Когда они уже завернули за угол, к темной, волнующейся под ветром Сене, Марфа взяла ее за руку и твердо сказала: «Все у тебя хорошо с Хосе и дети у вас — любой позавидует. Ты ведь любишь его, девочка».

— Люблю, тетя, — Мирьям оперлась рукой о каменные перила. Марфа посмотрела на каштановые локоны, что спускались на стройные плечи и тихо проговорила:

— Твой отец, он тоже — часто делал сначала, а потом — думал. Это от него у тебя. Не только хорошие вещи мы от своих родителей берем, дурные — тоже. Ну, так и не надо, милая, — зачем людям-то страдать из-за этого? Хосе, детям вашим. Как твой отец твою мать встретил — так поменялся он, сама знаешь. Вот и бери в этом с него пример.

Мирьям взяла маленькую, сильную руку и поднесла к своей щеке. «Тетя…

— Пошли, — подтолкнула ее Марфа, — у нас посидишь немного, кофе попьем, раз уж из дома сбежала, от младенца грудного, так хоть не торопись туда сразу».

Мирьям покраснела, и, так и не отпуская руки женщины — кивнула.

Волк поднялся вверх по лестнице и остановился — парадная дверь была распахнута, в передней валялась раскрытая, пустая, потрепанная сумка Хосе.

— Господи, — он перекрестился и услышал взволнованный, юношеский голос: «Месье Мишель, вы не пугайтесь, все хорошо идет. Там с женой вашей дядя Иосиф, и тетя Мирьям, и бабушка».

Волк посмотрел в серые, словно грозовая туча, глаза, и вдруг рассмеявшись, ответил по-русски: «А ты что, Илья Никитич, на Москве так роды и не удосужился принять, все больше воров штопал?»

Юноша отчаянно покраснел: «Мне Никифор Григорьевич о вас рассказывал, да. Говорил, мол, жаль Михайлы Даниловича нету — он бы тут быстро порядок навел».

Волк скинул камзол, и, засучив рукава льняной рубашки, прислушавшись — из-за двери опочивальни доносился низкий, страдальческий стон, ответил: «Засим на Москву и еду, Илья Никитич, а то непорядок получается — надо дела по-людски завершить».

— Ну, где же он? — донесся до него измученный голос жены, и Волк, еще раз перекрестившись, шагнув в комнату, сказал: «Тут, тут. Все, я вернулся, я с тобой».

Марфа подняла голову и улыбнулась: «Мы тут с Мирьям шли кофе попить, а пришли — к самым схваткам».

— Ну и пейте, — велел Волк, обнимая жену за плечи. «И Хосе с собой забирайте, а мы тут вдвоем побудем».

Врач хмыкнул: «Ну, все идет как надо, поэтому и правда — можно их оставить пока».

— Все идет отлично, милая, — Мирьям наклонилась над Мэри, что сидела на краю кровати.

«Если что — муж твой позовет нас».

Та закивала белокурой головой, и, схватила Волка за руку — крепко. Когда дверь закрылась, Мэри, тяжело дыша, сказала: «Я тут, пока их ждала, все отперла и ящики выдвинула. Как хорошо, что ты пришел».

— И никуда не уйду, — сказал Волк, поднимая ее с постели. «Пойдем, погуляем, тебе легче будет». Мэри вдруг замерла, и, застонав, нагнувшись, сказала: «Нет…, не попить им кофе…, Зови!»

Он едва успел усадить ее обратно, как Мэри крикнула: «Быстрей!»

Вернувшийся Хосе осмотрел ее и, взглянув на Волка, улыбнулся: «Вот сейчас и увидим, кто это. Иди, — он кивнул, — подержи ее сзади».

Волк положил ладонь на высокий, белый лоб и шепнул: «Еще чуть-чуть, вот, все здесь, и матушка твоя — тоже. Я люблю тебя, я так тебя люблю».

Мэри застонала, и он услышал откуда-то снизу сильный, жадный младенческий крик. Хосе вытер ребенка, и, перерезав пуповину, усмехнулся: «Держи. Четвертый сын».

Мальчик был небольшой, изящный, с белокурой, еще влажной головой. Он поморгал синими, туманными глазками, и Волк, положив его в руки жены, ласково коснувшись светлых завитков на маленьком затылке, шепнул: «Я вас люблю. Ну, маленький Анри, — он улыбнулся, — вот, ты и дома».

На кухне пахло кофе. Марфа потрогала серебряный кофейник и хмыкнула: «Так быстро, что еще не остыл. Я смотрю, Михайло Данилович, — она подвинула ему чашку, — от тебя одни мальчики получаются».

Он рассмеялся, и, потянувшись, закинув руки за голову, ответил: «Четыре сына, три падчерицы, внуков шестеро. Я вас догоняю, Марфа Федоровна. А что вы насчет мальчиков говорили, — он красиво, легко улыбнулся, — это мы с Марьей Петровной проверим еще, обещаю вам».

— Вам сие занятие по вкусу пришлось, я смотрю, — теща отпила кофе и они оба — рассмеялись.

Розовые лепестки чуть кружились на легком ветру. Лодка покачивалась у берега, в томном, жарком сиянии майского полдня. Жужжали пчелы и где-то за кронами яблонь, на реке, были слышны голоса птиц.

— Как тут хорошо, — Мирьям посмотрела на дочь, что ползала по шелковому покрывалу, расстеленному по земле. «Я даже не знала, что на Сене есть этот остров».

— Гранд-Жатт, — Хосе приподнялся на локте и сказал дочери: «Смотри, Эстер, жук. Да еще и с рогами».

— У! — восторженно сказал ребенок, протягивая руку. Жук развернулся и быстро исчез в сочной траве.

Мужчина расхохотался и потянул девочку к себе. Перевернувшись на спину, устроив ее у себя на груди, он добавил: «Тут же Булонский лес рядом, король Генрих покойный там пятнадцать тысяч шелковичных деревьев высадил, ну, заодно и на этом острове — тоже.

— И яблони, — Мирьям вдохнула нежный, тонкий запах. «Даже не верится, что тут меньше десяти миль от города». Она зевнула, и Хосе, потянув ее за руку, велел: «Ложись. Что ты там полночи писала-то?»

— Для Элияху, — женщина скинула, берет и Хосе погладил каштановые волосы, что рассыпались у него по плечу. «Там, в Падуе, очень хорошая акушерка живет, мне миссис Стэнли о ней говорила, ну, — Мирьям улыбнулась, — ей письмо, и еще письмо к той семье, что нам раввин в Амстердаме рекомендовал, ты помнишь, они за Элияху присматривать будут».

— За мной, — Хосе погладил зевающую дочь по голове, — никто не присматривал, а я раньше его в университете учиться начал. Хотя, — он усмехнулся, — четыре года на Москве, судя по тому, что мне Майкл рассказывал — там каждый год за два считается.

— Ну вот, — Мирьям поцеловала его в щеку, — а еще для Констанцы письмо, они же все уезжают завтра — и Лиза с мальчиками, и миссис Марта. Есть она не хочет? — женщина озабоченно посмотрела на дочь.

— Она спит уже — улыбнулся Хосе, и, положив дочь на край покрывала, оправив на ней бархатное платьице, ласково сказал: «А если спит, то…

— Какая я была дура, — подумала Мирьям, откинув голову назад, прижавшись к его губам.

«Господи, своими же руками все разрушить могла. Правильно тетя меня образумила…

Хосе, на мгновение, оторвался от поцелуя и смешливо шепнул: «А вот когда вернемся в Амстердам, и ты маленькую отлучишь, — я тебя в наш домик увезу, возьмем отпуск, — оба, и будем гулять там по берегу моря. А сейчас…, - он опустил руку вниз.

— Еще! — потребовала Мирьям, поднимая юбки, привлекая его к себе. «Еще хочу, пожалуйста!».

Он устроился между раздвинутыми ногами и рассмеялся: «Мы тут на целый день, ты меня только покорми потом, не зря же ты корзинку с собой взяла».

— Покормлю, — едва слышно простонала она, ощущая на лице жар полуденного солнца. «Я люблю тебя, я так тебя люблю!»

— Я тоже, — сквозь зубы сказал он и подумал: «Господи, как хорошо. Спасибо тебе, Господи».

Потом она лежала на боку, так и не поправив платье, и Хосе сказал, поглаживая нежную, жемчужную кожу: «Я тебя хотел попросить…, Осмотри королеву, пожалуйста, ну, она же доверяет тебе».

— Ты же и сам можешь, — удивилась Мирьям, повернувшись, подставляя ему губы для поцелуя. «Могу, — согласился он, подняв бровь. «Просто тебе будет удобнее порекомендовать ей, ну, средства для стимуляции некоторых мышц. Внутренних, — добавил Хосе.

Жена тихо расхохоталась и озабоченно сказала: «Но не буду, же я ей наш отдавать».

— Нет, конечно, — Хосе стал расшнуровывать ей корсет. «Я заказал новый, тут они тоже продаются, просто надо знать — где».

— А ты откуда знаешь? — подозрительно спросила Мирьям. Он перевернул ее, и, полюбовавшись нежной, высокой грудью, едва слышно рассмеялся: «У парижан спросил.

Вернее, у одного, знакомого нам обоим, парижанина».

Мирьям, улыбнувшись, сбросила юбки, и, встряхнув распущенными волосами, устроившись на нем, задумчиво сказала: «Вот сейчас и проверим — какие у меня там мышцы».

— Они очень, очень хорошие, — он притянул жену к себе, и велел: «Только сначала — я».

Федор заглянул в карету и строго сказал: «Так. Багаж ваш на месте, книгами уже все завалить успели, конечно. Элияху, ты там проверяй — чем вас на постоялых дворах кормить будут, чтобы животами потом не страдали».

Юноша кивнул, и он услышал тихий голос сына: «Батюшка, а с вами все хорошо будет?»

— А как же, — хохотнул Федор и посмотрел на башни собора Парижской Богоматери. Утро было уже теплым, и он подумал: «Ну и славно. Все просохло, недели через две уже и до Флоренции доберутся. Вексель Лиза с собой взяла, в Венеции по нему деньги получит, и начнет обустраиваться. А там и я вернусь. Наверное. Ну, Ванечку-то матушка увезет, даже если со мной что-то случится».

— А почему вы едете? — все не отставал Степа.

— По делам, — коротко ответил Федор и рассмеялся: «Внука посмотреть хочу, племянника твоего, дорогой мой. Письма передам, и твои, и Марьи».

— А икону вы с собой возьмете? — озабоченно спросил сын.

— Уже взял, — Федор поцеловал мягкие, рыжие волосы и ласково сказал: «Все будет хорошо, милый мой».

— А ты, — он присел и обнял Марью, — ты веди себя хорошо, доченька, а потом в Венецию к нам приедешь, на лето, Кардозо тебе найдут — у кого жить.

Марья улыбнулась, и, прижавшись щекой к рыжей бороде, вдруг шепнула: «Я знаю, батюшка, — все будет, так как надо».

— Ты у меня молодец, — Федор поцеловал ее и сказал: «Ну, с матушкой ты уже попрощалась, сейчас я с ней словом перемолвлюсь, помашем им вслед и к Михайле Даниловичу пойдем».

Он зашел за карету и, взглянув на букет фиалок в руках жены, тихо сказал: «Лиза…»

— Наклонись-ка, — велела она. Жена перекрестила его и шепнула: «Ты возвращайся с мальчиком, Федя. Потом посмотрим — как все это устроится».

— Да, — сказал он, вдыхая запах вербены. «Ну, ежели не вернусь — вырасти сына моего, Лизавета. И замуж выходи».

— Конечно, — она кивнула и Федор, увидев легкую улыбку на алых губах. «Нашего сына, Федя, — поправила она, и, подхватив шелковые, пышные юбки, чуть качнув каштановой, прикрытой большим беретом головой, — села в карету.

Федор перекрестил их напоследок и услышал ехидный голос снизу: «Там Элияху, батюшка, вы забыли, что ли?»

— Не помешает, — усмехнулся он, и сказал: «А что, Марья Федоровна, может, желаешь на плече у меня проехаться, как в детстве?».

— Давайте, — потребовала девочка, и, устроившись удобнее, вскинув голову к теплому, голубому небу, рассмеялась: «Хорошо-то как!»

Дети наклонились над красивой, вырезанной из красного дерева колыбелью. «Братик, — благоговейно сказал маленький Питер. «И на корабле братик. Джордан. Я маме расскажу».

Марта взяла его за руку, и, поднеся ладошку к щеке, вздохнула. «Летом, — твердо сказал Питер, и, обернувшись, указав на младенца, проговорил: «Анри спит».

— Ну и славно, — Марфа, в темном шерстяном камзоле и белой рубашке, с убранными под шляпу волосами, взяла детей за руки. «Пойдемте, милые, — улыбнулась она, — там уже ждут нас, и дядя Теодор, и брат ваш старший».

— Я сейчас, — тихо сказал Волк, что тоже — вглядывался в милое, спокойное личико новорожденного. Когда дверь закрылась, он взял руку жены и сказал: «Я бы, конечно, Марту попросил сюда приехать, тебе помочь, но Тесса еще маленькая, да и гостили они у нас, недавно».

— Да ты не волнуйся, — Мэри потянулась и обняла его. «Мирьям тут, Хосе, — мы справимся. А ты возвращайся быстрее».

Он вдохнул запах молока, и, поцеловав упрямую складку на высоком лбу, шепнул: «Если со мной что-то случится, — езжай в Квебек, как и договорились. Де Шамплен тебе поможет обустроиться».

— Поеду, — Мэри, на, мгновение, прижалась головой к его груди. «Все, пошли в переднюю, вон, лошади ваши уже застоялись, — она кивнула на двор. «Питера по очереди везите — так ему веселее будет».

Волк поцеловал старшего сына и велел: «Присматривай тут за всеми. Ну, все, — он обернулся к Марфе, — а где наш маленький?»

— Тут! — сказал весело мальчик, что сидел на руках у Федора. «С дядей!»

— Все, — Марфа подогнала мужчин, — спускайтесь. Она взяла седельную суму, и, проверив пистолеты, взглянув на детей, строго сказала: «Не балуйтесь тут».

— Не будем, — в один голос ответили они, и маленькая Марта, потянувшись к ней, грустно сказала: «Баба…»

Женщина подхватила ее на руки, и, поцеловав изумрудные глаза, улыбнулась: «Скоро и вернемся». Она передала внучку Мэри, и, быстро сбежала по лестнице.

— Стремя подержать, Марфа Федоровна? — спросил зять, указывая на красивую, рыжую кобылу.

— В масть подобрал, — хмыкнула Марфа, и, усевшись в седло, обернувшись, — помахала рукой дочери и внукам, что стояли у окна.

— Ну, — она перекрестилась, — с Богом, дорогие мои. Женщина первой выехала из ворот двора на набережную Сены. Посмотрев вперед, подстегнув лошадь, она сказала: «А теперь — в Амстердам».

Мэри проводила глазами маленький отряд, и, когда он завернул за угол площади Дофин, весело сказала детям: «Ну, а теперь я покормлю Анри и все вместе пойдем гулять!»

— Питер, — вдруг, грустно, проговорила дочь. Мэри стерла крохотную слезинку с нежной щечки и, посмотрев на играющий изумрудами крестик, прижав к себе Марту, шепнула: «Жди».