Снежные вихри гуляли по узкой, заваленной сугробами улице. Выла, кружилась метель, купола Успенского собора, что стоял на стрелке Волги, были едва видны за темными тучами.

«Даже звезд нет, — вздохнул Федор, сворачивая за угол, подходя к невидной, покосившейся избе. «Уж и Пасха скоро, хоть и ранняя она в этом году, а все равно — холод какой, по Волге, как посуху ездят. Оно и хорошо, — после такой зимы там, в монастыре, наверняка трещины в стенах пойдут».

Он толкнул калитку и замер — ему в спину уперся клинок. Он, было, потянулся за своей саблей, однако незнакомый, мужской голос велел — с наглой, ленивой московской развальцей: «Тихо, боярин, тихо».

— Суки, — подумал Федор. «Уж вроде затаился — живу, как мужик, в слободе, никто меня тут не знает, а все равно — явились. Ну да ладно, если их немного, я справлюсь. Василий Иванович под Москвой, в глуши, его точно не отыскать. Михайлу Татищева тем более — еще не родился тот человек, который нашел бы то, что Никифор Григорьевич спрятал».

Федор подвигал мощными плечами, и грубо спросил: «Чего надо-то?»

— А ты нас в избу к себе пусти, — ухмыльнулся голос за спиной. «Мороз на улице, боярин, а у тебя, небось, и печь истоплена, и водка есть. Хоша ты жену с детками в вотчины отправил, бобылем живешь, однако все равно — за стол пригласи. Хлеба с солью, так сказать, отведать». Голос рассмеялся.

Федор длинно, со вкусом выматерился.

— Слышал бы тебя твой батюшка покойный, — вздохнул голос. «Впрочем, что это я? Султан, хоша с твоей матушкой два года прожил, по-русски не разумел».

Воронцов-Вельяминов похолодел и спросил внезапно застывшими губами: «Ты кто? Бес?»

— Можно сказать и так, — согласился голос и подтолкнул его клинком. «Давай, давай, боярин, мне в тепло хочется».

Федор остановился на пороге избы. От печи шел ровный жар, на столе красовалась бутылка водки и глиняные стаканы, а в деревянной мисе посреди — мерзлая квашеная капуста.

Невысокий, легкий пожилой мужик, с побитыми сединой золотыми волосами, резал кинжалом хлеб.

— Что-то вы долго, Михайло, — сварливо сказал мужик, подняв ореховые глаза.

— Он мне показывал, каково материться умеет, — сказал тот, что стоял за Федором.

Мужик отложил кинжал и усмехнулся: «Я смотрю, вырос племянник-то — водку пьет, лается матерно, хоша девки у него тут срамной нет, и то хорошо».

— Я вас последний раз на колу у церкви Троицкой видел, — хмуро сказал Федор.

— Красиво вышло, — Матвей разлил водку. «И ведь смотри, Феденька, — все за деньги купить можно. Весь приказ Разбойный тогда кое-что в бумажке получил, тако же и заплечных дел мастер, тако же и могильщики, что труп похожий подобрали. Умный мужик твой отчим был, храни Господь его душу. Тако же и матушка твоя. Ну, что стоишь, — Матвей вскинул голову, — садись, гости к тебе приехали, а ты ровно и не хозяин.

Клинок убрали, и Федор, обернувшись, увидел стройного, широкоплечего, с белокурой бородой, мужчину.

Тот усмехнулся красивыми губами и протянул руку: «Волк, Михайло Данилович. Зять я твой, Федосьи муж. Вдовец, то есть, — добавил Волк, помрачнев.

Федор вздохнул, и, сев, принял от дяди стакан водки.

— Осенью померла, родами, — сказал ему Волк. «Тако же и дитя. Давайте, помянем жену-то мою».

Мужчины и выпили и, в наступившем молчании, Федор сказал: «Зачем так-то? На улице пугать? Взяли б, в слободу пришли, тут недалеко, я, пока зима, там кузнецом нанялся».

— Тебя испугаешь, — протянул Матвей, разглядывая племянника.

— «Ростом пятнадцать вершков, кулаки вон — с мою голову. А ты бы, Федор, научился избу запирать — а то вон, — Матвей легко поднялся и, нажав на выступ бревна, открыл тайник, — у тебя тут грамотцы разные. За сии грамотцы тебе голову отрубят — хоша завтра. Коли таким делом занялся, Феденька, так с умом надо».

— Не с руки-то нам, Федор Петрович, — сказал Волк, забирая горстью капусту, хрустко ее пережевывая, — по Ярославлю открыто разгуливать. Мы и так вон, — от Печенги сюда пешком добирались, зима суровая, лед на море встал, еще хорошо, что до Печенги успели под парусом дойти. Посему только сейчас и появились.

— Ладно, — Федор помолчал, — сегодня тут переночуем, а завтра в Рыбную Слободу двинемся.

— А, — усмехнулся Матвей, — ты туда Лизавету с детьми отправил. Помню я эту вотчину воронцовскую, там, в Шексне — хоша руками рыбу лови. Триста верст оттуда до монастыря, да. Ну, быстро там окажемся, дороги ныне накатанные.

— А строителей где наймем? — спросил Волк.

— В Кириллове, — Федор разлил остатки водки и, было, потянулся за второй, но Матвей строго сказал: «Руки свои убери, ишь чего, одной ему мало. И вообще, давай, спать ложиться будем, — он зевнул, и, перекрестив рот, сказал Волку: «Как до Рыбной Слободы доберемся, нас жена его, — Матвей кивнул на племянника, — хоша покормит, по-людски, а не так, как у этого, — водка с капустой».

— Так в Лондоне, Матвей Федорович, — усмехнулся Волк, сдвигая лавки, — и капусты-то нету, а уж в Париже — тем более.

— Да, — Матвей взобрался на печь, — не поверишь, Михайло, — поел сейчас, и заскучал по ней.

Ты дочь мою видел, Федор? — спросил он, зорко глядя на племянника.

— Откуда? — хмуро ответил мужчина. «Я в кабаке сидел, на Чертольской улице, меня ж самозванец к смерти приговорил, не мог я по Москве так просто разгуливать».

— Сколько меня к смерти приговаривали, — зевнул Матвей, — никогда мне сие не мешало Москвой полюбоваться. Ну, впрочем, ты у нас мужик заметный, конечно, так просто мимо тебя не пройдешь. Ты ради чего Шуйского с плахи спас, кстати? Мало тебе Бориса Федоровича было, еще одного боярского царя возжелал?

— Царь-то нужен, — угрюмо взглянул Федор на дядю. «Хоша какой».

— Наплачетесь, — подытожил Матвей, и, подперев голову рукой, улыбнулся: «Марья-то написала, что плохо там с Машкой моей. Ну да сие не страшно, оправится. Спокойной ночи, бояре, — он накрылся полушубком, а Волк, закинув руки за голову, тихо спросил у Федора:

«Никифор Григорьевич жив-то?»

— Жив, — Федор приподнялся на локте. «А что, знаешь ты его?».

— Я подростком еще был, — ответил Волк, глядя в низкий, бревенчатый потолок, — сей кабак же батюшка мой покойный держал, Данило Михайлович. Как я в возраст бы вошел — Никифор мне его должен был передать. Ну да ладно, — Волк смешливо махнул рукой, — мы на Москву заезжать не будем, пущай далее им владеет, не жалко.

— Вот оно как, — задумчиво сказал Федор. «Значит, не пропал ты в Сибири-то?»

— Я где только не пропадал, — улыбнулся Михайло, и закрыл глаза.

Федор отвернулся к стене и подумал:

— С Покрова я Лизавету не видел, да. Долго. В тот приезд не понесла она, ну, не писала ничего, надо в этот ее с дитем оставить. Вона, Федосья родами померла, Лизавета, хоша и младше, а все равно — тридцать ей весной. На все воля Божья. Господи, скорей бы уж да Гориц этих добраться, Ксения там, наверное, уж истомилась вся и я, — тако же. Как их довезу до Новых Холмогор — туда вернусь. А потом — на Москву».

В избе было темно, едва горела единая свеча, прилепленная к столу, за ставнями выла, бушевала метель, и Федор, засыпая, еще успел подумать: «Боярский царь, да. Ну, Василий Иванович пусть посидит на престоле, он человек пожилой, детей у него нет. Не страшно. А у меня — двое сыновей здоровых, и еще будут. Как Господь рассудит, так оно и случится».

На чистом, выскобленном полу светлицы лежал яркий солнечный луч. Степа Воронцов-Вельяминов, зажав в зубах тонкую кисточку, отступил от небольшой доски и строго сказал:

«Марья, сиди ровно, не ерзай!».

Девочка подергала каштановую, косу и заныла: «Скучно».

— На вот, — Степа порылся в сундуке и дал ей тряпичную куклу, — займись.

Марья обрадовано улыбнулась и принялась дергать костяные пуговицы, что заменяли кукле глаза.

— Оторву, — пообещала она, подперев щеку языком.

— За ради Бога, — Степа, наклонившись над дощечкой с красками, окунул кисточку, — я уже в который раз их пришиваю.

Мальчик посмотрел на очертания детского лица и, улыбнувшись, подумал: «Батюшке понравится. Тако же и альбомы, жалко только, что матушка бумагу бережет, стирать рисунки приходится».

Дверь в светлицу стукнула, и старший брат велел с порога: «А ну заканчивай!»

— Не мешай, — холодно ответил Степа, — я тебе еще вчерашним днем начертил твою снежную крепость, вот иди, и строй, я тебе для сего не нужен. Будет что непонятно — придешь и спросишь.

Петр улыбнулся и пригладил рыжие кудри младшего брата: «Батюшка приехал, тако же и дедушка наш, Матвей Федорович, и дядя, Михайло Данилович, мы их и не видели никогда!»

Степан все же не удержался — коснулся кисточкой доски и велел: «Чтобы никто тут ничего не трогал, поняли?»

Петр закатил глаза: «Сдались мне твои краски».

— Батюшка, — Марья кинула куклу в открытый сундук и захлопала пухлыми ладошками: «Хочу!»

Степа подхватил сестру, и, оправив на ней простой холщовый сарафан, озабоченно сказал:

«Ну, вроде не вымазалась, и, слава Богу. Пошли, — он поставил девочку на пол и та, подняв голову, заметила: «Петя большой!»

— Как батюшка, да, — усмехнулся подросток, подталкивая сестру к двери.

Внизу было тепло и, — Степа повел носом, — пахло щами. Лиза оторвалась от печи, и, взглянув на детей, рассмеялась: «Да придет батюшка сейчас, они коням там корм задают, все же от Ярославля дорога неблизкая. А ты, Степа, пока на стол накрывай».

Степан достал из сундука льняную скатерть, и, велел Марье: «Хоша углы расправь».

Та запыхтела, поднимаясь на цыпочках.

Дверь избы отворилась, и знакомый голос сказал с порога: «Ну, где чада-то мои, уж и соскучились, наверное!»

— Батюшка! — Марья бросила скатерть, и Федор, наклонившись, взяв ее на руки, поцеловал в обе щеки: «Какая ж ты у меня сладкая, Марья Федоровна, так бы съел тебя, с кашей, али пирогами!»

Все еще не отпуская девочку, он поманил к себе Лизу и шепнул в нежное ухо: «Баня-то истоплена?»

Та кивнула, вдыхая запах кузнечной гари и свежего снега, и почувствовала, как подгибаются у нее колени.

— Вот и славно, — тихо продолжил Федор. «Мы, пока мыться будем, у тебя и поспеет все».

— Ну, племянник, внуков-то моих показывай, велел Матвей, расстегивая полушубок. «Я смотрю, Лизавета Петровна, ты сама со всем управляешься, холопов нету?».

— Какие холопы! — махнула рукой Лиза, поправляя темный платок на каштановых косах.

— Тут же у Воронцовых рыбный промысел стоял, во время оно, тут и не жил никто, так — рыбаки ночевали. А мне что, — она рассмеялась, — корову купили, еще тем летом, Петя — она показала на старшего сына, — рыбу удит, тако же охотится, а припасы я из Ярославля привезла. Зато безопасно, глушь.

Она поцеловала дядю в щеку и сказала, вскинув голову: «А вы, наверное, Михайло Данилович. Вы проходите, садитесь, пожалуйста, сейчас я вас париться отправлю, а пока помянем сестричку-то мою, мне Федор сказал уже, — Лиза перекрестилась и вздохнула.

— Глаз не отвести, — вдруг подумал Волк. «И маленькая, она какая, Сузуми-сан такая была, — ровно птичка. Да, повезло Федору, ничего не скажешь, и дети все, как на подбор — красивые да здоровые.

— Вот, — сказал Федор, садясь, отламывая себе краюшку хлеба, — сие Петр Федорович, тринадцать лет ему, он уж и воевал у меня тем годом, как мы супротив самозванца стояли, далее — Степан, тому девять, он у нас, как и я — кисточки с углем из рук не выпускает, а сие, — мужчина пощекотал дочь, — Марьюшка, ну, ей два годика всего.

— Дай-ка, — потянулся Матвей к заливисто хохочущей девочке. Та затихла и серьезно спросила, рассматривая мужчину: «Дедушка?»

— А как же, — Матвей покачал ребенка на коленях, и спросил: «Чем потчевать будешь, Лизавета Петровна?

Лиза покраснела и ответила: «Да небогато, не обессудьте. Щи постные, хлеб свежий, утром пекла, тако же пироги — с рыбой, и грибами, каша с луком, да и все. И лещи жареные, кашей чиненые. И тельное».

— Так, — Матвей обернулся, — давай-ка, зять, выпьем, и в баню пойдем, а то я проголодался что-то.

— И вы тоже, Лизавета Петровна, — ласково попросил Волк, разливая водку, — хоша немного.

Она закраснелась и опустила глаза: «Ну, разве что на донышке, Михайло Данилович».

Федор отставил стакан, и, поднявшись, хмуро сказал: «Ладно, пойдемте, а то жар спадет».

Уже на пороге Волк обернулся и подумал: «Глаза-то у нее — лазоревые, ровно как у Питера.

Что там Марфа Федоровна говорила, да, правильно, Лизавета Петровна же кузина королевы Франции. В избе этой, у печи, с коровой. Скажешь кому, так не поверят».

— Баня, хоша и черная тут, — Матвей зевнул, — а все равно — лучше ее нету. И хорошо, что на берегу стоит, сразу в прорубь окунулись. А пироги у тебя, Лизавета Петровна, — я за столом у царя Ивана покойного таких яств не ел.

Лиза пристроила удобнее дремлющую дочь и велела: «Ешьте еще, Михайло Данилович, в монастыре вас так не покормят, у них же просто готовят, на одном горохе сидеть будете.

Давайте я вам еще рыбы положу».

Федор угрюмо взглянул на жену и велел: «Ты вот что, иди, Марью укладывай, мальчишки тоже вон — спать отправились, я завтра Петру помогу его крепость построить, и со Степой посижу, позанимаюсь, а вечером мы в Кириллов отправимся, нечего тут засиживаться».

— Спасибо, Лизавета Петровна, — улыбнулся Волк, принимая от нее миску, — я так вкусно давно не обедал.

— И вам спасибо, что за Марьей и Аннушкой едете, — вздохнула Лиза, — вы поклон им передавайте, может, и свидимся когда. Я вам с Матвеем Федоровичем наверху, в горнице постелила, спите спокойно.

Она поклонилась и вышла, унося девочку. Волк опустил глаза к столу и вдруг подумал:

«Господи, не понимает он, что ли? Ладно, он на плаху ляжет, семью, зачем за собой тащить?

Джон ведь говорил мне — предлагал он ему, еще в Венеции, жену с детьми в Лондон отправить. Вот ведь упрямец».

— Сейчас еще бутылку открою, — Федор потянулся, — завтра отдыхайте, сколь вам угодно.

— Ну уж нет, — внезапно ответил Волк, — раз уж мы тут, так хоть давай, Федор Петрович, жене твоей хоша поможем немного, что там твой сын набьет на охоте, в тринадцать лет? Схожу сам, ты ж давно семью не видел, с ними побудь».

Федор бросил на Волка короткий взгляд и стал разливать по стаканам водку.

— Я вот что подумал, — сказал Матвей, выпив, — мы, как из монастыря уедем, разойдемся. Не след в Новые Холмогоры такой толпой являться, тем более, — он помолчал, — с Машкой моей.

Я на Ладогу пойду, а далее, — он улыбнулся, — своим путем отправлюсь, я ж не в Лондон ее везу.

— А куда? — заинтересовался Федор.

— Сие дело мое, племянник — коротко ответил Матвей. «С Ладоги до сего места удобней добираться, ближ», — он отрезал себе большой кусок пирога с грибами и задумчиво добавил:

«Да и у короля Генриха сих яств не получишь, а жаль».

— А ты, Михайло Данилович, — продолжил мужчина, жуя, — Марью с Аннушкой до Новых Холмогор довезешь, там на корабль сядете.

— Нет, — твердо ответил Волк, выскребая горшок с кашей. «Господи, вкусная она какая, — подумал он. «Вам восьмой десяток, Матвей Федорович, у вас дочка на руках будет, — я вас одного не отпущу, мало ли что случится».

— Да ничего не случится, — буркнул Матвей и, вздохнув, согласился: «Ладно, спасибо тебе, Михайло Данилович, так оно спокойней, конечно".

— А ты, Федор, — он велел племяннику, — тогда Марью с дочкой самолично до Новых Холмогор довези и сам на руки тому человеку, нашему, передай. И чтобы тебе там Марья не говорила, — мол, сама она под парусом ходит и медведей стреляет, — от себя ее не отпускай, понял?

— Понял, понял, — Федор широко зевнул. «Ладно, бояре, пойду к жене, все же не виделись долго. Вы тут оставьте все, — он указал на стол, — Лизавета встанет, приберет».

Волк проводил глазами широкую спину и вздохнул: «Хоша воды принесу, Матвей Федорович, не дело это. Колодца тут нет, склон обледенелый, куда Лизавете Петровне в темноте, до рассвета с ведрами по нему карабкаться».

— Ты вот что, — Матвей взглянул на него снизу, когда Волк уже одевался, — ты с моим племянником поосторожнее будь. Что мне Марфа Федоровна об его батюшке рассказывала — так не надо Федору дорогу переходить».

— Мне тако же, — коротко ответил Волк и захлопнул за собой промерзлую дверь сеней.

Лиза оглянулась, и, отложив детский кафтанчик, что чинила при свете свечи, ласково сказала: «Ты ложись, устал же, наверное».

— Еще чего, — хохотнул Федор, наклоняясь над ней, легко сажая ее на стол. Каштановые волосы, распущенные, по-домашнему, упали ей на спину, и он, снимая с жены рубашку, сказал: «Я бы тебя в баню забрал, так холодно там уже. Ну ничего, — он опустился на колени и развел ей ноги, — лавки тут крепкие, еще Покровом ты на оных стонала, помнишь?»

— Помню, — задрожав от первого же его прикосновения, ответила Лиза.

— Ну вот и сейчас будешь, Лизавета, долго, до рассвета самого, — усмехнулся муж. «Опять стонать будешь, и покричишь, как положено». Она откинулась назад, вцепившись пальцами в его волосы, закусив губу, чувствуя слезы счастья на лице.

Уже потом, стоя у бревенчатой стены, наклонившись так, что волосы мели по полу, царапая ногтями дерево, она едва слышно, страстно сказала: «Еще, еще хочу!».

Муж подхватил ее на руки, и, опустив спиной на лавку, накрыв собой, велел: «Теперь так!»

— Сейчас нельзя, Федя, — прорыдала она, обнимая его, не в силах оторваться от его губ.

«Давай я…

— Ну уж нет, Лизавета, — рассмеялся Федор, приникнув к ее уху, — и сейчас так будет, и еще раз, и еще, и утром — тоже.

Лиза почувствовала обжигающее тепло внутри, и, мотая головой, плача, смеясь, прижимая его себе, шепнула: «Господи, как я тебя люблю! Да, да, пусть так, пусть, делай все, что хочешь! Я вся твоя, вся!»

Федор стянул ее за руку с лавки, и, бросив на пол полушубок, поставив жену на колени, потрепал ее по щеке: «Вот и хорошо, Лизавета!»

Она наклонила голову и, взглянув на него покорными, синими глазами, ласково прильнула губами к его телу.

Волк задумчиво посмотрел на тушу лося, что лежала в снегу и улыбнулся: «А я вам говорил, Матвей Федорович, что надо с собой топор брать. Сейчас разрубим, и донесем до избы, куда мальчику тринадцати лет это тащить?»

Матвей поднял голову и принюхался: «А все равно весной-то пахнет, Михайло Данилович, в Париже о сию пору уже и цветы распускаются, а тут вон, — он наклонился и набрал в ладони снега, — пока это растает все, мы уж и уедем».

Волк посмотрел в ярко-голубое, высокое небо и, сбросив с плеча переметную суму, попросил: «Вы, Матвей Федорович, подкатите бревно какое-нибудь, все удобней будет».

— Я смотрю, ты по Москве заскучал, — присвистнул Матвей. «У меня тоже сие было, как мы с адмиралом в Углич отправились. Избы грязные, тараканы во щах, а я все равно — сижу и думаю, — Господи, хорошо-то как!

— Хоша бы по Красной площади пройти, Матвей Федорович, — тоскливо сказал Волк, рубя мясо. «Вы же тоже, как я — коренной московский, хоша и на ступенях трона царского рождены, а я — в избе на Китай-городе, а все равно — понимаете. Ну, одна такая она на земле, Москва-то».

Матвей вздохнул, и, потрепал зятя по плечу, заметил: «Это верно, Михайло. Я-то уж не приеду сюда более, там, — он махнул рукой на запад, — жизнь доживу, а ты мужик молодой, может, и вернешься еще».

— Было б за чем, — буркнул Волк, складывая мясо в пропитанные кровью холщовые мешки.

Матвей поправил связку битой птицы, и наставительно сказал: «А сего ты не знаешь. Я вон, как в гробу, рядом с телом зятя моего отсюда выезжал — тоже думал, что не вернусь никогда.

А за семьей отправиться пришлось, вот и сейчас — то же самое. Что у нас окромя семьи-то есть — ничего более».

— У меня и той нет, — Волк вскинул на плечо мешки. «Ладно, пойдемте, еще воды натаскать надо, и удочки проверить, что я у проруби поставил».

— У тебя дети, — присвистнул Матвей. «Я-то думал — ну, Иван Васильевич отродясь, свои обещания не выполнял, а тут видишь — жива моя Машка оказалась. Значит, и у меня семья».

— Ваша дочь, — вдруг сказал Волк, когда они уже вышли на узкую тропинку, что вела к реке, — она ж наследница престола царей московских.

Матвей вдруг остановился и холодно проговорил:

— О сем, Михайло, болтать не след, понял? Я ведь тоже языки отрезать умею, не один на своем веку вырвал. Я, почему Машку в Лондон везти не хочу — слишком на виду там все.

Вон, к Питеру приезжали ведь, — Матвей сочно выматерился, — хотели из него самозванца сделать. Еще чего не хватало, чтобы из-за моей дочки тут смута очередная поднялась, — он помолчал, — дай им Господь с этой покончить.

Волк подышал на руки и спросил: «Матвей Федорович, а у вас еще дети были?»

— Были, да нет их более, — Матвей помолчал. «Двоих я вот этими руками убил, мальчиков, ну и еще один — тоже ребенком умер, вечная ему память, — Матвей перекрестился и быстрым шагом пошел вперед.

— Да, — Волк вздохнул, провожая его глазами, — прав был Джон — не надо вопросов задавать, а то скажут тебе то, чего бы ты лучше не слышал.

Он взглянул на дым, что поднимался вверх от избы, и подумал: «Щи-то настоялись со вчерашнего дня, еще вкуснее. И блины Лизавета Петровна обещала испечь, хоша и постные, а все равно — хочется. Ну, теперь у них хоть мяса вдосталь, будет, Пасха той неделей, пусть отпразднуют, как положено».

В избе было тепло. Марья прикорнула на лавке, обняв куклу. Волк заглянул в горницу и сказал:

— Лизавета Петровна, я вам там на дворе льда сложил напиленного, с реки. Как вода нужна будет, просто берите и кидайте в горшок, мы так в Тюмени делали, там тоже колодцев не было, а зимой всякий раз по снегу с ведрами не набегаешься.

Лиза воткнула иголку в ворот рубахи, и, зарумянившись, поклонилась: «Спасибо вам, Михайло Данилович. Летом-то ничего, с утра десяток ведер принесу, на весь день хватает, да и дети в реке купаются, и я сама, — она вдруг жарко покраснела, и отвернулась.

Волк вдруг вспомнил, как купались они с Федосьей на Туре и тоже почувствовал, что краснеет.

— Вот, — сказал он, наконец, — мясо у вас в амбаре уже, птица тоже, а рыбы цельная кадушка получилась, я вам там строганины сделал, как в Сибири готовят. А теперь давайте, дров наколю, хоть и весна уже, а все равно — зябко, пригодятся еще.

— А вы давайте рубаху, — велела Лизавета, — Матвея Федоровича я вещи починила, теперь ваши. И кафтан тоже, а то он у вас истрепался.

— Я ж плотник, — усмехнулся Волк, — чего это мне в бархате щеголять. Хотя ежели не тут, — он обвел рукой горницу, — то я одежду хорошую люблю, это у меня с юношеских лет еще, я на Москве в шелковых рубахах ходил.

Он снял через голову рубаху, и Лиза, опустив глаза, подумала: «Господи, красавец какой».

Она краем глаза поймала блеск алмазов на кресте и тихо сказала: «Это батюшкин у вас».

— Да, — Волк присел поодаль. «Марфа Федоровна его моей жене отдала, как та в Сибирь уезжала, а когда Федосья умерла, — он на мгновение прервался, — то мне его велела надеть».

— Можно? — тихо спросила Лиза. «Давно я его не видела».

— Конечно, Лизавета Петровна, — он наклонил белокурую голову. «Будто свежим ветром пахнет, — подумала Лиза и осторожно сняла крест. Волк почувствовал прикосновение ее пальцев и закрыл глаза. «Господи, как сладко, — подумал он, — что же это со мной. Нельзя, нельзя, она замужем, даже и думать о ней нельзя».

Лиза положила крест на ладонь и грустно сказала:

— Как батюшка умер, мне семь лет еще не исполнилось. Но я его хорошо помню, как будто вчера это было. Он был добрый, Михайло Данилович, я таких добрых людей и не встречала более. Добрый, и нас всех, детей, любил одинаково, — хоша его были, хоша нет, разницы для него не было. Возьмите, спасибо вам, — она протянула ему крест и Волк попросил:

«Наденьте, пожалуйста, Лизавета Петровна».

Ее рука на мгновение задержалась на мягких, белокурых волосах и Лиза чуть вздохнула.

— Как мы с Федосьей встретились, опосля разлуки, — тихо сказал Волк, — у нее дочка приемная была, Марфа, молочная сестра Даниле нашему, и еще одну дочку она родила, Беллу, от дяди вашего, Степана Михайловича. Мне тоже, Лизавета Петровна, нет разницы — все они мои дети. Ладно, — он поднялся, — пойду дров наколю, а то обещал и не делаю, нехорошо сие.

— Так оденьтесь, — ахнула Лиза, — холодно на дворе еще, что вы!

Он вскинул топор на плечо и усмехнулся, встряхнув головой: «Это вы в Сибири не бывали, Лизавета Петровна, вот там — и вправду холодно».

Лиза проводила взглядом мускулистую, стройную спину и, глубоко вздохнув, взяв иголку, прислушалась — Марья спокойно сопела носом, а со склона реки доносился веселый смех.

— А теперь мы с Матвеем Федоровичем починим крепость, — крикнул Федор сыновьям, — и можете опять атаковать! Только погодите, Степа, сбегай, скажи матушке, чтобы обед грела, уезжать нам скоро.

Лиза улыбнулась, и, быстро закончив шитье, взяв корчагу, сунула в печь горшок со щами.

Матвей проверил упряжь на своем невидном, буланом коньке и ласково сказал ему: «Ну, отдохнул? Теперь в Кириллов поедем, дорога хорошая, гладкая, не утомишься. Возьми вот, милый, — он порылся в кармане полушубка и протянул коню краюшку хлеба.

Тот взял ее мягкими губами и, коротко, нежно заржал.

— Любят вас кони-то, Матвей Федорович, — заметил Волк, что привязывал к седлу мешки с припасами.

— Так и я их люблю, Михайло, — рассмеялся Матвей, садясь в седло. «Меня батюшка покойный учил еще, а лучше его на Москве коней никто не знал. Лаской надо, лаской, тогда конь твой хоша из огня тебя вывезет. Сестра моя тако же — с ними мастерица управляться. Ну, поехали, Федор там с семьей прощается, за воротами его подождем.

Волк обернулся и успел увидеть, как Лиза, в простой шубейке и наброшенном на косы платке, тянется к уху мужа. Тот улыбнулся, кивнул головой и подбросил на руках дочь.

Марья весело завизжала и Федор рассмеялся.

— Только б все с ними хорошо было, — вдруг подумал Волк. «А я тоже — сделаем тут все, приеду в Париж, и заживу с детьми. Белле уж тринадцатый год идет, все же помогать будет.

Господи, взрослая девочка какая, время летит, — он вздохнул и, подняв голову, посмотрел на стаю птиц, что летела с юга вверх по Шексне.

— Ах, Федосья, Федосья, — он услышал далекое, нежное курлыканье, — ну как же мне без тебя?

И то, так пожили мало, и сейчас — просыпаешься ночью, и думаешь — ну, встала воды попить, вернется сейчас. А потом понимаешь, — не вернется.

— И так на всю жизнь, — он покачал головой, и Матвей мягко сказал, коснувшись его плеча:

— Как моя жена умерла, Михайло, — мужчина на мгновение замолчал и посмотрел куда-то вдаль, — я из дому ушел. Ну да там разное было, — Матвей вздохнул, — даже вспоминать не хочется. Бродил по святым местам, как нищий, босиком, в армяке одном. И тоже — лежу в избе, глаза закрою, и рукой ее ищу. И не нахожу. Правильно от Писания сказано: «Утешайся женой юности своей».

Волк все смотрел на небо, а потом, повернувшись к Матвею, серьезно ответил:

— Да ведь не будет такого, Матвей Федорович, более. Мне пятый десяток уже, а тогда, как мы с Федосьей Петровной встретились, — семнадцать исполнилось, тако же и ей. Не знал я, что человек с такой тоской жить может, однако же — надо, — он пришпорил коня, и добавил:

«Догоняйте, я небыстро поеду».

Матвей глянул ему вслед и пробормотал:

— Господи, аж сердце рвется — смотреть на него. Ну, может, с Марьей друг другу по душе придутся, у нее тако же — дочь, что ей одной жить? Хотя Марья, — Матвей покрутил головой, — вот уж истинно, своих родителей чадо, тронь — обрежешься. Прасковья, та мягче все же будет. Ну да ладно, Господь разберется — что и как.

Федор поставил Марью на землю и сказал жене:

— Так. Как Красная Горка придет, появлюсь, на Москву вас заберу. Петя при мне будет, а Степана в Лавре оставим, у богомазов, пусть лето там позанимается. Тебя же с ней, — он указал на дочь, — в подмосковную отправлю. Там Василий Иванович рядом сейчас, он мне отписал, что в порядке усадьба, не разорили ничего.

Лиза кивнула и, потянувшись, обняв мужа, перекрестила его.

— Ты только осторожней, Федя, — попросила она тихо, — случись, что с тобой, куда мы одни-то денемся? Окромя тебя, у нас другого защитника нет.

— Да все хорошо будет, — Федор сдвинул платок и поцеловал ее теплые волосы. «Опять же, — шепнул он, — коли понесла ты, лучше в подмосковной с дитем быть, Лизавета. А я к вам приезжать стану».

Лиза покраснела и улыбнулась. «Возвращайся к нам, Федя, — так же тихо ответила она.

— А вы матушке помогайте, — велел Федор сыновьям, — тяжело ей тут одной вас всех обихаживать.

— Батюшка, — спросил Петя, — а мы, как на Москву вернемся, опять воевать будем?

— А как же, — Федор сел в седло, — зато, как самозванца разобьем, тогда заживем спокойно. Ну, с Богом, милые мои, на Красную Горку встретимся, — он обернулся и увидел, как они — все четверо, — машут ему на прощанье.

— Ну да, — подумал Федор, трогая коня с места, — как раз в подмосковной лучше рожать. Место глухое, уединенное, там и бабок повивальных взять неоткуда. На все воля Божья, — он вздохнул и улыбнулся: «Ну, вот и Ксению вскорости увижу, наконец-то».

Он подъехал к Матвею и сказал: «Ну, давайте, мы только дней через пять в Кириллове окажемся. Жалко, что зима такая долгая в этом году, так бы — по реке поплыли, все быстрей было бы».

Матвей взглянул на промоины во льду Шексны, на веселое, синее небо и усмехнулся:

«Сейчас, Федор, оно быстрее пойдет. У нас же, как бывает — засыпаешь, мороз на дворе, метель, а проснешься — уж и верба распустилась. Так что, думаю, как ты Марью до Новых Холмогор довезешь, уж и навигация начнется».

Лиза строго сказала детям: «А ну, давайте в избу, все же холодно еще. И заниматься садитесь, а я с Марьей поиграю, чтобы не мешала вам. Я потом приду, из Евангелия вам подиктую, проверю — как вы пишете».

Мальчишки с Марьей зашли в горницу, а она, закрывая ворота, взглянула на заснеженную дорогу, что шла по высокому берегу Шексны.

— Уж и не видно никого, — подумала Лиза. «Господи, сохрани их всех, и мужа моего, и Матвея Федоровича, и Михайло Даниловича. Любил он мою сестричку-то, сразу видно, грустные у него глаза. Ах, Федосеюшка, ну что ж ты пожила так мало, сиротами деток оставила?».

Лиза обернулась и, посмотрев на избу, вздохнула: «Этих бы еще на ноги поставить». Она заметила аккуратно сложенные бруски льда у стены амбара и, погладив их рукой, завязав покрепче платок на голове, — скрылась в сенях.

В маленькой келье было жарко натоплено. Белокурая девочка — в простом, темном сарафане послушницы и светлом платочке, развернула листок с рукописной азбукой и ласково сказала: «Давай, Машенька, я тебе буду показывать, а ты говори — коя буква.

Ошибешься — так ничего страшного».

Васильковые, большие глаза мгновенно наполнились слезами, и Маша помотала укрытой черным апостольником головой. Губы открылись и женщина, с усилием, заикаясь, выдавила из себя: «Б-боюсь».

— А не надо бояться, — Аннушка коснулась ее руки. «Давай так, — я тебе три буквы покажу, ты узнаешь, а потом пойдем, щегла покормим, что у государыни Марьи Федоровны в клетке живет. Нравится же тебе он, да?».

Маша улыбнулась, — робко, слабо, — и кивнула головой. «П-птица, — тихо произнесла она. «П-птица».

— А что птица делает? — маленькая, стройная женщина в черной рясе с золотым наперсным крестом неслышно зашла в келью и наклонилась над столом, погладив Машу по голове.

«Помнишь, Машенька, как мы приехали сюда, осень была, птички не улетели еще. Что они делали?».

Женщина подперла головой руку и, посмотрев на иконы в красном углу, вздохнув, ответила:

«П-пели».

— Вот как хорошо, — обрадовалась Мэри. «Правильно, пели. Ну, занимайтесь, милые, уж и обедню скоро стоять».

Она перекрестила дочь и Машу, и, задержавшись на пороге, подумала: «Господи, быстрей бы весна уже. Ежели до Красной Горки никто не появится, — сами уйдем, нечего тут сидеть. Я бы и сейчас ушла, так снег на дворе, опасно это. Да и навигация еще не открылась».

Женщина толкнула деревянную дверь своей кельи и, вдохнув запах сухих трав, что были развешаны в холщовых мешочках по стенам, сухо сказала: «Уж и обедня, скоро, Ксения Борисовна, хватит вам в окно глядеть».

Ксения, даже не повернувшись, тихо ответила: «Сердца у вас нет, Марья Петровна, камень у вас заместо оного».

Мэри усмехнулась углом рта и ответила: «Ну да, ну да. Слышала я сие уже. То у вас в одном месте свербит, Ксения Борисовна, сами-то уж не справляетесь, как я посмотрю. Тако же и я вам не помощница, я о сем еще осенью вам сказала».

Ксения покраснела, и, сглотнув, промолчала.

— И вот, казалось бы, — холодно продолжила Мэри, убираясь, — пост и молитва блудные страсти смирять должны, однако ж вам ни то, ни другое — не помогает.

Девушка побарабанила длинными пальцами по ставне и заметила, так же холодно: «Делали вы сие уже, Марья Петровна, что вы ломаетесь-то? И я вам тако же — помогу».

— Мне помогать не надо, — Мэри оправила апостольник, — это у вас зудит, Ксения Борисовна.

Идите уж в церковь, помолитесь, может, хоша о чем другом подумаете, хотя надежды на это мало».

Она захлопнула за собой дверь, и, Ксения, вздрогнув, пробормотала: «Ледышка проклятая!

На Москве-то такой не была».

Девушка поднялась, и, присев на узкую, простую лавку, на мгновение замерла, тяжело дыша.

— Федор, — прошептала она, — Федор, ну скорей бы. Хоша бы за ворота к нему выбежать, хоша бы как — только бы с ним быть. Пешком за ним пойду, босиком, — куда угодно».

Она дернула уголком рта, и, прищурившись, в последний раз с тоской взглянув на заснеженную равнину, — вышла из кельи.

— П-птица, — нежно сказала Маша, насыпая щеглу зерен. «П-птица поет».

— Да! — Аннушка обрадовано взяла женщину за руку. «Видишь, как хорошо! И ты сегодня две буквы узнала, у тебя получается».

В большой, просторной келье мерно гудела печь, клетка со щеглом стояла на укрытом бархатной скатертью столе, по лавкам были разложены меховые покрывала и атласные, вышитые, подушки.

Щегол наклонил красивую голову и, глядя на монахинь, что-то пробормотал.

По ногам вдруг повеяло холодком и Аннушка, выпрямившись, глядя на высокую, тонкую женщину, что стояла в дверях, поклонившись, сказала: «Мы уже уходим, государыня, мы птицу пришли покормить, вы же разрешили».

Марья Федоровна, молча, прошла к пяльцам, что стояли у окна, и, посмотрев на вышивание, — образ Спаса Нерукотворного с золотыми, яркими волосами, потрещав сухими пальцами, проговорила: «Обедня уже».

— Мы уходим, уходим, — Аннушка еще раз поклонилась и дернула Машу за руку. Из-под черного апостольника женщины выбился золотой локон и государыня, сморщив высокий, бледный лоб, вдруг сказала: «Как у него».

Она подошла к Маше, и, наклонившись, — Марья Федоровна была много выше, — накрутила на палец волосы женщины.

Аннушка почувствовала, как задрожала Маша и шепнула: «Потерпи, она так делала ведь уже. Посмотрит и отпустит, ты же знаешь».

— Как у него, — вздохнула государыня, распрямляясь, указывая на Спаса. Она блуждающим взглядом оглядела келью и громко, резко сказала: «Мой сын жив!»

Аннушка незаметно закатила глаза и кивнула: «А как же, государыня, жив, жив, царствует Дмитрий Иоаннович, дай Бог ему здоровья и долголетия».

— Жив! — сине-серые, как грозовая туча, глаза торжествующе блеснули. «Это он! — Марья Федоровна наклонилась и прижалась к губам Иисуса. «Он его укрыл, он его спрятал. Он вернется, придет, я знаю!»

— Конечно, — Аннушка подтолкнула Машу к дверям кельи. «Иисус вернется, тако же и в Евангелиях написано».

Марья Федоровна что-то забормотала, ударяясь головой о вышивку.

Аннушка, напоследок поклонившись, вывела Машу из кельи, а государыня, не обращая на них внимания, зашептала, глядя в ореховые глаза Спаса: «Придет, придет, вернется, я знаю, я верю!»

Она подняла голову, и, посмотрев на полыньи во льду Шексны, пробормотала: «Весна. Тогда тоже была весна, да, снег уже рыхлый был. Он же спас мальчика, спас нашего Митеньку, то в гробу не мой ребеночек был, чужой. Пусть уже приедет быстрее, я ведь ждала его, все это время ждала».

Женщина погладила образ Спаса — нежно, едва, касаясь, и, уронив голову в ладони, раскачиваясь, стала нараспев повторять: «Мой сын жив! Жив!»

Федор посмотрел на мощные, деревянные ворота, и, спешившись, весело закричал:

«Открывайте, грамотцу вам привезли из Кириллова монастыря!»

Матвей перегнулся в седле и тихо сказал Волку: «А и правда, — пока до Кириллова ехали, пока там стены в обители чинили, — и весна пришла. Вон, Шексна-то вскрывается, и пахнет, как — сладко».

Мужчина оглянулся на деревянную пристань и подумал: «А ведь они там до сих пор лежат, наверное. Они ж так и утонули — в обнимку, княгиня Ефросинья и Иулиания. Тогда холодно было, зябко. А у Иулиании все ноги в крови были — я ж ее, прежде чем силой взять, еще и кинжалом изрезал. Да, там целая лужа натекла тогда, на досках. Господи, ну наказал ты меня, так не надо более, уж дай мне кровь свою и плоть напоследок-то увидеть, хоть какую».

Волк улыбнулся и заметил: «Пока мы с вами до Ладоги и доберемся, все уж расцветет.

Давно я не плотничал, — он посмотрел на свои мозолистые ладони.

— Ну, ты с топором хорошо управляешься — заметил Матвей, разглядывая стылые лужи на проселочной дороге, в которых отражалось яркое, уже весеннее солнце.

— Тако же и вы, — одобрительно сказал Волк. «Даже не верится, в ваши годы».

— Так если топора в руках держать не умеешь, что ты за мужик? — пожал плечами Матвей. «Я хоть, зять, — он тонко улыбнулся, — разные вещи в жизни пробовал, однако ж — как саблей и топором орудовать — и на смертном одре не забуду».

— Игумен Кириллова монастыря нас прислал, поправить вам тут все, починить, опосля зимы, — сказал Федор глазам, что появились в узкой прорези ворот. «Тако же и в грамотце сказано, его руки, и с личной печатью. Федор Петров я, десятник».

Щель захлопнулась, ворота медленно, со скрипом стали отворяться, и Федор, махнув рукой рабочим, велел: «Кирпичи сразу сложите у стены, под холст. И леса зачнем ладить, как потрапезуем».

Матвей невольно перекрестился и, тронув с места буланого конька, шепнул себе: «Все будет хорошо».

Волк помешал палкой раствор в деревянной бадье, и услышал, как Федор кричит сверху:

«Поднимайте уже, вечерня скоро, надо эту трещину сегодня заделать, завтра церковью займемся, штукатурку старую будем сбивать».

Матвей поставил бадью на сбитый из грубых досок помост, и заметил вполголоса:

«Племянник мой, конечно, в своем деле разбирается, ничего не скажешь. Вона, третий день мы тут, а стены уж почти все и в порядок привели. Что там? — он коротко кивнул в сторону внутреннего двора монастыря.

— Веревки нужны, — так же тихо ответил Волк, махнув рукой Федору. «Сами ж видели — там палаты закрытые, отдельно стоящие, даже церковь при них своя. И в трапезной вам сказали — они на общие обеды не ходят, носят им еду в кельи».

— Да, — Матвей легко свистнул, и вытер рукавом армяка пот со лба, — я смотрю, самозванец их далеко запрятал.

— Тут же Ксения эта, Годунова — внезапно сказал Волк, глядя на играющий алым закат над Шексной. К вечеру похолодало, дым из трапезной упирался столбом в усеянное еще бледными звездами небо. «Она ведь тоже — наследница престола, Матвей Федорович».

— Ну да, — кисло усмехнулся Матвей, сплюнув в снег, — как у нас других наследников нету, так и Борькина дочь сгодится, на худой конец. Сначала Борис Федорович свою сестру под царя Федора Иоанновича подложил, а тот, окромя как кошечек гладить, ничем иным заниматься не мог, — мужчина жестко рассмеялся.

— Борька, видать, думал — родит Ирина такого же блаженненького, а он из-за спины племянника править будет. Он же худородный, Борька, — кто б из хороших кровей свою дочь с дураком повенчал, хоша бы и царем московским?

Матвей подышал на застывшие руки и продолжил: «Еще хорошо, что, царь Иван в сторону Федосьи твоей покойной посмотреть не успел, ну, или смотрел, да руки у него не дошли. Ну, Марфа бы волей дочь не отдала, понятное дело. На ней же, на сестре моей, Иван Васильевич сам хотел жениться, во время оно».

Волк аж рот раскрыл.

— Женился бы, — продолжил Матвей, поднимая со снега топор, — нами бы сейчас Марфы сын правил. Ну, вот, как Федор, скажем, — он расхохотался. «Я Селима не знал, конечно, но что Марфа мне описывала — так он ровно Иван Васильевич покойный был, ну, может, мягче немножко».

— Ну вот, — Матвей поправил истрепанную, заячью шапку, — а как стало понятно, что Ирина неплодна, так Борька сам бочком на трон влезать стал. Ну и влез, что далее было — знаешь ты. Заодно он младшего сына Ивана Васильевича убил ради этого, ребенка восьми лет. Ну, да чего не сделаешь, чтобы шапку Мономаха на тебя надели, — лицо Матвея на мгновение помрачнело.

— Так а что Ксения, — спросил Волк, когда они уже шли к трапезной, — Федор же, говорил, вроде, что, как самозванца они скинут, Шуйский на трон взойдет?

— У этого хоша кровь получше, — вздохнул Матвей, — да только детей у него нет, и навряд ли появятся уже. А Ксения девка молодая, здоровая — как Шуйский помрет, — тут-то самая смута из-за нее и начнется, помяни мое слово. И охота же Федору во все это влезать, — Матвей скинул шапку и шагнул в жарко натопленный подвал.

Строители ели отдельно, и, мать-келарь, умильно улыбнувшись, сказала: «Как сегодня у игуменьи именины, так она велела вам со своего стола пряников послать».

— Водки бы, — сказал тоскливо кто-то из рабочих и тут же осекся, заметив холодный взгляд Федора.

— Как закончим все, сразу и погуляем, — пообещал десятник, принимаясь за вареный горох с луком и льняным маслом. «Ведро вам выставлю, сам в Кириллов за ним съезжу. А потом — расчет дам».

— Да если б задаток, Федор Петрович…, - робко пробормотали с конца стола.

Федор отложил ложку и посмотрел на мужика. Тот сглотнул и, опустив глаза, замолчал.

— Будет так, как я сказал, — Федор отрезал себе кусок хлеба толщиной с руку и, наклонившись к Матвею, шепнул: «Опосля трапезы на дворе задержитесь».

Мать-келарь внесла большой кувшин со свежим, дымящимся сбитнем, и румяную пряничную коврижку.

— Ну, хоша бы в сбитень вина подбавили, что им стоит, — вздохнул кто-то. «У людей вона — мясоед на дворе, а мы кою неделю по этим обителям постимся».

— Ничего, — рассмеялся Федор, — зато мясо потом слаще покажется. Он поднялся, и, задевая головой потолок, накинув полушубок, сказал: «Завтра на рассвете начинаем, кто заспится — самолично в Шексне искупаю».

Снег хрустко скрипел под ногами. Федор поднял голову и проговорил: «Вот что, я сегодня попытаюсь все же в те палаты попасть. Вы со мной не ходите, ни к чему такая толпа, заметят еще».

— А как ты проберешься-то? — поинтересовался Матвей.

— Я ж строитель, — хмыкнул племянник. «Мне по стенам лазить — привычное дело, веревки у нас крепкие, выдержат. Посмотрю — там ли они, коли там — так будем думать, как их оттуда вызволить».

— Может, посторожить, пока ты там будешь-то? — спросил Волк. «На всякий случай».

— Они тут с курами спать ложатся — ухмыльнулся Федор, почесав рыжую бороду, — вон, тихо-то как. Вы отдыхать идите, а то вы ж оба к нашему делу непривычные, вижу, замаялись. Сам справлюсь, — он рассмеялся.

Матвей зевнул, и сказал Волку: «И, правда, Михайло, пойдем почивать. Этот же, — он кивнул на племянника, — всех до рассвета еще поднимает, и нельзя сказать, чтобы тут кормили так уж сытно. Так хоть поспим вдоволь».

Федор проводил их глазами, и, открыв дверь хлипкого сарая, что был возведен под лесами, задумчиво сказал себе: «Ну, какие крючья в стену вобью, тако же их и выну потом. А дырки не видны будет, то ж не трещины, можно не заделывать».

Он намотал на руку веревку, и, подхватив крючья, стал подниматься на леса.

Волк лежал на нарах, закинув руки за голову, накрывшись полушубком. Вокруг храпели рабочие, кисло пахло потом и грязью, и мужчина, усмехнувшись, подумал: «Ну, хоть тараканы по лицу не ползают, и на том спасибо. Как же без Федосьи одиноко, никогда я так не ворочался. Господи, обнять бы ее, хоть один раз, напоследок. Ну да, как умру, свидимся, на небесах уже. Вот только тебе, Михайло Данилович, умирать нельзя, у тебя дети на руках».

Он перевернулся на бок, и, уткнув лицо в свою шапку, закрыл глаза.

Золотой, крохотный детский крестик переливался алмазами. Он наклонился над богатой, убранной кружевами колыбелью, и ласково сказал младенцу: «Доброе утро!». Дитя зевнуло, протягивая ручки, и Волк, улыбнувшись, осторожно подняв его, поцеловал в лоб.

— Мама де? — озабоченно спросило дитя.

— Тут, тут, — раздался мягкий голос. Женщина, стоя сзади, положила голову Волку на плечо, и он, посмотрев в раскрытые ставни, увидел огромную, величественную реку и мягкие очертания зеленых холмов вдали, на противоположном ее берегу.

— Папа! — радостно проговорил ребенок. «Папа!»

Волк прижал к себе дитя, и, чувствуя, как обнимает его женщина, поднес к губам ее руку — маленькую, нежную. Она рассмеялась и шепнула: «Вот, видишь, еще года нет, а уже «папа» сказал».

Волк проснулся, и единое мгновение лежал неподвижно, рассматривая низкие, каменные своды подвала. «Я же так и не увидел ее лица, — вдруг пробормотал он. «Так и не увидел».

Ксения поднялась с колен и, перекрестившись, сказала: «Господи, пришли его скорее уже!».

Она вышла в пустой, стылый, узкий коридор, и, подняв свечу, вздохнула: «Все и спят уже, Господи, хоша бы я в отдельной келье была, а дак — самозванец велел нас вместе поселить, удобней ему так, — она горько усмехнулась и, шурша рясой, пошла к жилым палатам.

Из темной ниши выступила чья-то фигура, и Ксения, уронив свечу, приглушенно вскрикнула.

Огромная ладонь закрыла ей рот, и Федор, толкнув девушку к стене, нагнувшись к ее уху, едва слышно спросил: «Ты одна спишь?»

Глаза девушки расширились и Ксения, помотав головой, шепнула: «С Марьей Петровной, вдовой сэра Роберта, ну, что при брате моем был. Ты приехал?»

— Приехал, — усмехнулся Федор. «Кто тут еще в кельях?»

— Дочка Марьи Петровны, Аннушка, с юродивой, Машей, вместе и государыня Марья Федоровна, в своей келье, — Ксения приникла головой к его груди и подумала: «Господи, спасибо тебе».

— Завтра ночью одна останься, — велел Федор, целуя ее — так, что она едва не упала. Девушка оперлась рукой о стену и тихо простонала: «Еще!»

— Рясу подыми и ноги раздвинь, — он прижал Ксению к грубым камням. Почувствовав его пальцы, она задрожала, — всем телом, — и вцепилась зубами в рукав его армяка.

«Сладко-то как, — вдруг подумал Федор. «Ничего, потерплю. Завтра подо мной лежать будет, и никому ее более не отдам».

Он поднес к ее лицу мокрую ладонь и, вдохнув резкий запах, раздув ноздри, рассмеялся: «Ну что, Ксения Борисовна, моей станешь — навсегда».

Девушка опустилась на колени и, обняв его ноги, счастливо улыбнувшись, — с готовностью кивнула.

— С-снег, — ласково сказала Маша, наклоняясь, набирая его в маленькую, узкую ладошку. «С-снег!»

— Правильно, — Мэри нежно коснулась щеки женщины и подумала: «Ну, хоть морщины ушли, как есть стала. Бедная, кроме хлеба и воды, и не знала ничего, как похлебку попробовала, даже расплакалась: «Горячо! Жжет!». И на дворе гуляет, каждый день, а все равно — она бледненькая. Ну да ничего, оправится, конечно, столько лет под землей просидеть».

С крыши палат капала, звеня, вода, светило яркое солнце, и Мэри сказала: «Давай, Машенька, птичек покормим, я крошек от хлеба взяла».

— Т-тепло, — вдруг, слабо улыбнулась Машенька. «Т-тепло!».

— Хорошо, да, — согласилась Мэри, и, взяв руку женщины, насыпала в нее крошек. «Кидай, Машенька, не бойся. Видишь, как птички щебечут?»

— П-поют, — неуверенно ответила женщина и продолжила, более, твердо: «П-птички п-поют!».

Она раскрыла ладонь и бросила крошки — воробьи, трепеща крыльями, слетели с крыши и женщина, повернувшись к Мэри, удивленно раскрыв глаза, проговорила: «М-много п-птиц!»

Размеренно, гулко зазвонил колокол, и Мэри, перекрестившись, бросила взгляд на монастырскую стену — на ней кто-то копошился. Машенька дернула ее за рукав рясы, и, указав туда, боязливо спросила: «К-кто?»

— Рабочие — нежно ответила Мэри. «Стену чинят, милая. Ты иди, — она насыпала Машеньке еще крошек, — вон, и Аннушка на двор вышла, погуляйте с ней».

Мэри поманила к себе дочь и тихо сказала ей на ухо: «Вы за палаты зайдите, и там будьте, я вас потом заберу».

Аннушка кивнула и лукаво спросила у Маши: «А ты со мной крошками поделишься? Я тоже хочу птичек покормить. Пойдем туда, — девочка указала на зады келий, — там солнышко пригревает.

— С-солнышко, — улыбаясь, проговорила Маша. «С-солнышко, оно теплое!».

Они ушли рука об руку и Мэри, было, шагнула с крыльца вниз, как на ее плечо легла женская рука.

— Он приехал! — свистящим шепотом сказала Ксения. «Федор Петрович! За мной приехал! Он сегодня ночью ко мне придет!»

Мэри обернулась, и, увидев красные пятна на щеках девушки, ледяным голосом ответила:

«Я тако же в келье о сию пору буду, Ксения Борисовна, об этом вы, забыли, видно? Али хотите, чтобы я к игуменье пошла? Это вы на Москве были дочь царская, а тут — такая же инокиня, как и все. За блуд ваш насидитесь в тюрьме монастырской, на чепи».

— Марья Петровна! — девушка уцепилась за ее руку. «Я прошу вас, прошу! Пожалуйста!

Переночуйте с Аннушкой сегодня».

— Еще понесет, — мысленно вздохнув, подумала Мэри, — я уеду, вон, раз Федор тут, а эта — младенца невинного душить будет, не дай Господь. Федор-то — из монастыря забирать ее не станет. Да и вообще, — Мэри внезапно разозлилась, — хватит уже. Взрослый мужик, нечего его блуд покрывать. Да и опасно это, ежели их вдвоем застанут, нам тогда с Аннушкой и Машей отсюда долго не выбраться».

Она стряхнула руку Ксении и твердо сказала: «Нет!»

— Сучка, — выплюнула Ксения, — сучка лицемерная! Ну, так я под него где угодно лягу, хоша тут, — она указала на лужи посреди двора.

— Сие дело ваше, — безразлично ответила Мэри, — однако ж из кельи я уходить никуда не собираюсь.

Женщина пожала плечами и, сойдя с крыльца, направилась к церкви. Взглянув через плечо, — незаметно, — она увидела, как хлопает Ксению дверью палат. Резко повернув, Мэри стала прогуливаться по протоптанной вдоль стены дорожке.

— Сие племянница моя, Марья Петровна, — усмехнулся Матвей, указывая Волку на маленькую женщину в черной рясе и черной, отороченной мехом, душегрее, что, задрав голову, рассматривала каменную кладку стены.

Волк сунул руку в карман армяка и, невзначай, раскрыл ладонь.

— Умно ты это придумал, — одобрительно сказал Матвей, увидев, как монахиня наклонилась, и, достав что-то из сугроба, спрятала в рукаве.

— В Японии научился, — усмехнулся Волк. «Штучка простая, долотом из липы недолго выдолбить, и крючок ввинтить. А мы потом на веревке поднимем, и все. Никто и не заметит ничего».

Монахиня быстрым шагом вернулась в палаты, и Матвей сказал, опускаясь на колени: «Ну, давай, хоша для вида тут повозимся, чинить тут нечего, конечно, зато все заметно — кто идет и откуда. Веревка у тебя?»

Волк кивнул, и, присев рядом с Матвеем, осторожно спросил: «А дочка-то ваша где?».

— Не видел пока, — коротко ответил Матвей, застыв, разглядывая солнце над Шексной.

«Смотри, Михайло, уж и сосульки капают. Скоро тут все в грязи потонет, нам бы поскорей выбраться. Мы-то с тобой на закат пойдем, там уже и реки вскроются, все быстрее до места доберемся».

— Вот она, — тихо проговорил Михайло, и стал разматывать веревку.

Монахиня, оглянувшись, прицепила к ней что-то, и, даже не посмотрев вверх, обогнув здание палат, — скрылась из виду.

Матвей отцепил маленький деревянный цилиндр, и, поддев ногтем крышку, прочитал записку. Волк увидел, как побледнел мужчина и осторожно спросил: «Что такое, Матвей Федорович?».

Тот едва слышно, злобно выматерился. «Господи, какой дурак!», — хмуро сказал Матвей.

«Взрослый мужик, женатый, и туда же — головой не думает!».

— Да что случилось-то? — непонимающе поинтересовался Волк.

Матвей вдохнул сладкий, весенний воздух и ответил:

— Племянник мой сюда, оказывается, блудом заниматься приехал. И с кем, — с той самой Ксенией Годуновой. Сегодня ночью навестить ее собирается, совсем ум потерял. Ежели найдут его там, — Матвей указал на палаты, — так нам ни Марью, ни дочь ее, ни Машку мою ввек отсюда не вытащить.

— Он ведь женат, — сквозь зубы сказал Волк. «Как можно так, с женой венчанной…

— Ну и не пойдет он сегодня никуда, — обернулся Матвей. «Понял, Михайло? Хоша на пороге ляг, а а чтобы Федор его не переступил. Еще чего не хватало — из-за его дурости нам всем рисковать. Иди, — он кивнул на леса, — уж и обедать пора.

— А вы? — осторожно тронул его за плечо Волк.

— А я тут еще побуду, — не отрывая взгляда от монастырского двора, тихо проговорил Матвей.

«Ты иди, Михайло, — ласково попросил мужчина, — я спущусь потом».

На белом снегу появились три черные фигуры, и Матвей, сжав захолодевшие пальцы, прищурив глаза, вздохнул: «Дочка!».

Он увидел золотой локон, что выбился из-под апостольника. Мэри что-то сказала Маше, и та, робко подняв руку, чуть заметно помахала.

Матвей улыбнулся и прошептал, вспомнив записку: «Нет, не могу. Не могу я вот так уезжать, ее не увидев. Тихо все сделаю, и не заметит никто».

Мужчина проследил за инокинями, что заходили в палаты, и стал спускаться по лесам вниз, к трапезной.

Ему снилась река. Мощная, огромная, она медленно текла на север и Волк, спустившись к серой воде, посмотрев на зеленые холмы, опустил руку в прозрачные, легкие волны, что с шуршанием накатывались на берег.

«Холодная, — подумал он. «Ровно, как в Сибири». Нежные руки обняли его сзади и женский голос шепнул: «Хорошо тут».

— Хорошо, — согласился Волк, целуя ее маленькую ладонь. Он вдохнул свежий ветер и услышал ласковый голос: «Пойдем, спит дитя-то, ты ведь тоже — отдохнуть хотел».

Он потерся щекой о руку женщины и смешливо ответил: «Ну, это мы еще посмотрим, я, может, и отдыхать буду, а вот кто-то — вряд ли».

Голос рассмеялся и Волк, было, хотел повернуться — поцеловать ее, но его пальцы нашарили только темную пустоту.

Волк открыл глаза, и, приподнявшись на локте, вздохнув, отпил кваса из кружки, что стояла на полу. Сзади — он спал у выхода из подвала, — раздалось какое-то шуршание, и Волк, вскинув голову, спросил: «Куда это ты собрался, Федор Петрович?».

— Спи, — велел мужчина, застегивая полушубок.

Волк легко вскочил, и, встав спиной к двери, загораживая ее, повторил: «Куда?»

— Не твое дело, — сквозь зубы ответил ему шурин.

Голубые глаза Волка блеснули льдом, и он лениво ответил:

— Очень даже мое. Ты, Федор Петрович, как видно, в шайке-то не работал никогда. Коли я один на большую дорогу выхожу — так мне только перед собой и Господом Богом ответ держать, а коли с подельниками — от них секретов быть не может, а у кого появятся — тому сразу горло перережут. Самолично я и резал, — добавил Волк, улыбаясь.

— Тут не шайка, — хмуро сказал Федор, засовывая в карман полушубка веревку.

— Дело-то одно делаем, — Волк шагнул к нему и поднял голову.

— Слышал, небось, как французы говорят: «Un pour tous, tous pour un», — мужчина рассмеялся и добавил: «Ты ложись, ложись, Федор Петрович, тебе завтра еще в Кириллов ехать, за ведром водки, договорились же — чтобы следующей ночью тут все пьяные были».

— Еще всякая шваль мне указывать будет, — пробормотал Федор.

— Язык свой прикуси, — посоветовал ему Волк. «Я тебя сейчас жалею, потому как ты мне родственник. Был бы не оный, — я б уже кишки твои ногами топтал. А ну сядь, — он указал на нары.

Федор выматерился сквозь зубы, но повиновался.

— Хорошо, — ласково сказал Волк. «И запомни, Федор Петрович, что от Писания сказано:

«Берегите дух ваш, и никто не поступай вероломно против жены юности своей».

Даже в темноте было заметно, как покраснел мужчина.

— Стыдно, — протянул Волк. «Оно и славно, — может, разум у тебя в голове появится, а то вон — четвертый десяток, жена, детки, и блудить собрался».

— А ты что тут за поп? — зло спросил Федор. «Всякий ублюдок…, - он не закончил, и, матерясь, схватился за разбитый нос.

— Я в браке венчанном рожден, — холодно сказал Волк, — и предков своих до князя Ивана Калиты знаю поименно. И все ворами были, тако же — убийцами.

Он подул на костяшки и добавил: «Не надо со мной кровью мериться, Федор Петрович, не дорос ты еще до этого, шурин. Пойди, ополоснись из ведра, — он кивнул в угол подвала, — и спи, завтра ночью нам работать предстоит.

— А я, — Волк кинул полушубок на каменный пол и устроился у двери, — тут побуду. Коли выйти вздумаешь, — он усмехнулся, опускаясь на пол, — я тебе сего не советую, Федор Петрович.

По-родственному не советую, по-дружески. Это пока, конечно — добавил мужчина и широко, сладко зевнул.

Федор выругался, исчезая в темноте подвала. До Волка донесся плеск воды, нары заскрипели, и мужчина чуть усмехнувшись, подумал:

— Ну, вот ведь как всегда — одним щелчком с таких, спесь сбивается. Как так можно — Лизавету Петровну обманывать, видно же, любит она его, заботится, только на него и смотрит. И детки, какие хорошие.

Волк прислонился к двери и вдруг подумал: «Что же это за река такая? Вроде и Сибирь, а все равно — не похоже, теплее. Ну да ладно, может, Господь мне еще один раз ее покажет, красиво там. Спокойно. И ее пусть покажет, хоша бы кто она ни была, — мужчина почувствовал, что улыбается.

Марья зашла в келью к дочери и, закрыв дверь, тихо сказала: «Аннушка, ты сбирайся, к ночи, волосы уж потом, там, — мать махнула рукой в сторону стены, — отстрижем. Машенька где?».

— В церкви, — улыбнулась девочка, сев на лавку рядом с матерью, прижавшись к ней. «А мы к бабушке поедем?».

— К бабушке, к дедушке Виллему, ко всей семье нашей, — Мэри погладила дочь по голове. «Как вернемся туда, повезу тебя на север, в Нортумберленд, в именье отца твоего, там же теперь — все твое, Энни, и титул тоже».

— Если бы папа был жив, — внезапно, горько вздохнула девочка. «Я так по нему скучаю, так скучаю, даже просыпаюсь и думаю — утром встану, и его увижу. А потом вспоминаю, что нет его больше, — голос девочки чуть задрожал.

— Ну, вот приедем в Новые Холмогоры, — ласково сказала мать, — там священник англиканский, помолимся с ним за душу папы.

— Скорей бы, — страстно ответила Энни, посмотрев на мать отцовскими, серыми глазами, — и вообще, — девочка сморщила нос, — надоел мне весь этот ладан. Домой хочу, в Англию. Буду собираться, — она легко вскочила с лавки и Мэри подумала:

— Ну, ровно я в ее годы — чистый мальчишка. Оденемся в армяки и шаровары, — никто и не заподозрит ничего. И с лошадью Энни хорошо управляется. Маша бы вот — коня бы не испугалась, хотя видела она их уже, конечно».

Женщина зашла в маленькую, домовую церковь, и, опустившись на колени рядом с Машей, что стояла перед образом Спаса, взяв руку женщины, сказала: «Ночью, Машенька уже и уедем. Говорила я тебе — батюшка твой здесь, помнишь, показывала?».

Женщина кивнула и повернулась. Васильковые глаза играли золотом в отсветах огня. «Б-батюшка, — нежно сказала Маша. «М-мамы нет, — она помотала головой, — н-нет м-мамы, б-батюшка есть!», — Маша с усилием выдохнула и добавила, вопросительно склонив голову:

«М-молодец?».

— Молодец, конечно, — Мэри поцеловала ее в лоб, — вон, какие длинные слова уже говоришь, и бойко. Все будет хорошо. Ну, беги, там Аннушка в келье убирается, помоги ей, — Мэри посмотрела вслед маленькой, хрупкой фигурке и вздохнула: «Ну, что смогли, то сделали.

Она же ровно ребенок, Энни и то ее взрослее, хоть той девять лет всего.

— Ладно, — женщина пошла к своей келье, — вернемся в Англию, и заживем с Энни вдвоем.

Хотя, — Мэри задумалась, — можно и поработать где-нибудь, конечно. Ну да посмотрю, — она толкнула дверь и сухо заметила: «Когда сим занимаетесь, Ксения Борисовна, засов опускать надо. Я хоша вас уже во всяких положениях видела, а все равно — невместно сие».

Ксения оправила рясу, и, потянув на себя одеяло, глядя в потолок, ответила:

— Это вы, Марья Петровна, от зависти злобствуете, у вас-то мужика нету. Я бы на вашем месте пошла вон, — тонкие губы Ксении усмехнулись, — там стену строители чинят, покажите им задницу-то, может, и спустится кто, польстится. Хотя на вашу худобу мало охотников найдется, думаю. Да все равно — может, мягче станете немного». Девушка натянула на плечи одеяло и повернулась к стене.

«Все равно он придет, — страстно, кусая пальцы, подумала Ксения. «Сейчас не смог, дак все равно — придет, вернется. А я буду ждать, кроме него, мне никто не нужен. Потом самозванца скинут, и заживем вместе. Грех, конечно, смерти человеку желать, но, ежели с женой его что случится, — обвенчаемся. Детей ему рожу, — девушка внезапно услышала над собой голос Мэри: «Я вам отвар сделала, выпейте».

— Не буду, — помотала головой Ксения. «Не хочу. На все воля Божья».

— Ежели к вам Федор Петрович придет все же, — усмехнулась Мэри, — за сей отвар меня благодарить будете. Коя женщина его выпьет — та еще горячей становится. А я сегодня в келье у Аннушки переночую».

— Хотя куда еще горячей, — подумала Мэри, глядя на то, как Ксения жадно пьет из кружки. «Ну и славно, она завтра до обедни проспит, травы хорошие. А Марья Федоровна — та вообще из своей кельи только в церковь выходит».

— А говорите, — заметила Мэри, полоща кружку в умывальном тазу, — что у меня сердца нет.

— Простите, — зевнула Ксения, устраиваясь поудобнее на лавке, взбивая подушку. «Посплю сейчас, чтобы к вечеру готовой быть, ночью-то мне отдохнуть не придется, — она потянулась и закрыла глаза.

Мэри повесила кружку на крюк — сушиться, и стала тихо, неслышно складывать свои вещи.

Матвей зачерпнул оловянной кружкой водку из ведра и, выпив, занюхал горбушкой хлеба.

В подвале было шумно, и Федор, перекрикивая рабочих, сказал: «Так, завтра все спят, благо у них тут, — он показал рукой в сторону монастыря, — праздник престольный, грех работать.

Тако же и послезавтра — опосля праздника отдохнуть надо. Не зря я вам одно ведро обещал, а привез — три, — мужчина усмехнулся.

Рабочие одобрительно закричали, и Матвей тихо спросил у Волка: «Возы готовы?».

— А как же, — Волк отрезал себе соленой рыбы и рассмеялся: «Соскучился, хоша она уже и с душком, — мужчина повел носом, — а все равно — лучше нету».

— Мы с Федором туда стружек накидали, штукатурки отбитой, камней осколки — уложим всех, холстом накроем — ничего и не заметно будет, — добавил Волк, пережевывая рыбу. «Одежда тако же — Федор из Кириллова какие-то обноски захватил, никто на нас во второй раз и не взглянет. А потом коней распряжем, — Михайло почесал в бороде и хмыкнул: «Без вшей-то мы тут не обошлись, Матвей Федорович, кусаются. Тако же и блохи».

Матвей рассмеялся: «А ты что думал, Михайло — я, как еще в первый раз сюда, в Углич, к Марфе приехал — осмотреться, — потом полгода оных тварей выводил. Теперь вот что, — он помолчал и выпил еще водки, — вы с возами в лесу меня ждите, на той опушке, где мы договорились. Я там, — он махнул рукой в сторону палат, — ненадолго задержусь.

— Рискуете, Матвей Федорович, — неодобрительно протянул Волк. «Может, не надо?».

— Надо, — коротко ответил Матвей и потянулся за водкой.

— Не много вам? — озабоченно поинтересовался Волк. «То ж не вино все-таки».

Матвей поднял бровь. «Я короля Генриха перепивал, — ну, сие несложно было, тако же и царя Ивана покойного, а он мужик здоровый был. Я тоже — мужчина усмехнулся и подтолкнул Волка: «Дай рыбы, Михайло, уж нет сил слушать, как ты тут жуешь вкусно».

— Впрочем, — заметил Матвей, кладя пласт соленого, пованивающего сазана на ломоть черствого хлеба, ловко очищая луковицу, — куда я Машку везу, там этой рыбы — хоть лопатой греби. Оно и хорошо, — крепкие, белые зубы вонзились в лук и Волк подумал: «Господи, а ведь они похожи с Марфой Федоровной. Ровно кинжалы оба — маленькие, легкие, а бьют — смертно».

Матвей сплюнул на пол кости и сказал: «Как отъедем — рябчиков постреляем, в глине их запеку, мы так с королем Генрихом покойным делали, когда в Польше охотились. Вдвоем, — добавил Матвей, хохотнув. «Соль у нас есть, а более ничего и не надо».

На монастырской стене было холодно, дул порывистый ветер, и Волк, запахнув полушубок, глядя на бледную, маленькую луну, что висела среди туч, подумал: «А и вправду — днем, вон тепло уже, солнышко припекает, а ночью — ровно зима. «В Париже о сию пору уж цветы распускаются», — вспомнил он слова Матвея. «Ну, вот и заживем, — внезапно улыбнулся мужчина. «К концу лета-то уже и в Лондоне окажусь, возьму детей — и во Францию».

Он наклонился, и, взяв маленькую, нежную руку, помогая женщине взобраться на стену, увидел блеск лазоревых глаз.

— Вы Михайло Данилович, — сказала она шепотом. «Ножницы есть у вас?»

— А как же, Марья Петровна, — рассмеялся он. «Тако же и одежда, все приготовлено».

— Мне очень жаль, — женщина пожала ему руку — крепко. «Как мать ее, — подумал Волк.

— Да хранит Господь душу Тео, — Мэри вздохнула и, наклонившись вниз, — Волк чуть не ахнул, — вытащила на стену маленькую, легкую белокурую девочку.

— Это твой дядя Майкл, Энни, — сказала женщина, — муж тети Тео покойной, я тебе говорила о ней.

Девочка тоже подала ему руку, как взрослая, улыбнувшись: «Вы в Японии жили, я знаю.

Расскажете?»

— Непременно, — пообещал Волк и чуть слышно проговорил: «Мне тоже очень жаль, Марья Петровна, вы же мужа потеряли…»

— Вечная ему память, — Мэри перекрестилась и добавила: «А это наша Машенька».

Маленькая, хрупкая женщина испуганно прижалась к Мэри, и Волк подумал: «Правильно я Матвею Федоровичу сказал — нечего ему одному с дочкой ехать. Вон она, как воробышек, за ней уход нужен, сколько лет ни тепла, ни ласки не знала».

Он улыбнулся и медленно, раздельно сказал: «А я Волк. Волк».

— В-волк в л-лесу, — заикаясь, робко, ответила Машенька. «В л-лесу!»

— И там тоже бывает, — смешливо согласился мужчина и услышал голос шурина: «Все, спускаемся, Матвей Федорович обещался позже быть».

— Б-батюшка! — озабоченно, чуть не плача, сказала Машенька. «К-к б-батюшке х-хочу!»

— Придет, придет, — успокоила ее Энни. «Пойдем, милая, видишь, ты подниматься боялась, а как легко оказалось. Все, сейчас уедем отсюда, и будешь со своим папой».

Федор, встав на леса, подал руку племяннице и Мэри, глядя на дочь, вдруг, горько закусила губу: «Она-то со своим отцом уж никогда не встретится, бедная. Как детки ваши, Михайло Данилович, тяжело ведь им, наверное, без матушки?»

Волк помолчал, и, отвернувшись, посмотрев на то, как играет снег под луной, ответил:

«Конечно, Марья Петровна, младшему-то нашему, Стивену — четыре годика всего».

— Энни восемь было, — женщина сжала пальцы, — до хруста. «Она труп отца своего на колу видела, Михайло Данилович, с глазами выжженными. Сие Болотников сделал, самозванца подручный. Они брата моего искали, думали, сэр Роберт скажет им — где Федор. Не сказал, — женщина тряхнула изящной головой в черном апостольнике, и стала ловко спускаться по узкой, хлипкой, с набитыми перекладинами жерди.

Уже на дворе, укрыв возы холстами, Волк подошел к Федору и сказал: «Ты вот что, шурин, раз ты тут остаешься — о Болотникове этом не забудь».

Голубые глаза Федора чуть прищурились и он спокойно ответил: «Око за око, тако же и Писание нас учит. Поехали, я до рассвета на той опушке хочу оказаться».

Волк тронул поводья и вдруг подумал: «Все, Господи, сейчас Матвея Федоровича дождемся и пойдем каждый своей дорогой. Ну, в Лондоне встретимся уже».

— Мусор вывозим, ради праздника престольного, — сказал Федор сторожам. «Чего ж ему на дворе валяться, завтра с утра тут все чисто и будет».

Ворота открылись и Федор, оглядываясь на монастырь, холодно подумал: «Ну, Марья с Аннушкой и сами до Новых Холмогор доберутся, Марья так стреляет, что мало кто ей ровня, и с конями лучше любого мужика управляется. Скажу ей, что к Лизе еду, повидаться, а сам сюда вернусь».

Возы медленно катились по обледенелой дороге и Мэри, лежа, прижимая к себе дочь и Машеньку, закрыв глаза, вздохнула: «Все, слава Богу. Все кончилось».

Матвей чуть толкнул деревянную дверь кельи и, замерев на пороге, тихо сказал:

«Здравствуй, Марья. Здравствуй, вот, и свиделись».

Она вскинула голову от Псалтыря и мужчина, увидев сине-серые, обрамленные длинными, черными ресницами глаза, покачнувшись, схватился за косяк.

«Сорок два, — сказал себе Матвей. «Господи, совсем же молодая, Господи, Марфа в ее годы и родила последнего. Морщины, конечно, ну да у кого их нет».

— Жив сыночек наш, — нежно сказала государыня. «Жив Митенька. Спасибо тебе, Матюша, будет, кому мне глаза закрыть на одре смертном. А за тебя я молиться буду, я ведь, — женщина чуть улыбнулась, — каждый день сие делаю, с тех пор, как увидела тебя, там, на Дмитровке».

— За трапезой, да- Матвей опустился на пол и прижал ее руку к щеке. «Холодная, какая холодная, — он подышал на длинные пальцы и осторожно проговорил: «Поедем со мной, милая. Пожалуйста, поедем. Я ведь люблю тебя, Марья, как тогда любил, так и теперь».

— Я с Митенькой буду, — Марья Федоровна опустила блуждающие, пустые глаза и Матвей невольно поежился. «Сыночек наш царствует, ты ведь сего хотел, Матюша, как меня, опосля Ивана Васильевича, в постель уложил? Отомстить хотел царю, чтобы сын твой, а не его, на троне сидел? Ну так получилось у тебя».

— Нет, — сказал он жестко, встав, тряхнув ее за плечи. «Я тебя хотел, Марья, тебя, слышишь!»

— Хотел, так увез бы тогда, от сестры твоей, — женщина отстранилась. «А ты ее выбрал, ну хоша сына нашего спас, и на том спасибо тебе. Никогда я не любила никого, окромя тебя, Матюша, никогда, — она опустила голову, раскачиваясь, неслышно плача, кусая губы.

— Жив сыночек, жив Митенька, — донеслось до Матвея.

Он наклонился, и, поцеловав женщину в лоб, шепнул: «Прощай, Марья». Она положила руки на вышивку с образом Спаса и Матвей, увидев золотые волосы, ореховые глаза, было, хотел, что-то сказать.

Тонкие, сухие пальцы погладили лицо на вышивке, женщина ударилась лицом о пяльцы, что-то бормоча, и Матвей, не оборачиваясь, вышел из кельи в холодный, белого камня коридор.

Маленький, коротко стриженый, белобрысый мужик в потасканном армяке прицелился и рябчик, хлопая крыльями, свалился с ветки.

— Вы должно быть, белку в глаз бьете, Марья Петровна, — одобрительно заметил Волк, поднимая птицу.

— Меня матушка стрелять учила, — рассмеялась Мэри, — и батюшка тоже — меткий был. Ну, а потом мы с Робертом оба охотиться любили, мы, когда после венчания на север поехали, от рассвета до заката в седле были. И на медведей я ходила, в Швеции, — она оглянулась и тихо добавила:

— Машенька-то, бедная, от Матвея Федоровича не отходит, спасибо вам, Михайло Данилович, что присмотрите за ними. Дяде Матвею все же семьдесят лет, не шутка. А мы с вами в Лондоне встретимся? — женщина засунула пистолет в карман армяка.

— Да уж наверное, — смешливо отозвался Волк. «Вы там ранее меня будете, все же до Белого моря тут ближе, чем до Ладоги. А потом, как обустроитесь — приезжайте с Энни в Париж, повидаться».

— Спасибо, — отозвалась Мэри, глядя в сторону костра, что горел на опушке. «Я думаю, Джон меня в Германию пошлет, так что заглянем к вам по дороге».

Волк откашлялся и осторожно спросил: «А вы еще работать собираетесь, Марья Петровна?»

— А как же, — безмятежно отозвалась Мэри, натягивая овчинные рукавицы. «Я людям языки хорошо развязываю, Михайло Данилович, к тому же я вдова теперь, — губы женщины на мгновение дернулись, — для работы сие только на руку.

— Так вы, может, еще и замуж выйдете, вам же и тридцати нет, — еще более осторожно продолжил мужчина.

— После Рождества двадцать восемь исполнилось, — Мэри мимолетно улыбнулась, — мне бы дочь вырастить, Михайло Данилович, не до замужества мне. Да и потом, не люблю я дома сидеть, я с пятнадцати лет нашим делом занимаюсь, тако же и с Робертом познакомилась. А вы Полли не видели, как в Лондоне были? — спросила она, выходя на узкую тропинку.

— Нет, — ответил Волк, разглядывая ее прямую, жесткую спину.

— Мне Марфа Федоровна сказала, что пришлось им из Рима бежать, а там уже, из Франции, они в Новый Свет отправились, с экспедицией. Но вот должны этим летом вернуться.

— Встречу, значит, сестричку мою, — нежно проговорила Мэри.

— Мы же с ней двойняшки, всю жизнь вместе. У нее муж хороший, очень хороший человек, как мой Роберт покойный был. Роберт же, — Мэри обернулась, — пока мы в Копенгаген не уехали, для Джона людей убивал. Ну, кого надо было, сами понимаете, — она улыбнулась, и добавила: «Он еще при батюшке Джона, старом мистере Джоне, начал».

— А в Копенгагене он чем занимался? — поинтересовался Волк, глядя в большие, лазоревые глаза.

— С Энни дома сидел, еду ей готовил, читать учил, гулял, — Мэри даже рассмеялась. «Там же я работала, при дворе короля Кристиана. А сейчас дядя Мэтью туда едет».

— А вы откуда знаете? — изумился Волк. «Он же никому не говорил, куда Машеньку везет».

— Сие дело нетрудное, — рассмеялась Мэри, — это вы просто с дядей Мэтью недавно знакомы.

Он всегда говорил, что на старости лет в Копенгагене хочет осесть».

Она вышла на опушку и весело сказала: «Ну, вот и рябчики, давай-ка, Энни, ими займемся!»

— Мы сами с Машенькой сделаем, — Матвей поднялся и улыбнулся дочери: «Пойдем, Машенька, научу тебя, как их готовить».

Он подал дочери руку, и та, доверчиво посмотрев на отца, вдруг сказала: «Х-хорошо, б-батюшка».

Матвей заставил себя сглотнуть слезы и подумал: «Ничего, оправится. Буду заниматься каждый день, гулять с ней буду, в церковь ходить. Ну что мне там, в Копенгагене — я же не при дворе, так только, сиди, держи безопасный дом, людей встречай и провожай. Времени много, поставлю на ноги».

— К-красиво, — сказала Маша, указывая на промоину в снегу. Матвей посмотрел на жухлую, зимнюю траву и вдруг увидел свежую, зеленую, пробивающуюся через слой палых листьев.

— Очень красиво, доченька, — сказал он, поцеловав женщину в колючий, золотистый затылок.

Матвей подсадил дочь в седло и поправив стремя, рассмеялся: «Ты не бойся, милая, кобылка смирная, будешь на ней ровно как на лавке».

Маша опасливо протянула руку и погладила гнедую гриву. Лошадь ласково, тихо заржала.

— Последите тут, — велел Матвей мужчинам и, кивнув Марье, сказал: «Отойдем».

— Значит так, — Матвей вздохнул — Федор тебя прямо с рук на руки должен передать нашему человеку. Запоминай: как доберетесь до Новых Холмогор, придете в порт, там спросите мистера Майкла.

— А фамилия как? — поинтересовалась Мэри.

— А кто ж его знает? — Матвей пожал плечами. «Он на работу нанимался, когда у Джона отец умирал, написано: «Мистер Майкл», и все. Тех лет документы вообще — половину сожгли, как ее Величество скончалась, не след такое хранить было, — он усмехнулся, а половину — разбирают еще, концов не найдешь. Ну, вроде тем годом присылали почту, там он еще пока.

— Чем занимается-то? — поинтересовалась Мэри, разглядывая весеннее небо.

— Священник он, англиканский, ну, как ты мне рассказывала, на Москве у вас тоже такой был, — ответил Матвей.

— Да, — женщина кивнула, — мы через него донесения передавали на корабли. Все сделаю, дядя Мэтью, — она улыбнулась, — спасибо, что помогли нам.

Мэри поцеловала Матвея в щеку и тот ворчливо сказал: «Дом-то ваш, в Копенгагене, хороший? А то я и не был никогда у вас, а мне там жить теперь».

— Очень, — рассмеялась племянница, и гавань там рядом. Будете ходить, пиво пить, а Машенька пусть чаек кормит.

— Ну, пойдем прощаться, — вздохнул мужчина, — до Ладоги путь неблизкий.

Матвей поманил к себе Федора и строго, шепотом сказал: «А ты к Лизавете загляни, как в Ярославль возвращаться будешь, не оставляй ее надолго с детьми-то, одну. И осторожней будь, коли казнят тебя, али еще что — Лизавета с тремя детьми на руках останется, куда ей деваться?».

Федор улыбнулся: «Да не казнят, Матвей Федорович, мы уж все обделаем, как надо, Василий Иванович на престол сядет, и заживем спокойно».

— Ну-ну, — только и ответил Матвей, подставив лицо яркому солнцу. «Весна-то пришла, Михайло, — он улыбнулся и взял маленькую руку дочери: «Весна, Машенька».

— Т-тепло, п-папа, — тихо ответила женщина. «Т-тепло».

Волк перегнулся в седле, и, пожимая Федору руку, едва слышно шепнул: «А ты помни, шурин, что я тебе в подвале сказал, не забывай».

— Ладно, — буркнул, покраснев мужчина и обернулся к сестре: «Поехали уже, может, на Двину доберемся, и лед к тому времени сойдет, лодку возьмем».

— Счастливого пути, Марья Петровна, — Волк внезапно склонился над ее рукой. «А с тобой, Энни, мы на Темзе покатаемся, — добавил он, смеясь. «Кузина твоя, Белла, уж должна в Лондоне быть к тому времени, ей тринадцатый год, подружитесь».

Мэри перекрестила их и, смеясь, велела: «На рожон там не лезьте, поняли?».

— Вы тако же, — улыбнулся Матвей и пришпорил своего коня.

Волк посмотрел вслед трем всадникам, что поехали по дороге, ведущей на север, и тихо спросил: «Все хорошо с ними будет, Матвей Федорович?»

— Марье пальца в рот не клади, — тихо присвистнул Матвей, оглянувшись на Машеньку, — та ехала медленно, рассматривая ветви деревьев вокруг. «Так что ты за нее, Михайло, не беспокойся, — она тебя в Лондоне первая встретит».

Волк еще раз оглянулся — но на дороге уже никого не было. Темный, глухой лес стоял стеной, где-то тоскливо, низко кричала птица, и Волк, поежившись, крепче взялся за поводья.

Высокий, широкоплечий человек в черном, потрепанном камзоле шагнул в лодку и, завернувшись в толстый плащ, — который день беспрерывно лил еще холодный, весенний дождь, велел на ломаном, с акцентом, русском: «К фактории».

Он обернулся на корабль, и, усмехнувшись, незаметно погладил тяжелый, кожаный мешочек с золотом, что был спрятан под плащом.

Двина, — серая, огромная, топорщилась под южным ветром, в лодку плескали речные волны, в тумане были видны очертания деревянного острога на холме, и низкие здания складов под откосом.

Корабли стояли бесконечной, уходящей вдаль стеной, разноцветные штандарты мокли под дождем, и Майкл Кроу, вдохнув запах реки, невольно улыбнулся: «Очень хорошо, что царь велел не препятствовать въезду и выезду иностранцев. Тут сейчас такая толкотня, что можно свободно исчезнуть. Последние деньги я получил, пора отправляться восвояси».

Он ловко соскочил на деревянную пристань, и пошел наверх, к пристроенной сбоку фактории бревенчатой церкви.

— Слышал, вы уезжаете, мистер Майкл, — остановил его знакомый голландский капитан.

«Очень жаль, как же мы теперь без священника? Еще, говорят, у нового царя жена будет католичка, наедут сюда прелаты из Рима, как будто нам в Европе их не хватает, — голландец закурил, облокотившись о сырые перила причала.

— Приедет кто-нибудь, — успокоил его Майкл. «Сами же слышали — царь разрешил свободно путешествовать, никогда такого тут не было, так что — приедет. Из Германии, может быть, кто-то из пасторов соберется. Ну, или из Англии, как я».

— А вы домой? — улыбнулся голландец. «В Лондон?».

— Обратно на Яву, — коротко ответил Майкл, и, поклонившись, пошел дальше.

— Хороший человек, — пробормотал голландец, глядя ему вслед. «Только к себе уж очень строг, ну, для пастора это как раз — правильно».

Майкл зашел в факторию, и, повернув налево, пройдя в жилую половину, опустил засов на дверь своей комнаты — маленькой, узкой, блистающей чистотой. На столе лежала Библия женевского издания, над простой лавкой, где он спал — красовался деревянный крест.

Мужчина опустился на колени, и, достав кинжал, подцепив половицу — открыл тайник.

Порывшись в шкатулке с письмами, он нашел то, что было ему нужно.

«К следующему лету будь в том месте, которое мы обсуждали, — читал Майкл. «Капитан Ньюпорт ведет туда три корабля из Лондона, с более чем сотней колонистов. Учитывая твой финансовый вклад, ты, конечно, будешь членом совета, который будет руководить поселением, и принимать все решения.

Одновременно со строительством форта мы заложим церковь, так что у тебя сразу появится место для служб. Разумеется, ни одного католика в колонии мы не допустим, более того, чтобы не рисковать, — испанцы все-таки довольно близко, — совет вынесет решение прочитывать все письма поселенцев, прежде чем отправить их в Англию. Желаю тебе счастливой дороги, мой дорогой преподобный отец».

Майкл убрал письмо и, потрещав пальцами, сказал себе: «Может, все-таки, заехать в Лондон? Нет, нет, — он покачал головой, — рисковать нельзя. Потерплю, сначала — папин клад, потом — братец Ник, а уж потом — приеду и заберу все, что мне причитается.

Он встал, и, налив себе воды из кувшина, посмотрел на туман, затянувший противоположный берег Двины.

— Жаль, что не удалось прочитать завещание младшего Кроу, — задумчиво проговорил Майкл.

«Там сын и две дочери, это я помню, остальных эта шлюха в подоле принесла, вряд ли дядя Питер стал оставлять им деньги. Ну и прекрасно, избавимся от сына, женимся на дочери, и тогда все будет, как надо, — мужчина рассмеялся, и, устроившись за столом, придвинув к себе чернильницу с пером, углубился в подсчеты.

Невысокий мужичок в промокшем от дождя армяке, выпрыгнув на глинистый берег, сказал светловолосому мальчишке: «Ну, вылезай, это Новые Холмогоры».

Энни помогла матери вытащить лодку, и зачарованно посмотрев вдаль, ахнула: «Сколько кораблей!»

— Это ты лондонский порт не видела, — рассмеялась Мэри, и, похлопав себя по карманам, подумала:

— Один кинжал, и все. Пистолет еще есть, а вот пороха в лесах — неоткуда взять. Ну, ничего, не голодали, рыбы в реках было — хоть по колено в ней ходи. И правильно я сделала, что Федора к Лизе отпустила — он сейчас воевать пойдет, мало ли что случится еще. Да и глаза у него грустные были, видно, тосковал по ней. А Ксения Борисовна, — Мэри мысленно усмехнулась, — пусть там хоша на стены лезет, не получилось у нее, и, слава Богу».

Энни наклонилась, и, потрогав воду, поежилась: «Холодная еще! А ты тут была, мамочка?

Мы же, я помню, через Ригу на Москву-то ехали».

Мать погладила ее льняные, уже начинающие отрастать волосы: «Совсем маленькой девочкой еще, как нас батюшка мой покойный сюда привез.

— А вода, — женщина рассмеялась, — так ты привыкнуть должна была, мы ж каждый день в реке плавали, еще и с утра. Ну, ничего, в Лондон приедем, там, у бабушки ванна особая, в Париже сделанная, медная с львиными головами. И купальная комната отдельная».

Энни открыла рот и робко спросила: «А бань нет, ну, в Лондоне? Папа рассказывал — в Стамбуле есть, и в Москве тоже были».

— Нет, — вздохнула Мэри. «Ну, пошли!»

Она поправила заячий треух и решительно зашагала вниз по течению реки — туда, где в серой мороси виднелись высокие, стройные мачты.

Майкл поднял голову — в дверь кто-то решительно, громко стучал. Он убрал записи в шкатулку, и, заперев ее, поднявшись, — откинул засов.

— Здравствуйте, — сказал по-русски невысокий, синеглазый паренек в грязном армяке и шароварах. «Можно зайти?».

Майкл кивнул, и паренек шагнул через порог, ведя за собой маленького, худого, белобрысого мальчишку.

Гость стащил старую, потрепанную шапку, опустил засов, и, смотря на Майкла снизу вверх, задрав голову, продолжил по-английски:

— Меня зовут леди Мэри Пули, я вдова сэра Роберта Пули, он был убит прошлым летом вместе с царевичем Федором. Эта моя дочь Энни, — она подтолкнула мальчишку вперед, и тот поклонился. «Мы бежали из Горицкой обители, нам надо добраться до Лондона».

— Вы садитесь, пожалуйста, леди Мэри, — поклонился священник. «И давайте я поесть принесу, вы же проголодались, наверняка. Меня зовут Майкл Кроу, рад встрече с вами».

Лазоревые, большие глаза распахнулись и Мэри, удивленно, проговорила:

— Кузен Майкл! Я только слышала о вас, Господи, вот где довелось встретиться! Я Мэри Кроу, в девичестве, дочь миссис Марты, и вашего дяди, Питера Кроу. Вы ведь знаете, что ваш брат пропал без вести, да? И что Мирьям обручилась? И что Белла жива, нашли ее?

«Очень хорошо, — подумал Майкл.

— Братец пропал, а эту сучку, я смотрю, подобрал кто-то, не побрезговал. Ну, с ней, и с сестрой ее, отродьем шлюхи, я разберусь, попозже. А пока — леди Мэри, и точно — я избранник Господень, сама ко мне пришла, не надо теперь никуда ездить. И дочка у нее, все, как надо, как по заказу.

— Во-первых, — мягко сказал Майкл, — я сейчас принесу еды и еще одну лавку — вы с Энни будете жить здесь, кузина Мэри.

— А как же вы, — запротестовала женщина. «Куда вы…

— Я тут пять лет, — улыбнулся священник, — найду, где переночевать. Сейчас я вас устрою, вы пообедаете, и все мне расскажете, ладно? А потом будете отдыхать.

Мэри взглянула в лазоревые, красивые глаза двоюродного брата и вдруг, тяжело, облегченно вздохнула, привалившись к бревенчатой стене, прижав к себе дочь: «Я так рада, так рада, что вас встретила, кузен Майкл».

— Я тоже, — он присел поодаль и погладил по голове Энни:

— А ты тем более должна лечь и выспаться, милая моя, вы с мамой обе устали. И ни о чем больше не волнуйтесь, — он взглянул на Мэри, — я все устрою. Для этого я здесь, — он улыбнулся и вдруг поднес к губам маленькую, с мозолями от весел, руку Мэри: «Я сделаю все, что потребуется, кузина, и даже больше».

Когда он ушел, Энни восторженно спросила:

— Это сын дяди Стивена, ну, Ворона, да? Там же их двое братьев было, ты говорила, один моряк, а второй — священник, он еще в Женеве жил. Какой красивый! А отец его тоже такой был?

— Я отца его и не видела, ни разу, — вздохнула Мэри.

— Как он в Лондон приезжал, Мирьям привозил — мы с Полли в имении у друга матушки охотились, мы с твоим папой уже обручились тогда. И кузена Ника я не встречала — он в океане пропал, еще пять лет назад. Теперь уж и не найдется, наверное.

— Я бы хотела помолиться за папу, ну, раз тут церковь наша есть, — твердо сказала Энни, и обведя глазами комнату, заметила: «Уютно тут как, просто, а уютно».

Когда Майкл вернулся, девочка уже спала, положив голову на колени матери.

Мужчина наклонился, и, ласково взяв ее на руки, — Энни даже не пошевелилась, — шепнул:

— Давайте ее устроим, пусть отдыхает, а вы поедите, и все мне расскажете. Потом я вам воды горячей принесу, и одежду чистую, — он чуть покраснел, и посмотрел куда-то в сторону, — и спите, тоже, пожалуйста, кузина Мэри.

Женщина посмотрела на дочь, что, свернувшись в клубочек, сопела, положив голову на подушку, укрытая плащом Майкла, и вдруг, тихо, сказала: «Я вам так благодарна, мы ведь одни сюда добирались. Моему старшему брату, Теодору..

— Я его помню, — улыбнулся Майкл, — мы с ним водяную мельницу в усадьбе строили, на ручье.

— Ну вот, ему к жене надо было вернуться, — женщина стала накрывать на стол, и Майкл остановил ее: «Я сам, кузина Мэри. Вы моя гостья, пожалуйста, не надо».

Она посмотрела на его руки и подумала: «И, правда, красавец какой. Мама говорила — красивее отца и сэра Стивена она мужчин и не видела. И высокий, — шесть футов два дюйма, наверное, а то и выше».

— Ну вот, — сказал Майкл, наливая ей вина, — я сам не пью, а вы, выпейте, пожалуйста, кузина.

Это хорошее, французское, у нового царя, — он чуть усмехнулся, — дорогие вкусы, говорят, он уже дополнительные налоги ввел, чтобы покрывать свои расходы. Еще и свадьба его предстоит, на Москве уже сейчас от поляков не протолкнуться, а приедет еще больше.

Мэри выпила, и с удивлением заметила:

— И, правда, отличное. Дяде Мэтью, — она рассмеялась, — понравилось бы. Он в Копенгаген поехал, с дочкой своей, теперь там жить будет. А кузина Тео умерла, родами, прошлой осенью. Она ведь мать Беллы, сестры вашей.

Он вспомнил высокую, темноволосую, зеленоглазую девочку, что играла с ним и Николасом и подумал: «Ну, конечно, шлюха. Дорогой папа, я смотрю, до конца дней своих ни одной юбки не пропускал, троюродную племянницу в свою постель уложил, развратник».

— Очень жаль, — тихо сказал Майкл, вслух. «Давайте я за них помолюсь — за кузину Тео, за мужа вашего покойного».

— Мы ведь даже не знаем, где могила сэра Роберта, — горько, глядя на вечерний, густой туман, что поднимался над рекой, отозвалась Мэри. «Энни, бедной, так тяжело, она ведь ребенок еще…

— Вам ведь тоже, — ласково ответил Майкл.

Мэри вдруг, кусая губы, сжав пальцы, отвернулась.

— Вы поплачьте, — Майкл взял ее за руку. «Я помню, как наша матушка умерла, — вы ведь в ту ночь родились, — мы с Ником плакали, сильно. Нам ведь тогда шесть лет было. И потом, у папы, на «Святой Марии», тоже плакали — каждую ночь».

— Но ведь он рядом с вами был, — вздохнула Мэри. «Я тоже, — Энни утешаю, но ведь отца ей уже не вернешь…»

— Рядом, — едва слышно произнес Майкл, вспоминая узкий, темный чулан при камбузе, где спали они с братом. «Да, рядом, кузина Мэри».

Она вдруг прижалась лицом к его плечу и сдавленно сказала: «Простите. Я сейчас. Так иногда одиноко…

Майкл погладил короткие, белокурые, мягкие волосы, — от нее пахло дымом, лесом, речной водой, и нежно ответил: «Я тут, кузина Мэри. Я с вами, я рядом».

Мужчина услышал короткие, сдавленные рыдания и холодно подумал:

— Нет, она в постель прямо сейчас не ляжет, я же вижу, не из таких, осторожная. А было бы хорошо, конечно, тем более, если она бы забеременела. Сыновья мне нужны. Ладно, где у нас тут можно повенчаться, поблизости? В Тромсе, да. Вот там и повенчаемся.

— А потом, — сразу в Лондон, — он едва удержался, чтобы не рассмеяться. «К маме под крыло, так сказать. Лондона, ты у меня, дорогая, до конца дней своих не увидишь, обещаю. Девке этой ее, Энни, наверняка какое-то наследство после отца осталось. Тоже славно, пригодится».

Он достал платок и вложил его в тонкие пальцы. Мэри вытерла лицо и улыбнулась:

«Спасибо вам, кузен Майкл, извините меня».

— Ну что вы, — он поцеловал ее руку и поднялся: «Вы ешьте, а я пока воды принесу. И ни о чем больше не думайте, кузина Мэри, все будет хорошо».

Женщина проводила взглядом прямую спину, широкие, мощные плечи и сказала, глядя на спокойное, милое, сонное лицо дочери: «Все будет хорошо, Энни, милая. Все закончилось, теперь все будет хорошо».

— А почему вы не женаты, преподобный отец? — Энни подняла голову, посмотрев на Майкла, и тут же, покраснев, сказала: «Простите, я не должна была…»

Они стояли на берегу Двины и Майкл, глядя на темную полоску леса напротив, мягко ответил: «Ничего страшного, милая. А я, — он улыбнулся, — ну, вот, не встретил пока той, с кем хотел бы повенчаться и жить вместе, до конца дней наших».

— Мне теперь так хорошо, так спокойно, — после недолгого молчания сказала девочка.

«Спасибо, что мы за душу, папы помолились. В их церквях, — Энни презрительно сморщила нос, — шумно, золота много, иконы эти. Я там не могла ничего делать, неуютно было. А у вас — уютно.

— Умница, — усмехаясь про себя, подумал Майкл. «А, как доберемся до земли обетованной, — тебе еще уютнее станет. А если откроешь рот, то отведаешь от Писания, сказано же: «Кто жалеет розги своей, тот ненавидит сына; а кто любит, тот с детства наказывает его». Дочь тоже, разумеется, и еще строже — женщина должна с детства научиться покорности и молчанию».

— Они же язычники, — вздохнув, ответил священник. «Как католики, только еще хуже. Ты же читала Библию, милая…

Энни кивнула и тихо проговорила: «Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, что на земле внизу, и что в воде ниже земли. Не поклоняйся им и не служи им».

— Конечно, — Майкл погладил ее по голове. «Это ведь Десять Заповедей, а они, — он указал на купол церкви ниже по течению реки, у острога, — их нарушают. Разве так должны себя вести христиане?

Энни помотала головой и вдруг сказала: «А можно мы еще помолимся? Ну, если у вас есть время, конечно, преподобный отец…

— Просто дядя Майкл, милая моя девочка, — улыбнулся он. «Я все-таки твой родственник, хоть и дальний. И помни — у священника нет своего времени, оно принадлежит прихожанам. Ну, вот вам, например. Пойдем, — он взял ее за руку, — уже и обедать пора. А на следующей неделе мы уезжаем, я вас с мамой довезу до Лондона и там расстанемся».

— А вы куда? — удивленно спросила Энни, когда они шли по берегу реки вниз, к складам и пристани.

— В Новый Свет, — вздохнув, ответил Майкл. «Там основывают первую английскую колонию, буду там священником, ну, и туземцам стану проповедовать. Я ведь уже трудился миссионером, на Яве, в джунглях».

— И вам не страшно? — восхищенно спросила Энни. «Там же опасно, наверное! Как вы там будете, один?

Майкл посмотрел на яркое, теплое солнце, и, услышав крики чаек, вдруг нагнулся и поцеловал белокурый затылок: «Ну, я столько лет один, милая, привык уже. Ничего, справлюсь».

Энни вздохнула и еще крепче взяла его большую руку.

— Из уст младенцев и грудных детей Ты устроил хвалу, — усмехнулся про себя Майкл. «Все правильно, еще несколько раз с ней помолимся, и она сама уложит мать мне в постель. А кузина моя, сразу видно, ради дочери все, что угодно сделает. Вот и прекрасно.

— Если хочешь, — ласково сказал мужчина, когда они уже подходили к фактории, — мы с тобой можем посидеть, позаниматься. Мама пусть отдыхает, а я могу проверить, как ты пишешь, подиктовать тебе. Я ведь знаю и французский, и немецкий, не только русский.

— Никогда в жизни слова по-русски больше не скажу, — неожиданно зло проговорила Энни.

«Они папу убили, и вообще — я хочу уехать отсюда, как можно быстрее». Она помолчала и добавила: «Позанимайтесь, конечно, дядя Майкл, я буду очень вам благодарна».

Мужчина улыбнулся, и, постучав в дверь своей комнаты, подождав, пока Мэри откинет засов, весело сказал: «Смотрите, кузина, верба! Мы вам букет принесли, в Англии они так рано не цветут».

Мэри потрогала серые, пушистые сережки и, подняв глаза, тихо сказала: «Спасибо, кузен Майкл. А на стол я накрыла уже, руки мойте, и садитесь за трапезу».

— Глаза всех к Тебе устремлены, и Ты даешь им пищу вовремя. Ты открываешь руку Свою и щедро насыщаешь все живое, — сказал Майкл, склонив голову, и Энни, взяв мать за руку, тихо проговорила: «Аминь».

Мэри стояла на откосе холма, сняв шапку, чувствуя, как западный, влажный ветер ерошит ее короткие волосы. Энни прижалась к ней сзади, и, обняв мать за талию, грустно сказала: «А дядя Майкл в Новый Свет едет, совсем один! Он мне рассказывал о джунглях на Яве, туда же дедушка Виллем ходит да, ну, за пряностями для дяди Питера?»

Мэри кивнула и посмотрела на детские, маленькие ладошки дочери.

— Мы с Полли сиротами в пять лет остались, — вдруг, пронзительно подумала женщина, — я ведь батюшку помню, он такой добрый был. И кузен Майкл тоже добрый, все нам отдал, за проезд заплатил — тут ведь сейчас никого из наших капитанов нет, только чужие, а ждать корабля Московской компании — опасно, нас уже и ищут, наверное.

— До Тромсе доберемся, потом до Бергена, а там уже и Лондон неподалеку. И потом, — она чуть слышно вздохнула, — всю жизнь одной, одной. Я-то ладно, а вот бедная Энни, так хочется, чтобы она счастлива была».

Энни потянула ее за руку, и сказала: «Ты садись, мамочка, а я к тебе прижмусь, можно?».

Мэри поцеловала мягкие, льняные волосы девочки и, вздохнув, спросила: «Ну, как ваши занятия с дядей Майклом?»

— Очень хорошо, — Энни подняла серьезные, серые глаза. «Он так много знает, такой терпеливый, всегда все объясняет и на ошибки совсем не сердится. И ты ему нравишься, — решительно закончила девочка.

— Ерунда какая, — сварливо отозвалась Мэри, глядя на нежный, розовато-лиловый закат. «Мы просто родственники, вот и все. Ну как с дядей Майклом, который муж тети Тео покойной».

— Ему ты тоже нравилась, — Энни улыбнулась и Мэри, на мгновение, закрыла глаза: «Как на Роберта похожа, Господи, девочка моя…». Дочь потерлась головой о руку матери и таинственно продолжила: «Я все вижу, ты не думай. Этот дядя Майкл тоже на тебя смотрит — ну, так, чтобы ты не заметила. Выходи за него замуж, — Энни поднялась и обняла мать — сильно.

Мэри поцеловала ее в щеку и рассмеялась: «Нельзя выходить замуж просто так, надо, чтобы люди любили друг друга, ну, как мы с твоим папой, храни Господь его душу».

Энни сорвала травинку и небрежно проговорила, зажав ее в зубах: «Если бы он тебя не любил, он бы на тебя так не смотрел. А я хочу, чтобы у меня был отец, вот, — он вскочила, и, нахлобучив шапку, засунув руки в карманы шаровар, направилась вверх по склону — к фактории.

Мэри опустила голову в руки, и, вздохнув, сказала себе: «Ты-то ведь на него тоже смотришь, дорогая моя. Смотришь. И взгляды ты эти видела. Господи, может, и вправду — осесть в Англии, в деревне, пироги печь, детей рожать? И матушка рада будет — он ведь семья, сын сэра Стивена».

Женщина поднялась, и, посмотрев через плечо на золотящиеся под заходящим солнцем паруса кораблей, твердо сказала: «Ну, так тому и быть».

В комнате, на аккуратно прибранном столе горели свечи. «Вы посидите со мной, кузен Майкл, — тихо попросила Мэри. «Мне так неудобно — мы тут живем, а вы на кораблях ночуете, или там, — она махнула рукой, — на складе. Там же даже прилечь, как следует негде».

— Я, когда на Яве жил, — Майкл легко, красиво улыбнулся, — в джунглях на земле спал. И сейчас, в Новом Свете, тоже, наверняка, придется, ну, когда к туземцам буду ездить, проповедовать.

— И вы не боитесь, — женщина села на лавку, и, отпив вина, повторила, глядя на спящую дочь:

«Не боитесь».

— Господь меня защитит, — Майкл наклонился над Энни, и, укрыв ее поплотнее, перекрестив, сказал: «Спокойной ночи, кузина Мэри, отдыхайте».

— И вам никогда не бывает одиноко? — лазоревые глаза смотрели на него в неверном, трепещущем огне свечей. «У вас же нет семьи, кузен Майкл».

— Конечно, одиноко, — он склонился над ее рукой. «Ну да такая у меня стезя, я сам себе ее выбрал, вряд ли найдется та, кто захочет ее со мной разделить».

— А если бы нашлась? — спросила Мэри, чувствуя прикосновение его губ. «Какие волосы красивые, — подумала она, — словно темный каштан. А на концах — золотом играют».

— Если бы нашлась, — он вздохнул, так и не поднимая глаз, — я сделал бы все, чтобы она была счастлива. Все, что в моих силах, кузина Мэри, и больше того. Всегда, всю мою жизнь.

— Так сделайте, кузен Майкл, — она положила руку на его волосы и чуть погладила. «Я, — Мэри прервалась на мгновение, — я буду очень рада. И Энни вас любит…

Мужчина еще раз поцеловал ее руку, и, распрямившись, смотря в ее глаза, ответил:

— Нет, кузина Мэри. Я не могу, не имею права. Я ведь еду в Новый Свет. Как бы я вас не любил, — а, Господь мой свидетель, я люблю вас более самой жизни своей, — я не должен подвергать вас и Энни опасности. Я довезу вас до Лондона, передам миссис Марте, и там простимся.

— А вы? — она потянулась к нему. «Что станет с вами, кузен Майкл?»

— А я буду исполнять свой долг пастыря, кузина Мэри. Ну, и молиться о том, чтобы вы и Энни, были счастливы, конечно — до конца моих дней, — он улыбнулся, и, поклонившись, сказав:

«Доброй ночи», — вышел из комнаты.

Мэри прислонилась к бревенчатой стене и тихо проговорила, глядя на белокурые волосы Энни, прикрытые черным плащом: «Ну, уж нет, дорогой мой Майкл, никуда ты без нас не поедешь, не будь я Мэри Кроу».

Майкл поднялся на палубу рыбацкой шхуны и, увидев Мэри с Энни, улыбнулся:

— Ну вот, сегодня вечером отходим в Тромсе. Я за все расплатился, кузина Мэри, — добавил он, видя, как женщина открыла рот, — не беспокойтесь. И от Тромсе до Лондона — я тоже вас довезу, конечно. Вы извините, — он развел руками, — каюта тут маленькая, но идти недолго, ветер сейчас как раз хороший. А в Тромсе пересядем на большой корабль.

— А вы где будете, кузен Майкл? — вздохнула женщина.

— В трюме, — он рассмеялся. «Вещи мои уже там, так, что нас ничто не задерживает, кузина Мэри. Ну, поедемте, — он посмотрел на берег, — я сегодня последнюю обедню служу, прихожан много будет, неудобно их задерживать. Жаль, что вам нельзя прийти, могут внимание обратить, еще донесет кто-нибудь местному воеводе, что я незнакомцев прячу.

Когда они уже сидели в лодке, Энни дернула мать за рукав армяка и строго шепнула: «Давай я с ним поговорю!»

Мэри погладила дочь по голове и только вздохнула, глядя на широкую, в черном плаще спину священника.

Энни опустила руку в холодную воду Двины и посмотрела на запад. «Новый Свет, — подумала девочка. «Как интересно! И дядя Майкл такой добрый, заботливый, вот если бы он стал мне отцом. И у меня были бы братья, и сестры тоже, как у всех».

Лодка лавировала между стоящими в фарватере кораблями, и Мэри, погладив дочь по голове, тихо спросила: «А ты уверена?»

Энни только решительно тряхнула льняной головой, и крепко сжала руку матери. «Я помолюсь, — едва слышно ответила она. «Помолюсь, чтобы у вас с дядей Майклом было все хорошо, мамочка».

Мэри присела на бревно, что валялось у подножия холма. Рядом тлел костер, Двина топорщилась под сильным ветром и женщина подумала: «И вправду, хорошо будет идти».

Энни слонялась по берегу, кидая в мелкую воду какие-то палочки. «Надо будет в Тромсе платьев пошить, — вздохнула женщина, — хотя там, конечно, шелка не найдешь. Ну и не надо, мы же на корабле будем, простая шерсть и лен подойдут».

— И все равно, — вдруг, упрямо, сказала Энни, — ты же смелая, мамочка. И папа, наверное, не хотел бы, чтобы ты одна осталась. Почему ты боишься?

— Я не боюсь, доченька, — Мэри тоже взяла палку и стала что-то чертить на влажном песке.

«Дядя Майкл не хочет везти нас туда, где опасно, вот и все».

— Чушь, — Энни цыкнула выпавшим зубом. «Он мне говорил — там будет форт, как тут — она показала на деревянные стены острога. «Пушки, оружие, корабли. Чего там бояться?».

Девочка вздохнула, и, повернувшись к склону холма, помахала рукой: «Дядя Майкл!»

— Ну, вот и я, — он нагнулся и поцеловал Энни в лоб. «Готовы отплывать? Стойте-ка! — Майкл посмотрел на реку. «Что это там?»

— Человек за бортом, — донеслось с голландского барка, что стоял неподалеку. «Человек за бортом!»

— Подержи-ка, — велел Майкл Энни, быстро снимая плащ и расстегивая камзол. Он скинул сапоги, и через мгновение темная голова пропала за серыми волнами Двины.

— Холодно же, — отчаянно проговорила Энни.

— И течение тут сильное, — Мэри вскочила с бревна. «Господи, а если утонет, — подумала женщина, и зашептала: «Ну, пусть только вернется, пожалуйста, пусть вернется!»

— Смотри, мамочка, — сказала Энни, — там все в порядке, с барка трап сбросили.

Майкл выбрался на берег и улыбнулся: «С мачты матрос упал, не волнуйтесь, я вовремя подплыл. Сейчас его там обогреют, разотрут — все будет в порядке».

— Вы очень хорошо плаваете, — открыв рот, глядя на него снизу вверх, проговорила девочка.

— Я же вырос на корабле, — улыбнулся Майкл и протянул руку за камзолом.

— Ну, уж нет, — преградила ему путь Мэри. «Энни, беги в факторию, попроси у них водки».

— Я не пью, — стуча зубами, запротестовал мужчина.

— А сейчас — выпьете, кузен Майкл, — Мэри подтолкнула его в сторону костра и стала бросать в тлеющий огонь плавник. «И вообще, — велела женщина, — снимайте рубашку, я вас разотру.

Еще не хватало, чтобы вы заболели».

Энни вылила водку матери в ладони и робко сказала: «Я тогда рубашку вашу подержу, дядя Майкл, она у огня быстро высохнет».

— Как удачно, — рассмеялся про себя священник. «А у нее ловкие руки, ничего не скажешь.

Мне-то все равно — он на мгновение закрыл глаза, и глубоко вздохнул, — дорогой папа нас в Плимуте зимой в воду загонял. Терпи, Майкл, терпи, нельзя ее сейчас спугнуть».

— А теперь выпейте, — скомандовала Мэри, — и завернитесь в плащ. А ты, Энни, — она посмотрела на дочь, — возьми мой армяк, и ложись, зеваешь уже. Сейчас дядя Майкл согреется и отправимся на корабль.

— Идите-ка сюда, кузина Мэри, — велел Майкл, глядя на то, как она укрывает дочь армяком.

«Вам ведь сейчас холодно будет, — он приподнял полу плаща.

Ее сердце, — почувствовал Майкл, — билось неровно, прерывисто, и в белесом свете северного вечера, он увидел, как покраснели щеки женщины.

— Я ведь не белоручка, кузен Майкл, — вздохнула Мэри, — я и врачевать могу, я травы хорошо знаю, пока жили на Москве, — научилась. Да и вообще — я трудностей не боюсь, вы не думайте.

— Я не могу себе позволить…, - начал он и замер — Мэри подняла голову и поцеловала его в губы.

— Можете, кузен Майкл, — серьезно, глядя на него лазоревыми глазами, сказала женщина.

«Ну, — сказал себе Майкл, — лет пять она у меня проживет. Опять же девка, как раз ей четырнадцать будет, можно жениться. Пусть родит пару здоровых сыновей, а потом я ее похороню. Не жалко».

Он тихо, нежно провел пальцами по щеке женщины, и, помолчав, ответил: «Я должен тебе кое-что рассказать, милая. Может быть, ты потом не захочешь…, - он глубоко вздохнул и посмотрел куда-то в сторону.

— Но ведь тебе, — выслушав его, удивилась Мэри, — уже..

— Тридцать пять осенью, да, — Майкл покраснел. «Ну что же делать, любовь моя, я ведь священник, я не могу так, как обычные мужчины…Я боюсь, что тебе не понравится, — он еще сильнее покраснел и замолчал.

Мэри положила палец на его губы, и, потянувшись, поцеловала каштановые волосы на виске. «Все будет хорошо, милый, — твердо сказала она. «А ты, ты должен выслушать меня, — о том, что было в Москве, после того, как убили моего мужа».

«Еще одна шлюха, — холодно подумал Майкл, гладя ее по голове, утешая, целуя ее руки.

«Что мать — под всей Европой полежала, что дочь. Ну, ничего, я это из нее выбью, она у меня станет, как шелковая — будет молчать, рожать детей и вести хозяйство. А кинжал с пистолетом я у нее заберу, — как только обвенчаемся».

— Любимая, — Майкл прижал ее к себе, — ну не надо, не надо об этом вспоминать. Мы начинаем новую жизнь, и в ней все, все, будет хорошо, обещаю тебе».

Мэри кивнула, и, положив голову ему на плечо, посмотрев на спящую Энни, сказала: «Я так счастлива, Майкл, так счастлива! И в Лондон не надо заезжать, раз тебя ждут в Новом Свете, — можно прямо туда поплыть. А матушке я из Тромсе напишу, чтобы она знала, где мы и не волновалась».

— Напиши, — подумал Майкл, помогая ей зайти в лодку, устраивая спящую Энни на коленях у матери, — напиши, дорогая. А я отправлю письма.

Он едва не рассмеялся вслух, и, нежно поцеловав Мэри, сев на весла, сказал:

— Ну, любимая, я уже хочу поскорее оказаться в Тромсе. Я ведь священник, договорюсь, нам не надо будет ждать три недели. И платьев вы с Энни сможете купить, чтобы все было, как надо.

Мэри погладила белокурые волосы дочери и шепнула: «Ну вот, милая, теперь у тебя есть отец!»

Шхуна снялась с якоря и вскоре пропала в густом, вечернем тумане, скрывающем устье Двины.