Он стоял на пороге своей церкви. Прохладный, наскоро выбеленный зал был пуст, ровные ряды деревянных, грубых скамей разделялись на две половины.

Майкл прошел к огромному распятию, что висело на стене, и, оглянувшись, взяв с кафедры Библию женевского издания, поцеловав ее, опустился на колени. Он знал эти строки наизусть, и, сейчас, глядя на крест, зашептал, сжимая длинными, красивыми пальцами книгу:

— И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет. И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло. И сказал Господь, что сидел на престоле: се, творю все новое. И говорит мне: напиши; ибо слова сии истинны и верны. И сказал мне: совершилось! Я есмь Альфа и Омега, начало и конец.

— Господи, — сказал Майкл, уронив голову на руки, — ты есть начало и конец всего сущего, мой владыка и властелин, наставь меня и паству мою на путь истинный, путь благочестия и скромности, путь добродетели и верности заповедям Твоим. Аминь, — он перекрестился, и, встав, развернув Библию на Откровении Иоанна, — положил ее на кафедру.

— Первая служба на новой земле, — он вздохнул, и, закрыв глаза, подумал: «Свершилось, Господи, спасибо тебе».

Он вышел на церковный двор, и, вдохнув соленый, морской ветер, присев, погладил рукой зеленую, мягкую траву. От строящейся крепости пахло свежим, распиленным деревом, и Майкл, прищурившись, увидел паруса кораблей, что качались на тихой воде гавани.

Ворота заскрипели, и кто-то из плотников весело сказал: «Ну что, преподобный отец, сегодня помолимся, наконец, как следует, не на лужайке!»

— На лужайке тоже хорошо, — мягко ответил Майкл, — сами же знаете, мистер Уильямс, Господь, он везде. Но тут, — он показал рукой на раскрытые двери церкви, — конечно, правильней, так, что спасибо вам большое, — быстро построили.

— Преподобный отец, — раздался звонкий голос, — мы пришли вам помочь молитвенники разложить!

Он взглянул на маленькую стайку детей и подумал: «Да тут все они, кроме Энни, еще трое, а больше-то и нет. Школа со следующей недели начинается, каждый день, все вместе учиться будут. Ну а потом, родятся еще дети, с Божьей помощью».

— Идите, милые, во славу Божью, — ласково сказал он. Дочка задержалась рядом, и, присев, опустив серые глаза, робко спросила: «Можно, мы потом на реке погуляем, батюшка?

Он помолчал, глядя на нее, и Энни поправила чепец, убрав под него единственную, выбившуюся светлую прядь.

— Хорошо, — наконец, сказал священник, — иди. Завтрак готов?

— Да, батюшка, — ответила она тихо.

— Я приду за тобой на реку, отведу домой, и пойдем все вместе на службу, — сказал он, глядя на дочь с высоты своего роста.

Она кивнула и, еще раз присев, прошмыгнула в двери церкви.

Майкл вышел за ворота — поселение было маленьким, окруженным крепким, в три человеческих роста, частоколом. В домах только просыпались — ставни еще были закрыты.

— Божий день, — подумал он нежно. «День отдыха, никто не будет работать, а завтра все вернутся к своим трудам и делам. И я тоже — уже к индейцам надо ехать, вверх по реке на лодке, и там еще идти, до их поселения. Ну, ничего, их язык я уже знаю немножко, объясниться могу. Два месяца мы уже здесь, как время летит. Ну, ничего, обустроимся, с Божьей помощью».

Он прошел мимо деревянного здания, где заседал совет колонии, и, повернув налево, зашел на свой двор — чистый, прибранный, с выбеленным забором.

На кухне пахло свежим хлебом. Жена, отложив шитье, встала. Склонив укрытую черным, праздничным чепцом, голову, она тихо спросила: «Накрывать на стол?».

Он вымыл руки над медным тазом, и, подождав, пока Мэри подаст ему холщовое полотенце, — кивнул.

Жена ела, не поднимая глаз, и Майкл мягко сказал: «Мне не нравится, что ты позволяешь Энни не разделять семейные трапезы, тем более в воскресенье, когда сам Господь предписывает нам быть вместе и радоваться нашему счастью».

Мэри сглотнула и, помолчав, ответила: «Она просто рано встала, прости, пожалуйста, больше такого не повторится».

— Хорошо, — он выпил воды, что была налита в оловянный кубок, и, сложив руки, опустив голову, сказал:

— Благодарим Тебя, Иисус, Бог наш, за то, что Ты насытил нас земными Твоими благами, не лиши нас и небесного Твоего Царствия: так же, как посреди учеников Твоих Ты пришел, даровав им мир, приди и к нам, и спаси нас.

— Аминь, — отозвалась жена, и, встав, спросила: «Можно убирать со стола?».

— Спасибо, милая, — улыбнулся Майкл, и, когда она потянулась за тарелкой, положил свою большую руку поверх ее — маленькой, покрасневшей от стирки, загрубевшей.

— Зачем ты ходила вчера в гавань? — поинтересовался он, склонив голову. «Я тебя видел, когда мы собирались на заседание совета».

— Просто погулять, — она сложила посуду в таз, что стоял на скамье, и, было, потянулась, поднять его, но Майкл холодно велел: «Оставь».

Он встал и спокойно сказал: «Ты моя жена, Мэри, до тех пор, пока смерть не разлучит нас.

Ты носишь мое кольцо и принадлежишь мне душой и телом».

Жена поставила таз обратно, посуда звякнула, и он услышал шепот: «Да, Майкл, конечно».

— Ты должна себя вести так, как подобает моей жене, — продолжил он, глядя на распятие, что висело над ее головой. «Я не хочу, чтобы о тебе пошли, — он поморщился, — дурные слухи.

Помнишь же, что сказано в Притчах: «Добродетельная жена — венец для мужа своего; а позорная — как гниль в костях его». Ты поняла, Мэри?

— Я просто сходила на берег, — она стояла, не поднимая глаз. «Энни делала уроки, ты был занят, что тут плохого?».

Он подошел ближе и подумал: «Господи, ну дай ты мне терпения увещевать и вразумить ее, пожалуйста».

Майкл хлестнул ее по щеке, — изящная голова мотнулась из стороны в сторону, — и медленно, размеренно сказал:

— Да простит меня Господь за гнев в Его святой день, но, Мэри, ты сама виновата. Я тебе уже говорил, — достаточно оступиться один раз, и погрузишься в пучину греха. Слава Богу, — он перекрестился, — что Господь послал меня, чтобы спасти тебя, Мэри, из омута скверны, и я не позволю, чтобы ты в него опять окунулась. Или ты хочешь, чтобы наша дочь узнала, что ее мать — шлюха? — он поднял жену за подбородок.

В лазоревых глазах стояли слезы. «Нет, Майкл, — прошептала она, — нет, прошу тебя, не надо. Прости меня, пожалуйста, я вела себя неразумно и греховно».

— Хорошо, — он вздохнул. «Завтра утром я определю тебе наказание, Мэри. Будь готова идти в церковь, я сейчас приведу Энни, и отправимся все вместе».

Она кивнула, оправляя черное платье, покрытое домашним, серым холщовым передником.

Майкл спустился на берег реки — Джеймстаун стоял на большом острове в ее русле, там, где коричневая, медленная вода, смешивалась с прозрачными волнами океана, и услышал детский смех. Он вгляделся и, покраснев, сжав пальцы, велел: «Энни, иди сюда!»

— Ты водишь! — еще успела крикнуть девочка, шлепая мальчика- сына плотника Уильямса, между лопаток.

— Да, батюшка, — она подлетела к нему, тяжело дыша, и, вдруг, спохватившись, кинула взгляд на белый песок неподалеку. Ее туфли, — простой, грубой, черной кожи, лежали рядом со сброшенными чулками.

— Ты подняла подол до колен, — зловеще, тихо, сказал Майкл. «Моя дочь, в день воскресный, перед тем, как идти в церковь, подняла подол до колен! Да как ты смела, Энни! Как мне теперь смотреть в глаза общине, как проповедовать? Что ты еще тут делала с этими мальчиками?

— Мы просто играли, батюшка, простите, пожалуйста, — она жарко, мгновенно, покраснела. «Я больше так не буду».

— Надень обувь, и пойдем, — коротко приказал он. Дочь шла впереди него, склонив голову в черном чепце, и он подумал: «Господи, и вправду — тяжела доля отца. А ведь мне ее надо воспитать так, чтобы она и слова не смела, сказать — иначе, что за жена из нее выйдет?».

Мэри стояла посреди чисто прибранной комнаты, держа в руках молитвенник.

— Я должен наказать нашу дочь, — коротко сказал Майкл. «Энни, иди к себе в комнату и жди меня».

Он прошел к себе в кабинет, и, взяв розги, открыл дверь ее спальни. Девочка стояла на коленях, у грубой лавки, приставленной к стене, опустив голову в руки. Он поднял подол черного платья и ласково сказал: «Это для твоего же блага, Энни, чему нас учит Писание, напомни мне?»

— Кто жалеет розги своей, тот ненавидит сына; а кто любит, тот с детства наказывает его, — еле слышно проговорила девочка.

— Правильно, милая, — он посмотрел на красные следы от порки и подумал: «Позавчера, да.

Ну, завтра не буду, хотя нет, завтра школа начинается, наверняка, она сделает какую-нибудь ошибку».

Он размахнулся и с удовольствием услышал, как плачет девочка — тихо, жалобно, не смея пошевелиться, и стереть слезы с лица.

На церковном дворе было шумно.

— Какая прекрасная проповедь, миссис Кроу, — восторженно сказала Мэри одна из кумушек.

«Ваш муж так говорит, что заслушаешься. И вот это место, о новых людях, на новой земле, — я прямо плакала!»

— Спасибо вам большое, — улыбнулась Мэри. «Вы приходите, завтра утром, преподобный отец уезжает проповедовать к индейцам, я хочу послать с ним подарки — он ведь везет молитвенники, было бы хорошо сделать для них вышитые обложки. А мы с дочкой испечем сегодня печенье».

— Обязательно придем! — поддержала ее вторая женщина. «Надо жить в дружбе с индейцами, миссис Кроу, мы здесь недавно, и многого не знаем, а они такие гостеприимные!»

— Да, — рассмеялась Мэри, — помните, как они спустились по реке, с полными лодками припасов! Совет тогда еще подумал, что нас атакуют, и велел закрыть ворота!

— И зарядить пушки, — подняла бровь ее собеседница. «Что вы хотите — мужчины!»

Мэри убрала под чепец выбившуюся льняную прядь и, присев, сказала: «Ну, так, жду вас завтра. Преподобный отец разрешил, так что мужья вас отпустят, не волнуйтесь».

Первая женщина проводила взглядом стройную, хрупкую спину в черном платье, и шепнула второй: «Повезло миссис Мэри, ничего не скажешь, не каждый мужчина за себя вдову с ребенком согласится взять! Да и какой красавец он, преподобный отец, глаз не оторвать, и высокий какой! Эх, миссис Уильямс, вот же счастье некоторым!»

Мэри протерла стол тряпкой, и, прополоскав ее в деревянном ведре, выйдя на крыльцо — вдруг застыла. Розовый, лиловый закат висел над широкой рекой, на востоке — над морем, уже вставала луна, и она, подняв голову, выплеснув грязную воду в канаву, вдруг, зачарованно сказала: «Новые люди на новой земле, да».

— Энни уже спит, — раздался тихий голос сзади. «Она поняла всю опасность своего поступка, мы с ней поговорили, почитали Псалмы, и она раскаялась. Все будет хорошо, милая».

В полутьме лазоревые глаза мужа блестели льдом.

— Я буду в спальне, милая, — он коротко коснулся ее руки. «Поднимайся. И спасибо за обед, — видишь, я же тебе говорил, что нет ничего лучше семейной трапезы, тем более в воскресенье».

— Я сейчас, — сглотнув, чуть вздрогнув, сказала Мэри. «Сейчас, Майкл».

Она немного постояла, просто дыша свежим воздухом начала лета, слушая шелест деревьев под теплым, южным ветром. Море, — Мэри наклонила голову, — чуть шумело.

— Господи, — горько подумала она, — куда? Куда бежать? И матушка не пишет, что там с ней, что с семьей, Господи! Год уже прошел, корабли за это время приходили. И я не могу ничего сделать — все письма читает совет, а он там сидит, и его все слушаются. Ладно, — она вздохнула, — придумаю что-нибудь.

Как обычно, он открыл Библию на посланиях апостолов. Мэри лежала рядом, в глухой, с высоким воротом, и длинными рукавами, рубашке, в чепце и, слушала его медленный, красивый, низкий голос:

— Жена да учится в безмолвии, со всякою покорностью; а учить жене не позволяю, ни властвовать над мужем, но быть в безмолвии. Ибо прежде создан Адам, а потом Ева; и не Адам прельщен; но жена, прельстившись, впала в преступление; впрочем, спасется через чадородие, если пребудет в вере и любви и в святости с целомудрием.

— Аминь, — тихо сказала Мэри. Майкл отложил Библию и, взяв жену за руку, поцеловав ее пальцы, продолжил:

— Господи, благослови нашу семью, мою жену Мэри и нашу дочь Энни. Благослови наш брачный союз, освяти присутствием Твоим это ложе, избавь нас от скверны и сластолюбия, и даруй нам здоровое и крепкое потомство, во исполнение заповедей твоих о брачном сожительстве и продолжении рода. Аминь.

Мэри лежала, разведя ноги, придерживая у пояса рубашку, отвернув голову, глядя в щель между ставнями. Она увидела половинку бледной, большой луны и вдруг подумала:

«Господи, ну сжалься ты надо мной. Не надо мне давать дитя, прошу тебя, не надо».

Как всегда, она только чуть вздохнула, и, сдвинув ноги, ощутила его поцелуй — в щеку.

— Надо помолиться, Мэри, — страстно, внезапно, сказал муж. «Помолиться, чтобы у нас были дети. И Энни тоже молится — я ей велел. Я буду так счастлив, так счастлив, любовь моя!»

— Не надо, — про себя, — глухо, отчаянно, упрямо, сказала женщина, и еще раз повторив: «Не надо», — закрыла глаза.