Англия, лето 1865

Его светлость Джон Холланд, герцог Экзетер стоял на пороге почтового отделения в Банбери. Он засунул телеграммы, и письма в карман простой, рабочей куртки. Джон покусывал травинку, жмурясь от солнца. Городок был безлюден, вчерашний рынок разъехался. Они с Полиной взяли детей посмотреть на коров и овец. Маленькая Мария Корвино смело заходила в стойла, а потом звонко сказала:

- Дедушка обещал мне купить корову! И вам надо, дядя Джон, - девчонка подергала его за руку,-чтобы она молочко давала!

Полина, держа на руках спящую дочь, рассмеялась: «Куда нам ее селить, милая? Здесь замок».

- Можно в саду, - хитро ответила Мария. Она побежала вслед за мальчиками. На рынок всегда приезжали ярмарочные палатки. Джон прищурился. Питер и Грегори стояли у ларька с кеглями, собирая по карманам медные пенни. Маленький Джон, задрав голову, восхищенно рассматривал высокий шест с развевающимися на теплом ветру флагами. По нему пытался забраться какой-то деревенский парень.

- Хорошо дома, - Джон, оглянувшись, незаметно коснулся руки жены. Он до сих пор не мог поверить, что Полина рядом. Герцог приезжал в замок каждую неделю, а на Рождество, Пасху и летом всегда оставался подольше. На станции, целуя Полину, Джон вздыхал: «Конечно, детям здесь лучше...»

В ее синих глазах блестел смех:

- Кто знал, что маленькая родится? Когда ей три годика исполнится, вернемся в Лондон. Я и сама хочу работать, мой дорогой герцог.

Когда Джон уезжал на континент, он писал жене каждую неделю. Он получал длинные, подробные ответы. В конце письма Полины всегда были строчки руки сына. Маленькому Джону исполнилось четыре, он уже хорошо выводил буквы.

- И читает бойко, - гордо думал герцог, просматривая вести из дома. Полина всегда писала ему, что делали дети, о книгах, что они читали, посылала, на отдельном листе, ручку девочки, обведенную карандашом. Осенью из конверта выпадали сухие листья, весной и летом, полевые цветы. От них пахло домом и счастьем. Джон засыпал, читая ее ровный, изящный почерк, прижимая конверт к щеке. Он думал о том дне, когда выйдет из поезда на станции Банбери, и увидит Полину с детьми. Семья всегда встречала и провожала его.

Маленькая заворочалась и открыла синие, материнские глаза. Девочка была в простом, холщовом платьице, из-под чепчика выбивались золотистые, мягкие волосы.

- Ее переодеть надо, - заметила Полина. Джон подтолкнул жену к большой палатке, с деревянными столами:

- Переодевай, а я нам поесть закажу. Сейчас мальчишки набегаются, девчонка тоже. Все будут голодные.

- Им здесь хорошо, - Джон взял пирог с почками, эля для себя, лимонада из лопухов для детей и Полины.

- Правильно мы предложили, взять детей на лето. Питер занят. В Ньюкасле осенью химическое производство открывается, а Марта в Париж уехала. Мальчишки большие, помогают. Хотя у Аарона, в Кентербери, тоже деревня. Он целую ферму, завел, овцы, козы, курицы..., Маленькому Джону там нравится. Надо будет, как Джейн подрастет, их туда вместе свозить.

Каноник долго отказывался, но Полина заметила:

- Кузен Аарон, Марии здесь весело будет. Питер мальчиков привозит. Маленький Джон и она подружились, не беспокойтесь. Вы отдохнете немного, - Полина подмигнула священнику, - вам шестой десяток уже.

Голубые глаза усмехнулись: «Старика из меня не делайте, кузина Полина».

Она немного покраснела. Аарон мягко добавил:

- Спасибо вам. У меня экономка, конечно, но и правда, пусть малышка с другими детьми побудет. Я над книгой посижу, к сестре съезжу..., - Аарон потер свою короткую, рыжую, с заметной проседью бороду. Поднявшись, священник подошел к большому окну гостиной, выходившему на террасу.

Дети, все четверо, бегали наперегонки. Герцог сидел на мраморной скамейке, счастливо закрыв глаза, покуривая папиросу. Аарон увидел большого, красивого сокола, что парил над садом и удивился: «На юге их обычно не встретишь, это не Шотландия». Всякий раз, когда Аарон навещал сестру, ее коллекция фотографий пополнялась. Когда родилась девочка, Полина почти сразу сделала карточку и послала ее свекрови.

Ева все еще носила вуаль и перчатки. Аарон знал, что врачи несколько раз собирались в Саутенде на консилиум, но окончательного решения о ходе болезни так и не приняли. Сестре было лучше. Он понимал это, наблюдая, как Ева пишет и разливает чай. Ее пальцы опять стали тонкими, изящными, таким, как, Аарон помнил, они были до отъезда сестры в Австралию. В конце зимы Аарон, оставив Марию на попечение экономки, приехал к сестре на несколько дней. Ева тогда подошла к вольеру с птицами, стоявшему в гостиной.

Большие, красивые попугаи перепархивали по жердочкам. Ева бросила им зерен:

- Ты будешь смеяться, Аарон, но мне легче, когда я рядом с ними. И когда за цветами ухаживаю, тоже.

Она повела рукой в сторону двора, где построили большую, на паровом отоплении, оранжерею.

Аарон взглянул на орхидеи в серебряных вазах и весело ответил:

- Я, конечно, не доктор, но они рекомендуют хорошее настроение при болезни. Ты занимаешься тем, что тебе нравится. Вот и лучше тебе.

- Внуков бы увидеть, - Ева передала Аарону чашку с чаем: «Джейн летом полгодика исполнится. Она сидеть начнет, зубки появятся..., Она уже улыбается, Полина пишет». К ней приезжала Вероника, вместе с Мартином и Сидонией. С тех пор, как Питер привез из Японии Грегори, они оба, как говорила Сидония, ушли в отставку и стали возиться с внуком.

- Вероника все еще ждет, - Ева оглядела свою изящную гостиную, - Пьетро и Эми в Италии. Ей два года до семидесяти. Хотя она Стивена взяла под свое крыло, Мирьям…, Наримуне-сан у нее живет, на каникулах. Не скучно ей.

- Как маленькая? - Аарон услышал, что сестра улыбается: «Все еще с курами возится?»

- И с курами, - каноник откинулся в кресле, - и коза у нас есть, и собаки, и кошки...,

У них был большой, крепкий каменный дом на окраине Кентербери, с задним двором и стойлами. Мария сама кормила кур, пыталась доить козу, собирала одуванчики в зеленой траве. Вечером Аарон укладывал ее спать. Девочка ворочалась, зевая, потирая голубые глазки. Он целовал каштановые волосы: «Храни тебя Господь, милая, хороших тебе снов». Девочка бормотала: «Я люблю тебя, деда». Она, засыпала, не выпуская его руку. Аарон крестил ее. Священник еще долго сидел на маленькой кроватке, в уютной, с куклами, и деревянной лошадкой комнате, слушая ровное дыхание внучки.

Он стоял у окна, а Полина смотрела на его прямую, в старом сюртуке, спину. Аарон крестил и Маленького Джона, и Джейн, здесь, в приходской церкви, в Банбери. Полина, всякий раз, немного краснела, когда он приезжал. Она видела грусть в голубых, обрамленных тонкими морщинами глазах. Оставшись одна, женщина вздыхала: «Хотя бы внучка, у него появилась, на старости лет».

Джейн проснулась и сидела на коленях у отца, улыбаясь.

За едой Джон сказал детям:

- Мы с вами ходили, смотрели на крест, что в центре города поставили, а ведь он здесь не первый. Во времена Кромвеля, когда в нашем замке король прятался, круглоголовые старый крест снесли. Даже песня про это есть, - Джон покачал маленькую, и она захлопала в ладоши:

- Ride a cock-horse

To Banbury Cross,

To see what Tommy can buy;

A penny white loaf,

A penny white cake,

And a two-penny apple-pie, - запел Джон.

Дети подхватили слова. Он отправился за чаем и тем самым яблочным пирогом. Полина, взяв девочку, продолжила:

- Их много, этих песен. Слушайте, - она пощекотала Джейн:

- Ride a cock-horse to Banbury Cross,

To see a fine lady upon a white horse;

Rings on her fingers and bells on her toes,

And she shall have music wherever she goes, -

Грегори подтолкнул Петю:

- Эту я знаю, тетя Полина. Мне ее бабушка пела. «У нас на пальцах кольца, на ногах колокольцы, и всюду с нами музыка, куда мы ни пойдем». Это о Джейн, - он протянул девочке руку. Джейн схватилась за его палец: «Она ведь у нас тоже леди».

- Графу Хантингтону, леди Холланд и мисс Корвино, - со значением сказала Полина, - скоро пора в постель. Быстро съедаем яблочный пирог, и отправляемся домой.

Джон стоял, куря папиросу, перебирая письма в кармане. Он получил рабочие, шифрованные телеграммы, записку из Ньюкасла от Питера, для Грегори, и письмо из Парижа от Марты.

- Осенью все сделаем. Конечно, все будет зависеть от того, когда он появится на континенте. Восстание в Польше закончилось, полным разгромом. Он может приехать. Особенно учитывая сведения, что Марта получит от Юджинии. Как можно более подробные. Конечно, все это бередить..., - Джон поморщился, - но иначе нам ничего не добиться. Юджиния оправилась. Сыну их два года скоро. А Марта..., - он вспомнил холодные, зеленые глаза и решительно сказал себе: «И она оправится, обязательно. Должно время пройти. Она совсем недавно мужа потеряла, - Джон посмотрел на свой простой, стальной хронометр.

Из Саутенда вестей пока не было. Там собрался еще один консилиум. Джон приказал себе думать о хороших новостях. Он неспешной походкой дошел до канала и заглянул в открытые ворота верфи. Там была пустынно, пахло свежим деревом, и речной водой. Джон вздохнул: «Хорошо-то как!»

Небо над Банбери было ярко-синим, летним, солнце поднималось в зенит. От церкви доносился перезвон колоколов.

- Посмотрю на нее, - решил Джон, - и пойду, встречу всех. Побудем на службе, а потом я их сюда приведу, - он вспомнил корзину для пикника, что велел собрать, ранним утром.

- Полина удивится, - добродушно подумал герцог и крикнул: «Мистер Тули!»

Здесь уже семьдесят лет строили речные баржи. Кругленький, пожилой хозяин вышел из низких дверей мастерской, вытирая руки о холщовый фартук:

- Мистер Джон! Готова ваша красавица, - Тули указал на темную воду канала. Вдоль берега, выстроились баржи. Она была прикрыта холстом. Тули, сдернув его, гордо заметил: «Лучшее английское дерево. Все медные части я сам лично проверил». Она была узкая, стройная, с навесом над кормой, с круглыми окошками каюты. На носу золотом было выведено: «Чайка».

- Мальчишек на лошадь посадите, - усмехнулся хозяин верфи, - им такое нравится. Плывите, куда хотите. По каналу, по реке, до Темзы, или на север..., - он погладил красное дерево борта: «Она вам еще сто лет прослужит, мистер Джон, обещаю».

- Спасибо, - герцог пожал ему руку: «После службы придем. Готовьте ее к отправлению, мистер Тули».

Джон закрыл глаза и представил себе лесную, цветущую поляну. Лето началось отменно. Ночью шли быстрые, проливные дожди. Дни были жаркими. Вечером из сада тянуло цветущим жасмином и жимолостью, звенели комары. Когда дети отправлялись спать, Джон сидел с Полиной на террасе. Он привозил ей из Лондона все новые книги, и материалы судебных процессов. Жена читала, Джон тоже работал. Потом он брал Полину за руку, жена устраивалась у него на коленях. Герцог улыбался: «Я люблю тебя, Чайка». Белокурые волосы падали на его плечо. Джон слышал лукавый голос у самого уха: «И я тебя, товарищ Брэдли».

- Не видел ее с утра и соскучился, - Джон шел по берегу канала: «Удочки на барже. С мальчишками порыбачим, с Марией ягод соберем, земляника кое-где появилась. Хорошо, - блаженно повторил герцог. Он помахал, взойдя на мост, перекинутый над каналом.

Джон увидел, что Полина, высаживает детей из ландо. Герцог прибавил шагу, ему хотелось быстрее оказаться рядом с женой.

Мальчишки лежали в густой траве парка, болтая ногами, глядя на заходящее солнце. Маленький Джон и Мария копошились неподалеку, играя с деревянной тележкой. Над кронами деревьев величаво, медленно парил сокол. Грегори следил за ним, а потом перевернулся на спину.

Это было трудно. Труднее, чем все, что мальчик делал для этого.

Когда они приехали в Бомбей, папа отвез его на могилы отца и матери. Грегори прикоснулся ладонью к изящным буквам на памятниках: «Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге». Две большие, красивые стрекозы, как тогда, в Японии, вспорхнули вверх. Мальчик поднял голову, провожая их глазами. Грегори знал, это были его родители. В Бомбее они жили в гостинице, но отец отвез его на Малабарский холм и показал красивый, отстроенный особняк.

- Если ты когда-нибудь захочешь вернуться в Индию, - просто сказал Питер, - здесь тебя всегда будет ждать дом.

В воскресенье они пошли в собор Святого Фомы. У кованой ограды стояли нищие, в Бомбее их было много. Грегори, искоса посмотрел на худенького, грязного, его возраста мальчика. Он держался за руку изможденной женщины в сари. Грегори вспомнил своего друга на Кюсю. У этого мальчика, на смуглой коже лица были какие-то красные, большие пятна. Он отворачивался, глядя на пыльную дорогу. Грегори, внезапно, ощутил боль где-то внутри.

- Я просто хочу, чтобы всем стало лучше, - мальчик увидел над шпилем собора сокола, - но я еще маленький, я не все умею..., Надо стараться, - решил Грегори и пошел вслед за отцом. После службы все пили чай в саду. Грегори остановился у цветущих кустов роз. Он оглянулся, взрослые были заняты, и что-то прошептал. Лепестки раскрылись. Оттуда выползла пчела и что-то недовольно прожужжала. Грегори развел руками: «Прости, пожалуйста». Она исчезла в жарком небе, а мальчик побежал к другим детям.

Они прожили в Бомбее почти месяц. В последнее воскресенье перед отъездом Грегори опять встретил того мальчика. У него было чистое, загорелое, умытое лицо. Он улыбался, блестя белыми зубами.

Грегори, молча, лежал на спине, так и не сводя глаз с птицы.

Он почувствовал это, как только приехал в Англию. Грегори не был в Саутенде, но это ему и не было нужно. Он видел бабушку Еву, слышал ее голос, видел птиц, порхавших в клетке, у нее в гостиной, цветы в оранжерее. Отец повез его в ботанический сад, в Кью. Грегори долго ходил по огромной, стеклянной, влажной теплице, рассматривая диковинные соцветия. Перед одним цветком он остановился. Мальчик долго не двигался с места, замерев, глядя на белые, влажные лепестки. Потом Грегори кивнул темноволосой головой и нашел отца. Тот любовался южноамериканскими кувшинками в маленьком пруду.

- Понравилось? - ласково спросил Питер, взяв его за руку. Грегори ответил: «Очень. Надо сюда чаще приезжать».

Он знал, что в Бельгии у него живут старший брат и сестра. Однако Грегори ничего не мог сделать. Они были обычные люди, и, конечно, его бы, не услышали.

- Потом, - пообещал он себе, поглаживая смуглыми пальцами какой-то цветок, - потом я придумаю, что делать. Дедушка мне поможет.

Грегори взглянул на рыжую голову брата. Петя уткнул нос в «Путешествие к центру Земли».

Когда они встретились в Ливерпуле, мальчики не отходили друг от друга несколько дней. Грегори рассказывал брату о Бомбее, Петя, о горах Сьерра-Невада и Великих Озерах. В Лондоне дедушка Мартин отвез мальчиков в Британский Музей, показать им коллекции Кроу, и в Национальную Галерею. Петя увидел портрет своей прабабушки. Он долго стоял, восхищенно глядя на алый шелк, на темные, тяжелые волосы. Мальчик повернулся к матери: «Твой портрет, что папа рисовал, теперь рядом с миссис де ла Марк висит, на Ганновер-сквер».

Питер действительно, увидев гравюру, попросил: «Отдайте ее мне, кузина Марта. Вы должны быть рядом с нашей прародительницей». Марта не стала спорить. Она только, грустно, заметила:

- Жаль, что прабабушки портрет в революцию пропал. Так бы нас трое здесь было, - Марта указала на стену кабинета. Изящная, хрупкая женщина в мужском наряде сидела на камне у ручья, повернув голову с тяжелым узлом бронзовых волос.

- Может быть, найдут еще, кузина Марта, - лазоревые глаза ласково посмотрели на нее.

- Спасибо вам большое, - Питер полюбовался гравюрой. Марта заметила в расстегнутом вороте его рубашки крохотный, детский, золотой крестик.

- И Петенька свой носит, - усмехнулась женщина. Она предложила: «Пойдемте, покурим, а то мне на примерку надо. Тетя Сидония ради меня решила из отставки вернуться».

Марта решила не снимать квартиру. Она встретилась с его светлостью, а потом сказала, поведя рукой:

- Петя осенью в школу пойдет, а у меня будут дела на континенте. Посмотрим, как все сложится, -бодро завершила женщина, и покачала маленькой ногой в изящной, черной туфле. На стройной шее висели траурные, гагатовые ожерелья. Питер катал мальчишек на подземной железной дороге, и отвез их в замок. Он проводил кузину Марту на вокзал и посадил ее на экспресс до Дувра.

- Я скоро вернусь, - она стояла на перроне, среди толпы провожающих и носильщиков, пожимая Питеру руку, - вернусь, кузен. Спасибо вам за все, - темно-розовые губы улыбнулись. Марта поднялась по ступенькам вагона первого класса.

Вечером, сидя в кабинете, Питер готовил доклад для акционеров по новому направлению работы компании. Осенью, в Ньюкасле «К и К» открывали самый крупный в стране химический завод.

- Не лабораторию, - объяснял Питер, - не аптеку, где все лекарства делаются по старинке. Настоящее производство. Две тысячи человек одних рабочих, а еще техники, инженеры...

Там же поднимались вверх цеха будущего сталелитейного предприятия. Питер давно решил свернуть торговлю и оставить в портфеле компании только уголь, сталь, химию и транспорт.

- И краски, - он покусал ручку и услышал стук в дверь, - краски, это золотое дно. Правительство, конечно, отлично платит за военные заказы, те же мины, но таким я заниматься не буду.

- Заходи, мамочка, - Питер откинулся в кресле.

Сидония, перед тем, как идти спать, всегда приносила сыну кофе. Мать была в домашнем, «артистическом», как их называли, платье, из тонкого, серо-зеленого шелка. Темные, с проседью волосы она заплетала в косы и укладывала на затылке.

Питер поднялся и принял у нее поднос: «Спасибо. Я посижу еще».

В кабинете приятно пахло египетским табаком. Сидония, обвела глазами дубовый стол, с разложенными по нему бумагами:

- Жениться бы ему. Пятый десяток все-таки. Грегори мать нужна. Кто знал, что с Анитой все так получится..., Не буду ничего говорить, - решила женщина, глядя на седые виски сына, - с Вероникой посоветуюсь. Она с Мирьям дружит. Той двадцать четыре года, у брата ее ребенок родился. Она еврейка, но сейчас новое время. Съездят в Амстердам, поженятся..., Если бы с Мартой у него сложилось..., - Сидония вспомнила зеленые, прозрачные глаза женщины. Наклонившись, она поцеловала сына в лоб: «Спокойной тебе ночи, милый».

В спальне, присев на кровать, она все рассказала мужу. Мартин закатил глаза:

- Девочка только овдовела, Сиди. Дай ей оправиться. А Мирьям младше Питера на двадцать лет. Ты нашего сына знаешь, у него сердце, - Мартин отложил книжку журнала и коснулся ладонью бархатного халата у себя на груди: «Он к Мирьям, как дядя относится».

Сидония недовольно пробормотала что-то и прикрутила газовый рожок.

- Может быть, пусть он в Ренн поедет, летом, с Грегори, - женщина, устроилась под боком у мужа, -хотя Элиза тоже молодая девочка. Двадцать лет ей. И католичка. Вероника только и ждет, что Пьетро вернется, внуков хочет, - Сидония улыбнулась, - и нам бы еще надо.

- Спят, - услышал Грегори голос брата. Петя указал в траву. Маленький Джон и Мария сопели рядом с тележкой.

- Придется нам их обратно нести, - Петя сунул Грегори книгу: «Жалко Марию. У тебя отец есть, у меня мама, а у нее только дедушка».

Каштановые волосы девочки разметались по траве. Грегори поднял ее. Мальчик вспомнил, как Мария, грустно, сказала:

- Дедушка меня водил на могилу мамочки. Ее Анита звали, я за нее молюсь. А папы у меня нет, -девочка помолчала. Грегори погладил ее по голове: «Мой отец тоже умер, в Бомбее. Я и не знал его».

Мальчики шли к замку. Грегори смотрел на спину Пети, в простой, холщовой курточке:

- Я бы не ничего не сделал, - Грегори закрыл глаза и увидел коричневую, прозрачную воду, медленных рыб, услышал шелест камышей, - не смог бы его отца спасти. Я не все умею, - он подхватил Марию удобнее и поспешил вслед за Петей.

Выпала роса. Спаниели лежали у мраморной скамейки, небо на западе было ясным, золотистым. «Хорошо мы на барже покатались, - весело сказал Петя, не оборачиваясь, - дядя Джон сказал, что мы теперь сами можем брать ее на верфи, у мистера Тули. С лошадью мы научились управляться. Смотри, - он остановился и подождал Грегори, - тетя Полина на террасе, машет».

Герцогиня так же махала на канале. Лошадь тянула баржу вверх по течению. Питер и Грегори менялись в седле. Малыши восторженно бегали по палубе. Дядя Джон развалился у борта, дочка лежала рядом с ним на шали. Вокруг был тихий полдень, на зеленой воде играли солнечные зайчики.

Вечернюю почту принесли, когда Полина уложила дочь и спустилась вниз, к чаю. Джон был у себя в кабинете. Полина, отложив телеграмму для него, распечатала конверты из Святой Земли и Брюсселя. Мать писала, что они собираются в Париж, повидать правнука.

- Думаю, мы там проведем всю осень, - читала Полина, - у меня и Поля есть кое-какие дела во Франции. Макс, скорее всего, вернулся в Европу, но пока мы от него ничего не слышали. Если вам удобно, то мы могли бы навестить вас зимой, милая доченька, и отметить первый день рождения Джейн.

Полина вздохнула:

- Удобно, конечно. Впрочем, мама всегда так выражается. Она очень деликатная. Хотя Джон дома никаких бумаг не держит, и вообще не занимается радикалами.

Бет писала, что она еще учится:

- Сколько нам осталось ждать свадьбы, милая Полина, пока неясно, однако мы не унываем. Я посылаю колонки в газеты, и заканчиваю книгу. Джошуа управляет виноградниками, на севере. Мы не видимся, даже на праздники, но иногда передаем друг другу записки. Надеемся, конечно, что рано или поздно мы встанем под хупу.

- Почти тридцать ей, - Полина отложила конверт, - впрочем, я еще позже замуж вышла. Кто бы мог подумать? - она услышала в коридоре шаги мужа. Джон улыбался и сразу потянул ее к себе:

- Из Парижа хорошие новости, - он поцеловал белокурый висок, - в конце лета мы с Мартой отправимся на континент. Осенью, думаю, все будет закончено. Анри и Юджиния смогут обвенчаться.

- Хорошо бы, - Полина отдала ему телеграмму, - а то моему племяннику пришлось собственного ребенка усыновлять.

Герцог пробежал глазами напечатанные строчки и побледнел: «Врачи меня вызывают в Саутенд. Я пошлю кабель дяде Мартину и тете Сидонии. Попрошу их приехать, помочь тебе с детьми».

- Все будет хорошо, - уверенно сказала Полина, целуя мужа: «Ты только не волнуйся». Он ушел пешком на станцию. Полина, проводив его, стоя на террасе, приложила ладонь к глазам. Мальчики возвращались из парка. Она увидела сокола, что кружил над вековыми деревьями. Приняв у Пети сына, женщина велела:

- Руки помойте. Я маленьких уложу, и поедим. На ужин вафли испекли и молоко свежее. Дяде Джону надо было в Саутенд уехать.

- Я знаю, - чуть было не сказал Грегори, но только улыбнулся, взглянув на Полину серо-голубыми, большими глазами.

- Отнеси ее,  пожалуйста - попросил Грегори, обернувшись к брату.

- Что это он все в небо смотрел? - удивился Петя, забирая девочку: «Птица там летала какая-то, но ее и нет уже».

Брат и тетя Полина ушли. Грегори стоял на террасе, засунув руки в карманы курточки, глядя на восток, где в темном небе еще виднелись очертания крыльев сокола.

В оранжерее было тепло, даже жарко. Джон прошелся по белой, песчаной дорожке и остановился у крохотного, с темной водой, пруда, устроенного в деревянной, низкой бочке. На гладкой поверхности воды колыхалась бледно-розовая кувшинка.

- Это я из Кью привез, - вспомнил Джон, - надо же, как у мамы все хорошо растет. Господи, - он перекрестился, - только бы все обошлось.

Врачи жили в гостевом коттедже. Их приехало четверо, из морского госпиталя в Гриниче. Там было единственное в Англии отделение тропических болезней. Возглавлял консилиум профессор Даниэльсен, из Бергена, лучший в Европе знаток проказы. Он давно сказал герцогу:

- Если бы профессор Кардозо был жив, я бы, конечно, настаивал на том, чтобы пригласить его. Однако, - норвежец вздохнул, - даже дома его не осталось. Когда я ездил в Лейден, читать лекции, доктор Кардозо водил меня в сад, что на канале устроили. Так и надо, - улыбнулся Даниэльсен, - чтобы память о них сохранилась.

- Слава Богу, - невольно подумал тогда Джон, - что Давид ничем опасным не занимается. Хирург. Вот и хорошо.

Джон вдыхал влажный воздух. Он приехал в Саутенд вечером. Даниэльсен встретил его на станции и проводил до особняка.

- Завтра, - повел он рукой, - нам надо сделать исследования, обсудить их. Мы сюда целую лабораторию, привезли, - он усмехнулся. Джон заметил огоньки газовых рожков в окнах дома.

- Идите, - норвежец подтолкнул его к гостевому коттеджу, - идите, отдыхайте. Поспите, воздух здесь хороший.

Джон распахнул окно в скромной спальне. Он долго курил, слушая шорох моря, глядя на слабые, летние звезды, в медленно темнеющем небе. Он все равно плохо спал, ворочался. Джон отчего-то вспомнил, как они с родителями уезжали из Австралии. Ему тогда было четыре года. Он стоял, рядом с отцом, на корме парусника. Домики Сиднея отдалялись, берег Австралии пропадал в жарком полудне.

- А мама? - Джон поднял голубые глаза: «Можно маме сюда прийти, папочка? Очень красиво, пусть она посмотрит, - мальчик махнул в сторону суши.

Отец затянулся сигарой: «Ей нельзя покидать каюту».

Джон погладил мокрые, в капельках воды, листья лианы. Ветви карабкались по деревянным перилам узкой лестницы. Теплица была двухэтажная, ее проектировал сэр Джозеф Пакстон, построивший Великую Оранжерею в садах Кью, и Хрустальный Дворец. Здесь была даже маленькая, искусственная река. Стивен Кроу, по просьбе Джона, сделал в оранжерее напорную башню. Река, по трубам, взбиралась на второй этаж, откуда тек небольшой водопад. Джон поднялся на галерею и вспомнил тихий голос матери:

- Я никого не виню, сыночек. Люди боятся проказы. Ты сам знаешь историю, так веками было. И на твоего отца, да упокоит Господь душу его, я не в обиде. Когда мы в Англию плыли, за мной ухаживали, приносили мне еду, убирали в каюте…

- Ты была как в тюрьме, - зло сказал Джон, расхаживая по большой гостиной, - тебе даже поднос подавали через окошечко в двери. Мама…, - он отвернулся и незаметно стер слезы с лица.

Ева сидела у стола, перелистывая альбом с фотографиями, что передала невестка. «Вырос как, - она смотрела на светлые волосы старшего внука, - одно лицо с отцом». Граф Хантингтон держал под уздцы своего пони, лицо у мальчика было строгое. Ева усмехнулась:

- Они и смотрят, похоже.

Ева полюбовалась снимком Полины с девочкой на руках:

Джейн больше в мать. Глаза у нее красивые будут. Господи, увидеть бы их, когда-нибудь…, - женщина отпила чая и, нарочито весело, заметила:

- Я привыкла. Я в этом доме больше, чем тридцать лет живу, дорогой мой. Вы подземную железную дорогу построили, Хрустальный Дворец, Национальную Галерею открыли, а я…, - Ева оборвала себя и стала просматривать книги, что привез ей сын.

Утром Джон поднялся рано. В коттедже было тихо, врачи ушли к Еве. Он приготовил завтрак, стараясь не думать, что ему скажет профессор, а потом искупался. Вода была еще холодной. Джон напомнил себе, что, до отъезда на континент, надо побывать на южном полигоне и проверить, как идут испытания подводной лодки.

- Французы молодцы, - он вытерся холщовым полотенцем и стал одеваться, - опередили нас. Война в Америке оказалась очень кстати, хоть и нехорошо так говорить. Техника стала развиваться еще быстрее. Надо будет Стивена на полигон взять, он торпедами занимается. Марта говорила, ее муж покойный еще на Крымской войне подводную лодку в море выводил. Там они со Стивеном и встретились, не зная того, конечно.

Капитан Кроу все еще собирался в Арктику.

В Лондоне Джон ночевал в гостевых комнатах Брук-клуба. Он мог бы оставаться на Ладгейт-Хилл. У собора Святого Павла, еще со времен отца, была устроена спальня и ванна. Однако герцог жил там только в случае срочной работы. Они так и обедали втроем, Джон, капитан Кроу и Питер, обычно в среду, или в четверг. В пятницу днем, если не было ничего неотложного, Джон сидел в поезде, идущем в Банбери. Во время одного из таких обедов, Стивен достал из кармана пиджака искусно начерченную карту: «Смотрите».

Туда были нанесены все сведения, что за прошедшие почти двадцать лет собрали экспедиции, искавшие корабли Франклина, от координат могил членов экипажа, до записки, где сообщалось, что выжившие моряки направляются на сушу, на реку Бака. На обороте Стивен переписал отрывки из найденного людьми капитана Мак-Клинтока дневника. Его обнаружили рядом со скелетом на южном побережье острова Кинг-Уильям.

- Лагерь Ужаса пуст, - прочел Джон. Герцог вернул кузену карту: «Я видел вещи, что из Арктики привезли. И записки видел. И тебе их, наверняка, показывали. Стивен, Адмиралтейство не даст денег на еще одно бесплодное путешествие во льды, - Джон взглянул на Питера.

Мужчина вертел хрустальный бокал с белым бордо.

- Я сам никогда не жалел средств на ученых. Химия, физика, инженерное дело…, Однако это, - Питер положил изящные пальцы, украшенные перстнем с бриллиантом, на карту, - это просто безрассудно, Стивен. Двадцать лет прошло. Никто бы не мог выжить. С точки зрения прибыли, Северо-Западный проход, если он существует, никому не нужен. Нынешние корабли не могут пробиться через лед. Тем более, - Питер кивнул официанту и тот убрал со стола блюдо с устрицами, - скоро выроют канал в Панаме. Работа над Суэцким каналом в разгаре.

То же самое Стивену сказали и в Адмиралтействе. Он принес в Арктический Комитет сведения от кузена Пьетро. Капитан долго убеждал стариков, за плечами которых было по несколько зимовок во льдах, что необходимо идти дальше на запад.

Стивен стоял, с указкой в руках, рядом с большой картой Канады:

- Мистер ди Амальфи видел европейские вещи, у инуитов, что пришли на озеро Атабаска с земель, лежащих севернее. Уильям Пуллен достиг устья реки Маккензи, следуя вдоль северного берега Аляски, - Стивен посмотрел на бесконечное, белое пространство:

- Однако, - он провел указкой на восток, - мы пока не знаем, что находится дальше, вплоть до острова Кинг-Уильям. Я уверен, что там есть проход во льдах, и я его найду.

Они молчали. В большой, отделанной дубовыми панелями комнате, было тихо. За окном шуршал весенний дождь, сигарный дым повис над столом, заваленным бумагами.

Стивен выпрямил спину, аккуратно отложил указку и отчего-то вспомнил отчет экспедиции Рэя и Ричардсона.

- Они тоже встречались с инуитами, - капитан Кроу посмотрел на серое, туманное небо в окне, - они шли по суше. Инуиты им сказали, что белых обуял злой дух, они ели плоть своих товарищей, убивали их…, Ерунда, ни один англичанин до такого не опустится. Адмиралтейство даже слушать Рэя не захотело, и правильно сделало.

Ему тогда отказали. Стивен не стал спорить.

Они прокладывали новую линию метро, так его коротко называли инженеры, от вокзала Кингс-Кросс до Мургейта. Вечерами, у себя в комнатах, в Блумсбери, вернувшись со стройки, он сидел в кабинете, подсчитывая расходы на экспедицию. Стивен планировал пойти в Арктику на одном паровом фрегате, небольшом, с неглубокой осадкой.

- Там много рек, - он склонялся над картой, - наверняка. Море мелкое. Огромный корабль не сможет пробиться на запад. Не больше тридцати человек экипажа. Надо взять провизии на две зимовки. Мы будем охотиться, ловить рыбу…, Мы узнаем, что случилось с экспедицией, и выйдем в Тихий океан. Капитан Николас Кроу это сделал, и я смогу.

Он так и сказал кузену Джону. Герцог отмахнулся:

- Стивен, это сказки. Мой отец ходил к Ледяному Континенту. Он мне говорил, много раз, что никакого корабля сэра Николаса и леди Констанцы не существовало.

- То, что твой отец его не нашел, еще ничего не доказывает, - лазоревые глаза капитана Кроу похолодели. Он выпил сразу половину бокала вина.

- Двести лет прошло, даже больше. И твой отец не высаживался на сушу. Их экспедиция дошла до края льдов и повернула обратно.

- Такие же сказки, как папка леди Констанцы, что, якобы, лежит в архивах Ватикана, - усмехнулся Джон. Герцог подумал:

- Пьетро сейчас в Италии. Ерунда, он снял сан. Никто ему ничего не покажет. Да и не существует никакой папки.

- А этого, - вмешался Питер Кроу, - мы знать не можем. Куропатки очень хороши, - он указал на свою тарелку, - догоняйте меня.

Принесли кофе. Стивен, куря папиросу, вспомнил свои одинокие комнаты, заваленный чертежами стол, раскрытые, с закладками, книги, запах табака и запустения. Наримуне-сан, на каникулах, работал у него на участке техником, но жил у тети Вероники, на Ганновер-сквер. Она начала писать роман о Японии. Юноша, послушно, отвечал на ее вопросы.

- Она в Мейденхед переедет, - Стивен стряхнул пепел, - когда Пьетро и Эми вернутся. Полина когда-нибудь в Лондоне жить будет, с детьми. А я…, - он вздохнул и решил:

- Наймусь на Суэцкий канал. Буду ближе к Моше, мальчику восемь лет. А потом отправлюсь в Арктику. Понятно, что она меня не любит, и никогда не полюбит, - он увидел прозрачные, светло-голубые глаза, черные волосы и повторил: «Не думай о ней».

Они встречались изредка, на семейных обедах. Кузина была занята. Мирьям работала фельдшером в госпитале Миддлсекс. Вместе с мисс Андерсон она готовилась к сдаче экзаменов на лицензию фармацевта, и посещала собрания в Обществе Профессионального Развития Женщин.

- Потом, - весело говорила Мирьям, - я поеду в Сорбонну и добьюсь того, что мне выдадут диплом врача, обещаю.

Вернувшись в свои комнаты, Стивен думал о ней, лежа в постели, закинув руки за голову, представляя ее нежную, белую, скрытую воротником глухого, скромного платья шею.

- Никогда такого не случится, - зло говорил он себе, поднимаясь, тяжело дыша. Он шел в умывальную, и разглядывал себя в зеркало: «Зачем ты ей нужен, ты ее старше. Посмотри на свое лицо, и забудь о ней».

Над его кроватью висел кортик Ворона. Клинок Стивену отдала Юджиния, когда они увиделись в Париже. Они долго сидели, обнявшись, держась за руки. Капитан гладил ее по голове: «Все, все закончилось, сестричка. Пожалуйста, забудь обо всем этом, я прошу тебя…».

Стивен не стал говорить с ней о Санкт-Петербурге. Он видел испуг в лазоревых глазах Юджинии. Капитан велел себе: «Пусть это останется в прошлом. У нее замечательный муж, сынишка родился…, Пусть будут счастливы».

Он ложился в постель, и засыпал тяжелым, прерывистым сном. Он видел тусклый блеск золота на эфесе кортика, видел бесконечную, снежную пустыню, человека в одежде инуитов, ползущего по льду. Он тащил за собой сани. Наверху, в низком, темно-сером, туманном небе, вился, каркая, ворон. Стивен поднимал веки и упрямо бормотал: «Все равно, я их найду».

В Брук-клубе, он молчал, отпивая кофе, искоса глядя на герцога. Стивен знал, что осенью Джон и Марта едут на континент. Кузен предупредил его:

- Когда Марта вернется, нам понадобится твоя помощь. С, как бы это сказать, - герцог пощелкал пальцами, - инженерной точки зрения. Чтобы твоя сестра получила развод, и вообще…, - он повел рукой и не закончил.

Стивен кивнул, и больше они об этом не говорили.

Джон стоял на галерее теплицы, слушая шум водопада. Вчера вечером, принесли телеграмму из Лондона и он улыбнулся:

- Дождалась тетя Вероника. Пьетро и Эми приезжают. Он, скорее всего, в Кембридже преподавать захочет. Достаточно ему кочевать. Жаль, министерство иностранных дел его бы с руками оторвало. Все-таки Япония нам очень интересна.

Он спустился вниз и вышел на прибранный, выложенный булыжником, с подстриженными деревьями, двор. Разрешение на операцию Джон получил непосредственно от премьер-министра, лорда Пальмерстона. Тот прочел план, предложенный Джоном, и присвистнул:

- Птица высокого полета, этот мистер Воронцов-Вельяминов, - по складам прочел премьер-министр. «Совсем как покойный граф Бенкендорф. Думаешь, получится у вас? - Пальмерстон зорко взглянул на Джона маленькими, серыми глазами, спрятавшимися в сетке морщин.

- Хотя твой новый работник, - премьер-министр усмехнулся, - весьма впечатляет, не могу не признать. Смелости ей не занимать, это я заметил.

- Получится, - уверенно сказал себе Джон, вспомнив упрямый, острый подбородок кузины Марты.

Он взбежал наверх, к гостиной, где перекликались птицы. Профессор Даниэльсон приоткрыл дверь и поманил его: «Ваша светлость! Я думал идти за вами».

Джон побледнел и перекрестился. Даниэльсон взял его руку:

- Мы, конечно, еще понаблюдаем за вдовствующей герцогиней. Полгода, до Рождества. Потом она сможет уехать отсюда, жить с вами…, Вы можете ее трогать, конечно,- добавил профессор и развел руками: «Спонтанное излечение, такие случаи описаны. Правда, всего несколько раз…, - он замолчал. Джон рванул бронзовую ручку двери.

Он ничего не видел, только мать. Она сняла вуаль и перчатки. Утреннее солнце золотило белокурые, с чуть заметной проседью волосы. Голубые, большие глаза взглянули на Джона. Ева вздохнула: «Мальчик мой…, Сыночек…, У меня морщины, он меня молодой помнит….»

- Мама…, - Джон упал на колени и зарылся лицом в подол ее платья: «Мамочка, милая моя, мама…»

Она и сама рыдала. Ева наклонилась и прижалась щекой к его светлым, коротко стриженым волосам. «Сыночек, - шепнула она, - сыночек мой, счастье мое, не надо, не надо, все закончилось…». Он поднял глаза и Ева подумала:

- Сорок лет ему этим годом. Я его в последний раз обнимала, когда ему три годика исполнилось. Бедный мой мальчик. Как ему было одиноко…

Она опустилась на ковер и положила голову сына себе на плечо. Ева держала его в своих руках, а Джон плакал, целуя ее изящные, тонкие пальцы: «Мама…Мамочка…»

Мистер Фрэнсис Вилен сошел на землю Англии в Ливерпуле. Таможенный чиновник полистал американский паспорт и отметил отличную, военную осанку молодого мужчины.

- Офицер, должно быть, отставной, - таможенник поставил мелом галочку на скромном, из хорошей кожи, саквояже, - интересно, на чьей стороне он воевал? Президента южане убили. У них теперь, -чиновник узнал это диковинное слово из передовицы The Times, - Реконструкция начинается. Будут железные дороги восстанавливать, строить фабрики на юге, - он вспомнил бесконечные тюки американского хлопка. До войны они текли через Ливерпуль на текстильные предприятия севера Англии.

Чиновник вернул американцу паспорт: «Для нашей промышленности хватит хлопка из Индии. Тем более, рабочих рук в колониях много. И вообще, - он проводил взглядом прямую спину в сером, отличной шерсти пиджаке, - правильно «К и К» делает, что химические мощности развивает. Будущее за наукой, - таможенник отряхнул руки: «Следующий, пожалуйста!»

- Акцент у него не американский, - хмыкнул чиновник: «Однако у них, кого только не встретишь. Итальянцы к ним едут, евреи, поляки…, - он успел увидеть белокурую голову мистера Вилена, американец садился в кеб, а потом забыл о нем.

Волк добрался до Ливерпуля в каюте второго класса. Первый был бы слишком заметен, третий слишком подозрителен. Он давно научился не привлекать излишнего внимания. Макс знал, что кузина Марта отправилась в Англию раньше него. Однако Волк не стал торопиться. У него были дела в Нью-Йорке.

Покойный Тед Фримен не зря заставлял Макса наизусть заучивать списки безопасных адресов Подпольной Дороги. Волк их отлично помнил. Нужда в Дороге отпала, но люди остались, те из них, конечно, кто выжил на войне, смелые люди, с опытом службы в армии, готовые на радикальные акции. Волк объехал почти всю Новую Англию, и добрался до Чикаго. Он обзавелся списком тех, кому жгло руки вынужденное бездействие. Рабство было уничтожено. Люди не знали, куда приложить свои силы и умения. Волк, разумеется, очень тщательно их отбирал. Дорогой занимались и священники, и мелкие торговцы, но Максу был нужен только пролетариат. Он его и получил, два десятка отставных солдат и офицеров, белых и чернокожих, что после войны вернулись на свои железные дороги, механические мастерские и текстильные фабрики.

- Интернационал, - Волк устроился на бархатном сиденье вагона второго класса, листая The Times -появится и в Америке, это я обещаю.

В газете все еще обсуждали убийство Линкольна. В передовицу обсуждались слухи, что «саквояжники», северяне после войны, переехавшие на юг, скупают разоренные плантации по грошовым ценам.

Волк закурил виргинскую папиросу: «С Югом скоро простятся. И очень хорошо. Нечего кормить толпу нищих, но благородных джентльменов, вроде капитана Уильяма Марша, - он едва не расхохотался, -пусть учатся работать руками».

За большим окном вагона поднимались здания фабрик. Поезд миновал предместья Ливерпуля, в голубом, весеннем небе, стелился серый дым. Волк предполагал встретиться с Марксом и Энгельсом, и получить задание Интернационала для работы на континенте. Он хотел, через Париж, уехать в Женеву, защищать диссертацию.

Во Франции, Волк должен был забрать у брата свои документы. Анри, написал, что с бумагами все в порядке. Волк, удовлетворенно, посчитал на пальцах:

- Три паспорта, и все чистые. Никто не ищет ни Вильнева, ни Вилена, ни, тем более, бельгийского подданного, месье де Лу. Посмотрю на кузину Юджинию, - добродушно подумал Волк, - а, может быть, и не только посмотрю. Она мне обрадуется. И с племянником повожусь. Навещу поверенных, поговорю, в какие акции сейчас выгодно вкладывать деньги.

- И с кузиной Мирьям встречусь, обязательно, - он удобнее устроился на диване и полюбовался аккуратными домиками предместья. Поезд шел со скоростью сорок миль в час. Путь до Лондона занимал всего шесть часов, с остановками. После Женевы Макс намеревался вернуться в Бельгию. Он собирался обсудить свое решение с товарищами и получить одобрение Интернационала. Волк хотел вплотную заняться «Угольной компанией де ла Марков».

В Нью-Йорке Макс посидел в публичной библиотеке, над подшивками бельгийских и французских газет. Он составил целое досье на кузена Виллема. Подсчитав, примерно, обороты компании, Волк присвистнул:

- Неплохо! Их головная шахта приносит больше всего дохода, очень богатый пласт. На ней я и буду работать. Думаю, кузен не испугается забастовки, но ведь есть еще саботаж, - Волк почесал ручкой белокурый висок, - надо просто все, как следует, подготовить.

Газета, кроме американских новостей, писала и о событиях в Европе. Волк прошел, в буфет второго класса. За чашкой отличного, цейлонского чая, он прочел, что в Германии основана крупная химическая компания, Badische Anilin und Soda Fabrik. В Парагвае началась война, но Макс туда не собирался. У него были дела в Старом Свете.

На Юстонском вокзале он справился в адрес-календаре. Маркс жил на новом месте, на Мэйтленд-парк-роуд. Это был север Лондона. Волк поинтересовался у хозяина книжной лавки: «Подземная дорога туда не ходит еще?»

На прилавке темного дерева лежали новые книги, афиши о лекциях и собраниях. Пахло гарью, свистели паровозы на перроне. Стеклянный потолок главного зала станции был окрашен золотом. Над Лондоном заходило летнее солнце.

Продавец развел руками:

- И наземная дорога тоже, пока не протянули ее. Только кеб, - он указал в сторону стоянки экипажей. Высокий полицейский следил за порядком, пропуская вперед женщин с детьми.

В Ливерпуле, покупая билет на поезд, Макс распорядился отправить свой багаж в пансион в тихом районе, в Блумсбери, рядом с Британским музеем:

- Комнаты для джентльменов, - увидел он объявление в Morning Post, - завтрак включен, пансион по желанию. Три шиллинга в день.

Волк не хотел жить в одном из роскошных, новых отелей Вест-Энда. В Мэйфере, или Кенсингтоне, он мог встретить родственников, а Макс хотел сохранить свое пребывание в Лондоне в тайне.

Макс купил новый выпуск «Атенеума» и заметил на прилавке стопку иллюстрированных листов.

- Это газета, - усмехнулся хозяин, - полицейские новости. Каждую неделю выходят. Чтение не для джентльменов, но простой народ такое любит.

Макс прочел заголовок: «Изуродованный труп в Уайтчепеле» и кивнул: «Вы правы. Еще пачку папирос Виллса, пожалуйста, и спички».

Он давно заметил рядом с газетой напечатанные афиши: «Общество Профессионального Развития Женщин приглашает на публичную лекцию: «Женщины как врачи и фармацевты. Выступают мисс Андерсон и мисс Кардозо. Рассказ о планах по созданию клиники и аптеки. Вход бесплатный, пожертвования приветствуются».

Волк опустил афишу в карман пиджака, и рассчитался. Взяв цилиндр, он направился к стоянке кебов.

Поезд подходил к станции Лондонский Мост. Пьетро, из Дувра послал телеграмму матери, но сейчас, глядя на южные предместья города, подумал:

- Должно быть, Наримуне-сан будет нас встречать. Маме все-таки два года до семидесяти. Хотя она в письмах ни на что не жаловалась, но ведь она и не будет…

В их отделении первого класса пахло кофе, и, легко, почти неуловимо, ирисом. Поезд был утренний. Пьетро и Эми высадились в Дувре поздно вечером и переночевали в гостинице Фошона. Они купили целый саквояж подарков в аптеке Санта Мария Новелла, во Флоренции. Из-за узкой двери умывальной доносился плеск воды. Пьетро взял деревянную лопатку для риса, лежавшую рядом с ридикюлем жены, на обитом бархатом сиденье. Эми в Генуе, на корабле, достала ее из багажа и робко спросила: «А если я твоей маме не по душе окажусь?»

Пьетро вздохнул: «Она писала тебе, любовь моя. И за братом твоим она присматривает. Все будет хорошо».

Эми сидела, поджав ноги, на диване в каюте. В открытые ставни виднелись удаляющиеся, черепичные крыши Генуи. С берега тянуло жарким, весенним ветром.

- Это свекровь, - озабоченно заметила жена, комкая в длинных пальцах шелк дорожного платья, с небольшим кринолином, - очень важно понравиться свекрови.

Пьетро присел рядом и обнял ее:

- Понравишься. И моей маме, и всем остальным. Тем более, твой брат через два года заканчивает учиться, и возвращается домой. Моя мама будет расспрашивать тебя о Японии.

Наримуне-сан переслал им в Рим письмо от его светлости даймё. Тесть сообщал, что торговля в Сендае процветает, город отстроили, а Япония, постепенно, становится все более открытой.

- Посмотрим, что будет дальше, - писал Йошикуни, - император Комэй, все еще, ведет осторожную политику. При дворе пока много тех, кто не согласен с присутствием иностранцев, и не хочет их пускать дальше Осаки, Сендая и Нагасаки. Надеюсь, милые мои дети, что я еще увижу вас на земле Японии, вместе с внуками. Наримуне-сан прокатит нас по железной дороге.

Эми покраснела и положила голову на плечо Пьетро.

- Ты мне лучше скажи, - муж ласково прикоснулся ладонью к животу, - как там, наш маленький?

- Хорошо, - Эми совсем зарделась. Акушерка в Риме успокоила ее, сказав, что все в порядке, и она, несомненно, может плыть на корабле.

- Даже лучше, синьора, - весело сказала женщина, - для здоровья морской воздух полезен.

Эми дошла до фонтана Треви и посчитала на пальцах. Ребенок должен был появиться на свет осенью, в октябре.

- Как раз обустроимся, - она стояла, слушая шум воды, любуясь статуями, - Пьетро пойдет в университет, преподавать. Он туда написал. А Вероника-сан мне поможет.

Она все равно немного боялась встречи со свекровью. В поезде, выйдя из умывальной, Эми спросила: «Как я выгляжу?»

Пьетро потянул ее за руку к себе на колени:

- Очень, очень хорошо, уважаемая госпожа, - он поцеловал маленькое, нежное, оттопыренное ухо. Пьетро провел губами по непокрытым, уложенным в скромную прическу, черным, мягким волосам: «Я люблю тебя». Темно-красный шелк платья зашуршал, Эми закинула руки ему на шею и блаженно улыбнулась.

Они обвенчались через две недели после того, как добрались до Рима. Пьетро снял сан и получил разрешение от папы Пия оставить обет целомудрия. Муж повез ее в Рончильоне. Эми знала о Лауре. В городке, на кладбище, они стояли над простым, надгробным камнем. Эми вздохнула:

- Мне жаль, милый, так жаль…Ты себя винил, все это время? - она коснулась плеча Пьетро.

Мужчина кивнул:

- Конечно. Я не уберег отца, ее не уберег…, - Пьетро взял ее маленькую, белую руку и прикоснулся к ней губами. «Я тебя никогда не оставлю, - решительно сказала Эми, - никогда, милый». Она слушала звон колоколов, в Рончильоне было больше десятка церквей, и вспоминала, как крестилась, в Бомбее, в том храме, где когда-то служил Пьетро. Пьетро рассказал ей о тайных христианах в Японии. Эми смотрела на статую Богоматери, и слышала голос отца:

- Дате Масамуне, конечно, христианином не был, но часто беседовал с предком твоего жениха. Священником, которого на Холме Хризантем казнили.

- Он спасся, папа, - Эми прогуливалась с отцом по саду, среди цветущих азалий, - спасся и женился потом на старшей сестре Масамуне-сан. Той, что якобы покончила жизнь самоубийством. Увез ее в Англию, - Эми рассмеялась, - как Пьетро меня увозит.

Отец остановился. Потянувшись, даймё поцеловал ее в лоб. «Увозит, - признал Йошикуни, - но я уверен, что вы вернетесь. Я на внуков хочу посмотреть, девочка моя».

Они прожили почти месяц на озере Вико, в уединенной, глухой деревне, в маленькой комнате крестьянского дома.

- Здесь, как в Японии, - зачарованно сказала Эми, идя по серым камням берега, всматриваясь в синюю, прозрачную воду холодного, горного озера, - очень красиво.

Вечером они сидели на пороге своей каморки, держась за руки. Рыбаки собирали сети и прилаживали фонари к лодкам. Они выходили на озеро, и Эми ахала:

- Смотри, как светлячки! Помнишь, в горах…, - она прижималась щекой к плечу мужа. Пьетро тихо говорил, найдя губами ее ухо: «Всегда буду помнить, уважаемая госпожа».

Поезд замедлил ход, Эми потянулась за своим ридикюлем и убрала лопатку. Она хлопотала, собирая вещи, а Пьетро вспоминал:

- Не уберег…, Господи, как это все будет?

Пьетро, ребенком, часто приезжал с родителями в Дарем. Они жили в замке, в резиденции епископа. Тетя Рэйчел всегда радовалась гостям. Его преосвященство ван Милдер водил гостей по собору, показывая им мощи Достопочтенного Беды, и останки святого Освальда, короля Нортумбрии. В библиотеке они смотрели на копии Великой Хартии Вольностей и на искусные миниатюры в Псалтыре, написанном монахами на Святом Острове, Линдисфарне.

- Туда мы тоже ездили, - Пьетро смотрел в окно, на лондонские предместья, - на север в экипажах, а потом пешком. Надо было дождаться отлива и пройти по песку. Мне это всегда очень нравилось, - он увидел влажное дно Северного моря, отхлынувшую воду, очертания стен замка на острове.

- Отец там рисовал всегда, - вспомнил Пьетро, - а его преосвященство рассказывал нам о монастыре, что викинги сожгли.

У тети Рэйчел были добрые, голубые глаза:

- Мама ее праведницей называла. И бабушка Мадлен тоже, и бабушка Изабелла. А бабушка Марта всегда улыбалась, когда я говорил, что мне в Дареме нравится. Должно быть, и правда, тетя Рэйчел меня на севере нашла, и привезла папе с мамой, - Пьетро, поднявшись, напоследок поцеловал жену.

Поезд засвистел, останавливаясь. Они увидели заполненную людьми платформу. Эми, одобрительно, сказала:

- Наримуне-сан идет костюм! Пойдем, пойдем, - она подогнала мужа. Пьетро помог ей выйти из вагона. Они кланялись друг другу, стоя на перроне, а лондонцы, торопясь к выходу, огибая их, недоуменно оглядывались. Пьетро, все еще, думал о серых, наполненных тоской глазах матери.

- Кто была моя настоящая мать, кто отец, я теперь не узнаю, - подумал он и вслух заметил: «По дороге, Наримуне-сан, вы нам все новости расскажете. Хотя, что кузина Марта здесь, мы знаем. Письмо получили».

- Она в Париж уехала, - Наримуне выставил вперед изящные, смуглые ладони. Он был в скромном, но хорошо сшитом темном костюме, при цилиндре, с галстуком. Провожая их к стоянке кебов, юноша извинился:

- Я вас посажу в экипаж, и побегу. Я с участка отпросился, вас встретить. Мы и по субботам работаем. У меня два десятка человек под началом, - гордо сказал юноша, щелкая пальцами, подзывая кеб, - они меня мистером Николасом зовут. Я привык. Вечером встретимся, - Наримуне помог им устроиться в кебе и помахал рукой.

- Вырос, - Эми удовлетворенно улыбнулась. Девушка спросила, глядя на лицо мужа: «Все в порядке?»

- Да, - Пьетро понял: «Господи, пятнадцать лет я маму не видел».

- Все в порядке, - повторил он, и взял жену за руку:

- Пока мы до Мэйфера добираемся, я тебе буду Лондон показывать. Город очень изменился, - Пьетро смотрел на вывески магазинов, на высокие, пятиэтажные дома, на череду экипажей, вытянувшуюся вдоль улицы. День был свежий, с восточным ветром. Эми, сняв дорожный капор, пожала ему пальцы: «Все будет хорошо, милый».

Жена сидела, положив ногу на ногу, совсем рядом. Пьетро вдохнул запах ириса, и поцеловал темный локон, падавший ей на плечо.

- Ганновер-сквер, пожалуйста, - попросил он кебмена.

Столовая для медицинских сестер в госпитале Миддлсекс была большой, светлой. На отполированном, деревянном прилавке стояли оловянные кофейники и ряды простых, фаянсовых кружек. Девушки и женщины носили серую форму, длинное, перехваченное поясом платье, холщовый передник и такой же, закрывающий волосы платок. В кармашке на груди многие устраивали простые, стальные хронометры.

Мирьям посмотрела на свои часы. До конца перерыва оставалось еще двадцать минут. Она аккуратно свернула вощеную бумагу и нащупала в кармане платья пачку папирос. Здесь она пила только кофе или чай. Мирьям жила в пансионерках у еврейской пары, на Дьюкс-плейс, напротив синагоги. У нее была комната с отдельным входом и своя кухня.

Мистер и миссис Саломон хлопотали над Мирьям, как над своей дочерью. Они знали покойного отца Рахили де Сола, жены Давида. Старики познакомили Мирьям с главным раввином Британии, мистером Адлером, с Ротшильдами, Кардозо были их дальними родственниками, и с семьей первого еврейского мэра Лондона, Давида Саломона, их кузена.

Мирьям ходила с ними в синагогу. Миссис Саломон, искоса поглядывая на девушку, иногда говорила:

- Тебе двадцать четыре, милая…, Сейчас много хороших юношей появилось, с образованием университетским. Они будут рады такой жене, как ты. Можно поговорить с мистером Адлером. Он раввин, подскажет кого-нибудь…. - миссис Саломон смотрела в упрямые, светло-голубые глаза Мирьям, а потом жаловалась мужу:

- Все равно, хоть евреи в парламенте заседают, ничего хорошего нам эмансипация не принесет. В Германии все крестились, и здесь так же будет. Брат ее женился, как положено, а она, думаю, -миссис Саломон поджимала губы, - старой девой и останется. Если за гоя замуж не выйдет, упаси нас Господь от этого. А ведь Кардозо громкое имя, уважаемое.

За Мирьям ухаживал Натан, сын депутата палаты общин, барона Лайонеля де Ротшильда. Он учился в Кембридже, и дружил там с принцем Уэльским. Натан, на обедах в доме Ротшильдов, с интересом расспрашивал Мирьям об Америке и Японии, о ее учебе и работе в госпитале. Однажды, юноша, он был старше Мирьям на год, заметил:

- Вы правы, мисс Кардозо. Надо открывать отдельные, благотворительные, больницы для женщин и детей, в бедных районах. Тогда у этих несчастных будет шанс получить квалифицированную медицинскую помощь, - Натан, исподволь, взглянул на ее стройную, утопающую в брюссельском кружеве шею, и налил девушке вина.

- От ваших родственников, мисс Кардозо, - подмигнул ей барон Ротшильд, - оно с каждым годом все лучше и лучше. Покойный мистер Натан Горовиц хотел, чтобы у евреев американское вино появилось, но до этого, боюсь, еще далеко. Только война закончилась, железную дорогу в Калифорнию еще не проложили…, - Мирьям выпила вина и почувствовала, что краснеет. Ночью, в спальне, она закидывала руки за голову:

- Что тебе еще надо? Красивый, богатый юноша, еврей, тебя любит, согласен, чтобы ты дальше училась…, Давид беспокоился, когда я домой приезжала. Спрашивал меня, не нашла ли я человека, что мне по душе пришелся.

Мирьям отправилась в Амстердам за две недели до родов невестки. Рахиль хорошо себя чувствовала, и гуляла в саду Кардозо. Мирьям и Давид сами приняли большого, крепкого, темноволосого мальчика. Ребенка назвали Шмуэлем. После обрезания стали приходить телеграммы с поздравлениями от родни. Мирьям, разбирая их, нашла весточку от маркизы де Монтреваль, из Ренна.

Девушка отнесла кабель брату: «Я не знала, что вы знакомы».

- Мы в Париже виделись, - Давид забрал у нее листок и затянулся папиросой:

- Я потом в Голландию уехал, а месье Анри, в Монпелье, то есть в Россию, - брат рассмеялся. Он дождался, пока Мирьям выйдет из комнаты и почувствовал, как глухо, беспорядочно бьется у него сердце.

- Не смей, - велел себе Давид, - ты женат. Рахиль тебя любит, у тебя сын родился. Элизе двадцать лет, она скоро выйдет замуж…, - Давид сорвал печать длинными, ловкими пальцами хирурга.

Он увидел ее серые, большие глаза, белокурые волосы, веснушки на свежих щеках, вдохнул запах ландыша

- Дорогой кузен Давид, я и папа искренне поздравляем вас и вашу супругу с рождением сына и желаем вам счастья! С уважением, кузина Элиза, - он постоял немного, просто держа в руке телеграмму. Давид не выдержал, и поцеловал ее имя. На улице было сыро, туманно, зима выдалась теплая. В полуоткрытом окне Давид услышал тоскливые крики чаек, над серой водой канала Принсенграхт.

- Оставь, - он болезненно вздохнул, - забудь ее, доктор Кардозо.

Давид спрятал телеграмму в свой тяжелый, большой, немецкого издания анатомический атлас. Он все равно иногда ее перечитывал, просто, чтобы услышать голос Элизы.

Он, аккуратно, спросил в письме Анри, какие новости в Ренне. Кузен ответил, что Элиза еще живет в монастыре, но следующим годом выходит оттуда.

- И обвенчается, - горько сказал себе Давид, - она молодая, красивая, богатая наследница. А ты еврей, и женат.

Он не стал выбрасывать кабель. Иногда, после тяжелых операций, приходя домой, он поднимался в кабинет, и садился в кресло. Давид говорил жене, что ему надо записать кое-что в историю болезни

- Дорогой кузен Давид, - повторял доктор Кардозо, закрыв глаза. Элиза появлялась рядом, маленькая, нежная, розовые губы улыбались. Давид, положив голову ей на плечо, отдыхал. Он вспоминал ее руки, бегавшие по клавишам, букет белых роз, на вокзале, ветер, игравший ее светлыми волосами. Он выкуривал папиросу и шел вниз, к Рахили.

Мирьям носила в госпиталь сэндвичи, что готовила ей миссис Саломон. Она убрала бумагу и подхватила чашку с кофе. Вечером она и мисс Андерсон выступали на собрании Общества Профессионального Развития Женщин. Мирьям напомнила себе, что надо зайти домой, переодеться и взять блокнот с записями. В следующем месяце они должны были получить дипломы фармацевтов в Лондонском Обществе Аптекарей. Мисс Андерсон уговаривала Мирьям остаться в Лондоне. Подруга собиралась открыть врачебный кабинет для приема женщин.

Однако Мирьям твердо решила поехать в Сорбонну. В университете, по слухам, были профессора, что не отказывались заниматься со студентками, частным образом.

- Анри мне поможет - думала девушка: «Сниму комнату, буду ассистировать ему в кабинете…, Юджиния все равно, пока с маленьким занята».

На заднем дворе госпиталя было шумно, ржали лошади. Мирьям, пропустив телегу с окровавленными, холщовыми мешками, завернула за угол здания. Здесь стояла деревянная скамья, и можно было покурить. Она чиркнула спичкой и взглянула на полуденное, жаркое небо. С Темзы дул теплый ветер, пахло сулемой и хлорной известью. Мирьям старалась не думать о дочери. Только иногда, ночами, она слышала лепет: «Мама, мама…». Девушка просыпалась, закусив зубами, угол подушки: «Не надо, пожалуйста». Она вспоминала письмо от бабушки. Ханеле передала его, как обычно, еврейской почтой, Мирьям получила конверт от раввина Адлера.

- Мы живем спокойно, - читала Мирьям, - маленькая Хана растет и радует нас. Ей уже четыре года. Пожалуйста, ни о чем не беспокойся, милая внучка. Та, что тебе дорога, обязательно найдет свое счастье. И ты тоже найдешь.

- Найдешь, - Мирьям вдохнула крепкий, ароматный дым. После перерыва ей надо было ассистировать на операции. Девушка решила: «Прочту сейчас письмо. Может быть, он хочет, чтобы мы опять встретились…, Может быть, получится в этот раз…».

Кузина Марта упомянула, что видела Амаду и Меневу в Сан-Франциско и что у них все хорошо.

- И я, конечно, - добавила женщина, когда они с Мирьям прогуливались по парку на Ганновер-сквер, -никому ничего не скажу.

Мирьям посмотрела на ее траурное, черное платье: «Кузина Марта, я перед тобой виновата…, Прости меня, прости…»

Она пожала худыми, острыми плечами и ласково взяла Мирьям за руку:

- Твоей вины ни в чем нет, - Марта обняла ее, - не мучь себя, пожалуйста. Так Господь рассудил.

Мирьям, вернувшись на Дьюкс-плейс, плакала, в постели: «Почему, почему? Я надеялась, думала, что он ко мне вернется…, Почему Бог так решил?». Она вспоминала его рыжие волосы, лазоревые глаза. Девушка, успокоившись, вздохнула:

- Я просто хочу, чтобы меня кто-нибудь любил. Как Менева, как он…, И сама, - Мирьям вытянулась на кровати, - сама хочу полюбить. Как Бет и Джошуа.

Она не стала спрашивать Марту о кузене Дэниеле, а та ничего не сказала.

Потом пришло письмо, что сейчас лежало у Мирьям в кармане платья. Она потушила папиросу:

- Все равно, Питеру я не нравлюсь, это видно. Эми-сан и Пьетро возвращаются, они тоже друг друга любят, а я? Когда я…, - Мирьям выбросила окурок в лужу. Выпрямив спину, она открыла конверт и пробежала глазами четкий, решительный почерк.

- После Нового Года, осенью, я женюсь на мисс Аталии Вильямсон, из Чарльстона, правнучке мисс Абигайль Линдо. Я желаю тебе счастья, Мирьям. Передай мои поздравления Давиду с рождением сына. С искренним уважением, твой кузен Дэниел.

Мирьям почувствовала, как дрожат пальцы. Разорвав бумагу, она кинула ее в решетчатую, медную корзину рядом со скамьей и поднялась. Пора было готовить пациентку к операции.

- Я просто хочу, чтобы меня любили, - упрямо повторила Мирьям, поднимаясь по каменным ступеням, Девушка потянула на себя тяжелую дверь, что вела на черный ход госпиталя. Она завернула в умывальную. Ополоснув руки раствором хлорной извести, Мирьям пошла в женские палаты.

Вероника стояла на пороге спальни, комкая в руках шелковый платок. Пахло ландышевыми каплями. Женщина начала их пить, как только получила телеграмму из Дувра. Сын и невестка прибыли в Англию. Она тогда перебежала Ганновер-сквер и постучала бронзовым молотком в двери особняка Кроу. Сидония бросила один взгляд на кабель в ее руке и отвела Веронику на кухню. Кроу до сих пор не держали в городе слуг, нанимая приходящих лакеев только на большие балы и обеды.

- Незачем, - усмехалась Сидония, - я привыкла. Мартину многого не надо. Грегори в школе, а мальчик в разъездах. На севере, в Ньюкасле...

Вероника и сама после смерти мужа рассчитала прислугу, оставив только экономку и садовника в Мейденхеде. Она жила одна и управлялась с хозяйством сама. Когда в Лондон приехал Наримуне-сан, женщина предложила:

- На каникулах вы у меня жить будете. Дом большой, места много. Вы родственник, - юноша покраснел. Вероника, ласково, добавила: «Не стесняйтесь, пожалуйста. Мне это в радость».

Она и капитана Кроу хотела приютить, но Стивен отказался. Сиди заметила, кашлянув: «Он молодой мужчина, Вероника, тридцать пять ему. Сама понимаешь..., - она повела рукой и не закончила.

Сиди сварила кофе с кардамоном. Присев напротив Вероники, золовка рассудительно сказала: «Не надо плакать, милая. Мальчик твой домой возвращается, с женой..., Ты еще внуков увидишь».

Вероника отставила чашку. Потянувшись, она обняла Сидонию.

- Ты меня всего на три года старше, - шепнула Сиди, - мы с Мартином думали, не будет у нас такого счастья. А вот Грегори появился. Может быть, - Сидония замялась, - Питер женится еще...

- Никого не осталось, - внезапно, отчаянно, поняла Вероника: «Все умерли. И Франческо, и Рэйчел, и тетя Мирьям, и тетя Изабелла. И мама, и тетя Марта. Одна я все знаю. И никому не сказать. Только мальчику. Он должен знать, обязан».

Она, внезапно, испугалась:

- А если Пьетро, поняв, что он еврей, на Святую Землю отправится? Может, пусть лучше думает, что он сирота, как я ему написала? Нет, нет, - твердо решила Вероника, - он ди Амальфи. Он по прямой линии от отца Джованни происходит, того, первого. Нельзя скрывать.

Сидония поцеловала седой висок женщины: «Все будет хорошо. Невестка тебе о Японии расскажет..., Я бы осталась, но племянник твой телеграмму прислал. Его в Саутенд вызвали, к Еве. Мы с Мартином в Банбери едем. Полине надо с детьми помочь».

- А что там, в Саутенде? - Вероника глубоко вздохнула: «И что я жалуюсь? Бедная Ева почти сорок лет сына обнять не могла. Внуков только на фотографиях видит...»

- Кто знает? - Сидония поднялась и прошлась по чистой, выложенной муранской плиткой, кухне. В полукруглые окна под беленым потолком вливался свет утреннего солнца. Две чугунные плиты блестели, на крючьях были развешаны медные сковородки и кастрюли.

- Будем надеяться, - Сиди вылила в свою чашку остатки кофе, - что консилиум ей разрешит с внуками встретиться. Она говорила, когда мы после Пасхи приезжали, что лучше ей.

- И Мартину лучше, - Сиди вспомнила, что муж, у которого доктор определил подагру, после приезда сына и Грегори, прекратил жаловаться на боли в колене, - он расцвел, как внук у нас появился. Но не скажешь Питеру ничего, а ведь ему одиноко…., Еще бы дети родились..., - Сидония присела рядом с Вероникой и взяла ее за руку: «Помни, милая, что вы долго не виделись, это ничего страшного. Пьетро твой сын, и всегда им будет».

Вероника вытерла глаза и кивнула.

Она еще раз, озабоченно, осмотрела спальню:

- Понравится ли ей? Наримуне-сан, в первый год, никак не мог привыкнуть, что в Европе на полу не спят. Хотя она в Италии жила. Двадцать восемь лет девочке..., И хорошо, она взрослая, разумная. Монахиней была, - Вероника, невольно, усмехнулась.

Она прошла в умывальную и проверила все краны. Женщина дернула за серебряную цепочку и посмотрела, как течет вода.

- Полотенца, - оглядела Вероника изящную, выходящую окном в сад комнату, - мыло, тальк..., Все в порядке.

В спальне она присела на кровать и сжала длинные, все еще в пятнах чернил пальцы.

- Надо будет в Мейденхед переехать, - она крутила платок, - Пьетро написал, что с осени в Кембридже начинает преподавать, языки. Докторат будет защищать. Думала ли я? - Вероника перекрестилась.

- И если дети родятся, лучше их в деревне растить, - она покачала головой и велела себе:

- Не загадывай. Как будет, так и будет. Мальчик католиком остался, но это ничего страшного. И она крестилась. Эми-сан, - Вероника сидела, думая о невестке.

Она получала письма из Италии, руки сына, но внизу всегда был постскриптум, неуверенным, робким почерком. Невестка извинялась за то, что еще учит английский язык и может делать ошибки. «Надо переехать, - повторила себе Вероника, - тем более, Полина с детьми когда-нибудь в Лондон вернется...»

Племянник много раз ее успокаивал: «Тетя Вероника, живите здесь столько, сколько хотите. Это и ваш дом тоже».

Сестра написала, что зимой хочет приехать в Англию, вместе с Полем, отметить первый день рождения внучки. Вероника отложила конверт: «У Джоанны четверо внуков, правнук родился, а я..., -она ответила, что будет рада видеть и Джоанну и Поля.

- Хватит, - смешливо подумала Вероника, - седьмой десяток месье Мервелю. Для чего ему в гостинице жить? Поедем в Мейденхед. Там светского общества нет, некому сплетничать.

Она прислушалась и вздрогнула. Внизу стучали. Вероника огладила шелковое платья, цвета голубиного крыла. Женщина взглянула в большое, венецианское зеркало. Седые локоны были тщательно завиты и уложены. Вероника до сих пор выступала в Клубе Искусств, получала приглашения на литературные чтения и ездила во дворец. Королева Виктория любила ее книги. «Напишу о Японии, - Вероника спустилась по дубовой, укрытой персидским ковром лестнице, - и уйду в отставку. Двадцать пять томов, четыре пьесы..., Я, конечно, не мистер Диккенс, не мистер Троллоп, не месье Тургенев, - Джоанна прислала Веронике свой перевод «Отцов и детей», - но все равно, и такие книги, как мои, нужны..., - Вероника выдохнула и распахнула дверь.

Сын стоял сзади, но Вероника сначала увидела невестку и ахнула:

- Милая! Что вы, не надо..., - женщина бросилась поднимать девушку с колен. Зашуршал темно-красный шелк платья. Эми низко склонила изящную голову в дорожном капоре:

- Вероника-сан, нижайше прошу прощения..., - Пьетро оглянулся и заметил, что прохожие на Ганновер-сквер остановились. Зеваки с интересом рассматривали ступени особняка.

- Так положено, - упрямо сказала жена еще в кебе, - и никак иначе. Когда невестка приходит в дом свекрови, она ползет на коленях через порог и ждет разрешения подняться. А потом свекровь отдает ей лопатку для риса, и..., - Эми замолчала.

- И что? - поинтересовался Пьетро, выглядывая в окошечко. Они въезжали на Ганновер-сквер.

- И невестка после этого ухаживает за родителями мужа до самой их смерти, - обреченно закончила Эми: «Даже в таких семьях, как моя, - девушка покраснела, - это принято. Есть слуги, конечно, но все равно, невестка кланяется свекрови, и первой с ней не заговаривает, никогда».

Она была высокая, вровень Веронике, стройная. Женщина, все-таки подняв ее, обнимая девушку, всхлипнула:

- Что вы, что вы..., Я рада, так рада..., Проходите, пожалуйста, - спохватилась Вероника и подтолкнула невестку к двери.

Сын стоял на ступенях, и Вероника поняла:

- Седина у него. Мальчик мой, мой Пьетро, Господи, как мне Тебя благодарить..., - она раскрыла объятья. Пьетро сделал к ней шаг. Это была мама, такая же, как он ее помнил. У нее были мягкие, в пятнах от чернил руки, пахло от нее ландышевыми каплями. Мама гладила его по голове, а он все шептал: «Прости меня, прости, пожалуйста...»

- Завтрак, - спохватилась Вероника, - вы рано встали. А потом отдохнете.

Она прикоснулась к щеке сына. Пьетро вспомнил: «И сказал Израиль Иосифу, умру я теперь, увидев лицо твое, ибо ты еще жив». Пьетро поднес ее руку к губам: «Мы теперь дома, мамочка, и больше никогда тебя не оставим».

Вероника, с тех пор, как взяла под свое крыло Наримуне-сан, научилась готовить японские блюда. В Лондоне, было не достать ни соевого соуса, ни натто, ни приправы для риса, однако, как говорил юноша, соленый лосось получался почти японским по вкусу.

Невестка, было, хотела пойти на кухню. Вероника, приняв от нее деревянную лопатку, с поклоном отдав ее Эми, улыбнулась: «Это все потом. Ни о чем не беспокойся, милая». Девушка все-таки настояла на том, чтобы ей помочь. Вероника, занимаясь рыбой, вдруг спросила: «У вас так надо, свекрови кланяться?»

Эми-сан покраснела: «Всегда. Сначала мужу, потом сыну, - Вероника заметила, что девушка смутилась, - а потом свекрови. А если свекор жив, то ему перед мужем».

Женщина потянулась за серебряным кофейником: «А если дочь родится?»

- Она мне будет кланяться, - гордо сказала Эми. Девушка ахнула, выронив лопаточку на кухонный стол: «Вероника-сан, я не хотела...»

- Иди сюда, - попросила свекровь и поцеловала белый, высокий лоб:

- Я никому не скажу. Когда? - она вдохнула запах ириса: «Надо в деревню уехать. Пьетро в конце лета в университет отправится, а носить там лучше. Но сначала врача приглашу».

- В октябре, - шепнула Эми, - если все хорошо пойдет. Вероника-сан, я рада, так рада..., - она ушла, неся кофейник. Вероника, уверенно, подумала:

- Никак иначе быть не может. Что там Наримуне-сан говорил? Их роду семьсот лет, они титул от сегуна Минамото получили. Вот и славно, - она полюбовалась прямой, изящной спиной Эми и взяла фарфоровое блюдо с рыбой.

После завтрака Вероника отправила невестку наверх, в спальню. Сын сидел за столом, вертя в руках, пустую чашку. С тех пор, как племянник женился, и Полина стала жить в замке, Вероника сделала ремонт. Дом был обставлен в новом стиле. Вероника пригласила молодого декоратора, мистера Уильяма Морриса. Комнаты стали светлее, она заказала шпалеры с рисунками цветов и деревьев. Мебель поменяли на легкие вещи, орехового и палисандрового дерева. Стены затянули шелковыми, пастельными обоями.

- И в Мейденхеде надо обстановкой заняться, - Вероника улыбалась, - детскую в порядок привести..., Со времен Пьетро там детей не было. А теперь появятся.

- Сейчас, - велел себе Пьетро и вздохнул: «Мамочка..., Я хочу прощения попросить. Вы, хоть мне и не по крови родители, но я не должен был...». У него были такие же, как в детстве, серые, большие глаза. Вероника вспомнила, как Пьетро, малышом, засыпал, держась за ее руку. Мальчик зевал: «Я люблю тебя, мамочка...»

Зашуршал шелк. Мать присела на ручку кресла и прижала голову Пьетро к своему мягкому боку. Дома Вероника не носила корсетов, только артистические, длинные, свободные платья, их шила Сидония. Она говорила, а потом, поцеловала темный затылок: «Это ты меня прости, милый. Когда отец твой погиб, я сама не знала, что говорила, что писала тебе. Моя вина».

- Тетя Рэйчел, - потрясенно, подумал мужчина: «И папа..., Значит, он мне был отец. Аарон мой брат, Диана и Ева сестры...»

Вероника, будто услышав его, помолчала: «Не надо им об этом говорить, сыночек. Пусть все останется, как было. Кроме меня, нет никого, кто знает. Я боялась, - призналась женщина, - что ты в Святую Землю соберешься, когда это услышишь».

Пьетро коснулся губами ее руки и поднял глаза. Мать плакала. Он усадил ее в кресло, и встал на колени, уткнув голову в шелк ее платья. Вероника наклонилась, обнимая его. Пьетро тихо сказал: «Поэтому ты тетю Рэйчел праведницей называла, мамочка».

- Когда ты еще не родился, - Вероника посмотрела куда-то вдаль, - мы Рэйчел пообещали, что ты священником станешь. Видишь, как получилось, - она нежно взяла большие руки сына. Пьетро вспомнил: «Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут. Мама, мамочка моя...»

Он стоял, осторожно обнимая Веронику. Мать, стерев слезы со щек, рассмеялась:

- Все, все, милый. Теперь вы со мной, больше никуда не уедете. Когда кузина Марта вернется из Парижа, мы с тетей Сидонией большой прием устроим. А потом в Мейденхед отправимся. Но сначала я мистера Фарра вызову. Он принцессу Уэльскую лечит. Пусть он Эми осмотрит, - мать, лукаво, взглянула на Пьетро и решительно велела: «Иди, отдыхай, с женой. О багаже я позабочусь, когда его привезут».

- Все закончилось, - Пьетро, облегченно закрыл глаза, чувствуя прикосновение ее прохладных, знакомых пальцев: «Теперь не будет ничего, кроме счастья».

Комната в пансионе была обставлена хорошей мебелью красного дерева. В умывальной текла и горячая, и холодная вода. Окно выходило на Гоуэр-стрит. Британский музей был совсем неподалеку. Волк пожалел, что у него нет времени записаться в библиотеку. Он бы, с удовольствием, поработал в тишине читального зала, но к осени ему надо было приехать в Бельгию. Он рассчитывал в сентябре защитить диссертацию. Потом Макс хотел, по французским документам Вильнева, наняться забойщиком в «Угольную компанию де ла Марков».

Маркс почесал седоватую бороду: «Очень хорошо, что ты в Америке нашел надежных людей, Макс. Там тоже нужны ячейки Интернационала».

- Будут, товарищ Карл, - уверенно отозвался Волк. Они сидели в саду Маркса, на Мэйтленд-парк-роуд. Пышно цвела сирень, жужжали пчелы. Волк, довольно, подумал: «Осталось навестить кузину Мирьям, а потом Париж. Схожу в ту забегаловку, на рынке, поем лукового супа, сыров..., Кузину Юджинию увижу».

Волк предполагал, что в это раз у него может ничего не получиться. Кузина, как он думал, вряд ли еще отошла от своей жизни в России, и кроме, как на Анри, ни на кого, и смотреть не хотела.

- Если не сейчас, - присвистнул он, - так позже. Я никуда не тороплюсь. В Женеве, наверняка, будут какие-нибудь жены эмигрантов из России, юные нигилистки..., - Макс, отчего-то вспомнил пани Аполлонию: «Она, наверное, в Сибири сгинула. Брата ее повесили, той осенью, когда я из Литвы уехал. Я читал, в газетах».

Маркс рассказал ему, что Ярослав Домбровский в Париже. Волк занес это в свой блокнот. «Я его найду, товарищ Карл, - пообещал Волк, - он, думаю, сколотил ячейку из польских эмигрантов. Товарищ Ярослав отличный боец».

Генеральный Совет Первого Интернационала единогласно поручил Волку работу доверенного связного между ячейками на континенте.

- И в Америке, - Маркс подписал его удостоверение, - ты нам тоже пригодишься, Волк. Попозже, - он отдал Максу бумагу и, внезапно, улыбнулся:

- Я тебя восьми лет от роду помню. Когда ваш отец в Париже погиб, - Маркс помолчал, - мадам Джоанна вам «Манифест» читала. Шрам-то у тебя остался? - Маркс покрутил ладонь Волка. Макс рассмеялся: «Столько лет прошло, товарищ Карл. У меня с тех пор другие шрамы появились. Но я тогда дал клятву служить делу пролетариата и от нее не отступлю».

Волк получил еще одно задание. На крупных предприятиях Бельгии, Франции и Германии надо было начинать создание профессиональных союзов. Он кивнул:

- Конечно. Забастовки должны проходить под знаменем борьбы рабочих за их права. Ограничение трудового дня, пенсии, - Волк стал загибать пальцы, - пособие по болезни, инвалидности. Месье Поль не зря тридцать лет отстаивал интересы трудящихся. Я в этом разбираюсь, - Волк пожал руки членам совета. Они, поднявшись, тихо, спели «Марсельезу».

- Прадедушка был бы рад, - Волк сидел в кресле у стола, в своей комнате, осторожно, аккуратно подпарывая шелковую подкладку саквояжа, - и дедушка тоже. Они боролись за установление демократической власти..., Конечно, тогда было другое время. Эти полумеры больше не нужны. Коммунизм, - Волк взял иглу, - вот будущее нашего мира.

У него были ловкие руки. Тайник никто бы не обнаружил. Удостоверение было написано на простой бумаге. В нем говорилось, что товарищ Макс, он же Волк, пользуется всемерным доверием Генерального Совета Первого Интернационала. Всем ячейкам организации предписывалось оказывать ему поддержку.

Волк закончил работу, поставил саквояж в гардероб орехового дерева и прошел в умывальную. За окном вечерело. Он с удовольствием подумал, что не зря попросил комнату с отдельным входом.

- Вряд ли кузина Мирьям меня к себе поведет, - Волк, тщательно вымывшись, взял флакон с эссенцией ветивера. Он успел зайти в лавку для джентльменов на Джермин-стрит, и купить себе отличную опасную бритву, немецкой работы, с ручкой слоновой кости.

- Когда поеду в Бельгию, - Макс стоял перед зеркалом, медленно бреясь, - оставлю все вещи у бабушки. На шахтах мне такое не понадобится.

Он даже не думал о том, что где-то здесь, в Англии, его ребенок.

- Во-первых, - Волк, сидел за бургундской говядиной, во французском ресторане, в Сохо, - я совершенно не уверен в том, что он мой. То есть она. Мало ли с кем развлекалась эта пиявка, когда я из лагеря уезжал. Там двадцать человек добровольцев было. Во-вторых, - он отпил бордо, - ее дед каноник Кентерберийского собора. Наверняка, он не бедствует. Мои деньги ему совершенно не нужны. Не то, чтобы я собирался признавать этого ребенка, конечно, - Волк попросил счет. Внимательно проверив его, Макс оставил десять процентов на чай.

У «Фортнума и Мэйсона» Волк купил итальянских персиков, французских вишен и сладких, сочных слив.

- Кузина Мирьям, наверняка, цепляется за свои религиозные предрассудки, - весело подумал Макс, расплачиваясь, - даже вино пить не будет.

На всякий случай он все же взял пару бутылок хорошего, красного бордо. Белое было никак не охладить, а Макс не любил портить отменное вино.

Запонки у него были скромные, серебряные, рубашка, свежая, белоснежная. Он оделся, завязал серый, шелковый галстук и запер дверь своей комнаты на ключ. На улицах зажигали газовые фонари. Волк помнил адрес собрания:

- Рядом, на Чаринг-Кросс, в книжной лавке. Зал, где я пиявку встретил, снесли. Там теперь железнодорожная станция. Вот и хорошо.

Волк понял, идя по Тоттенхем-Корт-роуд, что не помнит, как выглядела Анита.

- И не хочу помнить, - он завернул в цветочную лавку и купил букетик пармских фиалок, - мне это ни к чему.

У лавки было многолюдно. В окнах красовались большие афиши: «Общество Профессионального Развития Женщин. Публичная лекция и дебаты: «Может ли женщина быть врачом?». Выступают мисс Андерсон и мисс Кардозо».

Капитан Кроу шел по противоположной стороне тротуара, домой, в Блумсбери. Наримуне-сан побежал в Мэйфер. Сегодня приехали Пьетро и его сестра. Он и Стивена приглашал, уверяя, что Вероника будет рада, но инженер махнул рукой:

- Оставь. Вы семья, вам надо посидеть, поговорить..., А я с этим разберусь, - Стивен подхватил чертежи нового тоннеля.

Стивен все еще был в рабочей, холщовой куртке. Он остановился напротив книжного магазина, и посмотрел на свои испачканные, в пятнах руки.

- Зайти, - горько подумал капитан Кроу, вспомнив ее черные волосы, голубые глаза, - а зачем? Можно подумать, она меня рада будет видеть. Да и не в той я одежде, чтобы на лекциях сидеть, - он вздохнул и пошел дальше на север, к Британскому музею. Стивен не видел молодого, изысканно одетого, белокурого мужчину, с букетом цветов в руках. Волк проводил его глазами.

- Анри мне писал, - вспомнил Макс, - это капитан Стивен Кроу. Разукрасило его порядочно. Ни с кем не спутаешь. Хорошо, что он меня не заметил.

В кармане пиджака Макса лежал билет на полуденный экспресс до Дувра. Вечером завтрашнего дня он намеревался оказаться во Франции.

Сняв цилиндр, Волк толкнул дверь с золоченой вывеской: «Книги, журналы, антикварные издания». Пробравшись через толпу, зайдя в комнату, где были расставлены ряды стульев, Макс уселся у самого выхода.

Кузина выступала отменно, Макс даже заслушался. Мирьям надела простое, тонкого сукна платье, с небольшим кринолином. Скромный, глухой воротник, отделанный полоской кружев, облегал стройную шею. Она положила перед собой стальной хронометр, и откинула назад красивую голову с узлом черных волос. Волк, даже, было, подумал , что кузину можно увезти с собой, на континент. Она бы ему пригодилась, как медицинская сестра, и агитатор среди работниц. Однако потом Макс отогнал эту мысль.

- Нет, - лениво размышлял Волк, любуясь ее небольшой, скрытой платьем грудью, - мне не нужны лишние осложнения. Она влюбится, захочет родить ребенка..., Они все такие, пиявки. С замужними женщинами гораздо меньше осложнений. Соблазню ее, и уеду. Из пансиона я выписался. Завтра, пока она спит, отправлюсь на вокзал, и поминай, как звали. И потом, женщина с ребенком, это не боец, это обуза. Мне такого не надо. Да я ее и не люблю, конечно, - кузина Макса не видела. В комнате сидело больше пяти десятков мужчин и женщин. Волк дождался, пока закончились выступления, и усмехнулся: «Наверняка, кто-то из этих джентльменов сейчас будет недоволен. Вот и хорошо»

Так оно и случилось. Высокий, худой господин, огладил бородку:

- Я, как адвокат, и выпускник университета, совершенно не согласен с высказанными взглядами, и считаю их глубоко порочными, - в комнате зашумели. Господин выкрикнул:

- Да, порочными! Женщина по природе своей жена и мать. Так было всегда. Ее главное и единственное предназначение лежит в уходе за мужем и детьми. Женщина, в силу природных особенностей, - здесь господин покраснел, - никогда не сможет достигнуть тех же высот разума, что и мужчина! Цивилизация..., - Волк поднялся и увидел, как расширились большие глаза кузины. Макс не удержался и подмигнул ей.

- Если мы заговорили о цивилизации, уважаемый, - Макс поклонился в сторону взволнованного джентльмена, - и о вкладе в нее женщин и мужчин, позвольте мне высказать свое мнение.

Волк был отличным оратором. Он учился у бабушки Джоанны и дедушки Поля, с шестнадцати лет выступал на собраниях рабочих, и знал, как повести за собой аудиторию. Он любил говорить на публике. Макс наслаждался покорностью толпы, чувствуя, что стоит ему только захотеть, и люди отправятся за ним, куда угодно.

- Прадедушка был такой, - вспомнил Макс, - Конвент только что на коленях перед ним не стоял. Передо мной тоже будут.

Он говорил о Гипатии Александрийской и церкви, которая на протяжении веков отказывала женщине в праве на душу и разум. Макс напомнил собравшимся, что еще в прошлом веке евреи в Европе не могли получить высшее образование, что в Америке только недавно было отменено рабство.

- Мы называем себя цивилизованными людьми, - воскликнул Волк, - мы развиваем науку и технику, наслаждаемся достижениями искусства! Однако, в то же самое время, мы отказываем половине человечества на право, свободно выражать свои мысли и чувства, приобретать профессию и быть полезными членами общества. Всего лишь двадцать лет назад, в этой стране, - Волк обвел глазами людей, - женщины не могли даже владеть собственностью. Однако теперь это изменилось.

- Я верю, - он помолчал и с удовольствием услышал, как застыла аудитория, - верю, что при нашей жизни женщины станут врачами и адвокатами, будут инженерами и техниками. Мы увидим женщин в Парламенте, - люди ахнули, давешний господин побагровел, - в Парламенте, - с наслаждением повторил Волк, - и на посту премьер-министра Британии. Я, как мужчина, обещаю сделать все, от меня зависящее, чтобы так и случилось. Это мой долг, как просвещенного человека, господа. Я призываю всех, кто меня сейчас слушает, подписать петицию о допуске женщин к медицинскому образованию!

Об этой петиции мисс Андерсон и кузина говорили в начале дебатов. Волк, слушая аплодисменты, пожимал руки тех, кто сидел рядом: «Кузина просто обязана после такого меня отблагодарить».

Люди потянулись к столу, где мисс Андерсон распоряжалась приемом пожертвований. Там лежали листы с петицией. Волк подхватил свой букет фиалок и услышал чей-то голос:

- Сэр, я корреспондент Morning Post..., - Волк повернулся и обаятельно улыбнулся молодому человеку, - наши читатели живо интересуются такими дебатами, - юноша поправил пенсне и закашлялся, -может быть, вы бы хотели выступить со статьей..., - Макс поднял руку:

- Нет, нет, уважаемый сэр, я просто высказал свои взгляды. Я только защищаю диссертацию. Я уверен, что найдутся люди образованнее меня.

Волк раскланялся с юношей и, наконец, пошел к Мирьям. На белых щеках девушки играл румянец. Она стояла, вертя в руках кончик черного локона, выбившегося из прически.

- Он был в Америке..., - вспомнила Мирьям, - воевал, за северян, получил Медаль Почета. Господи, что он здесь делает?

От него пахло сухой, осенней травой, дымом костра. У него были веселые, голубые глаза.

- Это, конечно, отжившая свое церемония, - Волк, с поклоном, протянул ей букет, - но я, как историк и философ, люблю иногда возвращаться в прошлое. Ты очень хорошо говорила, Мирьям. Я рад, - он улыбнулся, - рад, что мы встретились. Ты позволишь тебя проводить? - Волк указал глазами на пронизанный светом газовых фонарей сумрак за окном.

Она, конечно, позволила. Волк хорошо знал Лондон. Когда кузина сказала ему, что живет на Дьюкс-плейс, у синагоги, он предложил:

- Давай немного прогуляемся. Только, - мужчина понизил голос, - я в городе проездом, с некоторыми деликатными поручениями, не хотелось бы...

Мирьям приняла от него суконную, простую накидку. Стоя на тротуаре, у двери магазина, девушка кивнула: «Конечно, Макс. Я никому, ничего не скажу».

Они медленно шли по Тоттенхем-Корт-роуд на север. Макс говорил об Америке. Мирьям, вдруг, закусила губу:

- Может быть, я ему нравлюсь..., Он сказал, что увидел афиши и захотел со мной встретиться..., И он хорошо выступал. Видно было, что он в это верит.

Вечер был теплым, на мостовой кебы выстроились в пробку. Люди ехали в Вест-Энд, в театры. Шумела толпа, у фонарей кружились мотыльки. Он был совсем рядом, осторожно, аккуратно поддерживая руку Мирьям.

- Дэниел бы так никогда не сказал, - вспомнила девушка, - и Степан тоже. Я и не обсуждала с ними положение женщин..., - она искоса посмотрела на красивый профиль кузена. Девушка, внезапно, спросила: «Макс..., То, что ты говорил, на собрании, это была правда?»

Волк остановился и удивленно взглянул на нее. Мирьям поняла, что покраснела.

- Разумеется, - ответил кузен, - я всегда считал, что женщина равна мужчине во всем. Я буду бороться за права женщин, точно так же, как я отстаиваю права рабочих, Мирьям. Если понадобится, - добавил Волк, - с оружием в руках.

Он говорил искренне.

- Просто, - Волк, исподволь вел кузину ближе к своему пансиону, - просто я еще не встретил любимую женщину. Бабушка нас правильно учила. Нельзя лгать, нельзя притворяться, нельзя обещать человеку того, чего не можешь ему дать. Когда я увижу девушку, что сможет быть мне товарищем, другом, единомышленником, тогда все изменится. А пока, - он вышли на Гоэур-стрит, - я и не лгу. Я ничего не обещаю. Если они хотят разделить мою жизнь, в этом моей вины нет, - он вспомнил прозрачные, зеленые глаза Марты и почувствовал какую-то странную тоску.

- Как это было с Бет, - понял Волк, - я тогда, действительно, увлекся. Но Бет заразилась буржуазным образом жизни. А ведь она была смелой девушкой, настоящим бойцом. Жаль, - он махнул в сторону своего пансиона и смешливо заметил:

- Мы так заговорились, что ты меня проводила. Я здесь живу. Но, конечно, я тебя отведу на Дьюкс-плейс, - Волк помолчал. Мужчина добавил, проведя пальцами по ее руке: «Если ты хочешь, Мирьям».

- Я просто хочу, чтобы меня любили, - чуть не сказала Мирьям. Девушка увидела, как он ласково, нежно улыбается. Белокурые волосы золотились в свете газового фонаря. Выйдя из лавки, Макс не стал надевать цилиндр, рассмеявшись:

- Я его взял просто для того, чтобы произвести впечатление на нервного джентльмена. На таких дебатах всегда находятся подобные господа.

- А как ты живешь? - Гоуэр-стрит была пуста, только на углу, из еще открытого паба, слышались голоса людей.

Макс помолчал: «Я живу один, Мирьям. Впрочем, если хочешь, - он кивнул в сторону двери, - ты можешь сама посмотреть».

- Я уеду с ним, - девушка поднялась по ступеням, - он говорил, он защищает докторат. Получу диплом фармацевта и присоединюсь к нему, на континенте. Макс, просвещенный человек. Он поддерживает женское образование, он..., - Мирьям пошатнулась. Волк пропустил ее в открытую дверь и помог снять накидку, задержав руки на стройных плечах.

- Два года, - вспомнила она, - два года, как ничего не было..., Я сама справляюсь, но я хочу, чтобы со мной рядом был любящий человек..., - в комнате пахло осенним лесом, чем-то острым, щекочущим ноздри. Все было прибрано, только на столе Мирьям заметила вино и плетеную корзинку с фруктами.

Макс отступил от нее, Мирьям едва не потянулась за ним. Повесив ее накидку на крючок у двери, мужчина скинул пиджак.

- Мы родственники, - он развязал галстук и закатал рукава рубашки, - мы когда-то в одной квартире жили, Мирьям.

Макс не стал зажигать газовый рожок. Шторы были отдернуты. В окно светила яркая, полная луна, поднявшаяся над черепичными крышами Блумсбери.

- У меня нет вашего вина, - развел руками Макс, ловко вынимая пробку, наливая бордо в простой стакан, - а это, - он отпил, - это тебе нельзя.

- Я попробую, - Мирьям шагнула к нему и почувствовала вкус вина на своих губах. Оно пахло поздними, увядающими цветами, сухой, жаркой землей. Девушка, задохнувшись, попросила: «Еще!»

Она выпила сразу половину стакана и взяла из корзинки вишню. Ее губы были алыми от сока. Она была лишь немного ниже Макс, наклонившись, шепнул: «Я тоже, Мирьям, хочу попробовать».

Все было легко. Она лежала на столе, откинувшись назад, кусая руку, плача. Макс, удовлетворенно, понял: «Не девственница, как я и предполагал. Все равно, надо быть осторожным». Мирьям зашлась в сдавленном крике. Она раздевалась, путаясь в чулках и белье, целуя его руки, оставшись в одной короткой рубашке. Макс опустился на колени. Мирьям застонала, прижав к себе его голову: «Он меня любит, конечно. Господи, спасибо, спасибо тебе».

Волк поднялся рано. Она спала, свернувшись в клубочек, разметав волосы по кровати. В окно была видна пустынная, рассветная Гоуэр-стрит. Он посмотрел на искусанные губы, на темные круги под сомкнутыми веками. Ресницы у кузины были длинные, черные.

Волк на цыпочках прошел в умывальную: «Будить ее нельзя, ни в коем случае. Она за мной потащится. Она ночью болтала, что хочет быть моим соратником, моей подругой..., Все они одинаковы, - он, с неудовольствием увидел в зеркале синяки у себя на шее.

Макс быстро помылся. Одеваясь, Волк понял, что воротник рубашки их прикрывает.

Он двигался тихо, неслышно: «Надо же, какая кузина страстная оказалась. Впрочем, понятно, что у нее давно мужчины не было. Только пару часов назад заснула».

На ковре, прикрывавшем дубовые половицы, лежали две пустые бутылки вина, были разбросаны косточки от персиков и вишен.

- Не буду я убирать, - хмыкнул Макс, - еще чего не хватало. Я выписался и расплатился.

Саквояж был готов. Он проверил билет на поезд и аккредитивы, лежавшие в портмоне работы парижского мастера Гойяра.

Из Америки Макс уехал не с пустыми руками. Военное ведомство отлично заплатило ему. Работа за линией фронта была опасна. Макс получил и пособие по увольнению из армии. В Нью-Йорке он перевел деньги, оставив себе наличные на текущие расходы, в банковские чеки. Волк собирался положить их на свой счет в Лионском Кредите. Макс подвел итоги, с пером в руках, и удовлетворенно улыбнулся: «Очень хорошо». Он надел пиджак и взял саквояж. Не оборачиваясь, Волк вышел из комнаты. Ключ он оставил в дверях.

На углу Гоуэр-стрит Макс остановил ранний кеб и велел отвезти себя в отель «Лэнгхем», на Портленд-плейс. В «Кларидже» он завтракать не хотел. Гостиница стояла на Брук-стрит, за углом Ганновер-сквер, Максу совсем не улыбалось наткнуться на родственников.

- Кузен Питер может устроить деловой завтрак, - он откинулся на спинку сиденья, - или тетя моя решит с детьми прогуляться. Хотя она в деревне, наверняка. Но все равно, рисковать нельзя.

Об открытии «Лэнгхема» Макс прочел в The Times, еще в Ливерпуле. На церемонию приезжал принц Уэльский. В гостинице было триста современных ватерклозетов, тридцать шесть ванных комнат с горячей водой и гидравлические подъемники, лифты, как Макс приучился их называть в Америке.

Оглядывая мозаичные стены ресторана, мраморный, журчащий фонтан, крахмальные скатерти, хрусталь и серебро на столах, Волк понял, что газета не преувеличивала. Он проголодался и взял меню: «В следующий раз я только у Фошона поем, в Дувре. Одними фруктами и кузиной сыт не будешь».

Он заказал овсянку, лучшие свиные сосиски, перепелиные яйца-пашот, поджаренный бекон, тосты, и русскую черную икру. К ней Макс пристрастился в Санкт-Петербурге. Волк попросил принести ему свежие газеты и кофе. Здесь его варили, как в Париже, крепким и горьким. За виргинской папиросой, шелестя страницами Morning Post, Волк прочел, что в Ньюкасле открывается химический завод «К и К», крупнейший не только в Англии, но и во всей Европе.

- Нам нужны свои инженеры, - понял Волк, - сейчас новое время. Индустриальный саботаж не сводится к разрушению машин, как это делали луддиты. Машины ни в чем не виноваты, виноваты их хозяева. Нам понадобятся бомбы, диверсии на железных дорогах, на химических заводах..., - он вспомнил, что во многих городах Европы вода подается в дома и на предприятия централизованно.

Волк полистал изящно изданную брошюру, что он взял у портье: «Хотя бы в этом отеле, пожалуйста. Артезианская скважина, напорная система, холодная и горячая вода во всех номерах. Здесь останавливаются аристократы, генералы, промышленники, гости из-за границы. Если подмешать к этой воде яд..., - Макс взял блокнот и аккуратно записал: «Студенты технических специальностей. Агитация и пропаганда».

Он просматривал рецензии на новые книги. Волк услышал рядом мужской голос: «Не отказывайтесь, ваше преосвященство. Хотя бы раз в жизни каждый должен позавтракать в «Лэнгхеме».

Макс, осторожно, отогнул газету. За столик неподалеку садились двое мужчин в простых сюртуках, с наперсными крестами, и пасторскими воротничками. Волк застыл и внимательно посмотрел на старшего священника, с коротко стрижеными, сильно побитыми сединой, рыжими волосами, и такой же бородкой. Он весело ответил: «Хорошо, святой отец. Я в Кентербери, буду вспоминать этот завтрак весь год».

Аарон приехал в Лондон на собрание Синода англиканской церкви. Ему надо было встретиться с издателями, осенью выходил сборник его проповедей. После возвращения Питера из Ньюкасла, он собирался навестить Банбери.

- Конечно, - смешливо сказал себе каноник, - лучше бы ты этого не делал, дорогой мой. Незачем тебе мучиться. Она замужем, и любит твоего племянника. Тебе шестой десяток, пора остыть.

Он переночевал у Вероники на Ганновер-сквер:

- Слава Богу, обрел Пьетро тихую гавань. Жена у него замечательная. Должно быть, у того, первого отца Джованни, тоже такая была.

Его светлость прислал телеграмму из Саутенда. Врачи сняли диагноз Евы. Джон хотел еще немного побыть с матерью, а потом отправиться в Лондон. Пора было возвращаться к работе.

Аарон говорил себе, что едет в Банбери из-за внучки, он не видел Марию чуть меньше месяца, однако каноник знал, что просто хочет оказаться рядом с Полиной.

Когда он привез Марию в Оксфордшир, священник пробыл там несколько дней. Вечером они с Полиной сидели в саду. Аарон курил свою трубку и читал. Герцогиня разбиралась с бумагами, что ей привозил муж из Лондона. Полина следила за всеми судебными процессами. Над парком заходило солнце, легкий ветер играл ее белокурыми, непокрытыми волосами, пахло жимолостью. Вокруг было так спокойно, что Аарон закрывал глаза и неслышно шептал: «Всякое дыхание да славит Бога».

- Просто видеть ее, - вздохнул священник, - хотя бы иногда. Вот и все.

Вероника сказала, что они собираются устроить большой прием на Ганновер-сквер, когда приедут Питер и Марта. Аарон покачал головой:

- Нет, нет. Ты знаешь, я не любитель светской жизни. Это его преподобие, - он подмигнул Пьетро, - во время оно был модным священником. Я лучше с мальчишками повожусь, в замке. Сменю Мартина и Сидонию, если мой племянник будет в Лондоне занят.

Они сидели на мраморной, небольшой террасе, выходившей в сад особняка Холландов. Вероника, наблюдала за сыном и невесткой. Они устроились на пледе под кустом сирени и о чем-то тихо говорили:

- Аарон его брат, старший. Не зря они так близки были, еще, когда Пьетро в Лондоне, жил.

Она помолчала и улыбнулась: «Мы после приема в Мейденхед отправимся. Джон может больше не ночевать в Брук-клубе. Да и Полина с детьми когда-нибудь в Лондон вернется».

Аарон затянулся своей короткой трубкой, полюбовавшись прозрачным, зеленоватым, вечерним небом:

- Пьетро очень повезло с женой, Вероника. Видишь, как все сложилось. А ты волновалась. И у меня, -Аарон потянулся, - у меня внучка есть. Выращу Марию, замуж выдам, и на покой уйду. Лет через пятнадцать.

Макс услышал, что священник помладше называет своего спутника «отец Корвино». Аккуратно сложив газету, он оставил на столе серебро. Волк боком вышел из ресторана. У лифтов появилась утренняя публика. Макс, оказавшись в огромном вестибюле, где даже открыли собственное почтовое отделение, облегченно выдохнул. Никакой опасности не было. Когда Макс и Анри приезжали в Лондон, подростками, отец Корвино служил военным капелланом. Они не встречались. Макс подождал, пока мальчик в форменной курточке остановит ему кеб: «Все равно, рисковать незачем».

- Станция Лондонский Мост, - велел он:

- Скорей бы во Франции оказаться. Огромный город, два с половиной миллиона человек в нем живет, а все равно на родственников натыкаешься. Это потому, что у нас семья большая, - Макс закурил папиросу: «Очень надеюсь, что на вокзале я никого не увижу».

Кеб свернул в сторону Риджент-стрит, исчезая в потоке экипажей.

Мирьям потерла глаза и зевнула. Перевернувшись, она позвала: «Макс!». Рядом никого не было. Девушка подумала:

- Он в умывальной, наверное. Сейчас он вернется..., - она обняла подушку и вспомнила, как ночью, целовала его: «Я вся, вся твоя..., Возьми меня, увези меня, мой Волк...»

- Как хорошо, - она все не поднимала век, - как спокойно..., Сейчас новое время. Мы сходим в мэрию, в Амстердаме, и всегда будем вместе. У нас появятся дети. Макс собирался преподавать в университете, я получу диплом врача, обязательно. О нас напишут в газетах..., - она рывком присела и недоуменно сказала: «Макс!»

В комнате пахло вином, мускусом, перезревшими фруктами. Простыни на кровати сбились. Все тело болело, она увидела на груди синяки. Мирьям, охнув, спустила босые ноги на пол.

- Может быть, он за едой пошел..., - девушка оглянулась. В углу виднелось скомканное платье, и разбросанное белье. Ридикюль и туфли валялись на ковре.

Ноги были липкими. Мирьям вспомнила:

- Он очень осторожный. Это правильно, мы пока не поженились. Но я ему говорила, что сейчас можно..., - она кое-как добралась до умывальной и посмотрела в зеркало. Губы распухли, под глазами залегли синяки, волосы сбились в колтун. Девушка, все еще охая, вымылась и застыла на пороге спальни. Мирьям поняла, что дверь на улицу приоткрыта и в замке торчит ключ. Гардероб был пуст. Мирьям, лихорадочно одевалась. Девушка отбросила в сторону разорванные чулки:

- Это полиция. За ним следили, он должен был бежать. Поэтому он ушел. Он не хотел подвергать меня опасности. Но я его догоню. Он говорил, что едет на континент.

В ридикюле звенело серебро. Мирьям подобрала с ковра шпильки и кое-как заколола волосы. Она сунула босые ноги в туфли, натянула платье и поморщилась. От сукна отчетливо пахло вином. Девушка выбежала на улицу. Завидев пустой кеб, она замахала: «Сюда, сюда!». Мирьям выдохнула: «Лондонский мост, и как можно быстрее!»

- Я поеду с ним, - она кусала губы, глядя на утреннюю толпу на тротуаре.

- Найду его, и поеду. Сяду в поезд, прямо сейчас. Волк..., - она сжала зубы и задрожала, - я не могу, не могу без него..., - Мирьям закрыла глаза:

- Он возьмет меня с собой, обязательно. Как подругу, как товарища, как бойца.

Она велела себе успокоиться. Достав из ридикюля простой, деревянный гребень, Мирьям стала приводить в порядок волосы. На Тоттенхем-корт-роуд они попали в пробку. Девушка едва не выскочила из кеба. На южном берегу, на оживленной площади перед вокзалом, она расплатилась и побежала к главному входу на станцию. Мирьям, кое-как, придерживала подол платья, не обращая внимания на недоуменные взгляды прохожих. Часы на башне вокзала пробили полдень.

Пожилая дама, вдова священника, сидевшая на бархатном диванчике отделения первого класса в поезде Дувр-Лондон, рассматривала свою соседку напротив. Молодая женщина в трауре была немногословна. Вдова ехала к сыну, тоже священнику, что служил на севере, с пересадкой в Лондоне. Едва поезд отошел от вокзала в Дувре, вдова, было, завела, разговор о благотворительности. Соседка коротко сказала, что это дело богоугодное. Потом она углубилась в блокнот. В нем, как подсмотрела вдова, не было ничего, кроме рядов цифр, написанных даже не в столбик, как считали хозяйственные расходы, а в строчку.

- Худая какая, - вздохнула пожилая дама, - в чем только душа держится.

Молодая женщина была больше похожа на мальчишку. Черное, глухое, шелковое платье не поднималось на плоской груди. Локти у нее были острые. Бледные запястья не украшены браслетами. На костлявых пальцах дама не носила ни одного кольца, даже обручального. Глаза у женщины были большие, прозрачные, цвета свежей травы. Из-под темного капора виднелась бронзовая прядь. Вдова принюхалась. Пахло от соседки тонко, едва уловимо, жасмином.

- В полдень прибудем, - Марта посмотрела на свой стальной хронометр: «Встречусь с его светлостью, отчитаюсь, утвердим план операции, и поеду к мальчикам».

Вдова с удивлением увидела, что соседка улыбается. Хмурое, сосредоточенное лицо женщины на мгновение изменилось. Пожилая женщина хмыкнула: «Словно солнечный зайчик на воде играет».

В детской на рю Мобийон - просторной, светлой комнате, с простыми, холщовыми обоями и мебелью из сосны, пахло молоком. Пьер, толстенький, белокурый, сидел в высоком стульчике, размахивая серебряной ложкой. «Мама, - ласково сказал мальчик, - мама сюда!»

Юджиния была в домашнем платье тонкого сукна, каштановые волосы стянуты в узел. Она взяла сына на руки. Ребенок сразу потянулся к груди.

Женщина улыбнулась, сажая сына на колени, расстегивая платье: «Еще просит, а я не отказываю».

- И не надо, - Марта приводила в порядок платьица мальчика, склонившись над плетеной корзинкой, с иглой в руках.

- Я Петеньку своего, - имя сына Марта сказала по-русски, - до двух лет кормила, в Сибири. Хотя, -Марта скосила глаза на грудь, - казалось бы, и нечем. Но у меня много молока было, - Пьер задремал, закрыв голубые глаза.

Марта потянулась и коснулась ее плеча:

- Что ты мне рассказала, милая, об этом только я знаю, и больше никто. Никто, кроме него, - Марта махнула в сторону окна, - этого не услышит. И то, - она помедлила, - если надо будет.

Юджиния поднялась и уложила сына. Марта заметила, как дергаются ее губы. Так же было, когда они сидели в спальне. Юджиния рассказывала кузине о Санкт-Петербурге. Марта держала наготове капли. Кузина все-таки разрыдалась, сжавшись в комочек на большой кровати:

- Не могу..., не могу, Марта, не могу даже говорить об этом..., Я до сих пор боюсь, что он меня найдет, убьет Анри, убьет Пьера, и заберет меня..., - всхлипнула Юджиния, - туда...

Марта вздернула бровь:

- Я тоже там была, дорогая. На Кавказе жила. Всю Сибирь проехала, из конца в конец. Если ты хочешь получить развод и обвенчаться с Анри, ты сейчас выпьешь это, - Марта ловко подсунула кузине ложку, - успокоишься и будешь говорить дальше.

Пьер поворочался, и зевнул. Юджиния походила по детской, сжав руки. Она, отчаянно, попросила: «Марта, не рискуй. Ты мать, у тебя ребенок..., И у Джона дети...»

Марта аккуратно сложила платьица и воткнула иглу в подушечку.

- Джон вообще ничем не рискует, - усмехнулась женщина, - он твоему мужу будет шампанское подносить, не больше. Да и я, - Марта почесала нос и поднялась, - в общем, тоже.

Во втором блокноте, спрятанном у Марты в тайнике, в подкладке саквояжа, ее четким, мелким почерком было составлено целое досье на Федора Петровича, со слов Юджинии. Марта знала о нем и его сыновьях все.

Марта смотрела на зеленые, летние поля южной Англии, на перроны маленьких станций. Экспресс шел без остановок: «Юджиния о них и вспоминать не хотела. Может, оно и к лучшему. Тяжело ей, до сих пор. Но муж у нее хороший, - ласково подумала Марта. Она услышала веселый голос кузена: «Только Эжени об этом не говори. Я хочу ей сюрприз сделать, к нашему венчанию».

Марта и Анри встретились на ступенях Национальной Библиотеки, на рю Вивьенн. Для хранилищ возводилось новое, просторное здание, на рю Ришелье. Анри сказал:

- Через три года обещают закончить.

Они прошли в отделанный мрамором вестибюль: «Пока документы здесь лежат. Я просто,- доктор де Лу развел руками, - заинтересовался историей семьи. Как ни странно, - он снял шляпу и пропустил Марту в отдельный кабинет читального зала, - ничего не пропало».

Они изучали баронский патент, с подписью и печатью королевы Марии Медичи и наследника престола, дофина Людовика. Марта осторожно прикоснулась мизинцем к рисунку герба под баронской короной, с тремя косыми полосками жемчуга.

- На лазоревом поле белый волк, идущий справа налево, - прочитала она, - с тремя золотыми лилиями. Je me souviens, - Марта улыбнулась: «Я помню».

Анри нашел все документы. Отец Жанны де Лу, казненный на Гревской площади Барон, происходил по прямой линии от Анри ле Лу, младшего сына барона Мишеля, отплывшего в Акадию, в царствование королевы Марии Медичи.

- Анри, - смешливо сказал его тезка, передавая Марте старую папку, - повесили на Мартинике, он был пиратом. Однако его сын, подросток, с отцом плавал. Он сбежал и добрался до Франции.

Марта вспомнила рассказы прабабушки: «Жена этого Анри была испанка, с Кубы, дочь тамошнего губернатора. Все, правда».

- В общем, - заключил доктор де Лу, - я подал прошение его величеству. Мы имеем полное право на этот титул.

Когда они вышли на рю Вивьенн, Марта лукаво сказала: «Признайся, ты просто хочешь видеть свою жену баронессой, дорогой кузен».

Пахло свежей травой, дул легкий ветер с реки. Анри, предложил Марте руку:

- Хочу. Она леди, но это новый титул, ему и полувека нет. А нашему баронству две сотни лет, даже больше.

На следующий день Марта поехала в экипаже на Северный Вокзал. В большом, безликом ресторане, она встретилась с невидным человечком в хорошем, но скромном костюме. Он провел три недели в Баден-Бадене и передал Марте блокнот, испещренный рядами цифр. По именам они друг друга не называли.

- Я только записывал, мадам. Это все, - человек вытер губы салфеткой и попросил счет, - надо еще анализировать. В зале шесть игорных столов. Здесь, - он оценивающе взглянул на блокнот, - очень много работы.

- У нас есть время, - спокойно отозвалась Марта. Она убрала тетрадь в черный, мягкой кожи ридикюль, устраив ее рядом с пистолетом:

- Мероприятие планируется на осень. Большое спасибо, - человечек положил счет в портмоне и раскланялся.

Марта пошла в Le Bon Marche, выбирать подарки детям. Она бродила по уставленным игрушками залам:

- А если он не появится в Бадене? Но Юджиния говорила, он почти каждый год ездил на рулетку. В любом случае, мне надо оказаться в городе первой. Осмотреться, создать себе репутацию, -Мартапокрутила красивую, деревянную куклу с набором бархатных и шелковых платьев.

- Это для Марии, - решила она, - а теперь мальчишкам надо что-то купить.

Она послала багаж отдельно. Марта любила путешествовать налегке. Увидев в окно южные предместья Лондона, женщина захлопнула блокнот и оправила свой капор. Марта сверилась с хронометром:

- Жаль, что я не успела к дяде Жану съездить, в Ренн. Ничего, следующим летом Элиза из монастыря выходит. Можно взять мальчиков и в Бретань отправиться. Дядя Жан приглашал. Им там хорошо будет.

Марта, в Ливерпуле, в отеле, сидя с Питером за обедом, вздохнула: «И что, никак детям Виллема не сообщить, что Грегори жив?»

Мужчина помолчал:

- Маргарита в монастыре, а младший Виллем в Гейдельберге учится. Он должен в следующем году закончить университет.

Лазоревые глаза погрустнели:

- Я не знаю, что кузен Виллем, детям говорил. Может быть, мальчик меня и слушать не захочет.

- Надо попробовать, - твердо сказала Марта: «Это их брат, а что барон де ла Марк думает, меня меньше всего интересует».

Она взглянула на поезд, что шел по соседнему пути в противоположную сторону, на юг:

- Удобно, что каждый час экспрессы. И в проливе паромы каждый час. У Фошона гостиница очень элегантная. Я помню, как меня дядя Мартин и тетя Сидония туда возили.

Марта услышала от Питера, что в Плимуте, у Берри, дела тоже шли отменно.

- Письмо Ворона теперь под стеклом лежит, - улыбнулся кузен, - Берри целый музей устроил. Документы Ворона, Фрэнсиса Дрейка, Уолтера Рэли..., К нему приезжали из Адмиралтейства, хотели купить их, но Берри отказался. Это его семейные реликвии, им почти триста лет. Тоже гостиницу открыл, процветает.

Марта объяснила вдове священника, как добраться от Лондонского моста до Юстонского вокзала, откуда шли поезда на север, и успокоила ее:

- Я много раз ездила на подземной железной дороге. Ничего страшного в этом нет, вам понравится. Хотя здесь ее пока нет, не проложили.

Марта поднялась, поезд въезжал на станцию. Она подхватила саквояж и вышла на перрон. Было многолюдно, пахло гарью, свистели локомотивы. До Марты донесся отчаянный, женский голос: «Нет, пустите, меня, пустите! Я должна его найти!»

Носильщик в форме железной дороги попытался взять у Марты саквояж: «Какая-то сумасшедшая пыталась бежать за дуврским экспрессом, полуденным. Чуть на пути не спрыгнула, еле ее удержали. Она не в себе. Вызвали карету, в Бетлемскую больницу ее отвезут».

- Нет, - кричала женщина, - нет, он не мог меня оставить, не мог уехать...

Марта вырвала у носильщика саквояж. Она решительным шагом направилась в конец перрона, к входу в зал ожидания, где виднелись темно-синие шлемы полисменов.

Стивен Кроу приехал на станцию Лондонский Мост рано утром. Ему надо было проверить площадку для предполагаемого строительства тоннеля. Кузен Питер давно сказал, что подземная железная дорога должна соединить все вокзалы Лондона. Они сидели в кабинете Питера, в новой конторе «К и К», в Сити, у церкви Святой Елены. Кузен провел его по светлым, высоким залам, они полюбовались с террасы видом на Темзу. Питер махнул рукой:

- Склады на южном берегу я продал. Они больше не понадобятся. И эмпориумы закрою.

Питер повернулся и взглянул на дубовые перегородки, что отделяли места для клерков, на аккуратные конторки: «Скоро у меня останется только уголь, сталь, химия и транспорт».

Здание выходило прямо на реку. Стивен усмехнулся, затянувшись папиросой: «Ты бы мог здесь пристань устроить, и паровой бот завести».

Питер кивнул на деревянные щиты, отделявшие часть берега ниже по течению. На них жирными, синими буквами было написано: «Частная собственность, швартовка запрещена».

- Это его светлости владения, - Питер стряхнул пепел, - а мне, зачем пристань? Я, дорогой мой, до метро пешком хожу. Сажусь в вагон, и за четверть часа оказываюсь в своем кабинете. И всем это советую.

- Он, наверное, и за проезд платит, - капитан глядел на серый купол собора Святого Павла.

- У меня сезонный билет, - будто услышав его, заметил Питер: «Очень выгодное вложение средств, рекомендую. Но ты нас бросаешь, едешь на Суэцкий канал».

Стивен, со следующего года, нанялся инженером на тамошнюю стройку. Он вздохнул:

- Хочется быть ближе к мальчику. От Порт-Саида до Яффо всего сутки пути, по морю. Я смогу его чаще видеть.

Сын писал каждый месяц, о своих занятиях в ешиве. Он, под крылом бабушки, начал вникать в дела торгового дома Судаковых. Стивен, сворачивая бумагу, каждый раз, ласково, думал: «Моше, конечно, на Святой Земле останется. И хорошо, Шуламит была бы рада». Он пока не говорил сыну, что хочет отправиться в Арктику, но успокаивал себя: «Это недолгая экспедиция. Два года всего лишь. Я пока и не собираюсь никуда. Надо все, как следует, подготовить».

Они вернулись в кабинет Питера , обставленный строгой, элегантной мебелью красного дерева, с королевскими патентами «К и К» на стенах, с большой картой Лондона и окрестностей. Стивен послушал скрип перьев, доносившийся из большого зала: «Сколько у тебя человек работает?»

- Двадцать, - Питер разлил кофе: «Не вижу смысла раздувать штат конторы. Есть своя телеграфная линия, курьеры..., Если бы вы, инженеры, придумали способ разговаривать по проводам из Сити с Ньюкаслом, мы все были бы вам благодарны.

Он пощелкал изящными пальцами: «Эти, вычислительные машины Бэббиджа, почему они не пошли в производство? - Питер, требовательно, взглянул на кузена.

Стивен покачал головой:

- Они очень сложны в постройке. В них только сам Бэббидж и может разобраться, а он, при всем уважении, старик. Я вообще не уверен, что есть хотя бы одна действующая модель аппарата.

- Прошлый век, - Питер перебросил костяшки счетов, черного дерева и слоновой кости, - на таких еще леди Констанца Холланд работала. Отправляйся на южный берег, - заключил он, - с железной дорогой мы договорились. Они, разумеется, заинтересованы в строительстве подземной станции.

- Скоро кебам придется плохо, - заметил Питер, но капитан Кроу расхохотался: «Поверь, мы и в следующем веке на них будем ездить. Есть пассажиры с багажом, с детьми, есть те, кому не нравится запах гари...»

Питер был в белой, льняной рубашке. Он забросил сильные руки за голову и потянулся: «Над вентиляцией мы работаем, а кебы уступят свое место самодвижущимся тележкам, мой дорогой, и довольно скоро. Ты сам говорил, что занимаешься, - Питер махнул куда-то в сторону Темзы, - таким механизмом».

Они действительно проверяли на южном полигоне работу электрических торпед. Стивен потер гладко выбритый подбородок и взглянул на карту Лондона: «Для того, чтобы протянуть метро на южный берег, надо будет строить тоннели. Или железнодорожные мосты».

- Тоннели, как в Гринвиче, - отрезал кузен: «Депутаты Парламента не проголосуют за то, чтобы за окнами Палаты каждые пять минут грохотали поезда».

Закончив осмотр участка, Стивен возвращался, вместе с главным инженером Юго-Восточной Железной Дороги, на вокзал. Они собирались вместе пообедать. Мужчина нахмурился:

- Мистер Морли, что это за крики, на платформе?

Они пошли быстрее.

Каждый инцидент на железной дороге, подземной или наземной, оборачивался плохой репутацией для компании. Газеты не интересовались тем, что свалившийся на рельсы человек был пьян. Они писали о трагической кончине отца семейства и честного труженика, обвиняя владельцев дорог, которые, в погоне за прибылью, экономят на расходах по безопасности перевозок.

Однако луж крови на путях видно не было. Мистер Морли, облегченно, выдохнул:

- Успели удержать. Иначе пришлось бы закрывать станцию, задерживать поезда...

Расписание Юго-Восточной Дороги было согласовано со временем отправления паромов из дуврского порта. При заминке транспортные компании, занимавшиеся перевозками через пролив, теряли доход, отправляя корабли полупустыми.

У входа в зал ожидания бурлила толпа. Они услышали женский визг: «Нет, нет, я не верю, пустите меня, пустите!». Мистер Морли, недовольно, пробормотал:

- Репортеры здесь, наверняка. Сегодня вечером во всех газетах напечатают о даме, потерявшей рассудок на станции Лондонский Мост. Пойду, проверю, насчет экипажа для ее перевозки, - он ушел, а Стивен насторожился. Голос был знакомым.

Он пробился через возбужденных людей, окружавших полисменов и замер. Ее черные волосы растрепались, она стояла на коленях, раскачиваясь, плача. Стивен увидел нежную, покрытую ссадинами и какой-то грязью, босую ступню. Она потеряла туфлю.

Он почувствовал резкий толчок в ребра. Еще один знакомый голос прошипел:

- Что ты застыл? Я сейчас отведу ее в умывальную. Немедленно найди кеб и подгони его к служебному выходу из вокзала.

Стивен, было, хотел сказать что-то. Маленькая, хрупкая женщина в трауре сунула ему саквояж. Она широко улыбнулась полисменам:

- Это моя родственница, у нее бывают, - Марта поискала слово, - случаи возбуждения. Меня зовут миссис Бенджамин-Вулф. Здесь мой кузен, инженер Кроу, - Марта кивнула в сторону Стивена. Он стоял, прижимая саквояж к холщовой, испачканной пылью, куртке:

- Мы о ней позаботимся. Расходитесь, пожалуйста, господа, - обратилась Марта к толпе.

- Нам нужно получить заключение врача, прежде чем..., - покашлял один из полицейских: «Дама хотела броситься на рельсы, бежала за поездом...»

- И получите, - уверила его Марта. Она наклонилась над Мирьям: «Милая, я здесь. Не бойся, все хорошо, все хорошо..., - она аккуратно взяла руку девушки.

От Мирьям пахло чем-то кислым, вином, потом, распухшие глаза были закрыты. Она шептала: «Он не мог меня бросить, не мог уехать…, Он любит меня, любит...»

Марта ласково подняла ее и со значением посмотрела на капитана Кроу. Кузен спохватился: «Сейчас, сейчас...». Стивен нашел мистера Морли, отправил госпитальную карету обратно и шепнул своему коллеге:

- Пусть очистят служебный выход. Это моя родственница. У нее несчастье, она не в себе..., Простите, что так получилось, - добавил он. Морли отмахнулся: «Семейное дело, мистер Кроу. Я все понимаю».

Кеб подъехал к деревянным воротам, где красовалась вывеска: «Только для персонала». Стивен велел вознице: «Ждите здесь». Он шел по пустому коридору к умывальной для дам: «Господи, бедная девочка..., Она так натерпелась, в этой Америке, а получается, что и в Лондоне ее тоже несчастье ждало. Все было хорошо, она работала, ей диплом получать в следующем месяце..., Да что с ней такое? - Стивен заставил себя успокоиться и постучал в дверь.

Марта, в умывальной, кое-как привела волосы кузины в порядок и плеснула ей в лицо холодной водой. Мирьям, казалось, не понимала, что с ней делают. Марта взглянула на синяки под глазами девушки, на искусанные губы:

- Это все потом. На Дьюкс-плейс нельзя ее везти, на Ганновер-сквер тоже. И к тете Веронике нельзя. Пойдут слухи, сплетни..., Ни к чему это. Надо все сделать тихо.

Капитан Кроу стоял в коридоре. Завидев их, Стивен отвел лазоревые глаза. Мирьям покачивалась, цепляясь за руку Марты, глядя куда-то вдаль. Стивен заметил, как двигаются ее губы.

- Отвези ее в Блумсбери, - шепотом велела Марта, забирая у него саквояж, - я по дороге заеду в госпиталь, и к ней на квартиру. Предупрежу, что она заболела. И ты, - она подтолкнула Стивена к выходу, - пошли записку на стройку, что берешь отпуск. Я появлюсь, вечером. Поухаживаю за ней.

- Марта..., - он все не двигался с места, - Марта, а что я...

- Просто будь с ней рядом, - попросила женщина. Они повели Мирьям к выходу, и устроили ее в кебе. Девушка скорчилась в углу сиденья, всхлипывая, дергая себя за пряди черных волос. «Как птица, -отчего-то подумал Стивен, - раненая птица. Господи, как ей помочь…»

- Все будет хорошо, кузина, - тихо сказал он, взяв ее ладонь.

- Вам надо отдохнуть, оправиться..., Все будет хорошо, обещаю, - Стивен очень осторожно присел рядом. Он держал ее за руку, говоря что-то ласковое, все время, пока кеб ехал на север, к Британскому музею.

Комната была маленькой, забитой бумагами. За бархатными, старыми шторами виднелась Дорсет-стрит. На улице царила летняя тишина. Пахло свежим кофе и табаком. Марта скосила глаза на пачку листов, рядом, на диване.

- Полиномиальные функции, - вспомнила женщина, - я в Париже занималась по учебнику Серре. Cours d’algèbre supérieure.

Она, невольно, вздохнула: «Если бы я могла брать уроки у мистера Бэббиджа..., - дверь открылась. Старик махнул рукой: «Сидите. Кофе я пока могу разлить сам».

Он был совсем седой. Легкие, как пух, белые волосы, спускались на потертый воротник старомодного, сюртука. Марта приняла простую, фаянсовую чашку: «Восьмой десяток ему, а как хорошо выглядит». Глаза у Чарльза Бэббиджа были голубые, зоркие. Пятна от чернил усеивали крепкие, длинные пальцы механика.

- Ваша прабабушка, - смешливо сказал Бэббидж, обрезав сигару, - училась с месье Лагранжем, печаталась в журналах...,

Он пристально рассматривал Марту: «Вы бы тоже могли. Голова у вас хорошая, - он опустил руку на простую тетрадь.

Его светлость, когда они сидели с Мартой в кабинете на Ладгейт-Хилл, усмехнулся:

- Бэббидж тебе передал, - он протянул женщине блокнот, - сказал, что инженера Кроу он знает, работы его читал, и даже с его прадедушкой, профессором ди Амальфи, занимался. С тобой он хочет познакомиться поближе. Если ты с ним будешь работать, с Бэббиджем, - герцог пожал плечами.

Джон провел с матерью больше недели. Он никак не мог оторваться от нее. Джон все время держал мать за руки, обнимал, прижимаясь щекой к щеке.

- Скоро, сыночек, - ласково говорила Ева, - после Рождества я в замок перееду. Малышке годик исполнится. Свою сватью, - Ева весело улыбалась, - увижу. Мы с Брюсселя не встречались. Это больше сорока лет назад было.

Герцог хотел, к следующему лету, перестроить дом в Саутенде, обновить обстановку, и снести мощную, каменную стену, отделявшую участок. Мать попросила его оставить оранжерею:

- Я здесь столько времени провела, - заметила Ева, - что цветы мне друзьями стали. И птицы тоже, но их я в замок заберу.

- Отлично выглядишь, - Марта затянулась папироской, просматривая математические задачи, что ей передал Бэббидж. Она подняла голову, бронзовые волосы светились в ярком солнце: «Я очень рада, что тетя Ева выздоровела, Джон. Очень рада».

Мартин и Сидония прислали телеграмму из Банбери. Они возвращались в Лондон. Каноник уехал в Оксфордшир. Марта, недовольно, заметила тете Веронике:

- Зачем этот прием? Я в трауре...

Вероника полистала The Illustrated London News: «Это не бал, милая. Обед, в узком кругу. Не больше двух десятков гостей. Люди хотят услышать о Гражданской войне, об убийстве Линкольна...»

Марта забрала у тети газету и взглянула на рисунок, изображавший Бута в президентской ложе:

- Хорошо, что обо мне ничего не напечатали. Федор Петрович, наверняка, иностранную прессу читает. Не надо ему знать, что я там была, что я в Европе...

О Марте в газетах не упоминалось. Военный министр Стэнтон и президент Джонсон подписали приказ. Согласно их распоряжениям, все сведения о заговоре Бута, кроме информации, которая была известна репортерам, объявлялись секретными. Трибунал Мэтью был тайным, о пробном походе субмарины никто не знал. Стэнтон сказал Марте:

- Вы просто потеряли сознание, в суматохе. Вполне понятно, вы дама, у вас нервы..., - он коротко усмехнулся.

- Незачем журналистам совать нос туда, куда их не звали. А то бы остались, миссис Бенджамин-Вулф, -предложил ей Стэнтон, - военное ведомство нашло бы вам работу по душе.

Марта поднялась, министр сразу встал. Женщина прошлась по его кабинету, опираясь на трость. Она указала на карту страны:

- Я бы, мистер Стэнтон, на вашем месте подумала не о войне, а о том, как восстанавливать Америку, -отрезала Марта.

- С кем нам воевать? Индейцы такие же граждане, как и мы с вами, - женщина взяла свой ридикюль, -если вы будете продолжать с ними обращаться подобным образом, ни к чему хорошему это не приведет.

Она, на мгновение, увидела перед собой голубые глаза маленькой Амады Маккензи и твердо повторила:

- Не приведет. Спасибо за доверие. Государственный секретарь Сьюард тоже хотел, чтобы я негласно помогала его департаменту, но у меня есть дела в Европе.

Марта пробежала статью: «Покушение на Линкольна, свидетельство очевидца»: «Хорошо, тетя Вероника. Питер вернется, из Ньюкасла. А Эми-сан, пожалуй, - Марта подняла бровь, - даже больше заинтересуются, чем моей скромной персоной».

- Она очень застенчивая, - вздохнула пожилая женщина, - Пьетро мне объяснял, что в Японии так принято. И Наримуне-сан тоже об этом говорил.

Марта все равно отказалась шить новые платья. «Я в трауре, - упрямо сказала она, - мой муж весной скончался. Пока что я его снимать, не намерена».

Она ушла наверх, в спальню. Вероника посмотрела ей вслед и покачала головой. Сын с невесткой уехали в Кембридж. Пьетро хотел показать жене университет, где он учился.

- Молодая женщина, - Вероника прошлась по гостиной, внимательно осматривая японские гравюры, что привезли ей в подарок, - тридцать лет. Может, и получится у них с Питером что-то..., Хотя, она, конечно, очень резкая. Мало кто с такой женой уживется. Вся в прабабушку.

Марта собиралась сшить себе полный гардероб в Париже, по дороге в Германию. В городе она должна была оказаться с новыми, американскими документами. Паспорт был отменно сработан. Марта собиралась придать себе еще больше достоверности, появившись в доме бывшего государственного секретаря конфедерации, мистера Йехуды Бенджамина. Его жена, мадам Натали, в девичестве де Сен-Мартен, была из луизианских креолов. Такого же происхождения, по бумагам, стала и Марта, вернее, мадам Полина Гаспар, родившаяся тридцать лет назад в Батон-Руже. Акцент женщины был безупречен. Когда герцог ее похвалил, она отмахнулась: «Я десять лет назад была уроженкой Нового Орлеана, дорогой мой».

Сам Бенджамин, по слухам, скрывался на Багамских островах. Марта, кисло, сказала: «Конечно, вы ему разрешите въехать в Англию. Вместе с деньгами, что он увез с юга».

Джон почесал в светлых волосах:

- Никто из руководства южан не объявлен военными преступниками. Даже, наоборот. По условиям капитуляции, как ты знаешь, они получили амнистию. Сражаться дальше они не собираются. У нас нет основания, отказывать Бенджамину, мадам Полина, - он подмигнул Марте.

- Марта вздохнула: «Да, и он выведет в Старый Свет свои прибыли. Но ты прав, - женщина покусала ручку, - никакого, преступления в этом нет».

Она собиралась забрать деньги Мэтью после операции. Сейчас ей нельзя было привлекать к себе излишнего внимания. Марта была уверена, что средства лежат в Лионском Кредите. Она оставила в конторе у Бромли документы, подтверждающие ее право наследования. Адвокат поправил пенсне в тонкой, стальной оправе:

- Когда вы мне дадите знать, миссис Бенджамин-Вулф, я немедленно свяжусь с партнерами в Париже.

Он помялся и поморгал бесцветными ресницами: «Отменное лето стоит. В Ричмонд-парке еще сирень цветет, говорят». Марта заметила, как покраснели его бледные щеки:

- Это внук того Бромли, на которого дедушка Тедди работал. Обручального кольца нет. Вот почему он о погоде упомянул, - Марта, незаметно, улыбнулась и встала: «Большое спасибо, мистер Бромли. Я еду в деревню, к сыну».

- Может быть, когда театры откроются..., - закашлялся адвокат. На него повеяло жасмином, и он вздохнул:

- Очень богатая женщина. Жаль, что такое состояние уплывает из рук. Но ведь и не скажешь ей ничего, - он посмотрел на тонкие губы, на упрямый подбородок.

Согласно легенде, мадам Гаспар, тогда еще мадемуазель, пятнадцать лет назад выдали замуж на Мартинику. Она прожила все это время на острове. Покойная тетя Бланш много рассказывала Марте о Карибах. Герцог выдал ей целое досье, и сопроводил его сведениями о южанах, обосновавшихся в Париже.

Он сидел на подоконнике, любуясь куполом собора Святого Павла: «Можешь познакомиться с месье Дюма. У него любовница тоже из Нового Орлеана. Некая мисс Менкен, танцовщица и авантюристка. Месье Дюма будет за тобой ухаживать, - герцог усмехнулся - однако он введет тебя в нужные дома. В Баден-Бадене мы с тобой встретимся по безопасному адресу. Там живет человек, который, - Джон пощелкал пальцами, - иногда оказывает нам услуги. Помочь тебе решить задачи Бэббиджа? -внезапно поинтересовался герцог: «У меня тоже с математикой хорошо. Ты усталой выглядишь, - он, озабоченно, посмотрел на лицо Марты.

- Сама справлюсь, - женщина взглянула на хронометр: «Мне еще в магазины надо».

Она вышла на площадь у собора. Пересекая ее, Марта помахала кузену. Джон закрыл окно. Женщина облегченно, подумала: «Слава Богу, никто ни о чем не догадался. Болеет и болеет».

Она навещала Мирьям каждый день.

Девушка лежала в спальне капитана Кроу, а Стивен переехал в кабинет, на старый, обитый потрескавшийся кожей диван. Марта, аккуратно, предложила вызвать надежную акушерку, ту же мисс Андерсон. Мирьям помотала головой, всхлипнув: «Не надо, кузина. Ничего..., никаких последствий не будет. Спасибо вам..., - Марта поднесла к ее губам чашку с чаем: «Милая, может быть, ты все-таки скажешь, кто...»

Светло-голубые глаза блеснули холодом. «Что было, то прошло кузина. Никогда мне больше об этом не напоминай, пожалуйста». Мирьям выпила чай. Отвернувшись к стене, девушка натянула на себя одеяло, спрятавшись под ним с головой.

- Ей просто надо побыть в покое, - Марта наблюдала за тем, как Бэббидж просматривает ее тетрадь: «Она через несколько дней оправится. В полицию я съездила, уговорила их закрыть дело. В газетах только маленькая заметка и была, в разделе происшествий. Никто на нее внимания не обратил».

Математик пожевал губами. Увидев глаза Марты, он разрешил:

- Курите. Моя покойная ассистентка, графиня Лавлейс, дочь Байрона, тоже курила. Как и вы, она пыталась разработать математическую модель для игры в карты. Хотела, со своими приятелями, сорвать банк. Очень азартная женщина, - он все изучал Марту, - а по вам такого не скажешь. У нее ничего не получилось, задолжала крупную сумму денег. Она даже синдикат организовала, картежников. Обещала им огромные прибыли.

- Это для работы, мистер Бэббидж, - Марта передала ему блокнот с записями из игорного зала в Баден-Бадене, - вы подписывали обязательство....

- Я их столько подписал, милая моя, - сочно отозвался Бэбиддж, - что я уверен, у нашего с вами общего знакомого в архиве под меня не одна папка отведена.

Он подвигал бровями: «Сколько здесь чисел?»

- Пятьдесят две тысячи триста тридцать восемь, - отчеканила Марта, - это три недели, по десять часов в день, за шестью игорными столами. Нам надо..., - Бэббидж прислушался:

- Вот и сэр Стивен звонит. Что вам надо, я знаю, - он зашаркал к парадной двери, - вам надо построить модель. По ней вы поймете, какой механизм, предпочитает какие числа. Это все-таки дело рук человеческих, - старик поднял засов, - неизбежны ошибки, погрешности..., Даже угол наклона пола в игорном зале имеет значение.

Стивен был в своей холщовой куртке. Поздоровавшись с ней, кузен покраснел.

- Как Мирьям? - одними губами спросила женщина. Он отвел глаза и кивнул:

- Все в порядке. Здравствуйте, мистер Бэббидж, спасибо, что..., - математик прервал его:

- К делу. Возьмите свечи, миссис Марта, - он снял с цепочки для часов простой ключ и открыл невидную дверь под лестницей.

Бэббидж чиркнул фосфорной спичкой и сварливо поинтересовался:

- Что вы стоите, уважаемые? Вам туда, - он кивнул на узкие, крутые ступени, что вели в подвал, - и мне тоже.

- Там ваш кабинет? - Марта подхватила подол черного платья.

- Можно сказать и так, - согласился математик и стал спускаться вниз.

- Не верю, - подумал Стивен, когда старик открыл еще одну дверь, - не верю…, Говорили, что ему не удалось построить действующий аппарат, только прототипы...

Зубчатые, бронзовые колеса поблескивали в огоньках свечей, рычаги поднимались вверх. Стивен увидел еще одну конструкцию, плоскую, соединенную с главным механизмом. Она стояла на маленьком столе сбоку.

- Это принтер, как я его называю, - Бэббидж ласково погладил металл, - он сразу переводит результаты в стереотипы, для печати. Но с этим заданием, - математик указал на блокнот в руках Марты, - нам публиковать нечего. Это не логарифмические таблицы, - Бэббидж мелко рассмеялся: «Мистер Кроу, принесите стулья. Я обучу вас работе на моем творении».

Марта стояла, открыв рот. Женщина, едва слышно, спросила: «Как она называется, мистер Бэббидж?»

- Универсальная аналитическая машина, - гордо ответил математик. Он принял от капитана стул: «Начнем».

Миряьм лежала, свернувшись в клубочек, слушая, как цокают копыта лошадей за окном.

В Блумсбери царила субботняя тишина. В спальне были задернуты шторы, только золотой эфес кортика едва заметно переливался на потрепанном, персидском ковре.

Он вставал рано, до рассвета. Мирьям слышала его шаги за дверью, плеск воды на кухне. Капитан Кроу не заходил к ней в спальню и умывальную. Марта привезла от Саломонов ее вещи и посуду. Стивен, аккуратно, готовил холодный завтрак, и оставлял его в столовой. Мирьям знала, что он ходит за хлебом в еврейскую пекарню на Дьюкс-Плейс. Она не хотела, есть, но все-таки поднималась. Девушка бродила по комнатам, вспоминая дым над поездом, стук колес и то, как она бежала по платформе, крича что-то, мотая головой.

- Как он мог? - Мирьям устраивалась в большом кресле, поджав ноги.

- Я говорила ему, что хочу быть его подругой, обещала, что всегда буду рядом..., Зачем это все, если он меня не любил? Зачем он это сделал? И Дэниел тоже, - письмо от бывшего жениха она выбросила, но все равно, шептала сухие строки. Мирьям плакала, вытирая распухшие глаза:

- Бабушка, ты обещала, что у меня будет любовь. Почему я ошиблась? Почему Степан умер? Мы с ним любили друг друга..., - Мирьям заставляла себя садиться за тетради. В следующем месяце она сдавала экзамен.

- Сдам, - девушка, безучастно, просматривала свои записи,- получу диплом, буду учиться дальше..., Зачем? Для чего все это, если мне не с кем поговорить, некого за руку взять..., - ночью она ворочалась, всхлипывала, думая о Максе. Мирьям засыпала только к утру, коротким, тяжелым сном.

Ей все время виделось одно и то же. Огромная, без конца и края снежная равнина, серое небо, хриплый, настойчивый крик ворона. Мирьям слышала удары колокола. Девушка просыпалась от холода, стуча зубами, жалобно постанывая.

Марта появлялась каждый день, вечером. Мирьям вставала и разжигала плиту. Кузина готовила, кормила девушку, заставляла ее выпить немного вина Судаковых. Марта купила его в синагоге. Женщина уезжала, разведя руками: «Очень, много работы, дорогая моя».

Мирьям лежала, закусив зубами подушку. Стивен возвращался поздно, ближе к полуночи. Несколько дней назад, услышав в гостиной шаги, Мирьям поднялась и тщательно оделась.

- Я просто хочу, чтобы мне стало легче, - отчаянно сказала она себе, толкнув дверь спальни, - хотя бы ненадолго. Это его ни к чему не обязывает. Он взрослый человек, я тоже...

Кузен сидел над тетрадью с какими-то математическими записями. В медной пепельнице дымилась папироса. Он снял куртку и бросил ее на диван. Мирьям увидела пятна угля на его потрепанной рубашке. Шрамы на голове почти стерлись, но каштановые волосы все равно росли клочками. В свете газового рожка Мирьям заметила блеск золотой цепочки медальона на крепкой шее.

- Это ему кузина Марта отдала, в Сендае, - вспомнила Мирьям, - медальон его прадеда, Салавата Юлаева. Его жену тоже Мариам звали, по-арабски.

Капитан Кроу даже не пошевелился. Она тихо проскользнула на кухню и сварила кофе.

Когда Мирьям поставила чашку на стол, кузен вздрогнул. Поднимаясь, он пробормотал: «Простите». Поблизости от него еще сильнее пахло гарью, немного, потом. Мирьям вспомнила: «Он на стройку вернулся, правильно». Шрамы на лице покраснели, он опустил глаза. Она стояла совсем рядом. Стивен, мучительно, подумал:

- Не смей! Ты джентльмен, ты никогда не позволишь себе воспользоваться ее положением...

У Мирьям все еще были заплаканные, припухшие глаза. Он с трудом заставил себя не протягивать руку, не касаться черных, тяжелых волос. Заплетенные в две косы, они падали на стройные плечи. Дышала она взволнованно, сбивчиво.

- Кузен, - услышал он тихий голос, - я так вам благодарна, что вы меня приютили..., - Стивен ощутил, как она касается его руки. Забрав чашку с кофе, он поклонился:

- Спасибо. Не стоит благодарности, вы родственница..., Спокойной ночи, - он прошел в кабинет. Мирьям услышала звук ключа, поворачивающегося в замке.

Ночью она приглушенно рыдала: «Даже ему, ему, я не нужна..., Господи, за что мне все это?». Стивен, лежа без сна на диване, глядя в беленый потолок кабинета, боролся с желанием встать и пройти те несколько шагов, что отделяли его от спальни, от кровати, где была она. Он все-таки поднялся, не для этого. Потом, тяжело дыша, вымыв руки на кухне, Стивен прислушался. Из спальни не доносилось ни звука.

- Ты дурак, - гневно сказал себе капитан Кроу, - она просто сварила тебе кофе. Придумал себе что-то..., Она меня трогала, я помню..., - Стивен до сих пор чувствовал длинные пальцы, что поглаживали его ладонь.

Он вернулся на диван и заставил себя заснуть. На следующий день началась их работа с Бэббиджем. Надо было анализировать сочетания цифр. Машина, работала отменно, но математик настаивал, чтобы они, трое, обрабатывали результаты по отдельности, и потом их обсуждали.

- Так вернее, - расхохотался старик, - насколько я понял, деньги на мероприятие его светлости выдало казначейство. Мы же не хотим, чтобы из-за наших ошибок добропорядочным гражданам пришлось платить больше налогов? А если миссис Марта проиграет, - математик зорко взглянул на женщину, -это может случиться.

Стивена Марта в детали операции не посвящала, да он и не спрашивал. Он только знал, что, если все удастся, то Юджиния получит развод и обвенчается с Анри. Герцог запретил ему даже появляться в Баден-Бадене.

- Ты с ума сошел, - резко заметил Джон, - твой бывший зять, после твоего вояжа в Санкт-Петербург, тебя запомнил. Сиди в Лондоне и предоставь все нам.

Когда капитан Кроу ушел, Джон решил:

- Я узнаю у господина Воронцова-Вельяминова, что с моим отцом случилось. Обязательно узнаю. И в кого он такой вырос? Брат мужу Марты, а тот достойный человек был. Хотя они оба сироты, конечно, семьи не помнили..., - герцог оборвал себя:

- Нечего. Нечего его жалеть. Старший брат тоже сиротой был, однако мерзавцем не стал. Но это вещь необъяснимая, - он вспомнил, что Марта рассказывала ему о покойном Мэтью Вулфе.

Отец лежал на их семейном участке в Банбери. Здесь были все Холланды, начиная еще с друга Черного Принца, который скопил денег и купил холм у тогдашней маленькой деревушки.

- И меня там похоронят, - отчего-то подумал Джон. Герцог рассердился на себя:

- Нашел о чем беспокоиться. Совершенно безопасная операция. Меня Воронцов-Вельяминов и в глаза не видел, не знает, кто я такой.

Он вспомнил о человеке, убитом в Ричмонд-парке:

- У его сообщника был оптический прицел. Нас два десятка человек по кустам сидело. Если он кого-то и запомнил, то только Полину и Аарона. Все пройдет, как по нотам, - заверил себя Джон и вернулся к досье на Федора Петрович, руки Марты. В Санкт-Петербурге резидента у них не было. Джон присвистнул: «Если получится господина Воронцова-Вельяминова завербовать, это будет редкостная удача».

Стивен шел домой, в Блумсбери, пешком. Лондонцы, пользуясь выходными, разъехались в парки и на Темзу. Погода стояла отменная.

- Она оправится скоро, - мрачно сказал себе капитан Кроу, - с ней все в порядке. Вернется к себе на Дьюкс-плейс. Ты ее будешь видеть только изредка. А потом уедет в Париж.

Он остановился у открытой цветочной лавки. Посмотрев на розы, пармские фиалки и гиацинты, он Стивен вдохнул томный, жаркий запах сырой земли:

- Зачем? К чему это? Ничего у вас быть не может, а что она тебя потрогала, это просто по-родственному.

Он открыл дверь своими ключами и замер. Из кухни слышалось гудение пламени в плите, пахло свежим хлебом. Стивен, вдруг, пошатнулся, прислонившись к косяку.

- Вот как это бывает, - горько понял он, - когда приходишь домой. Так могло быть с Шуламит, но я ее потерял. Оставь, оставь..., Ты просто ей помог.

Мирьям выглянула в коридор. Руки у девушки были испачканы в муке. Она улыбнулась:

- Я решила вам хлеб испечь, кузен Стивен. Халу, как у нас, евреев, делают.

- Я знаю, - он сглотнул, стараясь не смотреть в ее сторону, - знаю, кузина. Мой мальчик на Святой Земле живет. Меня тетя Дина и халой кормила, и..., - Стивен замолчал. Девушка подошла ближе и приложила палец к его губам.

- И куриный суп я вам сварила, - шепнула Мирьям, - и мясо запекла. Поешьте, кузен. Как вас на стройке, кормят? - она едва удержалась, чтобы не положить голову ему на плечо.

- Я вижу, - сказала себе Мирьям, - вижу, как он смотрит на меня. Он не такой, как тот..., - девушка даже не хотела произносить его имя, - он хороший человек. Он никогда меня не оставит. И я ничего не скажу, об Америке. Одна Марта знает, но на нее можно положиться...

Она погладила Стивена по испещренной шрамами щеке. Капитан мотнул головой: «Кузина..., Не надо, не надо, я прошу вас..., - он отступил назад, к двери, - вы меня не любите, я не хочу, чтобы...»

Она сама поцеловала его, глубоко, медленно, ее губы оказались у остатка его уха и Мирьям шепнула:

- Неужели ты не замечал, все это время? Пожалуйста, пожалуйста, я прошу тебя..., - она оказалась у него в объятьях, Стивен прижал ее к стене передней, затрещала ткань платья. Мирьям откинула назад голову. Волосы с шуршанием упали вниз. Она кричала, уронив голову ему на плечо.

- Никогда такого не было, - Мирьям вцепилась зубами в его куртку, разорвав холст, - никогда..., Какая я была дура, надо было раньше..., - она выдохнула, заплакав:

- Еще! Еще, пожалуйста, я люблю тебя, я так тебя люблю...

Стивен поднял ее на руки и захлопнул за ними дверь спальни, так, что задрожали половицы, и зазвенело стекло в окне.

Сад у Бэббиджа был маленьким, но ухоженным. Марта сказала:

- Не спорьте со мной. Мы закончили работу, надо это отметить. Вы посидите с капитаном Кроу, покурите, - а я, - женщина обвела глазами кухню, - займусь чаем.

В открытое окно слышался щебет птиц. Они, действительно, все закончили. В руках у Марты был блокнот с рядом цифр. Из шести рулеток только одна оказалась пригодной для их плана. «Очень надеюсь, - хмыкнула Марта, - что до осени ее не переставят в другое место. Иначе все это, - она помахала тетрадью, - мне не понадобится».

Она даже во сне видела эти цифры и шептала:

- Шесть. Четырнадцать. Двадцать один. Двадцать семь.

Они рассчитали стратегию игры. Марте надо было завлечь Воронцова-Вельяминова, ставя крупные суммы денег на те, номера, что, предпочитала рулетка.

- Это комбинация, - Бэббидж затянулся папиросой, - сочетание случайных факторов, миссис Марта. Усталость металла, наклон пола в зале, механические дефекты..., Казино такого предугадать не может, - он погладил зубчатые колеса машины, - а мы, как видите, в состоянии обработать и эти данные. Как говорил Галилей, - математик поднял палец, - все возможно исчислить, а неисчислимое требуется свести к тому, что можно высчитать. Что мы успешно и сделали.

Бэббидж внимательно посмотрел на нее:

- Вы вот что. Как закончите все ваши..., - он повел рукой, - и осядете в Лондоне, найдите меня. Будем с вами заниматься. Мистер Кроу нас покидает, отправляется в пустыню. Мне, в моем возрасте, нужно преподавать молодым. От этого голова лучше работает, - математик постучал себя по седому виску.

Голова у него, подумала Марта, занимаясь пирогом, была светлее многих. Она быстро научилась работать на аналитической машине. Сидя у Джона в кабинете, женщина заметила:

- Механизм у тебя в подвале, может больше не собирать пыль. Я займусь обработкой данных.

Герцог признался ей, что разностную машину Бэббиджа правительство купило давно. Однако изобретатель наотрез отказывался идти на государственную службу, а больше никто с конструкцией обращаться не умел.

- Во время Крымской войны, - Джон полистал старую папку, - Бэббидж разгадал шифр Виженера. Его французы использовали. Мы, конечно, не стали кричать об этом на весь мир. Сведения были засекречены.

Марта кивнула:

- Конфедераты тоже так шифровали военные донесения. Это простой способ, достаточно иметь медный диск с буквами. Северяне читали их послания, - она поднялась и прошлась по комнате, -после того, как Касиски опубликовал Die Geheimschriften und die Dechiffrierkunst, два года назад, с полиалфавитными шифрами стало гораздо легче работать.

- Зато у нас была девятилетняя фора, - подмигнул ей Джон и посерьезнел: «Придется придумывать что-нибудь новое, моя дорогая миссис Марта».

- Придумаю, - уверила его женщина.

Марта вынула пирог с ревенем из духовки и заварила чай. Она выглянула в окно. Капитан Кроу сидел, подставив лицо солнцу, блаженно улыбаясь.

- Вот и хорошо, - ласково подумала женщина, - все сложилось у них. Я видела, когда мы с Петенькой из Ливерпуля приехали, и обедали на Ганновер-сквер, как Стивен на нее смотрел. Вовремя он оказался на вокзале, - Марта усмехнулась и взяла нож.

Женщина была в простом, темном, суконном платье. Холщовый фартук Марта принесла с Ганновер-сквер. Они проводили у Бэббиджа много времени. Марта заметила: «Незачем тратить деньги, и заказывать обеды навынос. Я сама все приготовлю».

Марта, несколько дней назад, приехала в комнаты Стивена, в Блумсбери. Она застала Мирьям в точно таком же фартуке. В квартире пахло свежим хлебом и воском для полов. Шторы были отдернуты, окна блестели чистотой. Мирьям покраснела и что-то пробормотала. В передней стояли сундуки.

Девушка отправилась на Дьюкс-плейс и объяснила хозяевам, что переселяется к подруге. По словам Мирьям, так было удобней готовиться к экзамену.

- Потом, - весело добавила Мирьям, собирая свои вещи, - я поеду к брату, миссис Саломон, в Амстердам.

Кольцо с пальца, серое, мерцающее неземным светом, она оставила в Блумсбери. Мирьям не хотелось, чтобы ей задавали ненужные вопросы. Стивен отдал ей это кольцо в первую ночь, когда она лежала, тяжело, томно дыша, целуя его плечо. Он шептал:

- Не верю, не могу поверить, что ты рядом..., Я так тебя люблю, так люблю..., - Мирьям коснулась губами золотого медальона у него на шее. Стивен попросил: «Дай руку, счастье мое». Он сам надел ей кольцо: «Я тебе говорил..., Шуламит не могла его носить, а ты...»

- Я его никогда не сниму, милый, - твердо сказала Мирьям: «Никогда». В предутреннем свете ее лицо было бледным, прозрачные глаза светились. Стивен подумал:

- Шуламит..., Я должен был ее делить с ним…, с тем. А ее, - он обнял Мирьям и перевернул ее на спину, - ее я никому не отдам, никогда. Пока она жива, пока я жив.

Она кричала, задыхаясь, царапая его спину, кровать скрипела. Мирьям плакала, повторяя: «Я люблю тебя, Стивен, всегда, всегда буду любить».

Капитан Кроу велел себе ничего не спрашивать у нее, ни об Америке, ни о том, что привело ее тогда на станцию Лондонский мост. Она лежала на боку, он целовал острые лопатки, густые, пахнущие свежестью волосы. Она всегда была рядом, каждый вечер, когда он приходил со стройки. В столовой его ждал обед, в квартире царила чистота, всю его одежду она привела в порядок. Мирьям успевала каждый день ходить в госпиталь на дежурство и заниматься.

Он рассказывал ей, что случилось в тоннеле, который компания прокладывала к вокзалу Кингс-Кросс, Мирьям говорила о своих пациентках. Девушка варила кофе, приносила имбирное печенье, и они сидели на диване. Стивен занимался чертежами, или комбинациями цифр, что выдавала машина Бэббиджа, Мирьям углублялась в свои тетради. Он всегда держал девушку за руку, просто, чтобы ощутить, что она здесь.

На рассвете, когда Стивен просыпался, она была близко. Мирьям легко дышала, устроившись у него под боко. Девушка сонно улыбалась, и нежно целовала его. Теплая, сладкая, она постанывала, сжав его пальцы, а потом поднималась: «Ты спи, милый, время еще есть». Она всегда готовила горячий завтрак, и садилась за стол вместе с ним, и провожала его в передней.

Они решили, что, после экзамена Мирьям, отправятся в Амстердам и сходят в мэрию.

- Давид будет рад, - девушка сидела у него на коленях, - он всегда хотел, чтобы я вышла замуж по любви. Я так и сделаю, - она прижалась щекой к его щеке, - а потом поедем на Святую Землю. Бабушке я написала, передала раввину конверт, - Мирьям обняла его: «Хотя бабушка и так все узнает. Права она оказалась. Надо было просто подождать».

После Пасхи Стивена ждали на канале. Он, осторожно, сказал: «Ты учиться хотела, любовь моя. Там пустыня, там тяжело будет...»

- Не тяжелее, чем в прерии, - ответила Мирьям, - а заниматься дальше я и сама могу. Возьму книги..., -она потянула Стивена к себе, - ничего страшного. Ты теперь никогда не будешь один..., - она лежала на спине, раздвинув ноги, расстегивая пуговицы на платье. Капитан, счастливо, подумал: «У нас дети появятся..., Господи, как мне Тебя благодарить...»

Мирьям весело сказала:

- Нет нужды что-то делать, милый. Я хочу детей и много, - девушка улыбнулась, - братьев и сестер твоему мальчику.

Стивен не собирался забирать Моше у Судаковых. Мирьям с ним согласилась:

- Правильно. Он учится, он у бабушки с дедушкой. Теперь у нас будет кошерный дом, Моше всегда сможет нас навещать.

Стивен завел разговор об их детях, но девушка отмахнулась: «Когда они вырастут, тогда и решат, милый».

Мирьям, в передней, увидев Марту, смутилась: «Кузина..., мне лучше, и кузен Стивен...»

- Я вижу, - Марта обняла ее, - все у вас хорошо будет. А о том, - женщина кивнула в сторону двери, - и вспоминать не стоит.

Мирьям и не вспоминала. Она занималась хозяйством. В госпитале все удивлялись, что после болезни она расцвела и хорошо выглядит. Она думала о вечере, о том, как она будет сидеть рядом с ним, положив голову на плечо, перебирая сильные пальцы:

- Он никогда меня не бросит, - говорила себе Мирьям, - никогда. Мы состаримся вместе. У нас будут дети..., - она смотрела в окно палаты на яркое, летнее небо и закрывала глаз, так она была счастлива.

Бэббидж, когда Марта поставила на стол пирог, пробормотал: «Эти ваши американские штучки».

- Американский, это тыквенный, - заметила женщина, разливая чай, - а ревень свежий, молодой совсем. Ешьте, господа.

Жужжали пчелы, пахло сиренью. Марта откинулась на деревянную спинку стула:

- После приема к мальчикам уеду. Полине помогу, с малышками повожусь..., - она увидела девочку, маленькую, пухленькую, что держалась за ее руку, и тихонько вздохнула: «Оставь..., Тебе сына вырастить надо».

Капитан Кроу провожал Марту. Когда они шли на Ганновер-сквер, Стивен остановился:

- Послушай..., я хотел извиниться..., Надо было это еще в Сендае сделать, но в голову не пришло, - она увидела, как покраснели шрамы у него на лице. Лазоревые глаза посмотрели куда-то в сторону:

- Я в тебя был влюблен, Марта, когда-то, - вздохнул Стивен: «Если бы я предложение сделал, до войны, ты бы мне, наверное, отказала?»

- Отказала бы, - подтвердила женщина. Она была в изящном шелковом, темном капоре. На глухом воротнике платья виднелся тоненький, серебряный крестик.

- Я тебя, Стивен, никогда не любила, - губы цвета спелой черешни улыбнулись. Марта добавила: «Ты объявление-то послал, в газеты?»

Капитан покраснел еще сильнее и торопливо сказал: «Конечно, как положено. И что свадьба будет в Амстердаме, тоже упомянул. Когда Мирьям экзамены сдаст, мы семейный обед устроим, в Блумсбери».

Марта кивнула:

- Я к той поре в Лондон вернусь. Мне надо будет обратно на континент отправляться, - она со значением помахала своим ридикюлем, где, как знал Стивен, лежала тетрадь с выигрышными номерами.

Он вспомнил, всем телом, загнанные, испуганные глаза сестры, в заснеженном Летнем Саду, свист пуль, и ледяную, обжигающую воду Невы. Капитан Кроу помолчал:

- Будьте осторожны, с Джоном. Вы не знаете, что такое этот человек, Марта, а я...

- Вот и узнаем, - ее глаза подернулись холодом. Марта, нарочито весело, заметила:

- Все будет хорошо, милый. Беги к невесте, - она пожала Стивену руку, - я дальше сама доберусь. Здесь близко.

Они расстались на Риджент-стрит, мимо ехали экипажи. Капитан Кроу, идя на север, все оборачивался, пока ее стройная фигурка в черном платье не скрылась из виду.

Питер Кроу стоял в своей гардеробной, застегивая золотые, с бриллиантами запонки на манжетах крахмальной рубашки. Он завязал белый галстук из тонкого пике, надел жилет и взял гребень слоновой кости.

- С гораздо, большим удовольствием, - пробормотал Питер, - я бы сейчас пообедал в компании с родственниками и отправился в постель.

Он приехал в Лондон на рассвете. У «К и К» был свой салон-вагон. В поездах Питер всегда хорошо спал, но в эту ночь он лег поздно. Он сидел, при свече, слушая стук колес. Питер рассчитывал, когда сталелитейный завод выйдет на свою полную мощность.

- Получается, что осенью, - он потушил окурок в пепельнице:

- Тогда же мы откроем химическое предприятие. Принц Уэльский ответил на приглашение, он приедет на север. Не все же ему ленточки у входа в модные отели перерезать.

Лаборатория при заводе уже работала. Они намеревались выпускать жаропонижающие средства, успокаивающие капли, препараты для гигиены в больницах. Все больше госпиталей переходило на стандарты Листера и Земмельвейса. Питер нанял три десятка молодых химиков, выпускников Кембриджа, Сорбонны и немецких университетов. «К и К» платило работникам подъемные, и перевозило их семьи в Ньюкасл. Рядом с заводами был построен квартал для рабочих и улицы, где стояли дома инженеров. Один из выпускников, на совещании, робко спросил:

- Мы ведь ученые, мистер Кроу..., То есть практики, конечно, но хотелось бы не оставлять научной работы.

Он поднялся и прошелся по кабинету.

Контора «К и К» в Ньюкасле была обставлена просто, точно так же, как и в Лондоне. Над его столом, большим, из хорошего дуба, висела эмблема, две сплетенные буквы «К и К», резкий очерк летящего ворона и цифры: «A.D. 1248». Окна комнаты выходили на Северное море, на причалы порта. Питер вгляделся в силуэты паровых кораблей, в крыши складов. Где-то там лежали болванки с его сталью, лучшей английской работы.

- Надо будет заранее купить участок под завод для красок, - пометил себе Питер, - с нынешним развитием химии мы скоро откажемся от натуральных пигментов. Это золотое дно.

Сзади молчали.

Питер давно привык, что люди в его присутствии задерживали дыхание, хотя он никогда не кричал, не употреблял, как говорил он сам, выражений, неподобающих в устах джентльмена. «Меня не интересует, почему работа не была выполнена, - замечал Питер, - я хочу услышать, что вы предприняли для исправления своих промахов. Не бойтесь сообщать мне об ошибках. Я тоже ошибаюсь».

Марта много рассказывала ему о строительстве железной дороги, где она работала секретарем, и о начальнике предприятия, мистере Беллами. Питер все аккуратно заносил в блокнот. «У американцев есть чему поучиться, кузина, - усмехнулся он, - это очень ценные сведения. Спасибо тебе».

- Грегори врачом хочет стать, - Питер рассматривал чаек над синей водой, - а дело кому-то надо передавать..., Мне сорок пять следующим годом, - он вспомнил зеленые, большие глаза, бронзовые волосы и ее веселый голос:

- Конечно, отправляйся в Ньюкасл. Я сама отвезу мальчиков в Банбери. Ни о чем не беспокойся.

- Когда я вернусь в Лондон, - Питер стоял, засунув руки в карманы хорошо скроенного, светло-серого пиджака, - я предложу ей поехать в деревню. Она все равно потом опять на континент собирается. И не скажешь ей, что это опасно..., - он повернулся к инженерам. Лазоревые глаза улыбнулись:

- За каждую статью, авторства работника моего предприятия, опубликованную в научном журнале, я буду платить премию в размере тридцати фунтов, господа. Разумеется, - добавил Питер, - если подобное не отразится на ваших служебных обязанностях.

В своем вагоне, он впервые подумал о премии, которую можно было бы учредить для ученых.

- Дедушка Питер и другие промышленники поднесли Гемфри Дэви серебряный сервиз, за две с половиной тысячи фунтов, - Питер налил себе чаю, - после того, как сэр Гемфри изобрел шахтерские лампы. Надо это как-то упорядочить, давать награду ежегодно..., - он потянулся за блокнотом, - за практические изобретения. Те, что можно использовать на производстве.

Поезд пришел на Юстонский вокзал рано утром. Питер, не заезжая домой, отправился в контору. Он и позавтракал там, послав на Биллинсгейт за вареными угрями и копченой селедкой, а на обед пошел в Брук-клуб. У него была встреча с конторой Ллойда, Питер обсуждал страхование своих перевозок.

Он добрался на Ганновер-сквер за час до начала приема. Дома были только родители. Кузина Марта жила у тети Вероники, его светлость уехал в Банбери, а капитан Кроу и Мирьям прислали записку с извинениями. Девушка готовилась к экзамену.

- Видишь, - наставительно сказала мать Питеру, принеся ему серебряную чашку с горьким, крепким кофе, - пока ты ездил в Ньюкасл, у них все устроилось. Они в Амстердаме поженятся. Ты бы мог..., -Сидония замолчала. Сын одним глотком осушил чашку и смешливо отозвался:

- Мама, Стивен меня на десять лет младше, и на фут выше. И у него титул, а я, - Питер развел руками, -просто мистер Питер Кроу. У меня и орденов нет, - он взглянул на свой черный фрак, от портного принца Уэльского, мистера Пула. Питер одевался у него с тех пор, как закончил Кембридж.

Мать поджала губы и поцеловала его в седой висок. Вернувшись в спальню, Сидония пожаловалась мужу. Мартин стоял перед зеркалом, расчесывая волосы:

- Я ему сказала о Стивене и Мирьям, а он только улыбался. Все бы ему шутить, - вздохнула Сидония, -пятый десяток мальчику. Пьетро его ровесник, а женился..., - она оборвала себя. Вероника призналась золовке, что Эми ждет ребенка, но просила никому не говорить об этом.

- На всякий случай, - сказала миссис ди Амальфи, - хотя врач уверил нас, что все в порядке. Мы после приема в Мейденхед уедем. Надо дом в порядок приводить.

- Все еще будет, - отозвался Мартин. Жена, подав ему фрак, отряхнув гладкую ткань, пробурчала: «Скорей бы».

Питер застегнул отделанные жемчугом пуговицы белого, пикейного жилета и надел фрак. В гардеробной пахло пряным, теплым сандалом. Он похлопал себя по смуглым щекам и решил: «Завтра утром попозже в контору приду. Отправимся с Мартой в Гайд-парк, возьмем лошадей..., И в Оксфордшире надо обязательно с мальчишками на барже прокатиться. Грегори только о ней и писал. «Чайка», - усмехнулся Питер.

Он легко сбежал вниз по мраморной лестнице. Отец и мать стояли у входа. У открытой двери был слышен скрип колес экипажей. Питер заглянул в парадную гостиную. Лакеи держали наготове серебряные подносы с закусками. Обед был летний, легкий. Питер сам выбирал вина. Он с удовольствием вспомнил отличное, белое бордо, его должны были подать к лососю.

Он увидел на ступенях тетю Веронику в темно-сером, шелковом платье, с пелериной из брюссельского кружева, и Марту, в черном шелке, с гагатовыми ожерельями на шее. Бронзовые волосы были собраны в низкий узел и украшены темными перьями страуса. Пьетро и Эми шли сзади. Питер, оторвав глаза от кузины, пожал руку невысокому, голубоглазому военному, с южным загаром, в форме подполковника, с орденом Бани.

- Мистер Чарльз Гордон, - улыбнулся тот, - в Китае мы с вами разминулись, мистер Кроу. Я только что оттуда, командовал «Всегда побеждающей армией». Вы будете рады услышать, что восстание тайпинов полностью подавлено, - Гордон услышал шуршание шелка. На него пахнуло жасмином, и он замолчал. Он узнал эти зеленые, прозрачные глаза. Женщина была такой же маленькой, хрупкой. Гордон заставил себя поклониться.

- Это моя кузина, из Америки, - радостно вмешался Питер, - миссис Марта Бенджамин-Вулф.

Она протянула руку, по-американски. Гордону больше ничего не оставалось, как пожать тонкие пальцы.

- Очень, очень рада встрече, мистер Гордон, - услышал он ледяной голос.

- Уверена, у нас найдется, о чем поговорить, - женщина все смотрела на него, пристально, будто изучала. Гордон вспомнил сожженные паспорта, русский и американский, вспомнил почти три фунта золота, пыльный двор в неприметном китайском городке, и следы крови на известке вокруг вырванной решетки камеры, где он велел держать предполагаемую русскую шпионку.

Гордон, невольно, опустил глаза. Ногти у женщины были отполированные, блестящие. «Подполковник проводит меня в гостиную, кузен, - Марта, спокойно качнула перьями, - мы с ним поболтаем о Китае. Мне знакома эта страна, - обратилась она к военному. Марта коротко кивнула на дверь, откуда доносился звон бокалов: «Я жду, мистер Гордон».

Он сжал зубы и предложил женщине руку.

После мусса из крабов и фуа-гра подали холодный суп с водяным крессом, салат, бресских цыплят со спаржей, и лосося с молодой картошкой. В хрустальных бокалах переливалось вино, темно-красное бургундское, и золотистое, почти прозрачное, белое бордо. Она сидела между Гордоном и своим кузеном, тонкая, бледная рука, лежала на крахмальной скатерти. Колец она не носила.

В гостиной, к облегчению Гордона, она даже не упомянула тот, как предпочел о нем думать подполковник, инцидент. Она пила шампанское, и слушала его рассказ о войне с тайпинами. Женщина заметила, подняв бровь:

- Я была знакома с покойным генералом Ши Дакаем, подполковник. Кузен Питер, - женщина кивнула в сторону окна, - присутствовал на его казни. С него, - Марта помолчала, - медленно срезали кожу и мышцы, пока он не истек кровью. Это заняло шесть часов, - Гордон увидел, что она улыбается и отчего-то поежился.

- Китайцы очень жестокие люди, миссис Бенджамин-Вулф, - пробормотал он.

Зеленые глаза посмотрели на Гордона.

- Да, - согласилась женщина, - вы правы. Я слышала, что они используют голодных крыс для того, чтобы пытать своих пленников. Вы мне это обещали, подполковник, я помню, - она склонила изящную голову. Гордон, побледнев, открыл рот.

Марта повела рукой:

- Было очень интересно поговорить с вами, но простите, я должна сказать кое-что мистеру Кроу.

Женщина отошла. Гордон, взяв у лакея еще один бокал шампанского, невольно потянулся вытереть лоб.

- Она страшнее, чем орды тайпинов, - неслышно пробормотал военный, - такой не захочешь, а все расскажешь.

Он разозлился:

- И что я волнуюсь? Я исполнял свои обязанности. Арестовал подозрительную личность, изъял у нее паспорта…, Она консула просила вызвать, но где бы я ей в той глуши взял консула? Я был в своем праве. А золото…, - он допил шампанское, - это мое слово, против ее слова. Ей никто не поверит.

Больше она с ним не говорила, даже когда Гордон вел ее к столу. Его беспокоили лазоревые глаза мистера Питера Кроу. Промышленник иногда смотрел на Гордона, коротко, будто оценивал его, а потом возвращался к общей беседе.

Это был последний обед сезона. Лондонцы разъезжались в деревню до осени. Эми-сан сидела рядом с братом, Оказавшись за одним столом с настоящими японцами, гости говорили только о них.

- Миссис ди Амальфи, - восторженно заметила графиня Карисфорт, - вы обязательно должны написать роман о востоке. Так интересно! Тем более, - она лукаво улыбнулась, - теперь у вас есть невестка. Она вам обязательно поможет. Миссис Эми, - обратилась дама к девушке, - как жаль, что вы не умеете читать. Ваша свекровь, знаменитый литератор. Она выпустила больше двадцати книг.

Марта, невольно, улыбнулась. Эми управлялась с приборами четкими, отточенными движениями. Прямая спина в гранатовом шелке была твердой, будто выкованной из железа.

- Конечно, - подумала Марта, - я помню, как они детей воспитывают. До трех лет им все позволяют, особенно мальчикам, а потом начинают требовать. Тем более Эми девочка. С той поры, как она на ноги встала, ее учили кланяться отцу и братьям, учили держать осанку, учили скромности. Впрочем, там кровь Одноглазого Дракона…, - Марта услышала нежный голос женщины:

- Отчего же. Я умею, и читать, и писать. И на английском языке, и на японском, ваша светлость, - она наклонила увенчанную перьями, темноволосую голову.

Марта увидела искорки смеха в серых глазах кузена Пьетро. Вернувшись из Кембриджа, мужчина развел руками:

- Мы ходили на кафедру, где я буду преподавать, встречались с профессорами. Наримуне-сан, как ты знаешь, студентов учит японскому языку. Они все жалели, что Эми не может, открыто работать, она женщина…, - Пьетро помрачнел:

- Мы договорись, что она будет переводами заниматься, с моей помощью. Коллекцию японских рукописей тоже надо в порядок привести. Кое-что мы им подарили, кое-что там было, в библиотеке…, У нас, к сожалению, - он затянулся папиросой, - публика до сих пор считает, что Япония дикая страна. Однако, - Пьетро указал глазами на новый комод работы мистера Морриса, украшавший кабинет его матери, - японский стиль стал очень моден.

- И будет еще моднее, - уверила его Марта.

- В Le Bon Marche открыли целый отдел восточных диковинок. Парижанки дерутся за кимоно, гравюры и веера. Я и сама, - женщина рассмеялась, - в кимоно хожу, дома. И мама твоя тоже, и тетя Сидония. Они очень удобны.

- Масами-сан, - раздался с порога ласковый голос Эми, - чай готов.

- В Мейденхеде они чайный павильон построят, и сделают часть сада в японском стиле. Пьетро мне говорил, - Марта приняла чашку из рук женщины. «Правильно, - она искоса посмотрела на шелковое, летнее, с рисунками цветов кимоно Эми, - пусть их дети знают о своем происхождении. И в Японию они вернутся, обязательно».

- Читать на японском языке? - удивилась графиня Карисфорт: «А что на нем можно читать? У вас же нет книг».

Марта не удержалась, и, на мгновение, забыв о Гордоне, толкнула под столом ногу Питера. Она заметила, что кузен скрывает улыбку.

- Только покраснел почему-то, - хмыкнула Марта. Она увидела, как Эми, отпив вина, смотрит на графиню.

- Я сейчас перевожу на английский язык «Записки у изголовья», - Эми помолчала, - ее написала придворная дама нашей императрицы Тэйси, Сэй Сенагон. Это книга десятого века, - Эми поиграла серебряным ножиком, - послушайте.

Девушка закрыла глаза. Длинные ресницы дрогнули:

- Ты еще ведешь тихий разговор, и вдруг из-за гребня гор выплывает месяц, тонкий и бледный... Не поймешь, то ли есть он, то ли нет его. Сколько в этом печальной красоты! Как волнует сердце лунный свет, когда он скупо точится сквозь щели в кровле ветхой хижины! И еще крик оленя возле горной деревушки. И еще сияние полной луны, высветившее каждый темный уголок в старом саду, оплетенном вьющимся подмаренником…

Марта, внезапно, взглянула на Питера. Лазоревые глаза кузена погрустнели. Женщина подумала: «Может быть, он в Эми был влюблен, немного. Там, в горах».

Питерсмотрел на ее правую руку, на изящные пальцы и вспоминал, как она, весело, сказала: «Мунемото мне кричал, что я никогда в жизни больше оружия не возьму. Это он ошибался».

- Ошибался, - Питер опустил веки, так ему хотелось прижаться губами к этой руке: «Оставь, оставь, она тебя не любит. Она любила своего мужа, а теперь…, Но сейчас она оружия не возьмет, это я обещаю. Не будь я Питер Кроу».

Марта все ему рассказала еще в гостиной. Питер кивнул: «Я сам обо всем позабочусь, кузина. После обеда отведу его в библиотеку».

Женщина, было, хотела, что-то сказать, но Питер повторил: «Я сам. Вы будьте рядом, вот и все».

Он сидел, слушая, как восторженно ахают дамы, как тетя Вероника говорит: «За этой книгой, что написала мисс Сенагон, большое будущее, мое милые», - и все время думал:

- Ничего страшного. Мама и папа об этом знать не должны. Они будут волноваться. Все пройдет хорошо. Хотя он военный. Но я тоже отменно стреляю.

Убрали крем Шантильи и кофе, дамы поднялись. Питер, проводил глазами стройную спину Марты: «Мистер Гордон, соблаговолите пройти со мной в библиотеку, пожалуйста».

- Ничего он мне, не сделает, - подполковник последовал за мистером Кроу.

- У нее нет никаких доказательств. Трибунал не будет ее слушать…, - они зашли в уютную комнату, с полками красного дерева, с большим глобусом в углу. Гордон вздрогнул. Она сидела на диване, раскинув пышный, черного шелка кринолин, выставив вперед острый подбородок. Бронзовые волосы сверкали в тусклом свете газового рожка. Женщина курила папиросу в мундштуке слоновой кости.

- Я не понимаю, мистер Кроу…, - пробормотал Гордон. Питер, закрывая дверь, жестко отозвался:

- Вот что, подполковник. Миссис Бенджамин-Вулф мне все рассказала, о вашей встрече в Китае, и о том, как вы хотели отдать ее, беззащитную женщину, с ребенком, в руки цинских палачей. О том, как вы забрали у нее паспорта и золото…, - он чиркнул фосфорной спичкой. Глаза у мистера Кроу были холодные, спокойные.

Она молчала, стряхивая пепел в серебряную, тяжелую пепельницу. Пахло жасмином и табаком. Часы черного дерева пробили десять.

- Я выполнял приказ, мистер Кроу, миссис Бенджамин-Вулф, - гневно ответил Гордон: «Вы подозревались в шпионаже, - он поклонился в сторону женщины, - и я не мог….»

- Миссис Бенджамин-Вулф показала вам американский паспорт, - Питер еле заставил себя сдержаться, - вы обязаны были довезти ее до консульства, позаботиться о ней…, Как вы могли, вы, офицер, англичанин, издеваться над женщиной, матерью…

Гордон вспомнил трупы двух охранников-китайцев, которых она застрелила при побеге.

- Над такой женщиной поиздеваешься, - чуть не сказал он, и вслух возразил: «Поймите и вы меня. Шла война, я выполнял свой долг…, У вас было оружие, - он увидел, как сжимаются тонкие губы миссис Бенджамин-Вулф.

- Было, - согласилась женщина, ткнув окурком в пепельницу:

- А еще у меня было золото, мистер Гордон. Почти три фунта. Я предполагаю, - она качнула изящным носком черной туфли, - что, выполняя свой долг, вы его сдали в казну, в колониальной администрации Гонконга? Я бы хотела увидеть расписку, мистер Гордон, подтверждающую данный факт, - отчеканила она.

Гордон молчал, опустив голову, а потом схватился за щеку. У мистера Кроу оказалась неожиданно тяжелая рука.

- Выбирайте, - мужчина подул на ладонь, - либо офицерский суд чести, мистер Гордон, я вам его устрою, обещаю, либо мы с вами встречаемся завтра, на рассвете, в Ричмонд-парке, - мистер Кроу отошел к столу и налил себе портвейна. Гордону он бокал предлагать не стал.

- Я его убью, - облегченно подумал Гордон, - вот и все. Дуэли запрещены, но люди дерутся. Мне сделают выговор, не больше. Нельзя рисковать судом чести. Там сидят старики, помнящие Железного Герцога. У них старомодные представления о жизни. Они мне велят застрелиться, и не задумаются.

- Увидимся завтра, - ответил Гордон. Питер кивнул:

- Хорошо. А сейчас покиньте мой дом, подполковник. Я не хочу принимать у себя бесчестных людей.

Он ничего не ответил, дверь хлопнула. Марта, поднявшись, потянула Питера за руку: «Иди сюда». Она усадила мужчину на диван и покачала головой: «У тебя ребенок, Питер. Я бы и сама могла…»

- У тебя тоже ребенок, - пробурчал он и вздохнул:

- Если…, если что-то случится, Марта вырастит Грегори. Он ее матерью считает. И правильно. Да ничего не случится, - разозлился на себя Питер. Он усмехнулся: «Я бы из твоего кольта стрелял, но так нельзя, по правилам».

- Я тебе икону дам, - зеленые глаза потеплели: «Дедушке Питеру она помогла и тебе поможет».

- Я просто не мог иначе, - Питер заставил себя не класть голову на ее плечо. Она была близко, руку протяни, и коснешься ее. Мужчина велел себе встать. Он допил портвейн:

- Не мог, Марта. Ты моя родственница, вдова, он тебя оскорбил…, Золото он уже не вернет, конечно, -вздохнул Питер, - но кровью за свою подлость расплатится. Это я тебе обещаю.

- Спасибо, - отозвалась Марта. Они замерли, не глядя друг на друга, в тишине библиотеки. Женщина сидела на диване, а Питер стоял у окна, рассматривая темный сад, и низкую, полную луну, что всходила над Лондоном.

В Ричмонд-парке было совсем тихо. Еще лежала роса на траве. Питер соскочил с подножки экипажа и предложил Марте руку.

- Ждите нас здесь, - велел он вознице и взглянул на свой хронометр. Была половина шестого утра. Марта ждала его на ступеньках особняка в пять. Питер, стараясь никого не разбудить, спустился вниз. По дороге он подсунул под дверь спальни родителей записку:

- Мы с кузиной Мартой собираемся взять лошадей в Гайд-парке, а оттуда я поеду в контору. Вечером увидимся.

- Увидимся, - Питер выбрал простой, тонкого сукна костюм.

Гордон прислал записку после полуночи, когда гости расходились. Он ждал Питера и его секунданта в шесть утра, на холме короля Генриха, у Пемброк-лодж.

- Будем стрелять друг в друга с видом на собор Святого Павла, - смешливо пробормотал Питер, показав Марте конверт.

- Я буду твоим секундантом, не спорь, - отозвалась женщина: «Никаких поездок верхом, никаких белых рубашек. Нельзя такого делать, это дуэль на пистолетах».

- Мне дедушка рассказывал, как он с Робеспьером дрался, - пробормотал Питер и зачем-то потер ладонью левую сторону груди.

- Сердце? - озабоченно поинтересовалась Марта: «Он никогда не жаловался. И дядя Мартин не жаловался. Но это у них в семье…»

- Все в порядке с моим сердцем, - сварливо отозвался Питер. Марта улыбнулась:

- Вот и хорошо. Пистолеты они привезут, как вызванная сторона. Я их проверю, - пообещала женщина.

Когда Питер увидел ее утром, он замер, пытаясь подобрать слова, и не смог. Марта надела грубые, темно-синие холщовые брюки, ботинки крепкой кожи на невысоком, квадратном каблуке. Шнурки на вороте простой, льняной рубашки были развязаны. Он увидел блеск серебряного крестика на хрупкой шее. Она достала из кармана замшевой, с бахромой куртки, икону и протянула ему. Волосы женщины прикрывала темно-коричневая, кожаная шляпа с полями.

Он все стоял, глядя на Марту. Женщина хмыкнула:

- Это все в Сан-Франциско можно купить, в универсальном магазине мистера Леви Стросса. Думаю, - в зеленых глазах Питер увидел смех, - что он высылает товары почтой. Он сможет сшить тебе такие же брюки, по мерке, - Марта похлопала себя по ноге.

- Ты мне потом дашь его адрес, - потребовал Питер. Икона лежала на ее узкой ладони, в потускневшем, серебряном окладе. Женщина смотрела вперед, прямо, не отводя глаз.

- Миссис де ла Марк, - вспомнил Питер, - ему больше двухсот лет, этому образу.

- Спасибо, - тихо сказал он и устроил икону во внутреннем кармане пиджака: «Она дедушку Питера спасла, - вспомнил мужчина, - отклонила пулю Робеспьера. Дедушка Теодор потом заделал повреждение».

Когда они сидели в экипаже, друг напротив друга, Питер спросил:

- А что, ты клинок Петеньке, - имя он сказал по-русски, - отдала?

Марта кивнула:

- Он с ним в замок уехал. И крестик он родовой носит, не снимает. Я потом найду хорошего оружейника. Стивен давно короткое лезвие для своей шпаги сделал. Тем более, Петенька хочет инженером стать. Так удобнее получится.

Она заговорила о детях, об Итоне. Питер все время, отчаянно думал:

- Почему? Почему в делах я принимаю решения сразу, а здесь…, С Люси так же было. Я все тянул, но потом решился, слава Богу. Люси, Люси…, - он до сих пор вспоминал маленькое, холодное тело жены на кровати, слышал плач умирающей дочери. Тесса лежала у него на руках, кашляя. Губы девочки посинели, она вытянулась, и затихла. Питер зарыдал, не выпуская ее из объятий, удерживая Люси. Жена не могла ничего сказать. Она хватала воздух ртом, сгибаясь от боли, мотая головой.

- Не думай об этом, - велел себе Питер. Перед ними показалась ограда Ричмонд-парка и экипаж остановился.

Они шли через безмолвный лес. Наверху, в кронах деревьев распевались птицы, солнце еще не встало. Питер прислушался:

- Олени проснулись. Впрочем, тебя оленями не удивишь, после Америки…, - он обругал себя:

- Что ты за дурак? Понятно, что она не оправилась еще. У нее муж на войне погиб, оба кузена…, Каким бы Мэтью ни был, он все равно родственник. Зачем ей об Америке напоминать?

- Олени, - Марта ласково смотрела на самку, что выглядывала из-за деревьев. К матери жался олененок. Марта почему-то подумала:

- Девочка, наверное. Девочка…, - она встряхнула головой и деловито велела: «Пойдем».

Гордон был в штатском и его секундант, невидный человечек, с пегой бородкой, тоже. Подполковник завидел Марту и постоял несколько мгновений, открыв рот. Он справился с собой и кивнул приятелю: «Генри».

Марта подала человечку руку и внимательно осмотрела пистолеты в открытой шкатулке. Это была известная женщине модель кольта. Она вспомнила:

- Больше десяти лет назад последняя смертельная дуэль в Англии случилась, я читала. Месье Фредерик Курне погиб. Впрочем, люди дерутся. Просто не шумят об этом, как и мы сейчас.

По фамилиям секунданты друг другу не представлялись. Они с мистером Генри отмерили двадцать шагов. Человечек, внезапно сказал: «Мы доктора привезли. Он в экипаже ждет».

- Хорошо, - кивнула Марта. Она взглянула на Питера. Кузен стоял, заложив руки за спину, любуясь далеким куполом собора Святого Павла. Марта заметила, что его каштановые волосы немного выгорели на концах. Они играли золотом в свете восходящего солнца. Над зеленым склоном холма кружились вороны. Питер все смотрел на Лондон. Город уходил вдаль:

- Я здесь родился. И все Кроу здесь рождались, с тех пор, как мы из Москвы уехали, со времен королевы Елизаветы. Так оно дальше и будет, обещаю.

Он сдул со лба каштановую прядь и улыбнулся. Беря из шкатулки кольт, Питер решил:

- Вернется она с континента, и сделаю предложение. Мальчишки друг друга братьями считают, они обрадуются. Марта…, - он услышал звонкий голос: «Расходитесь, господа. Останавливайтесь у отметок и стреляйте по сигналу».

Женщина откинула голову назад. Питер увидел, как блестят зеленые глаза. Он шел, смотря на влажную траву, зажав револьвер в руке, и повернулся у отметки, выпрямив спину. Белый платок взвился в воздух. Закаркали, закружились вороны. Питер опустил оружие. Гордон упал на колени и сдавленно выругался. Пуля засела у него в локте, кровь лилась по рукаву пиджака.

Питер отбросил револьвер:

- Сделаю предложение. Потому, что я ее люблю, потому, что хочу провести остаток жизни с ней, только с ней. Может быть, - он тихо вздохнул, - может быть, она мне не откажет…

Секундант увел Гордона к экипажу. Рядом с Питером раздался уважительный голос Марты:

- Ты даже не пошевелился.

Она приподнялась на цыпочках и вынула из ствола дуба вонзившуюся туда пулю.

- Он нервничал, - хмыкнула Марта, - я видела. Вот и промахнулся. Возьмешь на память? - серый свинец лежал на нежной ладони.

Питер взял пулю и кинул ее в траву: «Обойдусь». Он удивленно посмотрел на хронометр: «И четверти часа не заняло. А у вас, в Америке, ты мне говорила, в тавернах дерутся?»

- В салунах, - рассмеялась Марта.

- Когда…, - она тряхнула головой и внезапно увидела перед собой лазоревые глаза Степана, - когда мы в Сакраменто жили, там почти каждый день кто-то в кого-то стрелял, - Марта вынула свой кольт и погладила золотую табличку на рукояти: «Я его на континент возьму».

На вершине холма было тепло. Откуда-то издалека слышались звуки колокола. Питер вспомнил кладбище в Мейденхеде, надгробные камни, и мощный, зеленый дуб.

- Я есть воскресение и жизнь, - шепнул он, глядя вслед Марте. Она сняла шляпу, бронзовые волосы рассыпались по стройным плечам: «Как это там, от Иоанна? «Марфа, услышав, что идет Иисус, пошла навстречу Ему». И она, - Питер нагнал женщину, - она тоже такая, конечно».

- Будь осторожна, пожалуйста, - сказал он, завидев экипаж: «Возвращайся к нам». Он чуть было не добавил: «Ко мне, Марта».

Она повернулась и подала ему руку: «Вернусь, Питер. Обещаю».

Ворон, что кружил над их головами, прянул крыльями. Птица исчезла в синем, без единого облачка, летнем небе Лондона.

 

Пролог. Лето 1865, Баден-Баден

От узкой улицы Тиргартенвег виллу отделяла высокая, каменная стена. В саду пахло розами. Бордовые, алые, кремовые цветы вились по колоннам мраморной террасы. На ступенях, лениво помахивая хвостом, лежала рыжая, охотничья собака. Французские окна виллы были распахнуты. Из гостиной доносились звуки фортепиано и низкое меццо-сопрано. Женщина пела Che Faro, арию Орфея из оперы Глюка. На низком, резном столике, между двумя мужчинами, раскинувшимися в плетеных креслах, красовался серебряный кофейник и фарфоровые чашки.

- Право, месье Жан, - добродушно заметил старший, высокий, крепкий бородатый человек, с пятнами чернил на пальцах, - вы зря беспокоитесь. Федора Петровича, - имя он сказал по-русски, - я помню по Санкт-Петербургу. Безобидный юноша, привлекался по делу петрашевцев…, - Тургенев скосил глаза на письмо, что лежало у него на коленях.

Почерк был торопливым, перо, скверным, рвавшим дешевую бумагу. На конверте стоял почтовый штамп Висбадена.

- Пять дней как я уже в Висбадене и всё проиграл, - читал Тургенев, - всё дотла, и часы, и даже в отеле должен. Прошу вас, милостивый государь, Иван Сергеевич, пришлите мне сто талеров, с учетом того, что раньше трех недель, может быть, Вам и не отдам. Впрочем, может быть, отдам и раньше…, - на подписи расплылась клякса.

- Нечего поощрять его слабости, - разозлился Тургенев, - никаких ста талеров он не получит. Пошлю пятьдесят. Понятно, что долг он не вернет. Гениальный писатель, а губит себя рулеткой и женщинами. Держал при себе эту сумасшедшую нигилистку, Суслову. Впрочем, кажется, они расстались.

От бумаги кисло, неприятно пахло вином. Тургенев напомнил себе, что завтра надо сходить на почту и затянулся папиросой в янтарном мундштуке.

- Но избежал ареста, - продолжил он, глядя на своего собеседника, - стал юристом, в департаменте служит…, А что он играет, месье Жан, - Тургенев усмехнулся, - это не запрещено. Я, правда, - Иван Сергеевич погладил собаку, - никогда азарта не понимал. Федор Петрович, как бы это сказать, консервативных взглядов, друг Победоносцева. Однако такое часто случается. После радикальной молодости люди успокаиваются, становятся более…, - Тургенев покрутил пальцами и отпил кофе.

- Я вам говорил, - он помолчал, - я, поэтому в Россию избегаю возвращаться. Там сейчас, несмотря на реформу, в почете православие и народность, а какой из меня славянофил? - серые глаза заблестели: «Меня, наоборот, ругают за то, что я не понимаю нужд и чаяний русского народа. Оторвался от почвы».

Джон сидел, откинувшись на спинку кресла, вспоминая «Записки охотника». Герцог читал их во французском переводе тещи.

- Если кто-то и понимает народ, - подумал Джон, - это месье Тургенев. Хорошо, что он помогает нам. Марту пока никто видеть не должен. Потом приедет мадам Гаспар, снимет лучший номер в гостинице…, И я здесь появлюсь, - он, невольно, улыбнулся.

У Джона имелся французский паспорт, на имя месье Жана Дешана, уроженца Страсбурга. К сентябрю в Баден-Баден съезжалась публика, после лета, проведенного в Остенде, Довиле и на итальянских озерах. Осень здесь была тихой, теплой. Постояльцы гостиниц посещали галереи с целебной водой, устраивали пикники в горах. В казино шла большая игра. Джон хотел наняться официантом в ресторан при гостинице, где собиралась поселиться мадам Гаспар.

В Париже Марта сошлась с мадам Бенджамин, и познакомилась с месье Дюма. Они с Джоном встретились, на вокзале во Франкфурте. Марта, смешливо, сказала:

- Как ты мне обещал, месье Александр за мной ухаживал. Однако я была занята, примерки, универсальные магазины…, - Джон одобрительно оглядел ее изящное, дорожное платье, отменной, темно-зеленой шерсти, с короткой накидкой, отделанное замшевым кантом. Он кивнул: «Очень хорошо».

В Париже Марта жила в отеле Le Meurice, на рю Риволи. На Левом Берегу, женщина не появлялась. Анри и Юджиния знали, что она здесь, но Марта не хотела рисковать. С мадам Бенджамин она познакомилась легко. Проследив за домом женщины, Марта поняла, в какое отделение Лионского Кредита ездит жена бывшего госсекретаря. На следующий день Марта оказалась в банке. Мадам Бенджамин, услышав ее луизианский акцент, ахнула: «Боже, вы из Нового Орлеана!»

- Из Батон-Ружа, мадам, - улыбнулась Марта, - но последние пятнадцать лет я жила на Мартинике.

Мадам Натали представила ее месье Дюма. Услышав, что Марта едет в Баден-Баден, якобы для поправления здоровья, жена мистера Бенджамина снабдила женщину рекомендательными письмами.

- Не увлекайтесь рулеткой, мадам Гаспар, - весело заметил писатель, когда они сидели за обедом, -женщины в игорном зале бывают азартнее мужчин.

Драгоценности Марте выдали под расписку в Лондоне. Она получила бриллианты, изумруды, бразильские топазы, золотые браслеты и кольца, жемчужные ожерелья. Марта сидела в скромно обставленной комнате, в Уайтхолле. Клерк шевелил губами, составляя список. Он попросил: «Распишитесь, миссис Бенджамин-Вулф, где галочка. Шкатулку вам доставят на Ганновер-сквер».

- Жаль, что его старший брат погиб, - со вздохом заключил Тургенев: «Но, как я сказал, вы напрасно беспокоитесь, месье Жан. Федор Петрович никакого отношения к Третьему Отделению не имеет».

Марта, в Лондоне, показала Джону аккуратно склеенные обрывки приказа и перевела его на английский язык. Джон пробежал глазами описание американской подданной, мисс Марты Бенджамин. Герцог, задумчиво сказал: «Десять лет прошло. Он может, вспомнить…, - Джон положил руку на рисовую бумагу.

- Пусть вспоминает, - Марта пожала острыми плечами, - я все равно скажу ему, кто я такая. Когда время придет. Не забывай, - она потушила окурок, - мне для моего сына нужно русское дворянство. Он Воронцов-Вельяминов. Он имеет на него те же права, что и сыновья Федора Петровича. И вообще, - Марта поднялась и прошлась по кабинету Джона, - Федор Петрович должен услышать, что брата потерял.

Ее лицо было покрыто легким загаром. Джон вспомнил:

- Она две недели в замке провела, вместе с Питером. А сейчас я туда поеду, - он скрыл улыбку. Марта, наклонившись, потрепала его по голове: «Джейн твоя ползать стала, и зубы у нее прорезались, сразу два. Дочка тебя укусит». Женщина посмотрела на свой хронометр: «Отобедаем в Блумсбери, по-семейному. Стивен и Мирьям на следующей неделе в Амстердам уезжают. Ты в деревню отправляйся, теперь не скоро их увидишь, - Джон вздохнул: «Да».

Выйдя с Ладгейт-Хилл, Марта завернула в церковь Святой Елены. Перекрестившись на распятие темного дерева, она присела на скамью, и вспомнила свой саквояж. Марта положила туда кольт. В тайник, за шелковой подкладкой, она спрятала приказ из Третьего Отделения, и, сама не зная зачем, сунула рядом блокнот Лавуазье.

- Надо будет навестить Гейдельберг, - велела себе Марта, - найти младшего Виллема. Он на каникулы может уехать, но я ему записку оставлю…, Встречу кого-то из химиков хороших, отдам блокнот.

Они сидели с Аароном в парке, у замка, на расстеленном пледе. Джейн играла с деревянной погремушкой. Марта улыбалась, глядя на девочку:

- Дядя Аарон…, Вы напишите тете Джоанне, в Брюссель. Вы Марию в Италии нашли, в Аспромонте…, -каноник кивнул. Мария, с Маленьким Джоном бегала за собаками. Мальчишки с утра ушли на канал, возиться на барже.

- Тетя Джоанна - твердо продолжила Марта, - знает синьора Гарибальди. Она с ним свяжется. Он подскажет, что ваша дочка делала, и с кем…, - Марта оборвала себя и коснулась руки дяди: «Отец Марии может и не знать, что она на свет появилась».

- Ил, и в живых его нет, кем бы он ни был, - проворчал Аарон: «Я даже просил его светлость выяснить, вдруг кто-то из итальянцев навещал Лондон, в то время, как…, - он покраснел и не закончил.

- И что? - поинтересовалась Марта. Она взяла у Джейн погремушку, и помахала ей перед носом девочки. Та весело засмеялась и потянула к женщине пухлую ручку.

- Девочка…, - тоскливо подумала Марта. Она услышала усталый голос Аарона:

- И ничего. Документы того года все сожжены, по договоренности с королем Виктором Эммануилом. Наше правительство не хочет, чтобы кто-то знал о британской поддержке сил Гарибальди. Политика…, - каноник усмехнулся: «Гарибальди сюда приезжал, прошлым годом, я в газетах читал. Но как бы я к нему пошел, я его не знаю…»

- Напишите тете Джоанне, - заключила Марта, взглянув на каштановую голову Марии.

В церкви было тихо. Марта попросила: «Господи, помоги нам, пожалуйста. Впрочем, все хорошо будет, я уверена».

Джон сидел, поглаживая шелковистую голову собаки, Тургенев писал что-то в блокноте. Из французских дверей раздался требовательный, красивый голос: «Господа, моя тезка, - женщина рассмеялась, - готова петь».

- Идем, идем, - засуетился писатель. Собака лениво гавкнула. Мадам Виардо, маленькая, с прямой спиной, с некрасивым, смуглым, живым лицом, взглянула на Джона. Герцог поднялся: «Все-таки уговорили вы ее, мадам Полина».

- Разумеется, - отрезала мадам Виардо, качнув гладко причесанной, вороной головой, сверкнув бриллиантовыми серьгами.

- Пуля в легких, не повод бросать искусство, месье Жан. Тем более, у нашей общей знакомой, - темно-красные губы улыбнулись, - музыка в крови.

Собака, встряхнувшись, побежала в сад. Они зашли в гостиную. Марта, в утреннем, закрытом платье цвета палых листьев, сидела за кабинетным роялем палисандрового дерева.

Гостиная мадам Виардо напомнила Марте квартиру тети Джоанны в Брюсселе. По стенам висели обрамленные письма от Флобера, мадам Санд, братьев Гонкуров и Гюго, ноты с автографами Листа и Шопена. Мадам Виардо повела рукой:

- Мой муж, летом, всегда возит детей в Швейцарию, на озера. Мы с месье Тургеневым живем тихо. Я преподаю, он пишет…

Во Франкфурте, за обедом в большом, элегантном ресторане на вокзале, Джон сказал Марте:

- Меня с месье Тургеневым тетя Джоанна познакомила. Она его книги на французский язык переводит. Он, просто, - герцог вытер губы салфеткой, - как бы это выразиться, помогает нам. Он не знает больше того, что ему положено, - Джон отпил хорошего рислинга и принялся за рыбу.

Герцог объяснил Марте, что резидента в Санкт-Петербурге у него так и не имелось. Тургенев, знакомый со многими государственными чиновниками, иногда, по просьбе Джона, узнавал кое-какие сведения.

- Например, - Джон заказал кофе, - что интересующий нас человек осенью собирается в Баден-Баден. Месье Тургенев, друг статс-секретаря по делам Польши, месье Милютина. Федор Петрович, судя по всему, сейчас обосновался в Варшаве, после подавления восстания. Давит их дальше, - мрачно добавил Джон.

- Куда дальше? - поинтересовалась Марта, шурша Frankfurter Zeitung.

- Послушай, - она начала читать: «Российский император Александр секуляризирует католические монастыри в Польше и будет добиваться решения об упразднении конкордата Царства Польского с папским престолом, - Марта закашлялась: «Где это видано? Католическая страна выходит из конкордата».

- Если они и дальше будут насаждать в Польше русский язык, - отозвался Джон, - и поощрять униатство, там, через поколение католиков не останется.

- Ошибаешься, - отрезала Марта, вспомнив рассказы Макса о восстании, - эти люди умрут, говоря на своем языке, Джон. Их не сломать, хоть бы царь всю Польшу в Сибирь сослал.

Виардо и Тургеневу ее представили просто как мадам Полину, даже без фамилии. Мадам Виардо, узнав о том, что ее тезка играет на фортепьяно, обрадовалась:

- Отлично. Обычно я сама себе аккомпанирую. Я начала петь только ближе к тридцати годам, - дива рассмеялась, - а до этого хотела стать гастролирующей музыкантшей. Я училась с месье Листом, а у Бетховена, - она развела руками, - не успела. Он умер, когда я была маленькой девочкой.

Мадам Виардо заставила Марту спеть гаммы. Та отнекивалась, объясняя, что еще не оправилась после ранения. Марта объяснила мадам Виардо, что, это был случайный инцидент с ружьем. Мадам Полина настаивала:

- Спойте, спойте. Я слышу, у вас отличное сопрано. Не стесняйтесь, дорогая тезка, - она подмигнула Марте.

Женщина сидела, положив руки на клавиши:

- Она мне рассказывала, о тете Джоанне. Говорила, что она сама так живет, с месье Тургеневым, как тетя Джоанна с дядей Полем. Они сорок лет вместе. Интересно, - задумалась Марта, - если бы Степушка жив, остался, мы бы повенчались?

Она велела себе не думать о муже, это до сих пор было слишком больно, и запела.

Когда женщина закончила, Виардо торжествующе улыбнулась. Она ловко подсунула Марте ноты Глюка:

- Вы будете петь Эвридику, Памину, Сюзанну в «Женитьбе Фигаро»…, У вас отличное лирическое сопрано…, - мадам Виардо пощелкала пальцами:

- Была певица, американка, мадемуазель Колетт Бруссар. Ваши голоса очень похожи. Я с ней в Нью-Йорке познакомилась, подростком. Она тоже в Луизиане родилась. Мадемуазель Колетт дружила с моей старшей сестрой, мадам Малибран. И умерла, как наша Мария, молодой. Колетт вышла замуж, за адвоката, оставила сцену, а потом в Нью-Йорке началась эпидемия холеры…., - мадам Виардо поинтересовалась: «Вы никогда о ней не слышали?»

- Нет, - Марта пожала плечами, перелистывая ноты.

Мать Марты, Колетт Бруссар, была прямым потомком капитана Жозефа Бруссара, партизана, сражавшегося с британцами в Акадии. Его потом депортировали с другими повстанцами в Луизиану.

- Его звали капитан Восход, - услышала Марта мягкий голос деда, - такая у него была кличка в лесах Канады, - Тедди махнул на север: «Твоя мама, его правнучка, дорогая моя».

Марта спела арию Эвридики. Мадам Виардо задумалась:

- Я бы вас взяла в ученицы. Я сама поздно занялась пением, но это не страшно. Слух у вас отменный, а голос можно развить. Но ведь вы, наверняка…, - дива не закончила. Марта покачала головой: «Я польщена, мадам Виардо, но у меня другие интересы».

- Я поняла, - весело ответила мадам Полина. Поправив гладко причесанные волосы, она велела: «Все равно. Я позову мужчин, и мы с вами споем дуэтом. Я слышу, у вас музыка в крови, дорогая моя тезка».

Джон даже закрыл глаза, так ему стало спокойно. Это был дуэт: «Viens, suis un époux». Эвридика спрашивала у Орфея, почему он, спустившийся в подземелье, не держит ее за руку, и не смотрит на нее. У Марты был высокий, нежный голос. Джон подумал:

- Будто птица. Я и не знал, что она отлично поет. Хотя ее мать была артисткой. Бедный Орфей, - он вздохнул, - тоже не все жене говорил. Как и я.

Джон, в Банбери, много раз уверил Полину в том, что операция безопасна. Жена помолчала, держа на руках девочку:

- Будь осторожней, милый, пожалуйста. И возвращайся к Рождеству. Твоя мама, наконец, сюда переселится, моя мама приедет…, - сын подергал Джона за руку и серьезно попросил: «Мне, папа, привези игрушечную железную дорогу. В Германии их хорошо делают, мама говорила».

- Ты откуда знаешь, что я в Германии буду? - удивился Джон. Он присел, обняв сына, целуя светлую макушку. От графа Хантингтона пахло речной водой, свежей травой и дымом костра. Герцог ходил с мальчишками на рыбалку перед рассветом.

Ребенок закатил светло-голубые глаза: «Я слышал, когда в коридоре стоял. Вы с мамой это обсуждали. И Петр мне сказал то же самое».

Сына Марты они все звали Петром. Женщина каждый день занималась с мальчиком русским языком. Она договорилась, что в Итоне к нему раз в неделю будет приезжать преподаватель. «Это его наследие, - заметила Марта, - его родина. Он Воронцов-Вельяминов, и когда-нибудь вернется в Россию».

- Привезу непременно, мой хороший, - пообещал Джон. Всю дорогу до Лондона, сидя в вагоне второго класса, он вспоминал, как Полина держала за руку Маленького Джона, покачивая малышку. Они махали вслед поезду, пока перрон станции не скрылся из виду.

В гостиной раздались аплодисменты, Марта улыбнулась и замерла. На крышке фортепиано лежали переписанные от руки ноты. Она узнала слова, на русском языке. В Семипалатинске, на одном из вечеров, этот романс пела жена какого-то чиновника.

- Это его стихи, - Марта незаметно взглянула на Тургенева, - Федор Михайлович мне говорил. И даже переводил, - она вспомнила бесконечную степь, по которой растянулся обоз из Гурьева в Семипалатинск, белый, предутренний туман над равниной и Петеньку, совсем маленького, что сопел у ее груди. Марта лежала в кибитке, гладя рыжую голову сына, и упрямо повторяла себе: «Степушка, милый мой, мы скоро встретимся. Помни, пока мы вместе, смерти нет».

- Смерти нет, - одними губами шепнула Марта, увидев лазоревые глаза Степана. Джон строго запретил ей даже упоминать, что она знает русский язык. «Я не могу, - Марта взяла ноты, - не могу. Я должна это спеть. Ради Степушки».

- Мадам Виардо, - попросила она тихо, - вы не откажете мне аккомпанировать?

Дива знала русский язык. Она только усмехнулась, когда Марта, восхищенно, спросила: «Но как?»

- Я говорю и пою на шести языках, - небрежно ответила мадам Виардо, - а русский…, Мы с месье Тургеневым давно друг друга знаем. Я воспитываю его дочь, вместе с моими детьми. Когда мадам де Лу приезжает сюда, мы всегда говорим по-русски.

Виардо внимательно посмотрела на Марту и кивнула.

- Поздно ее останавливать, - Джон услышал высокий, ласковый, переливающийся голос, - поздно. Господи, я не знаю языка, а все равно, как красиво. Они никому не скажут. Ничего страшного, - он покосился на Тургенева. Тот сидел, не сводя глаз с Марты, любуясь ее тонкой, хрупкой фигурой, собранными в тяжелый узел бронзовыми волосами.

- Вспомнишь разлуку с улыбкою странной, Многое вспомнишь родное далекое, Слушая ропот колес непрестанный, Глядя задумчиво в небо широкое.

Ее голос замолк. Тургенев, поднявшись, поцеловал ее руку: «Спасибо вам, мадам».

- Простите…, - пробормотала Марта. Она быстро вышла, шурша платьем. Мадам Виардо спокойно сказала: «Я распоряжусь обедом, господа».

Тургенев указал на террасу. Опустившись в кресло, он раскурил папиросу: «Наша знакомая была в России».

- Откуда вы…, - удивился Джон. Тургенев помолчал:

- Это в глазах, месье Жан. Вы не бойтесь, - он курил, смотря куда-то вдаль, - только я вижу такие вещи. Я писатель. Остальные, - он стряхнул пепел, - не поймут. Да и не будет она петь по-русски, там…, -Тургенев махнул в сторону казино.

- Она кого-то потеряла, - утвердительно добавил Иван Сергеевич. Джон кивнул: «Мужа. Совсем недавно».

Тургенев отчего-то вспомнил вокзальный ресторан в Санкт-Петербурге, чуть ли ни десять лет назад, и неприметного, светловолосого человека, что внимательно разглядывал его, обедающего за соседним столиком.

- Месье Жан такой же, - подумал Тургенев, - пройдешь мимо, и не заметишь. Похож он на того пассажира, ничего не скажешь.

Джон взял папиросу. Они замолчали, слушая дальний перезвон колоколов, пение птиц, музыку, что доносилась из парка при казино.

Марта быстрым шагом прошла в самый дальний угол сада и села на простую, деревянную скамейку. Она тяжело дышала, сжав руки, заставляя себя не плакать. Она видела мужа, не мертвое, спокойное лицо на столе, в морге вашингтонского госпиталя, а того, другого Степана, десять лет назад, в бахчисарайском дворце, когда он опустился на колени и приник к ее ногам: «Марта, Марта…, Господи, я не верю, что увидел тебя, не верю…»

- Я тогда погладила его по голове, - она сидела, чувствуя, как бьется сердце, ощущая боль в сломанных пальцах, в шраме повыше правой груди, в старом, с Крымской войны, шраме на левой руке, -погладила и шепнула:

- Все закончилось, Степушка. Теперь мы вместе и так будет всегда. Всегда…, - Марта закрыла глаза и сглотнула: «Прощай, Степушка. Прощай, любовь моя».

Она немного посидела, успокаиваясь, и встала с улыбкой на лице.

На десерт подали сладкие, испанские апельсины и сабайон. Отпив кофе, Тургенев развернул свежую Frankfurter Zeitung.

- Из Гейдельберга сообщают, - прочел он, - доктор химии, знаменитый русский ученый, герр Менделеев, прибыл на осенний семестр в университет, вести научную работу и преподавать на кафедре. Герр Менделеев принимал участие в первом международном съезде химиков в Карлсруэ…, - Джон взглянул на Марту: «Она мне показывала, этот блокнот, Лавуазье. Говорила, что еще в Крыму с Менделеевым познакомилась. И мальчика ей надо найти, младшего Виллема. Пусть дети знают, что у них брат есть».

Он увидел, как блестят ее большие, зеленые глаза и едва заметно кивнул.

Следующим утром Марта устроилась в простом экипаже. Она пока не хотела появляться на вокзале Баден-Бадена. С Джоном они сюда приехали точно так же, на лошадях. До Гейдельберга было всего пятьдесят миль. Марта собиралась сесть на поезд на одной из маленьких станций.

- Я ненадолго, - сказала она Джону, собирая саквояж, - видишь, - Марта повертела кольт, - даже револьвер не кладу.

Герцог поднял бровь и взял у нее оружие:

- В университете оно совершенно точно ни к чему. Оттуда езжай во Франкфурт, - велел он, - забери свои вещи из камеры хранения и становись мадам Гаспар, дорогая моя. А я превращусь в скромного официанта, - он подмигнул Марте.

Баден-Баден она изучила хорошо. Тургенев и Виардо рассказали ей о гостиницах, казино и ресторанах, показали на плане города, где находятся галереи с целебной водой. Марта должна была остановиться в «Stephanie Les Bains», на аллее Лихтенталер. При гостинице был свой водный павильон, с ваннами, модной новинкой, душами, и турецкой баней. Марта собиралась послать телеграмму из Франкфурта. Мадам Гаспар заказывала для себя трехкомнатный номер, с личной горничной.

Она раскрыла саквояж, и осторожно взяла блокнот. Чернила выцвели, но почерк Лавуазье был четким, разборчивым.

- Миру от Антуана Лавуазье, с благодарностью, - прочла Марта и вспомнила карие глаза Менделеева. Марта была уверена, что химику понадобятся эти записи. Она откинулась на спинку сиденья и задремала под ровный ход экипажа.

 

Интерлюдия. Гейдельберг, лето 1865

Колокола на церкви Святого Духа пробили десять утра. Окна гимнастического зала были распахнуты на тихую, узкую улочку. Деревянный пол посыпан свежими опилками. Инженеры, геологи и химики собрались в правом углу, юристы в левом. Каникулы заканчивались, студентов в городе становилось все больше. Толпа увеличивалась, подходили новые люди. Двое юношей, совещавшихся в центре зала, пожали друг другу руки. Один из них взобрался на деревянное возвышение, и позвонил в колокольчик.

- От корпорации инженеров, математиков и естественных наук, - студент осмотрел толпу, - господин барон де ла Марк, от корпорации юристов господин граф Адельгейм. Правила вам, господа, напоминать нет нужды, - он усмехнулся, - каждый из дуэлянтов должен стоять на месте. Запрещено избегать ударов, запрещено прерывать дуэль, пока оба соперника находятся на ногах. Прошу, - он указал на расчищенное пространство в центре зала.

Виллем снял рубашку и принял от главы своей корпорации латную перчатку и легкий панцирь. Сабля, наоборот, была тяжелой, острой. Юноша, неслышно вздохнув, сжал зубы: «Потерпи. Всего год остался. Угораздил меня оказаться лучшим фехтовальщиком на кафедре».

В первый год учебы Виллем уклонялся от дуэлей. В Гейдельберге, они были традицией, как и во всех университетах Германии. Мужество человека оценивалось по количеству шрамов на лице. Голову во время поединка не прикрывали. Положено было продолжать драться, несмотря на кровь, заливавшую глаза.

Виллему это казалось глупой игрой. На каникулах, поехав на практику в горы Гарца, он угодил в завал. Юноша три дня, вместе с другими шахтерами, пробыл под землей.

- Надо проявлять свою храбрость в таких местах, - сказал Виллем председателю своей корпорации, графу фон Рабе, наследнику сталелитейных мануфактур и шахт в Руре, - ты сам будущий инженер. Ты тоже под землю спускался. А это все ребячество, - Виллем махнул рукой.

Голубые глаза Теодора фон Рабе сверкнули льдом.

- Конечно, - процедил немец, - чего ждать от тебя, голландца? Вы так давно занимаетесь торговлей, что забыли о рыцарской чести и своем аристократическом происхождении.

Виллем знал, что свой титул фон Рабе получили всего лишь в прошлом веке. В комнатах графа висел портрет его прадеда. Мощный, рыжеволосый мужчина стоял, расставив ноги, насупившись, глядя прямо на живописца, положив руку на эфес шпаги.

- Его тоже звали Теодор, - заметил юноша. Виллем подумал: «Они, конечно, как две капли воды похожи». Матушка первого графа фон Рабе осталась вдовой. Когда ее первый муж погиб в шахтах, женщина вышла замуж за богатого, бездетного промышленника. Тот усыновил ее ребенка.

- Ее второй муж тоже умер, - вздохнул юный граф, - довольно быстро после свадьбы. Впрочем, он был немолод. Фрау Маргарита, - он показал на портрет красивой женщины в трауре, - стала наследницей всех предприятий, и передала их своему сыну. Он и получил титул.

Виллем тогда покраснел и раздул ноздри.

- Ты осторожней, - предупредил он графа фон Рабе, - осторожней, Теодор, а то и вправду не миновать тебе дуэли. Со мной, - холодно предупредил Виллем, - ты помнишь, я происхожу по прямой линии от Арденнского Вепря.

Драться юноша не стал, хотя он был одного роста с графом Рабе, такой же высокий и мощный. Рабе, нехотя, извинился. Потом к Виллему приехал отец, на несколько дней. Барон де ла Марк осмотрел сына и поинтересовался: «Где твои шрамы?»

- Папа, - попытался сказать Виллем, - зачем это? Сейчас новое время, что за предрассудки..., - он вздрогнул. Отец ударил кулаком по столу и заорал: «Мой сын не будет трусом, понятно! Если я узнаю, что ты не участвуешь в поединках..., - барон выругался. Виллем, бессильно подумал: «И не скажешь ему ничего, он отец...»

С тех пор он и начал драться. Шрамов было никак не избежать. Многие студенты намеренно не лечили раны, вкладывая туда конский волос, для того, чтобы они дольше заживали. Фон Рабе гордо сказал Виллему:

- Сам Бисмарк поддерживает эту традицию. Он заявил, что храбрость человека определяется количеством шрамов на его лице. Когда Германия объединится, когда мы пойдем воевать с русскими и французами, - граф усмехнулся, - нам нужны будут смелые люди.

Виллем отлично знал, что многие из студентов только и ждут будущей войны. Юноша не посещал лекции по истории и языку, но достаточно было провести один вечер в пивной, чтобы услышать рассуждения о великом тевтонском духе и о том, что Германия обязана вернуть себе Эльзас и Лотарингию. «Бельгию и Голландию, наверное, тоже, - кисло думал Виллем, - я знаю, о них говорят, как о исконно немецких землях. Войны нам не миновать».

Студенты распевали: «Германия, Германия превыше всего, превыше всего в мире» и «Стражу на Рейне». Виллем давно привык к пьяным голосам на улицах:

Призыв - как громовой раскат, Как звон мечей и волн набат: На Рейн, на Рейн, кто станет в строй Немецкий Рейн закрыть собой?

Он сам, конечно, ничего такого не пел. Виллем избегал участвовать в разговорах о политике, предпочитая проводить время в лабораториях, библиотеке и за письмами.

Отец сообщил ему, что следующим летом Маргарита выйдет из монастыря. Барон де ла Марк обещал руку дочери барону Виктору де Торнако, из Люксембурга, вдовцу шестидесяти лет от роду, и собирался устроить пышную свадьбу. Бельгийский и голландский монархи послали де ла Маркам свои поздравления с помолвкой.

Виллем мрачно повертел конверт:

- Может быть, все-таки написать ему? Он отец, нельзя такое скрывать..., И дядя Жан не знает, - юноша почувствовал, что краснеет и тряхнул светловолосой головой: «Дяде Жану мы с Элизой скажем, следующим летом. Он добрый человек, он поймет..., Он любит Элизу, и не станет запрещать ей выходить замуж по любви...»

Кузина прислала весточку Виллему, первым годом в университете, когда ему было одиноко. Юноша, чтобы не оставаться в своей комнате, бродил по тропе философов, вдоль реки, и уходил из библиотеки самым последним.

Они стали переписываться. Виллем привык к изящным, пахнущим ландышем конвертам, с французскими марками, с ее четким, мелким почерком: «Дорогой кузен Виллем...». Элиза присылала письма аккуратно, два раза в месяц, Виллем рассказывал ей о лекциях, занятиях в лаборатории, о своей практике на шахтах. Он жалел, что не может на каникулы поехать в Ренн. Отец требовал от него работы на шахтах «Угольной Компании де ла Марков».

- Я не зря трачу такие деньги на твое обучение, - замечал барон, развалившись за столом в своем кабинете, - ты мне все отдашь.

Виллем предполагал, что отец нашел ему невесту, однако юношу это не интересовало. «Следующим летом мне будет двадцать один, - гневно сказал он себе, - я совершеннолетний и могу жениться, на ком хочу. На маркизе де Монтреваль. Если папа в ссоре со всей семьей, это его дело. Он может выгонять меня из дома. Не заплачу, во Франции тоже шахты есть».

Виллем сделал предложение, в письме, этой зимой, и Элиза его приняла. Они договорились, что юноша, после получения диплома, приедет в Ренн и они обвенчаются.

- В конце концов, - успокоил себя Виллем, - папа не должен быть против этого. Он возил меня в Ренн, подростком. И Элиза богатая наследница, хотя это, - улыбался Виллем, - мне совсем не важно.

Он получил от невесты фотографическую карточку. Виллем держал ее в красивой, серебряной рамке, среди своих книг. Юноша, каждый день, смотрел в ее большие глаза. Элиза стояла, в пышном, светлом платье, с букетом ландышей. Белокурые, кудрявые волосы были убраны в украшенную цветами прическу.

- А у меня шрамы, - Виллем стер кровь со щеки и разозлился: «Пора заканчивать. Герр Менделеев меня в лаборатории ждет. Он согласился со мной позаниматься, отдельно. Дурак я буду, если опоздаю из-за такой ерунды».

Адельгейм все-таки не устоял на ногах и упал на опилки. Юристы разочарованно зашумели, а инженеры захлопали. Граф фон Рабе покровительственно улыбнулся. Виллем отдал ему саблю и вымыл окровавленное лицо в медном тазу. Одеваясь, юноша поморщился. Студент-медик помазал ему лицо раствором месье Люголя. Жидкость щипала.

- Я весь потный, - понял Виллем и взглянул на хронометр. Времени переодеваться не оставалось.

Он промчался до здания, где размещалась кафедра химии, и облегченно выдохнул. Герра Менделеева у входа не было. Однако окна лаборатории были открыты. Виллем поднял голову: «Он там, наверное. Неудобно получилось».

Конечно, Менделеев был у своего стола. Он стоял, наклонившись над спиртовой горелкой, внимательно глядя на жидкость, закипавшую в колбе. Химик носил простой, темный пиджак и холщовый фартук. Менделеев обернулся и окинул взглядом юношу: «Опять эта варварская традиция, герр де ла Марк?». У него был хороший немецкий язык, почти без акцента.

- Чем вам лицо мазали? - Менделеев усмехнулся в русую, ухоженную бороду.

- Раствором месье Люголя, - признал Виллем. Юноша натянул холщовый, лабораторный халат.

- Сядьте, - Менделеев указал на табурет. Он взял какой-то пузырек темного стекла и плеснул из него на тряпку. Отчетливо запахло йодом.

- Спиртовой раствор, - Менделеев прижал тряпку к щеке Виллема, - надеюсь, что его когда-нибудь будут использовать в госпиталях. Отлично дезинфицирует.

Виллем что-то прошипел. Жидкость щипала гораздо сильнее, чем средство месье Люголя. Они услышали от двери нежный, женский голос: «Простите, я, кажется не вовремя. Мне нужен герр Менделеев».

Она была все такой же маленькой, хрупкой. Бронзовые волосы прикрывал шелковый, летний капор цвета лесного мха. Женщина зашуршала небольшим кринолином дорожного платья. На высоком воротнике он увидел простой, серебряный крестик.

Она деловито прошла к табурету. Виллем вскочил: «Мадам, я прошу прощения...»

- Я была у вас в комнатах, племянник, - она улыбнулась, протянув руку: «Хозяйка сказала, что вы пошли заниматься в химическую лабораторию. Я ваша тетя, миссис Марта Бенджамин-Вулф, из Лондона. Дядя Питер передает вам привет».

Виллем поклонился, покраснев. Марта, забрав у него тряпку, принюхалась: «Что это?»

Менделеев увидел морщинку на высоком, белом лбу и складки вокруг красивого рта. Глаза у нее не изменились, большие, прозрачной зелени, в темных ресницах

- Одиннадцать лет миновало, - он вспомнил пыльные улицы Симферополя, скрип телег с ранеными, стук подков по брусчатке, - Господи, я не верю. Бенджамин-Вулф..., Она, должно быть, замуж вышла. Она говорила, что встретила кого-то, кто ей по душе пришелся...

Обручального кольца на тонких пальцах не было. Ученый вздохнул: «Она сюда не к тебе приехала, дорогой Дмитрий, а к своему племяннику».

- Так что это, месье Дмитрий? - Марта стояла, с тряпкой руке.

- Все такой же, - ласково подумала женщина, - он меня на год старше. Тридцать один ему, и уже доктор химии. И женился, - она бросила быстрый взгляд на обручальное кольцо. У него появилась ухоженная борода, но глаза остались карими, веселыми. Менделеев заставил себя забрать у нее тряпку. Их пальцы, на мгновение, соприкоснулись. Он вздрогнул: «Спиртовой раствор йода, мадам Бенджамин-Вулф. Я в них специалист, я по спиртовым растворам диссертацию защищал».

Марта раскрыла бархатный ридикюль. Менделеев заметил, как она аккуратно занесла что-то в блокнот испанской кожи.

- Мы знакомы с вашим учителем, племянник, - сказала она Виллему, - с давних пор. Месье Дмитрий, -попросила женщина, - вы позволите украсть вашего студента, ненадолго? Я потом его верну, разумеется.

- Конечно, - горько сказал себе Менделеев, - зачем ты ей нужен?

Лаборатория была чистой, пол и стены выложены белой плиткой. Марта обвела глазами колбы и спиртовки, весы, термометры и микроскопы. Она потянула носом. В воздухе стоял едва заметный аромат химических препаратов.

- От нее жасмином пахнет, как тогда, - понял Менделеев и кивнул: «Конечно, мадам Бенджамин-Вулф».

- Племянник, - велела женщина Виллему, - переоденьтесь и ждите меня в кондитерской Шанца, на рыночной площади. Я вас напою кофе, - добавила Марта.

Виллем вытер щеку:

- Дядя Питер..., Может быть, я узнаю, что с мамой случилось? Хотя, что узнавать? Отец сказал, что она погибла, на пожаре. И она, и Грегори. А дядя Питер выжил. Я слышал, как отец его имя упоминал. Он на мисс Люси женился, а больше я ничего и не знаю. И Маргарита не знает, откуда ей, в монастыре?

Маргарите было запрещено переписываться с братом. Когда Виллем учился в пансионе, в Брюсселе, отец позволял ему только отправлять записки сестре. «У нее все хорошо, - коротко сообщал барон, вернувшись из обители, - она передает тебе привет».

- Конечно, мадам, - Виллем поклонился, стягивая халат. Дверь закрылась, они оба молчали. На огне шипела колба. Менделеев услышал ее смешливый голос: «Мы не рискуем взрывом, месье Дмитрий?»

- Она говорит по-русски, - понял ученый,- она тогда не знала языка..., У нее акцент, совсем легкий, но какой красивый...

Марта взяла большую кожаную рукавицу, валявшуюся на столе.

- Я выучила язык, - зеленые глаза посмотрели на него, - я потом какое-то время пробыла в России, месье Дмитрий. Овдовела..., - она махнула рукой и улыбнулась:

- У меня сын есть, ему десять лет. А вы женились, - утвердительно заметила Марта, снимая с огня колбу, держа ее в руке.

Менделеев надел вторую рукавицу, отобрал у нее сосуд и водрузил обратно на спиртовку: «Взрывом мы не рискуем, мадам Марта. Я доктор химии и знаю, что делаю. Да и потом, - он указал глазами на папиросы, что лежали на столе, и Марта кивнула, - в случае взрыва я бы не преминул о вас позаботиться, - Менделеев прикурил от спиртовки, - если в Симферополе мне этого сделать не удалось».

- Нельзя, - велела себе Марта, глядя на его большую, со следами от химических ожогов руку, - нельзя, ты слышала, он женат..., Просто отдай ему блокнот.

Она достала свой серебряный мундштук, и взяла его пальцы с папиросой. «Пусть так и держит, -мучительно понял Менделеев, - Господи, как хорошо..., Что я за дурак такой, надо было спичку зажечь...»

Марта выпустила ароматный дым:

- Мне на кафедре дали ваш адрес, месье Дмитрий. И адрес моего племянника. Я с ним повстречаюсь, у нас семейный разговор, - женщина помолчала, - а потом навещу вас. Дома, - добавила она. Потушив папиросу, Марта рассмеялась:

- Или хотите, прогуляемся? Я вас буду ждать на том берегу реки, - Марта кивнула за окно, - мне рассказали о тропе философов, в моем пансионе. Ближе, - она взглянула на серебряный хронометр, -к семи вечера.

Он все смотрел на нее, не отводя глаз, улыбаясь. Менделеев, утвердительно, заметил:

- Вы мне все расскажете, мадемуазель Марта. Я вас одиннадцать лет не видел, я вас просто так не отпущу. Я хорошо готовлю, так что ужин…, - Менделеев, было, подумал, что стоит пригласить ее в ресторан, но потом разозлился: «Начнут трепать языками. Местная профессура хуже деревенских баб».

- Ужин за мной, - закончил он. Марта дрогнула длинными, темными ресницами.

Спустившись на улицу, женщина поняла, что щеки у нее покраснели.

- Жарко, - сказала себе Марта, - вот и все. Язык ты прикусила, и не ответила ему, что и сама просто так отсюда не уедешь. Я хотела отдать блокнот..., - Марта вышла на рыночную площадь:

- Не обманывай себя. Ты о нем вспоминала, когда сюда ехала. Но ведь он женат..., - она помахала юноше и быстро пошла к вынесенным на улицу столикам кондитерской Шанца.

- Красивый мальчик, - ласково подумала Марта, - Питер мне говорил, что он на отца похож. И он высокий, больше шести футов. Глаза у него, как у Грегори, серо-голубые. Это они в Луизу покойницу.

Марта вспомнила, как в замке, Полина услышала, что женщина намеревается съездить к младшему Виллему. Герцогиня вздохнула:

- Я была у Маргариты, в монастыре, во Флерюсе. Сказала ей, что мать ее погибла, вместе с ребенком. И что Люси с Тессой мертвы. Но Маргарита, наверное, и не пишет брату, нельзя ей, - Полина замолчала. Марта увидела какую-то тень в темно-синих, больших глазах женщины.

- А барона Виллема ты не видела? - поинтересовалась Марта: «Он ведь в Брюсселе жил».

Полина услышала резкий голос: «Не смей приближаться к моей семье, запомни это». Женщина ощутила кровь, стекавшую по избитому лицу, и боль, что наполняла все тело. Она заставила себя нарочито спокойно ответить: «Нет». Марта затянулась папироской, сидя на подоконнике в гостиной. Полина попросила: «Будь осторожней в Гейдельберге. Мало ли...»

- Мальчик хороший, - твердо отозвалась Марта, - мне Питер рассказывал.

Мальчик, и вправду, оказался хорошим. Он, краснея, поднял руку:

- Нет, нет, мадам, вы женщина. Я не позволю вам оплачивать счет, - Марта, было, предложила, напоить племянника кофе.

- Тогда примите от меня десерт, Виллем, - настояла она, - я все-таки ваша родственница.

Виллем любил сладкое, еще с тех времен, когда они жили в Бомбее, и мама готовила им с Маргаритой индийскую еду. Марта заказала ему большой кусок вишневого торта. Женщина ласково попросила: «Вы ешьте, и слушайте меня, пожалуйста».

Он слушал, внимательно, не перебивая, а потом отодвинул тарелку:

- Значит, у нас есть брат, мадам Бенджамин-Вулф? Грегори? А миссис Люси умерла? Я только и знаю, что дядя Питер на ней женился. Краем уха слышал, - юноша покраснел еще сильнее, - от отца. Мадам Марта, - робко сказал Виллем, - я бы хотел ему написать, можно это? И дяде Питеру тоже, поблагодарить его, за все..., И вы Грегори воспитывали..., - юноша взглянул в добрые, зеленые глаза. Он вспомнил, как давно, в Индии, мама пела им немецкую колыбельную, о снах, падающих с дерева.

Виллем ощутил, как ему в руку вкладывают платок. Марта оглянулась. Время обеда еще не настало, рыночная площадь была пустынной. Она погладила пальцы Виллема:

- Не надо, не надо, милый..., Мы просто поступили, как порядочные люди. Конечно, напиши. Грегори порадуется. Он в Итоне учится, врачом хочет стать. Я тебе адреса оставлю, - Марта вытерла испачканную йодом и слезами щеку юноши.

- Я Маргарите все скажу, - пообещал Виллем, - она следующим летом из монастыря выходит.

Юноша, было, хотел рассказать тете Марте о свадьбы сестры, но потом хмыкнул:

- Может быть, этот барон Торнако умрет еще. Нехорошо такого желать человеку, но ведь он Маргариты на сорок лет старше. Как папа может..., - он отдал Марте платок. Виллем, неуверенно, спросил: «Тетя Марта..., Можно, я с вами посоветуюсь, кое о чем?»

Выслушав юношу, она рассудительно, сказала:

- Вы правильно решили, с Элизой. Молодцы. Дядя Жан хороший человек, добрый. Он свою дочь любит. А твой отец..., - Марта допила кофе, - думаю, тоже, не рассердится, - она улыбнулась. Виллем помолчал: «Спасибо вам, тетя Марта. Спасибо, что приехали».

- Беги, - велела женщина, - месье Менделеев тебя ждет.

Она протянула Виллему страницу из блокнота с адресами: «Может быть, и увидимся еще».

- Я был бы очень рад, тетя Марта, - юноша аккуратно спрятал бумагу в портмоне, - и Маргарита тоже, я уверен.

Он поцеловал Марте руку и настоял на том, чтобы оставить деньги: «Вдруг вы еще что-нибудь закажете, тетя».

Марта проводила глазами его широкие плечи в простом пиджаке и покачала головой: «Хороший мальчик. И зачем они только эти дуэли устраивают? У него все лицо в шрамах». Она вспомнила кузена Стивена и попросила еще чашку кофе:

- Они поженились, наверное. Потом на Святую Землю собирались. И когда Бет замуж выйдет? Я обещала у нее подружкой стать..., - площадь наполнялась людьми, часы пробили полдень.

- Месье Менделеев тебя ждет, - повторила она. Женщина задумалась, глядя на летнее, глубокой синевы небо, на черепичные крыши и шпили церквей Гейдельберга.

Над широкой, темной рекой Неккар, на западе, над холмами, заходило солнце. Марта прищурилась:

- Развалины замка вы мне завтра покажете, месье Дмитрий. Я остаюсь, на пару дней. Я только в воскресенье уезжаю.

Куда, она не сказала. Она коротко объяснила Менделееву, что была замужем за русским, потом жила в Китае, Японии и Америке. Добралась до Европы, она уже вдовой. Ее сына звали Петром, а больше она ничего не говорила. Они бродили по тропе философов, узкой, заросшей пышно цветущим шиповником, и спускались к реке. Над городом заиграл закат. Звонили колокола, небо стало прозрачным, вечерним. Менделеев увидел на востоке первые звезды.

Он только упомянул, что жена его старше, что у них была дочь, умершая младенцем. Он заметил, как погрустнели глаза женщины, но Марта ничего не сказала.

Марта никогда не спрашивала Питера о его девочке. Кузен привез ее в Лондон, из Ливерпуля, и они с тетей Сидонией пошли на семейное кладбище. Пожилая женщина вздохнула, глядя на могилу невестки и внучки. Люси и Тесса лежали под одним крестом белого мрамора: «Тяжело ему об этом вспоминать, милая. После похорон он плакал, бедный мальчик. Тесса у него на руках умерла, задохнулась. А потом Люси…, - Сидония махнула рукой: «Он себя в их смерти до сих пор винит. Теперь, - она ласково привлекла к себе Марту, - у нас Грегори есть. Мы тебе всегда будем благодарны».

- Девочка, - Марта мимолетно, нежно коснулась руки Менделеева.

Когда он уезжал из России, жена опять ждала ребенка. Об этом Менделеев ничего говорить не стал. Ему и не хотелось говорить. Он любовался ее красивым профилем, белой веткой шиповника, приколотой к корсету платья. Марта переоделась. Она выбрала скромный, но изящно скроенный, серо-зеленый наряд. Капор она сняла: «Обсуждать меня некому, а вы, месье Дмитрий, не будете меня выдавать».

- Не буду, - ему отчаянно хотелось коснуться губами бронзовой, играющей на ветру пряди. Волосы разделял пробор. Женщина стянула локоны в небрежный узел. Она не надела ни браслетов, ни серег, только давешний, скромный крестик.

Они смотрели в сторону мощных стен замка на холме, на гаснущее солнце, на темно-красные крыши города. Менделеев кивнул:

- Покажу, мадемуазель Марта…, - женщина, вдруг, рассмеялась: «В России, Дмитрий Иванович, меня Марфой Федоровной величали. Моего покойного отца звали Теодор».

- Марфа Федоровна, - повторил он, - вам идет это имя. Скажите еще раз, - попросил Менделеев, -скажите, как меня зовут.

- Дмитрий Иванович, - губы цвета черешни разомкнулись. Менделеев вспомнил:

- В парке, у замка любил гулять Гете. Надо ей об этом рассказать, ей будет интересно…, Господи, да о чем это я, - на него повеяло жасмином. Менделеев услышал шепот, у самого уха: «Дмитрий Иванович, вы обещали ужин. Я помню».

- Я что обещаю, то и делаю, Марфа Федоровна, - отозвался Менделеев, - а иногда делаю того, чего не обещал. Но очень хотел, - у нее были мягкие, нежные губы, она вся была, словно птичка, маленькая, хрупкая. Менделеев понял: «Я слышу, как ее сердце бьется. Господи, прости меня, это всего лишь один раз. Мы оба этого хотим. Потом она уедет, и я больше никогда ее не увижу».

Марта приподнялась на цыпочки, целуя его, вдыхая запах химикатов, свежий ветер с реки:

- Господи, прости меня. Мне ничего не надо, и не понадобится. Один раз, один только раз. С Пасхи ничего не было…, - женщина почувствовала, как закружилась голова. Марта прижалась к Менделееву, а он все целовал ее, закрыв глаза, шепча что-то ласковое, неразборчивое, русское.

Он жил в комнатах с отдельным входом и своей кухней. Они дошли туда быстро, на мосту все еще держась за руки. Оказавшись в городе, они, с тоской их разомкнули. Через десять минут Менделеев открывал дверь своего дома, ее капор полетел на персидский ковер, зашуршал шелк. Марта выдохнула: «Ужин…. Потом…».

- Потом, - он опустился на колени. В темноте передней, сквозь кружевной чулок, ее острое колено светилось снежной, неземной белизной, Марта положила руки на растрепанную, русую голову. Она сдавленно застонала, опускаясь на ступеньки, привлекая его к себе: «Еще, еще, пожалуйста…».

В спальне, при свече, он целовал старый, почти стершийся шрам на левой руке, повыше локтя, тонкие ключицы, незаметную грудь. Справа был еще один шрам. Она шепнула:

- Меня ранили, по неосторожности. Иди, иди сюда, - Марта закусила губу:

- Господи, как хорошо…, Я забыла, как это бывает, со Степушкой так долго…., ничего, а сейчас…, - она закричала, ища пальцами подушку, и услышала его потрясенный голос:

- Марта…, Я не верю, до сих пор не верю, - она сжала, до боли, его пальцы и попросила: «Поверь, пожалуйста».

Менделеев принес в спальню бутылку белого вина. Он устроил Марту в своих руках и смешливо сказал: «Оно должно было быть холодным, но не получилось, по моей вине». Марта легко дышала, положив голову на его крепкое плечо, блаженно улыбаясь.

- Я еще никогда ими не пользовалась, - весело заметила женщина, - случая не представлялось. Очень удобно, - она нагнулась и повертела пакетик, лежавший у кровати, на ковре.

- Мистер Гудьир, американец, - Менделеев поднес к ее губам бокал, - запатентовал процесс вулканизации резины двадцать лет назад. Это золотое дно, - химик рассмеялся, забрав у нее пакетик, - и короткая модель значительно удобнее. Мы пока не можем добиться того, чтобы резина была равномерно тонкой, на всем изделии. Но добьемся, - пообещал он. Марта кивнула: «Верю».

- Один все равно порвался, - вспомнила Марта и немного покраснела, - но ничего страшного. Сейчас безопасное время.

Она потянулась за своим ридикюлем: «Неудобно с Питером о таком разговаривать. Но Дмитрий Иванович прав, это золотое дно. Намекну ему как-нибудь, он поймет. Он в химии разбирается».

- Все записываешь, - Менделеев провел губами по ее худой спине, - и что это ты в блокнот свой заносишь?

Марта отбросила тетрадь и томно сказала:

- Разное, месье Дмитрий. За химией будущее, это я поняла. А теперь, - она допила вино, - теперь ты будешь отдыхать и ничего не делать, - она устроилась удобнее, бронзовые, длинные волосы разметались по кровати. Менделеев, наклонившись, зарылся в них лицом: «Разве что очень недолго, Марта».

У нее в ридикюле оказался и второй блокнот, старый, потрепанный, с пожелтевшей бумагой. Марта лежала, откинувшись на подушки, они допивали вино. Менделеев все никак не мог оторваться от ее нежного плеча, от тонких, ласковых пальцев. «Подожди, - шепнула Марта, - я тебе привезла кое-что».

Свеча догорала, окно было распахнуто в жаркую, звездную ночь. Над развалинами замка поднялась неровная, бледная половина луны.

- Я не верю, - он листал страницы, вчитываясь в четкий, летящий почерк, - не верю, Марта…, Откуда это? - Менделеев едва дышал.

- Миру от Антуана Лавуазье, с благодарностью. Дорогой ученый будущего! Это всего лишь мои размышления о связях элементов, об их месте в стройной картине природы, что даровал нам Господь. Пользуйся ими для блага и величия науки, - прочел он. Марта улыбнулась:

- Это мое, семейное. Лавуазье, во время революции, в Париже, оставил блокнот одному из моих предков. Получилось…, - Марта повела рукой, - что его некому было передать, все это время. А потом я прочла в газете, что ты здесь…, - Менделеев ее не слышал.

Он шевелил губами:

- В Карлсруэ, на конгрессе, мы так ни о чем и не договорились. Никакой классификации элементов, никакого порядка…, Лавуазье думал об этом, он предугадал будущее…, - Менделеев, растерянно, сказал:

- Я даже не знаю, как…, Марта…, - он оглянулся:

- Мне надо в кабинет, прямо сейчас, пока все это…, - он обнял ее и поцеловал теплые, бронзовые волосы: «Как мне тебя благодарить, Марта?»

- Работай, - женщина уютно устроилась на подушках, - работай, пожалуйста. Я тебе принесу завтрак, а потом ты опять будешь работать. Я пока здесь, - она помолчала. Менделеев, опустившись на пол, прижался лицом к ее руке:

- Пока, - подумал он горько, - именно, что пока. Марта, Марта…., - блокнот жег ему руки. Он все-таки не выдержал. Открутив газовый рожок в кабинете, достав свои тетради, Менделеев, на цыпочках, вошел в спальню.

Она спокойно дышала, свернувшись в клубочек, закинув руку за голову. Он натянул на ее плечи шелковое одеяло и перекрестил высокий, белый лоб. «Будь счастлива, - Менделеев, на мгновение, закрыл глаза, так это было больно, - будь счастлива, Марта».

Он вернулся в кабинет и сел за работу.

 

Баден-Баден, осень 1865

Трехкомнатный люкс в гостинице «Stephanie Les Bains» герр Беккер, коммерсант, заказал телеграммой из Берлина. За постояльцем послали ландо к поезду из Франкфурта. Герр Беккер брал комнаты на месяц, чуть ли не самые дорогие в гостинице.

Портье взглянул на большую, в кожаном переплете книгу с записями о гостях: «Нет, самые дорогие у мадам Гаспар. Красавица, ничего не скажешь. Вокруг нее мужчины так и вьются. И богата, Я видел, какие у нее бриллианты».

Мадам Гаспар, маленькая, с изящно причесанной, бронзовой головой, каждый вечер спускалась по мраморной лестнице отеля, выпрямив спину. К вечернему платью были приколоты цветы. Мадам Гаспар пела нежным сопрано, Она посещала музыкальные вечера, сидела за карточным столом и танцевала. В казино, как совершенно точно знал портье, она тоже ходила. Женщина играла аккуратно, в баккара, а к рулетке не приближалась. Ей доставляли букеты. За американкой ухаживал князь Карл Монакский.

Монако, в обмен на территориальные уступки Франции, получило от Наполеона Третьего признание суверенитета княжества и компенсацию в четыре миллиона франков. Князь Карл договорился о строительстве железной дороги. Принципал приехал в Баден-Баден изучить работу казино. В конце года Монако открывало в новом городе, Монте-Карло, бывшей рыбацкой деревне Спелюж, большой игорный дом.

- Это не страшно, - размышлял портье, - летом и осенью к ним никто не поедет, жарко. Лазурный Берег хорош только зимой. Пока они железную дорогу построят…, Гости привыкли к удобству. В экипажах никто трястись не будет. И он женат, князь Карл. Мадам Гаспар разве что любовницей его станет..., Однако она, кажется, держит его на расстоянии, как и других, - портье оглядел оживленный вестибюль.

Было одиннадцать утра. Постояльцы расходились с табльдота на прогулки, в павильон с ваннами. У гранитных ступеней входа экипажи ожидали едущих на пикники. Пахло кофе, хорошим табаком, цветами. В «Stephanie Les Bains» в шелковое, постельное белье от Frette, Payre & Chaboud клали саше с лавандой и розами. Шуршали газеты, повизгивали левретки. Дамы брали в Баден-Баден своих собачек. В большой, серебряной клетке щебетали яркие, тропические птицы. Журчал мраморный фонтан. Портье полюбовался зеленой, сочной травой лужайки у гостиницы. Дети, под надзором бонн, играли в крокет.

В раскрытые, французские двери ресторана было видно, как официанты убирают веджвудский фарфор со столов. Портье нашел глазами нового работника, молчаливого, исполнительного, аккуратного месье Дешана, из Страсбурга, и похвалил себя: «Хороший выбор. Очень добросовестный человек, рекомендации у него отменные».

Месье Дешан, согласно письму хозяина гостиницы в Страсбурге, три года трудился у него метрдотелем. «Посмотрим, - решил портье, - может быть, следующим летом поставим его на вина. Он отменно в них разбирается. Я его сам проверял».

Месье Дешан, как и остальные служащие гостиницы, жил в скромных домиках, на окраине парка. Баденские отели предоставляли персоналу комнаты, вычитая за это деньги из заработной платы. Горничные, лакеи и официанты размещались по двое,

- У них чаевые, в казино, - портье отряхнул свой элегантный, форменный сюртук, - пусть не жалуются. Люди в выигрыше всегда щедры.

У ступеней остановился отельный экипаж. Портье, мгновенно, наметанным взглядом, оценил багаж постояльца. Сундуки и саквояжи были от Гойяра, из Парижа. Герр Беккер оказался высоким, выше шести футов, широкоплечим, но изящным, с коротко подстриженными, рыжими волосами. Бороду он не носил. Портье подумал: «Вряд ли ему больше сорока». Лицо у герра Отто Беккера было спокойное, холеное, с легким, красивым загаром.

- В Остенде, наверное, отдыхал, - портье поклонился.

Портье искоса взглянул на отполированные ногти, на рыжие волоски, на длинных пальцах. Ресницы у герра Беккера тоже были рыжие, а глаза голубые, холодные.

Портье поинтересовался, не желает ли герр Беккер позавтракать в номере, как опоздавший к табльдоту. Коммерсант щелкнул крышкой золотого, с бриллиантами, брегета, и отмахнулся:

- Не стоит. Я перекусил во Франкфурте. Принесите мне кофейник и свежие газеты.

Серый костюм гостя был сшит из отличной, английской шерсти. Шелковый галстук цвета голубиного крыла скалывала булавка с крупным сапфиром. Такие же сапфиры сверкали на запонках. Пахло от герра Беккера пряно, волнующе, сандалом.

- Интересно, - пробормотал себе под нос портье, - будет ли ему везти в игре. Денег у него много, это очевидно.

Постоялец поднимался по устланной ковром лестнице. Мальчик в форменной курточке нес его саквояж. Портье, оглядел постояльцев, что устроились в плетеных креслах на террасе. Месье Дешан, склонившись над плечом какой-то итальянской графини, ловко наливал ей кофе.

- В Италии опять воевать будут, - вспомнил портье газету, - они, пока Венецию не присоединят, не успокоятся. Неугомонный синьор Гарибальди. Другие в его возрасте с внуками возятся, а он по горам бродит, с добровольцами. Австрийцы Венецию не отдадут, а пруссаки им помогут.

Вспомнив о Пруссии, портье услышал берлинский акцент нового постояльца и нахмурился:

- Не берлинский, слишком мягкий. Может быть, он из Данцига. Хотя паспорт с берлинским адресом.

Месье Дешан неслышно двигался за спинами гостей. Портье порадовался:

- Таким и должен быть лакей, официант. Сморгни, и не запомнишь. Он взрослый человек, серьезный. Не сравнить с красивыми мальчиками, что на итальянских озерах работают. Понятно, что вдовам средних лет они по душе, но нам такой репутации не нужно. За этим пусть дамы в Италию ездят, что они и делают, - портье усмехнулся. Забыв и о герре Беккере, и о Дешане, он погрузился в изучение меню сегодняшнего обеда.

Федор у себя, отпустив мальчика с мелкой монетой, тоже просмотрел отпечатанную на атласной бумаге карточку. Вечером предлагались остендские устрицы, мусс из фуа-гра и трюфелей, куропатки с пюре из цветной капусты, камбала в соусе из раков и французские сыры.

Ванна итальянского мрамора снабдили английской новинкой, душем. Разумеется, здесь подавалась и горячая, и холодная вода. На мраморном столе, красовалась фарфоровая ваза с виноградом и персиками. Он раскрыл конверт от гостиницы. В нем Федору желали приятного пребывания в Баден-Бадене. К пожеланию прилагалась фишка в двадцать талеров. Федор потянулся: «Поиграем».

Он мог бы приехать в Германию под своим настоящим именем. Тургенев в казино не заходил, а навещать его Федор не собирался.

Он подождал, пока личный лакей поставит рядом с фруктами кофейник, и взялся за проглаженные утюгом газеты: «Хотя стоило бы поговорить с Иваном Сергеевичем по душам. Подозрительные у него знакомства, и всегда такими были. Однако он считает, что я юрист, - Федор закурил египетскую папиросу и блаженно откинулся на спинку кресла. Полдень был теплым, снизу слышались голоса детей. Он, вспомнив мальчиков, улыбнулся.

В июле Федор повез сыновей на дачу. Он купил дом с причалом, под Ораниенбаумом, на берегу Финского залива, завел яхту и охотничьих собак. В августе его величество пригласил Федора с мальчиками в Крым, в Ливадию. Во дворце он, император, и еще несколько доверенных людей работали. Дети купались, ходили в горные походы, ездили в Бахчисарай и Севастополь.

Федор, стоя на Малаховом кургане, обнял сыновей за плечи: «Здесь ваш дядя погиб, Степан Петрович, смертью героя, милые. Здесь русская рать, как в старые времена, встала грудью на защиту нашего отечества, нашей православной веры. Как делали предки наши, все Воронцовы-Вельяминовы».

О заграничной родне Федор детям не рассказывал.

Хватило и того, что он, в июне, забрав мальчиков на каникулы, повез их на Ладогу, показать Шлиссельбургскую крепость. У Федора там было служебное дело. В казематах сидел старейший польский повстанец, Валериан Лукасиньский, почти ослепший старик, на восьмом десятке лет. Его родня забрасывала императора прошениями о помиловании. Федор, потрещав костяшками пальцев, сказал начальнику Третьего Отделения, князю Долгорукову:

- Незачем с ним церемониться, Василий Андреевич. Покойный император Николай предписывал следующее, - Федор вытащил архивную бумагу:

- Государственного преступника Царства Польского содержать самым тайным образом, чтобы никто, кроме вас, не знал даже его имени и откуда он привезен, - прочел он: «Сорок лет ему прогулок не давали, ксендза, - Федор поморщился, - не допускали, - и сейчас не надо. Пусть сдохнет, мразь».

Однако комендант Шлиссельбургской крепости тоже написал просьбу его величеству об установлении более мягкого режима для Лукасиньского. Федору пришлось поехать в тюрьму, лично проверить, что там происходит.

Мальчиков он в казематы не повел, оставил с жандармами на берегу. Федор договорился, что их покатают на лодке. «Кто думал, - зло пробормотал он, стряхивая пепел, - что старики еще будут скрипеть? Сорок лет прошло».

Саша и Коля рассказали отцу, что один из отставных солдат, живших при крепости, повел лодку на то место, где когда-то сбросили в Ладогу людей.

- Живых, папочка, - грустно сказал Саша, - мужчину и женщину. Их сначала штыками закололи, а потом в озере утопили, связанных.

Федор уверил мальчишек в том, что это все ерунда и погладил их по головам:

- Вы тоже, в лицее, страшные истории рассказываете, я знаю, - он подмигнул сыновьям, - и мы, в кадетском корпусе, рассказывали. Нас отвезут в Шлиссельбург, пообедаем. Потом пойдем вниз по Неве, - он проводил глазами лодку с мальчишками. Федор скинул штатский пиджак на руки жандармам: «Показывайте мне, кто их по Ладоге катал».

Это оказался семидесятилетний старик. Федор сначала от души избил его, в пустой камере, выбив глаз, сломав ребра, изуродовав лицо. Он велел коменданту крепости:

- Если очнется, увольте его с волчьим билетом. То дело, - Федор вымыл окровавленные, руки, - до сих пор засекречено. Не след о нем болтать. Тем более детям.

- Куда же он пойдет, Федор Петрович? - робко поинтересовался комендант: «Старик ведь...»

- Я лично осенью приеду и проверю, - холодно ответил Воронцов-Вельяминов, - если он здесь будет болтаться, вам не поздоровится.

Мерзавец, впрочем, довольно быстро умер, через несколько дней.

- Хорошо, - подумал Федор, получив записку от коменданта, - не надо детям, и слышать о таком. Мы новые Воронцовы-Вельяминовы, с теми покончено.

Мальчики знали, что их дед был бунтовщиком и похоронен в Сибири, а их отец и покойный дядя честно служили императору. «И мы будем, папочка, - улыбнулся Коля, - обещаем. Я стану жандармом, а Саша инженером».

- Будешь дорогу до Тихого океана строить, - Федор пощекотал мальчика, - а Николай станет ее охранять.

Работы у Федора было много. В следующем году в его третью экспедицию, занимающуюся контрразведкой и надзором за иностранцами, передавались дела первой. Федор и его люди брали на себя надзор за революционным движением и производством политических дел. «Варшаву я брошу, -Федор отложил газету, - вернусь к мальчишкам. Они, хоть и в лицее, но все равно, надо чаще их видеть». Новостей почти не было. В Швейцарии английские альпинисты покорили пик Маттерхорн, в Америке шел процесс военного преступника, некого мистера Генри Уирца.

Из Баден-Бадена Федор хотел, с документами Беккера, поехать в Париж. Он до сих пор не знал, куда делась его жена, и что случилось с ребенком.

- Может быть, в Англию вернулась, - думал он, - под крыло родни. Сначала проверю французскую семейку, а потом займусь Лондоном.

Федор не хотел поручать это резидентам. Да и в Лондоне, после нескольких провалов, никого не осталось. Для всех он был страдающим, подло обманутым мужем.

- Найду, - пообещал Федор, отпив кофе, - и увезу ее обратно в Россию, вместе с девочкой.

Он был уверен, что это дочь: «Евгения Александровна пожалеет, что на свет родилась».

Личный лакей разобрал его вещи, унес одежду в прачечную и наполнил ванну. От горячей воды пахло лавандой, мыло было от Roger et Gallet. У большого, венецианского зеркала стояли серебряные флаконы с ароматической эссенцией, кожаный футляр с опасной бритвой. Лакей приготовил ему пену в серебряной чаше.

Федор разделся. Устроив на краю ванны кофе и папиросы, он поднял голову. Окно в ванной было раскрыто. Террасы его номера и соседнего разделяла мраморная ограда, слышались звуки фортепиано. Женщина пела, высоким сопрано арию Сюзанны из «Женитьбы Фигаро». Федор закурил. Любуясь серым, легким дымом, он стал думать о пани Аполлонии Сераковской.

Мадам Гаспар обедала у себя в номере. Утром, после прогулки по галерее с целебной водой, ее полагалось пить натощак, женщина шла в павильон для ванн. Женское отделение было построено в восточном стиле, с мраморными возвышениями для массажа и мозаичными полами. Обслуживали постоялиц дипломированные медицинские сестры, при гостинице жил свой врач. Марта лежала спиной вверх, со сколотыми на затылке волосами. Она чувствовала сильные руки немки, разминавшие плечи:

- Может быть, сходить к доктору? Или это волнение, большая ответственность..., Какое волнение, -женщина вдохнула влажный воздух, - все понятно. Неделю ничего нет.

С Менделеевым она простилась у него на квартире. Марта кивнула на блокнот, лежавший на рабочем столе: «Пригодился он вам, Дмитрий Иванович?»

- Не сказать, как, - Менделеев поцеловал ей руку и поднял карие глаза: «Марта...»

Она коснулась губами его лба:

- Не надо, Дмитрий Иванович. Что было, то было. А теперь, - Марта помолчала, - мы больше не увидимся.

Она спустилась на улицу и заставила себя не оглядываться. Марта знала, что окно его кабинета открыто, знала, что Менделеев смотрит ей вслед. Женщина сжала руку в кулак и завернула за угол.

Во Франкфурте Марта забрала свои вещи из камеры хранения при вокзале. С документами мадам Гаспар, американки, она заселилась в дорогую гостиницу. Оттуда Марта направилась в Баден-Баден. В первое утро, увидев за табльдотом месье Дешана, с другими официантами, она только мимолетно на него посмотрела. Джон провел рукой по светлым волосам и поправил свой галстук. Это значило, что Федор Петрович пока в Баден-Бадене не появлялся.

- Однако он приедет, - говорила себе Марта.

Она сошлась с князем Монако, немецкими аристократами и промышленниками, пела в любительских концертах и ездила на пикники. За Мартой ухаживали, однако она держала мужчин на расстоянии, впрочем, принимая цветы. Карл Монакский посылал ей белые розы и гвоздики. Марта каталась с ним по реке, слушая рассказы принца о том, как он собирается потратить четыре миллиона франков, полученных от императора Наполеона Третьего. Марта входила в траты. Она легко усмехалась:

- Может быть, я и навещу Лазурный Берег, ваше высочество, - Марта затягивалась папироской, - я привыкла к морю. К океану, - добавляла она.

Марта играла с другими вдовами в бридж. Многие привозили сюда дочерей на выданье. Почти каждый день в курзале устраивались балы. Мадам Гаспар купила у антиквара старинный бальный блокнот, с обложкой слоновой кости, украшенной серебряной вязью. Она попросила торговца вставить туда чистые листы. Ее книжка была полна приглашениями. До ужина, на балах его подавали ближе к трем утра, Марта обычно не присаживалась на место. Танцевали вальс. Марта, кружась по бальному залу, напоминала себе: «Надо быть очень осторожной. Он опасный человек, и наверняка, приедет сюда с оружием».

Ее пистолет и приказ из Третьего Отделения лежали в сейфе от Чабба. Такими были оснащены все номера отеля. Марта повернула колесико замка:

- Шесть. Четырнадцать. Двадцать один. Двадцать семь. 6142127, - она закрыла глаза и увидела эти цифры на зеленом сукне стола для рулетки.

К нему Марта пока не приближалась. Она играла в баккара, ставя пять талеров, и всегда выигрывала. Мадам Гаспар разводила руками: «Значит, мне не повезет в любви, господа». Немецкий генерал поправил монокль, пригладил седые волосы и облизал губы: «Мы этого не допустим, мадам Гаспар». Князь Карл сердито закатил глаза, и кивнул крупье. Тот стал тасовать карты.

Марта следила за игорным столом, где ей предстояло сорвать банк.

- Пятьдесят две тысячи цифр мы проанализировали, - восхищенно вспомнила она, - всего лишь за две недели. За машинами Бэббиджа будущее. Когда-нибудь, - Марта задумалась, - такая операция не займет и дня. Наверное.

Немка закончила массаж. Она поклонилась, передавая Марте шелковый, отельный халат: «Прошу вас пройти в ванну, мадам».

- Все понятно, - Марта сидела в мраморной ванне, чувствуя, как покалывают тело пузырьки. Она посчитала на пальцах, под водой:

- В мае. Можно после Пасхи в Америку отправиться, на озера куда-нибудь, в глушь. Петеньке я объясню. Он порадуется, он хотел сестру, или брата. Грегори ему ровесник почти, а здесь маленький появится. Маленькая, - уверенно подумала Марта.

- А семья..., Сейчас новое время. Скажу, что мы с этим человеком хотели пожениться, но не получилось. Все поймут. Девочка получит американский паспорт. Трепать языками будет некому.

После ванн Марта поехала на конную прогулку с князем Карлом и другими поклонниками. Вернувшись в отель, она сказала портье:

- Я перекушу в номере. Что-нибудь легкое, - Марта пощелкала пальцами, - салат, лобстера, фрукты. И кофе, разумеется.

Обед ей принес месье Дешан. Официант был приставлен к ее номеру. Марта, в Лондоне, озабоченно поинтересовалась у Джона:

- А если Федор Петрович тебя узнает? Ты на отца своего покойного похож, Юджиния говорила, что именно он герцога арестовал.

- Я не буду обслуживать его номер, - усмехнулся Джон, - а за табльдотом и в казино нас такая толпа, что он и внимания на меня не обратит.

- Даже икону было не взять, - Марта просматривала в ожидании обеда газету, - опасно это. Ничего, она у Петеньки осталась.

Джон сказал ей, что семья будет им писать на адрес Тургенева. По окончании операции, они смогут узнать все новости.

- Петенька в Итон поехал, - Марта прочла о суде над Уирцем и вспомнила, что покойный кузен Майкл сидел в Андерсонвилле, в лагере для военнопленных.

- Макс его оттуда вытащил..., - она зашелестела страницами, - а где Макс, неизвестно. И тетя Джоанна, наверняка, не знает. Пишут, что Гарибальди опять воевать собирается. Макс, наверняка, там будет. Италия..., - Марта задумалась и услышала легкий стук в дверь.

Месье Дешан ловко накрыл обед и указал глазами на серебряную крышку блюда.

В номере они разговаривать не могли. Джон, кисло, заметил:

- Баден-Баден, дорогая моя, кто только не посещает. Техника, - он затянулся папиросой, - сейчас дошла до того, что можно оборудовать номер устройствами для прослушивания. Мы тоже такие делаем, - герцог помолчал.

- Проверить гостиницу не получится, поэтому нам надо быть осторожными. К Тургеневу тебе нельзя приходить. Он может быть под наблюдением русских. Запомни, - Джон поднял из шкатулки с драгоценностями изумрудный браслет, - это сигнал тревоги. Если я увижу его на правой руке, а не на левой, я буду знать, что пришла пора вмешаться.

Джон накрывал еду в комнатах Марты, но только едва заметно качал головой, видя ее взгляд.

Герцог, когда они обедали во Франкфурте, заметил: «Хорошо, что фотографы пока обременены громоздкой аппаратурой. Они не могут запечатлеть человека в тайне. Однако поверь, скоро появятся и портативные модели. Тогда у меня будет еще больше работы, - Марта знала, что у Джона есть целая картотека иностранных агентов, работавших в Англии, но снимков в ней было мало.

- Эти те, которых мы арестовали и выслали, - объяснил герцог, - они не дураки, сюда еще раз приезжать.

Марта подняла крышку и одним легким движением забрала крохотную записку. Джон, расставил на круглом, обеденном столе фарфор:

- Она отлично выглядит. Поздоровела, посвежела, румянец на щеках. Правильно я сделал, что ее отпустил, в университет. Она ездит на пикники, катается на реке, посещает ванны..., А я встаю в шесть утра, - смешливо подумал герцог, откупоривая бутылку мозельского вина, - весь день на ногах, и ложусь после полуночи. Это если бала нет, и в казино меня не посылают.

Он поклонился: «Мадам».Джон, осторожно, закрыл дверь. Марта внезапно усмехнулась: «Действительно. Официанты здесь все во фраках. Никто в них не вглядывается». Она развернула тонкую бумагу. Прочтя ее, Марта взяла серебряный портсигар и чиркнула спичкой. Она налила себе крепкого кофе и закурила, удостоверившись, что записка сгорела в фарфоровой пепельнице.

Федор Петрович был ее соседом. Мраморная стена, разделяющая террасы номеров, доходила Марте до пояса. Она встала на пороге и прислушалась. Теплый ветер играл шелковой портьерой, снизу доносились голоса детей и лай собак.

Марта увидела серый дым, что вился из открытого окна. Она знала, что там ванная комната. Ее собственный номер был точно таким же. Женщина уловила плеск воды. Вернувшись в комнату, она с аппетитом принялась за салат, с большим креветками и лобстером, и съела персик. Сев к пианино розового дерева, Марта запела арию Сюзанны.

Федор вытерся шелковым полотенцем, и набросил халат. Даже речи идти, не могло о том, чтобы привезти пани Сераковскую сюда, в Баден-Баден.

- Тем более, - он усмехнулся, - пани Аполлония мне нужна в Варшаве.

В Варшаве Федор жил в цитадели, так было удобнее. Хотя восстание и подавили, полтора года назад, однако в Царстве Польском остались мерзавцы, избежавшие ареста. Федор, со своими людьми, внимательно следил за всеми подозрительными личностями. Тех, кто попадался, привозили к нему, в Десятый Павильон крепости. У Федора была оборудована благоустроенная квартира с ванной, горячей водой и телеграфным аппаратом. Прямая, охраняемая линия вела в столицу.

Работал он в подвале. Там имелась камера, оснащенная техническими новинками. Электричество развивалось. Федор иногда, с улыбкой, вспоминал маломощную динамо-машину в Литовском Замке. Сейчас у него под рукой были гораздо более действенные конструкции. По городу он ездил в бронированной карете, под охраной десятка вооруженных жандармов. Федор знал, что оставшиеся на свободе участники восстания считают его своим личным врагом. Салон-вагон у него тоже был укреплен броней. И его, и экипаж перед каждым выездом осматривали и простукивали. Бомбы становились все более совершенными. Ничего не стоило взорвать его на улице или во время поездки по железной дороге.

Когда ему доставили взятого в плен капитана Сераковского, Федор еще был в Литве, в Вильно. Сераковского он допрашивал и пытал сам, но проклятый поляк так ничего и не сказал, требуя гласного суда присяжных.

Его быстро провели через военный трибунал и повесили. Федор установил наблюдение за квартирой его вдовы, пани Аполлонии.

- Там вся семейка один другого краше, - сказал он жандармам, затягиваясь сигарой.

- Брат этой Аполлонии, Титус Далевский, тоже бунтовщик, и он пока на свободе. И еще пан Вилк -Федор поморщился, полистав протоколы допросов, - не знаю, настоящее ли это имя...

О пане Вилке, или Вилкасе упоминали немногие арестованные. Федор почти ничего о нем не знал, кроме того, что поляк молод, не старше двадцати пяти, высокого роста, отменно владеет оружием и не знает жалости.

- Лично повесил троих русских солдат, взятых в плен отрядом Сераковского, - пробормотал Федор, -сжег заживо семью чиновника в Ковно, застрелил униатского священника..., Попадись мне только этот пан Вилк.

Пани Аполлония жила тихо, ходила в костел и в лавки. Никто ее не посещал. Через два месяца Федор сам, лично, приехал на квартиру и арестовал девушку. Воронцов-Вельяминов увез ее в тюрьму, на Замковую гору. На допросе она плакала, утверждая, что не знает никого из подпольщиков. Сераковская настаивала на том, что после казни мужа к ней никто не приходил. Федор засучил рукава рубашки:

- Я вам не верю, госпожа Сераковская. Вся ваша семья, враги империи, бунтовщики, и поступать мы с вами будем соответственно. Вас ждет этап в Сибирь и пожизненная каторга, - Федор вспомнил, как давно, в Санкт-Петербурге, обещал это своей будущей жене и разозлился еще больше. Со времени исчезновения Юджинии у него никого не было. В Санкт-Петербурге приближать к себе кого-то было опасно, а в Литве, тем более.

Сераковская сидела за столом. Руки ее сковали за спинкой стула, белокурые, наскоро причесанные волосы растрепались, серые глаза покраснели от слез.

Федор наклонился над арестованной. Он, от души, увидев, на мгновение, лицо беглой жены, хлестнул пани Сераковскую по щеке, и разомкнул наручники. Дернув женщину за волосы, Федор повалил ее на каменный пол.

Избив ее, сломав девушке запястье, Федор протащил ее к старому дивану, стоявшему в кабинете. Разорвав платье, он полюбовался стройными, в простых чулках, ногами. Она сдавленно кричала, из разбитого рта капала кровь. Потом Сераковская затихла, стоя на четвереньках, уткнувшись головой в запыленный бархат. Он застегнулся и посмотрел на свой хронометр:

- Сейчас тебя отведут в особую камеру. Посмотрим, как ты запоешь после этого.

Женщина не двигалась, разорванное, скомканное белье валялось на полу, по ногам текла кровь.

- Убейте меня, - услышал Федор ее плач и надел пиджак:

- Ты будешь жить, - шепнул он в ухо Сераковской, - пока что.

Ее сутки продержали в стоячей камере, каменном, узком мешке без окон, с лужами ледяной воды на полу. Врача Федор велел не вызывать. Перелом был простым. Он не видел ничего страшного, в том, что пани побудет без медицинской помощи.

Когда ее привели в кабинет, бледную, с искусанными губами, босую, в рваном платье, Федор, развалившись на стуле, поинтересовался:

- Будешь говорить, или предпочитаешь запираться? В камере, где ты отдыхала, - он рассмеялся, -больше недели никто не выдерживает, - он стукнул кулаком по столу. Пани Аполлония разрыдалась. Девушка упала на колени, придерживая сломанную, левую руку:

- Я прошу вас, пан, пожалуйста..., Не надо, не надо больше...

Федор поднялся и пригнул ее голову к полу: «Если ты еще раз меня так назовешь, польская дрянь, я тебя лично повешу. Ваше превосходительство, поняла!»

- Ваше превосходительство..., - прошептала девушка. Федор похвалил ее: «Молодец».

Она рассказала все, что знала, выдав своего брата и подпольный штаб восстания. Федор спрашивал у нее о пане Вилке, но Сераковская только мотала головой: «Не слышала, ваше превосходительство...»

Федор велел перевести ее в сухую, теплую камеру, принести одежду и вызвать врача. По городу он распространил слухи, что пани Сераковскую, после ареста, отправили в ссылку, в Нижний Новгород. Он навещал девушку почти каждый день. Сераковская покорно раздевалась, молчала, и делала все, что он ей приказывал. Федор, удовлетворенно, решил: «Заберу ее в Варшаву. Она мне пригодится».

Он отвез Аполлонию посмотреть на расстрел брата, в закрытой карете. По пути обратно на Замковую гору, Федор поставил ее на колени:

- Если ты себя будешь хорошо вести, ты выживешь, обещаю.

Серые, большие глаза были пустыми, она отвернулась. Федор услышал шепот:

Réquiem ætérnam dona eis Domine;

et lux perpétua lúceat eis.

Requiéscant in pace. Amen.

Он отвесил девушке хорошую пощечину. Федор повалил ее на спину, на сиденье возка, сомкнув сильные руки на нежной шее. Она задыхалась, губы посинели. Пани Аполлония, хватая воздух, закашлялась:

- Простите, ваше превосходительство..., Я не буду, не буду..., - Федор раздвинул ей ноги и удовлетворенно вдохнул запах слез и страха.

В столице Царства Польского он поселил пани Аполлонию на особой квартире. В тайной комнате было оборудовано устройство для прослушивания. По официальным сведениям, после ссылки, ей разрешили жить в Варшаве. В комнате дежурило два жандарма. К вдове героя восстания, сестре героя восстания приходило много гостей. Кое-какие из них были Федору весьма интересны.

Федор проводил на квартире несколько ночей в неделю. Он сам делал Аполлонии уколы морфия. У него была набита рука, и он умел рассчитывать дозу. Девушка ждала его прихода, просила наркотик и клялась в том, что никогда не преступит его воли.

С ее помощью Федор арестовал с десяток скрывавшихся подпольщиков. Он предполагал избавиться от пани Сераковской. Как стало ясно летом, ему надо было возвращаться в Санкт-Петербург. В столице Аполлония была ему ни к чему. Тем более, весной она ухитрилась забеременеть. Сераковская на коленях просила оставить ей ребенка. Федор, как следует, избив ее, привез к Аполлонии своего врача. Федор велел доктору сделать операцию, для надежности. «Никакого опиума, - холодно сказал он, - я сам за вами пронаблюдаю».

- Пусть идет куда хочет, - Федор застегнул запонки на свежей рубашке, любуясь своим отражением в зеркале, - она больше не нужна. Восстание мы подавили. Через поколение Польша станет русской. Я найду Юджинию, у меня появится жена..., - Федор закрыл глаза от наслаждения.

Вечером в курзале устраивали бал. Он принял от лакея свой вычищенный фрак и завязал галстук: «Завтра начнется большая игра. Я знаю, на какие числа мне ставить».

Он был уверен в выигрыше. Федору всегда везло в картах, ему помогали способности в математике, и в рулетке.

- Господь обо мне заботится, - он взял со стола конверт и положил его в карман летнего, льняного пиджака, - я уеду отсюда с деньгами.

Он раздул ноздри, так сладко было думать о зеленом сукне стола, о скачущем шарике, о стопке фишек, что придвигал к нему крупье.

Федор написал мальчишкам. В поездках он всегда делал это регулярно, раз в неделю. Он напомнил себе, что надо послать им подарки. Федор предполагал вернуться в Россию с женой и дочкой. Ходить в дороге по магазинам было бы затруднительно.

- Сейчас и выберу. Здесь отменные товары. Надо для дома что-нибудь посмотреть, в Германии фарфор и ткани дешевле. Постельное белье... – он заставил себя не думать пока о жене, о ее каштановых волосах, разметавшихся по шелку простыней, о страхе в лазоревых глазах. Федор бодро спустился вниз и отдал письмо портье. Он услышал мужской, взволнованный голос на ступенях гостиницы.

Человек говорил по-немецки, с русским акцентом. У него был потрепанный, в пятнах, старый костюм, и русая, свалявшаяся бородка. «Я только посмотреть..., - умоляюще попросил мужчина, - я русский…, Может быть, здесь есть кто-то из моих знакомых...»

Федор вышел на ступени. Посетитель едва успел открыть рот. Воронцов-Вельяминов, властным голосом, приказал: «Пропустите моего гостя».

Швейцар отступил. Федор, поравнявшись с Достоевским, едва слышно шепнул:

- Я вам все объясню, Федор Михайлович. Пойдемте, - он кивнул на мраморную террасу отеля, -выпьем кофе.

Пятьдесят талеров, присланные Тургенев, разошлись за два дня. Достоевский и сам не знал, зачем приехал сюда, в Баден-Баден, на последнее, мелкое серебро, в вагоне третьего класса.

- Можно пойти к Ивану Сергеевичу, - он курил дешевую папиросу, устроившись на деревянной скамье, - попросить еще..., Но я и эти деньги не отдал, а обещал..., - он сморщился, как от боли.

- Писал ему, что всего лишь через три недели их вышлю, или даже раньше..., Если бы я поставил на семь, мне снилось это число..., - он растоптал поношенным ботинком окурок. Достоевский увидел, как дрожат пальцы, с обгрызенными, грязными ногтями.

Он даже думал написать Сусловой. После их ссоры в Париже девушка заявила, что уезжает в Швейцарию, к сестре. Надежда Суслова училась в Цюрихе, на медицинском факультете университета.

Он, стоя посреди дешевой, грязной комнаты пансиона в Латинском Квартале, заорал: «Скатертью дорога! Ты больная, сумасшедшая, самолюбивая эгоистка и больше ничего! Я тебе предлагал выйти за меня замуж..., - Достоевский осекся. Темные глаза девушки опасно сузились. Аполлинария швырнула в него стакан с недопитым чаем. По старым обоям поползли потеки.

- Мерзавец! - выкрикнула она: «Мерзавец, развратник! Ты обманывал жену со мной, и будешь обманывать меня, я знаю!». Суслова прошагала к гардеробу и достала саквояж: «Впрочем, ты ни на что не способен, - презрительно протянула она, - ты не мужчина, если рядом с тобой нет рулетки. Я не могу с ней соперничать, - она усмехнулась и начала складывать вещи.

Достоевский едва подавил желание сжать пальцы на ее белой шее. Завитки черных волос падали на стройную спину.

- Калека, - бормотала Суслова, - больной, отвратительный урод. Хоть бы ты сдох в падучей. Я тебя ненавижу..., - она взяла накидку. Достоевский стоял на потертом ковре, опустив руки. Девушка захлопнула хлипкую дверь номера.

Он высунулся из окна. Было ранее утро, Аполлинария шла вниз по узкой улочке. Достоевский крикнул: «Поля! Полина, прости меня! Я буду в Висбадене...». Девушка повернулась и отчеканила: «Надеюсь, что ты закончишь свои дни в сумасшедшем доме. Там твое место».

Достоевский подобрал с пола осколки стакана:

- Перерезать вены, прямо сейчас..., Нет, нет, это грех. Господь тебе дает испытание, его надо выдержать. Как тогда, на эшафоте, на каторге..., - он иногда вспоминал Семипалатинск, нежную музыку, маленькие руки Марфы Федоровны, лежавшие на клавишах старого пианино, и огромное, звездное небо над степью.

- Драдедамовый, - говорил себе Достоевский, - драдедамовый платок.

В Париже он стал писать несвязный план романа, прочитав о деле поэта и убийцы Ласьера, разбивавшего голову своим жертвам обухом топора. Он закрывал глаза и видел бедные кварталы вокруг Сенного рынка, слышал детский плач. Девушка, тоже тоненькая, хрупкая, как Марфа Федоровна, куталась в драдедамовый платок.

Он обещал себе не играть. От него ждали романа, надо было платить долги. Он не выдержал, и все-таки уехал в Висбаден. Там он сначала выиграл, и довольно много. Достоевский расплатился с хозяйкой пансиона, и отослал в Россию, Каткову, наброски глав будущей книги. Он получил письмо из Женевы.

- Я встретила замечательного, любящего человека, - читал Достоевский неряшливый почерк Сусловой, - он француз, и защищает здесь диссертацию по философии. Мы всегда будем вместе, будем, рука в руке, строить новое общество..., - Достоевский выругался и скомкал бумагу. В тот же вечер он пошел в казино и потерял все.

- Вы сахар кладите, - услышал он мягкий голос и вздрогнул: «Да, да, спасибо, Федор Петрович».

Они сидели на террасе, сейчас пустой. Постояльцы отдыхали после обеда, детей увели спать.

- Черт с ним, - весело подумал Федор, - в лавки я сходить успею. Я с ним поговорю, накормлю обедом, одолжу ему денег..., Видно, что он сюда побираться пришел, - от Достоевского пахло потом и заношенной одеждой. Федор отчего-то вспомнил собрание кружка петрашевцев и еле заметно улыбнулся:

- Знал бы ты, кто тебя на каторгу отправил, из-за кого ты на эшафоте стоял..., Впрочем, прав был покойный император. Федор Михайлович после этого еще лучше писать стал. Больше не страдает скучной ерундой.

Федор, с неожиданным для себя интересом, прочел «Записки из Мертвого Дома». Он даже похвалил Достоевского, обедая в узком кругу своих людей:

- Сразу видно, человек знает, о чем пишет. Не то, что другие литераторы. Они дальше Павловска не выезжали, а строчат вирши о тяжелой доле крестьян, - Федор усмехнулся: «Николай Алексеевич Некрасов и вовсе в Италии это делает».

Федор с удовольствием замечал, что литература постепенно освобождалась от ненавидимого им многословия и сентиментализма. Он получил из цензуры экземпляр «Госпожи Бовари». Федор, прочитав книгу за два вечера, сказал своему начальнику, князю Долгорукому:

- Эмму порядочный муж должен был бы избить до полусмерти, однако написано отменно, Василий Андреевич. Пусть печатают. Может быть, печальный конец героини послужит уроком неверным женам, и они придут к раскаянию, - Федор вздохнул.

Это было еще до побега Юджинии. После исчезновения жены Федору все сочувствовали. Отец Иоанн даже намекнул ему, что может поговорить кое с кем из консистории.

- Обычно такие дела тянутся долго, - священник покрутил пальцами, - но вы, Федор Петрович, оплот церкви, жертвователь..., Она сбежала, оставила вас воспитывать детей, одного..., В Синоде поймут ваше желание как можно быстрее вступить в законный брак. Вам нужна супруга, мать для детей...

Голубые глаза Воронцова-Вельяминова погрустнели: «Нет, нет, святой отец, я надеюсь, что Евгения Александровна вернется, раскается..., Иисус учит нас прощать прегрешения других людей».

Федор не хотел вступать в законный брак.

Ему нужна была Юджиния, покорная, стоящая на коленях, целующая его руку. Ему хотелось видеть страх в ее лазоревых глазах. Воронцов-Вельяминов, отогнал эти мысли:

- Отличная возможность привязать к себе Федора Михайловича. Он, после «Записок из Мертвого Дома», стал кумиром молодежи. К нему вся Россия будет прислушиваться. Писатель он, конечно, гениальный. Возьму расписку, проведу эту трату, как оперативные расходы..., Понятно, что он сюда играть приехал. Если проиграется, выдам еще, - Федор искоса взглянул на дрожащие пальцы Достоевского: «А в Санкт-Петербурге напомню о его долге. Мягко, разумеется».

Он объяснил Достоевскому, что находится в Баден-Бадене по заданию своего министерства юстиции, под чужими документами.

- Мы подозреваем, что здесь находится опасный уголовный преступник, Федор Михайлович, -Воронцов-Вельяминов предложил ему папиросы, - речь идет о человеке, который ни перед чем не остановится. Мы хотим провести его экстрадицию в Россию. Я здесь по договоренности с полицией княжества Баден-Вюртемберг, - Федор, обаятельно, улыбнулся, - не выдавайте меня, пожалуйста. Герр Отто Беккер, запомните.

Достоевский кивнул, смотря на Воронцова-Вельяминова своими странными, разного цвета глазами.

- Я понял, - он раскурил папиросу, - понял, герр Беккер. Мы с вами семнадцать лет знакомы, - вдруг, задумчиво, сказал Достоевский, - как время летит. Хорошо, что у вас дети есть, - он мимолетно улыбнулся и махнул рукой:

- Да что там..., Герр Беккер…, - Достоевский покраснел: «Просто попроси. Он хороший человек, христианин, он сын декабриста. Он тебе о своем сиротском детстве рассказывал. Он не откажет, а ты потом отыграешься и все вернешь».

- Герр Беккер..., - вздохнул Достоевский, - не могли бы вы...

Федор потянулся и потрепал его по плечу:

- Федор Михайлович, говорить не о чем. Мы с вами оба русские, на чужбине, я все понимаю. Не беспокойтесь, у меня эти деньги не последние, - Достоевский отвернулся и пробормотал: «Я вам расписку выдам, Федор Петрович, чтобы все было, как положено. Я верну, непременно...»

- Конечно, - Федор взглянул на свой хронометр: «Пообедаем в каком-нибудь ресторане, где сытно кормят, Федор Михайлович. Угощу вас, выпьем за знакомство..., Найдем вам приличный пансион, -он поднялся: «Я очень рад, что мы встретились».

Они уходили вдаль по аллее Лихтенталер. Месье Дешан, выйдя на террасу, убирая кофейник и чашки, пристально посмотрел им вслед. Он быстро поднялся на третий этаж по узкой, служебной лестнице и постучал, условным стуком, пять раз, быстро, в дубовую дверь номера мадам Гаспар.

Марта сразу же открыла.

- Возьми бинокль и выйди на террасу, - шепотом, не переступая порога гостиной, велел Джон, - наш общий знакомый кого-то здесь встретил.

Бинокль был на вид легкомысленной безделушкой из слоновой кости и серебра. Его Марте сделали в вулиджском Арсенале. Линзы в него вставили сильные, отлично отшлифованные. Марта, увидев рыжую голову Федора Петровича, почувствовала, как бьется у нее сердце. Мужчины остановились на углу:

- Федор Михайлович плохо выглядит, - Марта прикусила губу, - что с ним случилось..., Он не может работать на Третье Отделение, он не такой..., Господи, надо сказать Джону. Нельзя скрывать.

Она вернулась в номер и быстро набросала несколько строк на отельной бумаге с монограммой.

Герцог стоял в пустынном коридоре, держа кофейник. Он прочел записку. Джон, одними губами, сказал: «Я отменяю операцию, он тебя раскроет».

- Нет, - так же тихо отозвалась Марта, - я тебе обещаю, все будет в порядке. Под мою ответственность, - жестко добавила она и кивнула: «На балу встретимся».

В дальнем конце коридора раздался лай собачки. Марта захлопнула дверь. Женщина прислонилась к ней спиной: «Господи, не думала я, что его увижу». Она вспомнила медленный, широкий Иртыш, и его голос: «Я вас всегда буду помнить, хоть мы более и не свидимся».

- Вот и свиделись, Федор Михайлович, - Марта вертела бинокль. Убрав его в ридикюль, женщина позвонила личной горничной. Пора было готовиться к балу.

Федор вошел в большие, раскрытые на лужайку двери курзала, когда танцевали котильон. Он задержался. Сначала они долго обедали с Достоевским в простом ресторане. Федор Михайлович рассказывал ему сюжет нового романа: «Вы юрист, Федор Петрович, мне важно знать порядок работы полицейских. Моего героя будут арестовывать».

Федор потер гладко выбритый подбородок и заказал еще бутылку вина: «С удовольствием помогу вам, Федор Михайлович. Я с уголовными делами хорошо знаком».

- Станете моим героем, - подмигнул ему Достоевский: «Мы с вами ведем задушевную беседу, и следователь мой будет говорить с этим студентом, убийцей...»

- Надеюсь, - Федор попробовал рислинг, - что ваш герой придет к раскаянию, Федор Михайлович, посредством веры православной. Вы и сами с Евангелием не расстаетесь.

В ресторане было тихо, час обеда прошел. Они сидели на деревянной террасе, выходившей в маленький пивной сад. Сентябрь был теплым. Над их головами, в синем, чистом небе плыли, перекликаясь, птицы.

- Великий князь Константин, наверняка, в Беловежской пуще, - вспомнил Федор: «Каждый год он туда ездит. Не пропускает охотничьего сезона. Но там глушь, места дикие. После того, как мы восстание подавили, поляков можно больше не опасаться. Хоть бы они все передохли».

Его беспокоил Ярослав Домбровский. Мерзавец сбежал из московской пересыльной тюрьмы, куда его привезли по этапу. Федор подозревал, что поляку помогли. Он внимательно следил за радикалами. От «Земли и Воли», после разгрома польского восстания, почти никого не осталось, Чернышевский был надежно упрятан на каторге, в Нерчинске, но Федор знал, что и в столице, и в Москве студенты организуют подпольные кружки.

- Вернусь, и займемся ими, как следует. Надо внедрить кого-нибудь надежного в их ряды. Как меня, в свое время, - он еле заметно улыбнулся: «Я сам тогда к Дубельту пришел, мальчишкой, девятнадцати лет от роду. Сказал, что хочу служить императору. И буду служить, и мои дети тоже».

Федор неоднократно предлагал начальству избавиться от Герцена. Он был готов сам поехать в Лондон и застрелить мерзавца.

- Поймите, - горячо говорил Федор на совещаниях, - это словно гангрена. Когда врачи ее видят, они безжалостно ампутируют конечность, чтобы предотвратить смерть человека. Мы не хотим гибели России. Надо оставить сантименты, надо избавляться от врагов престола.

Однако, невозможно было обставить убийство так, чтобы никто, ничего не заподозрил. Герцена окружала семья, ученики, в доме постоянно толпились люди. В Ливадии император, выслушав Федора, вздохнул:

- У него дети, Федор Петрович. И у вас тоже. Если вас в Лондоне, арестуют, мы не сможем вам помочь. Вы пойдете на виселицу за убийство. Нет, нет, - император покачал головой, - я не могу такое разрешить. Лучше, - Александр взял шкатулку с египетскими папиросами, - обеспечьте безопасность России здесь, в ее пределах. Герцен все равно сюда больше не вернется.

- Возвращаются его идеи, ваше величество, - Федор взглянул на бесконечную гладь моря. Они сидели на мраморной террасе, под шелковым тентом, шелестели листья пальм. С берега доносились голоса детей. Коля и Саша, вместе с младшими сыновьями императора и гувернерами, возились с лодкой.

- Пять лет назад у него последний сын родился, - Федор незаметно смотрел на спокойное лицо императора, - императрица слегла, у нее чахотка. Он здоровый мужчина, ему пятидесяти не было.

Федор знал, что весной император ездил в Смольный институт, на богослужение в Вербное Воскресенье, заменив больную жену. Он знал, и что Александр, несколько раз, виделся в Летнем Саду с молоденькой ученицей Смольного, Катюшей Долгоруковой.

- Федор просмотрел досье на девушку: «Имя громкое, однако, из боковой ветви рода. Сирота, бесприданница, восемнадцать лет..., Она совершенно не опасна, будет смотреть ему в рот. Конечно, родит ублюдков. Император о них позаботится. Он у нас вообще, - Федор усмехнулся, - добрый человек.

- Идеи, - повторил Федор, затягиваясь папиросой, - они, ваше величество, опаснее людей. Человека можно казнить, книги можно запретить, сжечь, но даже мой департамент, - он помолчал, - не в силах прослушать все разговоры всех жителей империи. Возьмите, хотя бы, моего отца, - Федор развел руками, - он бы не стал бунтовщиком, если бы не заразился идеями революции, всеобщего равенства...

Александр, внезапно, улыбнулся:

- Вы никогда не замечали, Федор Петрович, как мы с вами похожи? Одно лицо. Вы только рыжий. И мальчики наши похожи, - он указал вниз.

Лакей принес кофе. Федор, разливая его, искренне отозвался:

- Это комплимент для меня, ваше величество. Мы покончили с бунтом в Польше и сейчас бросим все силы на строгое наблюдение за молодыми радикалами, студентами..., - уверил его Федор.

После обеда он поселил Достоевского в скромный, но приличный пансион. Федор загодя расплатился с хозяйкой:

- Приходите завтра в казино, Федор Михайлович. Я слежу за человеком, о котором я вам говорил. Но вы меня не выдавайте, - напомнил ему Федор, - здесь я герр Беккер. Завтра я вам и денег одолжу, а пока, - Федор оглядел скромную, но уютную комнату, с узкой кроватью, выходящую окном на тихую улицу, - спите, отдыхайте, пишите...

- Еще чего не хватало, - Федор шел обратно по аллее Лихтенталер, - возьмет и сегодня все проиграет. Пусть будет у меня под присмотром.

В парке играла музыка, по дорожкам медленно, чинно гуляли пары. Вечернее, заходящее солнце освещало кроны деревьев. Пахло палой, сухой листвой, свежей водой реки. Он увидел паутинку, летящую куда-то вдаль:

- Привезу Юджинию с девочкой домой и запру ее на даче. С мальчишками на охоту поеду..., - Федор, внезапно понял, что беглая жена могла избавиться от младенца, сдав ее в воспитательный дом.

- Она мне признается, где ребенок, обещаю, - пробормотал Федор, - я живого места на ней не оставлю. А если..., - он замер: «Она убивала человека, она может..., Господи, я ее повешу, лично».

Федор приказал себе не думать об этом и быстрым шагом пошел к гостинице. На балу он, разумеется, не собирался танцевать. Действительный статский советник Воронцов-Вельяминов не танцевал лет двадцать, со студенческих времен. В столице у него была репутация серьезного, вдумчивого, консервативного человека. После бегства Юджинии Федор и вовсе стал ездить на богомолья в Оптину и Саровскую пустыни. Федор принял из рук лакея фрак: «Посижу, поиграю в карты..., Посмотрю, с кем предстоит в казино увидеться».

Он был большим поклонником новой науки, психологии, и прочел книгу доцента Гейдельбергского университета, герра Вундта «Лекции о разуме человека и животных». Федор всегда, наставительно, говорил своим подчиненным:

- Ломать ребра может всякий, у кого достаточно, физической силы. Не говоря о том, чтобы крутить ручку динамо-машины.

Федор качал головой: «Но гораздо труднее понять человека, разобраться в том, что им движет и сделать его из врага престола опорой законной власти. В этом и состоит наша миссия, господа, - он поднимал палец, - мы призваны лечить, врачевать, и, только в самых безнадежных случаях казнить».

Федор знал, что в игре важно разобраться в том, кто сидит с тобой за одним столом. Воронцов-Вельяминов намеревался познакомиться со своими будущими соперниками.

Он взял у невысокого, светловолосого лакея, бокал шампанского. Стены курзала украшали гирлянды белых роз. Федор вдохнул ароматы цветов, пудры, и хорошего табака. Двери на террасу были распахнуты, в саду горели фонарики со свечами. Мужчины во фраках и военной форме курили, дамы устроились на бархатных диванах.

Марта открывала бал в паре с князем Карлом Монакским. Она оставила следующий танец, венский вальс, пустым, в надежде, что Федор Петрович все-таки появится в курзале. Марта, изящно выпрямила спину, поддерживая одной рукой подол своего платья, кремового шелка, с декольте, отделанным брюссельским кружевом

- Юджинию он никогда не вывозил, он ее держал, как в тюрьме. Но сам ездил, она мне говорила. Наверняка, он умеет танцевать.

Марта кинула взгляд через плечо. Она увидела, что Джон, стоящий с подносом у двери, поправляет галстук. Женщина нашла глазами рыжую голову. Игра в карты еще не началась. Он курил на террасе. Марта улыбнулась:

- Я вижу, - сказала она князю Карлу, - вижу, ваше высочество, это прекрасное, средиземноморское солнце, заливающее Монако. Я непременно вас навещу, обещаю.

Женщина, конечно, не могла приглашать мужчину.

Марта, до начала танцев, подошла к распорядителю бала, изящному, отменно одетому австрийскому графу, средних лет. Ходили слухи, что он уехал из Вены из-за того же скандала в мужских банях, после которого, в прошлом году, император Франц Иосиф, выслал своего младшего брата, Людвига, в Зальцбург, запретив юноше появляться в столице.

Граф привез в Баден-Баден своего личного секретаря, красивого молодого человека, лет двадцати. Они жили в одном номере.

Марта отвела графа в сторону и что-то ему зашептала, нежно покраснев. Музыканты настраивали скрипки, дамы заходили в зал, сбрасывая накидки на руки лакеям.

- Мадам Гаспар, мадам Гаспар, - граф шутливо погрозил ей пальцем, - кто бы мог подумать, у вас тоже есть сердце. Не такая вы жестокая кокетка, оказывается, - он прикоснулся губами к ее руке и пообещал: «Я все устрою».

Федор потушил окурок в большой, серебряной пепельнице. Он услышал сзади голос, с венским акцентом:

- Герр Беккер, мы с вами незнакомы. Я граф Ульрих Кински фон Вхинтиц унд Теттау, распорядитель бала. Мы с вами живем в одном отеле. Я видел ваше имя на доске для постояльцев.

- Ваша светлость, - поклонился Федор.

- Хорош, - невольно подумал австриец: «Не в моем вкусе, но я понимаю мадам Гаспар. Никакого сравнения с князем Карлом. Он, конечно, не устоит, - смешливо подумал граф Ульрих, - да и кто бы устоял на его месте? Разве что такие люди, как я».

- Моя обязанность, - начал граф, - следить, чтобы дамы не оставались без кавалеров, герр Беккер. Пусть в карты играют старики. Мужчины нашего возраста, - он поправил цветок в петлице, - должны танцевать.

- Я не..., - попытался сказать Федор, но граф Ульрих поднял ухоженную ладонь: «Это вальс, герр Беккер, с моей родины, из Вены. Очень простой танец. Я вас представлю даме, она отменно танцует. Она вам поможет. Пойдемте, - решительно велел граф.

- И не откажешь, по этикету..., - вздохнул Федор, следуя за ним: «Наверняка, уродина какая-нибудь. Ладно, потанцую с ней, и засяду за карты».

Дама стояла к ним спиной, узкой, нежной, обнаженной до острых лопаток, белой, как снег. Федор увидел едва заметные веснушки, бронзовые волосы, собранные в тяжелый узел, украшенные одним шелковым цветком. Они вдохнули запах жасмина. Женщина повернулась, подняв прозрачные, зеленые глаза.

Вокруг носа у нее тоже были веснушки, мелкие. Губы цвета черешни разомкнулись в улыбке: «Позвольте вам представить, мадам Полина Гаспар, - граф склонил голову, - герр Отто Беккер». Она протянула тонкую, отягощенную кольцами руку. На левом запястье у мадам Гаспар блистал изумрудный браслет: «Очень, очень рада встрече».

Федор понял, что забыл, как приглашают дам к танцу и невольно покраснел. Граф Ульрих со значением откашлялся: «Герр Беккер хотел бы...»

Она смотрела на Федора, дрожали темные, длинные ресницы. Раздались первые такты вальса. Федор, наконец, спохватился: «Мадам Гаспар, окажите мне честь, позвольте пригласить вас на танец».

Женщина скользнула в его руки, как будто она делала это каждый день. Федор, отчего-то вспомнил: «Степан говорил. Наша мать была такая же, маленькая, как птичка. И бабушка. Не думай о них, -велел он себе, - они враги, они все умерли...»

Однако она была жива. Маленькая, мягкая рука легла ему на плечо. Она откинула красивую голову. Федор нашел в себе силы сказать: «Я давно не танцевал, мадам Гаспар».

На ее белой шее билась нежная, голубоватая жилка. Изумрудное ожерелье едва заметно поднималось и опускалось.

- Это можно исправить, герр Беккер, - Федор осторожно держал ее за талию, тонкую, такую тонкую. Он видел, с высоты своего роста ее лукавую улыбку. Мадам Гаспар вскинула голову: «Я вас поведу, герр Беккер».

- Ведите, - только и сумел ответить Федор. Ничего не осталось, кроме музыки, кроме ее умелой, руки. Он услышал шепот: «Оказывается, вы отменно танцуете, герр Беккер».

- Если вы мне оставите еще один танец…, - он хотел сказать «два», но быстро вспомнил, что по этикету это не принято, - вы сможете в этом убедиться, мадам Гаспар.

- С удовольствием, - она кружилась по залу, играли скрипки. Федор, едва удержался, так ему хотелось поцеловать бронзовый локон, выбившийся из прически, падавший на стройное, прикрытое кружевом плечо.

Марта сидела, закинув ногу на ногу, качая носком узкой, мягкой замши туфли, цвета лесного мха. Она была в пышном, вечернем платье, с кринолином. За окнами номера золотился под лучами закатного солнца белый мрамор террасы. Она курила папиросу в серебряном мундштуке. Джон, неслышно двигаясь, накрывал стол к ужину.

Утром, после табльдота, Марта разослала записки своим партнерам по столу для баккара. Женщина приглашала их перекусить в номере, а потом отправиться в казино. Герр Беккер тоже получил конверт.

Марта, из-под ресниц, посмотрела на большой букет кремовых роз, что стоял в фарфоровой вазе на камине. Его принесли днем, от герра Отто Беккера. После вальса он пригласил Марту еще на один, в конце бала, перед ужином. Марта знала, что больше Федор Петрович ни с кем не танцевал. Он стоял, глядя на нее, изредка выходил курить на террасу, а потом возвращался и занимал свое место у колонны курзала. Марта танцевала со своими поклонниками, смеялась, пила шампанское. Ближе к трем ночи Федор Петрович подошел к ней. Женщина, капризно, сказала:

- Вы меня совсем забыли, герр Беккер. Я помню, что обещала вам танец, однако я думала, что вы раньше меня пригласите, - ее тонкие пальцы лежали на бальном блокноте.

Во первого танца, она говорила мало, только заметила, что долго жила в тропиках, на Мартинике, овдовела и приехала в Европу. У нее был тягучий, красивый акцент, низкий, волнующий: «Я из Луизианы, из старой французской семьи. Вы не были в Америке, герр Беккер?»

Федор вздрогнул: «Нет». Ему, почему-то, не хотелось врать мадам Гаспар. У нее были добрые, большие глаза, она ласково улыбалась. Федор, подойдя к ней за вторым танцем, услышав ее выговор, покраснел: «Вы были заняты, я не хотел...»

Мадам Гаспар, беря его руку, со значением сказала: «Для вас я бы постаралась освободиться».

- Это та же рука, - напомнила себе Марта, танцуя с ним, - что избивала Юджинию и стреляла в Стивена. Не жалей его, не смей. Он жестокий человек, он может тебя убить...

Он сказал, что живет в Берлине и занимается торговлей, а сюда, в Баден-Баден, приехал отдохнуть и поиграть.

Мадам Гаспар все улыбалась: «Меня тянет к рулеке, герр Беккер, но я еще никогда не играла. Только в карты. Мне бы хотелось, - задумчиво протянула она, - хотелось попробовать. Вы азартный человек? - поинтересовалась женщина.

- Это всего лишь математический расчет и знание человеческой натуры, мадам Гаспар, - Федор, уверенно, вел ее по залу. Женщина лежала в его руках, откинув голову. Он подумал:

- Господи, как сладко. Но все равно, лучше было, когда она меня направляла. Я никогда не думал, что даме можно подчиняться. Надо ей предложить поиграть, ей понравится, непременно...

Федор так и сделал. Она приподняла красивую губу. Зубы у мадам Гаспар были мелкие, острые, белоснежные:

- Вы меня соблазняете, герр Беккер. Я подумаю, - решительно заключила женщина. Она заговорила о Флобере. Федор что-то ей отвечал, а сам все время, повторял: «Вы меня соблазняете, соблазняете...».

За ужином она сидела между князем Карлом Монакским и немецким генералом лет шестидесяти, с отличной выправкой и моноклем в глазу. Федор, с другого конца стола, следил за ее изящно причесанной головой: «Ты для нее никто, немецкий коммерсант. За ней ухаживает князь Карл. А я Воронцов-Вельяминов, - разозлился Федор, - моему роду тысяча лет».

Он сжал в кулаке серебряную вилку, едва ее не погнув, и заставил себя посмотреть в сторону мадам Гаспар. Федор увидел, как она тоже взглянула на него через стол. Маленькая рука в шелковой белой перчатке легким, мимолетным движением прикрыла рот. Мадам Гаспар смешно закатила глаза. Федор едва не рассмеялся:

- Подумаешь, князь. Видно, что даме с ним скучно. А со мной..., - он вспомнил рассказы мадам Гаспар о Мартинике и Луизиане.

- Даже нельзя ей признаться, что я был в Сибири, - бессильно подумал Федор, - я для нее просто неинтересный немец, который дальше Европы никуда не выезжал. А она..., - за кофе князь Карл поднялся. Все затихли:

Он улыбался, поправляя волосы, скрывавшие раннюю лысину: «Наша несравненная мадам Гаспар, согласилась спеть, господа, за что мы ей очень благодарны.

Федор любил музыку. Здесь он не возражал против серьезных произведений, Бетховен ему нравился больше Моцарта. Однако он всегда замечал:

- Музыка тоже должна проходить цензуру. Все эти песни Беранже, «Марсельеза», опасны. Даже «Фиделио» распространяет идеи бунта. Революция в Бельгии началась после представления в опере, господа.

Она сама себе аккомпанировала, сидя у большого, черного рояля работы Бехштейна. В курзале устраивались концерты. Федор решил: «Надо ее пригласить. Она разбирается в музыке, в литературе…, Она так хорошо рассуждала о «Мадам Бовари».

Когда они говорили о книге, мадам Гаспар вздохнула:

- Я плакала, герр Беккер. Мне было жаль Эмму, хотя она и грешница, конечно. И ее дитя, - Федору показалось, что на длинных ресницах блеснула слезинка, - эта бедная девочка…, Она осталась сиротой, лишилась родителей...

Он, было, хотел заметить, что Шарль Бовари должен был просто отколотить жену. Вместо этого, Федор, почему-то сказал:

- Я и сам сирота, мадам Гаспар. Я рано потерял родных. У меня был старший брат, однако он умер, десять лет назад, - Федор замолчал и почувствовал мимолетное, ласковое прикосновение ее руки: «Мне очень жаль, герр Беккер».

Марта танцевала с ним и вспоминала уколы морфия, которые он делал Юджинии, вспоминала ее измученные, усталые глаза:

- Он меня избил, приковал наручниками к трубе и оставил окно открытым, Марта. Зима была, даже днем морозы стояли. У меня начался выкидыш, я корчилась от боли, а потом потеряла сознание. Очнулась, когда он мне бросил в лицо кортик Стивена, со следами крови. Он сказал, что мой брат мертв, что дядя Мартин и тетя Сидония убиты, и это все из-за меня..., - Юджиния разрыдалась. Марта, скинув туфли, легла с ней рядом на кровать, укачивая женщину: «Все, все закончилось, милая».

Он сразу узнал этот голос. Мадам Гаспар была его соседкой. Она пела арию Марселины, как раз из «Фиделио», O wär ich schon mit dir vereint, «О, если бы я была рядом с ним».

- Почему она ее выбрала? - мучительно думал Федор.

- Ария о любви. Марселина хочет стать женой Фиделио..., Нет, такого быть не может, я ей не понравился. А если понравился? - он едва дышал. Марта пела и усмехалась про себя. По договоренности с Джоном, он обслуживал столы, с другими официантами, ей надо было спеть арию Марселины, как знак того, что Федор Петрович ей заинтересовался.

- Потому, что Леонора выдавала себя за Фиделио, - весело заметил Джон, - наш знакомый, думаю, в Баден-Баден не со своими документами приедет.

- Заинтересовался, - удовлетворенно думала Марта, вспоминая его тоскливый взгляд, - и еще как. Вот и хорошо.

Провожал ее князь Карл Монакский. Рассветало, над парком висело серое, туманное небо, только на востоке разгоралась полоска зари. Федор шел к гостинице, по сырой траве, думая о ее бронзовых волосах. Он представлял себе мадам Гаспар, маленькую, хрупкую, на огромной, гостиничной кровати, в пене кружев и шелка.

Она не сказала, сколько ей лет, однако упомянула, что рано вышла замуж, совсем девочкой. Муж ее умер в прошлом году, от лихорадки. Федор увидел морщинки вокруг красивого рта мадам Гаспар:

- Ей тридцать, наверное. На восемь лет меня младше. Господи, если Юджиния сдала девочку в воспитательный дом, если она там растет сиротой, моя дочь..., - он отбросил окурок:

- Мадам Гаспар прослезилась, когда говорила о сиротах. У нее детей нет, она не говорила ничего. Или, может быть, - Федор поднялся по ступеням гостиницы, - был ребенок и умер..., Бедная, как ей тяжело, наверное.

В коридоре он прислушался. Из-за двери ее номера не доносилось ни звука. Раздеваясь, он провел ладонями по лицу:

- У Карла Монакского четыре миллиона франков, а у тебя и десятой доли того нет, и это если все продать. И дети..., - Федор, на цыпочках, вышел на террасу. Французские двери ее гостиной были распахнуты, легкий ветер играл портьерой. Над кронами лип в парке он увидел тусклую, исчезающую, зеленую Венеру.

- Как ее глаза, - подумал Федор, - какая она все-таки красавица.

Он выкурил папиросу и долго ворочался в своей постели, слыша музыку, ощущая прикосновение ее руки, нежной, такой близкой, как будто бы рядом с ним была мать.

Джон накрыл ужин и выскользнул из номера. У него был свободный вечер. Герцог решил пройтись по городским пансионам, и узнать в каком из них остановился русский, Достоевский.

- Я сама с ним поговорю, - твердо сказала Марта, - когда ты его найдешь. Он хороший человек, Джон. Он очень мне помог в Семипалатинске. И Степану тоже. В рулетку он не играет, здесь беспокоиться не о чем. Я пойду и встречусь с ним.

Марта потушила папиросу и поднялась. В коридоре слышались голоса гостей. Федор Петрович шел сзади. Он выбрал хорошо сшитый, темный смокинг. Марта вспомнила: «Правильно, принц Уэльский их ввел в моду. Фраки теперь только на балах и званых обедах носят». Она заметила кремовую розу, в ег петлице и подождала, пока князь Карл поцелует ей руку. Марта звонким, певучим голосом сказала: «Позвольте вам представить, господа. Герр Отто Беккер, из Берлина, мой друг».

Федор застыл: «Господи, я не верю, она назвала меня другом...». Он счастливо улыбнулся и склонился над ее тонкими, пахнущими жасмином, пальцами. В свете газового рожка играли, переливались изумруды на ее левом запястье. Федор, ослепленный их сиянием, на мгновение, закрыл глаза.

Игра в баккара шла в отдельном кабинете, за овальным, покрытым зеленым сукном столом. Шипели газовые рожки, колебались огоньки свечей. Мадам Гаспар сидела напротив Федора. Играла она отменно, но ставила мало, по пять, десять талеров. У нее было спокойное, сосредоточенное лицо, в маленьком ухе колебалась изумрудная сережка.

Марта так и не дождалась записки от Джона. После ужина компания спустилась вниз. Марта, кутаясь в легкую, бархатную, вечернюю накидку, искоса посмотрела на сумеречный парк. Зажигали газовые фонари, на эстраде играл оркестр.

- Ладно, - решила Марта, - он, наверняка, нашел Федора Михайловича. Завтра узнаю, где он живет, и мы увидимся.

Накидку ей подавал герр Беккер. Мужчина, на мгновение, задержал руки на ее стройной спине, вдыхая запах жасмина. Мадам Гаспар не доходила головой ему и до и плеча. Федор, опустив глаза, увидел белую, тонкую щиколотку в кружевном чулке цвета лесного мха.

- Встать бы на колени, - горько подумал он, - Пушкин писал: «Как я хотел тогда, с волнами, коснуться милых ног устами..., Она и внимания на меня весь ужин не обращала. Разве что только на террасе...»

За кофе она играла им Шопена, медленный, завораживающий этюд. Федор следил за ее тонкими пальцами, бегающими по клавишам пианино розового дерева. Она зажгла свечи: «Ничто не заменит живого огня, господа». В ее бронзовых волосах виделись отсветы пламени. Федор вспомнил:

- Степан говорил. Наша..., наша мать была пианисткой. Училась у Бетховена. А бабушке Моцарт посвятил сонату. Как она играет..., - он закрыл глаза и велел себе: «Не думай о них. Мать была женой бунтовщика, преступника, а все эти Кроу шпионы, и больше ничего».

Федор не хотел иметь ничего общего с заграничной родней. Он всегда говорил сыновьям, что их мать враг престола, что она обманула его, Федора, вкралась к нему в доверие, что она не любила мальчиков, а просто ждала удобного момента, чтобы сбежать.

Он слушал музыку, глядя на тяжелый узел бронзовых волос. Мадам Гаспар склонилась над фортепьяно. Федор, внезапно, решил:

- Она отдаст мне девочку, а после этого пусть катится на все четыре стороны. Я хочу, чтобы меня любили, хочу, чтобы..., Мадам Гаспар не выйдет за меня замуж, - Федор скрыл вздох, - даже если я ей признаюсь, кто я такой. Зачем я ей? Она богата. Ее муж чуть ли не половиной плантаций на Мартинике владел. Может быть, - Федор застыл, - если я ей по душе, если..., Она говорила, что хочет остаться в Европе, в Париже. Я буду приезжать, буду возить ее в Италию, в Остенде, сюда, в Баден-Баден..., - он покосился на князя Карла. Принципал сидел, сложив руки на заметном животе, и блаженно улыбался, глядя на мадам Гаспар. Лысина, едва прикрытая светлыми, редкими волосами, блестела.

- Четыре миллиона франков, - напомнил себе Федор и разозлился:

- Ну и что? Я выиграю эти деньги, даже большие выиграю. Тогда мадам Гаспар мне не откажет. Я просто хочу, чтобы меня любили, - повторил он себе. Федор вспомнил ласковое, мимолетное пожатие ее руки, и то, как мадам Гаспар вела его на балу. Под кремовым шелком платья он касался ее узкой спины, теплой, такой теплой. На рассвете ему хотелось укрыть ее в объятьях, положить голову ей на плечо и заснуть, ничего не боясь, не видя страха в ее глазах, заснуть, держа ее руку в своей руке.

- Герр Беккер, - очнулся он от ее требовательного голоса, - принесите кофе на террасу. И себе возьмите чашку.

Федор заметил, как недовольно смотрит на него князь Монако. Немецкий генерал раздул ноздри. Он стоял у стола, примериваясь к десертам. На серебряном блюде лежали крохотные, деликатные пирожные, итальянский виноград, сладкие, сочные персики.

- Смотрите, - весело подумал Федор, - смотрите и завидуйте, господа. Тем более, когда я сорву банк..., - он подумал, что всегда успеет добраться до Юджинии, где бы она ни была.

- Венеция, - решил Федор, - я отвезу мадам Гаспар в Венецию. Пока война не началась. Король Виктор Эммануил не успокоится, пока не объединит всю Италию. Мы будем жить в палаццо, с видом на Большой Канал..., - Федор вышел на террасу. Она стояла, куря папиросу, глядя на огоньки газовых фонарей в парке, на очередь ландо внизу, у ступеней гостиницы. Постояльцы возвращались с пикников.

Мадам Гаспар повернулась. Женщина приняла от него чашку кофе и коротко кивнула: «Спасибо, герр Беккер». Их руки, на мгновение, встретились. Марта увидела, как побледнел Федор Петрович, как он сглотнул. Пытаясь справиться с собой, мужчина провел ладонью по хорошо постриженным волосам. На длинных, сильных пальцах, она заметила рыжие волоски. Марту вдруг затошнило.

- Это из-за девочки, - сказала себе она, - с Петенькой меня тоже тошнило, первые месяцы. Прости, моя хорошая, - попросила Марта, - скоро все это закончится и никогда больше не вернется.

- Мадам Гаспар..., - начал он и замолчал. Женщина стояла, опираясь на перила террасы, легко, едва заметно улыбаясь. Ветер играл бронзовым локоном, падавшим ей на плечо.

- Мадам Гаспар, оказывается, мы с вами соседи. Я слышал, как вы поете, - Федор достал портсигар. Марта кивнула: «Курите. Я знаю, что мы соседи, герр Беккер. Я справилась у портье».

Он испортил три спички, прежде чем зажег папиросу.

- Почему, - пересохшими губами спросил Федор, - почему вы..., - он сразу же смешался: «Простите, я не должен был...»

- Мне хотелось больше узнать о вас, - бронзовая бровь поднялась. Мадам Гаспар добавила, совсем тихо: «Много больше, герр Беккер».

Из гостиной был слышен звон бокалов, внизу скрипела мраморная крошка под колесами экипажей. Федор увидел, как кружатся большие, ночные бабочки вокруг газовых фонарей.

- Как мотылек, - понял он, - как мотылек тянется к огню, так же и я. Господи, мне ничего не страшно, только бы она мне не отказала...

- Мне нечего вам предложить..., - начал Федор. Мадам Гаспар согласилась: «Да».

- Врага надо бить его оружием, - вспомнила она смешливый, сухой голос бабушки.

- Все они, - женщина повела морщинистой рукой, - Робеспьер, другие..., они могли быть сильными только с теми, кто слабее них. Запомни, - Марта положила свою ладонь поверх пальцев правнучки, -учись притворяться слабой, учись вводить их в заблуждение. А потом, - она помолчала, - бей. Без промаха.

- Нечего, - повторила она и с удовольствием увидела, как покраснел герр Беккер.

- В любом случае, - Марта ткнула папиросой в серебряную пепельницу, - я, скорее всего, приму приглашение его высочества, - она кивнула на гостиную, - и проведу зиму на Лазурном берегу. Князь Карл снимет мне виллу. Здесь скоро станет прохладно, - Марта усмехнулась, - а я дитя тропиков, герр Беккер. Я привыкла видеть бесконечную гладь моря.

Он молчал, стиснув зубы, сжав руку в кулак.

- Я хотел, - наконец, заставил себе проговорить Федор, - хотел, мадам Гаспар, пригласить вас в Венецию, в Париж. Поверьте, - он, внезапно опустился на колени, - если бы вы мне только позволили..., дали надежду..., У меня есть деньги, я давно играю, и знаю, как...

Она наклонилась, положив ему ладонь на плечо, Федор ощутил запах жасмина, что, казалось, окутывал ее. Ее пальцы были крепкими и уверенными:

- Докажите, герр Беккер, - шепнула Марта, - что вы меня достойны. Научите меня играть, - губы женщины, мимолетно, скользнули по его виску, - станьте моим ментором.

В передней Федор подал ей бархатную накидку. Он еще никогда не был так счастлив.

- Нет, - поправил он себя, - когда она будет лежать в гондоле, рядом со мной..., Она говорила, что любит тепло. Господи, у нее будут любые меха, любые драгоценности. Я куплю ей все, что она захочет...

Он думал об этом, с наслаждением, приехав в казино. После нескольких партий лакей подал ему маленький конверт на серебряном подносе.

Федор, распечатал его: «Простите, у меня деловое свидание. Не займет и четверти часа. Поиграйте за меня, мадам Гаспар, - попросил он.

Марта проводила глазами его широкую спину в темном смокинге и за три хода закончила партию. Она поднялась, мужчины сразу встали: «Я вас покину, господа, ненадолго. Князь Карл, - Марта щелкнула пальцами, - закажите моэта».

Она прошла, шурша кринолином, в большой игорный зал и застыла на пороге. Вокруг рулеток собралась толпа, пахло сигарным дымом, вином. Марта услышала звуки волчка. Она сразу нашла глазами Федора Петровича: «Нет, нет, это невозможно. Что он здесь делает...»

Достоевский принес расписку на триста талеров. Воронцов-Вельяминов передал ему деньги: «Играйте, Федор Михайлович, выигрывайте. И помните, - он усмехнулся, - я герр Беккер. Пойдемте, -кивнул Федор, - у меня перерыв в партии. Поставим по фишке в двадцать талеров. Я уверен, что сегодня удачный день».

Достоевский оправил свой старый, потрепанный пиджак и засунул деньги в карман:

- Спасибо вам, большое спасибо. Я непременно, непременно все отдам, сразу же, как только..., - он повернулся и увидел ее огромные, зеленые глаза.

- Не бывает такого, - Достоевский вспомнил пыльные улицы Семипалатинска, ее черный платок, мотыльков, что кружились вокруг керосиновой лампы и медленную, нежную музыку Шопена.

- Она совсем не изменилась, - Достоевский все не двигался, - Господи, откуда она здесь..., А если..., Она не русская, я это слышал еще в Семипалатинске. Если Федор Петрович за ней следит..., Надо предупредить ее, немедленно...

- Даме плохо! - услышали они крик. Федор, увидел, как мадам Гаспар, бледнея, сползает на персидский ковер. Мужчина ринулся к ней. Она упала ему на руки, зеленые глаза закатились. Федор, донес ее до дивана, и согнал каких-то игроков. Он приказал:

- Немедленно приведите врача, дайте капель! Должны же у вас быть капли! Мадам Гаспар, - попросил он, - я сейчас, сейчас..., - вокруг дивана собрались люди. Он растолкал всех, и нашел управляющего казино.

- Быстро за врачом, - велел ему Федор, - дама в обмороке.

Он не заметил, как Достоевский склонился над спинкой дивана. Марта дрогнула ресницами, пошевелила губами. «Не выдавайте меня, - прочел Достоевский, - Федор Михайлович».

Она говорила по-русски.

- Не выдам, Марфа Федоровна, - он быстрым шагом ушел обратно на террасу. Герр Беккер и князь Карл нашли среди игроков какого-то врача. Доктор тоже играл в баккара, сидел в отдельном кабинете и не слышал шума. Марта, полулежа на диване, очнувшись, пила брют из заботливо поданного хрустального бокала.

Она поднесла к носу кружевной платок, намоченный ландышевыми каплями: «Закружилась голова, здесь очень душно. Беспокоиться не о чем, господа, - Марта приняла руку князя Карла и весело сказала:

- Мне лучше. Пойдемте, герр Беккер, - велела она, - я вам выиграла десять талеров. Сядем еще за одну партию, а потом, - Марта вздернула острый подбородок, - я попробую рулетку. Князь Карл меня обучит, - ласково сказала она, - и вы, герр Беккер, тоже.

Федор поддержал ее за левую руку и покорно последовал обратно в кабинет.

За табльдотом на следующее утро Марта не появилась. Она вышла из гостиницы рано, когда еще не звонили колокола церквей. Женщина надела скромное, из дорогого, итальянского шелка, утреннее платье, темно-зеленое, отделанное лишь полоской кружев и такой же капор. За рулеткой она была осторожна. Марта сидела за другим игорным столом, не тем, где ей предстояло в скором времени разорить Федора Петровича. Она ставила фишки по пять талеров, иногда выигрывала, иногда проигрывала. Женщина рассеянно слушала подсказки князя и герра Беккера. Они устроились по обе стороны от Марты.

Ее не надо было учить рулетке. В Лондоне, на Ладгейт-Хилл, в подвале, была оборудована игорная комната.

- Это важное умение, - Джон занял место крупье, - мы его молодежи преподаем. В карты ты играешь отменно, - он раскрутил волчок, - а теперь я тебе покажу, как действует рулетка.

Федор Михайлович, он был за другим столом, все посматривал на Марту. Женщина, поймав его взгляд, едва заметно покачала головой.

- Он не играл, - Марта, следила за волчком, - только в карты, в Семипалатинске. Он похудел, плохо выглядит..., - женщина отпила шампанского:

- Федор Петрович сделает все, что я ему скажу, поставит на любое число. Вот и отлично. Он проиграется, а деньги ему здесь занять не у кого. Не у князя же Карла, - Марта, невольно улыбнулась.

- Он пойдет к администрации казино, они потребуют долговую расписку, Федор Петрович ее выдаст и опять проиграется. Они вызовут полицию..., - Марта потребовала: «Герр Беккер, закажите мне фруктов и сорбет. Лимонный, - добавила женщина, - мой любимый».

Она изящно ела сорбет серебряной ложечкой.

- Полиция пошлет телеграмму в Берлин, выяснится, что у него подложные документы..., Это уголовное преступление. Он окажется в местной тюрьме и его карьера будет разрушена. Не говоря уже о долге. У него дети. Он пойдет на все, что угодно, ради мальчиков.

Марта ушла из казино в выигрыше, оставив при себе двести талеров. Садилась за стол она с двумя фишками по двадцать талеров каждая. Ее спутникам тоже повезло. Князь Карл заметил:

- Вы, мадам Гаспар, непременно должны посетить Монте-Карло, наше новое казино. Вы будете блистать всю зиму, приносить удачу моему княжеству..., - принципал склонился над ее рукой. Марта, увидела, что Федор Петрович отвернулся. Она, лукаво, ответила:

- Посмотрим, ваше высочество. Меня приглашают в Венецию. Я буду жить в палаццо на, Большом Канале, посещать оперу..., У вас еще нет оперы? - невинно поинтересовалась Марта у князя и махнула рукой:

- О чем это я? У вас и железной дороги нет. Герр Беккер меня проводит, - она подождала, пока Федор окутает ее плечи накидкой.

По дороге в гостиницу она была ласкова, расспрашивала герра Беккера о берлинских магазинах. Женщина остановилась у двери своего номера:

- Спокойной ночи, мой дорогой Отто. Могу я вас так называть? - Марта склонила голову. Была глубокая ночь, в полутемном коридоре отеля еле горели газовые рожки.

У него отхлынула кровь от лица: «Конечно, мадам Гаспар, я даже не смел подумать...»

- Называйте меня мадам Полина, герр Отто, - разрешила она: «Вы отличный наставник. Завтра мы с вами начнем играть по-настоящему. Не беспокойте меня утром, - властным тоном велела Марта, - я позавтракаю в постели, а после ванн отправлюсь на прогулку верхом, с князем Карлом. Спокойной ночи, герр Отто, - Марта, с наслаждением, захлопнула дверь. Конверт от Джона лежал прямо на ковре.

Утром она прошла по тихим, выложенным булыжникам улицам Баден-Бадена и оказалась перед трехэтажным домом, на берегу реки, с вывеской: «Семейный пансион Мюльбах». На окнах, в деревянных ящиках, цвели герани.

- А если он спит? - Марта остановилась и подергала ленты капора: «Мы уходили после четырех утра, а Федор Михайлович еще был у рулетки..., - Марта взглянула на свой золотой хронометр. Было чуть позже семи. «Все равно, - она решительно толкнула дверь, - мне надо его увидеть». Внизу приятно пахло жареными сосисками, свежим хлебом, кофе. Полная хозяйка в темном платье вскочила из-за стойки: «Фрау...»

- Принесите мне кофе, - Марта кинула взгляд в сторону задней двери, - в сад, и разбудите вашего постояльца, герра Достоевского, русского, - велела Марта.

- Если он еще спит. У меня срочное дело, - она со значением положила на стойку серебряную монету. Та исчезла в кармане передника женщины: «Булочки с корицей, фрау, совсем свежие. Не извольте беспокоиться, пройдите в сад. Я все устрою».

Марта отогнала позднюю пчелу, что вилась над фарфоровым блюдом с булочками и отчего-то улыбнулась. В «Stephanie Les Bains», за табльдотом, подавали русскую черную икру, французские сыры и ветчину из Испании. Она отпила горячего кофе с молоком, и услышала за своей спиной голос: «Марфа Федоровна, я не ожидал, что…»

У нее была все та же рука, маленькая, нежная . Женщина ласково поглядела ему в глаза:

- Я пришла вас поблагодарить, Федор Михайлович. Вы мне очень, очень вчера помогли, - Марта попросила: «Позавтракайте со мной, пожалуйста. Я вам все расскажу».

Вчера он ушел с казино с тысячей талеров в кармане. Поднявшись к себе, Достоевский аккуратно разложил их кучками. Надо было послать содержание вдове брата, выделить деньги на еду, на папиросы, на тетради и перья, на оплату пансиона, отдать долг Тургеневу. Он сидел, считая в уме, а потом не выдержал, сгреб купюры и подкинул их вверх. Он забыл о Сусловой. Он видел зеленые глаза Марфы Федоровны, ее бронзовые, играющие тусклым огнем волосы.

- Я выиграл потому, что она была рядом, - счастливо подумал Достоевский, - как талисман, у Пушкина. И Федору Петровичу я долг отдам..., - купюры были еще свежие и пахли счастьем.

Он сложил деньги обратно, в одну кучу: «Нет..., Завтра я пойду, и опять буду играть. Выиграю еще больше. Прав был Федор Петрович, вчера был удачный день. И завтра будет».

Достоевский сел писать. Работа шла хорошо. Он заснул, уронив голову на стол, когда за окном виднелся тусклый, серый рассвет. Разбудила его хозяйка, стуком в дверь. Оглянувшись, она шепнула:

- К вам фрау пришла, богатая, сразу видно. Оттуда, - женщина махнула в сторону аллеи Лихтенталер.

Он едва успел поменять рубашку. От костюма пахло вином и сигарным дымом. Он и сейчас взглянул на пачку папирос. Марфа Федоровна разрешила: «Курите, конечно».

Она коротко рассказала, что недавно овдовела, сын ее учился в школе, в Англии. В Баден-Бадене она находилась по государственному поручению, под чужим именем.

- Как и Федор Петровиич, - рассмеялся про себя Достоевский: «Может быть, они даже одного человека ловят».

- Овдовела, - повторял он, глядя на изящный профиль женщины: «Господи, а если..., Нет, нет, она не поедет обратно в Россию. Она еле оттуда вырвалась».

Марфа Федоровна не сказала ему, как звали ее мужа. Достоевский вспомнил его рыжие волосы, лазоревые глаза, угрюмое, хмурое лицо.

- Он на Федора Петровича был похож, - Достоевский вздохнул: «Мне очень жаль, Марфа Федоровна, что все так вышло».

- Книга ваша цела, - женщина улыбнулась, - и шифр, что я написала, не стерся. Знала бы я, что вас здесь встречу, привезла бы ее, конечно. Автограф взять. Я ее с сыном читала, потом, как мы с мужем встретились.

- Еще возьмете, Марфа Федоровна, - уверил ее Достоевский и помолчал: «Вы хорошо по-русски говорите».

- Стараюсь, - она покачала ногой. Допив кофе, женщина внезапно, требовательно спросила: «Федор Михайлович, зачем вы играете? Что я за рулеткой, - Марта посмотрела куда-то вдаль, - это по делу, а вам для чего такое?»

Он взял еще одну папиросу и заставил свои пальцы не дрожать:

- Мне так лучше, Марфа Федоровна. Сразу силы появляются, я писать начинаю..., У меня много расходов, - Достоевский отвернулся, - мой брат умер. Я его долги выплачиваю, семью его содержу, пасынку своему деньги посылаю..., - он развел руками и чиркнул фосфорной спичкой.

Марта потянулась и взяла его ладонь: «Сладко, как сладко, - понял Достоевский, - только бы она своих пальцев не отпускала...»

Она крепко пожала ему руку:

- Вы человек взрослый, Федор Михайлович, я вам ничего говорить не буду.

Марта поднялась: «Ведите себя осторожно, я вас прошу. Мы с вами увидимся, - Достоевский склонился над ее рукой, вдыхая запах жасмина: «Платок ваш, Марфа Федоровна, драдедамовый, в романе моем. И вы там, - он задумался, - тоже будете, обещаю. Мадам Гаспар, - шутливо добавил он, - а зовут вас как?»

- Полина, - ласково ответила женщина.

Она ушла. Достоевский все сидел, покуривая, бормоча: «Полина, Полина...»

Марта позавтракала в постели, набросав записку для Джона. Официант пришел за грязной посудой. Герцог прочел ее и усмехнулся: «Молодец. Все идет отлично. Сегодня начинаем. Вы с герром Беккером теперь лучшие друзья».

Он скрылся, толкая гостиничную тележку. Марта лежала, опираясь на шелковые подушки, вспоминая разные глаза Достоевского и то, как у него тряслись пальцы, мелко, едва заметно.

Вечером она поужинала в мужской компании, в отдельном кабинете гостиничного ресторана. Марта шутила и рассказывала поклонникам о Луизиане. Присев к пианино, женщина сыграла им «Chanson nègre» Готшалка и несколько креольских песен.

- Это, конечно, не Моцарт, и не Бетховен, - рассмеялась Марта: «Но я, господа, выросла на плантации, у меня солнце в крови». Она приказала:

- Откройте еще бутылку моэта, князь, и велите подавать ландо! Я сегодня буду веселиться. Герр Беккер, - Марта скользнула на свое место, по правую руку от Федора, - я слышала, что Берлин очень скучный город. Все жители его только и заняты войнами или торговлей.

- Именно так! - подтвердил баварский генерал, открывая шампанское: «Приезжайте к нам в Мюнхен, мадам Гаспар. Мы знаем, как обращаться с женщинами».

- А вы? - лукаво посмотрела на него мадам Гаспар. Федор почувствовал прикосновение носка ее туфельки. Женщина гладила его по ноге.

- Вы умеете веселиться, Отто? - она совсем понизила голос, ее дыхание щекотало Федору ухо.

- Умею, мадам Полина, - он сглотнул: «Я вам докажу, обещаю».

В казино мадам Гаспар сбросила ему на руки бархатную накидку и решительным шагом направилась к третьей рулетке справа. В узле бронзовых волос колыхались перья страуса. Она выбрала шелковое платье цвета старой меди. Федор мгновенно оказался рядом, отодвигая для нее стул. Он велел официантам:

- Пять бутылок моэта и фрукты. Я угощаю, господа, - поднял он руку, увидев, как покраснел князь Карл.

- Этот вечер принесет нам удачу, Отто, - мадам Гаспар приложила ладонь к пене кружев у себя на груди, - я чувствую это здесь.

Светловолосый официант принес бутылки в серебряном ведерке. Федор понял: «Я его видел. Правильно, на балу, за табльдотом..., Они и казино обслуживают».

- Делайте ваши ставки, господа, - гнусаво начал крупье. Мадам Гаспар опустила тонкие, блистающие бриллиантами пальцы на стопку фишек. В ней было две тысячи талеров.

- Господи, помоги, - попросила Марта. Вслух, она сказала:

- Шесть на черное, ставлю все. Отто? - она подняла бровь. Воронцов-Вельяминов положил свои фишки рядом.

Рулетка завертелась, крупье сгреб со стола фишки: «Ставки сделаны, ставок больше нет!»

Федор проснулся, в комнате, залитой сиянием послеобеденного солнца.

Из казино они ушли в шесть утра. В ландо, ожидавшем их у ступеней, стоял ящик белого бордо. Мадам Гаспар обмолвилась, что это ее любимое вино. Федор сразу послал записку метрдотелю гостиничного ресторана. Управляющий казино, приняв конверт, вздернул бровь и посмотрел на свой хронометр. Была глубокая ночь.

- Разбудите его, - велел Федор, - меня не интересует, как он это сделает, но, чтобы вино было. И завтрак, с икрой и шампанским, - он бросил управляющему пачку купюр и вернулся к рулетке.

Он никогда еще столько не выигрывал. Мадам Гаспар, как сказал Федор, вдыхая аромат жасмина, принесла ему удачу. Он краем глаза увидел в зале Достоевского. Писатель сидел, пристально следя за движением волчка, уставившись на стопку своих фишек. «Расписка у меня есть, - довольно подумал Федор, отпивая шампанское, - никуда он от меня не денется. Он проиграется, непременно. Не то, что я».

Мадам Гаспар поставила пять тысяч талеров, опять на четное число, только теперь на цифру четырнадцать. Федор сделал то же самое.

Женщина, незаметно, под столом, коснулась его руки: «Моя бабушка, герр Беккер, знала нашу великую жрицу вуду, Мари Лаво. И сама практиковала вуду».

Мадам Гаспар медленно, ласково гладила его запястье, а потом сомкнула пальцы. Федор подумал: «Словно наручник. Господи, как сладко».

На Кюсю, в китайском квартале, практиковал старик-лекарь. Грегори, еще маленьким, любил ходить в его крохотную, чистую лавку, просто так. Мальчику нравилось возиться на деревянном полу, играя с мешочками трав. Марта смущалась, но китаец махнул рукой: «Пусть». На стенах висели свитки рисовой бумаги с изображениями человеческого тела, испещренными линиями и точками. Лекарь рассказывал ей, как, простым прикосновением, можно снять боль и заставить человека успокоиться.

- Ней гуань, - вспоминала Марта, поглаживая его запястье. Она увидела, как Федор Петрович выдохнул. Глаза мужчины затуманились. Ее голос был тихим, вкрадчивым:

- Бабушка научила меня играть в карты, Отто. Вчера я видела ее во сне, - Марта перекрестилась, - она сказала, на какие числа надо ставить. Это древняя магия, Отто, африканская, со времен незапамятных. Доверьтесь мне, - она все не отнимала руки. Федор, чувствуя блаженный, сладкий покой, кивнул.

В ландо он садился с пятьюдесятью тысячами талеров в кармане. Он никогда еще не срывал банк. Федор откупорил бордо, и разлил его по серебряным бокалам: «Завтра, господа, эту рулетку накроют черной тканью, обещаю. Вы знаете, когда это делают, мадам Полина?»

В сером свете раннего утра ее лицо было бледным, призрачным, будто окутанным дымкой. Кашемировая шаль цвета бронзы билась на легком ветру. Она покачала головой: «Нет, герр Отто, не знаю».

- Когда на игорном столе не остается больше денег, - он поднес к ее губам бокал и заставил себя не обнимать стройные плечи. На губах цвета черешни поблескивали капельки вина. Она хищно, мимолетно улыбнулась. Федор сжал зубы: «Потому что, мадам Гаспар, все это золото будет у меня в кармане».

Марта видела, как изменились его глаза. В них появился жадный, лихорадочный блеск. За столом он тянулся длинными пальцами к фишкам, поглаживая их, перебирая. Он шептал Марте на ухо: «Отсюда я увезу вас в Венецию, мадам Полина. Я докажу вам, что я вас достоин. У вас будет все, чего вы только пожелаете».

- Я жду, герр Отто, - она указала на стол, где возвышалась горка фишек: «Князь Карл, как видите, в выигрыше, да и все остальные тоже».

На ковре, валялись пустые бутылки шампанского, официанты несколько раз меняли блюда с фруктами и сырами. Мужчины все были навеселе, на столе красовались забитые окурками серебряные пепельницы. Когда они выходили из казино, Федор щелкнул пальцами:

- Господа, предлагаю устроить синдикат. Мне сегодня повезло больше всех. Я могу завтра играть от вашего имени. Скажем, - он взглянул на князя Карла, - каждый из нас вносит в фонд по десять тысяч талеров…

Принципал пожевал сигару и усмехнулся:

- Обсудим это за поздним холостяцким завтраком, герр Беккер. Пригласите нас к себе в номер…, -Федор кивнул и помог мадам Гаспар зайти в экипаж.

По дороге в отель они распили несколько бутылок бордо, и продолжили в ресторане. Им накрыли стол в отдельном кабинете, с икрой и устрицами. Мадам Гаспар ела мало, словно птичка. Федор сидел рядом с ней и вспоминал, как, в игорном зале, она гладила его по запястью. Федор проводил ее до двери номера. Она, опять коснувшись его руки, поманила мужчину к себе. Ее губы были совсем рядом. Мадам Гаспар шепнула: «Вы сорвете банк, Отто, я уверена. Я подскажу вам, на какие числа ставить. Слушайте меня».

От него пахло сандалом, табаком, вином, Марта заставила себя устоять на ногах. Голубые глаза были прикрыты. Марта подумала:

- У него тоже рыжие ресницы, как у Степушки. Похожи они, конечно, только Федор Петрович изящней. Их мать маленького роста была, как я.

Она услышала тяжелое, взволнованное дыхание, сильные руки обняли ее за талию. Марта, шурша шелком кринолина, добавила:

- Я уверена, милый Отто, что вы захотите меня отблагодарить за вашу сегодняшнюю удачу. Браслет, -она положила пальцы на его запястье, - ожерелье…, Я знаю, что у вас хороший вкус, мой дорогой, -Федор видел ее бронзовые, немного растрепавшиеся волосы. Длинные, темные ресницы дрожали.

В коридоре никого не было. Федор, прижимая ее к двери, не давая двинуться, кивнул:

- Все, что вы захотите, Полина…, Я на все готов ради вас, - он едва удержался, чтобы не припасть губами к белоснежному, едва прикрытому кружевами, декольте.

- Пятидесяти тысяч талеров, - услышал он холодный, спокойный голос мадам Гаспар, - вам и на месяц жизни со мной не хватит, дорогой Отто.

- Его высочество вчера прислал мне ожерелье из бразильских топазов. Я привыкла к таким безделушкам. Генерал фон Корн подарил мне прелестный браслет. А от вас, Отто, - мадам Гаспар одним легким движением высвободилась из его объятий, - я слышу одни обещания.

Федору Петровичу было не обязательно знать, что и браслет и ожерелье Марта отослала обратно. Она не хотела отталкивать поклонников, поэтому объяснила и князю, и генералу, пригласив их по отдельности на чашку кофе, что пока не считает для себя возможным принимать дорогие вещи.

- Стоит вам захотеть, мадам Гаспар, - князь Карл покраснел, - и я сразу…., - принципал смешался. Марта, ласково заметила:

- Я непременно вас извещу, ваше высочество, если решу принять ваше предложение. Это зависит от вашего поведения, конечно, - лукаво заметила Марта. Князь вздохнул: «Я буду стараться, мадам Гаспар».

- Переходите от обещаний к делу, - посоветовала Марта герру Беккеру, исчезая за дверью своего номера.

Он, пошатываясь, постоял еще несколько мгновений, засунув руки в карманы смокинга, склонив рыжую голову. Федор, сквозь зубы, пробормотал по-русски: «Перейду». Джон, на площадке черной лестницы, прислушался и смешливо подумал:

- Ругается, должно быть. Жаль, я русского языка не знаю. Марта отменно с ним работает. Федор Петрович совсем голову потерял. Будем продолжать. Пусть он этот синдикат организует. Так даже лучше. Князь Карл первым в полицию побежит, избавляться от соперника.

Когда компания выходила из казино, Джон убирал в вестибюле, и все слышал,

Он зевнул и взглянул на дверь номера Марты: «Пусть отдыхает. Эти бессонные ночи кого угодно с ног свалят».

Федор, оказавшись у себя в спальне, повалился на огромную кровать, глядя на купюры, рассыпавшиеся по ковру.

- До этого завтрака с князем, - решил он, - велю портье вызвать сюда ювелиров. У меня, во всяком случае, лучше вкус, чем у принципала Монако. Полина так сказала…, Полина, - он раздул ноздри и представил себе ее рядом, на собольих мехах, в полумраке огромной спальни, в палаццо на Большом Канале. Ее бронзовые волосы были распущены, она прижималась к Федору: «Я так люблю тебя, так люблю…, Я вся, вся твоя…»

- Мне еще никогда не говорили, что меня любят, - понял Федор, - никогда, никто. Господи, как я хочу быть рядом с ней, всю мою жизнь. Мне ничего, ничего не надо. Я сам воспитаю детей. Может быть, -он застыл, - может быть, мадам Гаспар согласится…, Она молода, ей тридцать лет. Может быть, она хочет еще ребенка. Клянусь, я их до конца дней буду обеспечивать, купать в золоте…, - он опять услышал ее ласковый голос:

- Мой дорогой, мой любимый, иди, иди ко мне…, - он застонал, касаясь себя. Это были ее пальцы, сладкие, цепкие, будто наручник. Он ощущал ее губы, нежные, цвета спелой черешни, видел ее глаза, призрачные, будто морская глубина, бездонные, огромные. Федор блаженно выдохнул, не сдерживаясь, закричав.

Перевернувшись на бок, он заснул, и встал перед обедом. В номере убрали, его одежду привели в порядок, ванна была налита. Федор побрился. Спустившись вниз, он велел портье доставить триста кремовых роз в номер мадам Гаспар. Немец сглотнул и переспросил: «Тридцать, герр Беккер?»

- Триста, - терпеливо повторил Федор: «Три раза по сотне. Как вам еще объяснить?»

Портье, почти испуганно, закивал головой. Федор приказал вызвать в гостиницу лучших городских ювелиров и накрыть у него в номере поздний завтрак на шестерых. Он принял захватанный грязными пальцами конверт: «Принесите мне кофе на террасу».

Гостиница была тиха, постояльцы еще не вернулись с ванн и пикников. Федор, морщась, выпил стакан целебной воды, и залпом проглотил кофе в серебряной чашке. За египетской папиросой он прочел неряшливый почерк Достоевского: «Федор Петрович, голубчик, умоляю вас, выручите еще сотней талеров. Вчера проиграл всю тысячу, но сегодня непременно их верну, с лихвой».

- Все равно надо прогуляться, - решил Федор, - пока ювелиры сюда придут.

Достоевского он нашел в саду пансиона. Он сидел над чашкой холодного кофе, уставившись куда-то вдаль, на пышные кусты вдоль ограды. Воронцов-Вельяминов сводил его отобедать, в тот же неприметный ресторан, и взял расписку еще на триста талеров.

- Итого шестьсот, Федор Михайлович, - напомнил он, убирая бумагу в портмоне.

- Я все верну, все, - засуетился Достоевский. Федор, сладко, подумал:

- Я такие деньги на цветы для мадам Гаспар потратил. Устрою ее в Венеции, в Париже, куплю ей квартиру, буду приезжать…, Господи, какое счастье. А если у нас ребенок появится…., Девочка, -ласково улыбнулся Федор, - еще одна. Полина обрадуется девочке. Она ее сможет одевать, как куклу, играть с ней…., И у Юджинии я дочку заберу, обязательно.

Когда Федор вернулся в гостиницу, его ждали ювелиры. Он выбрал изумрудное ожерелье:

- К ее браслету, - вспомнил Воронцов-Вельяминов. Он заплатил пять тысяч талеров, положив в бархатный футляр записку: «От вашего самого преданного поклонника, мадам Гаспар. Увидимся сегодня вечером».

Он отправил конверты с приглашением на поздний завтрак и еще немного поспал. Открыв глаза, зевнув, Федор услышал стук в дверь. Он поднялся, и накинул халат, впустив официантов. В ванной, плеснув в лицо холодной водой, он похлопал себя по гладким щекам: «Сегодня я сорву банк, и сегодня она станет моей, обещаю».

На поздний завтрак подали черную икру, сыры, террин из лосося и фуа-гра, шампанское и фрукты. Намазывая голландское масло на свежий хлеб, Федор, весело сказал, оглядывая мужчин: «Разумеется, я выдам вам расписки, господа. Каждый из нас вложит в синдикат всего лишь по двадцать тысяч, но я уверен, - он помахал ножом, - что сегодня мы уйдем из казино, утроив эту сумму».

- Магия, - Федор вспомнил зеленые, манящие глаза мадам Гаспар, - Господь его знает, может быть, она и права. Я вчера ни разу не проиграл, и не проиграю. Полина мне поможет. Я всегда буду рядом с ней, я добьюсь ее любви…, - в гардеробной Федор застегнул бриллиантовые запонки.

- У императора тоже вторая семья появится, рано или поздно. А я вообще не женат. Дам Юджинии развод и пусть убирается к черту. Девочку я у нее заберу. Коле и Саше о мадам Гаспар знать не обязательно. В Россию она приезжать не будет. Она не любит холод, моя птица…, - мадам Гаспар, действительно, напоминала Федору тропическую птицу.

В июне он повел мальчишек в зоологический сад Гебгарда. Зверинец открывали для публики в конце лета, в Александровском парке. Федор договорился с хозяином об особом визите. Гебгард показал им клетки с тиграми, львами и медведями. Они остановились перед изящным, разделенным на две части вольером. Справа раскачивались на жердочках, перекликались попугаи, а слева летали диковинные, маленькие птицы. Они были яркие, с переливающимся оперением, изумрудные, лазоревые, алые, золотые.

- Это колибри, - гордо стал загибать пальцы хозяин зверинца, - медовики, нектарницы…, Мы их сахарным сиропом поим, - он указал на медные кормушки.

- Они такие красивые, - зачарованно вздохнул Саша.

- Папа, - он поднял голубые, отцовские, глаза, - Пушкин написал: «Когда хоть одному творенью я мог свободу даровать». Что будет, если их из клетки выпустить?»

- Их сразу воробьи заклюют, Сашка, - хмыкнул Коля: «И здесь холодно на улице, даже летом. Он из тропиков, герр Гебгард? - поинтересовался мальчик. Немец кивнул: «Из Африки, из Южной Америки…»

Федор, выйдя на улицу, заметил тоску в глазах мальчишек.

- Милые мои, - он присел и обнял сыновей, - вы в лицее, у меня работа…, Куда нам такую птицу заводить? На даче у вас собаки есть, но там егерь приходит, их кормит, а за ними, - он кивнул на вольер, - ухаживать надо…

Вечером они долго сидели, рассматривая атлас, читая «Das Leben der Vögel», «Жизнь птиц», Брема. На следующий день Федор забежал в Гостиный Двор. Он купил, в дорогой лавке безделушек, швейцарскую музыкальную шкатулку, автоматон, с поющей птицей колибри.

- Мадам Гаспар, - подумал Федор, - как редкая птица. Господи, я всю жизнь о ней заботиться буду. А если она захочет ребенка…, - Федор представил себе девочку, маленькую, хорошенькую, как куколку, с бронзовыми, материнскими волосами. Он был уверен, что у него уже есть одна дочка:

- Может быть, Полина согласится ее воспитывать…, Будут две девочки, две красавицы…, Господи, какое счастье. Мальчишкам ничего говорить не надо. Они не знали, что Юджиния ребенка ждала. Хотели, конечно, брата, но я им ничего сказать не успел. Вот и хорошо.

- Герр Беккер, - князь Монако обрезал сигару, - игрок вы отменный. Мы вчера ночью в этом убедились. Однако, - он откинулся в кресле и выпустил клуб дыма, - не поймите меня превратно, я вас впервые встретил несколько дней назад. И все остальные тоже, - он повел рукой в сторону дивана.

Венский банкир закивал черноволосой, побитой сединой головой. Увидев его, Федор зло, подумал: «У нас бы этого жида дальше постоялого двора в черте оседлости не пустили».

- Я согласен с его высочеством. Герр Беккер, одних расписок мало. Сегодня вы здесь, - банкир тонко улыбнулся, - а завтра…, - он не закончил. Федор, холодно, сказал:

- Вы, герр Гольдберг, видимо, привыкли иметь дело с бесчестными людьми. Разумеется, - Федор налил себе кофе, - я с удовольствием оформлю все документы в присутствии поверенного. Отдам в залог свой паспорт…

Федор ничем не рисковал. Паспорт был подлинным. Герр Отто Беккер скончался от прободения желудочной язвы, согласно данным вскрытия. Умер он в июне, приехав в столицу империи по торговым делам. Федор всегда интересовался иностранными покойниками. Для работы он предпочитал настоящие паспорта. Посольство в Берлине ответило по телеграфу, что герр Беккер холост и живет один. Адресов родни он не указывал. Федор вызывал для опознания трупа консула Пруссии. Беккера похоронили за счет общины на лютеранском кладбище, а паспорт Федор забрал себе. Приметы в нем указаны не были.

Все с этим согласились. Федор вызвал личного лакея: «Пусть портье найдет нам поверенного, и быстро». Юрист приехал всего лишь через полчаса. Князь Карл, за это время, успел похвастаться, что у него, в Монте-Карло, будет не шесть рулеток, а больше двадцати.

- Приезжайте, - усмехнулся он, - герр Беккер. Поиграете у нас. Я уверен, что вам понравится.

- Приеду, - пообещал себе Федор. Он расписался, поверенный поставил печать.

- И привезу туда мадам Гаспар, - он раздул ноздри, - обязательно. Его высочество, - Федор едва не рассмеялся вслух, - посмотрит, какой она выбор сделала. Хороший выбор, правильный.

На сегодняшний вечер у него в распоряжении было сто тысяч талеров. Каждый член синдиката вложил по двадцать тысяч. Федор пообещал им: «Завтра утром вы получите шестьдесят, если не больше». Он проводил гостей. Лакей робко покашлял: «Вам записка, герр Беккер».

Мадам Гаспар приглашала его на кофе.

- Моя птица, - блаженно подумал Федор, быстро причесываясь, вдыхая запах сандала, меняя рубашку, - любовь моя…, Завтра она будет принадлежать мне, навсегда.

Марте принесли ожерелье. Женщина долго сидела, опираясь на кружевные подушки, вертя его в руках.

- От вашего самого преданного поклонника, - хмыкнула женщина, и отложила футляр. Она взяла гребень. Расчесывая волосы, Марта решила:

- Надо известить Джона. Сегодня все это не закончится. Федор Петрович, наверняка, не удовольствуется мелким выигрышем. Он хочет сорвать банк, положить себе в карман миллион…, Синдикат этот организовал. И он потребует что-то, за ожерелье, это понятно. Пусть Джон будет рядом, на всякий случай.

В Лондоне герцог положил в потайное отделение, в ее изумрудном браслете две маленькие, белые пилюли.

- Великая вещь, химия, - задумчиво сказал Джон, - у Питера есть молодой выпускник, из тех, что он нанял. Немец, мистер Оскар Либрих. Он ведет исследования по препаратам для анестезии. Опиум и морфий не всегда подходят. Тем более, морфий надо колоть внутривенно.

- А эфир? - Марта сидела на подоконнике, покачивая ногой, жмурясь от яркого солнца: «Меня под эфиром оперировали, в Вашингтоне».

Джон поднял бровь:

- Часто нет времени и места наложить маску. И с тряпкой и склянкой хлороформа тоже не везде будешь гулять.

На его ладони лежали таблетки:

- Хлоралгидрат, - ласково сказал Джон, - мгновенно растворяется в алкоголе и воде. Через двадцать минут после бокала шампанского человек погружается в спокойный сон. Проверено лично мной, - он весело рассмеялся:

- Конечно, мы пока не кричим о его свойствах на весь мир. Либрих получил от нас хорошие деньги, и согласился четыре года ничего не публиковать в научных журналах.

Марта тщательно оделась, выбрав вечернее, с пышным кринолином, шелковое платье глубокого, темно-зеленого цвета. Она застегнула на шее ожерелье от герра Отто Беккера. Браслет женщина надела на правую руку. Гостиная была заставлена фарфоровыми вазами с букетами кремовых роз. Марта, впустив Федора Петровича, ласково улыбнулась:

- Выпьем кофе, мой дорогой Отто. Как ваш синдикат? - поинтересовалась Марта, провожая его на террасу.

От герра Беккера пахло сандалом. Он был в безукоризненном, темно-синем костюме английской шерсти, с крахмальной рубашкой и белым, шелковым галстуком. В кармане жилетки блестела золотая цепочка хронометра.

Она сидела, удобно устроившись в плетеном кресле, курила и покачивала ногой. Федор, глядя на темно-зеленую туфельку, на небольшом каблучке, сглотнул: «Господи, как я ее люблю…, Как я хочу, чтобы она была рядом…, Это все ради нее».

- Я сегодня выиграю, мадам Гаспар, - уверенно сказал Федор, любуясь лукавыми искорками в больших глазах.

- Каждый из членов нашего маленького кружка получит свои деньги обратно, в троекратном размере. И завтра, - он увидел, как улыбается женщина, - завтра я тоже выиграю.

Закатное солнце играло в ее изящно причесанных волосах. Она положила узкую ладонь на шею:

- Я вам очень благодарна, милый Отто. Прелестная безделушка, я люблю изумруды, - Марта потянулась и взяла его за руку:

- Я вам обещаю, - ее голос был низким, манящим, - обещаю, скоро мы с вами будем любоваться рассветом над венецианской лагуной, мой дорогой. Будем кататься на гондоле, я вам буду петь…, Вам, Отто, вам одному…, - он вдохнул запах жасмина. Марта добавила:

- Спасибо за розы. Увидимся в казино. Я обедаю с князем Карлом и генералом фон Корном.

Уходя, Федор поцеловал ей руку, и сжал зубы: «Клянусь, сегодня, на рассвете, она станет моей».

Джон пришел убирать со стола. Он остановился, заметив браслет на ее правом запястье. Марта быстро нацарапала записку:

- Когда мы вернемся из казино, будь рядом с его номером. Возьми оружие, на всякий случай. Если я ему сегодня откажу, боюсь, он начнет действовать силой.

Герцог взял серебряный карандаш: «Может быть, он еще проиграет».

- Очень надеюсь, - написала снизу Марта, - я начну ему подсказывать обыкновенные номера. Но все равно оставайся поблизости.

Джон кивнул:

- Она очень рискует, - мрачно думал герцог, - я не проверил номер Федора Петровича. Понятно, что он сюда с револьвером приехал. Если мне придется вмешаться, то вся операция полетит в тартарары. И Марте нельзя брать свой кольт. От него всего можно ожидать, хоть он и голову потерял. Возьмет, и поинтересуется ее ридикюлем.

Джон, в свой свободный день, сходил на городскую почту. Он послал невинную телеграмму в Берлин, некому герру Кнабелю: « Поздравь дядюшку Отто с открытием пекарни». Герцог приложил адрес этой самой пекарни. Резидент в Берлине должен был проверить, где, на самом деле, обретается настоящий герр Отто Беккер. Ответ Джон получил вчера. В тайнике, что герцог устроил в своем рабочем шкафчике, лежала официальная справка из полицейского участка на Фридрихштрассе, в Берлине. Герр Отто Беккер скончался в июне, в российской столице. Там же его и похоронили.

- Столько хлопот, - вздохнул Джон, - а, не дай Бог, после проигрыша, Федор Петрович застрелиться вздумает. Хотя у него дети…, Но мы не дадим ему это сделать. Он мне нужен живым, - герцог сдал грязную посуду и посмотрел на свой хронометр.

- Они из казино вернутся ближе к утру. Пойду, предложу кому-нибудь из ребят поменяться сменами. Ночные дежурства никто не любит.

Они опять сидели за третьей рулеткой справа, Федору Петровичу везло, но банк, к утру, он так и не сорвал. Каждый из игроков синдиката получил по сорок тысяч талеров.

- Завтра я утрою эту сумму, - пообещал Федор, - увидите.

Мадам Гаспар все время была рядом. Она держала его руку, поглаживая пальцы, шептала в его ухо цифры, отпивала брют. Федор слышал скороговорку крупье, принимал фишки, бросал их на зеленое сукно. Он все время, блаженно, думал:

- Я выиграю миллион, потом еще один…, Полина, - он опустил веки и тихо, одними губами, попросил:

- В гостинице…, выпейте со мной шампанского. Только я и вы. Я не могу, не могу вас отпускать сегодня, вы приносите удачу…

Марта молчала.

Достоевский тоже был в зале. В середине ночи, ближе к трем, она увидела, как Федор Михайлович, дрожащими руками, кидает маленькую фишку в десять талеров, на игорный стол.

- У него была целая стопка, - Марта разозлилась, - что это такое? Как только закончим операцию, я позабочусь о том, чтобы Федор Михайлович отсюда уехал. С деньгами, - Марта вспомнила, что Достоевский ей говорил о своих долгах.

Они вышли из казино навеселе, генерал фон Корн пел баварские песни. Марта ему подтягивала, сидя в ландо. Ладонь Федора Петровича лежала у нее на талии. Город спал, еще не взошла заря. Марта, поднявшись по мраморной лестнице гостиницы, зевнула:

- Оставим шампанское на завтра, милый Отто. Поздно, я устала.

- Мадам Гаспар, - он держал ее за руки, - мадам Гаспар, завтра я брошу к вашим ногам миллион, обещаю.

От него пахло вином, сигарами, рубашка была измята, галстук распущен.

- Один бокал, - умоляюще прошептал он, - у меня сухой моэт, ваш любимый. Полина, - у него были сильные, жесткие пальцы, - Полина….

- Он Юджинии ломал запястье, два раза, - вспомнила Марта. Ее снова затошнило.

- Он весит меньше Степушки. Тот был двести фунтов, а этот сто семьдесят, наверное. Джон до ста сорока не дотягивает. Господь его знает, когда эти таблетки подействуют. Джон его ниже на голову, и легче. Ладно, - она заставила себя улыбнуться. Женщина погрозила пальцем:

- Отто, Отто, вы обещали. После того, как вы сорвете банк, милый мой. Один бокал, не больше. Я за вами поухаживаю, - Марта прижалась головой к его груди и ахнула: «Как у вас сердце бьется!»

- Это потому, что вы здесь, мадам Гаспар, - Федор пропустил ее в дверь своего номера. Джон, стоя на лестнице для слуг, прислушался:

- Пора. Если что, Марта закричит. Будет скандал, конечно. Нам не удастся его завербовать…, - он подошел ближе к двери и улыбнулся. До него донесся звенящий, нежный голос Марты:

- Садитесь, мой дорогой. Я говорила, я хочу о вас позаботиться. Вы играли всю ночь, вы устали…, -Марта решительно, подтолкнула Федора к спальне. Женщина проследила за тем, чтобы он опустился на кровать. Марта ловко, повернувшись к нему спиной, открыла шампанское. Она, незаметно, достала одну таблетку из своего браслета. Пилюля мгновенно растворилась. Марта, пройдя в спальню, устроилась рядом с Федором, расправив кринолин:

- Выпьем за нашу завтрашнюю, то есть сегодняшнюю, удачу, дорогой Отто. Я жду миллиона, не забывайте.

- Вы его получите, - Федор, одним глотком, осушил бокал:

- Вы рядом, совсем рядом, я не верю…., Мадам Гаспар, - он наклонил рыжую голову и провел губами по ее шее, по изумрудному ожерелью, - один поцелуй, только один…, - он почувствовал, как кровь бросилась ему в голову, и услышал легкий смех:

- Так будет удобнее, мой дорогой. Идите, идите ко мне…, - от нее пахло жасмином, ее губы, мимолетно, быстро, коснулись его щеки. Он почувствовал, как голова касается подушки. Мадам Гаспар прижималась к нему, маленькой, почти незаметной грудью.

- Я вас люблю, - Федор потянулся к губам цвета черешни, к ее призрачному, бледному лицу, - люблю, мадам Гаспар. Будьте моей, прямо сейчас, навсегда…, - зашуршал шелк. Он успел расстегнуть пуговицы на брюках, и выдохнуть: «Господи, как сладко, как сладко. Господи, спасибо тебе».

Марта лежала, не двигаясь. Она старалась даже дышать как можно тише. Женщина, осторожно, поднялась.

- Он, конечно, будет думать, что все случилось…, Кто бы мог ожидать? Даже трогать его не понадобилось, - она старалась не смотреть в ту сторону, Марте было противно. Женщина постояла, успокаиваясь: «Не раздевать же мне его. Он захрапел».

Марта осмотрела свое платье. Шелк не испачкался. Женщина, не поворачиваясь, вышла из спальни. Она, неслышно открыла дверь в коридор.

Джон стоял, прислонившись к стене.

- Отличные таблетки, - устало заметила Марта, - правда, без небольшого инцидента не обошлось. Все случилось очень быстро. Пора заканчивать, - жестко сказала Марта, - нечего больше тянуть. Завтра ночью он проиграет. Днем с него потребуют деньги, и появимся мы. Со справкой о смерти герра Беккера и нашим интересным предложением.

Джон попросил: «Ты выспись, пожалуйста». Герцог помолчал: «Если все получится, то страна будет очень тебе благодарна, миссис Марта».

Она внезапно, весело улыбнулась:

- Именно так и случится, мой дорогой мистер Джон. Завтра я его усажу за другую рулетку. Скажу, что мне опять бабушка во сне явилась. Спокойной ночи, - пожелала ему Марта, исчезая за дверью.

- Спокойной ночи, - отозвался Джон. Он послушал тишину раннего утра, а потом пошел вниз. До конца его смены оставалось два часа.

Не открывая глаз, обнимая подушку, он простонал: «Полина…, Полина, любовь моя…». Федор вдохнул запах жасмина и пошарил рукой по кровати.

- Может быть, она в ванной, - Воронцов-Вельяминов улыбался, - я помню, мы пили шампанское. Полина обнимала меня, целовала…, - он поднял веки и увидел на шелковой подушке бронзовые волосы. Его пиджак валялся на ковре, рубашка была расстегнута. Федор, присев, взглянул вниз:

- Даже раздеться не успели. Птица моя, наверное, упорхнула. Пусть спит, пусть отдыхает. Надо заказать билеты на венский поезд. Сходим в оперу, я куплю ей меха…, А потом поедем в Венецию. Сегодня ночью я сорву банк, и она будет моей, навсегда.

Из гостиной слышался шорох, лакей убирал. Федор, как следует, потянулся и крикнул: «Ванну мне приготовьте!»

Он выбрал серый, с едва заметной искрой костюм, и галстук цвета голубиного крыла. Когда Федор спустился к табльдоту, портье поклонился:

- Герр Беккер, вам записка. Приходил месье…, - портье замялся, - рано утром. Я не решился вас будить.

- И очень правильно, - хохотнул Федор, просматривая закапанную вином бумагу. Достоевский, как он и ожидал, опять проигрался. «Это подождет, - он скрыл зевок, - все равно, Федор Михайлович теперь от меня никуда не денется». Он скомкал бумагу и выбросил ее в медную урну, на террасе.

- Герр Беккер! - радушно позвал его князь Карл, заметив Федора: «Идите к нам! Мы только сели за стол».

Федор подождал, пока официант нальет ему кофе: «Знал бы ты, что мадам Гаспар сегодня ночью была моей, - он взглянул на довольное лицо принципала Монако: «Хоть ты и великий князь, но Полина любит меня, только меня…, - Федор до сих пор слышал ее тихий шепот: «Милый, дорогой Отто…»

- Сегодня, господа, - Федор обвел глазами стол, - я буду играть до последнего. Вчера вы получили по сорок тысяч талеров каждый, поэтому я предлагаю, - Федор мысленно подсчитал деньги, - предлагаю сейчас повысить взнос. Пятьдесят тысяч.

Если бы они согласились, у него на руках оказалось бы триста тысяч. С такими деньгами можно было идти ва-банк, и попытаться получить миллион.

Князь писал что-то в блокноте испанской кожи.

- Конечно, - размышлял Федор,- моих денег будет не весь миллион. Меньше. Но никто еще в Баден-Бадене столько не выигрывал. Мадам Гаспар не устоит. Она уже не устояла, - Воронцов-Вельяминов довольно улыбнулся.

Личных денег у него сейчас как раз имелось чуть меньше ста тысяч. Федор решил: «Черт с ним, поставлю все. Получится три сотни с половиной. Отлично».

- Надо переоформить расписки, герр Беккер, - Гольдберг, прожевал испанскую ветчину. Федор закатил глаза: «Разумеется. Пусть приезжает поверенный. Вы пока готовьте деньги».

Он велел портье послать мадам Гаспар розы и приложил записку: «Любовь моя, отдыхай спокойно. Сегодня я искупаю тебя в золоте». Федор взял лошадь, и отменно прогулялся в парке. Пообедав, он отправился к Достоевскому.

- Федор Михайлович, - он удобно уселся на деревянной скамье в саду пансиона, - вы, пожалуйста, не беспокойтесь о деньгах. Когда сможете, тогда и отдадите. Моя миссия здесь почти закончена, - Федор отсчитал купюры, - мы с вами зимой увидимся, в столице. Или вы в Европе собираетесь остаться? -озабоченно поинтересовался Воронцов-Вельяминов.

Достоевский был ему нужен в Санкт-Петербурге. Федор был уверен, что писатель не водит никаких подозрительных знакомств, в отличие от Тургенева и мерзавца Герцена.

- Однако, - думал Федор, - все равно…, Он кумир молодежи. Студенты на него разве что только не молятся. Подвести к нему девушку…, - он вспомнил бесславный конец Бабочки и поморщился:

- Кто знал, что она с Шевчуком в связи была? И где они только познакомились? Суслова Федора Михайловича бросила, и, слава Богу, - он искоса взглянул на засыпанный пеплом пиджак Достоевского, на его обгрызенные ногти: «Нигилистка, сумасшедшая. Зачем он с ней встречался?»

Достоевский молчал, покуривая дешевую папиросу.

- Знаете, Федор Петрович, - вдруг, сказал он, - я за вами смотрю, в зале игорном. Я писатель, - он слабо, неловко, улыбнулся, - мне лица людские интересны. Как это сейчас говорят, - Достоевский пощелкал пальцами, - психология. Вы очень хорошо притворяетесь герром Беккером, - Федор посмотрел в разные глаза и весело улыбнулся: «Приходится, Федор Михайлович. Работа у меня такая».

- Притворяетесь, - задумчиво повторил Достоевский, - но иногда, Федор Петрович, я ваше настоящее лицо вижу. Когда рулетка крутится, шарик прыгает, когда все замирают…, Вам нравится власть, -утвердительно сказал он, - нравится выигрывать.

- Вам тоже, - усмехнулся Воронцов-Вельяминов, передавая ему еще триста талеров.

- Тысяча, для ровного счета, - он добавил еще одну купюру, и вспомнил: «Тургеневу по четыреста рублей за лист платят, а этому двести. А я всего лишь триста пятьдесят в месяц получаю. Ну и гонорары у наших литераторов. Это деньги он тоже проиграет, - Федор вздохнул, - и окажется у меня на крючке. Будем с ним встречаться, разговаривать, как старые приятели.

Он шел к гостинице и представлял себе огромную спальню в палаццо на Большом Канале, уходящий вверх потолок, мозаичные полы, нездешний, сияющий блеск ее кожи. Бронзовые волосы щекотали ему губы.

- Полина, - бормотал Федор, - Полина, любовь моя.

В записке, отправленной мадам Гаспар, Федор обещал ждать ее в ландо у подъезда гостиницы, в девять часов вечера. Марта, стоя перед венецианским зеркалом у себя в гардеробной, сжала губы:

- Джон сегодня в казино будет. И все остальные тоже. Отлично. Князь Карл этого не оставит. Они потребуют у Федора Петровича свои деньги.

Она выбрала серо-зеленое, цвета осенней, морской воды, платье и надела изумрудное ожерелье. Марта предполагала вернуть его:

- Пусть что хочет, то с ним и делает, - мрачно подумала она, взяв шелковый ридикюль, качнув изящной головой, - пусть хоть на стол бросает, когда проиграется.

Марта справилась с тошнотой и подышала: «Хватит. Завтра мы от него получим все, что нам надо».

- Он может нас обмануть, - задумчиво сказал герцог, еще в Лондоне: «Вернется в свой Санкт-Петербург, и никаких документов мы от него не дождемся».

- Я лично сопровожу его в русское посольство в Карлсруэ, столице княжества, - отрезала Марта, - и прослежу, чтобы он написал аффидавиты о признании моего сына Воронцовым-Вельяминовым, и о разводе для Юджинии. Не забывай, - Марта затянулась папироской, - я его ближайшая родственница, невестка, - она горько усмехнулась: «А в остальном, ты сам говорил с Юджинией. Он ради своих мальчиков, на что угодно пойдет».

- Как Бенкендорф, - Джон полистал старые, выцветшие документы в неприметной папке.

Она выпорхнула на гранитные ступени и ахнула:

- Милый Отто! Я вас целый день не видела, и успела соскучиться, - Марта подала ему маленькую руку. Женщина вдохнула запах сандала, что шел от его темного смокинга. В петлице у него красовалась кремовая роза. Лицо было спокойным, отдохнувшим. Он наклонился и шепнул ей на ухо:

- Надеюсь, что ты выспалась, любовь моя. Завтра мы весь день проведем вместе, обещаю. Спасибо тебе, спасибо…, - Марта почувствовала прикосновение его губ к своим пальцам и едва не вздрогнула.

- Надо Федору Михайловичу помочь, обязательно, - она смотрела на огни газовых фонарей в парке, на темные кроны деревьев, - выиграть для него деньги. Пусть с долгами расплатится. Федор Петрович отдаст мне его расписки.

Марта была уверена, что зять, как она со вздохом называла Воронцова-Вельяминова, одалживал Достоевскому средства для рулетки. Она решила показать Федору Михайловичу приказ из Третьего Отделения об ее аресте:

- Пусть знает, - Марта ощутила, как ее обнимают за талию, - и пусть другим расскажет, что такое Федор Петрович.

По дороге в казино Воронцов-Вельяминов тихо сказал ей:

- Я всегда, всегда буду помнить вчерашнюю ночь, моя любовь. Было сладко, как в раю…, - Марта увидела, как глаза зятя подернулись дымкой. Женщина опять погладила его запястье: «Помните, Отто, я жду от вас миллиона».

- Не разубеждать же его, - мрачно подумала Марта, принимая от зятя букет роз: «Потом я ему скажу правду, разумеется».

Она повела Воронцова-Вельяминова за рулетку, стоявшую слева:

- Это мне велела бабушка, Отто, - ласково сказала Марта, усаживаясь за стол, - я опять видела ее во сне, милый мой. Ставьте на цифру двадцать один. Я уверена, что сегодня удачный день.

Ему опять везло. Князь Карл, бросив жевать сигару, вытирая шелковым платком лысину, уставился на игорный стол. Генерал фон Корн не обращал внимания на монокль, раскачивающийся у него на черном, шелковом шнурке. Гольдберг барабанил толстыми пальцами по зеленому сукну.

В игорном зале висел табачный дым. Марта заставляла себя сидеть прямо. Она держала руку Федора Петровича, под столом, и видела бесстрастное лицо Джона. Герцог приносил все новые бутылки вина. За рулеткой, где они играли последние три дня, Марта заметила русую, немного поседевшую голову Достоевского.

- Надеюсь, что ему повезет, - попросила Марта. Она покосилась на фишки, лежавшие перед Федором Петровичем.

- Восемьсот тысяч, - поняла она, - Господи, останови его, пожалуйста. За обычной рулеткой сидим, а все равно он выигрывает.

- Скажите мне число, Полина, - он незаметно погладил ее острое, укрытое шелком колено, - я сейчас пойду ва-банк. Скажите число…, - его рука поползла дальше. Марта, спокойно отозвалась: «Двадцать два, милый Отто. Черное».

- Петрашевцев казнили двадцать второго декабря, - вспомнил Федор и подвинул фишки крупье. «Ставлю на все, - он держал руку на колене мадам Гаспар, - сейчас у меня будет полтора миллиона талеров».

Завертелся волчок, крупье закричал: «Rien ne va plus!». Шарик запрыгал по кругу, минуя выписанные золотом числа, красное и черное, а потом он остановился. Это был цвет ее глаз. Федор повернулся и увидел их пристальный, прозрачный, безжалостный взгляд.

- Зеленые, - успел подумать Воронцов-Вельяминов, - какие они зеленые.

- Зеро! - крупье подгреб все фишки к себе: «Делайте ваши ставки, господа!». Мадам Гаспар поднялась и зевнула:

- Князь Карл, проводите меня в гостиницу. До свидания, герр Беккер, - тонкие губы улыбались, -желаю вам отыграться и вернуть свои долги.

- Джон за ним проследит, - Марта взяла свой ридикюль: «Господи, как я устала».

Федор, было, хотел что-то сказать. Мадам Гаспар уходила, покачивая узкой спиной, под руку с принципалом Монако. Над его ухом раздался сухой голос генерала фон Корна:

- Надеюсь, вы помните, герр Беккер, согласно обязательству, вы должны выплатить нам деньги в течение суток.

- Помню, - Федор сжал зубы и пошарил по карманам. Он наскреб тридцать талеров мелочью и подвинул к себе три маленькие фишки.

- Продолжим, - упрямо сказал Воронцов-Вельяминов, бросая их на игорный стол.

Большие, красного дерева, часы в гостиной медленно пробили одиннадцать утра. На круглом столе лежала фаберовская ручка и блокнот, испещренный вычислениями.

- Бесполезно, - у него щипало глаза от табачного дыма, голова была тяжелой, в ушах все еще звенел голос крупье: «Ставки сделаны, ставок больше нет!», - все бесполезно…

Он ушел из казино в шесть утра, вернее, его увели. Управляющий пригрозил вызвать полицию. Он проиграл все, что у него было в карманах, и часы, и золотой, с бриллиантами, перстень. Федор хотел выдать долговую расписку казино. Управляющий, пошептавшись с князем Карлом, покачал головой: «Сожалею, герр Беккер».

Принципал не преминул вернуться в игорный зал. Его маленькие, пристальные глаза, внимательно следили за Федором. Когда Воронцов-Вельяминов стянул с пальца кольцо, и вынул из манжет запонки, князь Карл, перегнулся через стол: «Мадам Гаспар обещала провести зиму на Лазурном берегу, герр Беккер».

Федор едва сдержался, чтобы не схватить хрустальный бокал с моэтом, и не швырнуть ему в лицо. «Надо взять денег, - он бессильно следил за прыжками шарика, - у Достоевского. Пусть отдаст мне золото, тысячу талеров…., Я отыграюсь, непременно». Однако Федора Михайловича в зале не было.

- Я его найду, - пообещал себе Воронцов-Вельяминов, - приду к нему, утром. Если он в выигрыше, пусть одолжит мне, хотя бы сотню.

Ему надо было отдать четверть миллиона талеров до двух часов дня. Князь Монако вывел его из казино. Федор остановился. В призрачном, сером рассвете, он увидел двух жандармов в форме полиции княжества Баден-Вюртемберг.

- Я здесь по личному приглашению его высочества герцога Баденского Фридриха, - небрежно сказал князь Карл, - как венценосной особе мне выделена охрана. Они проследят, чтобы вы, герр Беккер, остались у себя в номере.

Жандармы и сейчас стояли у дверей.

- Четверть миллиона, - билось в голове у Федора, - даже если продать дом, имение, то этого не хватит…, Господи, а как за лицей платить? Мальчики, бедные мои мальчики…, - он уронил голову на тетрадь.

Продать что-то он мог, только послав распоряжение в Санкт-Петербург, по телеграфу. Для этого надо было поехать в посольство, в Карлсруэ и дождаться кабеля из столицы, подтверждающего его личность.

- Пойдут слухи, - понял Федор, - сплетни…, У нас любят ударить упавшего человека, как можно больнее. Его величество против азартных игр, а я еще и князю Монако задолжал. Карл, наверняка, послал телеграмму в Берлин. Интересуется, кто такой герр Беккер, - Федор еще раз посмотрел на подсчеты.

Он много тратил на мальчишек, да и на себя тоже.

- Юджиния мне дешево обходилась, - Федор, вспомнил шестьсот талеров, что он отдал за розы для мадам Гаспар, - она по три года одно и то же платье носила. Пять тысяч талеров за ожерелье, вино, шампанское, завтраки, обеды…Двуличная дрянь, как только мне не повезло, вспорхнула и улетела дальше, - он опять ощутил запах жасмина и вздохнул: «Все равно она была моей».

До Карлсруэ надо было еще доехать. В карманах у него не осталось ни одного талера. На последние монеты он утром заказал кофе и пачку папирос. В комнате было накурено, он потер покрасневшие глаза и посмотрел на сейф от Чабба, вделанный в стену. Там лежал револьвер. Федор привез его с собой на всякий случай.

- Можно сбежать, - он поднялся и вышел на террасу, - спрыгнуть…, Здесь невысоко, ногу растяну. И куда я побегу? - Федор, прикрыл ладонями фосфорную спичку, втягивая горький, едкий дым:

- Куда? К Достоевскому? Забрать у него паспорт, отговориться служебной надобностью? Меня на первой станции арестуют. Местная полиция разошлет мои приметы по всему княжеству.

Дети внизу, на лужайке, играли в крокет. Федор услышал голос какой-то англичанки:

- Фредди, джентльмен так не поступает, соблюдай правила! Не обижай Луизу, она девочка! Фредди, пухлый мальчик лет пяти, в матроске, надул губы. Девочка его возраста, белокурые волосы падали ей на плечи, склонилась над шаром.

- Мальчишки…, - Федор закрыл глаза от боли, - как они без меня? И девочка, я не забрал ее у Юджинии. Если меня здесь в тюрьму посадят, они сиротами останутся, - он курил, часто, глубоко затягиваясь, глядя на террасу, где сидели дамы с вязанием. Невысокий, светловолосый официант наливал им кофе.

- Он вчера в казино был, - Федор вздрогнул, часы пробили полдень. Он вернулся к столу и еще раз посмотрел на свои расчеты. Потушив папиросу, он сел в кресло, обхватив голову руками. Имение и дом, не стоили и сорока тысяч талеров, в банке у него лежало не больше пятидесяти.

- И все, - Федор почувствовал во рту неприятный привкус холодного кофе и табака, - и больше ничего нет.

Он не умывался, и не чистил зубы. На столе, рядом с тетрадью лежали счета из казино и ресторана, за обеды, завтраки, икру, шампанское и вино. Их принесли утром, с напоминанием, что номер оплачен до конца недели.

- Конец недели завтра, - Федор, поморщившись, опять закурил, - завтра. Господи, встать на колени перед его величеством, просить прощения…, Меня с волчьим билетом выгонят из Третьего Отделения. У нас нельзя себя компрометировать. Мне сорока нет, а карьера разрушена, навсегда.

Из-за двери раздался нежный, но твердый женский голос: «Вот записка от его высочества князя, пропустите меня!»

- Господи, - Федор побледнел, - Господи, это мадам Гаспар. Надо поменять рубашку, надо…, - он успел только подняться. Женщина была в утреннем, изящном, цвета чайной розы платье. Скромный воротник прикрывал белую шею, в руках она держала вышитый бисером ридикюль. Бронзовые волосы вились у висков, спускались каскадом на шелк платья. На щеках играл нежный румянец. Глаза у нее были ясные, зеленые, безмятежные.

Она сама отодвинула для себя стул. Лакей, приставленный к номеру Федора, внес серебряный кофейник.

- Я угощаю, - мадам Гаспар, закинув ногу на ногу, разлила кофе, - садитесь, пожалуйста.

Он повиновался:

- Господи, а если она пришла меня выручить? У нее много денег, она богата…, Она добрая женщина, -Федор почувствовал, что краснеет, - Господи, я ей всегда буду благодарен, буду за нее молиться, и мальчики тоже…, - мадам Гаспар подождала, пока исчезнет лакей. Дама закурила тоненькую папироску.

У него было помятое, серое лицо, на щеках виднелась рыжая щетина. Пахло табаком, потом, кислым, застарелым винным перегаром. Мадам Гаспар молчала, стряхивая пепел. Федор сидел, глядя на перечеркнутые цифры в тетради, на нетронутую чашку кофе перед ним.

- Я пришла сделать вам предложение, - наконец, сказала мадам Гаспар.

Федор сглотнул:

- О чем это она? Неужели…, Не может, не может такого быть…, - ее глаза были спокойными, словно бездонный речной омут.

- Я это Юджинии говорил, - вспомнил Воронцов-Вельяминов, - после ее ареста.

- Предложение, Федор Петрович, - повторила мадам Гаспар. Федор замер. Она говорила по-русски.

Герцог облокотился на мраморные перила, разделявшие террасы номеров.

- Он согласится, - Джон положил руку на простую, деревянную шкатулку, - не может не согласиться. Мы заплатим его долги, заставим подписать нужные документы, и обязательство о работе. Незачем Марте ездить в Карлсруэ, я сам туда отправлюсь.

В шкатулке было четверть миллиона талеров. Утром, Джон появился в номере Марты, с завтраком. Он застал женщину, открывающей сейф. Марта положила в ридикюль пистолет и аккуратно свернутый приказ. Она предложила: «Сядь, проверь отчетность. Казна даже в выигрыше осталась».

В казино Марта ставила деньги, выданные ей в Лондоне. В шкатулке лежали облигации Лионского Кредита. Марта получила их со своего счета в Париже. Она заметила:

- Не спорь со мной. Не обязательно Федору Петровичу знать, что это мои средства. Он будет их выплачивать, вот и все. Если я не получу очередной перевод, я сообщу тебе, - Марта прочитала обязательство, написанное Джон, - и в дело пойдет этот документ. Иначе слишком дорогой агент получается, - Марта улыбнулась.

Джон быстро подсчитал в уме и согласился.

- Чуть меньше полутора тысяч талеров в месяц, на пятнадцать лет. Без процентов, - герцог едва не рассмеялся, - здесь все-таки не банк. За это время мы от него получим отличные сведения. Ему нечего больше делать, он разорен.

Марта с аппетитом жевала круассан с апельсиновым джемом:

- Его недвижимость не покроет долга, и я не думаю, что у него большие сбережения в банке, - она кивнула на футляр с ожерельем: «Это я ему отдам. Ему надо как-то домой вернуться».

- Он нам будет всю свою зарплату перечислять, - Джон вспомнил сведения о жаловании российских чиновников, - он, наверняка, департаментом заведует.

Марта откинулась на подушки, запахнув шелковый, в японском стиле, халат. Волосы она, небрежно, заколола на затылке.

- Во-первых, - холодно сказала женщина, - он будет продвигаться по службе. Его жалование увеличится. Во-вторых, - она закурила папиросу, - ничего страшного. Вместе Бадена поедет в Крым, прекратит баловаться рулеткой и умерит свои вкусы в икре и шампанском. Нечего его жалеть, -решительно заключила Марта, подставив Джону чашку для кофе.

- Я и не жалею, - герцог поднял бровь.

- Но я бы тебе не советовал вмешиваться во внутренние дела Российской Империи, - он указал на ридикюль, - если этот Достоевский, - медленно выговорил Джон, - при виде приказа, немедленно всем разболтает, чем занимается Федор Петрович, то с ним можно проститься, как с агентом.

- Не разболтает, - твердо ответила Марта: «Я просто не хочу, чтобы Достоевский, - она вздохнула, -питал иллюзии относительно моего зятя».

Джон стал убирать со стола: «Писатели на то и писатели, чтобы питать иллюзии, - пробурчал он, -помяни мое слово». Марта поджала губы и налила себе еще кофе.

Джон легко, бесшумно перемахнул через перила и прислушался. В гостиной Федора Петровича царила тишина. У герцога лежал в кармане пистолет, на всякий случай, Марта тоже взяла оружие. «Больше для спокойствия, - отмахнулась женщина, - не будет он в меня стрелять».

Ветер шелестел шелковой гардиной, мерно тикали часы. Мадам Гаспар, у Федора не поворачивался язык назвать ее иначе, покуривала папироску. Аккуратно разглаженный приказ, лежал между ними. Рисовую бумагу придавливал изящный револьвер с золотой пластинкой на рукояти: «Semper Fidelis Ad Semper Eadem». Федор боялся поднять глаза. Невестка смотрела на него холодно, пристально. Пахло от нее жасмином, твердый, острый подбородок был вскинут.

Федор вспомнил приказ, вспомнил американскую подданную, Марту Бенджамин, пяти футов ростом, телосложения хрупкого, рыжеволосую, зеленоглазую. Он не стал спрашивать, где его взяла невестка. Воронцов-Вельяминов увидел, что бумага когда-то была разорвана. Потом ее осторожно склеили.

Она сказала, что его брат был жив, все эти десять лет. Он погиб весной, в Америке, в самом конце войны межу Севером и Югом. Федор взглянул на сухой блеск в ее глазах. Он заставил себя не интересоваться, где обретался Степан, и как его занесло в Америку.

- Хотя мадам Гаспар..., то есть Бенджамин-Вулф, - подумал Федор, - она американка. Они в Крыму познакомились. Знал бы я..., - он услышал спокойный голос невестки:

- Когда мы с вами пили шампанское у вас в номере, Федор Петрович, вы заснули. Устали, должно быть, - Марта покачала туфелькой, - а я ушла. Это я для того говорю, чтобы вы, - невестка повела рукой, - не думали...

Он был уверен, что все случилось. Федор искоса, незаметно глядел на ее маленькую, девичью грудь под светлым шелком платья. Невестка просматривала счета из казино и ресторана

- Выбора у вас нет, дорогой зять. Либо справка из Берлина, - она показала ему бумагу, - о смерти герра Беккера отправляется в местный полицейский участок, и вы садитесь в тюрьму..., - Марта посмотрела на часы, - потому что скоро здесь появится ваш синдикат и потребует четверть миллиона талеров. Либо вы подписываете обязательство о работе, и выплачиваете эти деньги, ежемесячно, на безопасный счет. Вы поедете с еще одним нашим родственником в Карлсруэ, в русское посольство. Подписывать аффидавиты.

У него, как сказала Марта, был племянник, Петр, мальчик десяти лет.

- Вашим сыновьям восемь, - задумчиво проговорила она, - Коля родился первым, он был семь фунтов весом, а Саша через четверть часа, он весил шесть. Коля похож на вашу жену, а Саша на вас.

Федор понял, что бывшая жена рассказала Марте очень многое. У невестки был хороший русский язык, с легким, нежным акцентом.

- Но это все мое жалованье, - попытался сказать Федор, - на что нам жить...

- Меня это меньше всего интересует, - оборвала его невестка, порывшись в счетах, - умерите свои аппетиты, и не будете пить бордо по двадцать талеров за бутылку. В России есть крымские вина. Они дешевле, - женщина, издевательски, улыбалась: «Если вы будете запаздывать с платежами, ваше обязательство о работе сразу окажется там, где им очень заинтересуются, Федор Петрович».

Она поиграла пистолетом и требовательно заметила:

- Я жду. Кладите на стол все расписки, что вы получили в Баден-Бадене, Федор Петрович. Я уверена, что вы кому-то ссужали деньги. Мы платим ваши долги, - Марта почесала дулом висок, - и нам хотелось бы получить кое-что обратно. Хотя бы немного, - рассмеялась она, глядя на бумаги, что Федор достал из портмоне.

- Хорошо, - он сжал зубы: «Хорошо, я все сделаю. Но я занимаюсь внутренними делами, революционерами, радикалами...»

- Это вы обсудите с нашим родственником, - Марта поднялась, забирая расписки. Невестка подвинула ему футляр: «Продадите ожерелье. Вам хватит денег добраться до Санкт-Петербурга, дорогой зять».

- А вы? Вы там были, в Санкт-Петербурге? - внезапно спросил Федор.

Женщина ничего не ответила и холодно добавила:

- Мы вам не советуем, Федор Петрович, приближаться к вашей в скором времени бывшей жене, леди Юджинии Кроу. Если вы хотя бы появитесь рядом с ней, ваше обязательство отправится туда, где будут его рады прочесть. Всего хорошего, - невестка позвала: «Джон!»

- Я его видел, - понял Федор, - много раз. Он официант, он приносил вино...

Невысокий, светловолосый мужчина поставил перед ним шкатулку и достал из кармана фрака пистолет.

- Здравствуйте, господин Воронцов-Вельяминов, - вежливо сказал он, по-немецки, - меня вы можете называть Джон. Я тоже, - герцог усмехнулся, - ваш родственник. Вы мне какое-то письмо посылали, якобы леди Юджиния Кроу убила моего отца...

Федор вспомнил разнесенный обухом топора череп, брызги крови на стенах камеры:

- Экзетер. Нельзя ему признаваться, ни в коем случае. Он меня пристрелит, - Федор поднял голову и заставил себя посмотреть в лицо герцогу. Невестки в комнате не было, она выскользнула за дверь. Глаза у Джона были пристальные, светло-голубые.

- Одно лицо с отцом, - Федор откашлялся: «Мне очень жаль. Ваш отец..., это был несчастный случай. Он поскользнулся на лестнице, в тюрьме..., Поймите, - заторопился Федор, - мы не могли его не арестовать. Он приехал в Россию с чужими документами, подозревался в шпионаже...».

- Не пытать же мне его, - вздохнул Джон: «Ах, папа, папа..., Каким бы ты ни был, все равно, ты был мой отец».

- Ладно, - сухо сказал герцог.

- Пишите обязательство, господин Воронцов-Вельяминов, я буду диктовать. Я оставлю здесь шкатулку и уйду, - он кивнул на террасу, - а вы меня вызовете, через портье, для уборки номера. Я за вами прослежу, - Джон подал ему фаберовскую ручку, - сдадите комнаты, и мы поедем в Карлсруэ, дорогой кузен. Там и распрощаемся.

Он подождал, пока кузен поставит свою подпись, и забрал бумагу. Не успел Федор опомниться, как герцог от души хлестнул его по лицу. Из разбитого носа закапала кровь. Джон, презрительно заметил:

- Это лично от меня, господин Воронцов-Вельяминов. Мужчина, джентльмен, никогда, ни при каких обстоятельствах, не позволит себе поднять руку на женщину. Впрочем, в отличие от вашего брата, -Джон смерил его оценивающим взглядом, - вы не джентльмен. Скоро увидимся, - он вышел на террасу. Федор, откинув крышку шкатулки, увидел аккуратные пачки облигаций. Он вытер кровь с лица и заплакал, уронив голову на стол.

Марта попросила князя Карла отвезти ее на обед в привокзальный ресторан. Мадам Гаспар любила смотреть на отходящие поезда. Они сидели у открытого на перрон окна. Принципал усмехнулся:

- Смотрите, мадам Гаспар, герр Беккер уезжает. Не знаю, откуда он взял деньги..., - князь развел руками, - однако он все нам вернул, в облигациях Лионского Кредита, сегодня днем.

Джон, в неприметном, сером костюме, зашел вслед за Федором Петровичем, в отделение вагона второго класса. Они устроились у окна. Нос у зятя распух и покраснел, он был с одним скромным саквояжем.

- Скатертью дорога, - мысленно пожелала ему Марта. Женщина скрыла зевок: «Он очень скучный человек, ваше высочество, не стоит о нем вспоминать. Закажите еще шампанского».

Джон, по возвращении из Карлсруэ, хотел забрать у Тургенева письма, от семьи. Марта, идя к пансиону Достоевского, ласково подумала:

- Петенька напишет, как у него в школе дела. Хорошо, должно быть. Он отменно с людьми сходится, как и я. И Грегори рядом, поможет. Надо будет в Россию съездить. Пусть Петенька с кузенами познакомится.

Марта решила пробыть в Англии до Пасхи, а потом ненадолго вернуться в Америку. У нее имелся на примете маленький городок на берегу озера Эри. Он вырос из деревни, где когда-то стояла усадьба капитанов Кроу.

- Сниму домик, - решила Марта, - вдова и вдова. Хороший воздух, сосны..., Поживу с девочкой до осени и в Англию приедем.

Она еще не решила, как назвать ребенка. Марта все равно, почему-то была уверена, что это девочка.

Достоевский сидел на деревянной скамье в маленьком саду пансиона, склонившись над тетрадью, что-то перечеркивая и записывая заново. Марта незаметно забрала пустую чашку и набитую окурками пепельницу. Достоевский даже не пошевелился. Хозяйка узнала ее и всплеснула руками: «Сейчас свежего кофе заварю, мадам, и булочек принесу».

Марта присела рядом с Достоевским: «Федор Михайлович!»

- А? Что? - очнулся он и покраснел:

- Марфа Федоровна, простите..., - он, было, начал подниматься. Марта поймала его за полу старого пиджака и усадила обратно. Лицо у Достоевского было бледное, под глазами залегли темные круги:

- То везет, то не везет, Марфа Федоровна, - он чиркнул спичкой, - а писать все равно надо, романа ждут...

- Я вам принесла кое-что, - Марта передала ему конверт с расписками и указала на чистую пепельницу: «Сожгите это, Федор Михайлович».

- Откуда..., - начал Достоевский, но Марта отмахнулась: «Неважно». Бумага вспыхнула веселым, ярким пламенем. Марта подождала, пока она догорит: «Федор Михайлович, я хочу вам помочь».

На аллее Лихтенталер было шумно. Катились экипажи, отдыхающие возвращались с прогулок, в парке играла музыка. Вокруг газовых фонарей вились мотыльки. Он остановился и вскинул голову. На прозрачном, вечернем небе, над холмами, видневшимися на горизонте, всходила крупная, бледная луна. Звезды светили слабо, еле видно. К вечеру похолодало. Он пожалел, что не надел пальто. На его потрепанный костюм смотрели искоса, а пальто было новым, купленным в Париже.

Достоевский все смотрел на небо. Он, отчего-то, вспомнил ночную дорогу из Семипалатинска на восток, огромный, блистающий Млечный Путь и ее тихий голос:

- Каждая лодка на море, будто звезда в небе. Они идут своим курсом, повинуясь воле человека, а нам, оставшимся на берегу, суждено только следить за ними.

- Только следить, - Достоевский проводил взглядом ландо с нарядными дамами и засунул руки в карманы пиджака. Пальцы были испачканы чернилами. Он писал, не отрываясь. Он видел темные, узкие лестницы трущоб вокруг Сенного рынка, зеленое сукно игорного стола.

- Рулетенбург, - шептал он, - так его назову.

Он удерживал себя, и не ходил в казино, да у него и денег не было. Тысячу талеров от Федора Петровича, Достоевский проиграл. Пальцы тряслись, сжимая перо. Он много курил, и пил скверный кофе от хозяйки. Перед ним вставали прозрачные, зеленые глаза Марфы Федоровны. Это она запретила ему играть. В саду, она коротко сказала: «Забудьте об этих расписках, Федор Михайлович. Их не существовало». Он кивнул и на следующий день справился в гостинице. Герр Беккер уехал.

Сегодня мальчик в форменной курточке «Stephanie Les Bains» принес ему записку:

- Дорогой Федор Михайлович, - читал он, - я была бы рада увидеть вас сегодня вечером, за кофе и передать вам небольшой подарок.

У нее был ровный, изящный, мелкий почерк. От бумаги с монограммой отеля пахло жасмином. Достоевский не выдержал и поднес письмо к губам, поцеловав ее имя. Он тщательно оделся, прежде чем идти в гостиницу, взял свежую рубашку и попытался привести костюм в порядок. Ботинки все равно были разбитые, заношенные.

- Я сделаю ей предложение, - решил Достоевский, - я ее люблю..., Еще в Семипалатинске полюбил. Уговорю ее уехать в Россию. Она согласится, обязательно. А если не согласится? У нее первый муж был русский. Сын ее, она говорила, русский язык знает, он православный, - Достоевский вспомнил крепкого, высокого рыжеволосого ребенка.

Он удачно миновал швейцара. У подъезда гостиницы из экипажей высаживались гости, приехавшие с пикников. Вокруг города было много развалин средневековых замков. Достоевский поморщился:

- Не увидел ничего. Только пансион и зал игорный. Ивану Сергеевичу деньги не отдал..., - он вздохнул: «Тургенев мне за них душу вынет. Он в два раза больше меня за лист получает. Что ему эти пятьдесят талеров...»

Марта стояла посреди гостиной, оглядывая сложенные саквояжи. Джон прислал кабель из Карлсруэ: «Дорогая мадам Гаспар, ваш преданный поклонник, завершив дела в столице княжества, отбыл в Берлин. Я возвращаюсь в Баден».

- Сегодня он должен приехать, - Марта повертела изумрудный браслет на запястье.

Она устроила прощальный обед с поклонниками, обещая непременно посетить Баден после Пасхи. Марта загадочно улыбалась, когда у нее спрашивали, куда мадам Гаспар намеревается поехать. Князь Карл все еще предлагал ей виллу на Лазурном Берегу. Марта, в разговоре с другими вдовами, обмолвилась, что собирается отправиться на восток.

- Или на запад, я еще не решила, - мадам Гаспар пожала стройными плечами, - посмотрим.

Через день, весь Баден говорил, что мадам Гаспар приняла предложение русского великого князя, находящегося в городе инкогнито. Некоторые посылали мадам Гаспар в Каир. Египет, с началом постройки канала, стал модной страной. В столице спешно возводилась опера. Шептались, что Исмаил-паша пригласил мадам Гаспар провести зиму на Ниле.

Марта никого не разубеждала. Она даже услышала, что Корнелиус Вандербильт собирается приплыть в Европу на своей яхте «Северная Звезда» и пригласить мадам Гаспар в круиз. Она обедала с поклонниками, пила шампанское и аккуратно ходила в игорный зал. Марта боялась, что рулетку поставят в другое место, однако администрация не стала ее двигать. Марта играла осторожно. Сейчас, в шкатулке на столе, у нее лежало тридцать тысяч талеров.

- Этого хватит, - ласково думала она, - хватит, чтобы Федор Михайлович с долгами расплатился. Хватит, чтобы свое издательство организовать.

По утрам Марта работала. Она вспоминала рассказы дедушки Натан о ведении дел, вспоминала уроки мистера Беллами. Женщина писала в тетради план, следуя которому, Достоевский мог бы не зависеть от журналов, а сам печатать книги.

Марта помнила магазины в Сибири: «В провинции и десять лет назад, много читали. Тамошние хозяева лавок будут рады закупать книги без наценки. Можно устроить подписку, ежемесячный альманах..., Федора Михайловича вся Россия знает».

Она попросила горничную разжечь камин. Вечер был зябким. Марта, выйдя на террасу, подняла с белого мрамора желтый, сухой лист.

- Осень пришла, - она зачем-то вздохнула и повертела его, - так быстро.

Марта была в темном, закрытом платье, с одним простым, серебряным крестиком. Когда она открыла дверь, Достоевский вспомнил:

- Как в Семипалатинске. Она там траур носила. А сейчас сняла, хотя ее муж только весной умер. Господи, какая она красавица.

Марта усадила его в кресло. Гардины были задернуты, в камине потрескивали сосновые поленья. Женщина велела: «Пейте кофе, Федор Михайлович. Я вам поиграю, а потом о делах поговорим».

Это был тот же самый этюд Шопена, медленный, завораживающий. Бронзовая голова склонялась над пианино. Он смотрел на стройные плечи:

- Полина, Полина..., Господи, нельзя так мучиться. Надо ей все сказать. Она не Полина, - рассердился Достоевский, и увидел, как блестят отсветы огня в ее волосах. Он все равно не мог выбросить из головы это имя.

- Сейчас, - решил Достоевский. Ее белая рука, с одним только браслетом, легла на клавиши. Она закончила играть и повернулась. Он молчал, а потом, откашлялся:

- Марфа Федоровна..., - Достоевский помолчал, - Марфа Федоровна, я прошу вас, окажите мне честь. Станьте моей женой.

В комнате было тихо. Достоевский услышал, как скрипят колеса экипажей внизу, услышал далекую музыку, из парка. Он увидел, как часто, прерывисто дышит женщина:

- Она и сама будто музыка.

Достоевский опустился на колени и припал губами к ее тонким пальцам, к маленькой, мягкой руке.

По дороге с вокзала Джон зашел на улицу Тиргартенвег. Он выпил чашку кофе с Тургеневым и забрал письма от семьи. Было сумеречно. Они сидели на террасе, собака, свернувшись, устроилась у ног Тургенева. Писатель потрепал пса за ушами:

- Говорил я вам, месье Жан, Федор Петрович никакого отношения к Третьему Отделению не имеет. Поиграл и уехал, как вы мне сказали. Не волнуйтесь.

- Не буду, - согласился Джон, покуривая папиросу.

В Карлсруэ он довел кузена до особняка, где размещалось российское посольство, и похлопал себя по карману пиджака:

- Помните, бумага с вашей подписью у меня при себе. Я вас подожду, мистер Воронцов-Вельяминов.

Родственник раздул ноздри и коротко кивнул. Всю дорогу до Карлсруэ Воронцов-Вельяминов молчал, шурша газетой, искоса поглядывая на спокойное лицо герцога. Оказавшись в пустом вагоне второго класса, Джон откинулся на деревянную спинку сиденья: «Поговорим о деле».

Федор Петрович, было, пытался сказать, что не занимается разведкой, но герцог усмехнулся: «Ваш департамент до этого года был ответственен за действия вне пределов Российской Империи».

- Я работал только с Польшей, - хмуро ответил Федор. Джон хмыкнул:

- Врет, конечно. Операцию в Ричмонд-парке русские готовили. Ладно, сведения он будет давать, а остальное, наша забота.

Джон посмотрел на свой хронометр и кивнул в сторону кованых ворот особняка: «Идите, господин Воронцов-Вельяминов».

Федор, не оборачиваясь, направился к входу.

Он ждал, пока придет кабель из столицы, подтверждающий его личность:

- Ничего. Рано или поздно я избавлюсь от этого Экзетера, как избавился от его отца. Однако он, наверняка, передаст мое согласие на работу еще кому-нибудь…, - Федор велел себе пока не думать об этом. Он передал Джону два документа, аффидавит за его подписью, подтверждающий дворянство племянника и распоряжение своему адвокату в столице начать дело о разводе.

- Очень хорошо, - заметил Джон, и вырвал из блокнота лист.

- Это счет в Лионском кредите, на который вы будете переводить деньги, каждый месяц, - герцог не стал пожимать ему руку. Он перешел на другую сторону улицы. Федор посмотрел вслед его прямой спине:

- Надо разыскать надежного человека из радикалов, - решил Воронцов-Вельяминов, - за деньги они все, что угодно сделают. Это, конечно, займет время, но я никуда не тороплюсь. Слава Богу, мальчики в безопасности. Не такие они люди, - Федор вспомнил прозрачные глаза невестки, - чтобы их трогать. Мадам Гаспар…, то есть Марта, не станет поднимать руку на кузенов своего сына.

Федор продал ожерелье первому попавшемуся ювелиру, всего лишь за три тысячи талеров. В тот же вечер он уехал в Берлин. Сидя в своем отделении, Воронцов-Вельяминов достал из саквояжа блокнот и задумчиво посмотрел на чистый, белый лист.

- Пан Вилкас, - пробормотал Федор, - найти бы его…, А где? Найду, - он устало закрыл глаза.

Письмо от жены Джон распечатал в парке, сидя на скамье, под газовым фонарем. Полина писала, что маленькая пошла, хотя пока неуверенно. Вдовствующая герцогиня, к Рождеству, собиралась переехать в замок.

- Дом в Саутенде надо перестроить, - Джон, улыбнулся, глядя на обведенный контур младенческой ручки, - следующим летом этим займусь.

- Питер, вместе с принцем Уэльским, открыл химический завод «К и К» в Ньюкасле, - читал Джон ровный почерк жены, - вся семья, конечно, была на церемонии. Я обещала Маленькому Джону, когда он подрастет, тоже туда поехать. Возвращайся быстрее, милый мой. Мы очень по тебе соскучились.

- И я тоже, - Джон вдохнул влажный аромат земли, запах мокрой, палой листвы. Днем прошел мелкий дождь.

Он шел к гостинице, думая о белом Рождестве, о том, как вся семья будет наряжать елку, в большом, уходящем каменными сводами вверх, обеденном зале. Джон думал, как будет гулять по парку, с детьми, и кормить оленей, а вечером, когда все отправятся спать, Полина усядется у камина и отдаст ему гитару: «Давно ты мне не играл, милый мой».

Джон обошел здание гостиницы и вскинул голову. В окнах номера Марты, через опущенные гардины, виднелся свет газовых рожков.

Он заметил какие-то тени, двигающиеся по комнате. Герцог нахмурился:

- Князь Карл, что ли, у нее в гостях? Она должна была со всеми попрощаться. Как бы мне это ей предложить…, - Джон нащупал в кармане почту для Марты. Ей написал сын из школы, Питер прислал записку, а еще один конверт был из Иерусалима.

- Предложить работать…, - Джон вздохнул: «Ладно, подумаю, как это лучше сделать».

Он взбежал по лестнице для слуг на второй этаж и постучал в дверь номера Марты.

- Федор Михайлович, - женщина мягко отняла у него руку. Он все стоял на коленях.

- Федор Михайлович, - повторила Марта, - я очень польщена, но я вас не люблю. И не полюблю, - она отвернулась. Достоевский, поднявшись, посмотрел на нее своими разными глазами:

- Зачем вы тогда меня пригласили, Марфа Федоровна? Играть со мной? - его голос стал высоким, резким. Он прошелся по комнате, взяв папиросу, чиркая спичкой: «Если я вам не по душе…, -Достоевский помолчал, - то так и скажите».

Она стояла, маленькая, хрупкая, в темном платье. Достоевский увидел у нее в руках какую-то бумагу.

- Я бы хотела остаться вашим другом, - зеленые глаза взглянули на него, - и, как друг, я считаю своим долгом отдать вам вот это, - Марта протянула ему документ.

- Я это взяла у жандарма, в Семипалатинске. Мне кажется…, - женщина помолчала, - вы знаете человека, что отправил распоряжение.

Достоевский пробежал глазами ровный почерк писаря и дошел до подписи: «Исполняющий обязанности начальника Третьего Отделения Собственной Его Императорского Величества Канцелярии, коллежский советник Федор Петрович Воронцов-Вельяминов».

Он вспомнил высокого, рыжего студента с добрыми, голубыми глазами, провожавшего его домой, по ночному Петербургу, вспомнил, как Федор Петрович вздыхал:

- Я сиротой вырос, ни матери, ни отца не знал.

Достоевский увидел его улыбку. Сам не понимая, что говорит, он пробормотал:

- Слезинка ребеночка…., Нет, нет, Марфа Федоровна, - Достоевский скомкал бумагу, - это подделали, чтобы опорочить его. Он сын декабриста, он честный человек…, - Марта, было, рванулась к Достоевскому, но тот швырнул приказ в камин. Бумага вспыхнула, корчась в огне.

- Степушка так говорил, - подумала Марта, - но Федор Петрович был ему брат…, - документ рассыпался на мелкие искры. Она горько сказала себе:

- Теперь и не докажешь ничего. Хотя нет, - женщина рассердилась, - я этого так не оставлю.

- Это все ложь, - Достоевский выбросил окурок папиросы в серый пепел, оставшийся от бумаги:

- Ложь, Марфа Федоровна, Третье Отделение, на что угодно пойдет, чтобы порядочных людей очернить, - он поднес руку к голове и поморщился. В ушах шумело. Он, глядя на лицо Марфы Федоровны, внезапно почувствовал острую тоску:

- Не увижу ее больше, должно быть, - вздохнул Достоевский, - она в Россию приезжать не будет…, -Марта передала ему шкатулку.

Он смотрел на аккуратные пачки ассигнаций, а потом услышал ее нежный голос:

- Это для вас, Федор Михайлович. И вот еще, - Марта протянула ему тетрадь, - вы сможете сами издавать книги, не зависеть от журналов…, - Достоевский ничего не понимал. Он, дрожащей рукой коснулся ассигнаций:

- Здесь много, очень много…, Казино открыто, я удвою эту сумму, а потом…, - он даже закрыл глаза, так это было сладко.

- Только вы должны мне обещать, - настойчиво сказала Марта, - что вы прямо отсюда поедете в Россию, и не будете больше играть…, Федор Михайлович, - она даже испугалась, - что с вами?

Его плечи тряслись. Он схватил из шкатулки пачку купюр и швырнул ее в камин.

- Зачем! - крикнул Достоевский, - зачем тогда все это…, Вы не понимаете…, - он выронил деньги, Марта заметила, как подергивается его лицо. Она бросилась к Достоевскому, удерживая его, осторожно опуская на ковер, укладывая его голову себе на колени.

Марта видела припадки. Когда они жили в Киото, в замке его светлости Есинобы, у одного из слуг был больной сын.

- Грегори с ним дружил, - Марта, поглаживала русую, с легкой проседью голову, вытирая платком слюну, лившуюся из полуоткрытого рта, - а потом мальчик выздоровел. Бедный Федор Михайлович…, - пачка денег догорала в камине, по ковру были разбросаны ассигнации. Марта сидела, покачивая Достоевского: «Не надо, не надо, все будет хорошо…»

Когда она открыла дверь герцогу, в гостиной уже было прибрано.

- У него припадок случился, - вздохнула Марта, указывая на Достоевского. Тот дремал на обитом бархатом диване:

- Он приказ в огонь бросил, Джон. Не поверил ему. Ты оказался прав, - Джон, на мгновение, коснулся ее руки:

- Мне очень жаль, Марта. Ты отдыхай, - велел он, - я его потом в пансион отведу. Держи, - герцог протянул ей письма.

Марта взяла кашемировую шаль и с чашкой кофе вышла на террасу. Сын писал, что в школе у него все идет отлично:

- Здесь есть мальчики из Индии, Гонконга и Америки, но в Японии и России никто не был. Они, мамочка, мне все в рот смотрят. Крестик я ношу, не волнуйся, икона у меня в комнате, и книги тоже. Милая мамочка, приезжай быстрее. Очень хочется тебя увидеть…, - письмо было на русском языке. Марта напомнила себе, что надо, по возвращению в Лондон, найти хорошего оружейника и переделать катану. Меч в Итон не поехал, а остался на Ганновер-сквер. Питер писал, что открытие завода прошло удачно:

- Теперь я занимаюсь сталелитейным предприятием, по соседству. Дорогая кузина, надеюсь, что у вас все в порядке и жду нашей встречи в Лондоне.

Марта распечатала третий конверт. Его переслали из Англии, но письмо было от Бет, со Святой Земли. Женщина улыбнулась, пробежав глазами, знакомый почерк и вернулась в гостиную. Джон сидел у стола, покуривая, блаженно вытянув ноги. Марта помахала письмом:

- Рождество я в Иерусалиме отмечу, дорогой мой. Бет и Джошуа женятся, в следующем месяце. Я у нее обещала подружкой быть. Отсюда отправлюсь в Ливорно.

- Наконец-то, - добродушно заметил Джон, - два года почти она училась. Я помню, ты мне говорила. Отменный она журналист. Наши газеты тоже ее колонки печатали. Послушай…, - он помялся. С дивана раздался слабый голос: «Марфа Федоровна…». Герцог велел себе: «Потом. Когда она в Англию вернется, поговоришь с ней».

Достоевский проснулся и обвел глазами свою скромную комнату. За открытыми гардинами виднелось полуденное солнце:

- Какой-то лакей меня сюда довел, из пансиона…, Господи, как неловко получилось, перед Марфой Федоровной…, - он приподнялся и увидел на столе шкатулку. Достоевский представил себе расчерченное на квадраты сукно стола, скачущий шарик. Перед ним встали зеленые, прозрачные глаза:

- Полина..., Господи, но ее не так зовут…, Нет, нет, именно так…, - он пошарил на ковре и чиркнул спичкой. Он шевелил губами, мотая головой. Достоевский видел бронзовую, склонившуюся к фортепьяно, голову, слышал ласковую, медленную музыку:

- И не понимаю, не понимаю, что в ней хорошего! Хороша-то она, впрочем, хороша; кажется, хороша. Ведь она и других с ума сводит…, Стройная. Очень тонкая только. Мне кажется, ее можно всю в узел завязать или перегнуть надвое. Следок ноги у ней узенький, мучительный. Именно мучительный. Волосы с рыжим оттенком. Глаза, настоящие кошачьи, но как она гордо и высокомерно умеет ими смотреть…., - он отложил перо. Опустив голову в ладони, Достоевский повторил: «Мучительный».

Он потушил окурок и стал быстро писать.

 

Эпилог. Ноябрь 1865, Иерусалим

На большой, подвальной кухне были разожжены все плиты. Из встроенных в стены очагов шел запах свежевыпеченного хлеба. Дина Судакова, в простом, холщовом платье, с волосами, прикрытыми туго замотанным платком, наклонилась над большим, медным противнем, с аккуратно разложенными, жареными курицами.

- Пять сотен человек за столы усядутся, - весело подумала Дина, - самая большая свадьба в этом году.

Женщины начали готовить три дня назад. Дина, посмотрела на свой хронометр:

- Дождусь всех, и пойду за нашей невестой. Я ночь не спала, а она пусть отдохнет. Еще не рассвело. Вчера вечером Бет, сидя в гостиной дома Судаковых, тихо спросила:

- Тетя Дина, как это будет? Мы в Америку вернемся, с Джошуа…

- Вернетесь, - уверенно заметила Марта. Она любовалась белым, атласным платьем, надетым на деревянный манекен. Марта повторила:

- Вернетесь. Помни, - она наклонилась и поцеловала высокий, цвета карамели лоб, - приедете в Париж, и получишь французский паспорт. В нем раса не указана, и в Америке, - зеленые глаза засверкали искрами, - тоже так будет, еще при нашей жизни.

Дина Судакова кивнула:

- Марта права, милая. Француженка и француженка. Язык у тебя, как родной…

Бет прошлась по тканому, арабскому ковру в гостиной. Открытые шкафы красного дерева были уставлены тяжелыми книгами в кожаных переплетах. Тускло блестели заглавия, сверкало в лучах заходящего солнца серебро высоких подсвечников. Осень выдалась теплая, сухая. Бет остановилась у окна и посмотрела на золотые листья гранатового дерева в маленьком дворике дома Судаковых, на высокое, голубое небо Иерусалима.

Женщины молчали. Тикали большие, ореховые часы на стене.

- Тетя Дина, - Бет провела ладонями по своему простому, шерстяному платью, - сказано: «Правды, и только правды добивайся». Это будет ложь…, - ее голос угас.

Дина переглянулась с Мартой. Зеленые глаза пожилой женщины окружала мелкая сеточка морщин. Марта со значением взглянула в сторону книг на полках. Дина вздохнула: «Милая моя, рав Судаков тебе, то же самое сказал. Я помню. Никакой лжи здесь нет. У тебя есть все права на французское гражданство. Когда у тебя и Джошуа дети появятся, - Дина улыбнулась, - тогда им все и расскажете, конечно, - она поднялась:

- Марта, пойдем готовить. Невесте не след это делать. Плиты у нас разожжены, на кухне, в ешиве. Мирьям нам поможет, когда с вызовами закончит.

Оказавшись во дворе, госпожа Судакова, кисло, сказала:

- Ты ей больше об этом напоминай. Тебя она слушает, как видишь. Мы не американцы, - жена раввина махнула рукой, - она мне все время говорит, что там люди другие.

Марта уверила ее:

- Все хорошо будет, тетя Дина. Спасибо, что меня приютили.

Госпожа Судакова вздернула бровь:

- Исаак все равно, в Цфат поехал, сразу после праздников. Только к хупе вернется, вместе с Джошуа. Ты семья, милая, - она поцеловала Марту в щеку, - и Бет веселее. Я ей за два года надоела, думаю, -Дина рассмеялась.

Они вышли на узкую, каменную улицу. Марта, незаметно, положила руку на живот. Во время плавания ее тошнило, но не сильно. Когда они пришвартовались в Яффо, недомогание прекратилось.

Мирьям, тогда, вместе с мужем, еще была на канале. Они собирались приехать к самой хупе. Марта решила:

- В Лондоне к акушерке схожу. Девочка…, - она ласково улыбалась, когда думала о ребенке.

В Баден-Бадене, она сухо сказала зятю:

- У вашей жены, Федор Петрович, был выкидыш, когда она из Санкт-Петербурга уехала. Во многом, благодаря вам, думаю.

Марта увидела, как похолодели его глаза и отрезала: «И больше говорить не о чем». Она спешила вслед за госпожой Судаковой и вспоминала, как Бет бросилась ей на шею, выбежав во двор дома. Они сидели, держась за руки, на скамейке под гранатовым деревом. Бет шептала: «Марта, милая, как я рада тебя видеть…, Спасибо, спасибо тебе, что ты приехала»

- Я обещала, - Марта прижалась белой щекой к смуглой, теплой щеке, - помнишь, когда мы девчонками были. Я свои обещания всегда выполняю.

Марта рассказала ей о смерти братьев Вулфов. Бет, в спальне, достала письмо из Вашингтона.

- Дорогой дядя Исаак, - читала Марта четкий почерк Дэниела Горовица, - с радостью сообщаю вам, что после праздников у меня была хупа. Моя жена Сара тоже передает вам пожелания здоровья и благополучия. Я посылаю пожертвование в фонд ешивы, в честь нашей свадьбы.

Бет повертела конверт: «Полковнику Вильямсону пожизненное заключение дали». Марта кивнула:

- Я знаю, в газетах читала. Бет, - она присела на кровать и взяла руку кузины, - не думай обо всем этом, пожалуйста. Что ты мне о Мэтью рассказала, о Вильямсоне, - женщина помолчала, - забудь о них…, - Марта, внезапно, улыбнулась: «Ты мне говорила, что никогда за белого замуж не выйдешь».

Бет качнула черноволосой, кудрявой головой:

- Джошуа еврей, это другое, Марта. И я скоро буду…, - Бет посмотрела в сторону своего рабочего стола Рава Судаков, еще тогда, два года назад успокоил ее:

- Сказано: «Черна я, но прекрасна, дщери Иерусалимские». Ты видела, у нас братья есть из стран Йемена, из Африки…, Евреи не только белыми бывают.

Бет стояла, перекладывая свои тетради, гладя обложку книги. Она вышла год назад в Америке, издатель прислал ей авторские экземпляры: «Как мне их благодарить? Они меня под свое крыло взяли…, Я, конечно, родня, но очень дальняя. Тетя Дина и дядя Исаак со мной, словно с дочерью обращаются».

Она вернулась к Марте:

- Скучаю о Джошуа, - пожаловалась Бет, - с той весны, когда мы сюда приехали, я его и не видела. Не положено.

- Скоро увидишь, - бодро заметила Марта. Она встала посреди спальни, оглядывая разложенные на кровати платья:

- В Америке новый гардероб сошьешь. Тебе придется с лекциями выступать, перед публикой…, Можно это? - поинтересовалась женщина.

Бет кивнула:

- Это не Тора. Да и ее женщина женщинам может преподавать. Когда Джошуа пост раввина получит, я тоже буду…, - Бет оборвала себя и горько подумала:

- Если получит. Даже с французским паспортом на меня косо посмотрят. Я всей Америке известна…, -она открыла книгу и взглянула на свою старую, довоенную фотографию.

Марта оказалась рядом. Женщина положила острый подбородок ей на плечо: «Такая же красавица».

- Мне до тридцати год, - Бет смотрела на пенсне, между пуговицами корсета, на копну тяжелых, черных волос, на заглавие: «Элизабет Фримен. Америка в огне». Марта поцеловала ее в щеку:

- А мне тридцать, ну и что? Очень хорошая книга, - заметила она, - не зря второе издание выходит. Ты для газет будешь писать, когда вернешься?

Бет подавила тяжелый вздох:

- Еще неизвестно, что в Америке случится. На юге даже после войны негров вешают, - она положила руку на старый выпуск New York Evening Post, с жирным, черным заголовком: «Очередной случай суда Линча».

- Все это изменится, - уверила ее Марта, - увидишь.

Дина Судакова вытащила из очага противень с халами. Дверь скрипнула, раздался веселый голос: «Тетя Дина, Бет готова в микву идти».

Марта спустилась вниз, по узкой, каменной лестнице и засучила рукава простого платья: «Я вас заменю, и остальных женщин дождусь». Дина, вымыв руки, оправила платок: «Одна сюда шла»

Женщина взялась за нож,поставив перед собой плетеную корзину с луком и морковью:

- Меня проводили, тетя Дина. Рав Маркус, я его на улице встретила. А дядя Исаак с Джошуа когда приезжают?

- Сейчас должны приехать, - Дина вышла во двор. Марта, очищая лук, вытерла рукавом платья слезы, что брызнули из глаз: «Надо у рава Маркуса еще расспросить о Польше. Тяжело ему о таком говорить…, - она стала резать лук, все еще всхлипывая.

Марта высыпала овощи на противень, слушая болтовню женщин. Кухня, постепенно, наполнялась людьми. Рав Маркус Ястроу приехал в Иерусалим с женой, Бертой, и двумя мальчишками, Иосифом и Моррисом. Марта познакомилась с ними на обеде у Дины Судаковой. Рав Ястроу принял приглашение синагоги в Филадельфии. Они с женой расспрашивали Марту и Бет о жизни в Америке. Сам раввин был из Пруссии, но, как он сказал:

- С тех пор, как царское правительство меня выслало из Польши, после восстания, в Германии меня никто нанимать не хочет, - рав Маркус усмехнулся, - считают, что я революционер. Придется перебираться через океан, впрочем, - он помолчал, - думаю, многие евреи в Старом Свете скоро так же сделают. Или сюда направятся.

Марта принялась за куриную печенку: «У всех семьи, свадьбу играют, а ты одна. Дмитрий Иванович…, это от одиночества было. И Питер встретит кого-нибудь…, - Марта бросила печенку рядом с луком, орудуя медной лопаточкой: «А ты одна и так будет всегда».

Она, несколько раз, думала написать Менделееву о ребенке, но потом вздыхала:

- Зачем? Он женат. Все это случилось один раз и больше не вернется. Не надо ему о таком знать.

Женщины были в холщовых фартуках. Марта обвела глазами кухню: «Хорошо, что я на немецком языке говорю. Здесь много евреев из Европы, идиш у них похож. Святой язык, я бы, конечно, никогда не осилила, а Бет уже и читает, и пишет свободно».

С Ястроу и его семьей Марта говорила на немецком языке, однако раввин знал и польский и русский:

- Пришлось выучить, - развел он руками, - я первым проповедь не на святом языке читал, а на польском. И в похоронах революционеров участвовал, - потом Марта узнала от жены Ястроу, что тот провел несколько месяцев в Варшавской цитадели, в одиночной камере. Сам раввин об этом вспоминать не любил. На Кинерете они стояли на берегу озера, и рав Маркус заметил:

- Я, миссис Бенджамин-Вулф, не думал, что живым из тюрьмы выйду. Особенно после допросов, - он посмотрел куда-то вдаль. Марта вспомнила: «Федор Петрович в Польше был».

Рав Маркус не знал имени своего следователя, но Марта, осторожно выпытав его описание, похолодела. Это был зять.

- В общем, - раввин посмотрел на свою руку, и Марта впервые увидела искривленные, сломанные пальцы, - я должен быть благодарен, что меня всего лишь выслали из Российской империи, без права возвращения.

Они съездили и к Джошуа. Марта увидев кузена, ахнула: «Ты совсем другим стал. Вот что значит на земле работать».

Джошуа показал им виноградники Судаковых. Ровные ряды лоз уходили за горизонт. Пахло жаркой, сухой землей, сладко, маняще, созревшими гроздьями, Джошуа шел рядом с Мартой, в простой, рабочей куртке и кипе, загорелый. Марта искоса посмотрела на его руки, большие, с обломанными ногтями, испачканные в земле. Джошуа улыбнулся:

- На Шабат я переодеваюсь. Но сейчас самое горячее время. На прессе мы чуть ли не сутками работаем. Ты ведь была в Калифорнии? - кузен остановился:

- У них климат похож на Святую Землю, я слышал. Дедушка еще во время оно хотел там землю купить, и виноград выращивать.

Марта кивнула:

- Но зимы холоднее. И влажно, океан рядом.

Она вспомнила мистера Стросса и, осторожно сказала:

- Джошуа…, Когда вы с Бет домой вернетесь…, На западе много евреев, а раввинов у них нет. Все на восток едут, взять хотя бы мистера Ястроу.

Кузен наклонился и поправил виноградную лозу:

- Бет мне написала, что хочет в южных штатах обосноваться. После войны, много работы будет, -Джошуа вздохнул, - и для нас тоже. Мы должны помогать неграм, заботиться об их образовании, о гражданских правах…, - кузен почесал неухоженную, каштановую бороду:

- Как сказано в Торе: «Пришельца не обижай, ибо ты сам был пришельцем в земле Египетской. Пошли, - он махнул в сторону низкого, каменного здания, - покажу вам пресс.

Марта посмотрела вслед кузену и раву Маркусу и сказала себе под нос: «Напишу-ка я мистеру Строссу».

Она так и сделала. Марта разложила жареных куриц по блюдам, и занялась паштетом: «На всякий случай. Мистер Стросс давно в Калифорнии живет. Он Джошуа поможет, если тот решит землей заниматься».

В Цфате, за обедом, Джошуа сказал: «У Судаковых Моше виноградники на себя возьмет, когда вырастет. Восемь лет ему, а во все дела вникает. Отличный мальчишка, и учится отменно».

Моше, вместе с отцом и Мирьям провел лето в Каире, занимаясь в ешиве. Сейчас капитан Кроу привез его обратно в Иерусалим.

- Мы на хупе побудем, - Мирьям улыбнулась, - и обратно отправимся. Теперь надолго в пустыне осядем. Стивен говорит, работы очень, много.

Капитан показал им карту. Канал должен был пройти через сто миль пустыни. На нем работало тридцать тысяч человек.

- Года через четыре откроем, - Стивен наклонился и незаметно поцеловал черные косы жены, - а потом я отправлюсь в Арктику, дорогие мои. Искать экспедицию Франклина.

- Мы отправимся, - поправила его Мирьям. Марта вздохнула: «Счастливы они, сразу видно». У Мирьям на губах виднелась легкая, томная улыбка, на белых щеках играл свежий румянец. Марта усмехнулась: «За руки под столом держатся. Хорошо, что у них все вышло».

Племяннику Мирьям исполнился год. Марта напомнила себе, что надо на обратном пути заехать в Амстердам, повидаться с Давидом и его женой. Она спросила у Мирьям, как Давид принял ее мужа. Девушка отмахнулась:

- Стивен семья. Давид был счастлив, что я по любви замуж вышла. И с Моше мы подружились. А рав Судаков, - Мирьям помолчала, - сказал, что все равно наши дети евреями будут.

- Вот и хорошо, - искренне ответила Марта, обнимая плечи девушки.

- Когда Джошуа сюда вернется, к хупе, - шепнула она Мирьям, - не говори ему о тех делах, американских. Сама знаешь, о чем я. Отца его не вернуть, да и не был он ему отцом. Незачем такое бередить.

Мирьям кивнула и стала рассказывать Марте о Каире. Женщина слушала, вспоминая лазоревые глаза капитана Кроу и его твердый голос: «А после этого я отправлюсь в Арктику».

- Надеюсь, он хотя бы Моше туда не возьмет, - Марта посмотрела на свой хронометр: «Семь утра. Бет должна была окунуться. Волновалась она. Сейчас люди с молитвы придут, в ешиве ученики появятся…, А свадьба вечером, под звездами».

Рав Судаков разрешил Марте вести подругу к хупе.

- Хоть ты и не еврейка, - смешливо сказал он, перед отъездом в Цфат, - но ничего страшного. Положено, чтобы это матери невесты и жениха делали, однако они оба у нас сироты…, - раввин вздохнул: «Жена моя там будет, и ты, конечно, тоже».

В большой, подвальной столовой, рядом с кухней, слышались голоса учеников ешивы. Марта, выглянув наружу, нашла глазами рыжую голову: «Моше!»

Мальчик был высокий, крепкий, сероглазый, с заколотыми под черной кипой пейсами.

- Тетя Марта! - обрадовался ребенок, - папа во дворе, они начали перегородкой заниматься, а тетя Мирьям с равом Горовицем разговаривает. Он шел на молитву. А что на завтрак? - поинтересовался Моше, - сегодня ведь свадьба? Паштет из курицы есть?

- На свадьбе его и получите, - рассмеялась Марта: «Баклажаны, лепешки…, Садись, - она подтолкнула мальчика, - пей чай. Сейчас еду принесут».

- Они до молитвы не завтракают, - Марта, поднялась наверх, во двор ешивы: «Это бывший дом рава Судакова, - вспомнила она, - дядя Исаак рассказывал».

Ворота были распахнуты, мимо нее бежали дети. Сзади Марта услышала стук молотков. Мужчины сколачивали доски для перегородки, что должна была поделить двор на женскую и мужскую половины. Утро было сияющим, свежим. Марта, выйдя на маленькую площадь, нахмурилась: «О чем это они там говорят?»

Джошуа был в пиджаке и черной шляпе, Мирьям, в простом, синем платье, с непокрытой, черноволосой головой. Они стояли друг напротив друга. Марта, найдя в кармане фартука свои папиросы, завернула за угол здания ешивы. Она присела на ступени. Лестница вела в пристройку, где раньше был кабинет покойного Аарона Горовица.

Она чиркнула спичкой, и затянулась: «У тебя тоже семья, мальчик и девочка…, Но о чем они говорят? - Марта полюбовалась сизым дымом, мягким, еще низко стоящим солнцем, а потом вздрогнула. До нее донесся пронзительный, отчаянный голос Мирьям: «Нет, Джошуа, не надо!»

Бет слышала, как ушла Марта. Половицы в коридоре только чуть заскрипели под ее легкими шагами. Через распахнутые ставни окна в спальню вливался неверный, серый свет раннего утра. Бет лежала на боку, гладя тусклую, золотую голову рыси.

Мирьям сразу, весело сказала:

- Бери кинжал себе. Детям вашим отойдет. Первая, Сара-Мирьям, она тоже еврейкой стала.

Иногда Бет снился высокий, гудящий костер, треск дерева. Она слышала отчаянные рыдания, громкий, одинокий детский крик. Женщина просыпалась, чувствуя, как бьется ее сердце. Бет смотрела на крупные, южные звезды в окне: «Сейчас новое время. Мы с Джошуа в Америку возвращаемся. Ничего такого не случится».

На ее рабочем столе стояла фотография в серебряной рамке: «Дорогим Страннице и Страннику, героям Америки, с пожеланием семейного счастья. Авраам Линкольн, президент США». Когда Бет прочла в газете об убийстве Линкольна, она заплакала. Дина Судакова долго ее утешала, но Бет все шептала:

- Тетя Дина, как так…, Он столько для Америки сделал. Кто мог на него руку поднять…, - Бет отложила кинжал. Она поднялась, встряхнув тяжелыми, заплетенными в косы волосами.

- Мэтью это все сделал, - мрачно подумала она, взяв гребень, - Мэтью, полковник Вильямсон…, Забудь, забудь, - велела себе Бет, расчесываясь, - Мэтью мертв. Вильямсона ты больше никогда не увидишь. Аталия еврейкой стала, - Бет, невольно, улыбнулась, - кто бы мог подумать. Майкла жалко, -она собрала простую, холщовую суму для миквы.

- Джошуа уже здесь, наверное, - Бет спустилась на большую кухню Судаковых, где приятно пахло свежим кофе.

Моше жил с отцом и его женой, капитан Кроу снял комнаты по соседству. Для Джошуа и Бет был готов маленький домик во дворе, среди пышно разросшихся кустов жасмина.

- Здесь мой отец жил, - сказал ей рав Судаков, - когда он выздоровел, и к матери моей вернулся.

На стене гостиной дома Судаковых висело искусно вычерченное родословное древо в ореховой раме. Бет, посмотрев на него, ахнула: «Это сколько же потомков у рава Аарона Горовица!»

- Сотни, - развел руками рав Исаак, - и Джошуа твой правнук его, и Мирьям внучка, и жена моя…, У тети Малки двенадцать детей было, - рав Исаак подмигнул Бет, - у вас в Америке так не принято, я знаю…

- Может быть, у нас и детей не появится, - внезапно, горько подумала Бет, - в Саванне ничего не случилось…, - она заставила себя не вспоминать об этом.

Дина Судакова, прислонившись к столу, пила кофе.

- И тебе налью, - заявила она, - еще не рассвело, можно. Потом к Стене с тобой сходим.

Она взглянула на побледневшие щеки девушки и обняла ее:

- Не волнуйся, ты два года училась, ты все знаешь. Да и спрашивали тебя, одна миква осталась.

Бет взяла сильную, натруженную руку старшей женщины и прижала к своей щеке. Идя вслед за Диной по узким, каменным, тихим улицам, она шевелила губами:

- Господи, пожалуйста, я прошу тебя, сделай так, чтобы мы с Джошуа были счастливы. Как там, - она внезапно покраснела, - там, на острове…

Судаковы встречали их в Яффо. Рав Исаак сразу велел:

- Ты, Джошуа, отсюда езжай в Цфат, а мы в Иерусалим отправимся. Посмотрим, что получится, - он почесал рыжеватую, в седине бороду и поверте простое пенсне в стальной оправе. Бет не сразу начала заниматься. Все лето она жила в доме Судаковых. Дина учила ее готовить, рассказывала ей о праздниках, а рав Исаак говорил с ней о Торе. Потом он признался Бет, что судьи долго не хотели с ней встречаться. Девушка помрачнела:

- Как в Америке. Из-за того, что я цветная.

- Вовсе нет, - покачал головой рав Судаков: «Это неважно. Сама понимаешь, - он, неожиданно, покраснел, - вы с Джошуа, как бы это сказать…, С одной стороны так легче, а с другой, ради брака евреями не становятся. Вот судьи и медлили, а ты терпела, - он улыбнулся: «Но теперь все хорошо».

- Все хорошо, - Бет шла вслед за Диной по лестнице. Миква была совсем маленькой. Деревянную дверь, ведущую во двор, оставили полуоткрытой. У нее собрались раввины. Бет посмотрела на темную, колыхающуюся воду и сильно сжала руку Дины Судаковой. Та обняла женщину:

- Давай готовиться, милая. И помни, что бы ни случилось, оставайся твердой во всем. Как Сара-Мирьям, да хранит Господь душу праведницы. Как дочь ее, Элишева, что и на краю света, еврейкой осталась.

- Элишева, - Бет медленно раздевалась: «Меня тоже так будут звать. Элишева-Сара. Тора Горовицей пропала, когда Мирьям от индейцев бежала. Жаль, конечно. Может, и найдется еще, - Дина принесла ведра с водой. Бет начала мыть голову.

Джошуа остановился, тяжело дыша, перед деревянными воротами. Он знал, где помещается миква для женщин. Покойная Шуламит, давно еще, по секрету показала ему это здание.

Он сжал руки в кулаки:

- Господи, помоги мне. Нельзя, нельзя, я не имею права…Я, наверняка, такой же, как он….

Все эти годы Джошуа был уверен, что в форте Ливенворт, его бабушку убили индейцы, они же и похитили Мирьям. Кузина, правда, потом оказалась в Солт-Лейк-Сити.

- Мой отец знал этих индейцев, что тебя захватили? - спросил Джошуа: «Если они тебя в штат Юта привезли?»

Мирьям отвела глаза: «Я твоего отца только издали видела, Джошуа. Потом я сразу бежала, вот и все».

Месяц назад,после праздников, в Цфат приехал американец, Джордж Адамс. Бывшего мормона изгнали из штата Юта за создание секты, Церкви Мессии. Адамс купил для своих последователей участки земли под Яффо. Они собирались основать поселение и ждать второго пришествия Иисуса.

Кроме Джошуа, в Цфате никто не говорил на английском языке. Наместник султана отправлял всех паломников с Запада, еврейских и христианских, к раву Горовицу. Джошуа привык и к протестантам, и к священникам из Рима. Однако мормона, пусть даже бывшего, на Святой Земле он видел впервые.

- Пришельца не обижай, ибо ты сам был пришельцем в Земле Египетской, - напомнил себе Джошуа. Рав Горовиц до сих пор настороженно относился к мормонам. Он, с тяжелым сердцем, пригласил Адамса на шабат.

Тот искренне думал, что Джошуа однофамилец покойного старейшины Смита. Рав Горовиц не стал его разубеждать. За обедом, Джошуа услышал, что Смит возглавлял рейд в Форт Ливенворт. Он узнал, что его отец, на глазах у своего отряда, убил собственную мать. Адамс рассказал ему, что Мирьям, или Морона, как ее называл бывший мормон, была женой старейшины Смита.

- Она сбежала, когда старейшина умер, - заметил Адамс, - никто не знает, где она сейчас. Я был, рав Горовиц, в форте Ливенворт. Я все это видел собственными глазами. Я у него в отряде служил, у старейшины Смита. Он, конечно, сумасшедший был, - Адамс покрутил пальцем у виска.

Джошуа заставлял себя спокойно есть, предлагать гостю еще вина, но в голове у него все время вертелось:

- В Цинциннати, когда отец к мормонам ушел, он моего возраста был. Ему тридцати не исполнилось. Господи, а если и меня это ждет…, Отец убил бабушку Батшеву…, Мирьям солгала мне, сказала, что моего отца не знала. Он ее принудил к браку…, - Джошуа взглянул на гостя поверх огоньков свечей: «А как умер этот Смит?»

- Сердечный приступ, говорят, - хмыкнул Адамс: «Меня тогда в городе не было. Это все, что я знаю».

- Вернусь в Иерусалим и спрошу Мирьям, - решил Джошуа. Вслух, вежливо, он сказал: «Вы ешьте, мистер Адамс. Рыбу я сам готовил. Она из Кинерета, свежая».

Мирьям, во дворе ешивы, посмотрела на него расширенными, прозрачными глазами: «Джошуа, откуда ты….»

- Неважно, - рав Горовиц сжал зубы.

- Скажи мне, правда это, или нет, Мирьям? Мой отец убил свою мать? Ты была его женой?

Она молчала, перебирая длинными пальцами тонкую шерсть на платье. Из раскрытых окон столовой слышались детские голоса:

- Он не успел, - шепнула Мирьям, - у него отказало сердце. Я убежала, Джошуа…, Он не успел. А бабушка Батшева…, - рав Горовиц увидел, как побелели ее щеки, - бабушка Батшева…, - Мирьям справилась с собой, - я все видела…, Он перерезал ей горло, Джошуа.

Кузина что-то кричала ему вслед, но Джошуа ничего не слышал. Он бежал к микве:

- Бет и тетя Дина туда пошли. Только бы успеть…, Нельзя, чтобы Бет выходила за меня замуж…, Мой отец убийца, насильник, и я таким буду, наверняка. Это в крови. Он как раз моих лет сошел с ума.

Джошуа толкнул створку ворот и оказался во дворе. Он посмотрел на спины в черных пиджаках и капотах. Судьи стояли у приоткрытой двери миквы. Во дворе царила тишина. Джошуа вспомнил:

- Они должны слышать, как Бет говорит благословения. Не думай о ней, - он увидел темные, большие глаза, щеки цвета карамели:

- Так будет лучше для всех. Не медли, - разозлился на себя Джошуа, - скажи это!

До него донесся плеск воды. Джошуа закрыл глаза и откашлялся: «Я отменяю свадьбу».

Марта выслушала Мирьям. Девушка все еще стояла в воротах. Женщина твердо сказала:

- Твоей вины здесь нет, милая. Все равно, говорится в Библии: «Ибо нет ничего тайного, что не сделалось бы явным». Мирьям, непонимающе, взглянула на нее. Марта, невольно, улыбнулась: «Это из Евангелий. Ты их не читала. Иди, - она кивнула на кухню, - помогай. Все хорошо будет».

- Марта, - Мирьям взяла ее за руку, - а Джошуа, а Бет…, Куда он побежал?

- Иди, - повторила женщина и подтолкнула ее к ешиве.

Мирьям, оглянувшись, посмотрела ей вслед. Когда они со Стивеном приехали в Амстердам, ее ждало письмо от бабушки. Давид развел руками: «С еврейской почтой передали, как обычно».

- Милая моя внучка, - читала Мирьям, - у нас все хорошо. Маленькой Хане четыре годика, она растет, и радует нас. Видишь, как я и говорила, ты дождалась любви. Об остальном позаботится Господь, доверься ему.

- Бабушка ничего плохого не скажет, - Мирьям свернула письмо, - да и не будет ничего плохого.

Они со Стивеном сходили в амстердамскую мэрию, получив свидетельство о браке, и устроили семейный обед. Мирьям подружилась с невесткой. Рахиль была тихой, скромной девушкой, хлопотала над мужем и сыном. Шмуэлю исполнилось полгода. Она ахнула, узнав, что Мирьям и Стивен собираются ехать на канал:

- Я бы никогда не смогла, милая. Ты врачом хочешь стать, это так сложно…, - Рахиль показала на тяжелые тома в кабинете мужа.

- Ничего сложного, - Мирьям прошлась по комнате, покачивая Шмуэля. Мальчик улыбался и что-то лепетал. Она остановилась, пытаясь справиться с собой. Мирьям вспомнила Авиталь и ее недоуменный, звонкий голосок: «Куда мама?»

- Марта их встретила, - напомнила себе Мирьям.

- Менева о ней заботится, и так будет всегда. Он ей отдаст Тору. Он ей все расскажет…, Может, и увижу еще мою дочку, может быть, они в семью вернутся…, - она поднесла Шмуэля к окну.

В саду Кардозо, на другом берегу канала, где когда-то стоял их дом, цвел жасмин и сирень. По каналу медленно плыла баржа. Мирьям весело сказала племяннику: «Мама тебя покормит, переоденешься, и пойдем, погуляем. На уточек посмотрим».

- О! - согласился Шмуэль, вцепившись ручкой в ее косы. Мирьям, даже после брака, не покрывала голову.

Невестка дала грудь ребенку. Мирьям смотрела на шпиль Аудекерк, на черепичные крыши Амстердама: «И у нас будут дети, обязательно. Я уверена».

- А что пустыня, - Мирьям присела рядом и погладила мальчика по темноволосой голове, - муж мой туда едет. Это его дело, его работа. Значит, мне надо быть рядом. Ты сама Давида каждый день в передней встречаешь, хотя здесь до Лейдена меньше часа по железной дороге.

- Я все равно по нему скучаю, - призналась Рахиль, краснея.

Мирьям, внезапно, подумала: «Глаза у него грустные, у Давида. Я видела, он мой брат, всего на год меня старше. Я его хорошо знаю. Не такие глаза, как у Рахили».

Она ничего спрашивать не стала, да и брат был занят. Он преподавал в университете, оперировал в двух госпиталях и ездил на консультации, по всей Голландии. «И я врачом стану, - твердо сказала себе Мирьям, - на канале, продолжу заниматься, и сдам эказмены».

Марта исчезла за поворотом улицы. Мирьям глядела ей вслед, вспоминая ровный почерк бабушки: «Элишеве-Саре скажи, чтобы тверда была. Ей это понадобится».

- Понадобится, - пробормотала Мирьям и спустилась на кухню.

Марта знала, куда побежал Джошуа.

- Он в дедушку Тедди такой, - женщина быстро дошла до особняка рава Судакова, и взяла в своей комнате то, что ей было нужно, - у Джошуа благородство в крови. Он, наверняка, сказал им, что хочет свадьбу отменить, из-за того, что его отец…., - Марта вспомнила, где женская миква и выскочила на улицу.

Квартал опустел. Мужчины, после молитвы, ушли в ешивы. Двери домов были распахнуты. Марта слышала голоса маленьких детей. Женщины мыли полы, выплескивая воду в канавы, камни блестели от воды.

- Бедно они здесь живут, - Марта торопилась, - однако все изменится.

Когда Стивен привез сына обратно в Иерусалим, Бет и Марта пошли к ним на шабат. Моше заявил, пережевывая халу:

- Очень хорошо, что я в Каире побывал. Увидел наших братьев, в изгнании. Я вырасту, - мальчик обвел серыми, материнскими глазами комнату, - и буду добиваться, чтобы все евреи обосновались здесь, на Святой Земле.

Марта заметила раву Судакову:

- Дядя Исаак, христиане здесь землю покупают. И евреи тоже должны. Те, кто из Европы приезжают, из России…

Раввин затянулся трубкой и, весело, ответил: «Милая моя, те, кто приезжает из России и Польши, не знают, с какой стороны к земле подойти. У них такое запрещено».

Марта пожала плечами и взяла папиросу:

- Надо их обучать, дядя Исаак. Устроить школы, курсы…, Надо собирать деньги на покупку земли. У вас все равно, - Марта кивнула на красивую, серебряную коробочку для цдаки, - на благотворительность жертвуют. И на землю тоже дадут, когда узнают, что артели появились. Все евреи, - решительно заметила Марта, - а не только богачи, как покойный дедушка Натан.

Исаак отложил трубку и показал ей свою руку: «Меня отец покойный на участок привел, когда мне три года исполнилось, милая. Я этими руками все делать умею. И Моше таким вырастет, обещаю».

Марта остановилась перед воротами миквы. Она поправила платок. В Иерусалиме Марта покрывала голову.

- Это лучше, милая, - смешливо сказала ей Дина Судакова, - наши мужчины к такому, - она погладила Марту по бронзовым косам, - не привыкли.

Дина поцеловала Марту куда-то в веснушки вокруг изящного носа: «У нас солнце еще. Видишь, как ты приехала, сразу расцвела».

Она и вправду, цвела. Тошнота прекратилась. Марта, по ночам, лежала, думая о девочке, о том, как они с маленькой будут гулять по берегу озера Эри, под соснами.

- Поедем в Лондон, - шептала она, - к твоему брату старшему…, Петенька ее баловать будет, -улыбнулась Марта, - и там другие девочки…, Джейн, Мария, они подругами станут. Вот и хорошо. И Питер женится, наконец.

Она поворачивалась на бок и видела перед собой его лазоревые, добрые глаза.

- Это от одиночества, - сердито говорила себе Марта, - вот и все. Питер к тебе, как брат относится, еще с давних пор. Шестнадцать лет назад мы познакомились. Ты для него семья.

Марта увидела рава Судакова, среди других мужчин, в черных капотах и сюртуках. Они о чем-то совещались, вполголоса. Деревянная дверь, что вела внутрь миквы, была приоткрыта. Марта решительно прошла к ним и громко спросила: «Дядя Исаак, где рав Горовиц?»

Серые, окруженные морщинами глаза Исаака остановились на ней. Он снял пенсне и отвел Марту в сторону:

- Джошуа хочет отменить свадьбу. Он узнал что-то, об отце своем…, - голос Исаака угас.

- Мы Элишеве-Саре пока ничего не говорили, - он кивнул на микву, - она с тетей Диной. Она окунулась, когда Джошуа прибежал, - рав Судаков развел руками, - она еврейка, и ничего с этим теперь не сделаешь.

- Ничего и не надо делать, - удивилась Марта, - а Джошуа…., Он узнал, что его отец убил собственную мать, в Америке. И Мирьям похитил, хотел ее своей женой сделать. Но не успел, - добавила Марта, увидев, как побледнел рав Судаков.

- Так, где Джошуа? - требовательно поинтересовалась она. Дядя Исаак указал в сторону маленькой синагоги, на противоположной стороне двора:

- Это синагога Ари, нашего великого мудреца…, Там нет женского отделения, - крикнул он вслед Марте, - она крохотная…

- Молитвы тоже нет, - пожала плечами Марта, ныряя в прохладу каменного свода. Потолок был беленым, низким. Она сразу увидела кузена. Джошуа сидел перед Ковчегом Завета. Дверцы, изукрашенные виноградными лозами, рисунками голубей и львов были закрыты. В маленькие окна вливался свет утреннего солнца.

- Это прадедушки Джошуа работа, - Марта посмотрела на Ковчег, - его резьба. Какой он искусный мастер был.

Когда Марта приехала в Иерусалим, Дина Судакова отвела ее на Масличную Гору, и показала семейные участки. К францисканцам Марта сходила сама. Могила отца Корвино, в Гефсимании, у гробницы Богородицы, была в полном порядке.

- У нас теперь есть христианское кладбище, - сказал ей монах, - однако мы не хотим переносить святого отца. Он здесь с прошлого века лежит.

- И не надо, - согласилась Марта, перекрестившись, глядя на старые, вековые оливы, на серые, каменные стены.

- Может быть, - она погладила надгробный камень, - может быть, и еще кого-нибудь здесь похоронят, потом.

Она написала Аарону, что за могилой его деда ухаживают, и будут делать это и дальше.

Джошуа сидел, уронив каштановую, прикрытую кипой голову в ладони. Марта услышала, что он плачет. Женщина повертела холщовый мешочек, висевший у нее на запястье. Она устроилась на скамье, немного поодаль: «Джошуа!»

- Не надо, - рав Горовиц вытер лицо: «Не надо, Марта. Как я решил, так и будет. Так лучше, для всех».

- Нет, - донесся до него спокойный, холодный голос. Джошуа вздрогнул. Что-то знакомое коснулось его руки.

- Лучше будет так, - заметила Марта. Джошуа открыл глаза. В его ладони лежал револьвер.

- Марта…, - прошептал Джошуа, отбросив оружие, - ты что? Это грех, я никогда такого не сделаю, сказано: «Выбери жизнь»…, - он замолчал:

- А если я сойду с ума, как отец? Что это будет за жизнь? И разве я имею право тащить Бет во все это? Она и так ради меня еврейкой стала. Не ради меня, - поправил себя Джошуа, испугавшись:

- Она может выйти замуж, за другого человека. Какой я дурак. Господи, как я мог? Как я без нее проживу?

- Именно, - кузина взяла пистолет. Женщина встала перед лавкой, уперев изящные руки в бока. Марта была в темном, холщовом платье, в переднике, пахло от нее жареной курицей и луком. Джошуа почувствовал, что он голоден. Он прибежал в ешиву, поговорить с Мирьям, сразу после молитвы. Есть ему сегодня, как жениху, было нельзя.

- Именно, - повторила Марта, заправив бронзовый локон под платок.

- Джошуа, ты соблюдающий человек, ты раввин. Ты веришь Богу. Господь о тебе позаботится. О тебе, о семье твоей. Ты не твой отец, Джошуа. Ты совсем другой человек, - она убрала револьвер в мешочек и грустно добавила:

- Я тебе принесла оружие, милый, и вспомнила о Майкле покойном. Он был смелый человек, но, когда все это случилось, с Мэтью, с президентом Линкольном, Майкл не выдержал, сломался.

Марта резко встряхнула его за плечи, извинившись: «Иначе ты меня не послушаешь. Ты не ломайся, Джошуа. Убежать легче всего, но ты мне говорил, что это заповедь, выбирать жизнь. Ты всегда был смелым, и сейчас останься таким».

Он склонил каштановую голову:

- Марта…, А если я, как отец…, - Джошуа не закончил и махнул рукой: «Зачем я Бет? Сын умалишенного…»

- Бет, то есть Элишева-Сара, - улыбнулась Мирьям, - одного тебя любит, рав Горовиц, и так всегда будет, - Марта достала из кармана передника платок.

- Вытри слезы, и поговори с ней, милый мой. Хотя бы через дверь. Вам до хупы видеться нельзя.

- Это будет правильно, - Джошуа поднялся, - расскажу все Бет. Она мне рассказала, на острове. Ничего нельзя скрывать

Рав Горовиц тяжело вздохнул: «Пусть она решает. Она еврейка. Если она мне откажет, тому и быть».

Когда он вышел во двор синагоги, у двери миквы никого не было. Марта и госпожа Судакова отправили раввинов в ешиву.

- Но рав Горовиц, он хотел…, - попытался сказать кто-то. Мартаподняла ладонь: «Рав Горовиц и госпожа Фримен взрослые люди. Они сами разберутся, что им делать. Идите, идите…, - она взглянула на Исаака Судакова. Дядя улыбался.

- И, правда, - рав Судаков надел шляпу, - благословения мы слышали. Остальное, - он развел руками, -остальное, господа, не наше дело. Ученики ждут, - напомнил он. Раввины потянулись со двора.

- Что там? - одними губами спросила госпожа Судакова у Марты.

Женщина закатила зеленые глаза: «Поговорят, и все хорошо будет, тетя Дина». Марта забежала в маленькую, облицованную камнем комнату. Бет стояла, опустив руки, в своем синем, скромном платье. Черные, еще влажные волосы были заколоты на затылке.

- Марта…, - слабым голосом сказала женщина, - Марта, что случилось? Тетя Дина мне сказала, Джошуа здесь…

- Будь тверда, - вспомнила Бет:

- Бабушка Мирьям так написала, а она никогда не ошибается. Значит, придется, - она поцеловала Марту в щеку: «Беги. Мы сами поговорим. Спасибо тебе, милая».

Она услышала звук шагов во дворе. Дверь скрипнула. До Бет донесся знакомый, такой знакомый голос: «Милая…, Я тебе должен рассказать что-то…»

Бет сжала руки: «Я здесь, Джошуа». Она сидела на каменной скамейке, рав Горовиц медленно, прерываясь, говорил. Он замолчал и горько добавил: «Как сказано у пророка, отцы ели зеленый виноград, а на зубах у детей оскомина».

Когда рав Судаков начал заниматься с ней Торой, он удивился тому, как хорошо Бет знает Писание.

- Я баптисткой росла, - рассмеялась Бет, - моя мама проповеди читала, для женщин, а я в классы воскресные ходила. Да и в Оберлин-колледже было много студентов, друзей моих, что хотели священниками стать.

Ее голос зазвенел под низким сводом:

- Джошуа, пророк нас учит, в той, же главе: «Вы говорите, почему же сын не несет вины отца своего? Потому, что сын поступает законно и праведно, все уставы Мои соблюдает и исполняет их; он будет жив. Душа согрешающая, она умрет; сын не понесет вины отца, и отец не понесет вины сына, правда праведного при нем и остается, и беззаконие беззаконного при нем и остается. Сын не понесет вины отца, Джошуа, - повторила Бет.

- Ты знаешь, пророки не ошибались. Если ты веришь в одно пророчество, то веришь и в другие. Господь не будет тебя наказывать, Джошуа. Правда праведника при нем остается, - Бет почувствовала, как бьется ее сердце.

Вода миквы была свежей, прохладной, как вода океана на острове, под Чарльстоном. Бет погрузилась в нее с головой: «Как хорошо. Теперь все правильно. Все, как надо».

- Я люблю тебя, Джошуа, - она подобралась ближе к двери, - люблю, что бы ни случилось. И я всегда буду с тобой.

Рав Горовиц слушал ее твердый голос, вспоминая белый песок острова и птиц, что вились над хижиной.

- Как я могу? - разозлился на себя Джошуа, - Бет мне поверила, пошла за мной. Я всю жизнь должен о ней заботиться и оберегать ее, как дядя Исаак тетю Дину. Всю жизнь. Господи, как я ее люблю…, -Джошуа, внезапно, понял, как давно он не видел Бет.

- Какой я дурак, в день хупы…, Теперь долго у нее прощения просить будешь, - велел себе рав Горовиц.

Он так и сказал невесте. Джошуа сказал, что любит ее, что он виноват, и что не может дождаться сегодняшнего вечера.

- Я тоже, - всхлипнула Бет, - тоже, милый мой. Тебе заниматься надо, - спохватилась Бет, но Джошуа попросил: «Поговори еще со мной, любовь моя. Хотя бы немного. Я так скучал, так скучал…»

Марта осторожно заглянула во двор. Джошуа сидел у приоткрытой двери, на каком-то камне, затягиваясь папиросой. Она увидела, что кузен улыбается, и повернулась к госпоже Судаковой: «Все у них будет хорошо, тетя Дина. Пойдемте».

Когда они возвращались к ешиве, Дина вздохнула:

- Моше бы еще женить, и умирать можно.

Марта взяла ее под руку и прижалась к теплому, мягкому боку:

- Лет через двенадцать и жените его, вы и дядя Исаак. И правнуков увидите, непременно, - они уходили вниз по улице, к Стене. Над крышами Еврейского Квартала сияло осеннее, ласковое солнце. На серых камнях лежали желтые листья, птицы клевали сухие гранаты. Марта закрыла глаза: «Все у них получится».

Рав Горовиц увидел свою невесту в огоньках свечей. Дина Судакова и Марта стояли по обе стороны ее кресла. Лицо Бет прикрывала непрозрачная, атласная фата. Джошуа осторожно, почти не дыша, приподнял ее. Он едва сдержался, чтобы не поцеловать ее прямо здесь, в окружении раввинов, рядом с дядей Исааком. Рав Судаков держал в руках брачный договор и собирался благословлять невесту перед хупой.

Ее смуглые щеки раскраснелись. Губы цвета вишни приоткрылись, темные, большие глаза взглянули на него. Голову ее окутывал атлас и кружево, Джошуа видел только немного темных, тяжелых волос.

- Какой он красивый, - Бет все смотрела на него, - как я его люблю…, Уговорил его дядя Исаак капоту и шапку надеть, - смешливо подумала Бет, - и хорошо. Дядя Исаак танцевать собирается, и все остальные раввины тоже.

- Я тебя люблю, - прочла Бет по его губам. Она шепнула: «И я тебя. Скоро, милый».

Джошуа увели к хупе, а потом и ее подняли из кресла. Марта надела шелковое, закрытое платье Дины Горовиц. На голове возвышался тюрбан зеленого атласа. Бет, внезапно, приникла к ее сильной руке: «Спасибо тебе, спасибо, милая….». Марта, весело, сказала: «Я к вам на обрезание приеду, не сомневайся». Они вышли во двор и Бет ахнула: «Сколько людей!». Бархатный, расшитый балдахин поставили на деревянном возвышении. Дина, поддерживала Бет:

- Моше тоже здесь женится. Немного подождать осталось. Господи, спасибо, спасибо тебе…

Над ними сияли крупные звезды, горели факелы. Бет услышала хруст стекла. Джошуа наступил на стакан. На ее губах остался вкус вина, сладкий, сухой вкус винограда и осени. Они пробежали к ешиве. Дверь комнаты, где уединялись новобрачные, захлопнулась. На мужской стороне зала запели: «В земле Иудеи на улицах Иерусалима будет слышен голос радости и веселья, голос невесты и жениха!».

Перегородка задрожала, мужчины танцевали. Дина, обняла Марту, усаживая ее за стол:

- Скоро жених и невеста выйдут. Посмотришь, как мой Исаак с платками танцует. У меня на хупе и отец его танцевал, и дедушка Аарон Горовиц.

- Скоро? - Марта вздернула бровь и взглянула на закрытые ставни комнаты: «Я бы не была в этом так уверена, тетя Дина».

Ее волосы больше не скрывала фата. Джошуа, стоя на коленях, целовал ее ноги. Бет опустилась к нему: «Наконец-то, милый, мы вместе, мы вместе…».

- И так будет всегда, - уверенно сказал Джошуа ей на ухо.

- Иди, иди, ко мне, любовь моя, там уже танцуют, они и не заметят, что…, - он шептал:

- Мореника, моя Мореника…, Как ты прекрасна, возлюбленная моя, как ты прекрасна…, - Бет наклонилась над ним. От нее пахло теплым, пряным, ванилью и специями. Где-то за ставнями слышался шум голосов. Бет успела подумать: «Словно море..., На острове. Господи, спасибо, спасибо тебе, - она откинула голову назад и выдохнула: «Я люблю тебя!»

Огоньки свечей, расставленных по комнате, заколебались, зашипели. Ее волосы разметались по половицам, они лежали, держась за руки. Джошуа, целуя ее маленькие, нежные пальцы, устроил ее голову на своем плече:

- Сильнее смерти, любовь моя. Сильнее всего на свете.

Он взял ее лицо в ладони и прикоснулся губами к длинным, влажным, дрожащим ресницам, не в силах отпустить ее, не в силах расстаться, даже на мгновение.

 

Пролог. Февраль 1866, Англия

 

Лондон

Весна стояла теплая. В Мейденхеде, у реки, расцвели гиацинты. В японском саду, рядом с чайным павильоном, поднимались вверх кусты азалий. Здесь устроили и пруд, небольшой, с золотыми рыбками, и скамейку серого камня. На зеленой, свежей траве была расстелена шаль. Вероника, отложила блокнот: «Взяла бы ты его, Эми. Земля не прогрелась еще. Вдруг простудится».

Внук лежал на спине, восторженно рассматривая свои ручки, весело улыбаясь. Он открыл еще беззубый рот и что-то пролепетал.

- Да, Франческо, - заворковала Вероника, - сейчас мама тебя заберет, - Эми наклонилась и подхватила сына.

- Ты мой хороший мальчик, - ласково сказала Вероника, гладя темноволосую, прикрытую чепчиком голову, - скоро у тебя зубки появятся. Через месяц, - сказала она невестке, - это сейчас он хорошо спит, а потом…

- И потом будет, - Эми пожала плечами. Она была в домашнем, без корсета, шелковом платье цвета спелой вишни: «Он со мной спит, Вероника-сан. Так лучше для ребенка. В Японии это принято».

- И носить на себе принято, - вздохнула Вероника. Внук прижался к плечу невестки. Темные, немного раскосые глазки закрылись. Мальчик дремал. Женщина открыла блокнот «Говоришь, Пьетро тебя из монастыря похитил?»

- Не совсем, - улыбнулась Эми, - скорее, Вероника-сан, это я его спасла.

Свекровь быстро писала. Эми улыбнулась: «Пусть». Вероника еще зимой сказала, что она собирается выпустить последнюю книгу: «Цветок вишни», и уйти в отставку, возиться с внуком. Эми искоса посмотрела на ее седые, завитые волосы:

- Год ей остался до семидесяти. Хоть бы она увидела, как Франческо в школу пойдет. Она ни на что не жалуется, но все равно…, - Эми взглянула на свои изящные, золотые часики, привешенные к браслету:

- Сейчас тетя Сидония приедет, на примерку. Завтра Пьетро вернется, на выходные, - она почувствовала, что краснеет, и покачала мальчика. Сын крепко спал.

- Иди, уложи его, - велела свекровь, - и сама отдохни. Мы с тетей Сидонией чаю выпьем. Мой сын скоро приедет…, - она не закончила, со значением взглянув на невестку. Эми покраснела еще сильнее. Поднявшись, удобнее устроив ребенка, женщина поклонилась свекрови.

Она уходила по каменной дорожке к дому. Ремонт завершили осенью, за несколько недель до рождения Франческо.

- Хороший мальчик, - ласково подумала Вероника, следя за изящной фигурой невестки, - большой, здоровый, спокойный…, Пьетро такой был, младенцем. Дожить бы до того, как он в школу отправится. Хотя, что это я? - женщина погрызла карандаш.

- Ева, бедная, сколько лет затворницей жила. Теперь, как она в замок переехала, от внуков отойти не может. А Питер так и не женился…, - она полюбовалась домом, трехэтажным, под медной крышей, с гранитными ступенями, и розарием перед входом.

- Здесь Франческо пойдет, - Вероника смотрела на зеленую лужайку, - бедный мой, падать сначала будет. Летом на ноги встанет.

Пьетро защищал докторат, и в следующем году должен был получить кафедру в Кембридже. Он продолжал заниматься японским языком. Наримуне-сан весной получал диплом и возвращался домой. Дайме написал, что правительство собирается строить первую железную дорогу, от порта Йокогамы в Эдо. Питер сразу сказал Наримуне-сан:

- Ты очень пригодишься, с твоим опытом, с рекомендациями от нашей подземной дороги. Все равно, -Питер улыбнулся, - инженеров, техников и десятников, наверняка, в Англии нанимать будут. Станешь еще и переводчиком, первый японский инженер, - Питер потрепал юношу по плечу.

- Я не первый, - вежливо ответил Наримуне-сан: «Господа Иноэ Масару и Ямао Ёдзо тоже в этом году дипломы получают. Мы договорись, что будем вместе на новой железной дороге работать».

С юношами из Тесю, их тайно вывезли из Нагасаки на запад, учиться, Наримуне-сан познакомился в Лондоне. Их наставник, профессор химии в Университетском Колледже, мистер Уильямсон, был научным консультантом в «К и К».

- Жаль, что Наримуне-сан уезжает, - Вероника захлопнула блокнот, - хотя сейчас новое время. Япония изменится, рано или поздно.

Эми и ее брат передавали письма для отца с дипломатами и торговцами. Европейцы в Японии все еще были ограничены в передвижениях, иностранная корреспонденция прочитывалась. Однако Наримуне-сан обещал: «У нас появятся и железные дороги, и почта, и паровой флот».

- Главное, чтобы они не воевали, - Вероника всидела, глядя на весеннее, яркое небо, - но ведь им и не с кем. Они остров, как мы. Джон хочет, чтобы Пьетро обратно в Японию вернулся, от министерства иностранных дел.

Вероника знала, что сын отказался от предложения:

- Слишком долго я по свету путешествовал, - смешливо заметил Пьетро, - дай мне на одном месте пожить. Сын у меня новорожденный, пусть подрастет сначала. И мама…, - он, незаметно, под столом, взял руку Вероники. Та почувствовала слезы у себя на глазах: «Попозже, - заключил Пьетро, - мы вернемся к этому разговору».

Вероника услышала шаги на дорожке. Сидония, в темно-зеленом, шелковом платье, в кашемировой шали, опустилась рядом:

- Слуги мне сказали, что ты здесь, - весело заметила она, целуя Веронику в щеку, - они экипаж разгружают. Я вам ткани привезла. Выберете, какие по душе, пора летние платья шить, - бодро сказала Сидония: «А Эми где?»

- Отдыхает, с маленьким, - Вероника посмотрела на свои часики: «Сейчас чаю выпьем. Уехали они?»

- Мартин их провожать отправился, - Сидония полюбовалась азалиями, - хоть и салон-вагон, но все равно, так положено.

Питер Кроу и Марта отправлялись в Ливерпуль. Рав Горовиц и его жена отплывали в Нью-Йорк. Марта, весело, сказала: «Я с ними по всей Европе проехала, от Ливорно до Амстердама, Брюсселя и Парижа. Я их просто так не отпущу».

Сидония порылась в своем бархатном ридикюле: «Марта говорила, что она и сама после Пасхи в Америку едет, на все лето. Дом ваш лондонский свободен будет, впрочем, - она оглядела сад, - вы, наверное, здесь останетесь».

- Конечно, - удивилась Вероника, - маленькому в деревне лучше. А дом…, - она пожала плечами, -Джон все равно в клубе ночует, а на выходные в Банбери уезжает. Когда дети подрастут, пусть Полина туда возвращается, а мы здесь останемся.

Горовицы поселились в еврейском пансионе, на Дьюкс-плейс, у синагоги. Марта сначала хотела снять комнаты, но Джон покачал головой:

- Зачем? Живи, как и раньше, на Ганновер-сквер. Я там не появляюсь.

Так и решили.

Женщины медленно пошли к чайному павильону.

- Аарон, после Пасхи, в Ренн едет, - заметила Вероника, - Жан его пригласил. Марию, правда, с собой не берет, мала она еще. Мы за ней присмотрим, здесь, в Мейденхеде. А вы мальчиков на лето возьмете? - она взглянула на Сидонию.

Женщина стояла, накручивая на палец темный, с проседью локон:

- Петр в Ньюкасл хочет поехать, там заводы, шахты…, Питер о нем позаботится. И Грегори с ним отправится. Они, как братья, - Сидония улыбнулась: «Потом у нас побудут, конечно, до школы. Скажи, - она внезапно, зорко посмотрела на Веронику, - ты Марту видела. Ты не находишь, что она пополнела?»

- Ей так лучше, - недоуменно ответила миссис ди Амальфи, - она той весной слишком худая была, как мальчишка. Ты на нее шьешь, - она взглянула на Сидонию, - как и на всех нас. Ты ее мерки знаешь.

Марта, вернувшись со Святой Земли, не заказывала новых платьев. Сидония, наметанным взглядом портнихи, видела, что женщина перешивает старые. Марта делала это либо сама, либо, подумала Сидония, ходила в какое-то другое ателье.

- Пополнела, - задумчиво пробормотала Сидония, и взяла Веронику под руку: «От свата твоего чай, из Японии?»

Вероника кивнула:

- И сладости, Эми сегодня готовила. Кастелла, с медом, с зеленым чаем, с миндалем…, - женщины оставили туфли на пороге чайного домика. Полы здесь были из темного дуба, отполированные. Сидония, устраиваясь на шелковых подушках, все думала: «Пополнела».

 

Ливерпуль

В каюте первого класса приятно пахло лавандой и хорошим табаком. Окна были раскрыты, погода стояла теплая. Отсюда, с кормы парохода, был виден весь порт Ливерпуля. Грузовые корабли стояли поодаль, пассажирские выстроились вдоль каменной набережной. Небо было голубым, ярким. Марта, устроившись в кресле, расправила юбки кринолина. Женщина повертела серебряную пепельницу с вытисненной эмблемой: «Norddeutscher Lloyd». На ореховом столе лежала изящная брошюра: «Бремен-Ливерпуль-Нью-Йорк».

- Очень, много эмигрантов, - Марта затянулась папироской: «Кухня кошерная на корабле, даже синагога есть. Хорошо, что вы на него билеты купили». Рав Горовиц повел Питера вниз, показывать синагогу.

- Это рав Ястроу посоветовал, - Бет перекладывала документы в папке испанской кожи, - они на таком пакетботе из Ливорно в Нью-Йорк плыли. Они в Филадельфии, - женщина помахала письмом, - в синагоге Родеф Шалом. Джошуа побудет у него помощником, а летом, - Бет опустила глаза к своему животу, - летом в Чарльстон отправимся. На юге ребенок родится, - она все улыбалась. Марта хихикнула: «С первой брачной ночи. А ты все не верила».

Бет покраснела и повела рукой:

- Я думала, что не бывает, Марта, чтобы с одного раза. То есть, не с одного…, - она смешалась. Марта встав, обняла ее за плечи: «Очень даже бывает, милая».

- Например, у меня, - она, незаметно, положила руку на шелк платья. Никто ничего не увидел. Тетя Сидония, после Рождества, когда Марта привезла Горовицей в Лондон, улыбнулась: «Ты вся цветешь, милая».

- Может быть, мальчик опять? - Марта рассматривала в зеркале румянец на своих щеках, блестящие, зеленые глаза, пышные бронзовые волосы. Зубы у нее были крепкие, белые. Ногти росли так быстро, что приходилось почти каждый день орудовать серебряной пилочкой. Живот был совсем небольшим.

- Я помню, - Марта лежала в своей спальне на Ганновер-сквер, - с девочкой можно подурнеть, - она приподнялась на локте, и полюбовалась веснушками вокруг носа, - а у меня наоборот. Мальчик тоже хорошо, - она вспомнила недовольный голос его светлости:

- Ладно, мадам Гаспар, поезжай в свою Америку, навести родных, а осенью, - Джон похлопал по суконному чехлу, что закрывал машину Бэббиджа, - жду тебя здесь. И Бэббидж ждет. Он с тобой заниматься собирается, если ты за шифры будешь ответственна.

- Ничего страшного, - сказала себе Марта, идя обратно в Мэйфер, - Джон меня пока никуда посылать, не собирается, а обрабатывать данные я с детьми на руках могу. Тем более Петя в школе.

Оказавшись в Англии, она, вместе с Питером, съездила в Итон, к мальчишкам. В комнате у них было чисто. На столе Пети она увидела тетради с упражнениями по русскому языку, книги Пушкина, Тургенева и Достоевского.

- Только бы Федор Михайлович на хорошей женщине женился, - попросила Марта, - на той, что любит его, и понимает.

Там стоял и образ Богородицы. Марта показала сыну аффидавит, подтверждающий его дворянство. Она пообещала, гуляя с Петей по школьному саду: «Когда подрастешь, мы обязательно в Санкт-Петербург съездим. Познакомишься со своим дядей, с кузенами…».

- С дядей, - мрачно повторила Марта, вспомнив холодные, голубые глаза Федора Петровича: «А что делать? Это самые близкие наши родственники. Дети его точно ни в чем не виноваты».

Она с Горовицами проехала всю Европу, в Брюсселе увидев тетю Джоанну и дядю Поля. Он уже не ходил в контору:

- Продал, дорогая моя, - подмигнул месье Мервель, - мне шестьдесят пять. Хочу на старости лет отдохнуть. Тем более, у нас правнук появился. И внуков еще двое. Мы на Рождество в Лондон ездили, в замке гостили, у Джона и Полины.

О Максе ничего слышно не было. Джоанна развела руками:

- Он взрослый человек, дорогая моя. Я знаю, что он в Женеве диссертацию защитил, когда из Америки вернулся. Об этом он написал. А потом…, - она стряхнула пепел, - у него, наверняка, задания есть, -Джоанна указала пальцем на потолок гостиной, - от Интернационала. Может быть, он в России, в Польше, в Германии…

Марта, осторожно, поинтересовалась, не приходило ли письмо от каноника, но ей стало понятно, что Аарон Джоанне так и не написал.

- Заставлю его, - разозлилась Марта, - как это, не знать, кто у ребенка отец? - она поняла, что покраснела и грустно подумала: «Надо будет потом девочке сказать, что он умер. Так лучше. Не стоит Дмитрия Ивановича во все это вмешивать. Он женатый человек».

В Париже Юджиния радостно показала ей письмо от присяжного поверенного Арсеньева, из Санкт-Петербурга. Дело о разводе действительного статского советника Воронцова-Вельяминова пошло в производство, в консистории: «Поскольку Федор Петрович является пострадавшей стороной, и вы не оспариваете факта вашего прелюбодеяния, то я предполагаю, что все необходимые документы будут оформлены в течение года».

- Обвенчаетесь с бароном де Лу, - весело сказала Марта, поцеловав ее в щеку, - будешь у нас баронессой.

Они сидели под каштанами на площади у церкви Сен-Сюльпис. Маленький Пьер бегал вокруг скамейки, играя с обручем.

- У вас еще дети появятся, - Марта взяла руку Юджинии, - обязательно. И у твоего брата тоже. Пока они в пустыне, - Марта помолчала, - это трудно, но, когда канал закончат, у них кто-нибудь и родится. Будешь еще раз тетей.

Анри повел Джошуа и Бет в мэрию пятого округа. Бет легко получила французский паспорт, как дочь уроженки Мартиники. Марта, рассматривала свидетельство о браке: «Вот и хорошо, мадам Горовиц. Помни, вашим детям вы все расскажете. Всем остальным об этом знать не обязательно».

Бет замялась: «Мои фотографии во всех газетах американских печатали, Марта. Люди меня узнают».

- Ничего страшного, - уверила ее женщина, - ты теперь еврейка. После войны все изменится, обещаю вам.

Летом Джошуа ждали в Чарльстоне. Община его помнила. Председатель, мистер Толедано, узнав в Нью-Йорке, что Джошуа возвращается в Америку, предложил ему работу.

- Там Александра могила, - сказал рав Горовиц жене, - будем за ней ухаживать. Этот Толедано, -Джошуа поморщился, - конечно, бывший рабовладелец…, Но, думаю, они там другими людьми стали. Синагога хорошая, - он привлек Бет к себе, - тебе понравится. Будешь преподавать девочкам, за миквой наблюдать, книгу свою писать…, - Бет, из Парижа, дала согласие издателю на цикл очерков о Святой Земле.

- И в Чарльстоне меня никто не видел, - рассмеялась Бет, - я в подполе сидела. Слушала, как ты книгу Эстер читаешь, - она откинулась на подушки. Джошуа, целуя ее, шепнул:

- А сейчас послушаешь из зала. Впрочем, на Пурим мы еще в Филадельфии будем. Летом приедем в Чарльстон, иродится Авраам, - он прикоснулся губами к еще плоскому животу: «Или Батшева. Спасибо тебе, спасибо, милая…, - Бет закрыла глаза и вздрогнула. Она опять услышала гудение огня, и отчаянный, горький детский крик.

- Это просто камин, - сказала себе Бет, - зима ведь. Тебе привиделось.

Марта поцеловала Бет в покрытую шелковым капором голову и распрямилась:

- Вот и они. Второй гудок дали, Питер, - со значением сказала Марта, - или ты хочешь в Америку отплыть?

Он хотел. С тех пор, как Марта вернулась в Лондон, сияющая, немного пополневшая, с мягкой, безмятежной улыбкой на губах, с тех пор, как Питер услышал, что кузина собирается после Пасхи в Америку, он каждый день велел себе: «Объяснись. Предложи руку и сердце, прямо сегодня».

Марта ходила с Горовицами в Британский музей и Национальную Галерею, катала их на подземной железной дороге. Они отправились на день в Банбери, повидаться с Полиной и детьми. Каноник приехал в Лондон, с Марией, и вместе с Горовицами отобедал у главного раввина Британии, рава Адлера. Марта пошла с Аароном и его внучкой в зоологический сад. Питер смотрел на нее, любуясь румянцем на белых щеках, бронзовыми волосами, низко вырезанными платьями. Декольте прикрывали кружева, однако Питер все равно видел белую, цвета лучших сливок, нежную кожу, и крохотные веснушки у нее на ключицах. Он клал руку на свой маленький, играющий алмазами крестик: «Завтра. Непременно завтра».

Марта целые дни проводила на Ладгейт-Хилле. Она заметила Питеру:

- Когда я из Америки вернусь, буду на правительство работать. Подыщу себе какой-нибудь особняк, небольшой, в Блумсбери. Тихое место, хорошо будет…, - она, внезапно осеклась, рассмеявшись: «Нельзя вечно кочевать по гостевым спальням».

Ночью он ворочался, представляя Марту рядом, забываясь тяжелым, беспокойным сном. Он вспомнил люк в крыше особняка Холландов. Джон так его и не заделал. Питер горько усмехнулся: «Хоть по крыше к ней беги…, Не тяни, - разозлился Питер, - она в Америке может встретить кого-нибудь».

Он так ничего и не сказал. Горовицы проводили их до трапа. Марта и Бет обнимались. Бет всхлипнула:

- Посылай телеграммы, милая, летом увидимся. Дэниелу и его жене мы привет передадим, обязательно…, - мужчины пожали друг другу руки. Питер помог Марте спуститься на причал.

- Джошуа шляпой машет, - Марта указала на корму корабля. Пароход разворачивался, чайки метались над трубами, пахло гарью и солью.

- Одни Горовицы в Америке остались, - грустно отозвался Питер, помахав в ответ: «И этот Менева, с дочерью, говорила ты».

Марта вздохнула:

- Они индейцы, а наша армия, - женщина дернула углом рта, - их в покое не оставит, к сожалению. Да, - она смотрела вслед пароходу, - я сюда вернусь, в Англию.

Вокруг них бурлила толпа, кричали грузчики, пассажиры высаживались из экипажей. Следующим отправлялся паром в Ирландию.

- Вернется, - подумал Питер, - она сказала, что вернется…, Хватит тянуть! - велел он себе. Мужчина откашлялся, поправив шелковый галстук: «Марта…, мы только завтра уезжаем…, Ты не отобедаешь со мной, вечером?»

Бронзовая бровь поднялась вверх:

- Мы каждый вечер обедали, Питер, - Марта усмехнулась, - правда, в этом пансионе еврейском, где Джошуа и Бет остановились. Или ты в гостинице нашей хочешь поесть? Теперь можно и устриц попробовать.

- В гостинице, - согласился Питер, - и устрицы, конечно, будут. Спасибо, - он предложил Марте руку. Женщина, недоуменно, заметила: «Покраснел отчего-то». Она посмотрела на свои тонкие пальцы: «Кольцо, с жемчужиной, что дедушка Дэниел бабушке Салли подарил, детям Бет перейдет. И кинжал тоже».

- Я тебя довезу до гостиницы, - Питер подсадил ее в экипаж, - и отлучусь, до обеда, по делам.

Марта кивнула, подставив лицо теплому, весеннему солнцу. Корабль Горовицей выходил из гавани. Питер напомнил себе: «Самый лучший ювелир, какой здесь только есть».

Она сидела, с закрытыми глазами, ветер играл бронзовой прядью. Питер улыбнулся: «Сегодня ей все и скажу».

Они занимали два смежных номера в отеле Рэдли, с кованым балконом, выходящим на черепичные городские крыши, на просторное, темнеющее небо над заливом. Легкий ветер шевелил бумаги на дубовом столе. Из порта слышались гудки кораблей.

- Английский Нью-Йорк, так Ливерпуль называют, - Марта сидела на углу стола, качая ногой, просматривая свои подсчеты.

Деньги от зятя приходили на безопасный счет регулярно, каждый месяц. Оттуда средства переводились на счет Марты в Лионском Кредите.

Герцог потер чисто выбритый подбородок: «Сведения от него, конечно…, - Джон вздохнул, - не очень интересные. Он действительно занимается внутренними делами, радикалами…»

Марта хмыкнула: «С тех пор, как они подавили восстание в Польше, у них и радикалов не осталось. Домбровский, по слухам, в Париже, а Гарибальди собирается выступать против австрийцев. Все радикалы к нему подались, наверняка, - она, прищурившись, взглянула на большую карту Европы, висевшую на стене кабинета Джона.

- Может быть, и Макс у них, - внезапно, подумала Марта: «Женева совсем близко. Он мог защитить диссертацию и уйти в горы, в партизаны. Он так делал, на юге Италии. И Анита на юге Италии умерла. Надо настоять, заставить дядю Аарона написать письмо тете Джоанне».

Герцог положил руку на простую, картонную папку: «Интернационал не успокоится, пока не доберется до Российской Империи. Впрочем, - он зажег папиросу, - это дело императора Александра, - Джон усмехнулся, - и нашего родственника».

- Хоть бы я его никогда больше не увидела, - пожелала Марта и вздохнула: «Только придется. Петр должен с кузенами своими познакомиться».

В зоологическом саду, Мария, зачарованно, смотрела на клетки со львами и медведями. Марта держала девочку за пухлую, теплую ладошку:

- Напишите, дядя Аарон.

Каштановые волосы Марии были заплетены в аккуратные косички. Аарон остановился в особняке Кроу. Марта каждый день приходила к завтраку. Она возилась с девочкой, причесывала ее, одевала, иногда ловя на себе пристальный, внимательный взгляд тети Сидонии.

- Никто ничего не замечает, - уверенно говорила себе Марта, целуя ребенка, слушая ее рассказы о курах, козах и огороде, - я потом скажу, что с этим человеком в Европе познакомилась.

От Марии пахло сладко, еще по-детски. Она обнимала Марту за шею, играла с ее ожерельями и кольцами. Марта приносила ей игрушки, и пела колыбельные, русские и французские, когда девочка укладывалась спать.

- Напишите, - повторила Марта, - может быть, ее отец, будет рад узнать, что у него дочка есть.

Мария стояла поодаль, раскрыв рот, глядя на дремлющего льва.

- Что-то мне подсказывает, - каноник погладил седеющую бороду, - что нет. Однако напишу, из Ренна, - он наклонился к уху Марты и что-то прошептал.

Марта улыбалась: «Я знаю. Я виделась с младшим Виллемом, в Гейдельберге, когда в Германии была, - она, невольно, покраснела: «Очень хороший мальчик, дядя Аарон. Он мне сказал, что Элизе предложение сделал. И он Грегори пишет, каждый месяц. Только его отец…, - Марта вздохнула: «После Пасхи они венчаются?»

Аарон кивнул:

- Они Жану признались. Маркиз, конечно, не против брака. А если барону де ла Марку такое не понравится, - каноник развел руками, - его сын совершеннолетний. Останется во Франции.

Жан де Монтреваль пригласил Аарона на свадьбу. Младший Виллем был протестантом. В Ренне таких священников не водилось. Жан попросил Аарона благословить молодых. Элиза и Виллем венчались в католическом соборе, однако настоятель разрешил Аарону участвовать в церемонии.

- Оттуда и напишу, - подытожил Аарон и оборвал себя. Мария подбежала к ним: «Тетя Марта, когда я вырасту, дедушка купит мне корову. Он обещал!»

- Будешь масло делать, и сыр, - рассмеялась Марта и вспомнила ласковый голос каноника: «Когда я Марию в первый раз увидел, она с курами копошилась. Не знаю, откуда это у нее, однако она землю любит, животных…, Хочет свою ферму завести».

- И заведет, - уверенно ответила Марта, - у вас хорошо, в деревне.

Она полюбовалась на бледные, вечерние звезды в окне. Убрав блокнот, Марта поправила у венецианского зеркала прическу. Бронзовые волосы стягивал пышный узел, перевитый жемчугом, один локон спускался на прикрытое кружевами плечо. Марта надела платье цвета старой меди, с топазовым ожерельем. Казенные драгоценности Джон сдал, по возвращении из Бадена. Марта, приехав в Лондон, прошлась по ювелирным лавкам:

- Девочке понадобятся и браслеты, и бусы, - ласково думала она, выбирая вещи, - как подрастет она, начну ее вывозить…, Она богатая наследница будет, как и Петенька.

Основной капитал, доставшийся Марте от деда, лежал в Банке Англии. В Лионском Кредите она держала деньги на ежедневные расходы. Мистер Бромли регулярно присылал ей отчеты о росте сбережений. Марта купила акции «К и К» и других компаний, занимавшихся сталью, транспортом, углем и химией.

- Очень предусмотрительно, миссис Бенджамин-Вулф, - Бромли протер пенсне и взглянул на нее бесцветными глазами.

- Эти отрасли будут развиваться, и очень быстро. Стремительно, я бы сказал, - он покашлял и, внезапно, предложил: «У меня есть ложа в опере, если бы вы хотели…, - Марта поднялась и протянула ему руку: «Спасибо, но я скоро уезжаю в Америку, мистер Бромли. Я сообщу свой адрес, разумеется».

Марта подушилась парижской эссенцией жасмина и услышала стук в дверь. Кузен был в безукоризненном, темном смокинге, с шелковой, белой бабочкой. Пахло от него сандалом. Он склонил голову. Марта, как всегда, подумала:

- Виски седые. Сорок пять лет. Тетя Сидония, волнуется. Ей еще внуков хочется. И почему он краснеет всегда, как со мной говорит?

Он откашлялся: «Я попросил накрыть стол у меня. Надеюсь, ты не против этого?»

Марта подала ему руку: «Конечно, нет, Питер. Даже уютнее». Он, незаметно, положил ладонь на карман смокинга: «Господи, помоги мне». Кольцо было с индийским изумрудом, окруженным алмазами, тонкой, изящной работы.

Питер велел слугам разжечь камин:

- Все-таки февраль на дворе, - он отодвинул стул для Марты, - вечерами холодно.

Он наклонился над бронзовой головой, вдыхая аромат жасмина, и едва удержался, чтобы не провести губами по белой, такой белой шее. Питер увидел, как играют теплые отсветы топазов.

Ее волосы светились в огне камина. Они пили белое бордо, и хорошее бургундское, с запеченной олениной. Марта рассказывала Питеру о Святой Земле. Женщина бодро заметила:

- Думаю, рано или поздно у евреев появится свое государство. Это ничего, что эмигранты сейчас в Америку едут. Когда-нибудь они и на Святой Земле обоснуются.

- В Америку…, - повторил Питер, глядя на миндальные пирожные, уложенные на фарфоровое блюдо, на тусклый, золотой блеск сотерна в хрустальных бокалах. Он поднял лазоревые глаза: «Ты ведь тоже едешь в Америку, Марта».

- Да, - недоуменно отозвалась женщина, - но я вернусь, Питер…, Что такое? - он побледнел, и Марта даже испугалась.

Шипел газовый рожок, потрескивали дрова в камине.

- Марта, - он опустился на колени перед ее стулом, - Марта, я давно хотел это сказать, и наконец…., - в ее руках оказалась бархатная коробочка, - Марта, пожалуйста, окажи мне честь, стань моей женой…, -Питер помолчал:

- Я тебя люблю. Тогда, летом, как ты из Америки приехала…, Я должен был тогда…, - он замолчал. Марта увидела слезы в его глазах.

- Он за меня дрался, - женщина вспомнила туман над травой в Ричмонд-парке, и пулю, что она вынула из ствола дерева, - он рисковал жизнью…, Он благородный человек, нельзя ему себя навязывать, с ребенком…., - она посмотрела на крупный изумруд в кольце.

Марта, мягко, отдала ему футляр:

- Я не могу быть твоей женой, Питер. Прости меня, пожалуйста, - она заставила себя не касаться слезы, катившейся по его щеке. Женщина отвернулась, глядя на пламя в камине.

Он стоял на коленях, а потом кивнул:

- Если я тебе не по душе, Марта, то конечно. Нельзя выходить замуж за нелюбимого человека. И жениться тоже, - вздохнул Питер. Ее зеленые, большие глаза блестели.

- Шестнадцать лет я ее знаю, - понял мужчина, - с той поры, как дядя Тедди покойный ее в Лондон привез. Она не изменилась совсем, такая же красавица. Марта, Марта…, - он, внезапно, вздрогнул. Мягкая, маленькая рука легла ему на волосы.

- Люси это делала, - вспомнил Питер, - по голове меня гладила. В Кантоне, я приходил домой, и укладывал Грегори спать, вместе с ней. Потом она садилась в кресло, я на ковре устраивался, и все ей рассказывал, что в конторе случилось. Сейчас я с папой и мамой говорю, но, Господи, как хочется…, -он заставил себя не думать о покойной жене. Питер услышал тихий голос:

- Питер, милый, ты мне по душе, очень…, - она отняла руку и сжала тонкие пальцы: «И мальчики, ты для них всегда был, как отец…, - Марта помолчала.

- Марта…, - Питер вздохнул, - ты Грегори спасла. Ты его вырастила. Я тебе всю жизнь буду благодарен…, Ты его мать, другой он и не знает, - от ее платья пахло жасмином, она вся была рядом, нежная, теплая, едва слышно, взволнованно дышащая.

- Почему, Марта? - он помолчал: «Если я тебе, хоть немного нравлюсь…, Я всегда, всегда буду рядом с тобой, - Питер улыбнулся, - как дедушка был рядом с бабушкой, что бы она ни делала. Я тебя люблю, Марта…, - он, было, хотел сказать, что понял это еще в Сендае, но потом решил: «Не надо. Меньше года прошло, как кузен Степан погиб. Ей тяжело будет. Они тогда после разлуки встретились».

Она молчала.

Когда Марта вернулась со Святой Земли, она обедала у Кроу. В библиотеке женщина подождала, пока кузен нальет ей портвейна. Она пригубила и затянулась папироской:

- Питер, я, когда в Германии была, к фармацевту заходила, купить…, мыло, - нашлась Марта, - и видела там одну вещь…, - она нежно покраснела.

Кузен сидел на ручке ее кресла, усмехаясь:

- Я их собираюсь выпускать, Марта, это золотое дно. Хотя странно, - Питер стряхнул пепел, - что они на прилавке лежали. Это неприличным считается, - он встал и прошелся по персидскому ковру, остановившись напротив портретов. Первая миссис де ла Марк лукаво, через плечо, смотрела на него, то же самое делала и Марта на японской гравюре. Питер, невольно, вздохнул: «Бабушкиного портрета не найти теперь, а жаль. Дедушка Теодор его писал. Что за мерзавец был император Николай, сбросить стариков в озеро…, - Марта рассказала ему все, что услышала от покойного мужа.

- Могилы Воронцовых-Вельяминовых в порядке, - улыбнулась она, - я церковь возвела, в память святого Теодора, покровителя воинов. Она еще долго простоит. Когда Петя подрастет, он туда съездит, обязательно.

Кузина покашляла: «Должно быть, забыли убрать». Питер стоял к ней спиной. Марта, нарочито небрежно спросила: «А они, как бы это сказать, надежны? Это резина, новый материал».

Марта опустила глаза к животу, скрытому кринолином:

- Тебе, дорогая моя, я не буду рассказывать, благодаря чему ты на свет появилась, - Марта не выдержала, и улыбнулась. Кузен отпил портвейна:

- Не такой новый. Почти два десятка лет, как его запатентовали. Я сам…, - он смутился, но продолжил, -сам не знаю. Однако я слышал, что, надо улучшать их качество. Этим я и намереваюсь заняться, - он рассмеялся.

Марта велела себе: «Надо сказать. Он мне по душе. Он хороший человек, и так долго один был…, Скажу. Как будет, так и будет».

- Питер, - она ласково коснулась его руки, - ты послушай меня, пожалуйста.

Она говорила, а он, превозмогал желание подняться и обнять ее: «Господи, какая ерунда. Самое главное, что я ей нравлюсь. Самое главное, что она хочет быть рядом, а остальное…, Все это неважно».

Голова у него была ясной, как всегда, когда он принимал решение. Питер очень редко с кем-то советовался:

- Это ты в меня такой, - усмехался отец, - в меня, в дедушку своего…

Подчиненные в конторе и на заводах знали его привычки. Питер забирал себе папки с материалами. Он, коротко, говорил: «Я вас позову, когда все станет понятно». Раньше он обсуждал свои мысли с женой, сейчас изредка звал на помощь отца, но все равно предпочитал оставаться наедине с цифрами. Он сидел, отпивая кофе, куря папиросу, закрыв глаза. Потом он улыбался, наконец, понимая, что надо делать.

Это случилось и сейчас.

- Марта, - Питер прижался губами к ее руке, - Марта, любовь моя…, это наш ребенок и так будет всегда. Я люблю тебя, люблю его, - Марта, внезапно, подумала: «Какие у него губы горячие, словно огонь. Господи, что со мной…».

- И больше не о чем говорить, - решительно заключил Питер. Она, повертев кольцо, слабым голосом запротестовала:

- Питер, нельзя…, Твои родители, семья…, В мае должен ребенок на свет появиться…, - он увидел, что зеленые глаза наполнились слезами. Потянувшись, мужчина поцеловал их, сначала левый, а потом правый.

- Я скажу, - смешливо ответил Питер, - что осенью ездил в Германию, по делам. Из Ньюкасла. Я и, правда, был на заводе. Ездил, и мы с тобой встретились. Марта…, - он помолчал, - ты уверена, что не надо…, - Питер не закончил. Он, конечно, слышал о Менделееве. Питер следил за развитием химии. Он, неожиданно, подумал:

- Его дитя. Господи, воспитать бы достойно мальчика. Или девочку, - он вспомнил свою дочь, маленькое, безжизненное тельце, что лежало у него на руках, ее темные, остановившиеся глазки, синие губы. Питер, сам того не ожидая, заплакал.

- Не надо, милый, не надо, - Марта, привлекла его к себе, стирая слезы с лица, - не надо ничего говорить, никому. Ты отец этого ребенка. Иди, иди ко мне…, -она была, как и снилось Питеру, рядом, от нее пахло жасмином. Он, улыбнулся: «Я никуда не уйду, Марта. Никуда, пока мы живы».

- Степушка тоже на руки меня поднимал, - Марта, оказалась у него в объятьях, - какой Питер сильный, я и не думала…, - она почувствовала прикосновение его губ и прошептала что-то нежное, прижимая его к себе. Дверь в спальню была приоткрыта, горел камин. Марта, встряхнув головой, распустила волосы. Она услышала, как стучит, падая, жемчуг.

- Теперь все как надо, - Питер, опустил ее на кровать, и встал на колени, - Господи, спасибо, спасибо Тебе.

Зашуршал шелк, он ощутил ее всю рядом, теплую, мягкую, всю его.

- Я люблю тебя, - он окунул пальцы в бронзовые волосы, - люблю, и не знаю, как это еще сказать, Марта…Просто будь со мной, пожалуйста…

- Всегда, - Марта застонала и потребовала: «Еще!»

- Всегда, Питер, - ткань затрещала. Он увидел неземное, золотистое сияние топазов на белой шее, в обрывках кружев. По ее плечам рассыпались веснушки. Питер успел потянуться за кольцом, и надел его на палец Марты. Он целовал неприкрытую, нежную грудь, спускаясь все ниже, прикасаясь губами к каждому уголку ее тела.

Он проснулся от шума дождя за окном. Серый, зимний день, висел над крышами Ливерпуля. Питер долго лежал, закрыв глаза, слушая, как Марта сопит ему в плечо. У нее были маленькие, совсем детские ноги, с изящными щиколотками. Питер, внезапно, нежно, подумал: «Девятнадцать лет ей было, когда она в Россию попала. И почти сразу одна осталась, с ребенком на руках. Господи, она этими ногами всю Сибирь прошла, - он наклонился и провел губами по острому колену.

- Девочка моя, любовь моя, она больше никогда не будет одна…, - темные ресницы задрожали. Марта, сонно, спросила: «Надо вставать?»

- Совершенно ни к чему, - решительно ответил Питер.

- Я позабочусь кое о чем, и вернусь сюда, - он похлопал рукой по шелковым простыням, и подоткнул вокруг нее меховое одеяло, - до обеда, а то и дольше…., - он поцеловал губы цвета спелой черешни: «Люблю тебя».

- Я…, тоже…, - она поворочалась, поерзала и заснула, оставшись в его руках. Совершенно невозможно было куда-то ее отпустить, подумал Питер, не понимая, как он раньше жил без нее. Он все-таки заставил себя подняться и долго устраивал воротник бархатного халата на шее. Кое-что все-таки было заметно. Питер, смешливо, решил:

- Пусть завидуют. Господи, какое счастье. Мальчишки обрадуются…, Сегодня суббота. В понедельник пусть Джон как хочет, так и достает мне лицензию. Зря, что ли у нас каноник Кентерберийского собора в родственниках, и Джон без доклада к премьер-министру заходит.

Он быстро написал две телеграммы: «Дорогие мама и папа, мы с Мартой в следующую субботу венчаемся, в нашей приходской церкви». Второй кабель был для его светлости. Питер вызвал звонком слугу и вручил ему деньги:

- Отправьте молнией, прямо сейчас. И принесите нам…, мне, завтрак, - Питер посмотрел на часы в гостиной. Он с удивлением обнаружил, что уже полдень.

- Надо еще поспать, - решил он, - мы только часа два назад, как задремали. Или позже.

Дверь захлопнулась, он вернулся туда, где все было теплым, мягким, где пахло жасмином, и поцеловал Марту в шею:

- Поедим и опять ляжем спать, любовь моя. Или…, - он повел руку вниз и замер. Дитя толкалось.

- Есть хочет, - смешливо, сонно, отозвалась Марта, - и я тоже.

Она положила свою ладонь поверх его пальцев. Питер застыл, чувствуя, как ворочается дитя. Сначала оно двигалось медленно, а потом он ощутил, как ребенок бьет ногой и рассмеялся: «Сейчас мы его накормим».

- Ее, - поправила Марта. Повернувшись, она поцеловала лазоревые глаза. «Там девочка, милый мой. Там…, - Марта подумала, - Люси».

- Люси, - Питер обнял ее, окунув лицо в распущенные, бронзовые волосы: «Я люблю тебя, люблю ее и всех наших детей. Их у нас трое, - он все улыбался, блаженно, счастливо. Марта, прижавшись к нему, заснула, крепко, как в детстве.

 

Интерлюдия. Весна 1866, Ренн

На ореховом столике у большого зеркала лежал букет белых роз, перевитый светлой, атласной лентой. Окна спальни Элизы в отеле Монтреваль были распахнуты. Над крышами Ренна, в нежном, весеннем небе, ветер гнал легкие облака. Шелк платья на манекене чуть колыхался. Фата из брюссельских кружев спускалась вниз, на персидский ковер. Тонко, едва уловимо пахло ландышем.

Элиза сидела перед зеркалом, в одной рубашке, с распущенными, белокурыми волосами, вертя серебряный гребень. Они никому не сообщили о свадьбе. Знал только отец, и дядя Аарон.

- И тетя Марта, конечно, и мой брат, - весело сказал Элизе жених, - а отцу…, - Виллем немного помрачнел, - отцу я потом телеграмму отправлю.

Дядя Аарон приехал с подарками от семьи и подмигнул Элизе:

- Венчание скромное, но меня бы с пустыми руками не отправили. Тем более, дядя Питер и тетя Марта у нас тоже новобрачные.

Аарон венчал их, в феврале, в церкви Святого Георга, на Ганновер-сквер. Собралась вся семья. Полина и Ева приехали из Банбери, с детьми. Маленькая Джейн, ковыляя, разбрасывала из корзинки лепестки роз. У девочки были глаза матери, глубокие, синие. Аарон вздохнул, глядя на изящную спину Полины:

- Пусть будет счастлива. Впрочем, она счастлива.

Вдовствующая герцогиня не могла отойти от внуков. Ева, смеясь, призналась брату:

- Джейн я все время на руках ношу. Маленький Джон года через два в школу пойдет, а девочка при нас останется.

Мария была подружкой невесты. Свадьба оказалась быстрой, но Сидония успела сшить девочке атласное платьице. Мария устроила венок из роз у себя на голове, и зачарованно, вздохнула: «У меня тоже будет красивая свадьба, дедушка, да?»

- Обязательно, - каноник присел и поцеловал ее: «После Пасхи ты в Мейденхед отправишься, к бабушке Веронике, а я поеду во Францию и привезу тебе подарки».

Мартин вел будущую невестку к алтарю, а каноник думал:

- Можно было бы с Джоанной самому поговорить, добраться до Брюсселя…, Когда они в Англии гостили, я в Кентербери был. Но хочется быстрее домой вернуться, - он нашел глазами каштановую голову Марии. Девочка осторожно, едва дыша, несла обеими руками шелковый шлейф платья Марты.

- Напишу из Ренна, - решил каноник. Он подождал, пока причетник закончит поправлять на нем облачение, и шепнул настоятелю церкви: «Пойдемте, святой отец».

Шафером у Питера был его светлость. Аарон, посмотрев на первый ряд скамей, увидел, что Сидония всхлипывает. Мартин погладил жену по руке: «Все, все, милая. Не надо плакать. У нас двое внуков есть, и третий скоро появится».

- Никому не сказали, - Сидония вытерла глаза шелковым платком с монограммой: «Питер скрытный, весь в отца, в деда…, И Марта такая же. Господи, только бы с маленьким все хорошо было».

Семейный обед устроили на Ганновер-сквер, в особняке Кроу. Аарон сидел на мраморной скамейке в саду, Мария играла с маленькой Джейн. Весеннее солнце переливалось в золотистых волосах леди Холланд блестящими зайчиками. Девочка смеялась, хлопая в ладоши, Мария тоже хохотала. Она показывала Джейн животных, в зоологическом саду. Аарон вздохнул:

- Даже если отец Марии не найдется, или не признает ее, ничего страшного. Я ее растил, и дальше буду растить…, А если…, - он, внезапно, замер. Такое канонику в голову еще не приходило.

Аарон посоветовался со старшей сестрой, и с Мартой. Обе женщины сказали одно и то же. Ева погладила его по голове: «Милый, незачем волноваться. Не будет отец Марии девочку забирать. Он, может быть, погиб».

- Тетя Ева права, дядя Аарон, - Марта затянулась папироской.

- Или он жениться успел, - женщина, отчего-то, покраснела, - и тогда он Марию вряд ли признает. Марта подняла бровь: «Но если признает, то он обязан Марии помогать, деньгами».

- Еще чего не хватало, - пробурчал каноник. Марта отрезала: «Это его долг, до тех пор, пока девочка совершеннолетней не станет. Полина вам, то же самое скажет. Она в законах разбирается».

Аарон знал, что герцогиня, негласно, работает в юридической конторе «Бромли и сыновья», занимаясь подготовкой судебных процессов.

- Как она в Америке делала, - Ева вздохнула, - жаль, что мы, в наше время, женщин в суде не увидим. Да и не в наше время тоже, - Ева покачала на коленях внучку:

- Может быть, наша маленькая Джейн адвокатом станет, в университет поступит…, Или мы дождемся, когда женщины дипломы врачей получат.

- Дождемся, бабушка Ева, - рассеянно сказал Грегори. Мальчик сидел, уткнувшись в книгу. Вдовствующая герцогиня рассмеялась: «Все ты знаешь, милый мой».

- Не все, - признал Грегори, взглянув на женщину большими, серо-голубыми глазами.

- Но что родится девочка, - улыбнулся про себя ребенок, - это я знаю. Как рыбка в реке, - он вспомнил Кантон и маму Люси. Отложив латинский словарь, Грегори поднял голову. На кусте сирени сидела бабочка.

- Весна теплая, жаворонки прилетели, - одобрительно заметила Ева. Женщина поставила Джейн на ноги, слушая, как она лепечет.

Изящная, белая бабочка, вспорхнула, кружась, над зеленой травой. Грегори проводил ее глазами: «Не волнуйся, мамочка. Со мной все хорошо».

Элиза сидела, перебирая жемчужное ожерелье. Она ничего и не сказала жениху. Впрочем, и говорить было нечего. Перед Пасхой она сходила к новому врачу, приехавшему в Ренн, молодому выпускнику Сорбонны. Доктор успокоил ее:

- Мадемуазель де Монтреваль, у вас, насколько я вижу, все в порядке. Поверьте, бывают девушки, которые только после свадьбы, как это сказать…, - он повел рукой, - становятся готовы к супружеской жизни. Развитие у вас в норме. Нет никакой причины волноваться, - уверил ее врач.

- Все еще будет, - твердо сказала себе Элиза. Она посмотрела на золотой хронометр. Скоро должна была прийти горничная, помочь ей одеться к свадьбе.

- Виллем в соборе, - вздохнула девушка, - вместе с дядей Аароном. Мы с папой в экипаже поедем. Хоть и недалеко, через площадь, но ему тяжело будет идти, с костылем.

Элиза, внезапно, подумала, о телеграмме, что она получит из Амстердама: «Дорогие кузина Элиза и кузен Виллем, - видела она перед глазами строки, - искренне поздравляем со свадьбой и желаем вам счастья! Ваши родственники, Давид и Рахиль».

Девушка заставила себя не плакать, и подергала ожерелье. Она вспоминала его темные, большие глаза, его мягкий голос. Сглотнув, Элиза велела себе:

- Прекрати. Он женат, у него сын маленький…., Он еврей. Виллем хороший человек. Он меня любит, я с ним всю жизнь буду счастлива.

Жених, из-за свадьбы, досрочно получил диплом. Юноша весело сказал Элизе:

- Ничего, любовь моя. Если папа заупрямится, то я наймусь на шахты во Франции. Будем приезжать к твоему отцу, привозить внуков…, - Виллем улыбался. Элиза взяла его руку, большую, надежную, с твердыми пальцами: «Обязательно, милый».

После венчания они ехали в охотничий дом де Монтревалей, в долину Мерлина. Отец и дядя Аарон сначала отнекивались. Элиза, твердо, сказала:

- Папа, мне будет спокойней, если вы вместе с нами поживете. Ты инвалид, мало ли что. И дяде Аарону отдохнуть надо, - каноник тразвел руками: «Покатаю твоего отца на лодке, в шахматы с ним пограю. Вы с нами только в лесу сталкиваться будете, когда гулять пойдете. Вы нас и не заметите вовсе».

Элиза, придерживая шлейф, спустилась по мраморной лестнице особняка: «Папа мундир надел, как я и просила. И даже при шпаге. Он, хоть и в отставке, но все равно военный».

Жан любовался дочерью. Белокурые волосы были распущены по плечам. Платье на Элизе было снежно-белое, из лучшего итальянского шелка, со шлейфом и кружевной фатой. Звонили колокола собора. Он поцеловал девушку в мягкую щеку: «Ни о чем не волнуйся. Разрешение на венчание мы от самого папы Пия получили. Ты у меня красавица, - маркиз предложил дочери руку. Он пошел рядом, опираясь на костыль.

- Хорошо, что Аарон здесь, - Жан устроился в экипаже, напротив дочери.

- Письмо я ему написал. Оно у меня в саквояже, на видном месте. Он о детях позаботится, если что-то случится, - Жан скрыл тяжелый вздох. Маркиз вспомнил слова врача: «Мне не нравится, как сердце звучит, ваша светлость. Постарайтесь избегать волнений».

- У меня дочь замуж выходит, доктор Бриссар, - смешливо ответил Жан, расплачиваясь: «Без волнений не обойдется, хоть они и приятные».

Врач покачал головой.

- Виллем хороший мальчик, - экипаж подъезжал к собору, - он Элизу любит, и всегда будет рядом, -слуга помог Жану выйти на гранитные ступени. Элиза расправила шлейф. Отец с дочерью стали медленно подниматься к дверям собора.

Виллем стоял у алтаря, держа руку в кармане своего темного пиджака. Там лежало кольцо.

Юноша купил его сам. Весь прошлый год, в Гейдельберге, он откладывал деньги на ювелира, на поездку в Ренн, на цветы и подарки для невесты. Виллем просыпался в пять утра и бежал на кафедру химии. Его взяли лаборантом, он убирал классы и готовил препараты для опытов. Юноша засыпал после полуночи. Он брал на дом переводы и корректуру научных статей. Отец приехал к нему на Рождество и повел в хороший, дорогой ресторан. Барон, пожевав сигару, заказал оленину и куропаток:

- Тебе еще двадцати одного не исполнилось. Торопиться с браком незачем. Когда приедешь в Мон-Сен-Мартен, заведешь себе какую-нибудь девицу, для удобства. Потом заплатишь ей деньги, и выгонишь восвояси. Я тебе подберу кого-нибудь, - пообещал отец, - или, хочешь, - он взглянул на Виллема, - отдам тебе свою содержанку? Ей девятнадцать, за два года она мне, - отец попробовал вино и кивнул официанту, - наскучила.

Виллем сжал зубы и ничего не ответил. Отец много, с аппетитом ел, и рассуждал о венчании Маргариты. Свадьбу назначили на лето. Барон забирал дочь из монастыря перед церемонией. После обеда, в присутствии короля Леопольда, Маргарита и ее муж уезжали в замок де Торнако, в Люксембург.

Отец вытер губы салфеткой и откинулся на спинку кресла: «Очень надеюсь, что моя дочь быстро произведет наследника. Ее будущий муж был дважды женат, но детей у него не появилось. И ты после свадьбы должен будешь постараться, - Виллем заказал еще бутылку вина, - впрочем, я тебе найду невесту из плодовитой семьи».

Отец был в отменно сшитом, английской шерсти костюме, с золотым брегетом. Он приехал с личным камердинером, снял этаж в лучшей гостинице Гейдельберга и навестил профессоров Виллема.

- Все тебя хвалят, - недоверчиво, заметил барон, - я не ожидал, что ты вырастешь способным. В детстве ты особых надежд не подавал.

Он одобрительно взглянул на шрамы, на лице юноши: «Хорошо, что ты вращаешься среди местных аристократов, завязываешь знакомства…»

- Местные аристократы, - сочно сказал Виллем, - будут с нами воевать, папа. Они не оставят Францию в покое, а Бельгия лежит на пути в Париж.

- Нейтралитет Бельгии подтвержден Британией, по Лондонскому договору, - отмахнулся барон, -немцы не станут рисковать и ввязываться в драку с англичанами. Я отсюда еду в Рур, - он выпил кофе, - буду договариваться с отцом твоего приятеля, графом фон Рабе. Я открываю сталелитейный завод. Его шахты будут поставлять уголь, - отец привольно раскинулся в кресле, куря сигару. Виллем вспоминал годовой отчет, что привез барон. «Угольная компания де ла Марков» была третьей по обороту в стране.

- Правильно он делает, - Виллем искоса взглянул на отца, - что сталью хочет заняться. На нашем пласте уголь рано или поздно иссякнет. Неглубокие шахты надо закрывать. Незачем тратить деньги на прокладку новых забоев, это нерентабельно. Оставить только «Луизу» и еще две-три самые богатые шахты. Рурский уголь дешевле. Тем более, если немцы не станут с нами воевать. Надо вкладывать деньги в металл и транспорт, как это дядя Питер делает, - Виллем читал английские газеты. Брат аккуратно писал ему о «К и К».

Отцу о Грегори, и о своей приближающейся свадьбе, Виллем говорить не стал. Элиза, перед Рождеством, написал, что во всем призналась отцу. Виллем отправил дяде Жану покаянное письмо. Маркиз ответил: «Что ты, милый мой мальчик! Если вы с Элизой друг другу по душе, венчайтесь, конечно. Главное, чтобы моя дочь была счастлива».

- Будет, - твердо сказал себе юноша. Он закрыл глаза, так сладко было видеть ее, в белом, как на фотографии платье, со светлыми, кудрявыми, распущенными по плечам волосами: «Все, что угодно сделаю, а Элиза никогда не пожалеет, что вышла за меня замуж».

- Незачем его волновать, - Виллем взглянул на красивое, холеное лицо отца, - у него дела…, Грегори я пишу, он мне тоже…, - брат оказался отличным мальчишкой, рассказывал Виллему о Китае и Японии. Грегори утешал его: «Ничего страшного. Я вырасту, и приеду в Бельгию. Мы обязательно повидаемся с тобой и Маргаритой».

Маргарита о Грегори ничего не знала. Виллем до сих пор не разрешал сыну писать сестре. Юноша знал, что не стоит и пытаться обойти этот запрет. Маргарите бы просто не отдали конверт, и он рисковал гневом отца.

- Потом, - сказал себе младший Виллем, - сначала я обвенчаюсь с Элизой, поставлю его в известность…, - отец, внимательно, проверял счет. Он оставил десять процентов на чай и похлопал Виллема по плечу:

- Пошли, навестим одно местечко. Меня там знают. Я, когда к тебе приезжаю, всегда их посещаю. Пора и тебе, - он оценивающе посмотрел на сына, - я тебя научу, как правильно выбирать шлюх.

Барон достал из своего портмоне бумажный пакетик: «Теперь это безопасно. Почти, - рассмеялся отец, - изделия еще не совсем надежны».

Виллем отговорился утренними занятиями. Оказавшись у себя в комнате, он взял карточку Элизы и посмотрел в большие, доверчивые глаза невесты:

- Никогда такого не будет, любовь моя, - пообещал Виллем, - никогда я тебя не обижу. И хорошо, - он улыбнулся, - хорошо, что я тебя жду. Это правильно, - он вытащил из кармана пиджака тетрадь, что ему дал отец, с расчетами по расходам на новую колонию в Центральной Африке.

- Конго, - коротко сказал отец, - это проект короля Леопольда. Мы в нем будем участвовать. Это золотое дно, - он стал загибать пальцы, - каучук, драгоценные металлы, алмазы…, Ходят слухи, -барон понизил голос, - что англичане их нашли, у реки Оранжевой. Бельгии нужны земли в Африке. Мы должны быть наравне с другими европейскими державами.

Кольцо Элизы тоже украшал небольшой бриллиант. Виллем вздохнул:

- Надо обязательно ей подарить еще что-нибудь. Сразу, как я на шахты устроюсь. Или папа, все-таки, не будет сердиться и разрешит нам вернуться домой…, Если не разрешит, я Маргариту не увижу, - он ощутил пожатие руки каноника, услышал звук органа. Играли Генделя. Аарон шепнул: «Идут. Не волнуйся, милый мой, - он посмотрел на бледное лицо юноши, - все у вас хорошо будет».

- С другой стороны, - Виллем проводил священника глазами, - можно будет в Лондон съездить, с Элизой. Увидим Грегори, всю семью…, Дядя Питер на тете Марте женился, - юноша почувствовал, что улыбается, - хорошая она женщина. Добрая. Пусть будут счастливы. И мы будем…, - он обернулся и замер.

Виллем, приехав в Ренн, еще не видел Элизу. Он снял комнату в пансионе, обедал с каноником и дядей Жаном. Будущий тесть подмигивал ему: «Не положено жениху и невесте встречаться».

Она шла по проходу под руку с отцом, маленькая, в шелке и кружевах, с увенчанной фатой, белокурой головой. Виллем заметил, как играет солнце в ее светлых волосах.

- Господи, - беспомощно подумал юноша, - как я ее люблю. Господи, только бы оказаться достойным ее.

Маркиз поцеловал дочь: «Вот и все, милая моя. Иди, - Жан улыбнулся, - жених тебя ждет». Он сел в первый ряд, перекрестившись. Маркиз попросил, глядя на статую Мадонны: «Позаботься о них, пожалуйста…, - сердце забилось. Жан приказал себе успокоиться.

У нее была мягкая, нежная рука и пахло от нее ландышем. «Наконец-то, - одними губами сказал Виллем, - наконец-то, любовь моя. Мы больше никогда не расстанемся». На белой щеке, среди мелких веснушек, заиграл румянец. Элиза опустила темные ресницы: «Никогда». Виллем помог ей устроиться на коленях. Кружевной шлейф спускался по ступеням алтаря, белокурые волосы падали на спину. Элиза закрыла глаза: «Мы будем счастливы, обязательно».

Жан и Аарон склонились над шахматной доской. В гостиной охотничьего дома было тепло. В окнах, распахнутых на озеро, виднелось золотистое, закатное небо. На западе, повисла блестящая точка Венеры. В лесу перекликались птицы. Жан сделал ход:

- Мои родители здесь бродили, подростками, когда они у генерала де Шаретта в отряде воевали. Бабушка Марта мне много о восстании рассказывала. Не зря, - он махнул в сторону озера, - я молодых отправил лагерь посмотреть. Дорога туда хорошая, через гать. Не заблудятся, - Аарон передвинул своего коня и рассмеялся: «С утра они ушли, и не возвращаются. Но корзинку взяли, голодать не будут».

Обстановка здесь была старой, тех времен, когда Жан служил офицером в Северной Африке, до крушения поезда в Медоне. Они ходили по выцветшим, тканым коврам, ели с потускневшего серебра. Аарон листал книги, изданные три десятка лет назад. Они с Жаном говорили о войнах, и о детях. Маркиз де Монтреваль, ласково, заметил:

- Не волнуйся, Аарон. Что у тебя с Анитой случилось, - Жан вздохнул, - этого никто предугадать не мог. Вырастишь Марию, замуж ее выдашь, и правнуков дождешься, - он коснулся руки зятя: «Мэри десять лет назад погибла. И с тех пор ты не…»

Аарон молчал, глядя в окно, затягиваясь трубкой: «Она замужем, - коротко сказал священник, -счастлива, у нее дети. Она своего мужа любит, Жан. Как я могу…»

- Не можешь, - согласился маркиз. Он даже не стал спрашивать, кто это.

- Я, как ты понимаешь, - Жан развел руками, - инвалид. Я о таких вещах не думаю, с тех пор, как Дельфина умерла. Родами, - он помолчал, - вместе с мальчиком нашим. Я поздно женился, после крушения, сорока лет. Дельфина меня ненамного, младше была. Она из хорошей семьи, нашей, бретонской, только очень обедневшей. Жила с вдовым отцом, как Элиза со мной, - Жан улыбнулся, -мы с ней в церкви познакомились…, - он сделал ход: «Элизе четыре года исполнилось, когда она мать потеряла». Аарон налил им немного сидра. Священник, ободряюще, сказал: «Следующим годом у тебя внук появится, или внучка. Молодые, - он усмехнулся, - друг от друга не отходят».

Они действительно все время были вместе. Элиза и Виллем брали лошадей и на весь день отправлялись в лес. Когда они в воскресенье пошли к мессе, Элиза шепнула отцу: «Папа, милый, я счастлива. Спасибо тебе, спасибо…»

- Вовсе не за что, - Жан пожал ее теплую, маленькую руку, - дорогая моя баронесса де ла Марк. Муж у тебя замечательный, вы друг друга любите..., - зять помог ему взойти по ступеням церкви.

- Остались бы они здесь, - тоскливо подумал Жан, слушая знакомые, латинские слова мессы. «Мальчик бы имениями управлял. Он способный, у него с математикой хорошо…, Он инженер, он хочет работать, что ему здесь делать? И отец его ждет, что они в Бельгию вернутся…, Нельзя думать только о себе, - горько сказал маркиз, - у Виллема тоже отец есть. Он скучает по сыну…»

Младший Виллем отправил телеграмму в Мон-Сен-Мартен после венчания. Здесь он получил ответ. Барон де ла Марк поздравлял молодых с браком и надеялся вскоре увидеть их в Бельгии. Юношу ждало место инженера на семейных шахтах.

Виллем помолчал:

- Дядя Жан…, Отец много для меня сделал. Я не могу бросать компанию…, Я обещал ему приехать в Мон-Сен-Мартен. И вы видите, - он положил большую руку на телеграмму, - папа рад нашему браку…, Сестра моя замуж выходит, летом. Мы вас навестим осенью, дядя Жан, - торопливо добавил Виллем, - обязательно.

Маркиз вздохнул: «Я понимаю, милый мой. Отправляйтесь в Бельгию. Это твой дом, твоя работа…, Пишите мне, - он поманил Виллема к себе и поцеловал юношу в лоб: «Ты о моей дочери позаботишься, я знаю».

Виллем кивнул и пожал ему руку: «Спасибо вам». Он проводил тестя до его спальни. Маркиз велел:

- Беги к жене. Мы с Аароном люди пожилые. Ложимся поздно, читаем…, А вы устаете, должно быть, -маркиз подтолкнул юношу к деревянной, узкой лестнице, что вела на второй этаж дома.

Виллем не уставал. Как можно было устать, думал он, быстро идя по устланному старым ковром коридору, когда Элиза оказывалась рядом? Юноша просыпался утром и долго любовался ее спокойным, милым лицом, темными, длинными ресницами, белокурыми, заплетенными в косы волосами. Она была маленькая, нежная, мягкая, она улыбалась во сне. Виллем осторожно целовал розовые, сладкие губы. Элиза, не открывая глаз, шептала что-то, обнимала его, и он забывал обо всем. Хотелось никогда, никуда ее не отпускать. Он так и говорил, потом. Элиза смеялась: «Я сбегаю на кухню, и вернусь, с завтраком». Виллем все равно, и на кухню шел вместе с ней. Слуг здесь не держали. За домом присматривал старый егерь, ровесник маркиза, помнивший его подростком. Он приносил свежую рыбу и лесной мед, и ухаживал за лошадьми. Элиза разжигала очаги, надевая простой, холщовый фартук: «Здесь прабабушка Марта блины пекла. Ее отряд в этом доме стоял, во время восстания».

Она тоже пекла гречневые блины с медом, и варила кофе. Виллем, помогая жене, все не мог удержаться. Он касался маленькой руки, целовал завитки белокурых волос на шее. Дома Элиза не покрывала голову. Виллем обнимал ее, пахнущую выпечкой, такую близкую. Жена шептала: «Позавтракаем, и в лес отправимся, потерпи…»

Элиза хорошо знала окрестности. Иногда они брали лошадей, но чаще уходили пешком, с плетеной корзинкой, что нес Виллем. Жена показывала ему сказочный лес, Броселианд, могилу Мерлина, дерево, где Фея Озера удерживала волшебника. В Долине-без-Возврата, глядя на серые камни, что усеивали склоны холмов, на далекую, блестящую воду озера, Виллем обнял жену:

- Так же и я, Элиза, так же и я…, Ты меня околдовала, как Ланселота Озерного…, - он вдохнул запах ландыша и медленно провел губами по ее щеке.

- Пойдем, - попросил Виллем совсем тихо, - вернемся к тому ручью, помнишь?

Она помнила. Элиза только иногда, ночью, чувствуя сильную, надежную руку мужа, обнимавшую ее за плечи, думала:

- Интересно, а с Давидом…, Как бы с ним было? Не смей, - злилась на себя девушка, - не смей и говорить такого. Ты любишь Виллема, он тебя, появятся дети…, - она отгоняла от себя эти мысли и засыпала, устроившись под боком у мужа.

Аарон усмехнулся, глядя в окно:

- Идут, за руки держатся. Пора и поесть, девятый час вечера, - он взглянул на свой хронометр. Вернувшись к столу, священник ахнул: «Жан!». Зять поставил ему мат. Маркиз весело заметил, погладив бороду:

- В этой позиции тебе никак не выиграть, дорогой мой. Джоанна мне написала, - он помолчал, - они с Полем оставили распоряжение, чтобы их на Пер-Лашез похоронили, в семейном склепе.

- Джоанна всех нас переживет, - Аарон собрал старые фигуры черного дерева и слоновой кости, - ей семьдесят лет, а она до сих пор статьи пишет, переводит, печатается. Поль вообще молод, шестьдесят пять, - он потрепал зятя по плечу, - и ты еще юноша.

Элиза, еще с утра, приготовила паштет из рыбы, и пирог с овощами. За обедом они смеялись, шутили. Жан рассказывал об атаке войск генерала де Шаретта на Ренн, и смотрел на дочь. Он заметил, что Элиза и Виллем держатся за руки, под столом. Маркиз удовлетворенно улыбнулся: «Все у них будет хорошо».

Молодые рано ушли спать. Они с Аароном еще посидели в гостиной. Каноник писал письма, а Жан перелистывал Библию: «День, какой славный был. Хорошо, напоследок, что семья вместе собралась. Я исповедовался, вчера еще. Не забыть конверт для Аарона на стол положить. Он его сразу найдет».

Маркиз назначал зятя душеприказчиком, но завещание было простым. Все состояние де Монтревалей, кроме сумм, отходивших католической церкви, предназначалось Элизе. Жан просил похоронить его в соборе Ренна, рядом с отцом и матерью.

У себя в комнате Жан взял молитвенник: «А все остальные де Монтревали, кто, где лежит. Кто из крестовых походов не вернулся, кто на войне погиб…, Дедушке голову отрубили, и не найдешь, где его могила. Ничего, у Элизы дети родятся…, - он вспомнил ласковый поцелуй дочери, пожатие ее руки: «Спокойной ночи, милый папа!». Жан заснул, помолившись, удобно устроившись в постели.

Каноник рано утром пошел на почту. До деревни было пять миль, но Аарон, в Кентербери, привык к долгим прогулкам. Его дом стоял за городом, а от экипажа он отказывался. Все еще спали. Над озером висел легкий, белый туман, распевались птицы. Он шел через густую, в росе траву, под вековыми дубами и вспоминал старое дерево в Мейденхеде, на церковном кладбище.

- И меня там похоронят, наверное, - вздохнул Аарон, - хотя, что это я о таком думаю? Мне внучку надо вырастить. Счастливец Жан, повезло ему с зятем. Они будут приезжать, внуков ему привозить…, И Виллем сменил гнев на милость. Может быть, и семье напишет…, - Аарон оставил на почте конверты для родни. Он осторожно попросил Джоанну выяснить у синьора Гарибальди, что могла делать Анита на юге Италии, в Аспромонте.

- Может быть, - Аарон глядел, как служащий наклеивает марки, - может быть, и узнаю что-то…

Второе письмо было для Вероники, в Лондон, с отдельной запиской для внучки. Аарон писал ей печатными буквами. Священник пообещал: «Когда я вернусь в Лондон, я куплю книгу мистера Мэлори о легендах короля Артура. Мы с тобой ее почитаем, и я расскажу о здешних, волшебных лесах».

Когда он вернулся к охотничьему дому, ставни были захлопнуты.

- Принесу Жану кофе, - решил Аарон, - ему вставать тяжело, пусть в постели выпьет. И молодым поднос оставлю.

Он, насвистывая, приготовил завтрак и поднялся к спальне зятя. Дверь была приоткрыта. Священник нажал на медную ручку и остановился с чашкой в руках. Он знал, как выглядит смерть. Аарон видел ее в Крыму и в Южной Африке. Он опустил кофе на столик у кровати, и присел. Аарон ласково закрыл голубые, мертвые глаза. Зять улыбался.

Аарон потянулся за молитвенником: «Он счастливым умер». Он поцеловал высокий, уже холодный лоб и пригладил русые, в седине волосы: «Requiem æternam dona ei, Domine,et lux perpetua luceat ei». Аарон шептал такие знакомые слова, а потом заметил конверт, надписанный почерком Жана. Каноник прочел распоряжения. Все было просто и понятно. Он коснулся руки мертвого: «Я все сделаю. Ты не волнуйся, Жан, спи спокойно».

Он сложил руки зятя, оставив рядом молитвенник. Священник постоял немного, глядя на тело. Аарон перекрестился и вышел из спальни. Надо было посылать за врачом, кюре, и будить Элизу с мужем.

 

Лето 1866, Европа

 

Брюссель

Поезд из Цюриха, с остановкой во Франкфурте, прибывал на станцию Брюссель-Норд в одиннадцать часов утра. Молодой, красивый мужчина, в отделении вагона первого класса, отпустил проводника с мелкой монетой и зашуршал страницами «Frankfurter Zeitung». Он носил хорошо сшитый, легкий костюм ирландского льна, с шелковым галстуком и таким же цилиндром. Белокурые волосы были аккуратно подстрижены. На холеном, спокойном лице лежал ровный загар. Пахло от него остро, волнующе, сухой травой и палой листвой. Дама, севшая в поезд во Франкфурте, с горничной и собачкой, все посматривала на мужчину, искоса, из-под ресниц. Соседу по отделению, немецкому торговцу, мужчина сказал, что преподает философию в университете Женевы. Попучик заметил: «Сразу видно, у вас горный загар, месье».

Загар у Волка был действительно горный. Десять дней назад он с другими добровольцами Гарибальди лежал в засаде, ожидая, когда австрийские войска окажутся на узкой, влажной тропе, усеянной скользкими камнями. Макс появился у Гарибальди весной. Весь прошлый год, после отъезда из Лондона, Волк провел в подполье. Он сначала устроился рабочим по металлу на заводы графа фон Рабе, в Руре. Макс быстро организовал ячейку Интернационала и кассу взаимопомощи. Касса им очень пригодилась во время забастовки. В Германии имелись профессиональные организации. Покойный Фердинанд Лассаль основал Всеобщий Германский Рабочий Союз. Волк ядовито сказал, во время тайной встречи с Либкнехтом и Бебелем: «Члены Союза больше думают о пиве и грядке с капустой, чем о пролетарской солидарности. В Германии нужна социалистическая партия, товарищи».

Они увиделись в Лейпциге. Волк приехал на восток после успеха забастовки в Руре. Рабочие пять недель не вставали к станкам, а потом взрыв исковеркал здание конторы завода. Он случился ночью, и никто не пострадал. Фон Рабе сдался, повысил расценки за тонну угля и уменьшил суммы штрафов, взимаемых с рабочих. Взрыв был делом рук Волка. Ребятам из ячейки он велел не рисковать, и сам заложил простую бомбу.

- Можно было бы еще поучиться, - раздумывал Волк, - стать инженером…, Руки у меня хорошие. В любом случае, - он подсоединил провода и отбежал, улегшись на землю, - надо не оставлять плана, и работать со студентами технических специальностей.

То же самое он сказал Либкнехту с Бебелем. Перед Лейпцигом Волк успел заглянуть в университет Гейдельберга. Он потолкался среди студентов, пользуясь бумагами из Женевы. В них говорилось, что доктор де Лу защитил диссертацию по философии, и пишет книгу. Книгу о Кампанелле и Томасе Море Волк, действительно, писал, когда успевал добираться до библиотек.

Макс издали посмотрел на юного графа фон Рабе. Волк, посидев в пивной, понял, что к графу подходить бесполезно. Теодор громко рассуждал о величии тевтонского духа. Юноша обещал записаться добровольцем в армию, когда Пруссия начнет воевать с Францией.

- Очень надеюсь, - сочно пожелал Волк, допивая пиво, - что ты себе голову сложишь, дубина, и твой отец останется без наследника.

В Гейдельберге, как оказалось, учился родственник Макса, молодой барон де ла Марк. Юноша, намеревался жениться. Он получил диплом досрочно и уехал из города. Макс повел его наставника, старого профессора химии, в ресторан. Волк выяснил, что Виллем венчается с кузиной, маркизой де Монтреваль. Макс представил себе белокурую толстушку и зевнул: «Из-за денег, без всякого сомнения. Кто на такой колоде по любви женится?».

Виллем, по словам профессора, собирался вернуться в Бельгию, и работать в компании отца. Волк улыбнулся, оплачивая счет: «Мы с кузеном встретимся, не сомневаюсь».

- Нам нужны инженеры, - заявил он Либкнехту и Бебелю, - не только журналисты, агитаторы, философы, как вы и я, но и те, кто сможет обеспечивать террор с технической, так сказать, точки зрения. Обратите особое внимание на студентов из бедных семей, рабочего происхождения, - Волк посмотрел на свои ногти, с угольной каймой, - тех, кто учится по стипендии…

Они сидели в простом кабачке, на окраине города. Волк в Германии жил по французским документам Вильнева. Он приехал в Лейпциг в вагоне третьего класса, с потрепанным саквояжем, где лежал его инструмент. Макс поступил рабочим на железную дорогу. Он заметил: «Товарищ Карл, как и весь Интернационал, поддерживает этот план. Я отсюда в Италию, к Гарибальди, - Волк рассмеялся, -давно я в горах не был. Пригласите меня на учредительный съезд партии, - велел он, поднимаясь.

Волк успел организовать еще одну забастовку. Движение из Лейпцига было парализовано на трое суток. Он уехал в Альпы через Женеву. Прошлым годом, защищая диссертацию, он жил в Женеве с русской девушкой, Полиной, и даже обещал на ней жениться. Она на коленях клялась, что станет ему верной подругой. Вместо этого Волк отправился в Германию, собрав свои вещи и не оставив записки. Он опасался, что русская все еще болтается в городе, но ее не увидел. «Очень хорошо, - облегченно подумал Волк, - все меньше забот». На женевском почтамте, он арендовал ящик для писем. Этот адрес знали его адвокаты, банк, и бабушка. Юристы сообщали, что квартира и акции приносят отличный доход. Волк и сам это видел, по банковским отчетам. Бабушка написала, что у Анри и Полины все в порядке, а кузина Марта вышла замуж за Питера Кроу.

Волк затянулся папиросой и пробормотал: «Если бы кузина Марта занялась революцией, я бы капиталистическому строю не позавидовал». Он вспомнил прозрачные, зеленые глаза и отчего-то поежился.

В Альпах Волк готовил добровольцев Гарибальди. В тайном, высокогорном лагере, он учил молодежь делать мины, занимался с ними стрельбой и верховой ездой. Он слышал благоговейный шепот. Его называли героем революции. Волк сердился: «Нет такого слова, товарищи. Мы все работаем на благо Италии, и все равны». По вечерам они сидели у костра. Макс пел «Тело Джона Брауна», старые шахтерские песни, из Германии и Англии, рассказывал молодежи о гражданской войне в Америке и польском восстании. Бабушка написала, что король Наполеон Третий подтвердил, своим указом, баронский титул де Лу. Макс только поморщился: «Он мне совсем ни к чему». Иногда, лежа в своей палатке, Макс думал о Бет. Он знал, что кузина вышла за рава Горовица, и усмехался:

- Она могла стать настоящим борцом, моей подругой…, Очень хорошо, что Мирьям подобрал кузен Стивен, - Макс закинул руки за голову, - она теперь за мной никуда не потащится. Еще одна пиявка. Мне на них везет. Хотя можно ее навестить, но пустыню я ради, нее не поеду.

В газете ничего интересного не нашлось. Макс, в Женеве прочел, о покушении на жизнь русского императора Александра. В мае, он услышал, что в Берлине, в Бисмарка тоже стреляли, но неудачно.

- Индивидуальный террор, - наставительно говорил Макс молодым волонтерам, - это дело прошлого. Еще римляне знали, что убийство одного тирана ничего не принесет. На его место сядет другой угнетатель. Надо изменять общественный строй, всю систему жизни…, - Макс добавлял: «Но,если понадобится, я не остановлюсь перед тем, чтобы избавить народ от страданий, даже ценой собственной жизни».

Он пробежал глазами колонку светской хроники:

- Сезон в Брюсселе завершится радостным событием. Единственная дочь главы «Угольной компании де ла Марков», барона Виллема, Маргарита, через месяц венчается с бароном Виктором де Торнако, из Люксембурга. Медовый месяц новобрачные проведут в Остенде, а потом обоснуются в замке де Торнако. На свадьбе будет присутствовать более, тысячи гостей, во главе с его величеством королем Леопольдом.

- И я тоже, - озорно заметил Волк, сворачивая газету, - хоть меня и не приглашали. Надо посмотреть на своего будущего работодателя.

Волк предполагал оставить вещи у бабушки, немного позаниматься в библиотеке, и поехать в Мон-Сен-Мартен. Он хотел наняться, по документам Вильнева, забойщиком, на самую крупную и глубокую шахту компании, «Луизу».

Поезд остановился у перрона. Пахло гарью, за окнами сновали, крича, носильщики. Волк подхватил свой саквояж от Гойяра, и легкой походкой прошел через вокзал. До рю де Риш-Клер было недалеко, он решил прогуляться. Волк надел цилиндр и не удержался, подмигнул давешней даме, из вагона. Ее встречал, судя по всему, муж, суетливый, низенький человечек. Женщина покраснела и опустила глаза. «На шахтах найду себе подругу, - решил Волк, - у меня с Германии никого не было». Он закурил виргинскую папиросу и пошел к Гран-Плас.

Джоанна оглядела аккуратные ящики, стоявшие в гостиной, и посмотрела на часы. Скоро должен был прийти курьер из конторы, занимавшейся перевозками через канал, в Англию. На Рождество, когда они с Полем гостили у дочери, Джоанна договорилась с библиотекой Британского Музея о передаче ее архива на хранение.

- Доступ к материалам должен быть открыт для исследователя любого пола, интересующегося историей социалистической мысли, - написала своим резким, четким почерком Джоанна. Директор библиотеки, мистер Джонс, покашлял: «Миссис де Лу, это замечание, о поле исследователя...»

- Если вы его уберете, - сладко улыбнулась Джоанна, - я передам архив французам. Я с ними тоже веду переговоры. Или вы хотите, чтобы письма лорда Байрона лежали в Париже? - она вздернула тонкую, ухоженную бровь.

Мистер Джонс посмотрел на строгое, мужского покроя темное платье, отличной шерсти, на седые, коротко, по плечи, стриженые волосы женщины и натолкнулся на холодный, прозрачный взгляд голубых глаз.

- Не хочу, - признал библиотекарь.

- Хорошо, - Джоанна, с росчерком, расписалась на документе.

Всю личную переписку она сожгла, кое-что, впрочем, отдав Полине. Дочь, обеспокоенно, спросила:

- Мама, зачем? И фотографии ты привезла, с автографами..., - Джоанна пощекотала внучку, девочка залилась смехом. Женщина, рассеянно, ответила: «Здесь, в библиотеке, много исторических документов. Пусть и мои бумаги лежат».

Больше они об этом не говорили. Контора и квартира были проданы. По пути в Брюссель, зимой, Джоанна и Поль навестили Анри, в Париже. Развод, как сообщил Юджинии присяжный поверенный ее мужа, должен был прийти к осени. Юджиния, неуверенно, спросила: «Но вы приедете на венчание, тетя Джоанна? Вы, и дядя Поль».

- Приезжай, баба, - маленький Пьер прижался белокурой головой к ее плечу.

- На Анри похож, - ласково подумала Джоанна, - он в детстве тоже был нежный. И сейчас добрый мальчик. Юджинии с ним повезло. Правнука мы дождались. И у Вероники внук родился, наконец-то.

- Приедем, - Джоанна улыбнулась и перевела разговор на медицинский кабинет Анри. Юджиния помогала ему с приемом детей. Она и Поль сходили, вместе с внуком, к адвокатам. Анри, недоуменно, спросил:

- Хорошо, дядя Поль. Я понимаю, вам шестьдесят пять, вы устали от конторы. Но квартиру, зачем продавать?

Анри, внезапно, рассмеялся и обнял стройные плечи бабушки: «Или вы решили к нам переехать? Семь комнат, места всем хватит. Мы с Юджинией будем только рады».

- Посмотрим, дорогой, - коротко сказала Джоанна, - а пока все эти деньги для тебя, барон де Лу, - она подмигнула внуку и потрепала его по голове.

Джоанна написала прощальные конверты сестре, дочери и Анри. Поль принес от своего знакомого пузырек с бесцветной жидкостью, слабо пахнущей горьким миндалем. Когда-то этот юноша начинал подмастерьем на красильной фабрике, учился в школе для рабочих, основанной Джоанной, а теперь преподавал химию в университете Лувена

- Вещество хорошо растворяется в воде, - заметил Поль, - я сказал Филиппу, что нам надо обработать грядки в саду, от вредителей.

Он поболтал пробиркой. Джоанна, обняла его:

- Я говорила, милый. Тебе не надо..., Это я себе обещала, что уйду в семьдесят лет, пока я здорова и в ясном уме. Ты меня младше...

- А я тебе сказал, - Поль поцеловал ее седую голову, - что я сорок пять лет рядом с тобой. Так будет до конца нашей жизни. Помнишь, - он взял ее лицо в ладони, и полюбовался тонкими морщинами вокруг светлых глаз, - помнишь, как я в школу пришел?

Она помнила.

Высокий, мощный юноша шагнул через порог и поискал глазами распятие. Не увидев его, он перекрестился на рукописную таблицу с алфавитом. Гость стянул грубую, вязаную шапку, и взъерошил темные волосы. Он покраснел, заметив Джоанну за простым, соснового дерева столом. От него пахло гарью. Шапку он комкал в больших, испачканных углем руках.

- Я насчет школы, - хмуро сказал юноша, - мне ребята объявление прочитали, в газете..., Мне бы с учителем поговорить.

- Я учитель, - Джоанна поднялась и протянула ему тонкую, украшенную только кольцом с алмазом, руку:

- Мадам де Лу, очень приятно, месье..., - она склонила белокурую, изящную голову набок. Юноша, зардевшись, пробормотал:

- Просто Поль, мадам..., Какой из меня месье, я кузнец..., - Джоанна вытащила чистый лист бумаги, и окунула в чернильницу перо. Женщина требовательно повторила: «Месье...»

- Мервель, - он тяжело вздохнул, избегая ее взгляда, - Поль Мервель, мадам.

Они стояли, обнявшись, Поль слышал, как бьется ее сердце.

- Потом, - смешливо сказал он, - ты меня читать заставила. Я еле-еле «Отче наш» разбирал. И писать тоже.

- Расписываться ты умел, - запротестовала Джоанна, - правда, - она хихикнула, - печатными буквами. На следующий день ты мне цветы принес, когда на занятия явился, - Поль прижался губами к ее пальцам, испачканным чернилами:

- И сказал, что я тебя люблю. А ты ответила, что цветы, это буржуазный предрассудок. Но букет взяла. А что я тебя люблю, так оно было, и есть, и будет, Джоанна. Пока мы оба живы, и даже дальше..., - он усмехнулся и указал глазами на спальню: «Надо допить бордо, любовь моя. У нас еще половина ящика осталась».

Джоанна лежала седой головой на его плече, затягиваясь папироской:

- Кольцо у Юджинии сейчас. Если у нее дочка будет, ей достанется, а если нет, то Пьера жене.

Все было готово, но, весной, из Ренна пришло письмо от каноника. Джоанна заметила: «Обвенчался сын Виллема, с Элизой. Марта говорила, что он мальчик хороший, и она славная девочка. А отец его..., - Поль налил ей вина: «Старший Виллем будет наказан. Макс об этом позаботится, когда вернется».

- Макс..., - пробормотала Джоанна, присев в обитое бархатом кресло, глядя на записку от Гарибальди. Ее доставили третьего дня. Синьор Джузеппе сообщал, что Волк направляется в Брюссель. Оказалось, что внук Джоанны, действительно был в Аспромонте, с партизанским отрядом, в то время, когда Гарибальди высадился на Сицилии.

- И Лондон Макс навещал, - Джоанна, закурила. Рядом с конвертом от Гарибальди лежало последнее письмо от дочери.

- Марта благополучно разрешилась от бремени. Девочка здоровенькая, красавица. Волосы у нее русые, а глаза зеленые, в мать. Назвали ее Люси, как они и хотели. Я была крестной, а дядя Мартин крестным отцом. Питер взял отпуск, до осени. Вся семья живет в Мейденхеде. Мальчишки очень рады, что у них появилась сестра. Бетждет счастливого события в июле, а Сара, жена Дэниела, немного раньше. Надеюсь, милая мамочка, у вас все в порядке. Джон, тетя Ева и дети шлют вам свою любовь.

Получив сведения от Гарибальди, Джоанна посадила Поля за черновики аффидавитов.

- Он, конечно, будет клясться, что не имеет к этому ребенку никакого отношения, - ядовито сказала женщина, - но меня это совершенно не интересует. Дай ему только сюда доехать.

Джоанна посмотрела в зеркало. Она надела мужские, тонкой шерсти, темные брюки, и светлую, шелковую рубашку с распахнутым воротом. Голубые глаза играли опасным, холодным огнем. У парадной двери зажужжал звонок. Джоанна прошла в чистую, пустую переднюю и подняла засов. Внук поставил саквояж на гранитные ступени:

- Вы, наверное, меня не ждали, бабушка.

У него было загорелое, спокойное лицо. Джоанна отступила в сторону:

- Проходи, Максимилиан. Ты очень вовремя, - она помахала Полю. Адвокат шел к дому, вдоль рю де Риш-Клер, неся какой-то большой конверт.

Волк, внезапно, попятился, но очутился в объятьях месье Мервеля.

- Посидим, - адвокат, добродушно, подтолкнул Макса к двери, - поговорим, дорогой внук. Не волнуйся, - Поль легко подхватил саквояж, - я за тобой поухаживаю, Максимилиан.

Волк сжал зубы. Бабушка и Поль называли его Максимилианом очень редко.

- В детстве, - вспомнил Макс, - в детстве они ко мне так обращались, если были чем-то недовольны. Что это за конверт у дяди Поля? - он, было, хотел высвободиться, но его саквояж стоял в передней, а вскоре там оказался и Макс. Поль крепко, как ребенка, держал его за руку.

- Я кофе сварю. Вы садитесь пока, - велела бабушка. Джоанна сняла с головы Макса цилиндр, и водрузила его на какой-то ящик.

Макс посмотрел на голые стены гостиной. Мужчина, обреченно, опустился в кресло.

Джоанна всегда варила кофе по рецепту покойного Байрона, с кардамоном и восточными специями. Стоя над плитой, она следила за медным кувшинчиком. Кухня блистала чистотой. Посуду они с Полем отнесли в благотворительный приют для сирот из рабочих семей. Туда же отправилась и мебель. Одежду Джоанна отдала в фонд помощи бастующим рабочим, а книги, в народную библиотеку. Джоанна сняла кофе и твердой рукой разлила его по простым, оловянным кружкам.

- Жаль, что Жан умер, - она смотрела в окно, за которым цвели розы и зеленели грядки. Джоанна весной все равно, посадила овощи: «Следующим хозяевам квартиры пригодятся».

- Он достойный человек был, - Джоанна поставила чашки на поднос, - хоть мы с ним и не во всем соглашались. Ни в чем не соглашались. Только в том, что дороже чести и семьи у нас ничего нет. Шестьсот лет их роду было, а нашему восемь сотен. И у Воронцовых-Вельяминовых столько же, и де ла Марки древняя семья. Не предугадаешь, что с детьми случится..., Старший Виллем, Федор Петрович этот..., - Джоанна поджала и без того тонкие губы.

Аарон написал ей, что дочь Виллема выходит замуж за барона де Торнако. Джоанна справилась в Готском альманахе: «Бедное дитя. Ей девятнадцать, а этому Торнако седьмой десяток пойдет». Она вспомнила, что дочь, еще давно, навестив Маргариту, оставила ей адрес квартиры де Лу в Брюсселе. Джоанна покачала головой:

- Нас здесь не будет. Виллем никуда Маргариту не отпустит. Прямо из монастыря под венец повезет. Какая косность, девушка не знает ничего.

После смерти отца ей написала Элиза:

- Дорогая тетя Джоанна, мы с Виллемом по пути в Мон-Сен-Мартен остановились в Париже, у кузена Анри. У них с Юджинией замечательный мальчик. Мы гуляем с маленьким Пьером в Люксембургском саду. Милая тетя, по завещанию папы вам и тете Веронике отходят деньги, как и дяде Аарону. Пожалуйста, не волнуйтесь. Виллем был у адвокатов, завещание прочитано и скоро вы начнете получать свои выплаты. Мы продали все имения, оставив только отель де Монтреваль и охотничий дом с небольшим участком земли. Я хочу, чтобы наши дети не теряли связи с бретонскими корнями. В память папы я дала обет построить церковь Иоанна Крестителя в Мон-Сен-Мартене. Когда закончится траур, я отправлюсь в Лурд и Рим, помолиться за его душу.

Джоанна тяжело вздохнула:

- Молодая девушка, а все равно, одурманена этим опиумом. Она монастырского воспитания, Жан истовый католик был. И Маргарита такой окажется. Когда мы избавимся от диктата религии? -Джоанна внесла кофейник в гостиную и внимательно посмотрела на внука. Макс откинулся в кресле, однако бабушка заметила, как подрагивают его длинные, сильные пальцы.

- Вы уезжаете, что ли? - недоуменно спросил Макс, отпив кофе.

- Я хотел у вас вещи оставить. Я был у синьора Гарибальди, а Альпах, а теперь собираюсь в Мон-Сен-Мартен податься, забойщиком, - добавил он: «По заданию Интернационала».

Бабушка и Поль, молча, курили, оглядывая Макса. Волку отчего-то стало не по себе.

- Уезжаем, - согласилась бабушка, - впрочем, - она посчитала на пальцах, - еще месяц ты здесь можешь жить, совершенно спокойно. Ты писал, прошлым годом, что книгу начал?

- Мне просто показалось, - уверил себя Макс: «Все с ними в порядке. Я их год не видел, отвык. Все хорошо, - бабушка не сводила с него пристальных, голубых прозрачных глаз. Волк заставил себя не ежиться.

- О Кампанелле и Томасе Море, - он кивнул, - после того, как диссертацию защитил. Мне надо съездить в Лувен, в университетскую библиотеку, позаниматься...

Джоанна горько думала о том, сколько еще предстоит работы, как социализм должен изменить человеческое сознание и поведение.

- Он плоть от плоти рабочего класса, - сказала себе Джоанна, - сын шахтера и ткачихи. Мы с Полем всегда их воспитывали в трудовом духе. Откуда это буржуазное пренебрежение к своим обязанностям коммуниста, строителя нового общества? Нельзя тащить за собой старую, основанную на лжи мораль, нельзя...,- она резко прервала внука:

- Что ты был в Альпах, мы знаем. Синьор Гарибальди мне написал. И еще кое-что написал, Максимилиан, - женщина положила перед ним конверт от каноника и ответ синьора Джузеппе.

Джоанна заметила, что Макс, немного, побледнел. Внук нарочито долго тушил окурок в медной пепельнице. Мужчина откашлялся:

- Я не понимаю, бабушка, дядя Поль, к чему все это..., Да, - Макс поднял голубые глаза, - я был в Аспромонте, с партизанским отрядом..., Но ее..., - то есть кузину Аниту, - я не видел. Может быть, она в деревне жила..., - он вздрогнул. Бабушка ударила маленьким, сильным, сухим кулаком по столу.

- Не лги нам, Максимилиан де Лу! - угрожающим тоном сказал женщина: «Коммунист не смеет лгать, иначе ты ничем не лучше буржуа». Джоанна встала и прошлась по гостиной. У нее до сих пор была тонкая талия, узкие бедра и прямая спина.

- Какая она красавица все-таки, - невольно подумал Поль. Вслух, он, хмуро, заметил:

- Разве мы этому тебя учили, Максимилиан? Ты член Интернационала, доверенный курьер, за тобой идут люди. Как ты можешь, - Поль поморщился, - быть таким нечистоплотным в личной жизни? Коммунист, Макс, не ханжа, не лицемер. Он признает свои ошибки и несет за них ответственность.

Джоанна глубоко затянулась папиросой и требовательно спросила:

- Ты знал покойную Аниту Корвино? Эта девочка, Мария, - она кивнула на письмо каноника, - твоя дочь?

- У меня в отряде было два десятка человек, бабушка, - чуть не плача, ответил Макс.

- Я не могу быть уверенным, что..., Хорошо, - он тоже поднялся и встал напротив Джоанны. Волк был выше женщины на две головы:

- Я не скрываю, что познакомился с Анитой в Лондоне. Она со мной поехала в Италию, по собственной воле, - торопливо добавил Макс, - но потом..., - он замолчал. Бабушка вскинула твердые глаза и процедила: «Не юли! Мария может быть твоим ребенком?»

- Может, - покраснев, признал Макс, - моим и каждого партизана в моем отряде.

Он ахнул и схватился за щеку. Рука у бабушки была тяжелая.

- Я против рукоприкладства, - Джоанна потерла ладонь, - и в детстве вас никогда не била. Очень жаль, - она потушила папиросу, - что приходится делать это сейчас. Покойная Анита не может себя защитить. Я не позволю тебе, Максимилиан, выйти, что называется, сухим из воды. Ты говоришь, вы были в близких отношениях..., - бабушка кивнула на стол, - садись и пиши.

- Она не только со мной..., - бормотал Макс. Джоанна, вложила в его пальцы фаберовскую ручку:

- Меня это не интересует. Мне важно, чтобы ты, Максимилиан, не уронил честь коммуниста. Ты должен выполнять взятые на себя обязательства. Тебе двадцать шесть, ты не ребенок. Я тебе в шестнадцать лет все рассказала, когда ты на шахты уезжал. И я, и Поль, - Джоанна подвинула внуку аффидавит.

Он покорно подписал документ, где признавал Марию Корвино своей дочерью. Прочитав еще один лист, мужчина замялся:

- Это что? Бабушка..., - Макс опустил бумагу, - дядя Аарон обеспечен, зачем...

- Ты рискуешь второй пощечиной, от меня, Максимилиан, - предупредил его Поль: «Я вырастил твоего отца и Полину, как своих детей. Вырастил тебя и Анри. Самое малое, что ты можешь сделать для своего ребенка, это обеспечивать ее, до восемнадцати лет.

По закону девочкам выплаты полагались до замужества. Джоанна забраковала такой черновик обязательства:

- Я не собираюсь поддерживать патриархальные устои. В восемнадцать лет юноша или девушка могут зарабатывать себе на хлеб.

Поль не стал спорить.

- Но две тысячи фунтов в год, - Макс сопротивлялся, - это очень, много. И почему они уходят вам на счет, бабушка, одной суммой? Это почти тридцать тысяч фунтов, - Макс, быстро, подсчитал в уме. Деньги у него после этого перевода еще оставались, но Волку было обидно терять средства, выплачивая содержание ребенку, которого, Макс твердо себе это пообещал, он никогда не увидит.

- Такая же пиявка, как ее мать, - злобно подумал он. Волк услышал у себя над ухом голос бабушки: «Твоя квартира приносит большой доход, Макс. Деньги идут ко мне на счет, - Джоанна подмигнула ему, - потому, что так надежней, милый мой». Макс тяжело вздохнул и расписался. Бабушка присела на ручку кресла и поцеловала белокурый висок:

- Я не собираюсь заставлять тебя воспитывать девочку. Вряд ли ее деду такое понравится...

Волк что-то пробурчал.

- Ты должен был исправить свою ошибку, - заключила Джоанна, - и я горжусь, что у тебя хватило пролетарской сознательности это сделать. Вы пойдете с дядей Полем к адвокатам, а потом на почту. Мы все вместе пообедаем, и отправляйся в Лувен.

Макс молчал, опустив голову, чувствуя, как горят у него щеки.

- Словно мальчишка, - беспомощно, подумал он, - нет, больше такого промаха я не допущу. Пока бабушка жива, она меня в покое не оставит. Надо будет обеспечивать всех пиявок, которые сюда с детьми на руках явятся, - он посмотрел на сильную, в пятнах от чернил руку Джоанны, без браслетов, без колец: «Хорошо, бабушка. Я признаю, я был неправ. Надо было раньше...»

- Сейчас ты все сделал, как положено, - Поль надел свой потрепанный, старый цилиндр: «Молодец».

- Но куда они все-таки уезжают? - Макс вышел за кованую калитку: «В Париж, что ли? К Анри? Или в Лондон, к Полине?»

Он обернулся и увидел, что бабушка машет ему. С окна гостиной были сняты бархатные гардины. Джоанна проводила их взглядом и присела к столу:

- Правнучка, еще одна, - женщина повертел ручку, - попрошу Аарона отдать ей письмо, когда восемнадцать Марии исполнится.

Она взяла чистый лист бумаги и начала писать, твердым, не изменившимся за полвека почерком: «Милая моя девочка!»

Джоанна дала прочитать письмо Полю. Он обнял женщину: «Просишь, чтобы не боялась любить, как отец Полины ей завещал». Джоанна сидела на диване, оглядывая пустую гостиную. Ящики с архивом увезли. Макс уехал в Лувен, заниматься в библиотеке. Внук дал Джоанне рукопись своей книги. Прочитав черновик, она кивнула:

- Очень хорошо. Надо помнить, что социализм вырос не на пустом месте. В самые темные времена человечества появлялись люди, - Джоанна задумалась, - опередившие свое время.

Она усмехнулась, вспомнив грязную, пропахшую табаком комнату рядом с кладбищем Пер-Лашез: «Фурье был обыкновенным прожектером. Однако, я уверена, - она подняла руку, - ты, Макс, доживешь до торжества коммунизма в Европе, и во всем мире. Будь достоин, - Джоанна вздохнула, -своего отца и деда».

Макс недоуменно посмотрел на бабушку, но ничего не сказал.

Завещание было давно составлено и лежало у парижских адвокатов Джоанны и Поля. Оно было коротким. Кроме денег, отходивших Анри, все остальное передавалось Карлу Марксу. Джоанна отправила ему записку, указывая, что средства перечисляются в партийную кассу Интернационала. Она попросила Маркса приехать на похороны.

Макс назначался душеприказчиком. Джоанна, надписывала конверты, наклеивая марки:

- Волк все сделает, Поль. Можно не беспокоиться. Довезет нас, то есть тела, - спокойно поправила себя женщина, - до Парижа, и организует похороны. Я думаю, после этого, - она погрызла перо, -инцидента, с ребенком, он повзрослеет.

Когда Макс уезжал в Лувен, Джоанна отдала ему ключи от квартиры:

- Мало ли, - сказала бабушка, - вдруг, мы гулять пойдем. В парке будем, в библиотеке..., Чтобы ты на ступенях не сидел, - она поманила к себе внука и поцеловала его в лоб.

Они с Полем сходили на почту. День был свежий, яркий. Месье Мервель купил Джоанне букет пышной сирени:

- Не спорь со мной, - рассмеялся адвокат, - сорок пять лет я тебе книги дарил, как ты просила, а сегодня хочу цветы преподнести.

Женщина выбрала летнее, серого шелка, строгого покроя, платье, и не покрыла седую голову. Поль тоже тщательно оделся, в хороший, льняной костюм, и взял новый цилиндр. Они просто гуляли по Брюсселю. В парке Джоанна вспомнила, как сын, ребенком, катался здесь на осликах.

- Они будут счастливы, - твердо сказала себе женщина, глядя на суету детей вокруг тележек, на мальчиков, с обручами, и девочек с куклами: «Маленький Джон, Джейн, Пьер, Мария..., Все с ними будет хорошо, обязательно».

Сестре Джоанна написала, что всегда любила ее, и желает ей, и всей семье, счастья. Она объяснила свой поступок:

- Я прожила честную, достойную жизнь, и вырастила, вместе с Полем, семью. Настала пора проститься, пока я крепка и в твердом уме. Пожалуйста, не заказывайте по нам поминальных служб, и не возлагайте цветов на нашу могилу, на Пер-Лашез. Мы просим вас потратить эти деньги на помощь нуждающимся, безработным, сиротам и старикам. Она стояла, держа за руку Поля, наблюдая за детьми:

- Папа, на Святой Елене, это сделал. Он болел, устал. И тетя Джо, наверное, тоже болела. А мы здоровы, - она пожала сильные пальцы Поля, - но так лучше. Надо вовремя уходить.

Они прошли до Гран-Плас и поели в хорошем ресторане, выпив шампанского. Хозяин выглянул в зал:

- Мадам Жанна, месье Поль..., Рад вас видеть в добром здравии. Примите комплимент от заведения.

Джоанна улыбнулась, когда им принесли пирожные: «Мы здесь рождение Полины отмечали, помнишь? Его отец, - она указала на кухню, - тогда здесь заправлял». Поль нежно взял ее ладонь:

- У нас бутылка вина дома осталась, я отложил. Любовь моя..., - Джоанна потянулась и вытерла его щеку: «Мы будем вместе, милый мой, как все эти годы».

Дома было тихо, прибрано. Из всей мебели оставалась только кровать в большой спальне, и диван в гостиной. Они взяли вино в постель. Джоанна, чувствуя на губах вкус цветов, обнимала Поля:

- Как хорошо..., Мне с ним всегда было хорошо. С первого раза и все сорок пять лет. Впрочем, - она, невольно, усмехнулась, - еще с каморки, в Париже, стало ясно, что мне это всегда будет нравиться. Полю никогда седьмой десяток не дашь. И мне семьдесят, а кажется, - она застонала и прижала его к себе ближе, - кажется, что двадцать..., - она тщательно убрала в спальне. Поль распахнул все окна в квартире. Они оделись и вышли в гостиную. Джоанна поставила букет сирени в простой, оловянный кувшин, и заварила кофе.

Они, молча, курили. Джоанна, вымыла чашки и кофейник: «Макс должен завтра из Лувена вернуться, утром. Ночи еще свежие, июнь на дворе». Она вернулась на диван, неся два стакана с водой. Поль достал из кармана пиджака запечатанную пробирку:

- Иди ко мне, любовь моя.

Они так и держались за руки. Джоанна положила седую голову ему на плечо, и приняла от него стакан. Вода только немного помутнела, от нее пахло, слабо, едва уловимо, горьким миндалем.

- Это быстро, - сказал Поль, - мы с тобой читали, в энциклопедии. Я люблю тебя, Жанна, спасибо тебе, за все.

Джоанна, на мгновение, прижалась к его, таким знакомым, губам:

- Люблю, Поль, и всегда любила.

Она быстро выпила воду, вместе с Полем, и успела пожать ему руку. Джоанна вспомнила, как она, подростком, искала нужное слово:

- Товарищ, - улыбнулась женщина, слыша отчаянно бьющееся сердце, - правильно. Мы были товарищами.

В саду пели птицы, куртины с розами золотились под вечерним солнцем. Они сидели, прижимаясь, друг к другу.

Макс нашел их утром, приехав из Лувена. Он, сначала, не понял, что случилось. Увидев остановившиеся, голубые глаза бабушки, найдя записку на столе, мужчина сглотнул. Волк стоял, держа в руках саквояж с тетрадями, повторяя деловитые распоряжения:

- Отправь телеграмму Карлу и Фридриху в Лондон. Свяжись с товарищами из Германии и Франции. Место в нашем семейном склепе готово. Надпись пусть остается той же, что и у твоего отца: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Всегда оставайся честным коммунистом, Макс, пусть твоя жизнь станет примером для всего рабочего класса. Твои товарищи и наставники, Джоанна и Поль.

Макс поставил саквояж на голые половицы. Они улыбались, глядя на него. Макс посмотрел на свою ладонь. Детский шрам давно сгладился. Макс почувствовал горячую кровь, заливавшую пальцы, услышал свой шепот: «Я всегда буду верен борьбе за коммунизм!», и всхлипнул. Он присел на диван, стараясь не смотреть на них. Волк видел много смертей, но ему почему-то все равно, было не по себе.

- Я бы тоже хотел так уйти, - он опустил голову в ладони, - как бабушка и Поль. Обязательно это сделаю, - Макс заставил себя не плакать и поднялся. Надо было идти в полицейский участок, выписывать свидетельство о смерти.

 

Париж

Анри сначала хотел задрапировать столовую на рю Мобийон черным крепом. Волк пожал плечами:

- Совершенно ни к чему. Ты читал распоряжение бабушки. Никакого траура, и никаких венков. Будут простые, рабочие похороны..., - Волк оборвал себя, вспомнив слова месье Луи Бланки. Он приехал вместе с Максом из Брюсселя в Париж, проводить в последний путь Джоанну и Поля:

- Это как с твоим отцом, Волк, - старик затянулся папиросой и закашлялся, - я был на его похоронах. Двадцать тысяч человек пришло. Тогда восстание было, но и сейчас, обещаю тебе, рабочий класс проявит солидарность с его героями. С теми, кто стоял у истоков социализма...

Волк прошелся по гостиной, искоса поглядев на баронский герб над камином: «Ты ведь не пойдешь на похороны, господин барон. Ты лечишь детей сановников, аристократии...»

Полина, приехала из Лондона, оставив детей на свекровь и Сидонию. Герцогиня, Вероника, и Юджиния пошли в Le Bon Marche. Вероника гневно сказала:

- Она мне не запретит надевать траур. Это положено, так и будет, - она кинула взгляд на Полину. Женщина вытерла припухшие, синие глаза:

- Конечно, тетя. Мне тоже надо платье сшить, я из Лондона с одним саквояжем уехала..., Хорошо, что Марта в Мейденхеде. Есть, кому за детьми присмотреть, - она покачала маленького Пьера на коленях. Мальчик, грустно, сказал:

- Бабушка Жанна и дедушка Поль с ангелами, тетя. Мы с мамой ходили в церковь. Молились за, их души.

Юджиния покраснела и повертела на пальце кольцо. Синий алмаз заиграл глубокими отсветами: «Я знаю, что бабушка Джоанна просила не..., - женщина вздохнула, - но ведь это принято...»

- Именно, - отрезала Вероника, поправив седые локоны.

- Как она могла? - горько подумала Вероника: «Это грех, такой грех. Папа болел, он был инвалидом, а она..., Здоровая женщина, и Поль, он ее младше..., Любил он ее, конечно. Дочь оставила, внуков, правнука..., Впрочем, она всегда делала так, какхотела. Ни на кого не оглядывалась. Господи, -попросила Вероника, - упокой души их в своем присутствии».

- Тебе спать пора, милый мой, - она погладила Пьера по белокурым волосам:

- Ты, Юджиния, о девочке новой спрашивала, - Вероника улыбнулась, - Люси хорошенькая, словно куколка. Небольшая родилась, шесть фунтов. Марта легко справилась, за несколько часов. На мать похожа, - Вероника вспомнила крещение в церкви святого Михаила, в Мейденхеде. Она, незаметно, сунула Сидонии ландышевые капли: «Не плачь, милая».

Сидония намочила шелковый платок и шепотом отозвалась:

- Марта мне сказала, Питер разрыдался, когда дитя на руки взял. Господи, бедный мой мальчик, пусть счастлив будет. Может быть, - Сидония помолчала, - еще дети появятся, Марте чуть за тридцать...

- Она только родила, - Вероника смотрела на изящную фигуру Марты в платье изумрудного шелка. Девочку закутали в кружевные пеленки. Вероника вспомнила, как она, вместе с Сидонией, едва дыша, склонилась над колыбелью. Люси открыла ясные, зеленые глазки и пристально посмотрела на женщин.

- Одно лицо с Мартой, - Вероника ласково коснулась белой щечки, - только волосы русые. Может быть, потемнеют еще, как у Питера.

Девочка лежала, молча, следя за ними. Вероника удивилась: «Три недели всего, а глаза, словно полгода ей». Люси, наконец, требовательно, коротко, заплакала. Марта, зайдя в спальню, усмехнулась: «Она у нас, тетя Вероника, знает, чего хочет».

- Хорошая девочка, - заключила Вероника. Она ласково коснулась руки Юджинии:

- И вы с Анри, когда обвенчаетесь, с детьми не тяните, Пьеру веселей будет. Скоро вы..., - она не закончила. Юджиния вздохнула: «Осенью должны все бумаги прийти, надеемся». Пьер дремал у Юджинии на коленях. Она понизила голос:

- Анри Пьера усыновлял, это дело долгое. Мы хотим подождать свадьбы, а потом...

- Тебе тридцать шесть, - успокоила ее Полина, - я твоих лет с Джоном обвенчалась, а у меня двое детей.

Герцогиня оставила Маленького Джона и Джейн в Мейденхеде. Марта махнула рукой:

- Где трое, там и пятеро. Ничего страшного. И Эми сюда перебирается, с Франческо. Им здесь весело будет. Я дяде Аарону не стала предлагать Марию привезти. Он долго во Франции провел, с этими похоронами..., - Марта немного помрачнела.

Младший Виллем и Элиза написали семье из Парижа. Грегори, вместе с матерью прочитав письмо, грустно, сказал:

- Мамочка, как так? Это моя сестра, старшая, она замуж выходит. Почему я не могу поехать..., -мальчик отвернулся и кивнул: «Это из-за него, я знаю. Из-за..., - Грегори поискал слово, - мужа моей мамы».

Марта прижала его к себе: «Я тебе обещаю, ты обязательно увидишь свою семью, милый. Все устроится».

Женщины ушли в универсальный магазин. Анри сел в детской у сына и тихо заплакал. Он вспоминал бабушку и Поля:

- Зачем вы так? Это грех, нельзя своей рукой отнимать у себя жизнь, она дана Господом..., - Анри посмотрел на спокойно спящего Пьера и вспомнил другого ребенка. Анри был лечащим врачом этого мальчика в детском госпитале. Он знал, что больной не доживет до конца года. Опухоль, начавшаяся в глазу, разрослась, и перешла, как понимали врачи, на мозг. Мальчик бился в судорогах, кричал от боли. Они только и могли, что увеличивать дозы морфия. Впрочем, и лекарства уже не помогали. Иногда, во время ночных дежурств, Анри насильно отправлял родителей ребенка поспать. Он носил мальчика по коридорам, укачивая, шепча что-то ласковое. Родители, кровельщик и прачка, были истовыми католиками. Они даже не заговаривали о том, чтобы ввести сыну смертельную дозу морфия.

- Господь дал, - твердо сказал отец, - Господь и заберет, месье доктор. А мы, - он взял жену за руку, -мы будем молиться за нашего мальчика, чтобы он не страдал.

Анри перекрестил сына и поднялся. В передней тренькал звонок. Брат коротко сказал:

- Завтра, в полдень, на Пер-Лашез. Пошли, - он похлопал Анри по плечу, - я проголодался, а твоя жена отменно готовит.

Волк расправлялся с паштетом. Нечего было даже и думать о том, чтобы уложить в постель кузину. Под ногами болтались Анри и ее ребенок. Приехала тетя, бабушка Вероника, в доме было не протолкнуться от людей. Мужчина вздохнул и потянулся за бутылкой вина. Кузина расцвела и похорошела. Волк, искоса глядел на ее длинные ноги, на высокую грудь: «Ладно, она от меня никуда не убежит. Тем более, - он усмехнулся, - Юджиния меня до сих пор с Анри путает. Все путают. Только бабушка, Поль и Полина нас различают. Различали, - поправил себея Волк, - Полина в Лондоне, и на континент не собирается. Вот и хорошо».

- А как Давид? - поинтересовался Волк, пробуя бургундское вино. Он кивнул: «Отменное. Сразу видно, что ты модный врач».

То же самое у Анри спрашивала и Элиза, когда они с мужем остановились в Париже по пути в Бельгию. Девушка нежно покраснела:

- Мне просто интересно, кузен Анри. Мы с кузеном Давидом давно не виделись...

- Хорошо, - бодро сказал Анри.

- Он преподает в Лейдене, книгу пишет, по травмам. Он хирург, кузина Элиза, и очень способный. Редко кто в его годы, до тридцати, за докторат принимается. Его по всей Голландии на операции зовут. Сынишка у них растет, Шмуэль..., - Элиза повертела в руках серебряную вилку. Баронесса, с грустью в голосе, отозвалась: «Это я знаю, кузен Анри. Мы подарок им посылали, на рождение мальчика».

- И они вам пошлют, в Мон-Сен-Мартен, - уверил ее Анри. Девушка кивнула: «Да. Пошлют».

За кофе, в гостиной, Анри, в очередной раз, за несколько дней услышав от Макса, о том, что он, как барон и модный врач, не захочет появляться на похоронах, разъярился и прошипел:

- Детей бедняков я лечу бесплатно. Юджиния бесплатно ходит к молодым матерям. Она учит их уходу за младенцами, правилам гигиены..., То, что я принят во дворце, Макс, ничего не значит. Это моя бабушка и мой дедушка, поэтому я и моя семья пойдем на Пер-Лашез, понятно? - Макс поднял ладони: «Шучу, месье барон». Пьер проснулся и позвал отца, Анри вышел. Макс, достав блокнот, посмотрел на свои расчеты. Тесть, так он весело называл каноника, прислал в адвокатскую контору сухую телеграмму, подтверждающую получение двадцати восьми тысяч фунтов со счета покойной Джоанны и аффидавита об отцовстве Макса.

- Я сообщу, Марии о том, что вы являетесь, ее отцом, когда девочка достигнет совершеннолетия, -читал Макс, устроившись в большом, обитом дорогой кожей кресле, - если она захочет с вами увидеться, я препятствовать не буду. Надеюсь, вы понимаете, что не являетесь в моем доме желанным гостем, - Макс едва сдержался, чтобы не скомкать бумагу: «Проклятый поп! Он целое состояние получил, и еще смеет так писать! Клянусь, - Макс потушил папиросу, - больше никогда в жизни, ни одна пиявка от меня денег не дождется».

Он, в общем, не бедствовал. Даже после этой выплаты у Макса оставалось достаточно средств, чтобы жить на широкую ногу. Квартира была сдана модному художнику Курбе. Он устроил там студию и салон. Макс пригласил его в отменный ресторан на Правом Берегу. Курбе, пристально разглядывал его:

- Я бы написал ваш портрет, месье де Лу. У вас очень интересное лицо, - художник склонил поседевшую голову, - не хотите позировать?

Макс отговорился тем, что ему надо возвращаться в Бельгию. Волк всегда избегал фотографироваться.

- Как и мой дядя, Джон, - усмехнулся он, разглядывая изящно обставленную гостиную Анри, - как и Федор, Петрович, я уверен. Чем-то мы все похожи. Одна семья, - Волк напомнил себе, что надо, до отъезда из Парижа найти Ярослава Домбровского. Он должен был организовать ячейку Интернационала среди польских эмигрантов. Макс услышал сзади звонкий голос племянника: «Дядя, а вы знаете, что у папы есть собачки?»

- Какие еще собачки? - удивился Волк. Анри подтолкнул мальчика к умывальной:

- Я его водил в лабораторию свою, то есть, месье Пастера. У нас подопытные животные, кролики, собаки..., Пытаемся сделать вакцину, - Анри развел руками, - но это долгая история.

- От чего? - спросил Волк. Зажжужал звонок, женщины вернулись из магазина. Анри, открывая дверь, коротко ответил: «От бешенства».

Анри велел остановить экипаж у подножия холма Пер-Лашез. Дорога была запружена людьми. Яркий, светлый, летний день сиял над Парижем. Они, спускаясь на дорогу, увидели красные флаги, развевающиеся над толпой.

- Господи, - ахнула Юджиния, держа на руках сына, - Анри, сколько их?

Здесь были тысячи мужчин и женщин в рабочей одежде. Многие пришли целыми семьями. В колонне шли студенты Сорбонны и эмигранты. Анри заметил у входа на кладбище Волка. Брат стоял рядом с Марксом и Энгельсом. Анри помнил их, с детства. Луи Бланки, опираясь на трость, поправил красную гвоздику в петлице рабочей куртки. Анри, глядя на его седую голову, вспомнил: «Он на баррикадах был, рядом с папой. Две революции у него за спиной. Тридцать лет по тюрьмам. А его отца, депутата Конвента, наш прадедушка казнить хотел. Но не успел».

В трауре были только они. У брата Анри тоже увидел гвоздику, Волк был в простой, суконной блузе, с непокрытой, белокурой головой. Маленький Пьер широко открытыми, голубыми глазами, оглядывал толпу. Многие несли корзинки. Была суббота, люди, понял Анри, пришли сюда, как на праздник. У края дороги лоточники предлагали сладости и лимонад. Пьяных не было. Анри все смотрел на рабочих. Они все надели чистую, выходную одежду. Умногих были гвоздики или алые кокарды на кепках.

- Тысяч двадцать, - Анри взял мальчика у Юджинии и поставил на землю: «Пойдем, мой милый. Попрощаемся с бабушкой и дедушкой».

- Или тридцать, - добавил он, поднимаясь наверх, обернувшись. На площади, на прилегающих улицах было не протолкнуться от людей, но толпа двигалась медленно, аккуратно. Экипажи, неудачно заехавшие к холму, стояли, пустые, с раскрытыми дверцами. Седоки, недоуменно, смотрели на флаги, на раскрытые, кованые ворота кладбища.

- Идите сюда, тетя Вероника, - попросила Полина, - между мной и Юджинией. Так безопасней.

Полина, оглядываясь, поняла, как здесь много женщин. Молоденькие девушки, по виду швеи, или цветочницы, в чистых платьях, с красными гвоздиками, матери семейств, что держали детей, коротко стриженые, в пенсне, и туалетах строго покроя дамы, шли наверх. Полина вздохнула:

- Мама была бы рада, конечно. Ах, мама, мама..., - она взяла Веронику под руку: «Не плачьте, пожалуйста. Видите, как маму и дядю Поля любили».

- Но ведь только в нескольких газетах объявления появились, - удивленно отозвалась Вероника, - и то, мелким шрифтом..., Откуда..., - она обвела рукой людей.

- Товарищ Чайка, - внезапно, нежно вспомнила Полина шепот мужа. Он довез ее с детьми до Мейденхеда и пообещал:

- Я буду приезжать, милая, каждые выходные. И мама здесь, и тетя Сидония, не волнуйся за детей. Марта все равно..., - он не закончил. Полина возмутилась: «Джон! Марта меньше месяца назад родила. Дай ей отдохнуть».

Герцог покраснел:

- Она велела мне привозить материалы. Сказала, что у нее помощников много. Есть время заняться нашими делами.

Они стояли у ворот парка, рядом ждал экипаж. Джон провожал жену и тетю Веронику до Лондона.

- Ладно, - усмехнулась женщина, - я тоже через две недели после родов попросила тебя принести стенограммы процесса о подлоге, я помню, - Полина оглянулась. Свекровь с детьми ушла к дому. Она поцеловала мужа: «Спасибо, товарищ Брэдли».

- Ты возвращайся быстрее, - жалобно попросил Джон, держа Полину за руку. Она прижалась щекой к его щеке:

- Не волнуйся, Интернационал меня в курьеры вербовать не собирается. Ты что, - Полина, на мгновение, отстранилась, - ревнуешь, что ли?

- И всегда буду, - признался герцог: «Слишком долго я тебя ждал, товарищ Чайка».

- Им газеты не нужны, тетя Вероника, - Полина прищурилась и увидела, что племянник, вместе с руководством Интернационала, подошел к склепу белого мрамора: «Макс говорил, не только со всей Франции люди приехали, из-за границы тоже».

Полина слышала немецкий, итальянский, русский язык. Над склепом было развернуто большое, алое полотнище с белыми буквами: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

- Мама здесь, на Пер-Лашез, с отцом Мишеля познакомилась, - Полина, невольно, улыбнулась, - он ей стихи Александра Поупа читал. Они сразу влюбились друг в друга, с первого взгляда. Как я с Джоном. А где моего отца могила, - Полина подождала, пока семья подойдет ближе, - неизвестно. Мама говорила, после казни их тела зарыли. Никто не знает, где. Император Николай знал, наверное, но ведь и не спросишь.

Юджиния держала сына за руку, глядя на склеп. Мальчик, в темно-синей матроске, с траурной ленточкой на руке, стоял тихо. Юджиния, закрыв глаза, попросила:

- Господи, прости меня, пожалуйста. За ту девушку, за Николая..., Не надо было мне мстить. За тетю Еву прости. Я ведь ее обидела, хоть она и не знает этого. Пусть мои дети будут счастливы, пусть мы с Анри всегда останемся вместе, пусть у Стивена и Мирьям все хорошо будет..., - она всхлипнула и услышала тихий голос мужа:

- Я люблю тебя, милая. Иди, - он взял Пьера, - иди ко мне.

Анри коснулся ее ладони. Юджиния заставила себя не плакать.

- И дедушка здесь, - Вероника, медленно, читала выбитые в мраморе буквы:

- Мэтью Бенджамин-Вулф. Господь, будучи верен и праведен, простит нам грехи наши и очистит нас.

- Жанна Кроу, в девичестве, де Лу. Теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше.

- Джон Холланд, граф Хантингтон, герцог Экзетер и его сын, младенец Джордж. Будь верен до смерти, и я дам тебе венец жизни.

- Мишель де Лу, генерал Лобо. Dulce et decorum est pro patria mori.

- Пролетарии, всех стран, соединяйтесь! - было высечено дальше. Вероника увидела, под надписью покойного Волка, имена сестры и Поля.

- Товарищи! - сильным, красивым голосом начал Макс. Толпа затихла.

- Товарищи! - повторил он, - мы собрались здесь, чтобы отдать последние почести товарищам Жанне и Полю. Они стояли у истоков социалистического движения в Европе, участвовали в каждой революции и восстании, и своей жизнью доказали верность борьбе за права рабочего класса..., - он говорил, а Полина подумала:

- Отличный он все-таки оратор. Люди его слушают, дыхание затаив. Они куда угодно, за ним пойдут. Наверное, у него семьи так и не будет, с его занятиями..., - племянник помолчал и достал записку: «Я прочту вам слова товарищей Жанны и Поля. Пусть каждый из нас несет их в своем сердце».

Полина услышала голос матери, сухой, спокойный, немного насмешливый, вдохнула запах кофе и хорошего табака, ощутила прикосновение сильной руки, что гладила ее по голове. Она, сама того не ожидая, тихо разрыдалась, уткнувшись лицом куда-то в мягкое плечо тети Вероники. Старая женщина привлекла ее к себе и часто подышала.

- Находясь в здравом уме и твердой памяти, я добровольно ухожу из жизни, не ожидая, пока старость заставит меня поддаться слабости и болезням. Я давно обещала себе умереть, достигнув семидесяти лет. Я покидаю этот мир с уверенностью в том, что вскоре мы увидим триумф социализма, дела, которому я посвятила последние сорок, пять лет. Я благодарю моего спутника, товарища Поля, за поддержку, которую он мне оказывал все это время. Мы завещаем не носить по нам траур. Будьте счастливы, товарищи, и продолжайте нашу борьбу. Да здравствует коммунизм! Да здравствует Интернационал! - Вероника вытерла слезы. Толпа зашумела: «Ура! Ура товарищам Жанне и Полю!»

Потом говорил месье Бланки, как самый старый из собравшихся революционеров. Маркс, выйдя к могиле, держа в руках потрепанную шляпу, просто сказал:

- Товарищи Жанна и Поль завещали почти все свои деньги Интернационалу. Перед уходом из жизни, они позаботились о том, чтобы нуждающиеся не остались обделенными. Я призываю вас, товарищи, -он оглядел толпу, - когда вы почувствуете, что не можете больше приносить пользу партии, посмотрите правде в глаза. Умрите так, как это сделали товарищи Жанна и Поль, - Маркс наклонился и поцеловал гроб, укрытый алым знаменем, один на двоих: «Прощайте, товарищи. Мы обещаем, что будем сражаться дальше».

Полиция оцепила кладбище. Анри, озабоченно, подумал:

- Только бы стычек не началось, здесь дети..., Когда папу хоронили, целое сражение устроили. Впрочем, это во время революции случилось..., - однако все было спокойно. Люди спели «Марсельезу». Толпа стала расходиться по кладбищу. Многие уселись на траве, расстелив куртки, раскладывая провизию. Дети бегали по дорожкам. Анри, отпустил Пьера поиграть:

- Подождем еще немного и вернемся к экипажу. Макс, - он положил руку на плечо брата, - ты с нами, на рю Мобийон?

Волк стоял, рассеянно глядя на голубое, полуденное, с легкими облаками небо.

- Я вечером появлюсь, заберу вещи, - наконец, ответил он, - у меня сегодня поезд, с Гар-дю-Нор.

Анри даже не стал спрашивать, куда отправляется брат. В кармане у Волка лежала записка. Конверт сунули в карман мужчине, когда он поднимался к могиле. Макс, незаметно, развернул бумагу. Ярослав Домбровский, ждал его в известном всем революционерам кабачке, в закоулках вокруг рынка Ле-Аль.

- Конечно, - вспомнил Макс, - Ярослав бежал из тюрьмы, в Москве. Не след ему на публике появляться, - Волк оглядел толпу, - здесь тридцать тысяч человек. Наверняка, есть полицейские агенты.

Однако за Максом не следили. Он, несколько раз, проверился, меняя омнибусы, заходя в табачные лавки. Он шел к рынку и думал о вчерашнем разговоре с братом. За бутылкой бордо, вечером, Макс, как следует, расспросил Анри о его работе с Пастером. В Париже вода в дома подавалась централизованно. Волк улыбнулся:

- Достаточно выделить возбудителя холеры, опустошить пробирку в резервуар, и весь город будет заражен. Конечно, - он спрыгнул с омнибуса и закурил папиросу, - бешенство, оспа, это нам ни к чему. От оспы сейчас всех вакцинируют, а бешенство передается только через животных. Животные..., -Волк помнил рассказ покойной бабушки о смерти полковника Кардозо, в Америке.

Он, осторожно, поинтересовался у Анри, как люди заражаются тифом.

- Он умер от укуса клеща, - Волк, удобно, устроился в кресле, - может быть, в тифе виновны насекомые. Только какие?

Брат покачал головой:

- Не знаем пока. Это как с чумой, возбудитель неизвестен.

У себя в спальне Волк, аккуратно, занес в блокнот все, что сказал ему брат. Он подвел черту: «Инженеры, химики, врачи». Макс успел поговорить с Марксом и Энгельсом и получил разрешение на вербовку молодых специалистов.

- Террор, - Волк, сидя с ними в кафе, понизил голос, - это, конечно, радикальная мера. Но, товарищи, иногда без него обойтись невозможно.

Домбровский ждал его в боковой каморке. На столе красовались горшки с луковым супом и вино. Они обнялись, и поляк пожал Максу руку:

- Очень сожалею, Волк. Сам понимаешь, - он подмигнул Максу,- мне не след ходить туда, где могут быть агенты. У французов хорошие связи с русской охранкой.

За обедом они говорили о работе Макса в Германии, о подпольном кружке польских эмигрантов, организованном Домбровским.

- Царя Александра,- поляк разлил вино и закурил папиросу, - товарищи в России приговорили к смертной казни. Выстрел Каракозова, это только начало, Макс. Мы должны им помочь.

- Поможем, - Волк принялся за сыры, - но Каракозов был одиночкой, Ярослав. Нам нужна организованная кампания террора. Надо загнать тирана в угол, и раздавить, - Макс сжал в длинных, сильных пальцах простой нож, - как крысу. Я этим займусь, - пообещал Волк, - когда вернусь с шахт. Германия будет воевать с Францией, - он вытер губы салфеткой.

Домбровский молчал, прикрыв глаза, выпуская дым:

- Надо будет ударить здесь, в Париже, Волк, - наконец, заметил он, - во время войны это всегда легче делать. Ты сам знаешь, ты был в Америке. Хоть вы там и не ударили, - не удержался Ярослав.

- Мы освободили страну от рабства, - Волк, с наслаждением, отпил белого бордо, - это многого стоит. Американские товарищи еще покажут себя, будь уверен, - Волк, вспомнил Аталию. Он, озорно, подумал:

- Ребенка ждет. Думаю, она теперь поняла, что мы с ней тогда делали. Навещу ее, попозже. У меня в Америке всегда будет безопасный адрес. Когда я уложу в постель Юджинию, и в Париже пристанище появится».

Домбровский сказал ему, что пани Сераковская, после ссылки, вернулась в Варшаву. Волк усмехнулся: «В Польше тоже есть, где отдохнуть. Посмотрим, где кузина Мирьям обоснуется».

Он достал блокнот: «Давай подумаем. Я посоветуюсь с товарищем Бланки. У него опыта революций больше, чем у нас всех, вместе взятых».

Волк уходил с рынка, неся в кармане куртки план выступления парижского пролетариата в случае, если Франция будет проигрывать войну.

- А она проиграет, - Волк посмотрел на свою одежду: «Продавцы в Le Bon Marche на меня коситься будут. Однако от золота еще никто не отказывался».

- Проиграет, - Волк выбирал подарки семье. Он хотел передать их в Лондон, с Полиной и тетей Вероникой. Макс придирчиво осматривал игрушки, восточные диковинки, парфюмерию. Дочери, он, разумеется, ничего не посылал. Волк был уверен, что каноник не собирается болтать о его отцовстве. Макс не хотел иметь ничего общего с этим ребенком, и даже не интересовался тем, как она выглядит. Для кузины Марты, помня ее любовь к хорошим вещам, Волк купил серебряную, фаберовскую ручку. Макс, отчего-то, вспомнил прозрачные, зеленые глаза:

- Очень надеюсь, что она не будет вмешиваться в наши дела, - пожелал Волк, - хотя дядя Джон не занимается радикалами. Но это пока.

Он пообедал с семьей, обнял в передней брата и поцеловал кузину Эжени в прохладную, белую щеку, вдохнув запах трав.

- Она станет моей, непременно, не сейчас, так потом, - уверенно сказал себе Волк и пошагал на Правый Берег. Его поезд отходил в десять вечера.

Макс предполагал побывать на венчании дочери барона де ла Марка и отправиться в Мон-Сен-Мартен. Летом людей на шахты не нанимали. Он хотел сначала осмотреться в округе и завязать знакомства. Вещи свои он оставил на хранение здесь, в Париже. У него был всего один, потрепанный саквояж.

Волк устроился в углу вагона третьего класса, под тусклым фонарем со свечами. Здесь газовых светильников не водилось. Деревянный пол вагона, заплеванный шелухой, покачивался под ногами. Локомотив свистел, выводя поезд со станции. Он закурил папиросу и достал конверт, что передал ему Домбровский. Письмо прислали Ярославу из Польши, с безопасного адреса.

- Тебе, - пожал плечами Ярослав, - просто под дверью оставили, на квартире.

- Хороши у вас безопасные адреса, - пробурчал Волк, - немедленно его поменяйте. Это, конечно, кто-то из товарищей, - спокойно сказал он, глядя на два слова на конверте: «Пану Вилкасу».

- Только я почерк не узнаю. Но все равно, пусть больше этими комнатами не пользуются.

- Не будут, - уверил его Домбровский.

Волк распечатал конверт, откинувшись на спинку засаленного, обитого дешевым репсом, поездного сиденья.

- Если пан Вилкас заинтересован в хорошо оплачиваемой работе, ему предлагается связаться с паном Круком, по следующему адресу, - Волк прочел номер ящика на Варшавском почтамте, написанный знакомым почерком, тем же, что и на конверте. Макс убрал письмо в карман.

- Пан Крук, - задумчиво сказал он, глядя на закат над бесконечными равнинами северной Франции: «Вот мы и встретились, Федор Петрович».

 

Мон-Сен-Мартен

Элиза позвонила в колокольчик: «Сдаем тетради, дорогие девочки. Встретимся осенью!». Малышки потянулись к ее столу. Элиза, как всегда, горько подумала:

- До двенадцати лет они учатся, а потом..., И только из-за того, что компания не нанимает детей младше двенадцати.

После этого родители забирали детей из школы. Мальчики, на два года, шли сортировать уголь, обслуживать подъемники или работать конюхами, а в четырнадцать спускались в забой. Девочкам дорога была одна, в огромные, грубо построенные сараи, где в воздухе висела раздирающая легкие угольная пыль. Они с шести утра до девяти вечера, в две смены, перебирали куски угля. Холщовые мешки везли по короткой ветке железной дороги до речного порта на Маасе и перегружали на баржи «Угольной компании де ла Марков», черные, низкие, с темно-красной головой вепря, гербом свекра.

В четырнадцать девочки тоже шли под землю, толкать вагонетки. Лошадей в шахтах было мало. Свекор Элизы заявлял, что лошади ему обходятся дороже, чем люди.

- В шестнадцать у них дети появляются, - Элиза собрала стопку тетрадей, - некоторые венчаются, конечно, но родители против такого. Пока девушка в семейном доме живет, она свой заработок туда вкладывает. Стоит ей уйти к мужу, и деньги пропадают.

- Мадам Элиза, - раздался звонкий голосок, - а вы едете на венчание мадемуазель Маргариты?

- Нет, милые, - улыбнулась девушка, указав на свое простого покроя, черное, муслиновое платье, - я еще в трауре.

В Брюсселе их встречал барон де ла Марк, мощный, высокий, в хорошо сшитом, летнем костюме, с букетом маргариток в руках. Поредевшие, светлые волосы были напомажены. Пахло от него сандалом и немного вином. Он заключил Элизу в объятья: «Милая, милая невестка! Такое горе...». Барон отвез их в лучшую брюссельскую гостиницу. На станции ждал салон-вагон, который должен был отправиться в Мон-Сен-Мартен.

За обедом свекор пил шампанское, рассуждал о том, что смерть Жана, большая потеря для аристократии, а потом усмехнулся:

- Если вы после Пасхи обвенчались, то вы должны к новому году порадовать меня внуком. Непременно мальчиком! - барон поднял украшенный перстнем с бриллиантом, холеный палец. Элиза покраснела.

В Париже, в адвокатской конторе, они говорили о продаже имений. У Элизы, как обычно, когда она имела дело с цифрами, закружилась голова. Она шепнула Виллему:

- Я тебе доверяю, милый мой. У меня всегда было плохо с математикой.

За обедом в ресторане на рю Риволи, Виллем ей все объяснил, терпеливо, ласково, возвращаясь к непонятным местам. Элиза удивилась:

- Оказывается, это просто. Из тебя бы вышел хороший учитель, милый мой.

- Это ты у нас учительница, - поддразнил ее Виллем.

- Французского языка, литературы, музыки..., - он поднес к губам маленькую, белую руку:

- Тетя Эжени на вызовы пошла, а Пьер, вместе с кузеном Анри, гуляет. Поехали, поехали..., - Элиза лукаво улыбнулась и кивнула. У нее было больше денег, чем у мужа. В адвокатской конторе Виллем покачал головой: «У моей жены должен быть отдельный счет. Я к нему могу иметь доступ только с ее разрешения».

- Подобное не принято, господин барон, - попытался запротестовать юрист, - это приданое, оно...

- Это деньги моей жены, - оборвал его Виллем, - распоряжаться ими будет мадам баронесса. И нечего больше обсуждать.

Виллем все равно дарил ей букеты, ароматическую эссенцию, и каждый день приходил домой с безделушками. Элиза краснела: «Милый, зачем...»

- Потому что тебе приятно, - юноша, оглядываясь, целовал ее в передней, - я хочу, чтобы ты была счастлива со мной, Элиза. Всегда, пока мы живы.

- Я счастлива, милый, - Элиза приподнималась на цыпочки и обнимала его, укрываясь в его сильных руках. Она действительно, была счастлива. На рю Мобийон стали приходить подарки и телеграммы от семьи. Элиза, дождавшись кабеля из Амстердама, отправилась в Люксембургский сад, взяв маленького Пьера на прогулку. Мальчик катался в тележке, по кругу. Элиза стояла, комкая в руках бумагу:

- Дорогая кузина Элиза, и кузен Виллем. От всего сердца поздравляем вас с бракосочетанием и желаем семейного счастья! Ваши родственники, Давид и Рахиль Мендес де Кардозо.

Она убрала телеграмму в ридикюль. Пьер сам слез с тележки и, недоуменно, подергал ее за руку: «Тетя Лиза, почему слезки?»

- Ветер, милый, - Элиза поморгала глазами: «Пойдем, выпьем лимонада и посмотрим на обезьянку, у шарманщика». Дома она заперлась в умывальной и спрятала телеграмму среди страниц своего молитвенника.

В Брюсселе она велела себе не думать о Давиде. За обедом, Элиза коротко заметила свекру:

- На все воля Божья, дядя Виллем. Когда мы приедем в Мон-Сен-Мартен, я начну строить церковь, в память о папе. В следующем году я отправлюсь в Лурд и Рим, в паломничество.

- С ребенком на руках? - барон поднял бровь и велел принести еще одну бутылку вина.

- А я на что? - рассмеялся юноша: «Я поеду с Элизой. Дядя Жан был моим тестем. Ты видишь, - он похлопал себя по рукаву пиджака, - я надел траур».

- Все равно к свадьбе придется снять, дорогой мой, - велел ему барон.

Элизе пришлось немало повоевать с тестем. Барон настаивал, чтобы невестка поехала на венчание. Элиза закатила глаза:

- Как вам еще объяснить, дядя Виллем, что такое траур? Маргарита и ее муж на медовый месяц отправятся в Остенде. Я их увижу.

Тесть был недоволен, что Элиза пошла, преподавать в школу, которую содержала компания:

- Зачем это тебе? - поинтересовался он: «Такое не принято, неприлично...»

- Неприлично, - отрезала Элиза, - не помогать страждущим людям, дядя Виллем. Здесь полсотни слуг, - она обвела рукой парадную гостиную замка, с персидскими коврами и шелковыми обоями, с копиями греческих статуй и огромными пейзажами в золоченых рамах, - что мне делать? У меня есть диплом, я не зря его получала. Мой титул никакого значения не имеет. Я католичка, школа католическая, и я буду преподавать, - Элиза захлопнула «Письма с мельницы» Доде. Покачивая широкими бедрами, высоко неся белокурую голову с пышной прической, девушка вышла в коридор.

- Бретонская упрямица! - прошипел ей вслед свекор. Барон раскурил сигару:

- Толстушка. Мне такие женщины не нравятся, обычно, но что-то в ней есть. Я понимаю мальчишку. Надо подождать, пока она родит, а потом..., - вечером, в библиотеке, за портвейном, он сидел с Виллемом над чертежами новых штолен. Барон заметил сыну:

- Ты, дорогой мой, распустил жену. Настоящий подкаблучник. У нее отдельный счет в банке. Где это видано? Слова ей поперек не можешь сказать. Что ты за мужчина, если..., - Виллем вздрогнул. Юноша поднял серо-голубые, материнские глаза.

- Вроде не похож он на Луизу, - подумал барон, - а смотрит, как она. И Маргарита тоже.

Виллем догадывался, что мальчишка знает о своем брате по матери, но сын ничего не говорил. Барон решил: «Это цветное отродье я и на порог своего дома не пущу. Питер его подобрал. Я бы на его месте ребенка в канаву выбросил».

- Папа, - нарочито вежливо попросил юноша, - ты запомни, пожалуйста. Я на тебя работаю, я твой сын, но не надо учить меня, как мне жить с женой. Я сам разберусь, - Виллем закурил папиросу и вернулся к расчетам.

Барон подошел к открытому окну и полюбовался закатом, игравшим над горами. Птицы веяли у верхушек сосен и дубов. Виллем строго запретил вырубку леса на своей земле:

- Мне надо где-то охотиться, ловить рыбу..., Ничего страшного. Дерево для креплений стоит дешево.

Он взял немецкой работы бинокль и посмотрел на далекие очертания стройки. Сталелитейный завод возводился ближе к Маасу, и к осени должен был быть закончен.

- И в Лувен она зачем-то ездила, - пробормотал себе под нос Виллем, - одна. Это не принято.

Элиза, в Париже, выведала у кузена Анри, кого из университетских профессоров он рекомендует. В Брюсселе, девушка отправилась к доктору Леклерку, на университетскую кафедру женских и детских болезней. По пути на вокзал она зашла на рю де Риш-Клер. Адрес Элиза знала, он был в ее записной книжке. Квартира оказалась пуста. Профессор тщательно осмотрел ее:

- На первый взгляд, все у вас в порядке, мадам. И что? - он почесал в бороде, - никогда, ничего, не было?

- Ни разу, - краснея, призналась Элиза: «Месье Леклерк, может быть ..., - она повела рукой у своего живота.

Врач задумался: «Вы два месяца замужем. Если бы вы были беременны, мадам, появились бы признаки..., - он прошелся по кабинету. Элиза оделась за ширмой и сидела в кресле. Леклерк, решительно, сказал:

- Если к следующему лету, к двадцати двум годам, ничего не произойдет, приезжайте. Я соберу консилиум. Одна голова хорошо, а несколько, - Леклерк усмехнулся, - лучше.

- Все еще будет, обязательно, - Элиза заперла дверь класса, окинув глазами рукописные таблицы с алфавитом, портреты Лафонтена и Мольера.

Она шла по простому, дощатому коридору:

- Жалко тетю Джоанну и дядю Поля..., Мы не знакомы были, но папа всегда говорил, что они достойные люди.

Они прочитали некролог в газете неделю назад. Свекор, было, стал язвить за ужином. Элиза, дождавшись, пока уйдут слуги, холодно заметила: «Дядя Виллем, не след так говорить об умерших людях. Это не по-христиански». Свекор отхлебнул шампанского и смерил ее пристальным взглядом.

Муж сказал Элизе, что у них с Маргаритой есть брат. Девушка вздохнула:

- Я знаю, милый. Папа мне говорил, - она перекрестилась: «Может быть, твой отец, когда-нибудь поймет, что не надо хранить обиду на людей. Иисус нам этого не заповедовал. И Грегори еще ребенок. Он ни в чем, не виноват...»

- Будем надеяться, - Виллем стал целовать ее. Элиза, томно, улыбнулась: «Ты в шахты каждый день спускаешься, и не устаешь».

- Никогда не устану, - смешливо пробормотал юноша, спуская с ее белого плеча кружевную сорочку.

Элиза отдала ключи сторожу:

- Учительница. Девочки к двенадцати годам только читают и пишут, кое-как. Есть среди них способные ученицы. Им бы дальше заниматься, а не сидеть в сортировочной. Музыка здесь и вовсе никому не нужна, - она вышла на крыльцо и посмотрела на ровные ряды типовых домиков. Поселок был пуст. Дети разбежались по домам, первая смена еще не поднималась наверх. День был пасмурный, ветер гнал по улице угольную пыль. Элиза, почему-то поежилась. Она поправила черный, шелковый капор и помахала открытому ландо. Свекор ехал во Флерюс, забирать Маргариту из монастыря, а муж в Люксембург. Барон де Торнако пригласил молодого Виллема, как своего шафера, на предсвадебный обед. Оттуда они вместе отправлялись в Брюссель.

Венчание было назначено на следующую субботу, в соборе святых Михаила и Гудулы, в присутствии короля Бельгии Леопольда и великого герцога люксембургского, короля Нидерландов, Виллема.

- И еще тысячи человек, - Элиза вспомнила свою скромную свадьбу, - разве это главное? Цветы, банкет, подарки..., Бедная Маргарита, она своего жениха перед алтарем только увидит. И не скажешь ничего дяде Виллему, он отец..., Впрочем, она девять лет в монастыре провела. Она хорошая девушка, и будет любить мужа. Дети появятся, - Элиза улыбнулась, - и у нас тоже.

Младший Виллем помог жене сесть в ландо. Юноша наклонился к ее уху:

- Я буду очень скучать, любовь моя. Мы навестим Остенде, как только я вернусь, и папа туда отправится, у него..., - Виллем оборвал себя. Отец, в Брюсселе, небрежно сказал ему:

- От старой содержанки я избавился, дал ей отступное. У меня теперь ученица театральной школы, ей семнадцать лет. Я ее повезу на побережье. Разумеется, - барон рассмеялся, - в одной гостинице с нами она жить не будет.

Юноша промолчал.

От жены пахло ландышем. Виллем, почему-то, вспомнил бесконечный, черный холод шахты, дребезжащий подъемник. Он взял маленькую руку: «Я тебя люблю, милая. Папа в замке, заберем его и поедем на станцию».

Элиза кивнула и положила ему голову на плечо: «Возвращайся скорее». Ландо тронулось. Выехав из поселка, миновав фундамент строящейся церкви, экипаж направился на холм, к серым, мощным стенам замка де ла Марков.

 

Брюссель

В ателье мадам Ришар, на втором этаже изящного дома, было тихо. Примерку мадам устраивала в отдельной комнате, с венецианскими зеркалами, бархатной кушеткой и столиком для дамы, делавшей прическу. Барон де ла Марк сказал самой модной портнихе Брюсселя:

- Все должно быть наилучшего вкуса. На венчании присутствуют два монарха и высшая, аристократия Бельгии.

- Не только Бельгии, - мадам Ришар придирчиво осматривала высокую, стройную девушку. Она стояла, опустив русоволосую голову. Косы уложили над белым лбом и скололи шпильками. Портниха вспомнила колонку в светской хронике. На венчание съезжались дворяне из Голландии, Германии, Люксембурга и Франции.

Мадам Ришар отступила назад: «Брат ее на французской маркизе женился. Говорят, на очень богатой. Но не красавица, я слышала. Не то, что будущая баронесса де Торнако».

Маргарита еще никогда не раздевалась до белья перед кем-то. Она густо покраснела. В монастыре, в умывальных, у девушек были отдельные кабинки. Мать-настоятельница поджимала губы: «Скромность, прежде всего». С четырнадцати лет ученицы получали свои кельи, и больше не жили по двое. Маргарита, перенеся свои немногие вещи в беленую каморку, с тоской вздохнула. Когда у нее была соседка, девочкам удавалось поболтать перед сном, а теперь она оказалась совсем одна. Кроме Евангелия, молитвенника и учебников, другие книги а, тем более, газеты или журналы, в монастыре запрещались.

Отец ей ничего не рассказывал. Он приезжал два раза в год, проводил с Маргаритой полчаса, и сообщал ей, что у Виллема все хорошо. Девочка молилась за души своей матери и маленького брата. Отцу, она, конечно, этого не говорила. Она вспоминала добрые, синие глаза мадам Полины. Маргарита шептала, каждый вечер:

- Рю де Риш-Клер, шесть, первый этаж. Бабушка Джоанна и дедушка Поль. Они мне помогут, обязательно.

Этим Рождеством отец сказал ей, что летом Маргарита обвенчается с бароном де Торнако, из Люксембурга.

- Он вдовец, - барон повел рукой, - богатый человек, в расцвете сил. Он близок к обоим дворам, бельгийскому и голландскому. У него свой замок, имения..., Ты ни в чем не будешь знать нужды.

Маргарита кивнула, опустив серые глаза. Барон уехал, а девушка нашла в монастырском огороде товарку из Люксембурга, графиню де Ланнуа. Розалин возмутилась, отряхнув землю с рук:

- Маргарита, этот Виктор де Торнако старше моего отца, и твоего отца тоже! Я его помню. Он к нам в замок приезжал. У него и волос на голове почти нет. В расцвете сил..., - ядовито добавила девушка: «Ему пятьдесят, если не больше».

Неделю назад отец привез Маргариту в Брюссель. Они поселились в роскошной гостинице, барон сопровождал ее к портнихе, и в магазины. Девушка, улучив мгновение, попросила горничную принести Готский альманах. Барону де Торнако оказалось шестьдесят лет. Маргарита сцепила длинные пальцы:

- Никогда, никогда такого не случится. Я лучше выйду замуж за первого встречного. Если бы здесь был Виллем, Элиза..., Они бы мне помогли, обязательно.

Барон сказал Маргарите, что ее брат женился на маркизе де Монтреваль, единственной наследнице состояния покойного дяди Жана. «Она в трауре. Вы с ней увидитесь в Остенде, - коротко заметил отец, - а твой брат, вместе с женихом, приедет в субботу. Прямо к венчанию».

Суббота неумолимо приближалась, сегодня была последняя примерка. Завтра утром портниха и ее помощницы собирались в отеле, одевать и причесывать Маргариту. В подружках у нее было восемь девушек из аристократических семей. Маргарита не знала, кто они такие. «Их отцы - мои деловые партнеры, - заявил барон, - мне важно поддерживать с ними хорошие отношения».

Маргариту и отца забирало из гостиницы открытое, золоченое ландо, запряженное белыми лошадьми. Банкет накрывали в зале ратуши, украшенном розами и маргаритками. Такой же был и букет у девушки. Кружевная вуаль в шестнадцать футов длиной удерживалась бриллиантовой тиарой. Отец заказал ее к свадьбе: «Потом она семье твоего брата перейдет». Венчал Маргариту архиепископ брюссельский, его высокопреосвященство Дешан. Жених был католиком. Отец пожевал сигару: «Ничего страшного. Виллем тоже у католиков венчался. Никакой разницы нет».

Маргарита посмотрела на его смокинг, украшенный орденами, отец получил их и от бельгийского короля, и от голландского монарха, и от папы Римского, и промолчала.

Белье на ней было белого шелка, чулки, тонкого кружева, и такой же была короткая сорочка. Принесли атласные туфли на высоком, трехдюймовом каблуке. Мадам Ришар, наблюдала, как на Маргарите застегивают платье. Портниха усмехнулась:

- Она больше шести футов роста, с этими каблуками. Выше жениха на голову. Я слышала, что он коротышка, да еще и лысый.

- Все в порядке, мадемуазель Маргарита, - портниха повертела ее туда-сюда. Платье, белое, как снег, со шлейфом и туго затянутым корсетом, со скромным, прикрытым кружевом декольте и длинными рукавами, облегало девушку. Мадам Ришар, одобрительно, подумала: «Талия очень тонкая. Грудь, правда, небольшая, но ведь она еще молода. Едва девятнадцать исполнилось».

- Не надо горбиться, мадемуазель, - портниха резко потянула ее за плечи, - вы больше не в монастыре. Нечего стесняться ваших достоинств, - она подмигнула девушке, - завтра вечером их увидит муж, во всей красе.

Маргарита почувствовала, как слезы наворачиваются ей на глаза.

- Я ничего не знаю, - панически подумала девушка, - совсем ничего. И Элизы здесь нет. Папа мне ничего не скажет. Если бы пойти к врачу..., Но где его взять, врача? Рю де Риш-Клер, шесть, первый этаж, - повторила Маргарита, - тетя Джоанна. Она замужем, и родственница...

Днем отец ни на мгновение не отпускал от себя Маргариту. Каждый вечер он уезжал по делам, оставляя девушку в номере под присмотром монахини. Настоятельница во Флерюсе дала ее Маргарите в сопровождающие. Сестра Эммелина вышивала, или читала молитвенник. Маргарита сидела, сложив руки, глядя на обитую шелком стену. В их комнатах был балкон, однако апартаменты располагались на третьем этаже. Внизу лежала оживленная, вымощенная булыжником улица.

В ателье отец посмотрел на стенные часы: «Я вернусь после обеда. Наряды, - он рассмеялся, - это дело долгое».

Когда с Маргариты снимали платье, она искоса взглянула на стрелки. У нее оставалось еще два часа.

- Я успею, - сказала себе девушка, - папе объясню, что хотела сделать последние покупки, для Остенде. Денег у меня нет, но это ничего. Оставлю в магазине карточку папы. Может быть..., -девушка замерла, - может быть, мадам Джоанна поможет мне..., Я уеду в Париж, а лучше в Лондон. Там семья, папа с ними в ссоре..., Мадам Полина, дочь мадам Джоанны. Она была ко мне так добра, она меня приютит. Но я еще несовершеннолетняя. Папа может подать в суд, явиться с полицией..., Пусть подает, - разозлилась Маргарита, надевая свое скромное, муслиновое, серое платье, затягивая русые волосы в узел:

- Виллем женился по любви, наверняка. Элиза богатая наследница, но Виллем не такой человек. Он бы, не стал венчаться из-за денег. И я не буду, - Маргарита выставила вперед упрямый подбородок.

Все оказалось просто. Она, небрежно, сказала мадам Ришар: «Я сама доберусь до отеля». Девушка выскочила на улицу. Театр Ла Монне был прямо напротив. Маргарита, в гостинице, украдкой рассматривала гравированную карту Брюсселя, висевшую на стене у конторки. Она нашла Рю де Риш-Клер, сразу за площадью Гран-Плас. Маргарита быстро прошла мимо ратуши. Здесь, завтра, накрывали банкет в честь ее венчания. Она заметила повозки с провизией, заворачивающие за угол. Цветочный рынок разъезжался. Девушка, пробежала по брошенным на камни, влажным розам, гвоздикам, и сирени. Она оказалась на узкой, тихой улочке.

Наверху шелестели листьями платаны. Маргарита огляделась и уцепилась за свой атласный ридикюль. Сердце отчаянно стучало. Она глубоко вздохнула. В палисаднике дома номер шесть цвели розы, девушка увидела аккуратные грядки. У дубовой двери блестела медная табличка: «Мадам Жанна де Лу, месье Поль Мервель».

- Странно, - Маргарита подняла руку, чтобы дернуть за шнурок, - гардин на окнах нет.

Она не успела позвонить, как дверь распахнулась. На пороге стоял высокий, выше Маргариты, широкоплечий, стройный мужчина в простых, рабочих брюках и потрепанной, льняной рубашке. На загорелой, крепкой шее, что виднелась в открытом вороте, крестика не имелось. В руках он держал отвертку. Белокурые, коротко стриженые волосы золотились в полуденном солнце. Глаза у незнакомца были голубые, большие, в темных ресницах.

Маргарита зарделась:

- Простите, пожалуйста, месье.., Я ищу мадам Жанну, или месье Поля, - она указала на табличку, -меня зовут Маргарита де ла Марк..., - она вскинула голову с узлом русых, пышных волос. Он улыбался красивыми, немного обветренными губами. Пахло от него осенью, дымом костра и палыми листьями. Маргарита едва удержалась на ногах. Она почувствовала прикосновение крепких пальцев. Мужчина отступил, поклонившись: «Проходите, пожалуйста, мадемуазель».

Она робко ступила в переднюю. Волк, все еще улыбаясь, опустил широкий, медный засов.

Маргарита все никак не могла поверить, что перед ней племянник мадам Полины. Он сварил ей кофе и мягко, ласково усадил девушку на диван.

- Мы с вами родственники, - на нее взглянули добрые глаза месье Максимилиана, - мне очень жаль, кузина…, Бабушка и дедушка умерли, прошлым месяцем. Квартира продана, - он показал Маргарите отвертку, - я собирался табличку снять, когда вы пришли.

Волк потихоньку любовался ее русыми, блестящими волосами, белыми щеками, тонкими щиколотками в серых чулках. Платье на ней было с небольшим кринолином, совсем простое. Макс усмехнулся: «Она девять лет в монастыре прожила. Ничего не знает, ничего не видела..., Утрем нос месье барону. Сначала так, а потом на его шахтах. Она и слова вымолвить не может. Она таких мужчин, как я, не встречала, никогда».

Он попросил разрешения закурить. Маргарита, растерянно, согласилась. Она ни разу еще не была так близко от мужчины. У нее кружилась голова, она видела золотистые волоски на его сильных, загорелых руках. Рукава рубашки он закатал до локтя. Кузен сидел рядом, немного поодаль, стряхивая пепел в простое, фарфоровое блюдце. Она, было, попыталась назвать его месье Максимилианом. Мужчина весело посмотрел на нее и покачал головой: «Макс, пожалуйста, дорогая кузина. Или Волк. У меня такое прозвище, с детства».

- Волк, - послушно повторила Маргарита. Девушка, сама того не ожидая, всхлипнула:

- Я думала..., думала мадам Джоанна, мне поможет. Поэтому я сюда пришла. Значит, мой младший брат жив? - она, доверчиво, взглянула на Волка. Макс кивнул:

- Грегори в Лондоне живет. Дядя Питер его усыновил. Я вам сейчас все расскажу, - он говорил, а Маргарита заставляла себя слушать. Девушка любовалась его красивым лицом, ловкими пальцами, с дымящейся папиросой.

- Я тоже уезжаю, - она вздрогнула:

- Куда? Простите..., - Маргарита смешалась, - простите, кузен, то есть Макс. Я не должна была...

Волк, увидев ее, решил, что в Мон-Сен-Мартене ему пока появляться не след. Маргариту там никто не знал, она девять лет прожила в монастыре, но Макс хотел сначала приучить девушку к себе, а потом привезти ее на земли «Угольной компании де ла Марков». Ему стоило вернуться в Рур, на заводы графа фон Рабе. Волка ждали подпольные ячейки Интернационала. В любом случае, борьба в Германии только начиналась.

- Проведем год на заводах, - размышлял он, слушая нежный, тихий голос Маргариты, - она станет моей подругой, моим товарищем. Я буду ее образовывать. Из нее получится настоящий борец, такая женщина, как я хочу. Правильно, - Волк затянулся папиросой, - я ее старше. Я стану ее наставником, она пойдет за мной куда угодно. Может быть, - он даже замер, - может быть, мы проведем вместе всю жизнь, как бабушка и дедушка Поль...

- Ничего, - отмахнулся Волк, - просто, кузина, я не могу всего говорить. Вы, должно быть, не знаете, кто я такой...

Она помотала изящной головой. Он рассказал ей об Интернационале, о забастовках, о Гарибальди, польском восстании и гражданской войне в Америке. Он говорил, что награжден орденом, что работал за линией фронта и боролся против рабства. Он показал ей свой диплом доктора философии и рукопись книги. У Маргариты были туманные, серые глаза, она часто, прерывисто дышала, комкая муслин своего платья: «Кузен Макс, вы такой..., такой..., Я даже не знаю, как это сказать..., Вы настоящий герой! - выпалила Маргарита.

Он молчал, глядя куда-то в сторону. Маргарита забеспокоилась: «Я вас обидела чем-то, кузен. Простите, простите, пожалуйста...»

- Я не герой, - отмахнулся Макс, - я исполняю свой долг порядочного человека, кузина. Мне просто..., -он вертел в руках папиросу, - просто иногда бывает очень одиноко, - он встал и подошел к окну, присев на широкий, мраморный подоконник.

- Вы кузина, завтра замуж выходите, - Маргарита сказала ему, что венчается.

- Ваш брат женат, мой брат, тоже, и ребенок у него есть, - Волк помолчал, - а я всегда один. Должно быть, - он чиркнул спичкой, - у меня такая судьба. Я очень любил одну девушку, давно, в Италии. Однако она умерла, - вздохнул Волк.

- А я..., как я могу говорить кому-то, что я ее люблю? Кто будет согласен разделить мою жизнь? Моя бабушка и дядя Поль провели вместе сорок пять лет, и я бы тоже, - у него был низкий, красивый, тягучий, словно мед голос, - я бы тоже так хотел. Но всякий раз, когда я вижу кого-то, кто мне нравится, как сейчас..., - он услышал, как Маргарита ахнула.

- Как сейчас, - твердо повторил Волк, - я не могу позволить себе ей это сказать. Сказать вам, кузина Маргарита, - он легко спрыгнул с подоконника. Не успела Маргарита опомниться, как Макс опустился перед ней на колени, прямо на дубовые, потертые половицы.

- Вспоминайте обо мне, когда станете баронессой, когда будете жить в замке, - он понизил голос и коснулся губами ее длинных пальцев, - вспоминайте, кузина, о мужчине, влюбившемся в вас с первого взгляда, готовом бросить к вашим ногам весь мир..., - Маргарита..., - он вскинул глаза и девушка испугалась: «Кузен Макс..., Волк..., вы плачете...»

- Плачу, - он вытер лицо и улыбнулся:

- Я вам прочу одно стихотворение, кузина..., Маргарита..., - он сказал это так нежно, что у девушки отчаянно забилось сердце. Ей захотелось взять его за руку. Маргарита так и сделала. Она, решительно, пожала жесткую, надежную ладонь, вдыхая запах костра и палых листьев.

- Ты для меня был верхом совершенства!..

О, как скучны небесные блаженства

В сравненье с той несбывшейся судьбой,

В которой ты со мной и я с тобой!

Когда меня со свадьбой подгоняли,

Я отвечала, что земной морали

Нет места там, где царствует любовь,

И лишь любви ничто не прекословь!

Нет ничего, что б с ней могло сравниться,

Любовь - крылата и вольна, как птица!

Пускай замужних, ждет и честь и власть;

Тем, кто изведал подлинную страсть,

Уж не нужны ни почести, ни слава...

Для любящих все это вздор..., - Макс оборвал себя.

Он, глухо добавил:

- Это Александр Поуп, английский поэт. Письмо Элоизы Абеляру..., - Макс поднялся и отвернулся:

- Впрочем, для вас все это вздор, Маргарита. Мои чувства, и я сам..., Мы с вами случайно встретились и больше никогда не увидимся. Я рабочий, - он показал ей свои большие руки, - солдат, боец. Вы аристократка, вас ждут, - Макс помолчал, - почести, слава, двор. Я останусь наедине со своей любовью, Маргарита. Впрочем, - Макс прошагал в переднюю и поднял засов, - мои чувства вас ни к чему не обязывают.

Кузина сказала, что ей надо вернуться в гостиницу. Макс, как бы ему ни хотелось, уложить ее в постель прямо сейчас, велел себе потерпеть. Он был уверен, что барон де ла Марк знает адрес бабушки. Стоило Маргарите задержаться, или, того хуже, не прийти в отель, барон не преминул бы явиться на рю де Риш-Клер.

- Скоро, - сказал себе Макс, - скоро она станет моей. Здесь два часа на поезде до Франкфурта. В Руре мы легко затеряемся. Поживем год в Германии, а потом вернемся в Бельгию. Паспорта у нее нет, но это дело поправимое.

Он стоял, не глядя на девушку. Сзади зашуршала ткань, она выдохнула:

- Обязывает..., Обязывает, Волк..., - у нее были нежные, неумелые губы, ее сердце колотилось. Макс прижался лицом к ее рукам: «Я никогда, никогда, не оставлю тебя, моя Маргарита, любовь моя». Он поцеловал ее, глубоко, нежно: «Завтра я тебя увезу, и мы больше не расстанемся».

Волк велел ей выйти из гостиницы рано утром, до рассвета, через черный ход, и ждать его во дворе.

- Будет открыто, - уверил он девушку, - слуги поднимутся. Мы отправимся на вокзал, уедем в Германию, и поженимся. Я люблю тебя, - он взял ее лицо в ладони, - так люблю, что и не знаю, как это сказать..., Маргарита..., - она обняла Макса и положила ему голову на плечо: «Господи, неужели бывает, чтобы с первого взгляда, и на всю жизнь..., Макс..., - она потянулась к его губам, - мой Волк...».

Он сказал, чтобы Маргарита ничего не брала, он все купит ей во Франкфурте.

Волк целовал ее белую, стройную шею, девушка дрожала, у нее постукивали зубы: «Оттуда мы поедем дальше, любовь моя. В Лондон, в Париж, в Америку..., Я так счастлив, - Маргарита все не отрывалась от него и он вздохнул: «Пора, милая. Завтра, - он прижался губами к ее руке, - завтра утром...»

- Завтра утром, - повторила Маргарита. Волк, проводил глазами ее стройную, узкую спину:

- Может быть, - отчего-то подумал он, - она действительно станет моим помощником, моей подругой...

Он тщательно убрал в квартире, зная, что барон де ла Марк завтра непременно здесь появится, свинтил табличку и взял саквояж. Волк оставил ключи для будущих жильцов у адвокатов, и перекусил на вокзале. Он купил в кассах два билета на утренний поезд во Франкфурт. Деньги у него были, в аккредитивах. Волк предполагал в Руре устроиться металлистом на завод, а Маргариту отправить в подсобные рабочие или поденщицы. Он прошел мимо почтамта. Письмо от пана Крука жгло ему карман, но Волк решил пока не отвечать Федору Петровичу. Понятно было, что Воронцов-Вельяминов хочет нанять пана Вилкаса для какого-то деликатного поручения. Волк сначала хотел поработать в Европе, а потом податься в Польшу.

- Может быть, - размышлял он, расплачиваясь за комнату в скромном пансионе у вокзала Брюссель-Норд, - мне теперь никто не понадобится. Маргарита..., - он вспомнил ее русые, густые волосы, ласковые, серые глаза: «Может быть, с ней все получится». Макс поднялся по узкой лестнице в каморку под крышей. Волк попросил принести кофе и сел работать над рукописью.

Маргарита почти всю ночь лежала без сна. Она слышала, как ворочается сестра Эммелина, монахиня делила с ней спальню, слышала, как цокают копыта лошадей по булыжнику, и скрипят колеса экипажей. Ночь была летней, прозрачной, солнце долго не заходило. Она повернулась на бок и одними губами прошептала: «Макс». Вернувшись в гостиницу, девушка застала отца в гардеробной. Он переодевался.

- Незачем тебе одной ходить по улицам, - недовольно сказал барон через дверь, - это неприлично. Что ты еще купила?

- Зонтик, - Маргарита по дороге с рю де Риш-Клер, успела забежать в универсальный магазин, - зонтик и перчатки, папа. Я твою карточку оставила, - девушка почувствовала, что краснеет. Она провела рукой по шее, закрытой воротником дневного платья:

- Господи, только бы он ничего не заметил. Макс меня целовал…, - она вздрогнула, дверь открылась.

Светлые волосы отца блестели от воды, пахло от него свежестью. Он хохотнул:

- Ладно, я заеду, расплачусь. Я сегодня поздно, - он полюбовался на себя в зеркало, - деловые встречи. Ты отдохни, - велел он Маргарите, - завтра ты должна быть самой красивой, дорогая баронесса де Торнако.

Маргарита еще не спала, когда, глубокой ночью, вернулся отец. Она услышала резкий, властный голос: «Разбудите меня завтра в десять утра. В одиннадцать за нами приезжает ландо».

Венчание назначили на полдень. Маргарита скомкала угол подушки в кулаке. Сестра Эммелина похрапывала, лежа на спине:

- Может быть, записку для Виллема оставить? Здесь, в гостинице? Сказать, что я уехала, с любимым человеком? Он меня не выдаст, он мой брат. Нет, нельзя, - девушка упрямо сжала губы, - нельзя рисковать. Если отец что-то узнает, он найдет меня и Макса. Убьет его, а меня запрет в монастырь, до конца моих дней. Мы с Максом поженимся, уедем в Лондон, или Америку, а потом…, - она закрыла глаза и увидела его лицо. По щеке катилась слеза, он стоял на коленях, держа ее руки, не отрывая от нее взгляда.

- Волк, - вздохнула Маргарита, - мой Волк…, Мы всегда, всегда будем вместе…

Она дождалась пяти утра, и стала медленно, одеваться, неслышно двигаясь, стараясь даже не дышать. Ключ от двери лежал под подушкой у сестры Эммелины. Маргарита подглядела, куда его кладет монахиня. Девушка застыла, стоя в одной короткой сорочке, с чулками в руках:

- Я ничего не знаю. Но Макс меня любит, я его, тоже. Все получится. Бедный, он говорил, что девушка, которую он любил, умерла. Ничего такого не случится, - Маргарита натянула чулки, присев на кровать, - его бабушка и дядя Поль почти полвека вместе были, и мы всегда останемся вместе. А папа…, -Маргарита вздохнула и быстро заплела косы, - папа успокоится, когда-нибудь. В конце концов, Макс дворянин, наш родственник, тетя у него герцогиня…, Все будет хорошо, - она ловко достала ключ и отперла дверь.

Маргарита задержалась на пороге, взявшись за косяк. Девушка тряхнула головой:

- У меня будет новая жизнь. Другая, такая, как надо. Я не хочу сидеть в замке, и служить игрушкой для какого-то старика. Мы с Максом будем работать, и приносить пользу людям, как его бабушка и дядя Поль, как его отец и мать. Бедный, он матери не знал, и отца почти не помнит, он все время в тюрьме сидел. А если и Макс…, - Маргарита заставила себя не думать об этом:

- Он вернется в университет, будет преподавать…, У меня тоже есть диплом, - Маргарита коснулась своего ридикюля. Макс велел ей не брать вещей, да и в любом случае, все ее бумаги были у отца. Барон, взглянул на ее свидетельство учительницы:

- У твоей золовки такое есть. Она в школу пошла, настояла на своем. Все равно, - отец раскурил сигару, - рабочим образование не нужно. Хватит с них того, что они молитвы разбирают, и подписываться умеют.

Виллем помахал бумагой с печатями: «Это тебе ни к чему, дорогая дочь. Ты будешь музицировать, ездить на охоту, воспитывать детей…, Элиза тоже, - он выпустил дым, - когда родит, к новому году, забудет обо всех своих, - барон поискал слово, - устремлениях».

В ридикюле у Маргариты лежал гребень, бальзам для губ в эмалевой коробочке и зубная щетка конского волоса, с ручкой слоновой кости. Девушка сунула туда еще пару чулок.

- И все, - Маргарита, спустилась по лестнице для слуг, - и больше ничего не надо.

Она потянула тяжелую дверь черного хода и зачем-то перекрестилась. Двор был еще тихим, только из пристройки, где размещалась гостиничная кухня, слышались голоса. Он стоял на крыльце, высокий, в потрепанной, холщовой куртке, со старым, потертым саквояжем в руках.

Было сумрачно, туманно, но его волосы все равно играли золотом, голубые глаза блестели. Пахло от него осенним лесом и дымом костра.

- Я никогда не была в лесу, - поняла Маргарита, - я ничего не видела…, Девять лет, как в тюрьме, в этих кельях, в церкви…, Он мне покажет весь мир, мой Волк, он…, - Макс шагнул к ней. Наклонившись, он прижал девушку к себе:

- Я люблю тебя, Маргарита. Я никогда, никогда тебя не оставлю, - он коснулся губами белой щеки, темных кругов под серыми глазами:

- В поезде поспишь, любовь моя. В семь утра мы уезжаем во Франкфурт, а потом…, - он не закончил и услышал, как бьется ее сердце. Девушка держала его за руку, как ребенок. Макс подумал:

- Она станет такой, как я хочу. Обязательно. Моей подругой, моим товарищем…, - он открыл ворота. Маргарита, не оглядываясь, последовала за ним.

В вагоне третьего класса было пустынно. Макс устроил ее у окна:

- Сбрасывай туфли, иди ко мне, и отдыхай. Ни о чем не волнуйся, - он посмотрел на свой стальной хронометр, - через два часа мы будем в Германии, - он повел рукой, - и затеряемся». Он ласково положил голову Маргариты себе на плечо: «Сообщим семье, когда осядем на одном месте».

Длинные, темные ресницы задрожали. Она поднесла к губам его большую руку, с длинными пальцами, в пятнах от чернил: «Я люблю тебя, мой Волк».

- Я знаю, - улыбнулся Макс, - знаю, Маргарита. Я никогда тебя не покину, - локомотив засвистел, поезд дернулся, безлюдный перрон уходил назад. Она заснула, совсем по-детски, свернувшись в клубочек. Макс уложил ее голову себе на колени. Маргарита посапывала, на белом виске вились русые волосы. Поезд шел на северо-восток. Волк увидел огромное, рассветное солнце, над спящей равниной, над крышами пригородных домов, над шпилями церквей. Пахло гарью, нагретым металлом, он заметил на горизонте силуэты заводских зданий. Они проезжали пригородные фабрики. Волк закрыл глаза. В его мечтах, над рабочими кварталами развевались алые флаги, в переулках городов стояли баррикады, реяло знамя Интернационала. Макс понял:

- Когда мы уничтожим старый строй, все изменится. Не останется больше буржуазной лжи. Женщина не захочет завлекать мужчину, привязывать его к себе детьми, так называемой моралью…, - он поморщился:

- Она просто разделит его судьбу. Прямо и честно, доверяя ему во всем. И он ей тоже будет доверять, - Макс прижался губами к теплой щеке. Маргарита держала его за руку. Он видел их вдвоем, на баррикадах, видел себя на трибуне, в каком-то огромном, из стали и стекла дворце, видел подземные железные дороги и летательные машины. Макс видел рабочих в чистой, красивой одежде. Они шли, держа в руках цветы, к новым, просторным заводам. Он улыбнулся: «Будущее. Мы построим его вместе. Обязательно».

Он откинулся на спинку деревянного сиденья, Маргарита что-то пробормотала. Волк, нежно, шепнул: «Спи, любовь моя. Я здесь, я с тобой».

Барон де ла Марк мерил шагами прохладный, каменный коридор полицейского управления Брюсселя. Он бросил взгляд на сына. Мальчишка сидел на простом стуле, бледный, вертя цилиндр. Сын приехал в гостиницу к десяти часам, когда Виллема разбудил слуга. Сестра Эммелина, рыдая, кинулась к нему: «Ваша светлость, мадемуазель украла у меня ключ от спальни…, Ее нет, она исчезла…»

У барона отчаянно болела голова. Он приехал от своей содержанки в четыре утра, навеселе. Подняв руку, он велел:

- Хватит кричать. Проверьте ее вещи. Может быть, она прогуляться вышла.

Однако Виллем понял, глядя на аккуратный саквояж дочери, что мерзавка сбежала.

- Отродье Луизы, - он едва сдержался, чтобы не выругаться, - шлюха, дочь шлюхи, да горит она в аду. Но как? С кем? С нашей семейкой, - Виллем кисло усмехнулся, - она связей не имела. Это совершенно, точно. После того инцидента, - он вспомнил заплывшие, подбитые, синие глаза, - никто ее не навещал, никто не писал…, Поняли, что я не шучу. В монастыре она, что ли, с кем-то снюхалась? Или вчера, когда по магазинам ходила, но ведь ее час не было, не больше…, Свинья грязь найдет, -разозлился барон и застыл: «А если это мальчишка? Но я им запрещал переписываться…»

Сын неудачно подвернулся под горячую руку. Виллем с порога отвесил ему пощечину: «Где твоя сестра, я тебя спрашиваю?»

Он увидел, как похолодели серо-голубые глаза. Младший Виллем был во фраке. Отец вспомнил: «Торнако здесь номера снял, в гостинице. Еще и с ним объясняться…, Господи, тысяча человек соберется, монархи…, Ладно расходы, но ведь репутация…, - ему почти хотелось, чтобы труп Маргариты к вечеру нашли в какой-нибудь канаве на окраине. Тогда барону бы только соболезновали.

Мальчишка взялся за горящую щеку и помотал головой:

- Папа…, Мы только приехали, полчаса назад. Барон де Торнако переодевается. Я ничего не знаю, я неделю в Люксембурге провел…, - юноша обвел глазами разоренную спальню. Виллем искал в пожитках дочери какие-нибудь письма. Сын, недоуменно, спросил: «Что случилось, папа? Где Маргарита?»

- Твоя сестра, - сочно сказал Виллем, - пошла путем вашей матери. Очень надеюсь, что она сдохнет от сифилиса, продавая себя пьяницам. Отправляйся на Грассмаркт, в полицейский участок. Подавай заявление о пропаже, а я пока объяснюсь с женихом, - барон криво улыбнулся. Пройдя к себе, Виллем выпил немного коньяка.

К обеду все успокоилось. Барон разослал срочные записки всем приглашенным. Виллем сообщал, что свадьба отменяется. Торнако, вытребовав себе часть приданого, собирался уехать обратно в Люксембург.

- Скатертью дорога, - барон сидел над подсчетами, - Господи, какие расходы из-за этой дряни! Знал бы я, еще в Бомбее бы ее задушил. Не тащил бы в Европу.

Он велел сыну передать полицейским, что в исчезновении Маргариты, должно быть, замешано семейство де Лу. У Виллема было нехорошее предчувствие. Он знал, что старуха и ее сожитель покончили с собой:

- Жили, как язычники и умерли не по-христиански, - пробормотал барон, - да горят они в аду. Однако у мадам Джоанны была дочь, - он вспомнил разбитые губы с запекшейся на них кровью, - были внуки. Пусть проверят, на всякий случай, - упрямо подумал Виллем.

Их вызвали к главному полицейскому комиссару Брюсселя. Барон, услышав скрип двери, велел сыну: «Сиди здесь». Виллем проводил отца взглядом:

- Хоть бы записку оставила. Мне, не папе. Я бы получил, как-нибудь. Она совсем неопытная, не знает жизни. Она девять лет была в монастыре…, Маргарита, Маргарита…, - юноша вспомнил серые глаза сестры и решил:

- Напишу тете Марте, из Мон-Сен-Мартена. Она умная женщина, добрая. Она поможет найти Маргариту, обязательно. Тете Марте и дяде Питеру. Даже если что-то…, - Виллем почувствовал, что краснеет, - в Лондоне ее приютят. Мы семья. И папе о таком знать не обязательно. Впрочем, он Маргариту и на порог не пустит, - юноша тяжело вздохнул и закурил папиросу: «С Элизой посоветуюсь, когда домой вернемся». Он увидел глаза жены, вдохнул запах ландыша и понял, как он соскучился.

В большом кабинете, с портретом короля Леопольда, и знаменем в углу, было чисто. Виллем, пожал руку невысокому человеку в пенсне, поднявшемуся из-за стола:

- Он поседел, шесть лет прошло. Хорошую карьеру он сделал, - комиссар Арно был в штатском костюме. Он указал в сторону кресла: «Прошу, ваша светлость. Жаль, что мы опять встречаемся с вами по печальному поводу».

- Те обвинения были ложными, - Виллем закурил сигару, - а сейчас пропала моя дочь, и я настаиваю…

- Разумеется, - прервал его Арно, - я разослал телеграммы с описанием мадемуазель де ла Марк по всей Бельгии и в сопредельные страны.

Он зашуршал бумагами: «Вы интересовались семьей де Лу, - комиссар достал кабель, - я получил сведения из Парижа. Барон Анри де Лу, известный детский врач, никуда за последние несколько месяцев не выезжал. Он похоронил бабушку, как вы знаете, ее…, - Арно замялся, - мужа…»

- Сожителя, - поправил его Виллем и зло подумал: «Барон. Восстановил ему Наполеон Третий титул. Однако я помню, он, всего лишь, со времен Марии Медичи. Наше дворянство старше».

- А его брат, Максимилиан? - поинтересовался Виллем: «Тоже в Париже?»

У Арно были спокойные, пристальные серые глаза: «Месье Максимилиан де Лу присутствовал на похоронах, а после этого уехал. Должно быть, в Женеву. Он там занимается в университете. Получил докторат по философии, пишет книгу. В квартире на рю де Риш-Клер никого не было. Я сам проверял, ваша светлость. Месье Максимилиан, перед отъездом в Париж, на похороны, отдал ключи в адвокатскую контору, занимавшуюся продажей апартаментов. На следующей неделе въезжают новые хозяева, - зачем-то добавил Арно.

У адвокатов комиссар узнал, что Максимилиан де Лу принес ключи только вчера. Арно вспомнил желтоватые синяки на избитом лице мадам Фримен, и ее тихий голос: «Мы не построим новое общество, до тех пор, пока связи и деньги решают, кто прав, а кто виноват». Полицейский твердо сказал себе:

- Этот Максимилиан, ни в чем, не замешан. Девушка девять лет жила в монастыре. Откуда бы ей с ним познакомиться? Месье барон..., - Арно задумался, - это он тогда был виноват. Я, дурак, поддался уговорам, закрыл дело. Я невинного человека арестовывать не буду. Хватит и того, что я виновного в тюрьму когда-то не упрятал.

- И что, - все не отставал барон, - с тех пор он в Брюсселе не появлялся?

Арно надел пенсне и твердо ответил: «Нет. Я очень сожалею, - он встал, - мы будем сообщать вам о ходе расследования, ваша светлость».

Отец вышел в коридор и буркнул:

- Собирай вещи. Мы возвращаемся в Мон-Сен-Мартен.

Виллем сжал зубы: «Ее будут искать, а когда найдут…, - он не закончил, и направился вниз по лестнице.

- Значит, - сказал юноша себе под нос, - нам просто надо отыскать ее раньше.

Виллем надел цилиндр и спустился вслед за отцом. На улице их ждал экипаж.

 

Эссен

Высокая, стройная девушка в простом, шерстяном сером платье сидела в скромно обставленной приемной, с деревянными стульями и большой картой Рурской области на стене. На ней виднелись эмблемы компании фон Рабе, силуэт террикона, окруженный готическими буквами: «Für die Größe von Deutschland».

Маргарита посчитала. Компания владела тридцатью шахтами, пятюь коксовыми и тремя сталелитейными заводами. Окна конторы были распахнуты на чисто выметенный двор. Пахло гарью, углем, и немного, кофе.

Маргарита придирчиво оглядела платье: «Германии еще нет, а они трудятся на ее славу. Фон Рабе в Берлине живет, мне Волк говорил».

Они сошли с поезда в Кельне и добрались местным рейсом до Эссена. Макс и Маргарита поселились в скромном пансионе у вокзала, в разных комнатах. Вечером они сидели за ужином. Волк сбегал в лавку: «Любовь моя, я сам отлично готовлю». Он улыбнулся:

- Я против того, чтобы разделять обязанности по дому на мужские и женские дела. Это пережиток патриархата.

Волк стоял над керосинкой: «Мужчина может готовить, убирать, стирать, присматривать за детьми, а женщина, зарабатывать деньги. Впрочем, - он повернулся, держа ложку, - при новом строе все это исчезнет, Маргарита. Мы будем обедать в общественных столовых, а детей станут воспитывать в особых школах, даже самых маленьких. Таким образом, - Макс разлил суп по тарелкам, - женщина освободится от тирании быта. Она сможет отдать свои силы работе».

Маргарита открыла рот. В монастыре, на уроках домоводства, им говорили, что обязанность женщины, ухаживать за мужем и детьми. Макс присел:

- Ешь. Мы сегодня целый день в дороге были. Это луковый суп, так его в Париже готовят. И рагу с шукрутом, кислой капустой. Я в Эльзасе его научился делать, когда там работал, - Макс коснулся ее щеки: «У нас начинается новая жизнь, любовь моя, - сказал он, серьезно, - она будет совсем, совсем другой».

Маргарита затаила дыхание. Макс, держа ее за руку, рассмеялся:

- Когда ты будешь готова стать моей подругой, милая, только тогда…, - он все смотрел на нее. Маргарите захотелось выпалить: «Прямо сейчас, Макс, прямо здесь!»

- У нас будет новая свадьба, - пообещал Волк, - такая, какой она станет в будущем. Ты увидишь, любимая.

- Сегодня, - Маргарита почувствовала, что краснеет, - сегодня. Я ему на прошлой неделе сказала, что я всегда, всегда буду с ним, буду ему помогать, во всем…, Сегодня соберутся товарищи…

Пожив пару дней в пансионе, они съехали в найденную Максом крохотную квартирку. Комнату перегораживала ширма, в каморке сбоку стояла старая, угольная плита, умывальная и вовсе помещалась во дворе. В чулане Маргарита нашла таз и ведро.

- Не страшно, - весело сказала девушка, наклонившись над тазом, - зато у нас есть свой дворик, и даже трава.

Она стирала старые простыни, купленные Максом

Квартира размещалась на первом этаже, на узкой, застроенной типовыми, дощатыми домами, улице. На углу, рядом с пивной, виднелись вывески лавок. Над всем кварталом висело тяжелое, серое облако дыма. По соседству стояла крупнейшая шахта Германии, Цольферайн, и коксовые заводы фон Рабе.

Макс развернул простыню, развешивая белье. Он улыбнулся:

- Можно овощи посадить. Здесь тепло. К осени будем с капустой, луком и картошкой. И курицу я достану, - он кивнул на крохотный, дощатый сарай, - пусть яйца несет.

Маргарита помогала ему вскапывать грядки. Они целовались, держась за руки, от земли пахло свежестью. Девушка, чувствуя его губы, задрожала: «Ты на полу спишь, Волк…, Зачем….»

- Затем, что я тебя люблю, - серьезно ответил Макс, - ты пришла ко мне по своей воле. Я не хочу тебя торопить, Маргарита.

Ночами она ворочалась на узкой кровати, слыша его дыхание за ширмой. Волк устроился на сталелитейный завод. Он жил по документам француза Вильнева. Макс повел рукой:

- Это безопасней, любовь моя. Тебе привезут новые бумаги, - он прижал Маргариту к себе, - их сейчас делают.

Она получила французский паспорт, где значилась Маргаритой Луазье, уроженкой Эльзаса, девятнадцати лет от роду.

- Он поддельный, - спокойно сказал Макс, отдавая его Маргарите, - у меня много знакомств…, - он указал на запад. Макс не рисковал. Документами Вильнева он пользовался много раз. Бумаги для Маргариты были заказаны у того же, прикормленного, человечка в префектуре.

Каждую неделю у них в комнате собиралась ячейка Интернационала, женщин там не было. Макс улыбнулся:

- Очень немногие работницы пока обладают классовым сознанием, любовь моя. Ты, под моим руководством, это изменишь. Только сначала, - он развернул местную, эссенскую газету, - тебе предстоит устроиться сюда, - Волк указал на объявление. Маргарита ахнула: «Макс! Я не сумею, не справлюсь…»

Волк привлек ее к себе и поцеловал куда-то за ухо:

- Это партийное задание, любовь моя. Ты, со своими знаниями, принесешь гораздо больше пользы нашей борьбе, если будешь сидеть в конторе, а не мыть полы на фабрике. Ты сможешь читать документы, - Макс начал загибать пальцы, - будешь знать о планах капиталистов…, - контора заводов фон Рабе искала девушек, со знанием языков и умением вести канцелярскую работу.

Каждые выходные Макс уезжал в Кельн, от Эссена туда был всего час на поезде. Маргарита не беспокоилась. Волк сказал ей, что ведет работу среди студентов университета, будущих инженеров, химиков и врачей.

- Виллем тоже инженер, - сразу подумала девушка, - если бы Волк с ним встретился, объяснил бы ему, что он эксплуатирует пролетариат, что он хозяйчик…, Виллем бы сам ушел в революцию, обязательно.

- Так и сделаем, - уверил ее Волк, - следующим летом мы поедем в Бельгию. Я устроюсь на шахты, и мы постараемся увидеть твоего брата.

- Чем черт не шутит, - размышлял Волк, сидя в углу вагона третьего класса, - может быть, и Виллем поддастся агитации. Маргарита до сих пор меня слушает, открыв рот. Так будет и дальше.

В Кельн Волк приезжал Максимилианом де Лу, доктором философии. Он занимался в библиотеке, пил кофе с профессорами, осторожно выведывая, кто из студентов склонен к радикальным взглядам. Здесь было меньше горячих голов, чем в Гейдельберге. Макс знал, что юный граф фон Рабе получил диплом и обосновался в Берлине, под крылом у отца. В Кельне почти не говорили о тевтонском духе и великом предназначении Германии.

- Меньше слов, больше дела, - бормотал Макс, просматривая составленные им списки юношей, - это мне по душе. Здесь люди учатся, а не дуэлями занимаются.

Среди радикалов, как обычно, были почти одни философы и студенты литературы.

- Заводы стоят, - недовольно хмыкнул Волк, - одни философы в стране. У инженеров просто нет времени таким заниматься.

Однако и поэты ему пригодились. Макс собрал вокруг себя кружок восторженных юношей. К ним стали подтягиваться студенты технических специальностей. Сейчас у него было почти два десятка человек, готовых не только говорить, но и действовать.

- И Маргарита, - он курил папиросу, возвращаясь из Кельна, глядя на поднимающиеся в сумраке очертания терриконов, на факелы горящего газа, вдыхая запах металла и кокса.

- Маргарита…, Завтра у нее последняя встреча в конторе. И завтра…, - он прикрыл глаза и вспомнил ее белую, нежную шею.

- Она станет моей подругой, - сказал себе Макс, - я почти месяц терплю. Хватит, - он выбросил папиросу за окно и углубился в свои заметки. Книга была почти готова.

Дверь кабинета директора скрипнула. Высокий, седой человек с моноклем довольно неприязненно оглядел Маргариту. Директор, внезапно, спросил:

- Почему вы так хорошо говорите по-немецки, фрейлейн Луазье? - французскую фамилию он, немилосердно, исковеркал: «Вы учили язык?»

И отец и мать Маргариты знали немецкий, в монастыре преподавали его каждый день. Однако Волк велел девушке сказать, что ее мать была немкой:

- В Эльзасе их много, - заметил Макс, - к тебе будет больше доверия. Директор, господин Миллер, -Волк издевательски усмехнулся, - на досуге тискает статейки о превосходстве тевтонской расы надо всеми остальными.

Маргарита так и сделала. Герр Миллер, недовольно, сказал:

- Замуж за француза, куда это годится. А вы зачем приехали в Эссен? - поинтересовался он и сам себе ответил:

- Правильно сделали. Немцы должны жить в Германии, фрейлейн Луазье, - он поморщился, будто фамилия Маргариты была чем-то неприличным.

- Она хорошенькая, - Миллер листал результаты ее испытаний. Фрейлейн знала немецкий, французский и английский и отлично стенографировала.

Стенографии Маргариту в монастыре не учили. Макс занимался с ней каждый день, начав сразу по приезду в Эссен. Девушка быстро схватывала.

Миллер пожевал сухими губами:

- Вы приняты. Испытательный срок три месяца, с половинным окладом. Работать будете с восьми утра до шести вечера. Перерыв на обед тридцать минут. Получите талоны в столовую инженеров. Секретарям накрывают в отдельной комнате. Женщины не едят вместе с мужчинами,- он отдал Маргарите ее паспорт:

- Начинаете завтра. Осенью к нам приезжает его светлость фон Рабе, наследник дела, - Миллер обвел рукой заводской двор, - будете состоять при нем. А пока смотрите и запоминайте, фрейлейн.

Маргарита вышла на крыльцо конторы. Она постояла немного, глядя на облако серого дыма, на черные от коксовой пыли крыши заводов. Макс, в литейном цеху, работая с шести утра до трех часов дня, в первую смену, в обжигающем, изнурительном жару, получал шесть талеров за неделю.

- Я за повышение зарплат здесь боролся, - рассмеялся Волк, - это после забастовки расценки повысили.

Маргарите, на испытательный срок, положили два с половиной талера в неделю. Квартира стоила пятнадцать талеров в месяц.

- А еще уголь, - Маргарита медленно шла к воротам, - провизия, одежда, выпивка…, Макс не пьет, но ведь есть рабочие, что всю зарплату в пивной оставляют. Если человек заболеет, то врача можно и не дождаться. Он один на всю фабрику. А если дети? Господи, - Маргарита замерла, - как они здесь живут? И это компании квартира, мы за нее со скидкой платим.

Она нашла в кармане платья простой, тканый кошелек и аккуратно пересчитала гроши. Волк сказал Маргарите, что в союзе двух товарищей нет места мелочным ссорам из-за денег. Девушка все равно экономила, видя, каким трудом Волку достается каждый талер. Он вставал в пять утра, обливался водой во дворе, делал зарядку, успевал приготовить завтрак себе и Маргарите. После смены, пообедав, убравшись, Волк сидел с ней над книгами, или готовился к собранию коммунистической ячейки.

- И сегодня собрание, - Маргарита покраснела, - сегодня мы объявим…, - она закрыла глаза от счастья:

- Рынок еще не разъехался. Куплю яблок и сделаю пирог, французский. Максу он нравится, я помню. И товарищей домашней кухней побалую, - она вышла за ворота завода. Оглянувшись на медную эмблему, силуэт террикона, Маргарита пообещала: «Скоро здесь все изменится. Здесь, и во всем мире».

В комнате было чисто, из боковой каморки доносился запах выпечки. Волк остановился на пороге и потянулся. Руки, как всегда, после смены, немного болели. На сталелитейном заводе фон Рабе стояли новые печи, устроенные по проекту французского инженера, месье Мартена. Раньше Волк работал с бессемеровским конвертером. Чугун в нем продували сжатым воздухом. Сталь на выходе получалась твердой и упругой, но хрупкой. Волк посидел над учебником химии, и понял, что металл, сделанный по способу мистера Бессемера, содержит в себе больше фосфора и азота. Элементы поглощались из воздуха.

Мартеновская сталь была стойкой, для плавки использовали тепло горящих газов, удешевляя процесс. В шесть утра сталевары начинали грузить в печь шихту. Факелы не тушились, ночной смены на заводах Рабе пока не было, за печами следили сторожа.

Макс, орудуя лопатой, забрасывал в жерло печи чугун и металлический лом: «Наверняка, хозяин скоро заставит нас работать в три смены. Если так случится, то надо бороться за повышение оплаты для тех, кто трудится ночью».

Тонна стали стоила шестьдесят талеров. На этом заводе, они выплавляли от семи, до десяти тонн в день. Волк, за шесть дней работы, получал шесть талеров, без вычета штрафов. Штрафовали за опоздание, за грязь, за перекуры. Без разрешения десятника выходить из цеха было нельзя. Перерыва у них не было. Рабочие ели по очереди, во дворе литейного цеха, люди приносили обед из дома. Каждый сталевар, за смену, поднимал несколько тонн шихты. Когда из печи начинала идти сталь, они орудовали ковшом весом в двести фунтов. Раскаленный металл светился неземным, завораживающим блеском.

Волк все равно, несмотря на усталость, заворожено смотрел на сталь. Он любил труд, и даже боль в руках была приятной. Макс удовлетворенно думал о том времени, когда заводы станут собственностью рабочих, когда он сможет варить металл не для артиллерийских снарядов, фон Рабе выполнял заказы военного ведомства Пруссии, а для новых домов и фабрик.

Он прополол грядки. Максу нравилось возиться с землей, после смены, проведенной в жару и дыме цеха. Волк помылся в крохотном сарае. Маргарита оставила ему чистую одежду. Он собрал в плетеную корзинку несколько яиц. По дороге домой Волк купил пива. Никто из его ячейки и не притрагивался к чему-то крепче. Макс говорил:

- Алкоголь, товарищи, это тоже орудие угнетения пролетариата. Хозяйчики рады, если люди тратят весь свой заработок в пивных. Это слабость, и надо от нее избавляться, - сам он пил только вино и пиво, и то немного.

Ширма была сдвинута. Макс обвел глазами маленькое, красное знамя на дощатой стене, портреты Гарибальди, Маркса и Энгельса. Он сам их нарисовал, Макс хорошо владел карандашом, и сам обрамил. Под половицами имелся тайник. Там лежали его бельгийский и американский паспорта, аккредитивы и револьвер.

- Оружие нам здесь не нужно, - сказал Макс Маргарите, укладывая его в шкатулку, - но мало ли…, - он пожал плечами, - на всякий случай.

Кровать была аккуратно застелена шерстяным, старым покрывалом, рядом с ней стояла гитара. Макс купил ее у старьевщика, сломанной и сам привел инструмент в порядок.

Маргарита выглянула из кухни и замерла. Он стоял, прислонившись к двери. Влажные, белокурые волосы золотились в послеполуденном солнце. Он был красивый, такой красивый, что Маргарита даже закрыла глаза. В сарае, умываясь, оглядывая себя, девушка краснела:

- Он меня любит. Не могу поверить. Я не красавица, не образованная, зачем я ему? Он герой, ученый, за ним идут люди…, - на собраниях подпольной ячейки Маргарита сидела в углу, тихо, как мышка, раскрыв рот. Волк знал столько, что у нее кружилась голова. Он говорил о средневековых философах, о европейских мыслителях, разъяснял товарищам принципы социализма, показывал, с пером в руках, как наживаются на рабочих хозяева заводов. Маргарита повторяла себе:

- Просто слушай его и все. Делай, как он говорит. Он старше тебя, умнее, опытней. И там тоже…, - она исподтишка бросала взгляд на кровать: «Господи, я ничего не знаю…, Волк меня научит, - напоминала себе Маргарита. «Он все знает, и все умеет».

- Я пирог испекла, с яблоками, - робко сказала девушка. «Такой, как тебе нравится. И меня взяли, в контору. Я завтра выхожу».

Он поставил корзинку с яйцами на пол и протянул к ней руки: «Иди сюда, любовь моя». Макс целовал ее:

- Очень хорошо, что сюда юный фон Рабе приезжает. Маргарита сможет передавать нам сведения об их планах. К осени мы создадим подпольную кассу взаимопомощи, а потом и до забастовки недалеко. Надо успеть до холодов, до зимы. Весной мы отправимся в Бельгию.

Макс еще предполагал поездить по Германии, уволившись после Пасхи с завода. Ему надо было встретиться с Либкнехтом и Бебелем, обсудить организацию новой, социалистической партии.

- Из Лейпцига напишу в Польшу, - решил он, - посмотрим, что Федор Петрович от меня хочет. Показываться на глаза я ему не буду, он меня запомнил. Хотя, - Волк улыбнулся, - что это я? В России был Анри, с документами месье Вильнева. Я Санкт-Петербург не навещал. Из тех, кто меня видел, в живых только пани Аполлония осталась. Она меня не выдаст.

- Я тебя люблю, - Макс прижался щекой к русым, пахнущим простым мылом волосам и взглянул на хронометр: «Давай, я накрою на стол. Сейчас товарищи придут».

В конце собрания они тихо спели «Марсельезу». Макс улыбнулся:

- Товарищи, у нас, - он взял девушку за руку, - есть хорошая новость. Товарищ Маргарита и я решили связать наши судьбы, стать друг другу спутниками жизни…, - Маргарита отчаянно покраснела, опустив голову. Кто-то крикнул:

- Ура! Ура Волку и Маргарите, товарищи…, - рабочие поднялись. Один из сталеваров велел:

- Надо спеть «Анхен из Тарау», на свадьбе так положено!

- Пусть ураганы, и грозы, и гром -Выстоим мы непременно вдвоём. Наша любовь укрепится в беде, В скорби, болезнях, нужде и труде, - слышала Маргарита.

Девушка сказала себе: «Так и будет». Она ощутила прикосновение его губ, его горячее, ласковое дыхание. Волк шепнул: «Я так тебя люблю, так люблю…, Спасибо, спасибо тебе».

В их каморке не было газа, только свечи. Старая кровать отчаянно скрипела. Маргарита стонала, обнимая его, рассыпав по холсту простыни густые, русые волосы:

- Я не думала, не знала, что так бывает…, Волк, мой Волк…,- она задохнулась: «Я тебя люблю!». Макс не выпускал ее из рук, целуя белые, нежные плечи, маленькую грудь, спускаясь все ниже. На ее губах был вкус яблок и сахара, вся она была сладкая, покорная, дрожащая. Она сильно сжала его пальцы:

- Он будет со мной, навсегда, у нас родятся дети…, Господи, как хорошо…, - по дощатому полу была разбросана одежда. Макс поднял ее и усадил к стене, раздвинув ноги, опустившись на колени. Маргарита порвала простыню, раскинув руки. Она металась, встряхивая растрепанной головой. Девушка потянулась к Максу: «Я так хочу, так хочу тебя…, Пожалуйста….»

- Потом, - почти ласково решил Волк, - потом я ее научу всему остальному. Она быстро схватывает. И к акушерке отправлю. Пусть пьет снадобье. Эти новые вещи дороги, и за ними в Кельн надо ездить.

Все аптекари в Эссене, были католиками. Они, наотрез, отказывались торговать такими средствами.

- Надо быть осторожным, - напомнил себе Макс, - пока я детей не хочу. Я еще молод, и Маргарита тоже. Она, конечно, не будет требовать с меня содержания для ребенка. Но ей идти некуда, бабушка умерла. Все равно…, - он уложил девушку на спину и нежно, едва касаясь, провел губами по ее шее: «Скажи, если будет больно, любовь моя. Я очень осторожно».

Больно не было. Она плыла, у нее кружилась голова, она прижимала Макса к себе, плача от счастья. Волк, обняв ее всю, убаюкивая, шепнул:

- Спи, любовь моя. Ты устала…, - он погладил мягкое, горячее бедро, провел рукой у нее между ног. Маргарита помотала головой:

- Нет…, Я хочу еще, хочу всегда… - она приникла головой к его груди, и услышала в темноте, как Макс улыбается: «Я тоже, любимая».

Отдохнуть ему так и не удалось, а Маргарита все же задремала. Макс, глядел на нее в полумраке рассвета: «Я тебе принесу завтрак в постель. У тебя есть еще два часа. Я тебя люблю».

Под серыми глазами залегли темные круги. Она зевала, свернувшись в клубочек. Губы распухли, и пахло от нее, тяжело, волнующе, мускусом.

- И вечером будет так, - дверь заскрипела, - сегодня, и завтра, и всегда.

Она натянула одеяло, и перекатилась в кровати туда, где лежал Макс: «Господи, какое счастье».

Она вдохнула запах палых листьев, и дыма. Окно было полуоткрыто, в него несло заводской гарью, Маргарита услышала плеск воды со двора, и заснула, счастливо, успокоено.

 

Лето 1866 года. Северная Америка

 

Вашингтон

Легкий, теплый ветер шевелил гардину. В саду особняка Горовицей, среди пышной зелени сирени и жасмина, журчал мраморный фонтан. На дубовом столе стояла фотография в серебряной рамке: «Дорогим Страннице и Страннику, героям Америки, с пожеланием семейного счастья. Авраам Линкольн».

Бет сидела в кресле, закинув ногу на ногу, покачивая носком атласной туфли. Живот под шелковым, домашним платьем аккуратно выдавался вперед. Черные, тяжелые, собранные в узел волосы прикрывал большой, берет. На смуглых пальцах виднелись пятна чернил.

- Милая Бет, - читала она изящный почерк Марты, - книгу твою мы получили. Мальчики ее читают с горящими глазами. Питер, пока не закрыл последнюю страницу, спать не ложился. Он в отпуске, до осени. Делами занимается дядя Мартин, а мы обосновались у реки, в Мейденхеде. Люси два месяца. Она улыбается, узнает меня и Питера. Мальчики ее не спускают с рук. Полина вернулась с похорон тети Джоанны, и пока живет у нас, как и Эми с ребенком. Всем вместе веселее. Я даже дядю Аарона уговорила привезти сюда Марию, на все лето.

К сожалению, из Бельгии пришли плохие новости. Младший Виллем написал, что Маргарита пропала, в день ее венчания. Грегори очень беспокоится за сестру. Я прошу тебя, если ты что-нибудь услышишь, у тебя, ведь много знакомств, немедленно сообщи нам. Я посылаю описание Маргариты и желаю тебе, милая Бет, легких родов. Кузина Аталия, должно быть, разрешилась от бремени. Мы передаем ей свои поздравления. Хорошего вам пребывания в Чарльстоне. С любовью, твоя Марта.

- Разрешилась, - кисло сказала Бет и прислушалась. За дверью было тихо. Она взяла книгу из стопки авторских экземпляров: «Элизабет Фримен. Американка на Святой Земле». Женщина, размашисто надписала поперек титульной страницы: «Дорогому мистеру Марку Твену с пожеланием удачи на литературном поприще».

Рассказ о скачущей лягушке из Калавераса был опубликован в прошлом году, и привлек внимание критиков. Бет посоветовала мистеру Твену, в письме, отправиться в путешествие:

- С тех пор, как я вернулась из Европы, я только и делаю, что выступаю с публичными лекциями, - Бет отложила фаберовскую ручку и посмотрела на кожаную папку. Перед Песахом она подписала контракт на новую книгу. От лекций она отказалась:

- Ребенок должен летом родиться, - Бет сидела со своим агентом в гостиной дома, что они с Джошуа снимали в Филадельфии, - я бы, мистер Мак-Эндрюс, предпочла последние месяцы, - Бет повела рукой у живота, - побыть в покое.

Мак-Эндрюс вел дела всех знаменитых газетчиков. Агент недовольно размешал сахар в чашке с кофе:

- Я хотел вас на Средний Запад отправить, мисс Фримен, - в работе Бет пользовалась своей девичьей фамилией:

- Сами знаете, ваш тур по Новой Англии, по Иллинойсу, Мичигану, принес большие доходы…, Ладно, -Мак-Эндрюс протянул ей черновик контракта, - пишите, о чем хотите. Публика сейчас купит все, что выйдет из-под вашего пера. Даже рецепт пирога с тыквой, - он расхохотался.

Бет, внимательно просматривала бумаги: «На старости лет, я пирогами и займусь, Чарли. Но не раньше».

Она запаковала книгу для Марка Твена и аккуратно занесла в блокнот описание Маргариты де ла Марк. Бет прошлась по кабинету, остановившись у большой карты Америки:

- Реконструкция, - пробормотала она, - об этом я и напишу. А потом…, - женщина провела рукой с востока на запад, - отправимся по линии трансконтинентальной железной дороги. Заглянем в самое сердце Америки.

Бет собрала конверты. Она хотела пойти на почту и заглянуть в магазины. Через две недели они с Джошуа уезжали в Чарльстон.

Она почти не появлялась в Филадельфии, когда Джошуа там работал. Бет сразу отправилась в турне с лекциями. Приехав к мужу, она обедала с равом Ястроу и его семьей, и общины даже не видела.

- Все будет хорошо, - уверенно сказала себе женщина, переодеваясь в гардеробной, - Джошуа говорил, в Чарльстоне замечательная синагога. И Александр там похоронен…, - она поправила, берет: «Юг…, Он изменился, со времен войны. Он стал совсем другим».

Бет подушилась ароматической эссенцией, и намазала губы бальзамом. Подхватив вышитый, парижский ридикюль, она застыла. Из-за стены доносился обиженный, сильный детский плач и женские рыдания.

Решительно выйдя в коридор, она нажала на ручку спальни невестки. Аталия стояла посреди комнаты, сидеть ей пока было нельзя, всхлипывая. Она укачивала большого, завернутого в кружевные пеленки младенца. Ребенок отчаянно ревел, Аталия шмыгала носом. Бет кинула ридикюль на кресло: «Ложись немедленно, и корми».

- Больно, - пожаловалась Аталия, - очень больно…, - глаза девушки покраснели и припухли. Светлые, спутавшиеся волосы были кое-как прикрыты беретом. Бет увидела пятна крови у нее на рубашке. Она прошла в умывальную и принесла мазь, что оставила акушерка. Завтра мальчику должны были делать обрезание. Он родился здесь, в этой спальне, неделю назад. Дэниел третьего дня вернулся с территорий. Кузен довольно улыбнулся:

- Я знал, что будет сын. Почти десять фунтов, отлично. А почему Сары нет? - он, недоуменно, оглядел отделанную итальянским мрамором столовую Горовицей: «Она должна подавать мне завтрак».

- Она пять дней, как родила, - сочно заметила Бет, разливая кофе. Женщина поймала взгляд мужа. Джошуа закатил серо-синие глаза:

- Пока мы здесь, дорогой полковник, мы за тобой поухаживаем, если ты не в состоянии себе яйцо сварить. Почему ты слуг до сих пор не нанял? Война год, как закончилась, - поинтересовался рав Горовиц.

- В Ньюпорте есть слуги, - буркнул Дэниел, намазывая джем на поджаренный хлеб, - а у меня здесь деликатные документы. И у меня жена…, - Бет грохнула серебряным кофейником о стол:

- Жена, а не денщик, Дэниел. Есть разница, согласись. Оставь Аталию в покое.

- Сару, - поправил ее полковник Горовиц. Бет оборвала его:

- Неважно. Сару, Аталию…, Дай ей отдохнуть. Лучше займитесь с Джошуа обрезанием.

Дэниел закрылся газетой. Джошуа, одними губами, сказал жене:

- Хоть польза от него какая-то будет.

Бет заставила девушку лечь, смазала ей грудь и проследила за тем, как ест ребенок:

- Делай, как акушерка тебе показывала. Мальчик наедается и не плачет. А боль пройдет, обязательно.

Аталия погладила мальчика по укрытой чепчиком, светловолосой голове:

- Дэниел приходил. Он недоволен, что я не убираюсь, не готовлю…, Сказал, - девушка помолчала, - что никто неделю в постели не лежит.

- Будешь лежать столько, сколько надо, - оборвала ее Бет, - и чтобы я ничего такого больше не слышала. Пока мы с Джошуа здесь, - она поцеловала Аталию в мокрую щеку, - твой муж голодным и раздетым не останется. Спи, видишь, - Бет ласково посмотрела на мальчика, - маленький задремал.

- Вам теперь Авраамом не назвать, - Аталия устроила ребенка рядом, накрывшись шелковым одеялом: «Он…, Дэниел говорил, что президент Джонсон и генерал Грант на обрезании будут».

Бет поднялась:

- Ничего страшного. Назовем Натаном, в честь прадедушки…, Или Батшевой, - вернувшись из Европы, Джошуа рассказал Дэниелу, кто убил их бабушку. Полковник Горовиц хмыкнул: «Знал бы я это раньше, твой отец, Джошуа, не от сердечного приступа бы умер».

Рав Горовиц мрачно кивнул.

Бет дождалась, пока Аталия закрыла глаза и тихонько вышла в коридор. Дом был пуст. Дэниел еще не вернулся из военного ведомства, Джошуа пошел в синагогу. Рав Горовиц был сандаком, держал ребенка на коленях во время обрезания. Ему надо было договориться с моэлем о церемонии и проследить, как накрывают стол.

Бет осматривала себя в большом, венецианском зеркале: «Взрослый человек. Двадцать девять лет, ровесник Джошуа. Без доклада входит к военному министру, и чуть ли не к самому президенту. Как он не понимает, что девочке надо отдохнуть? Ей всего двадцать, а на ней дом и ребенок. И он придирчивый, - Бет вспомнила строгий голос Дэниела: «Кухню несколько раз пришлось приводить в порядок. Сара осенью часто ошибалась, с едой, с посудой…»

Рав Горовиц затянулся папиросой и пожал плечами:

- Мир в доме, Дэниел, дороже, чем пара выброшенных сервизов, поверь мне. Мужчина, как говорится, должен быть добрым и нетребовательным в своей семье, одеваться хуже того, что ему позволяют средства…, - Джошуа внимательно посмотрел на золотые запонки кузена. Сам рав Горовиц отмахивался:

- Мне вполне хватает двух костюмов. Один на каждый день, и один на Шабат.

- А свою жену одевать сверх того, что позволяют ему средства, - закончил Джошуа. Дэниел усмехнулся: «На это Сара никак пожаловаться не может, поверь мне».

Бет закрыла за собой тяжелую, дубовую дверь. Она не услышала детский плач, что опять раздался в спальне Аталии.

Девушка подняла веки. Мальчик хныкал. Увидев обиженное личико ребенка, пытаясь дать ему грудь, она и сама разрыдалась.

- Десять минут прошло, - Аталия взглянула на серебряные часы, стоявшие на камине, - я не вынесу, если так дальше будет. Дэниел приходит, берет его на руки, улыбается, и все…, Я одна, я все время одна…, И Бет уедет, - охнув от боли, девушка стала кормить.

- И папа…, - Аталия сглотнула, ощутив слезы на глазах, - папа…, Он даже говорить со мной не стал, когда Дэниел меня в тюрьму привез, после Рождества…, То есть Хануки, - испуганно поправила себя девушка: «У папы внук, а он об этом не узнает».

Она взглянула на большую, тяжелую, в синих полосках грудь, на кровоточащие трещины: «Если Макс вернется, я ему такая не нужна…, - Аталия закусила губу и заревела, отчаянно, как ребенок. Мальчик вздрогнул и тоже заплакал. Она лежала, пытаясь его успокоить, вытирая мокрое лицо рукавом кружевной рубашки. Девушка с трудом поднялась, надо было переодевать сына.

Кабинет Дэниела в военном ведомстве обставили простой мебелью. Полковник Горовиц любил хорошие, дорогие вещи, но работать предпочитал за сосновым, закапанным чернилами столом. В столице он приходил в министерство рано утром. Дэниелу нравилось, заниматься делами на свежую голову, до рассвета. Он варил себе кофе на спиртовке и усаживался за донесения. Сразу после Песаха он уехал на территории. Трансконтинентальная железная дорога строилась. Первый поезд из Омахи в Калифорнию должен был отправиться через три года, по расчетам инженеров. Мормоны вели себя тихо:

Дэниел сидел с главой охраны строительства, просматривая донесения из штата Юта: «Они белые люди. Более того, в их интересах провести путь через Солт-Лейк-Сити. К ним тогда хлынут эмигранты».

- Они, конечно, все сумасшедшие, - начальник охраны затянулся сигарой, - но да, полковник Горовиц, белые. А вот индейцы..., - он бросил взгляд на карту дороги.

- С индейцами мы разберемся, - уверил его Дэниел, - для этого я сюда и приехал, мистер Картер. Армия США не будет с ними церемониться. Нам нужен доступ к Тихому океану.

Племена, жившие по ходу следования дороги, переселяли в резервации. За сопротивление расстреливали на месте. Так же поступали и с бандами индейцев, нападавшими на строительные отряды. Дэниел лично допрашивал пленных. Просмотрев свой блокнот, он увидел отчеркнутое имя: «Менева».

Он знал, что его покойный отец убил старшего Меневу, и еще с два десятка вождей и шаманов. Дэниел спрашивал о сыне Меневы, но индейцы молчали, упрямо отворачиваясь, отводя глаза. Только один, после пыток, все-таки что-то прошептал. Дэниел, щелкнув пальцами, подозвал переводчика, с индейской кровью: «Что он бормочет?»

Смуглое лицо было бесстрастным:

- Он говорит, что великий вождь Менева ушел туда, где белые его никогда не найдут, - юноша, было, потянулся стереть кровь с лица индейца. Дэниел, резко велел: «Оставьте нас!»

Тюрьма размещалась в наскоро построенном, деревянном бараке, где ночевала охрана дороги

Когда дверь комнаты закрылась, Дэниел наклонился и от души ударил индейца под ребра.

- Я его отыщу, - пообещал полковник Горовиц, - где бы он ни был. Я уверен, это он посылает ваши банды, мутит воду..., Он враг Америки и я его уничтожу.

- Враги Америки..., - Дэниел выпил кофе и присел на подоконник, держа бумаги. На юге поднимали голову недобитые конфедераты. Он читал о поджогах церквей для цветных и нападениях на фермы, о случаях суда Линча и расправ над аболиционистами. Дэниел хлопнул документами о деревянный подоконник:

- Этих мерзавцев мы будем казнить. Как тех, кто поднял руку на президента, как Уирца, я лично видел его повешение, как ирландцев..., - Дэниелу, после обрезания сына, надо было ехать в Буффало.

Весной, когда он был на западе, оживились ирландские эмигранты. Дэниел состоял в тайной переписке с его светлостью. Контрразведка двух стран оказывала друг другу небольшие услуги. Джон посылал ему списки тех, кто эмигрировал из Ирландии в Америку, с отметками напротив фамилий, интересовавших британцев.

- Фении, - пробормотал Дэниел, - борцы за свободу. Даем американское гражданство всякой швали. Их герцог Экзетер с удовольствием бы повесил.

Ирландские эмигранты, правда, переругались. Консервативное крыло, по донесениям агентов, выступало только за сбор денег для помощи партизанским отрядам на родине, а радикалы взяли в руки оружие.

В начале июня восемь сотен человек, под командованием отставного офицера О'Нила ночью перешли границу на реке Ниагара и атаковали местную милицию. Канадцы полвека не имели никакого военного опыта, а все добровольцы О’Нила служили в армии северян во время гражданской войны.

- Еще и краснеть перед Британией пришлось, - Дэниел закурил папиросу, - президент Джонсон лично извинялся перед премьер-министром. Уверял его в нашем нейтралитете.

Фении, нападениями на канадские войска, хотели отвлечь Британию от готовящегося восстания в Ирландии. В этом Дэниел был уверен. Он так и написал герцогу в шифрованном донесении. В конце лета обещали восстановить трансатлантический кабель, а пока связь была медленной. Даже самый лучший пакетбот доходил из Нью-Йорка в Ливерпуль не меньше, чем за десять дней.

Когда Дэниел вернулся с запада, его в тот же день вызвал генерал Грант. Он приехал с канадской границы.

- Без тебя мне не обойтись, - усмехнулся Грант, - вся эта мразь, во главе с О’Нилом сидит в тюрьме, в Буффало. Надо их как следует допросить, чтобы знать, кто еще остался на свободе. Выяснить их имена, - Грант стукнул кулаком по столу, - и раздавить. Или выслать обратно в Ирландию. Нам такое богатство не нужно. У тебя сын родился, - Грант потрепал его по плечу, - но сразу после вашего обрезания мы с тобой едем на север, дорогой полковник.

Дэниел боялся, что среди ирландских повстанцев окажется Макс. Он знал, что после похорон бабушки, в Париже, Макс уехал, неизвестно куда.

- Он вполне мог здесь оказаться, под чужим именем, - Дэниел внимательно просмотрел списки арестованных, - у него, наверняка, не два паспорта, а десяток. Или вообще выйти сухим из воды. Однако я ему обещал..., - Дэниел курил, глядя на пустынный двор военного ведомства. Его кабинет размещался в той же пристройке, что и во время гражданской войны.

Полковник Горовиц считал бесчестным не держать свое слово. Он отвез жену на свидание с ее отцом. Вильямсон отбывал пожизненное заключение в форте Мак-Генри, в Мэриленде. Хупу поставили сразу после осенних праздников. Дэниел вспомнил слезы на лице жены и ее шепот:

- Почему так больно..., Ведь все случилось..., - Аталия, про себя Дэниел всегда называл ее Аталией, сжалась в комочек, испуганно глядя в свете газового светильника на испачканную кровью простыню.

- Больше не будет, - почти ласково сказал Дэниел, ставя ее на четвереньки, - это мы делали, милая. И здесь, - он провел рукой между стройных ног, - тоже пройдет, обещаю.

Она, было, всхлипнула:

- Но ведь нельзя, мне говорили, что..., - но Дэниел пригнул ее голову к шелковым подушкам: «Четыре дня нельзя, дорогая, а до конца этой ночи все можно. Ты моя жена, и обязана мне подчиняться».

Она подчинялась. Через две недели, когда Дэниел поинтересовался, почему жена не идет в микву, Аталия покраснела: «У меня..., у меня ничего не было».

- Я тебя люблю, - Дэниел нежно взял ее за руку:

- Я так рад, милая. Тебе надо отдыхать, заботиться обо мне, готовить приданое для ребенка..., - он поглаживал белое, украшенное жемчужным браслетом запястье. Дэниел не жалел денег на жену. У нее были роскошные туалеты, меха, драгоценности. Он купил рояль работы Бехштейна. Дэниелу нравилось, когда Аталия играла ему по вечерам. Она робко посмотрела на него и кивнула светловолосой, покрытой шелковым беретом головой.

Жена напоминала Дэниелу изящный цветок, фиалку, или ландыш, из тех, что она рисовала в своих альбомах. Он любил ее акварели, и даже повесил несколько, с видами Вашингтона, у себя в кабинете, на работе. Он всегда, с удовольствием, выслушивал похвалы ее таланту.

- Дэниел, - она повертела серебряную вилку, - мой отец..., ты говорил, что можно будет его увидеть. Я даже не написала ему, что мы поженились, - голубые глаза наполнились слезами.

- После Хануки, милая, - пообещал Дэниел, наливая себе кофе, - у меня сейчас много работы. Твой отец в Мэриленде, я не смогу тебя туда отвезти. Потерпи немного, - он принялся за оладьи.

Аталия, живя в еврейской семье, научилась готовить. Она еще ошибалась с посудой и едой. Дэниел ей выговаривал, жена послушно кивала: «Я буду стараться». Убирала она тоже хорошо. Дэниел сразу сказал ей, что слуг сюда, в столичный особняк, он нанимать не будет. Аталия сидела на диване, сложив руки, опустив голову, а он расхаживал по кабинету.

- У меня ответственная должность. Ты должна понять, милая, что я не могу рисковать безопасностью страны. Ты справишься, - Дэниел присел рядом и обнял стройные плечи. Он положил руку на выступающий живот:

- Когда малыш подрастет, я отправлю вас в Ньюпорт, на все лето, и сам буду приезжать. Будешь дышать морским воздухом, слуги тебе помогут..., Ты отдохнешь, - уверил он жену.

Он отвез жену в Мэриленд перед Песахом. Живот было не скрыть. Как Дэниел и предполагал, Вильямсон, поседевший, похудевший, бросив один взгляд на дочь, побледнел: «Милая, что...»

- Мисс Аталия, то есть Сара, - поправил себя Дэниел, крепко держа Аталию за руку, - оказала мне честь и согласилась стать моей женой, мистер Вильямсон. Она вернулась к своим еврейским корням, -Дэниел увидел, как жена хочет что-то сказать. Полковник, обаятельно, улыбнулся: «Поздравьте нас, дорогой тесть. Мы ждем ребенка, летом».

Губы Вильямсона затряслись, он отвернулся к стене и выдавил из себя:

- Уходите! Ты..., Аталия..., ты..., - он расплакался. Аталия закричала: «Папа!». Дэниел почти силой вытолкал ее из камеры: «Тебе нельзя волноваться, милая».

- Больше мы туда не поедем, - Дэниел заварил себе еще один кофейник, - и хорошо. Аталия и не упоминает о своем отце. И о Майкле покойном тоже.

Жена, однажды, сказала, что хочет сходить на епископальное кладбище, положить цветы на могилу Вулфов. Дэниел пожал плечами: «Ты еврейка, милая. Не след тебе появляться у христианской церкви».

Когда он был на западе, в столицу приехали Бет и Джошуа. Бет встретилась с вдовой дяди Дэвида, Сарой-Джейн, она ухаживала за могилой. Женщины навестили захоронение. Дэниел, в разговоре с кузеном, удивился:

- Ты раввин, Элишева-Сара твоя жена. Как ты ей разрешаешь...

Глаза рава Горовицы похолодели:

- Майкл и Мэтью были нашими родственниками, - отчеканил Джошуа, - и я ничего не собираюсь разрешать, или запрещать своей жене. Бет взрослый человек. Мы с ней всегда советуемся, разговариваем. Я, если хочешь знать, - рав Горовиц усмехнулся, - и сам был на могиле. Оплатил услуги за ее уходом. Сара-Джейн вдова, незачем ей тратить деньги.

- Джошуа богатый человек, - задумался Дэниел, - они продали обе нью-йоркские квартиры Бет. У него акции, от дедушки Тедди, от дедушки Натана..., Марта за Питера замуж вышла. Объединили капиталы, так сказать, - Дэниел улыбнулся. Он вспомнил сонное, милое личико сына. Мальчик был похож на него, как две капли воды, крупный, светловолосый, сероглазый.

- Авраам, - ласково сказал Дэниел, - он тоже военным станет.

На обрезание пригласили две сотни человек. Банкет устраивали в новом зале для торжеств, в синагоге. Дэниел пожертвовал на него деньги в честь свадьбы. Он записал в блокнот, что надо отправить средства на Святую Землю, раву Судакову, отметить рождение Авраама, и встретиться с местным, вашингтонским раввином. Дэниел хотел помочь строительству здания для еврейской школы.

- Мирьям вышла замуж за капитана Кроу, - Дэниел потушил папиросу, - за гоя. Я знал, что она таким закончит. Женское образование до добра не доводит. Все они, эти суфражистки..., - он вспомнил невестку. Бет выслушала его размышления касательно борьбы за права женщин и отрезала:

- Евреи, дорогой кузен, тысячи лет назад предоставили женщине возможность подать на развод. В Америке это случилось только при нашей жизни. Евреи, - Бет выпрямила спину, - боролись за права цветных, и будут поддерживать женщин в их стремлении получить возможность голосовать. И я буду в этом участвовать, - добавила Бет, - как еврейка, как цветная, как женщина.

Дэниел зашуршал газетой и больше они об этом не говорили. Он вернулся к столу и просмотрел донесения из Северной Каролины. Неподалеку от Чарльстона на прошлой неделе сожгли негритянскую церковь.

- Она упрямая, и Джошуа тоже, - недовольно пробормотал Дэниел, - обязательно во что-нибудь ввяжутся. Странник и Странница, герои Америки..., - он вздохнул и сел за письмо его светлости.

Бет и Аталия остановились перед высокими, резными дверьми зала для молитвы. Внутри было шумно. Аталия, испуганно, шепнула: «Он сейчас проснется, заплачет...». Мальчик был завернут в роскошные, шелковые пеленки. Бет увидела, как он открывает младенческие, еще туманные глазки.

- У нас такой же будет, - ласково подумала женщина, - или девочка. Скоро, через месяц.

Бет сходила к врачам в Филадельфии и здесь, в столице. Оба заверили ее, что все в порядке. Доктор Гуделл, в Филадельфии, заметил:

- С вашей фигурой, миссис Горовиц, вы созданы для материнства. Тем более, - он пролистал папку, -это заповедь: «Плодиться и размножаться». У вашего народа всегда было много детей.

Гуделл склонил голову: «У вас очень знакомое лицо. Мне кажется, я вас где-то видел».

На афишах о публичных лекциях, в книгах и статьях Бет использовала свою девичью фамилию. К Гуделлу она пришла с французским паспортом, в день приема для белых. Бет улыбнулась:

- Вряд ли, доктор. Мы с мужем только недавно приехали в Америку из Святой Земли.

- Вы оттуда, - одобрительно сказал врач, - теперь понятно. В южных широтах у многих белых женщин смуглая кожа. Я слышал, там очень жарко.

- Очень, - кивнула Бет. Они заговорили об Иерусалиме.

Вечером, в постели, Бет положила голову на плечо Джошуа:

- Опять приходится лгать, милый. Как будто я, - Бет повела рукой, - от своих родителей отказываюсь, от своего наследия..., Я понимаю, - Бет приподнялась на локте, - человек, ставший евреем, он будто новорожденный ребенок, но все равно...,

Рав Горовиц ласково обнял ее:

- Не надо отказываться. Когда мы приедем в Чарльстон, ты будешь преподавать девочкам, следить за миквой, книгу новую писать..., Я не собираюсь скрывать от общины свою жену, - усмехнулся Джошуа, - я тобой горжусь, и всегда буду гордиться, любовь моя..., - от нее пахло сладко, по-домашнему, ванилью и пряностями.

Каждый раз, когда Бет приезжала в Филадельфию, она, озабоченно, говорила: «Ты похудел, милый». Женщина начинала печь. Утром это были круассаны с миндальным кремом, за обедом, яблочный пирог, а вечером, имбирное печенье, по рецепту Мирьям. Джошуа смеялся:

- Ты отправишься в Иллинойс, или Мичиган, читать лекции, а я все еще буду, есть твою выпечку, и община тоже.

Бет улыбалась: «На здоровье, рав Горовиц. Я буду только рада».

Джошуа поцеловал ее черные, тяжелые волосы, каждую прядь, маленькое, смуглое ухо с бриллиантовой сережкой. Бет, нырнула к нему в руки:

- Каждый раз так. На острове, у Чарльстона, все началось, и никогда не закончится. Как я его люблю..., - она задрожала и услышала тихий голос мужа: «Никогда, Бет. Пока мы живы».

Бет забрала ребенка у Аталии: «Ничего страшного, если рсплачется. Его все равно, - Бет указала на двери, - раздевать будут. Он проснется».

Бет была кваттерин, она вносила ребенка на церемонию. Президент Джонсон и генерал Грант принимали у нее мальчика и передавали его дальше, к Джошуа и моэлю. Женщин, кроме Аталии и Бет в синагоге не было. Церемонию, и торжественный завтрак назначили, как положено, на ранее утро. Бет уложила мальчика на серебряное, покрытое шелком блюдо, и рассыпала вокруг сладости из бархатного мешочка.

Вчера вечером они с Аталией заперлись на кухне особняка Горовицей, взяв ребенка. Джошуа отнес вниз дубовую колыбель. Младенец спокойно дремал, а Бет учила Аталию делать леденцы и печь печенье.

- Вырастет маленький, - ласково сказала женщина, - будешь его баловать. Мама покойная мне всегда в школу мешочек со сладостями давала. У него братья появятся, сестры..., - мальчик заворочался, Аталия взяла его. Бет улыбнулась:

- Видишь, у тебя все хорошо получается. Мы здесь еще две недели. За это время ты оправишься. Жаль, конечно, что Дэниел в Буффало уезжает..., - Аталии было, не жаль. Она смотрела на темные, длинные реснички мальчика:

- Мы с тобой вдвоем будем, - Аталия, услышала, как он сопит у груди, - и больше никого не надо. Хоть бы он подольше там оставался, в Буффало. Может быть, папе письмо написать..., - она замерла.

- Нет, охранники все читают. Дэниелу сразу станет известно..., Он будет недоволен, - испугалась Аталия. Она давно поняла, что не надо прекословить мужу. Девушка не хотела слышать холодный, строгий голос: «Я очень разочарован, Сара».

- Папа не знает, что у него внук..., - Аталия осторожно коснулась щечки сына и уцепилась за руку Бет: «Ему больно будет!»

- Это быстро, - уверила ее женщина, взяв блюдо. Мальчик проснулся и водил глазками вокруг.

- Он тяжелый, - поняала Бет, - у Аталии молока много. Все у нее заживет, все будет хорошо.

- Быстро, - повторила Бет, - я в Иерусалиме много обрезаний видела. Иди на галерею, - Бет подтолкнула ее, - я потом мальчика принесу.

В этой синагоге, как и в Чарльстоне, придерживались немецких обычаев. Мужчины и женщины сидели по разные стороны прохода.

- Так нельзя, - удивилась Бет, когда Джошуа рассказал ей о чарльстонской общине, - не положено.

Бет привыкла к маленьким иерусалимским синагогам, с наглухо отгороженным женским отделением. Ей нравилось сидеть на галерее, отсюда все было хорошо видно. Бет, недоуменно повторила: «Ты говорил мне, там следуют традиции».

- Обычай места, - рав Горовиц развел руками, - два года назад наверху только старые женщины сидели. Сейчас, должно быть, и они вниз спустились.

Дэниел, знала Бет, тоже был недоволен нововведениями. Однажды она не удержалась: «Ты вне дома ешь, что угодно. Какая тебе разница?»

Полковник Горовиц холодно ответил:

- На улице, в министерстве, я американец, а дома еврей. И в синагоге тоже. Если все эти модные глупости будут продолжаться, - он раскурил папиросу, - построим новую синагогу.

- Обычай места, - вздохнула Бет, занося мальчика в зал, отдавая его мужчинам.

- Джошуа прав. Он раввин, он работает на общину. Он не может с ними спорить. И я не могу, - она поймала взгляд мужа. Рав Горовиц сидел в кресле, готовясь принять ребенка на колени. Джошуа подмигнул ей и она улыбнулась.

Все было очень быстро. Младенец отчаянно зарыдал. Бет, стоя в дверях, услышала благословения. Мальчику дали немного вина. Женщина, получив ребенка обратно, покачала его: «Тише, Авраам. Сейчас к маме пойдем. Она тебя покормит».

Аталия стояла на галерее, склонив голову в шелковой шляпе, съежившись, закрыв глаза. У нее были влажные щеки.

- Все, все, - весело сказала ей Бет, - держи Авраама бен Даниэля. Пусть он вырастет для Торы, хупы и добрых дел! Корми, - велела Бет, - мужчины завтракать пошли, - она перегнулась через перила галереи, - я сейчас сбегаю, принесу нам что-нибудь.

Мальчик всхлипывал, но, найдя грудь, успокоился.

- Бедный мой, - ласково сказала Аталия, - больно тебе.

Она кормила, накрывшись дорогой, тонкой шалью индийского кашемира, лазоревой, с вышивкой серебром, как и ее платье. Высокий, дневной воротник был отделан алансонскими кружевами.

- Бет и Джошуа за руки держатся, - Аталия смотрела на опустевшую синагогу, - видно, что они счастливы. Рав Горовиц..., Джошуа только на нее и смотрит. И они поздно встают, - Аталия почувствовала, что краснеет: «Сейчас сорок дней ничего нельзя будет. Как хорошо...»

Ночами, с мужем, она закрывала глаза и вспоминала Макса. Ей больше не было больно, однако Аталия ничего не чувствовала. Она делала все, что велел муж. Дождавшись, пока он заснет, девушка шла в умывальную и тихо плакала, присев на край ванны итальянского мрамора. Она хотела, чтобы Макс приехал, и забрал ее:

- Куда угодно, - думала Аталия, - хоть на край света. Но папа..., - она вздрагивала, вытирая лицо:

- Нельзя! Папа должен жить. Может быть, потом, мне удастся к нему съездить с одной, с ребенком, без Дэниела..., Но как? - она очнулась. Бет, зашуршав пышным, пурпурного шелка кринолином села рядом. Женщина, ворчливо сказала:

- Авраам твой спит давно. Поешь что-нибудь. Хлеб свежий, масло, копченый лосось, форель…, Ты кормишь, - Бет забрала у нее сына и сунула в руки девушке фарфоровую тарелку.

Аталия вздохнула: «Спасибо». Бет, внезапно, спросила:

- Ты говорила, вы с Дэниелом, к отцу твоему ездили? Ты ему отправила весточку, что внук у него родился?

Девушка молчала, изящная голова опускалась все ниже. Бет, строго, велела: «Рассказывай все».

Вечером Бет и Джошуа сидели в ее кабинете. Рав Горовиц писал письмо мистеру Строссу, в Сан-Франциско. Марта еще в Иерусалиме дала им адрес:

- На западе, совсем другие люди. Свяжись с ним, Джошуа, познакомься. На всякий случай, - женщина блеснула зелеными глазами.

- Дочка у Марты и Питера, - весело подумал Джошуа, покосившись на жену. После обрезания Дэниел ушел в министерство. Бет попрощалась с Джошуа и Аталией, у ограды особняка Горовицей. Жена загадочно сказала: «У меня дела».

Она была в домашнем, шелковом, цвета карамели платье, голову прикрывал такой же, берет. Бет склонилась над какой-то картой, вложенной в ее тетрадь. Дома было тихо. Аталия и мальчик спали, Дэниел после ужина заперся в кабинете. Через два дня он уезжал в Буффало.

- Интересно, - Джошуа наклеил марки на конверт, - кто у нас родится? Бет, такая красивая, - он полюбовался румянцем на смуглых щеках, - говорят, когда девочка, то женщина дурнеет. Ерунда, -разозлился рав Горовиц, - как это любимая женщина может подурнеть? Никогда такого не случится, -он поднялся и заглянул через плечо жены: «Что это ты изучаешь, любовь моя?»

В ее блокноте была карта Мэриленда. Бет почувствовала его сильные, такие знакомые руки у себя на плечах, и поднесла к губам ладонь:

- Мы с Аталией и Авраамом едем в форт Мак-Генри, милый. В тюрьму. Через три дня, когда Дэниел..., - она махнула рукой за окно и попросила: «Послушай меня, пожалуйста».

Рав Горовиц слушал:

- Тебе не будет тяжело, милая..., Все же Вильямсон..., - он не закончил: «Я бы мог сам Аталию туда отвезти, и мальчика тоже».

- Ей помощь нужна, - вздохнула Бет, - да и не пустят тебя к Вильямсону, милый. Я сегодня сходила к военному министру Стэнтону, - Бет усмехнулась, - получила от него, по старой памяти, письмо, чтобы мне, как журналисту и писателю, оказывалась всяческая поддержка. И редакционное удостоверение у меня есть.

Рав Горовиц молчал, прижавшись щекой к ее щеке. Бет пожала его пальцы:

- Это семья, милый. Ничего, - она повернулась и поцеловала его, - я справлюсь, и ты будешь рядом со мной. Она совсем девочка, Аталия, а это ее отец..., И малыш, он ни в чем не виноват, - Джошуа кивнул: «Встретим шабат и поедем, любовь моя».

Она сидела, смотря на вечернее, светлое небо за окном. Джошуа, обнимая Бет, вспомнил: «Много было жен добродетельных, но ты превзошла всех их».

 

Мэриленд, форт Мак-Генри

Экипаж остановился у ворот красного кирпича. Джошуа посмотрел на большой американский флаг, в синем, летнем небе:

- Британцы обстреливали этот форт, во время войны. Здесь мистер Ки написал «Знамя, усыпанное звездами», после бомбардировки.

До Балтимора они добрались на поезде и остановились в еврейском пансионе. Дэниел уехал в Буффало. Бет, успокоила невестку:

- Он ничего не узнает, обещаю тебе. Я поговорю с комендантом тюрьмы. Скажу, что пишу книгу об убийстве Линкольна..., - Аталия всхлипнула, опустив голову:

- Бет..., Я виновата, перед всеми, перед тобой..., Мой отец готовил покушение, и Мэтью..., - девушка расплакалась и Бет обняла ее:

- Мэтью и мой кузен тоже, и рава Горовица. Ты за своего отца не отвечаешь. Ты помнишь, - Бет улыбнулась, - ты меня спасла, в Саванне. Меня и других девушек.

Бет, вернувшись в Америку, нашла своих товарок через старые связи бывшей Подпольной Дороги. Обе девушки были замужем, с детьми, жили на севере. Бет облегченно вздохнула: «Хорошо». В Вашингтоне, она начала собирать материал для будущей книги. Бет хотела написать о Реконструкции, о том, как меняется юг, как цветные становятся американскими гражданами. Сара-Джейн занималась школами для цветных. Бет встречалась с бывшими рабами, начавшими они учиться грамоте на четвертом десятке. Она говорила со священниками, с аболиционистами, с теми, кто раньше занимался Дорогой.

- Борьба против сегрегации, - сказала она мужу, покусав перо, - вот наша следующая задача. И на юге, и на севере. В Филадельфии со времен войны цветные и белые в одних омнибусах ездят. Они через разные двери заходят, и на разных сиденьях сидят. И никто не возражает.

Джошуа, задумчиво, закинул руки за голову:

- Когда-нибудь, любовь моя, цветные и белые будут сидеть рядом. Начнут учиться в одних школах..., Хотя вряд ли это случится при нашей жизни, - подытожил рав Горовиц.

Бет пользовалась французским паспортом. В нем она была мадам Горовиц, уроженкой Бостона. В Париже, в мэрии Пятого Округа, они заключили светский брак. Анри, за обедом в еврейском ресторане, в Марэ, заметил:

- О Наполеоне могут все, что угодно говорить, но благодаря нему, мы избавились от многих предрассудков.

- Передай Элишеве-Саре, что она должна быть твердой, - Бет вспомнила письмо от Ханеле. Женщина пообещала себе: «Буду».

Джошуа помог жене выйти из экипажа. Бет велела: «Давай сюда мальчика». Аталия, с тех пор, как уехал муж, успокоилась, меньше плакала, грудь у нее заживала. Авраам не капризничал, ел и спал. Бет замечала, как невестка, ласково, смотрит на сына.

- Он только со мной будет, - Аталия баюкала мальчика, - он..., Дэниел, много работает, его дома не застанешь. Мы с Авраамом и без него справимся, - Аталия, иногда, ночью, слушала спокойное дыхание мужа:

- Если его убьют..., - девушка запрещала себе такие мысли:

- Это грех, грех. Он спас папу. Пока я веду себя так, как хочет Дэниел, папа будет жить. Я потерплю. Я знаю, Макс приедет за мной.

Аталия не хотела думать о том, что случится дальше. Она вспоминала белокурые волосы Макса, его загорелое, веселое лицо, его поцелуи: «Он говорил мне, что он меня любит, что он вернется...»

Окошечко в железной двери заскрипело. Бет, вежливо, сказала:

- Мне бы хотелось встретиться с комендантом форта. Вот письмо от военного министра, - она протянула солдату бумаги, - и мое редакционное удостоверение.

Бет знала, что заголовок New York Post был известен в самых глухих уголках Америки. Она работала в крупнейшей газете страны. Окошечко захлопнулось. Бет повернулась к мужу: «Ты нас здесь подожди, Джошуа».

- А как же..., - рав Горовиц кивнул на Аталию. Девушка стояла, держа на руках спящего сына. Она была в простом, темном платье и таком же капоре. Бет, с утра, выбрала шелковый туалет цвета темного граната, с рубиновым браслетом. Женщина прикоснулась к шее пробкой от флакона с ароматической эссенцией:

- Я чуть ли не самый высокооплачиваемый журналист Америки, Джошуа. Комендант будет сражен, наповал, - Бет наклонила голову. Муж обнял ее: «Да и кто бы ни был сражен?»

На шляпе Бет трепетали под легким ветром пышные перья. Она оглянулась на закрытые ворота: «Аталия, мой секретарь. Она ведет мои записи».

- С ребенком, - Бет увидела в серо-синих глазах мужа смех и вздернула подбородок: «С ребенком. Пусть только кто-то посмеет мне сказать, что это не принято».

Никто, разумеется, не посмел.

Бет и Аталия сидели в кабинете у начальника тюрьмы. Офицер не сводил глаз с Бет, а потом откашлялся:

- Если бы я знал, мисс Фримен, что вы приедете, я бы непременно принес ваши книги, - он зачем-то оправил мундир, - взял бы автограф. Вы не побоялись поехать в пустыню, - восхищенно сказал комендант, - навещали кочевников, магометан..., Вы были в этом древнем городе, - он пощелкал пальцами.

- В Петре, - помогла ему Бет, - мы провели на развалинах несколько дней. Как сказал поэт, - она улыбнулась, - город, сотканный из розового света, всего лишь немного младше самого времени.

- Хоть бы она рот закрыла, - смешливо подумала Бет, глядя на Аталию. Вслух, она сказала:

- Это мой секретарь. Ребенок нам не помешает, - Бет скосила глаза на свой живот, - я всегда придерживалась того мнения, что материнство можно и нужно совмещать с работой на благо общества. Так же считает и миссис Стэнтон, наша известная суффражистка, - Бет подняла бровь, - а у нее семеро детей.

Настала очередь коменданта открыть рот. Бет уверенно поднялась, зашуршал кринолин. Она посмотрела на свои золотые, привешенные к браслету часики:

- Разговор займет немного времени, майор. Мне надо услышать самого мистера Вильямсона. Разобраться, если пользоваться новым словом, в психологических причинах его поступка.

От нее пахло ванилью, сладко, завораживающе. Комендант очнулся:

- Конечно, конечно, мисс Фримен. Его приведут в отдельную комнату. Вам, и вашему секретарю, никто не помешает, - он нажал на кнопку электрического звонка и велел охраннику: «Проводите дам. Может быть, - робко поинтересовался комендант, - обед, мисс Фримен..., После того, как вы с ним поговорите. Моя личная терраса выходит прямо на залив».

В крепости пахло морем. Форт стоял на мысе. С трех сторон плескалась прозрачная вода Атлантического океана. Они вышли на усаженный зеленой, сочной травой двор. Бет вздохнула: «Спасибо за приглашение, однако, нам надо вернуться в Балтимор. У меня встреча в редакции местной газеты».

Всю дорогу сюда она заставляла себя не вспоминать Вильямсона, таким, как она видела его в первый раз, в имении покойного Мэтью, под Саванной.

- Он просто отец Аталии, - приказала себе Бет, - он, скорее всего, забыл тебя. Столько лет прошло.

Бет сидела в отделении вагона первого класса, рядом с мужем, смотря на ровные поля Мэриленда. Она думала, что на юге могли остаться гости имения. Бет помнила их лица, каждого человека, и до сих пор могла бы отыскать их в толпе.

- Ерунда, - разозлилась Бет, - я теперь еврейка, откуда бы мне их встретить? Все будет хорошо.

Дверь была полуоткрыта, их оставили одних. Бет, тихо, сказала Аталии:

- Я предупрежу твоего отца. Ты мне говорила, что в прошлый раз..., - голубые глаза наполнились слезами. Аталия мелко закивала:

- Папа..., папа крикнул мне, чтобы я уходила, вместе с Дэниелом...

Она стояла, укачивая мальчика, маленькая, хрупкая, как цветок. Бет вытерла ее влажную щеку:

- В этот раз все будет по-другому, обещаю. Посылай мне передачи, в Чарльстон. Я позабочусь о том, чтобы они дошли до твоего отца. Шарф ему свяжи. Здесь зимой сыро, - Бет выпрямила спину и шагнула в комнату.

Наручники с него не сняли. Бет поняла: «Он очень постарел. Год он в одиночной камере. Он поседел». Вильямсон был в сером, тюремном костюме, в рубахе и штанах. Он поднял голову. Бет заставила себя не вздрагивать: «Он меня узнал».

Чутье ее никогда не подводило. Поступив практикантом на лето в New York Post, девчонкой девятнадцати лет, она успела застать опытных репортеров. Старикам шел седьмой десяток, они помнили мистера Констана.

- Она, дорогая моя, - журналист затянулся папироской, - знала, о чем писать. Она чувствовала публику, - старик повел рукой, - как никто другой. Знала, что люди хотят прочитать, знала, что им будет интересно..., Другого такого журналиста в Америке не будет, - он усмехнулся и оглядел Бет с ног до головы:

- У тебя тоже глаз такой, как у мистера Констана. Может быть, - репортер помолчал, - что-то из тебя и выйдет. Бери блокнот, иди на улицу, - распорядился он, указав в сторону шумного Бродвея, - и принеси мне историю. Люди, читая ее, должны плакать, смеяться, рвать газету и писать на нас жалобы в Конгресс.

- Узнал, - повторила Бет и незаметно сглотнула:

- Мистер Вильямсон, я привезла сюда вашу дочь и внука..., - лицо Вильямсона дернулось. Бет сжала зубы: «Внука. У вас есть полчаса на встречу. Аталия вам напишет, через меня, и будет посылать передачи, - она заметила, как заблестели его глаза и добавила: «Меня зовут Элизабет Фримен. Если вы читаете..., читали газеты, вы, может быть, обо мне знаете».

Он молчал, не глядя на нее, а потом, глухо, сказал:

- Это были вы, в Саванне..., Мисс Фримен, я..., - Бет подняла руку:

- Не надо, мистер Вильямсон. Это была я.

Она исчезла за дверью.

Аталия стояла в кирпичном, темном коридоре. Бет заставила себя ровным, спокойным голосом проговорить: «Он тебя ждет». Девушка зашла к отцу. Бет положила руку на свой живот. Ребенок, недовольно ворочался: «Прости меня, так было надо. Но больше этого не случится».

Она услышала всхлип из-за двери: «Папа!», услышала тихий голос Вильямсона: «Доченька, милая моя...». Бет, быстрым шагом, пошла к воротам, сказав охранникам, что ее секретарь записывает интервью. Джошуа ждал у ландо.

Она увидела озабоченные, серо-синие глаза мужа. Бет взяла его за руку.

- Просто обними меня, - попросила Бет, - обними, любовь моя.

Он так и сделал. Бет, вдыхая знакомый запах чернил, слыша, как успокаивается ребенок, положила голову на плечо Джошуа.

Аталия сидела рядом с отцом, на простом, деревянном табурете, заставляя себя не плакать. Мальчик просыпался.

- Я не могла...,- тихо сказала она, - не могла, папа. Он..., полковник, обещал, что если я за него выйду замуж, ты будешь жить. И ты живешь..., - Вильямсон посмотрел на свою левую руку. Два ногтя выросли заново, но были искривленными. Он велел себе:

- Не говори ничего девочке. Ей и без того трудно. Не надо, чтобы она это знала, - он вздохнул: «Доченька..., Я виноват перед тобой, этого не искупить, никогда..., - у нее было похудевшее, усталое лицо, но Аталия улыбалась:

- Не говори так, папа, - она наклонилась и прижалась губами к его руке, - не надо. Побудь со мной, -она покачала мальчика, - со мной, и со своим внуком. Видишь, - нежно сказала Аталия сыну, - это твой дедушка, Авраам.

Вильямсон заплакал, дочь вытерла слезы с его лица. Мальчик недоуменно смотрел на деда, туманными, еще сонными глазами. Аталия ахнула. Сын вдруг улыбнулся, мимолетно, едва уловимо.

- Это в первый раз, - Аталия шмыгнула носом, - в первый раз он улыбается, папа..., Он сейчас есть захочет, - Аталия покраснела и отвернулась. Девушка расстегнула пуговицы на платье, накрываясь шалью. Она кормила. Вильямсон, опустив руки в кандалах, смотрел через плечо дочери, любуясь милым личиком внука: «Пусть будет счастлив, пожалуйста».

 

Чарльстон

Ребекка Бельмонте, урожденная Толедано, присела к венецианскому зеркалу. Томно прикрыв веки, девушка покрутила бриллиантовый браслет на тонком запястье. Волосы прикрывал черный, шелковый берет. Ребекка носила траур по отцу, умершему месяц назад. За окном, распахнутым в сад особняка, шелестели листья магнолий. Стояла влажная, удушающая, летняя жара. Солнце клонилось к закату. С океана тянуло влажным, соленым ветерком.

После войны муж Ребекки, отлично заработавший на продаже плантаций саквояжникам, перестроил особняк. Когда мистер Толедано скончался от удара, Дэвид Бельмонте, в кругу друзей, за сигарой и виски, заметил:

- Очень вовремя. Старого мошенника северяне собирались посадить в тюрьму. Пришлось бы его, потом содержать, ухаживать за ним..., - Бельмонте улыбался тонкими губами.

Сам он вышел сухим из воды. Во время осады Чарльстона, Бельмонте, майор конфедератов, заболел тифом, как и многие из спешно отступавших войск. Взятие города застало его в госпитале. Он, подписывая обязательство не поднимать оружия против северян, только упомянул, что служил в пехотном полку.

Бельмонте действительно служил в регулярной армии, несколько месяцев. Он приехал в Чарльстон из столицы Конфедерации, Ричмонда.

Первые три года войны он занимался совсем другим. Бельмонте был в партизанском отряде Уильяма Квантрелла, вместе с Джесси Джеймсом, «Кровавым» Биллом Андерсоном, и другими отчаянными конфедератами, совершавшими рейды в тыл северян. В Лоуренсе, в штате Канзас, они вырезали двести человек гражданских. Бельмонте и его товарищи снимали скальпы с раненых солдат северян. Майор знал, что, попадись он в руки военной разведки юнионистов, его бы не пощадили.

У Квантрелла, они пользовались кличками. Бельмонте стал «Гремучей Змеей». Его так назвали, потому, что он любил душить умирающих людей. В отряде никто на такое не обращал внимания. Арчи Клемент, лейтенант у «Кровавого» Билла, предпочитал разрубать живых пленников на части.

За год до конца войны, Бельмонте понял, что дело Юга проиграно. Он, было, хотел найти своего старого приятеля, Мэтью Вулфа. Они были знакомы по некоторым деликатным делам. Однако в Ричмонде никто не знал, куда делся Мэтью, или, понял Бельмонте, ему предпочитали этого не говорить.

В родной Сент-Луис он возвращаться не хотел. В городе делать было нечего. Отец Бельмонте умер за несколько лет до войны, завещав ему мелочную лавку. Исаак Бельмонте приехал в Америку через порт Галвестон, в Техасе, покинув родное Кюрасао, где его семья прожила двести лет. «Американская мечта, - хмыкнул Бельмонте, продавая задешево маленький, деревянный домик, - не у всех она сбывается». Самого Дэвида, правда, отправили в университет. Он едва успел получить диплом юриста, как началась война.

В Ричмонде, отчаявшись отыскать Мэтью, Бельмонте вспомнил бедную синагогу в Сент-Луисе, немецких эмигрантов, говоривших по-английски с тяжелым акцентом, и свою захудалую бар-мицву. В Миссури еще не было свитка Торы. Маленький Дэвид читал главу из книги. Отец стоял рядом и утирал слезящиеся глаза. Мать сидела за старой, бархатной занавеской. Пахло пылью и сладким, изюмным вином.

- Пусть там все хоть под землю провалится, - сочно пожелал Бельмонте, стоя с одним саквояжем на перроне вокзала в Ричмонде, ожидая поезда на юг.

Самые богатые евреи Конфедерации жили в Чарльстоне и Саванне. Туда Бельмонте и намеревался податься. За душой у него ничего не было, но Дэвиду еще не исполнилось тридцати. Он собирался найти обеспеченную невесту. Так оно и случилось.

Стоило ему появиться, в новой форме пехотного майора, в чарльстонской синагоге, как отцы незамужних дочерей стали наперебой приглашать его на семейные обеды. Через два месяца Бельмонте был помолвлен с единственной дочерью главы снабжения армии конфедератов, мисс Ребеккой Толедано. Они успели поставить хупу до того, как генерал Борегар капитулировал перед северянами.

Выйдя из госпиталя, Бельмонте осмотрелся и жестко сказал тестю:

- Не лезьте ни в какие махинации. Вы на подозрении у северян. Вы крупный военный чин, в прошлом. Почти генерал, - хищно улыбнулся Бельмонте: «Живите тихо. Ходите в синагогу, руководите общиной. Оставьте все..., - Дэвид повел рукой, - комбинации мне. Я все-таки юрист, хоть и не практиковал, из-за войны».

После убийства Линкольна Дэвид боялся, что тесть окажется, в этом замешан. В газетах писали о пожизненном заключении героя мексиканской войны, полковника Вильямсона, и расстреле, по приговору трибунала, капитана войск конфедератов Мэтью Вулфа. Старик Толедано клялся, что ни о чем не знал, и ничего не подозревал.

- Ладно, - вздохнул Дэвид, - я вам верю, дорогой тесть.

Он, на деньги Толедано, основал юридическую практику. Саквояжники приезжали на юг толпами. У них в карманах звенело золото, земля стоила дешево. Бельмонте знал, что ему доверяют. На дверях конторы висела мезуза, он держал в кабинете ханукию и ходил в кипе. Северяне предпочитали иметь дело с евреями. Среди них было много аболиционистов. Бельмонте никогда не забывал, в разговоре, ввернуть, что еще до войны выступал за отмену рабства. Об убитых им неграх он, разумеется, не упоминал.

Он возил саквояжников по разоренным плантациям, оформлял сделки, и относил деньги в банк. Некоторые гости с юга, правда, домой не возвращались. Бельмонте нашел своего давнего друга по партизанскому отряду, Джессе Джеймса. Джессе, после войны занялся грабежами. Джеймс порекомендовал ему надежных людей из ветеранов войны, живших в Северной Каролине. Золото, оставшееся после убийств, Бельмонте делил между собой и главарями банд.

После смерти тестя его единогласно избрали главой общины. Поднимаясь на биму, оглядывая беломраморную синагогу, он, удовлетворенно, улыбался. Когда он вошел в Ричмонде в вагон третьего класса, он представлял себе будущее именно так.

Жена, в черном, траурном шелке, с гагатовыми ожерельями, сидела на их семейном месте. Женщины в Чарльстоне давно спустились вниз. Бельмонте выступал за новые веяния.

Ребекка прислушалась. Муж, как всегда, незаметно вошел в комнату. Наклонившись, Бельмонте поцеловал ее белую шею.

- Рав Горовиц приехал, - смешливо сказал Дэвид, - на Шабате увидишь своего бывшего жениха. Я, правда, с ним еще не говорил. Они вчера поздно вечером явились. Живут в пансионе мистера Фридлендера. Он их и встречал, на вокзале.

Ребекка поднялась и закинула руки ему на шею. Муж был выше ее на голову. Даже в штатском, летнем, ирландского льна костюме, у него осталась военная выправка. Ребекка увидела его, осенью, в синагоге, после отъезда рава Горовица. Дэвид носил темно-голубой мундир майора конфедератов. Девушка пообещала себе: «Этот человек будет моим мужем, и никак иначе». У него были мягкие, немного вьющиеся темные волосы, и красивые, карие глаза. Покойный отец осторожно сказал Ребекке:

- Майор Бельмонте говорил со мной, милая…, Однако он с запада, из Сент-Луиса, из небогатой семьи..., - девушка надула губы:

- Папа, оставь. Он южанин, еврей, джентльмен..., И он мне нравится, - краснея, прибавила Ребекка. Отец рассмеялся: «Человек он достойный. Семья старая, с Кариб. Он образованный, университет закончил. Хорошо, милая».

- Он не был моим женихом, - капризно отозвалась Ребекка, - я ему отказала, этому коротышке, хоть у него и денег много. Я хотела выйти замуж по любви, Дэвид, - в окне было сумрачно, мерцали звезды. Бельмонте шепнул ей: «И вышла. Я, милая, этому очень рад».

- А что там за жена? - поинтересовалась Ребекка и ответила сама себе: «Наверняка тоже коротышка, и уродливая к тому же. Все северянки уродливые».

- Говорят, - муж усмехнулся, - он ее со Святой Земли привез. Посмотрим, каковы тамошние евреи.

Бельмонте, как и его покойный тесть, аккуратно посылал деньги в Иерусалим. Это была заповедь, а Дэвид старался их соблюдать.

- Однако, - разводил он руками, - многие правила устарели. Например, те, что касаются пищи. Нам не надо отделяться от американцев. Мы должны обедать с ними за одним столом.

- Она, наверное, тоже креветок не ест, - сморщила нос Ребекка, - рав Горовиц от них отказался.

- Что не мешает нам, - Бельмонте поднес ее руку к губам, - отлично поужинать, именно креветками, и французским вином. Послезавтра ты ее увидишь, эту Элишеву-Сару, в синагоге. Мы рава Джошуа будем общине представлять.

После ужина жена играла ему на фортепьяно. Бельмонте, поцеловал ее: «Мне надо поработать милая, в кабинете. Но я тебя разбужу, обещаю».

- Буду ждать, - лукаво взглянула на него Ребекка.

Бельмонте запер дверь. Присев к большому, дубовому столу покойного тестя, он закурил виргинскую папиросу. За окном была ночь, жаркая, южная, пронизанная светом крупных звезд. Звенели цикады. Он снял ключ с золотой цепочки для часов и открыл вделанный в стену сейф. Бельмонте разложил перед собой покрытые рядами цифр бумаги. Внизу каждого листа стояли три буквы «К». Он углубился в работу.

На кладбище было тихо, за кованой оградой поднимались вверх зеленые, пышные магнолии. Утро выдалось жаркое. Бет, невольно, вздохнула:

- Бедное дитя, в самый разгар лета родится. Мы с Джошуа привыкли, на Святой Земле еще теплее, а вот мальчик или девочка..., - перед отъездом из столицы она сходила к врачу. Доктор уверил ее:

- Все в порядке, миссис Горовиц. Осталось две-три недели, не больше. Ребенок некрупный, лежит правильно, - он написал адрес на бумаге:

- Это мой коллега, в Чарльстоне, доктор Маккарти. Он вам поможет. Мы вместе учились.

- Здесь больше могил появилось, - Бет наклонилась и провела рукой по горячему граниту: «Конечно, два года прошло». Старший брат Сальвадора умер после войны, но за могилой ухаживали старики из похоронного общества. Мистер Фридлендер, вдовец, хозяин пансиона, встречал их на вокзале. Он пожал плечами:

- Это заповедь, рав Горовиц. Впрочем, - Фридлендер почесал в седой бороде, - мы с вами вместе бедного Александра хоронили, помните? Едва за сорок ему было. Так жаль, так жаль..., - старик вздохнул.

Им надо было найти дом, но рав Горовиц сказал:

- Давай родов дождемся, а потом займемся недвижимостью. Просто отдыхай, - он поцеловал Бет, - не ходи далеко одна, пожалуйста. Только в синагогу, - он улыбнулся, - здесь рукой подать.

Пансион Фридлендера стоял за две улицы от беломраморного, с колоннами здания.

- Сегодня Шабат, - вспомнила Бет, - наконец-то, общину увижу. Джошуа будут представлять и меня тоже.

Она вчера привела в порядок одежду мужа. Джошуа пошел встречаться с советом общины и проводить первый урок по Талмуду.

- Толедано умер, - сказал он, сидя за завтраком, - теперь в председателях зять его, некий Бельмонте, из Сент-Луиса. У него своя юридическая практика, очень успешная. Здесь, на юге, - Джошуа налил ей кофе с молоком, - сейчас много денег. Оборотистые люди, как этот Бельмонте, хорошо зарабатывают.

В первый день по приезду Бет пошла в самый большой писчебумажный магазин и скупила все южные газеты. Она огляделась и поняла, что ее книг здесь не продавали.

Бет расплатилась:

- Конечно, я родилась цветной, и этого никогда не скрывала. На юге никто не будет торговать книгами цветных. Такой магазин сразу прогорит. Если его не сожгут, - мрачно добавила Бет, сидя над газетами, с раскрытым блокнотом.

Она изучала описания пожаров, судов Линча, нападений на банки, а потом взяла подробную карту южных штатов. Бет аккуратно отметила на ней карандашом все инциденты. Она задумчиво посмотрела на значки вокруг каждого крупного города.

- Очень интересно, - пробормотала женщина, - получается, что все это началось довольно недавно. Спустившись вниз, она спросила у мистера Фридлендера, где городская библиотека. В читальный зал пускали женщин. Бет предъявила французский паспорт и села за подшивки южных газет, читая номера с начала года.

- Полгода, - сказала она себе, вернувшись, домой, - всего лишь полгода.

Бет аккуратно внесла в тетрадь все даты и еще раз сверилась с картой. Получалось, что нападения, возникнув в штате Теннеси, распространились по всему югу. Она вспомнила переписку покойного Дрозда, и, невольно, присвистнула: «Следуют заветам Мэтью».

К тому времени, как Джошуа, в пятницу, вернулся домой к обеду, Бет успела сходить на почту и отправить Дэниелу свои выводы, вместе с картой. Она написала кузену:

- Я более, чем уверена, что тайная организация, о которой говорил Мэтью, создана и действует. Надо обратить особое внимание на ветеранов войск конфедератов, Дэниел. Понятно, - Бет покусала ручку, - что их много. Однако те, кто во время войны был известен своей жестокостью, например, генерал Форрест, или участники банды Квантрелла, вряд ли остановятся.

- А где их найдешь? - внезапно поняла Бет: «Я читала о Квантрелле. Они все под кличками воевали. Настоящие имена убитых известны, а вот остальные...»

Фридлендер поселил их в комнаты с кухней. Бет, сбегав в еврейскую лавку, приготовила салат и пожарила свежую рыбу. За обедом она поделилась с Джошуа своими размышлениями. Рав Горовиц задумался:

- Может быть, ты и права. Хорошо, что ты Дэниела предупредила, - муж, внезапно, улыбнулся: «Оказывается, жена этого Бельмонте, та самая Ребекка Толедано, из-за которой я когда-то сюда приезжал. Для вида, - добавил Джошуа, усмехаясь.

- Он приятный человек, воевал за конфедератов, майор в отставке. Миссис Бельмонте за тобой зайдет, перед службой, проводит тебя в синагогу, - Джошуа разлил лимонад: «Я раньше уйду, на послеполуденную молитву, а тебе надо свечи зажечь».

- Я бы и сама дошла, - недовольно пробормотала Бет. Джошуа, мягко, заметил: «Это община, любовь моя. Нам здесь жить, нам и нашим детям. Они хотят, чтобы мы обустроились. Надо быть благодарными».

Вернувшись с кладбища, Бет успела проводить мужа в синагогу. Она придирчиво осмотрела парадный костюм рава Горовица, поправила шелковый галстук на крахмальной рубашке, стряхнула невидимые пылинки с темной шляпы.

- Ты у меня очень красивый, - Бет, ласково, поцеловала мужа: «Помнишь..., - она, немного, покраснела, - на острове...»

С тех пор всегда было так, каждую ночь, что они были вместе. Бет услышала его тихий голос:

- Я до конца своих дней это буду помнить, милая. И тебе, - Джошуа не выдержал и рассмеялся, -напоминать. Например, сегодня. Шабат, - он подмигнул жене, - это заповедь, тебя порадовать, - он нежно прикоснулся к ее животу:

- Я им сказал, что мы ребенка ждем. Меня все поздравляли, и тебя будут. Как там маленький? - дитя задвигалось. Джошуа шепнул: «Я вас очень люблю, милые мои».

Бет тщательно оделась. Она выбрала темно-зеленое, шелковое платье, и такую же шляпу. Еще в Иерусалиме, тетя Дина наставляла ее: «Не принято носить яркие цвета, пурпур, гранат, красное..., Считается, что это одежда для царей». Бет надевала такие платья только для публичных лекций. Женщина полюбовалась на себя в зеркало:

- Выступлений у меня еще год не будет, а то и больше. Но можно и с ребенком ездить, ничего страшного. Сейчас буду отдыхать, - она положила руку на живот, - книгу писать, преподавать..., Скорей бы дитя увидеть, - Бет улыбнулась и услышала стук в двери гостиной.

Миссис Бельмонте оказалась высокой, стройной девушкой, в черных шелках. Бет вздохнула:

- Я очень, очень сожалею о вашей потере, и спасибо вам..., - миссис Бельмонте взяла ее за руку:

- Дорогая миссис Горовиц, что вы! Это мой долг, долг всей общины. Мы хотим, чтобы вы почувствовали себя, как дома. Муж мне говорил, что вы ожидаете счастливого события. Я вижу, что скоро, - миссис Бельмонте покраснела.

- Две недели, - весело отозвалась Бет: «Как говорится, в добрый час. Давайте, - она пригласила женщину к столу, - свечи зажжем. Я все приготовила».

- Она совсем молодая, - поняла Бет, глядя на холеные, молочной белизны, руки миссис Бельмонте. «Ей двадцати не было. И Бельмонте, Джошуа рассказывал, ему тридцать лет. Это хорошо, мы тоже молоды».

- Сразу видно, что она из Святой Земли, - пока они медленно шли к синагоге, Ребекка искоса, незаметно, оглядывала, миссис Горовиц.

- Смуглая, но красавица. Ради денег, она что ли, за него замуж вышла? Наверное, она из бедной семьи. Она немолода. Ей тридцать, если не больше.

Жена раввина была маленькая, ладная, с аккуратным, небольшим животом. Пышные, черные,волосы немного выбивались из-под шляпы. Пухлые, темно-красные губы улыбались. Пахло от нее ванилью и пряностями. Ребекка, внезапно, сказала: «Вы, наверное, хорошо готовите, миссис Горовиц».

- Получается, миссис Бельмонте, - смешливо согласилась Бет.

- Моя мать покойная отлично готовила, и я сама тоже. А кто у вас кидуш накрывает? -заинтересовалась Бет.

- Старухи, - махнула рукой миссис Бельмонте, - они все полуслепые. То соль с сахаром перепутают, то подгнившие фрукты в пирог положат. Я, конечно, не готовлю, - она пожала стройными плечами, - у меня повара, слуги..., Впрочем, мы с мистером Бельмонте все едим. Эти правила давно устарели, миссис Горовиц. Но вы теперь будете печь, - оживилась девушка, - вы ведь жена раввина! И за миквой присмотрите. Хотя туда мало кто ходит, - они свернули к синагоге.

- Присмотрю, - согласилась Бет, оглядев ухоженный сад. Здесь ничего не изменилось. Пахло магнолиями и цветущим жасмином. Она услышала тихий голос покойного Александра: «Когда-нибудь ненависть исчезнет, и останется одна любовь». Бет повертела на пальце кольцо с темной жемчужиной. Мраморные ступени были пусты. Миссис Бельмонте объяснила:

- Мы рано, женщины позже приходят. Мы внизу сидим, это удобнее. Я слышала, на севере тоже так делают? Рав Горовиц раньше в Филадельфии работал. Мне муж говорил, - она внимательно посмотрела в сторону Бет.

- Делают, - сухо ответила Бет, - но на Святой Земле это не принято.

- А вы с равом Горовицем на Святой Земле познакомились? - они зашли в прохладный, отделанный мрамором и гранитом вестибюль. Бет, внезапно, озорно, подумала:

- Тайник, под бимой, где я сидела, наверное, до сих пор сохранился. Надо будет у Джошуа спросить, -в полуоткрытых дверях молитвенного зала слышался красивый, низкий голос Джошуа.

- Заканчивают, - поняла Бет, - сейчас женщины появятся.

Она посмотрела на портреты основателей синагоги. Фрэнсис Сальвадор, в мундире Континентальной Армии, при шпаге, тоже был здесь. Бет улыбнулась.

Они с Джошуа познакомились двадцать семь лет назад, в детской особняка Горовицей, в Вашингтоне. Фримены тогда приехали в столицу. Бет было три года, а Джошуа два.

- Мы подрались, - весело вспомнила Бет, - мама говорила. Я и Дэниел. Джошуа нас разнимал. Кто бы мог подумать..., - она все смотрела на предка Александра. Бет кивнула: «Да, в Иерусалиме».

- И когда я только лгать прекращу? - Бет оглядывала высокие двери кабинета раввина, чистый, блестящий пол.

- Вы очень хорошо говорите по-английски, - одобрительно сказала миссис Бельмонте, - и странно, у вас северный акцент.

- Мы год прожили в Пенсильвании, - отозвалась Бет. Двери распахнулись, она услышала голос мужа:

- Вы здесь! Подождем остальных и будем начинать субботнюю молитву, а пока надо зажечь свечи. Мистер Бельмонте, - Джошуа обернулся, - позвольте вам представить. Моя жена, миссис Горовиц.

Он был высокий, крепкий, с военной выправкой. Темные, вьющиеся волосы прикрывала бархатная кипа. Бет взглянула в карие, пристальные, холодные глаза и почувствовала, что бледнеет.

- Мэтью называл его «Гремучая Змея», - вспомнила Бет.

- Тогда пришло много гостей. Меня сразу увели в спальню, трое, а он взял Вильму. Она кричала, так кричала..., Он ее душил, когда..., Она потом кашляла, несколько дней. У нее синяки на шее были. Это перед самым нашим побегом случилось. Перед тем, как Мэтью Вильямсона привез.

Она увидела, что глаза мужчины сузились, на одно краткое, быстрое мгновение. Бет заставила себя сказать: «Очень рада встрече, мистер Бельмонте».

Они с миссис Бельмонте сидели в первом ряду, перед бимой. В массивных, серебряных подсвечниках горели высокие свечи. Синагога была полна людей.

- На нового раввина пришли посмотреть, - поняла Бет, - на его жену..., Может быть, - она, незаметно, сглотнула, - Бельмонте меня не узнал, не помнит...

Зазвучал орган. Бет вздрогнула. До начала субботней службы Бельмонте провел ее и Джошуа на пустынную галерею для женщин. Он улыбался, одними губами, но глаза его таки не потеплели. Бельмонте с гордостью показал им новый орган. Синагогу после войны отремонтировали:

- Я настоял на том, чтобы его купили, рав Горовиц, - сказал Бельмонте, - я слышал, что на севере так делают. Играет у нас протестант. Не волнуйтесь, Шабат мы не нарушаем.

Муж ничего не ответил, только коротко кивнул. В баптистской церкви, где выросла Бет, пели хором. Орган она слышала в епископальном храме, в Вашингтоне, куда ходил покойный Дэвид Вулф, со своими сыновьями.

Бет вспомнила: «Когда дядя Дэвид на Саре-Джейн женился, они в маленькой церкви стали молиться. В кафедральном соборе негры на галерее сидели. Дядя Дэвид сказал, что он не будет разлучаться с женой, и они нашли храм для цветных».

В Иерусалиме, органа, конечно, не было. Бет привыкла к мужскому пению, доносившемуся из-за перегородки.

Здесь не пели.

Люди сидели, молча, чинно. Дамы сзади, иногда, перешептывались. Пел один Джошуа. Бет, велела себе не думать о холодных глазах Бельмонте и заслушалась. У Джошуа был хороший голос. Она, внезапно, улыбнулась:

- У мальчика, наверное, тоже такой будет. Или у девочки. Здесь обрезание сделаем, - она оглядела уходящий наверх зал, биму темного дерева, мраморные колонны, обрамлявшие резной Ковчег Завета, прикрытый бархатной, расшитой занавесью. Девятое Ава, день траура по разрушению Храма, был через две недели. Бет вздохнула:

- Церемония скромная получится, не то, что у Дэниела. Авраам до траура родился, успели они.

Во время скорби по Храму было не положено накрывать пышные застолья, даже на обрезание.

- И девочку здесь называть будут, - Бет взглянула на Ковчег Завета, - в первый шабат, после рождения. Я приду, скажу благословение об избавлении от беды. Джошуа к Торе вызовут, и дадим ей имя.

Она все равно неуютно себя чувствовала внизу. Подняв глаза, Бет поняла, что на галерее, действительно, никого нет.

- Мне туда нельзя, - грустно сказала себе она, - я жена раввина, это община. Надо вести себя так, как здесь принято.

Спели субботние гимны. Джошуа должен был выступать перед общиной после Амиды. Миссис Бельмонте сидела справа от нее, у прохода. Женщина перегнулась к мужу. Мистер Бельмонте ей что-то шептал.

- Он тебя не узнал, - повторила себе Бет, - а даже если и узнал..., - она поняла, что не хочет думать о таком. Хотя муж и сказал, что председатель общины приятный человек, но Бет все равно видела его спокойный, оценивающий взгляд. Она слышала плач Вильмы, в подвале:

- Я его просила остановиться, просила..., Он меня ударил, а потом начал душить. Я едва сознание не потеряла...

- Его жена не знает, - внезапно поняла Бет и замерла. Она вспомнила папки в кабинете своего бывшего работодателя, мистера Бенджамина, государственного секретаря Конфедерации. Дэниел сказал, что после войны мистер Бенджамин бежал в Англию. Полковник развел руками:

- Экстрадиции он не подлежит. Он не военный преступник. Американского гражданства мы его лишили. Однако я уверен, он британский паспорт получил. Он родился на Виргинских островах, во время войны, когда их англичане оккупировали.

- Я тогда еще думала, - Бет сидела, не двигаясь, - где я слышала эту кличку: «Гремучая Змея?». Я читала донесение с западного театра военных действий. В нем упоминалось соединение Квантрелла. «Кровавый Билл» и «Гремучая Змея», - Бет даже зашевелила губами, - сообщают, что за последний месяц взято в плен и казнено сорок солдат и офицеров северной армии. А если я ошибаюсь? - она, исподтишка, взглянула на красивый профиль Бельмонте: «Джошуа говорил, он в Чарльстоне, воевал, до самой капитуляции южан».

Во время чтения «Шма» здесь вставали. Бет, обреченно поднялась:

- Обычай места. Надеюсь, хотя бы во время Амиды они не садятся.

Прочтя первые три благословения молитвы, стоя, община заняла свои места. Бет поймала взгляд Джошуа. Муж едва заметно поднял бровь и указал ей глазами на скамью. Она, невольно вздохнула. Женщина села, опустив глаза к молитвеннику.

Бельмонте, незаметно, смотрел на рава Горовица. Он, усмехаясь, решил, что им такой раввин, конечно, не нужен. Он узнал черномазую. В имении у Мэтью, он хотел с ней развлечься, но его опередили. Девка была занята сразу с тремя . Мэтью подтолкнул к нему хорошенькую мулатку:

- Она тебе понравится, ее зовут Изумруд.

Приятель хохотнул, указывая на дверь спальни: «А там Жемчужина. Впрочем, можешь к ним присоединиться, - посоветовал ему друг, - Жемчужина и с пятерыми разом может, проверено».

- Воздержусь, - отмахнулся Дэвид, - я предпочитаю быть единственным клиентом. Что встала, - он рванул мулатку за руку, - пошли!

- Рав Горовиц подобрал черную шлюху, - весело думал Бельмонте, - не поленился ее в Иерусалим потащить, чтобы еврейкой сделать. В Америке такое неслыханно. Все раввины ему, наверняка, отказали, и правильно сделали. Бедная Ребекка, сидит рядом с цветной. После шабата мы его вызовем и отменим решение совета о его найме на работу. Он не бедный человек, как я слышал. Чтобы и ноги этой цветной в храме не было. Незачем нам краснеть перед городом. Сюда гости приходят, сам губернатор нас посещал. Такой позор нам ни к чему.

Бельмонте тихим шепотом все рассказал жене. Черные глаза Ребекки расширились. Он, одними губами, попросил:

- Когда мистер Горовиц начнет говорить, милая. Отодвинься от нее, пожалуйста, как можно дальше.

Ребекка кивнула. Бельмонте, увидев жену раввина, вспомнил северную газету, что читал покойный тесть после убийства Линкольна. Статью сопровождала фотография:

- Странник и Странница. Думаю, мы их навестим, с друзьями, - сказал себе Бельмонте:

- Они все равно никуда отсюда не денутся, пока ребенок не родится. Цветной ребенок, - Бельмонте, незаметно, поморщился. Он понял, что из пансиона Фрилендера Горовицы не съедут. Старик Фридлендер был упрям. Он приехал в Чарльстон из Германии и, сварливо, говорил:

- В Торе не сказано, чтобы мы делили людей по цвету кожи. Наоборот, это заповедь, помогать пришельцам, ибо мы сами были пришельцами в Египте. Позорно, когда евреи начинают плясать под дудку гоев и делать так, как им указывают, а не так, как велел Господь на горе Синай.

- Но мудрецы учат, - возразил ему Бельмонте, - закон места, это закон, и евреи не должны с ним спорить. В штате Южная Каролина цветные отделены от белых. Вы не можете пускать в свой пансион...

- Вот именно, - сварливо прервал его Фридлендер, - мой пансион. Моя частная собственность. Что хочу в ней, то и делаю, мистер Бельмонте, - у старика был резкий, немецкий акцент, хотя он двадцать лет прожил в Америке.

Бельмонте махнул рукой и не стал с ним спорить. Фридлендеру шел седьмой десяток. В его пансионе останавливались только северяне. Южане, зная, что комнаты смешанные, обходили их стороной.

Бельмонте вспомнил, что сейчас у Фридлендера жило несколько саквояжников. Он порадовался: «Очень кстати. Пожар, несчастный случай. Такое бывает».

Он быстро рассказал сидящему рядом казначею общины, кто такая, на самом деле, жена рава Горовица. Тот едва не ахнул:

- Какой скандал! Конечно, конечно, мистер Бельмонте, это вы очень хорошо придумали. Нельзя находиться с этой женщиной рядом. Тем более, здесь наши жены, дочери..., Но как он посмел, -сердито заметил казначей, - он ничего нам не сказал, не предупредил…

- Потому что тогда бы его не наняли, разумеется, - сквозь сжатые губы отозвался Бельмонте: «Мы еще не подписали контракт, а теперь, конечно, не подпишем. Значит, - он напомнил казначею, - как только он начинает говорить. И передайте это остальным, пожалуйста».

Тишина, царившая во время Амиды, прерывалась каким-то шуршанием, шепотом. Бет, читая молитвенник, не обращала на это внимания. Она думала о мальчике или девочке, думала о своем муже:

- Господи, - попросила Бет, - пусть ребенок родится здоровым и крепким. Дай нам с Джошуа здесь обосноваться, детей вырастить..., Господи, - она, внезапно, замерла, - пусть все будут счастливы, пусть живут в мире. Белые, цветные, евреи и не евреи..., - она подняла глаза. Муж занял свое место на кафедре.

Джошуа репетировал с ней речь. Он был хорошим оратором, но у Бет было больше опыта публичных выступлений. Джошуа посмотрел на нее. Раввин, озабоченно, подумал:

- Она очень бледная. Может быть, схватки? Но еще рано..., - он улыбнулся. Откашлявшись, рав Горовиц начал:

- В сегодняшней недельной главе мы читаем о Пинхасе, первосвященнике, который не остановился перед убийством, для того, чтобы прекратить связи сынов Израиля с женщинами Мидьяна..., -Джошуа застыл. Люди вставали. Кто-то крикнул сзади:

- Он бы и вас убил, мистер Горовиц, и был бы прав! Какой позор, привести в синагогу цветную! Выдавать ее за еврейку, обманывать нас..., - община зашумела, потянувшись к выходу. Джошуа увидел расширенные, остановившиеся глаза жены. Бет сжимала молитвенник. Женщины вокруг поднимались, шурша шелком, брезгливо искривив губы. Все стихло, двери захлопнулись. Джошуа услышал сварливый, надтреснутый голос: «Продолжайте, рав Горовиц».

Синагога опустела. Только его старики сидели вокруг Фридлендера. С ними Джошуа, два года назад, хоронил Александра Сальвадора.

- Продолжайте, продолжайте..., - поддержали его. Джошуа перевел взгляд на женскую половину. Бет осталась совсем одна. Она, внезапно, встала, маленькая, с прямой спиной. Вскинув голову, жена пошла к дверям. Бет поднялась на галерею. Сев к перилам, заставив себя успокоиться, она стала слушать Джошуа.

Когда спели последние гимны, он быстро взбежал наверх, по широкой, деревянной лестнице. Бет, не двигаясь, глядела на опустевший зал, на Ковчег Завета. Джошуа, подойдя к ней, опустился на колени. Муж взял ее руки в свои ладони:

- Любовь моя, прости меня, прости..., - он почувствовал, что плачет, - я не знаю, откуда они...

Бет вытерла слезы с его щеки:

- Я знаю, милый мой. Я тебе расскажу, после Шабата. Сейчас не след о таком вспоминать. Надо радоваться, Джошуа, - Бет обняла его. Он почувствовал, как двигается ребенок.

- Радоваться, - повторила жена, и потянула его за руку:

- Пойдем, сделаешь кидуш. Люди тебя ждут. Все будет хорошо, - она улыбнулась. Джошуа ласково помог жене встать со скамьи.

Когда они спускались вниз, Бет почувствовала тянущую боль в пояснице. Женщина напомнила себе:

- Это еще не схватки. Тело готовится к родам, врач мне объяснял. Бабушка Хана сказала, что я должна быть твердой, и я буду.

Старики сгрудились вокруг стола. Бет взяла серебряный стаканчик с вином.

- И было утро, и был вечер, день шестой..., - начал рав Горовиц, подняв тяжелый бокал. Бет ответила на его благословение.

Бет сидела, с иголкой в руках, над крохотным, шелковым чепчиком. Воскресным утром, вернувшись с молитвы, муж принес конверт от Бельмонте. Рава Горовица приглашали в синагогу, на встречу совета общины. Бет вспомнила пустой зал. В субботу на службу, пришли все те же старики, а на галерее для женщин она была одна. Они с Джошуа пообедали. Муж, глядя на ее бледное лицо, велел:

- Я на урок пойду, а ты ложись и спи, - он прикоснулся губами к ее щеке, - сказано, сон в Шабат, это удовольствие, - он улыбнулся. Бет вздохнула: «Когда проводим субботу, я тебе все расскажу, милый».

Вечером спала жара, на небе появились крупные звезды. Они пошли к океану. На набережной было шумно, мимо ехали экипажи. Толпа была летней, женщины надели светлые шелка, и кружево, мужчины шли в легких, льняных костюмах. Они с Джошуа медленно гуляли вдоль деревянной ограды. Внизу шумел темный, бескрайний океан, пахло солью. Бет вспомнила белый песок на острове. Вдалеке виднелись трубы паровых кораблей. Грузовой порт был к северу от города. В заливе, если присмотреться, можно было заметить далекие стены форта Самтер.

- Я здесь была, - Бет прислонилась к перилам, - когда форт обстреливали, когда война началась. Я приехала к Александру, привезла ему сведения..., Все еще были живы, Джошуа..., - она помолчала. Муж, подняв ее руку к губам, поцеловал смуглые пальцы:

- Когда-нибудь ненависть исчезнет и останется одна любовь, - тихо сказал рав Горовиц: «Когда-нибудь, Бет, исполнятся слова пророка. Не поднимет народ на народ меча, и не будут больше учиться воевать».

- Я знаю, милый, - кивнула женщина:

- Если сбылось одно пророчество, то сбудутся и все остальные. Ты послушай меня, - попросила Бет и начала говорить.

Джошуа дождался, пока ее голос утих. Он, неожиданно резко, заметил:

- В понедельник тебе, вместе со мной, надо пойти в полицию и послать телеграмму Дэниелу. Бельмонте военный преступник, его надо судить и..., - Джошуа не закончил.

Бет покачала головой:

- А если я ошибаюсь? Он гостил у Мэтью до войны. Вдруг в отряде у Квантрелла, был совсем другой человек? Ты сам говорил, Бельмонте здесь служил, в Чарльстоне. А что он Мэтью навещал, - Бет горько усмехнулась, - это не преступление.

Муж взял ее под руку.

- Я завтра зайду к этому врачу, Маккарти, - сказал Джошуа, - пусть он тебя осмотрит, в пансионе. Тебе нельзя сейчас волноваться, и самой куда-то ходить, - он скосил глаза на живот жены, - если схватки были.

- Это еще не схватки, - отмахнулась Бет, - поясницу потянуло, один раз. Ничего страшного.

- Все равно зайду, - упрямо повторил рав Горовиц. Бет, после долгого молчания, спросила: «Джошуа..., Что теперь будет, с общиной, с твоим контрактом?»

- Контракта не будет, - серо-синие глаза мужа похолодели, - после того, что ты мне рассказала, я сам, первым, откажусь от должности. Я не могу работать с общиной, где председатель, палач безоружных людей, где..., - он осекся. Бет, найдя его руку, пожала сильную ладонь.

Джошуа мог бы вообще не работать, думала Бет, аккуратно сшивая чепчик. У них было много денег. Квартиру Горовицей Дэниел отдал Джошуа, а сам получил дом в столице и особняк в Ньюпорте. После продажи нью-йоркской недвижимости, они с Джошуа купили большие, в десять комнат апартаменты в новом доме у Центрального Парка. Строил здание цветной подрядчик, сегрегации в нем не было. Джошуа, весело, сказал:

- Где бы мы с тобой ни обосновались, квартиры в Нью-Йорке всегда будут в цене, - он вышел на кованый балкон и полюбовался нежной, весенней зеленью парка.

- Он раввин, - Бет, отложив готовый чепчик, принялась за следующую выкройку.

- Он учился, он хочет помогать людям. Он, конечно, мог бы преподавать, в Нью-Йорке, готовить мальчиков к бар-мицве, писать в журналы, переводить. У него хороший слог, он отлично знает святой язык, арамейский..., Но ведь община..., - Бет вспомнила, как в Иерусалиме они с тетей Диной каждый день готовили для семей, что были в трауре, на свадьбы, на обрезания. Дина улыбалась: «Нам тоже будут помогать, когда Моше под хупу пойдет. Это заповедь».

- Заповедь, - Бет посмотрела на большие, красного дерева часы. Быстро закончив чепчик, она прошла на кухню. Джошуа должен был скоро вернуться. Она стояла над угольной плитой. Фридлендер не перестраивал пансион с тех пор, как купил здание. Мебель здесь была двадцатилетней давности. Бет видела эти диваны и кресла еще девчонкой, в родительском особняке, в Бостоне.

За могилами Фрименов ухаживали. Участок был куплен в вечное пользование. Бет, оказавшись в Бостоне с лекциями, пошла на кладбище. Она стояла, глядя на надгробия отца, матери и брата, маленькой Констанцы Вулф, Сержанта и Марты Фримен, на могилы бабушки Салли и миссис Бетси. Женщина, отчего-то расплакалась.

- Я одна, - поняла Бет, - одна осталась из семьи. Они были бы рады, что я за Джошуа замуж вышла, что еврейкой стала..., Мы с папой тебе расскажем, - она положила руку на свой живот, - обязательно. И о Фрименах, и о Горовицах. Тебе, и всем твоим братьям и сестрам.

С океана дул свежий, крепкий, такой знакомый ветер. Бет, неожиданно улыбнулась:

- Я знаю, за вашими могилами присмотрят. Вы одни не останетесь, - пообещала она семье. Когда Бет и Джошуа гостили в Лондоне, Марта отвезла их в Мейденхед. У векового дуба звенели колокола церкви Святого Михаила. Марта, легко опустившись на колени, погладила старый, но ухоженный серый гранит:

- Я есть воскресение и жизнь, - тихо прочла она, - здесь первый Кроу лежит. Он в России родился, и там же умер.

Проходя мимо памятника погибшим в море, Марта подняла бровь: «Юджинии имя мы, конечно, отсюда убрали».

Бет вспомнила беломраморный склеп на Пер-Лашез. Женщина, неожиданно, остановилась:

- И в России ты могилы в порядок привела, Марта. В Сибири.

- Это семья, - женщина заправила под капор бронзовую прядь: «Здесь у нас могилы, в России, в Париже, в Амстердаме, в Иерусалиме, в Америке..., За ними всегда ухаживать будут, я уверена».

Бет сделала салат и стала накрывать на стол. Фридлендер не проводил газ в пансион. Вместо этого комнаты были оснащены новинкой, керосиновыми лампами. Когда Бет была девочкой, их дом в Бостоне освещался маслом. Бет принесла с кухни стеклянную бутылку с этикеткой: «Компания Доунера. Патентованный керосин», и заправила лампу. Джошуа всегда занимался по вечерам.

Она посмотрела на крахмальную скатерть, на старое, немецкое серебро Фридлендера. Хозяин пансиона утром, когда Джошуа ушел в синагогу, принес Бет газету и помялся:

- Миссис Горовиц, я, что хотел сказать..., Живите здесь столько, сколько надо, - старик, покраснел, - не думайте, чтобы съезжать куда-то. Пусть дитя спокойно родится, - Бет увидела, как заблестели серые, в тонких морщинах глаза, и спросила:

- Мистер Фридлендер, а у вас были дети?

Он молчал.

- Мальчик, - наконец, сказал Фридлендер, - он в Америке родился, когда мы с женой сюда приехали. Мы думали..., - он махнул рукой, - нам к сорока обоим тогда было. Леон его звали, - он смотрел куда-то в окно, на широкие листья магнолий в саду, - как отца моего. Лейб, если на идиш.

Тикали часы. В серебряном, потускневшем кофейнике отражалось утреннее солнце.

- Он в битве под Геттисбергом погиб, - Фридлендер, зачем-то развернул газету и сразу ее свернул, -ему девятнадцать исполнилось. Он добровольцем в армию пошел, наш мальчик. И жена моя, после этого..., - он не закончил и повторил: «Живите столько, сколько надо».

Когда он ушел, Бет поняла, что так и не спросила, на чьей стороне воевал рядовой Леон Фридлендер.

- Какая разница, - она стояла над своей шкатулкой с драгоценностями, вертя кинжал, - Господи, только бы не случилось больше такого. Только бы исчезла ненависть.

Бет посмотрела на золотую рысь, на крохотные, изумрудные глаза, и вскинула голову: «Надо быть твердой, и я буду. Когда-нибудь Америка изменится, обязательно».

Рав Горовиц стоял на площадке лестницы, собираясь с силами, чтобы постучать в дверь своих комнат.

Совет общины сидел вокруг длинного, дубового стола. Джошуа, не дожидаясь, пока Бельмонте откроет рот, сам заявил:

- Большое спасибо за приглашение в Чарльстон, однако, я вижу, что мы с вами...,- Джошуа помолчал, -разные люди, господа. Я благодарен за оказанное мне доверие, но вряд ли нам удастся работать вместе.

В кабинете раввина было прохладно, из растворенного в сад окна пахло цветами. Джошуа, с тоской, посмотрел на заставленные старыми книгами полки.

- Может быть, вернуться на Святую Землю? - подумал он:

- Бет нравилось в Иерусалиме, и я в Цфате хорошо справлялся. Я бы вином занимался, преподавал, детей бы растили..., Дядя Исаак предлагал мне остаться..., - Джошуа, глядя на бесстрастное лицо Бельмонте, вдруг, разъярился:

- Сказано, будь твердым и стойким. В Торе сказано. Моше справился и я сумею. Это моя страна,. Я американец, и Бет тоже. Нельзя отсюда бежать. Надо оставаться, изменять Америку, сколько бы времени на это ни понадобилось.

- Мы понимаем, - Бельмонте отпил холодного чая с мятой, - понимаем ваше решение, рав Горовиц. Надеюсь, и вы нас поймете, - у него были спокойные, пристальные глаза, - мы не сможем, как это сказать..., приветствовать вашу жену в синагоге, или разрешать вам сделать здесь обрезание, по понятным причинам. Или называть дочь, - добавил Бельмонте.

В кабинете повисло молчание. Бельмонте поймал взгляд доктора Левина. Он был в Чарльстоне моэлем. Левин огладил темную, с проседью, ухоженную бороду и опустил веки. Бельмонте усмехнулся: «И обрезание они в городе не сделают. Да и вообще, вряд ли где-то сделают».

Джошуа поднялся, и, не прощаясь, вышел.

Он, наконец, толкнул дверь. Жена стояла у стола, наливая лимонад в хрустальные стаканы. Черноволосую голову покрывал берет. Джошуа обнял ее:

- Я к этому доктору Маккарти заходил..., - она отвернулась.

- Я знала, что так будет, - кивнула Бет, - Бельмонте, думаю, всем успел рассказать, кто я такая. Ничего, я справлюсь в цветных кварталах. Найду хорошую акушерку.

- Я сходил, - Джошуа улыбнулся: «Миссис Робинсон, Мирьям Робинсон, жена пастора местной церкви для цветных. Она сказала, что завтра придет и тебя осмотрит. Как ты себя чувствуешь? - Джошуа поцеловал темно-красные, сладкие губы.

- От должности я отказался, - он прикоснулся к смуглой, мягкой щеке, - сразу, с порога.

Об остальном Джошуа решил жене не говорить. По дороге из цветного квартала он зашел в оружейную лавку и купил хороший, новой модели кольт с полной амуницией. Сверток лежал в кармане пиджака. Джошуа напомнил себе: «Не надо его показывать Бет. Она будет волноваться. На всякий случай, просто для спокойствия».

Стрелять Джошуа научился в Цфате. У них был маленький отряд самообороны, из русских и польских евреев.

- Для спокойствия, - повторил Джошуа и услышал нежный голос жены: «Все хорошо. Я тобой горжусь, милый, и всегда так будет».

- И я тобой, - рав Горовиц все обнимал ее. Из-за окна раздался крик чаек, и он вспомнил: «Как на острове. Мы справимся, обязательно, что бы ни случилось».

- Мой руки, говори благословение, и за стол, - жена подтолкнула его к кухне.

- Вечером сходим прогуляться. Я займусь приданым для маленького, а ты учись, рав Горовиц, - он поцеловал руку жены: «Так и сделаем».

Высокий, хорошо одетый мужчина в кипе, с военной выправкой, заселился в пансион Фридлендера в воскресенье вечером. Звали гостя Симон Барух. Он был из Кемдена, небольшого, красивого городка, рядом со столицей штата, Колумбией. За чашкой чая он рассказал Фридлендеру, что приехал в Америку пятнадцатилетним мальчишкой, убежав от набора в прусскую армию. Барух и Фридлендер перешли на немецкий язык, и стали искать родню, ландсменов, хотя Фридлендер был из Берлина, а новый постоялец из Познани.

Барух закончил, университет, но служить все равно пошел. Четыре года войны он провел младшим врачом в пехоте конфедератов. После капитуляции доктор вернулся к гражданской медицине, принимал в Кемдене, а в Чарльстон приехал, как сказал мистер Барух, отдохнуть у моря.

Он взял комнату с завтраком, и расплатился вперед. После смерти жены Фридлендер сам готовил для постояльцев. Когда старик ушел в кабинет, за сдачей, Барух повернул к себе книгу для записей и внимательно вчитался в имена гостей. Саквояжники жили на втором этаже, мистер Горовиц с женой размещался на третьем. Рядом с ними была комната Баруха. На первом, кроме кабинета Фридлендера и общей гостиной, со старыми книгами, журналами и расстроенным фортепьяно, имелась еще столовая. Барух принял сдачу и ключи, от входной двери и от своей комнаты.

- Умывальная отдельная, вода поступает по трубам, - сказал ему Фридлендер, - завтрак в семь утра по будням. Я потом иду в синагогу, на молитву. Могу вас захватить.

К завтраку Фридлендер, вернее, то, что от него бы осталось, должен был лежать в морге полиции Чарльстона, как и все остальные постояльцы. Барух, разумеется, хозяину пансиона этого говорить не стал.

Он служил в полку майора Бельмонте. Дэвид нашел его после капитуляции. Барух практиковал в маленьком городе, и был вне подозрений у северян. Бельмонте стал использовать его дом, как безопасный адрес для членов Клана. Барух и сам принимал участие в вылазках. Время от времени, он лечил у себя в подвале раненых налетчиков из банды Джессе Джеймса.

Бельмонте послал ему телеграмму в воскресенье утром, и к вечеру встретил его на вокзале. От Кемдена до Чарльстона было сто двадцать миль, два часа на поезде. Они пошли в неприметную таверну, на севере города, ближе к порту. В ней собиралось местное отделение Клана. Бельмонте, сидя за пивом, в боковой каморке, сказал:

- Все должно быть сделано тихо. Пожар и пожар, не стоит привлекать к себе излишнего внимания. Никаких, - он оглядел мужчин, - капюшонов, никаких балахонов, и тем более, - Дэвид тонко улыбнулся, - крестов. Однако нам надо быть рядом, просто для уверенности. Впрочем, - он закурил папиросу, - пожарные работают отменно. Они быстро приедут. Весь город будет знать, что у Фридлендера несчастье. Наше появление не вызовет вопросов.

Бельмонте начертил Баруху план здания: «Газа нет, только керосиновые лампы. С ними часто бывают, - Бельмонте поискал слово, - инциденты».

Деньги саквояжников лежали в сейфе у Бельмонте. Расписки, выданные им северянам, должны были сгореть в пожаре. В понедельник он предполагал стать на сорок тысяч долларов богаче. Бельмонте собирался купить загородное имение. Жене настала пора рожать, он не хотел затягивать с детьми. Семье лучше было жить у моря.

- Еще несколько удачных мероприятий, - Бельмонте возвращался домой, - и можно выбирать подходящий участок.

В субботу вечером он устроил обед. Адвокат пригласил с десяток своих приятелей, банкиров, юристов и врачей, с женами. Ребекка, после кофе, увела дам в сад. Бельмонте, сидя в библиотеке, за портвейном и сигарами, услышал через растворенные французские двери, как женщины ахают. Ребекка рассказала им о скандале в синагоге, то же самое сделал и Бельмонте. Он знал, что к утру воскресенья весь Чарльстон будет гудеть.

Так оно и случилось. Даже в табачной лавке на вокзале, куда Бельмонте зашел купить папирос, говорили об этом. Все сходились на том, что цветные слишком много о себе возомнили, и надо их ставить на место. Над входом в магазин красовалась вывеска «Только для белых»,

Табачник заметил: «Пусть сидят на севере и не ездят сюда мутить воду. Это из-за них наши негры распустились». Он понизил голос: «Говорят, в Новом Орлеане в городской совет негра назначили, Данна. Недалеко и до того времени, когда негры в Палате будут заседать, в Сенате...»

Бельмонте, холодно ответил, забирая свои папиросы: «Никогда негры не получат права голоса. Это противоестественно».

Ожидая поезда, он вспомнил местного республиканца, Джозефа Рейни, негра, главу Бюро по Эмансипации Цветных. По всему черному кварталу были развешаны афиши с его именем и адресом Бюро. Бывших рабов, на правительственные деньги, обучали грамоте, ремеслам, выдавали подъемные тем, кто хотел арендовать землю, открыть лавку или отправиться на запад, в новые штаты.

- Он еще до нашего сената дойдет, - зло пробормотал Бельмонте, - дезертир проклятый. Сбежал на север, когда война началась, а теперь вернулся. Хотя, что это я? Черные не голосуют, и никогда не будут, а белые не выберут негра. Им и баллотироваться нельзя.

Бельмонте намеревался стать конгрессменом лет через десять. Он, разумеется, поддерживал демократов, как и все на юге. Он, мимоходом, вспомнил, что за Скалистыми Горами, кажется, вообще нет сегрегации, а потом засвистел поезд и Бельмонте больше об этом не думал.

Мистер Барух долго гулял по городу, отлично поужинал во французском ресторане, и вернулся в пансион ближе к полуночи. Он, неслышно открыл входную дверь, и застыл. Казалось, все спали.

- Старики, - Барух поднимался наверх, - они ворочаются, долго не успокаиваются..., Но Клан мне запретил рисковать. Пожар не должен вызвать подозрения.

В коридоре третьего этажа он остановился. У Горовицей было тихо. Барух прошел к себе и зажег керосиновую лампу. Подождав, пока пламя, как следует, разгорится, мужчина спокойно опрокинул ее на потертый, персидский ковер. Огонь весело разлился по полу, подобрался к краю старых, шелковых гардин. Барух, оставив дверь номера полуоткрытой, пошел вниз. Он выскользнул наружу. Засунув руки в карманы льняного пиджака, насвистывая, мужчина завернул за угол. В его портмоне лежал чек на три тысячи долларов, за подписью Бельмонте. Барух осенью собирался жениться. Невеста его была из хорошей, но разоренной войной, еврейской семьи, из Саванны. Деньги эти ему пришлись, как нельзя, кстати.

Джошуа, закончив заниматься, прикрутил лампу и прошел в спальню. Бет лежала на боку, уткнув изящную голову в сгиб локтя, рассыпав черные волосы по шелку ночной, отделанной кружевами рубашки. Смуглые пальцы сомкнулись вокруг кинжала. Джошуа вспомнил: «Она его из шкатулки достала, вечером».

Он присел на кровать.

После хупы, Джошуа отвез Бет в Цфат, показать ей виноградники. У Судаковых был маленький, каменный домик. Осенью, во время сбора урожая, когда они работали с рассвета до заката, рав Горовиц оставался в нем ночевать.

- Ты здесь жил два года, бедный мой, - весело сказала Бет, оглядывая узкую кровать, и книги в нише, за холщовой занавеской, - сам готовил, сам стирал...

На глиняном блюде лежали темные, сладкие грозди, на кое-каких лозах еще остался несобранный виноград. В полукруглое окно виднелось заходящее над холмами солнце. Она стояла посреди комнаты, в простом, холщовом платье, и таком же платке, и пахло от нее горячей землей и ветром пустыни.

Джошуа стал кормить ее виноградом: «Когда я ночевал здесь, ты мне снилась. Ты мне всегда снилась, - он закрыл глаза и поднес к губам прядь тяжелых, черных волос.

От них пахло дымом.

Джошуа вздрогнул и услышал, как гудит огонь. Где- то по соседству зазвенело стекло. Встряхнув Бет за плечи, он велел: «Немедленно вставай!»

- Что такое? - жена, недоуменно, зевнула. Джошуа взял ее шаль со стула: «Я намочу тебе тряпку, и провожу вниз. Буди мистера Фридлендера, и выходите на улицу. В соседнем номере, кажется, пожар».

Он успел вспомнить о кольте в кармане пиджака. Разорвав простыню, полив на нее водой из кувшина, Джошуа помог Бет добраться до двери. В полутьме он увидел отсветы огня на ее лице. Огромные, темные глаза заблестели. Бет согнулась, зажав в руке кинжал:

- Опять болит. Сильно, Джошуа. Но на ногах я стоять могу, - добавила она. Джошуа, неожиданно улыбнулся:

- Это спасение жизни, мне можно тебя трогать. Иди сюда, - он надел пиджак, почувствовав надежную тяжесть пистолета. Когда Бет ушла спать, Джошуа оторвался от Талмуда, и зарядил кольт.

Коридор пылал и Джошуа подумал:

- В соседней комнате никто не жил. Постоялец, что ли, новый приехал?

В полуоткрытую дверь номера были видны языки пламени, что ползли по стенам. Он проводил Бет вниз. Мистер Фридлендер, в пижаме и халате, стоял в передней. Джошуа вытолкал их обоих наружу:

- Мистер Фридлендер, бегите за акушеркой, миссис Робинсон, в цветном квартале, у баптистской церкви! Бет, отойди как можно дальше! - он увидел, как жена рванулась к нему: «На втором этаже люди. Я вернусь, обещаю».

Джошуа прижал ко рту тряпку, и взбежал по лестнице наверх. От стен тянуло жаром, в коридоре были ничего не видно от густого, серого дыма. Он закашлялся и споткнулся о тело. Джошуа стащил его вниз.

- Еще двое. Где пожарные, соседи давно должны были их вызвать..., - Джошуа оставил потерявшего сознание человека на траве сада. Он увидел людей, сбегавшихся к пансиону. Кольт нагрелся и жег ему карман. Две оставшиеся двери были закрыты. Джошуа сбросил пиджак и стал стрелять в замки. Одного постояльца спасать было поздно, в спальне ревело пламя, а второго он нашел без чувств, на пороге его комнаты. Пол на лестнице горел. Джошуа еле нес мужчину, выше его на голову. Шатаясь, он вывалился наружу, на ступени пансиона и услышал грохот у себя за спиной. Крыша проваливалась.

Звенел пожарный колокол, ржали лошади, кто-то громко распоряжался. Джошуа, тяжело дыша, подошел к ограде. Он стал искать Бет и Фридлендера. Рав Горовиц наткнулся на холодные, карие глаза. Бельмонте стоял поодаль, оценивающим взглядом смотря на пылающее здание.

- Это он, - понял Джошуа, - больше некому. Не смей, тебе надо найти Бет, она рожает..., - Джошуа ощутил в руке тяжесть кольта. Подняв пистолет, прицелившись, он выстрелил в Бельмонте.

Бет стояла, уцепившись за кованую ограду, едва дыша от боли, кусая губы. Вокруг шумела толпа, Фридлендер побежал за акушеркой. Она смотрела на столб огня, поднимающийся к небу.

- Джошуа говорил, - схватки были сильными, скручивающими все тело, - говорил, что отец его во время пожара вашингтонского родился..., Они тогда из города бежали. И вот опять..., - Бет заставила себя не кричать и зашептала псалмы.

В Иерусалиме тетя Дина говорила их каждый день. Она молилась за больных людей, за рожениц, за бесплодных женщин, ездила в Вифлеем, к могиле праматери Рахили. Однажды, возвращаясь оттуда, она сказала Бет:

- Шуламит у нас так родилась. Я выкидывала сначала, потом…, - зеленые глаза женщины погрустнели, - трое мальчиков не жили, один за другим..., Я псалмы читала, Исаак тоже. Мы кормили бедняков, женщины халы пекли, с молитвой, чтобы у нас дитя на свет появилось. И все равно..., - госпожа Судакова помолчала:

- У вас, в Америке, не принято много детей рожать. Но посмотри на тети Малки потомство, по всей Святой Земле они живут. Это лучше, - добавила Дина. Бет увидела Джошуа на пороге горящего дома. Женщина попросила:

- Господи, пожалуйста. Пусть с моим мужем все будет хорошо, пусть дитя здоровым на свет появится, пусть у нас будет много их, мальчиков и девочек..., - она услышала сзади ласковый голос: «Миссис Горовиц, я миссис Робинсон, акушерка. Ваш муж ко мне заходил. Дайте мне руку, пожалуйста».

Она была высокой, лет пятидесяти, с легкой сединой в черных, прикрытых капором волосах, с кожей цвета темного каштана.

- У меня экипаж, - акушерка оторвала Бет от ограды, - нам надо ехать, миссис Горовиц. Я вижу, что схватки сильные.

- Но мой муж..., - Бет помотала головой. Она успела кое-как набросить шаль и завязать ее тюрбаном: «Мой муж здесь..., - она почувствовала, как намок подол ее длинной, с глухими рукавами, шелковой рубашки. Миссис Робинсон твердо сказала:

- У вас воды отошли. Вам нельзя быть на улице.

Бет поняла, что все еще держит в руке кинжал. Миссис Робинсон разжала ее кулак. Бет заметила, как заблестели темные глаза негритянки.

- Я скажу раву Горовицу, что вы уехали, - вмешался Фридлендер. Его седые волосы были испачканы пеплом. Бет продышала:

- Спасибо..., Спасибо вам..., Мне жаль..., - она указала на дом.

- Это стены, - коротко сказал старик, - люди важнее. Езжайте, пожалуйста, миссис Горовиц. Все будет хорошо.

Звенел колокол, пожарные разворачивали шланги толстого холста, толпа волновалась. Бет подумала:

- Бельмонте здесь. Я его видела. Или мне показалось. Что ему делать на пожаре? Хотя он рядом живет..., - она почти ничего не понимала. Бет, скорчившись на сиденье экипажа, услышала какой-то выстрел, крик толпы. Экипаж тронулся, и она опустила веки: «Пожарные стреляли, наверное».

Они проезжали мимо синагоги. Акушерка потянулась снять шаль с ее волос: «Вам легче будет, мисссис Горовиц».

- Нельзя, - Бет потуже затянула тонкий кашемир, - я еврейка, нам нельзя волосы показывать..., Никому, кроме мужа, - она уцепилась за руку женщины. Схватка отступила. Бет заметила: «У вас акцент не местный».

- Мы из Канады, - миссис Робинсон стерла пот с ее лица, - сюда после войны приехали. Наш сын, тоже пастор, дома остался. У него жена, двое сыновей. Муж мой сказал, что неграм здесь помощь нужна. Он у меня в Бюро по Эмансипации работает, грамоту преподает. И я тоже. И церковь у него, баптистская, - они свернули к цветному кварталу. Миссис Робинсон ласково взяла Бет за руку:

- Бабушка моя из рабства бежала, а мама на озере Эри родилась, на корабле, когда их в Канаду вывозили. Ее тоже еврейка принимала, миссис Мирьям. Маму мою в честь нее назвали, и меня, вслед за ней. Бабушка мне об этом кинжале рассказывала, - акушерка, осторожно, коснулась пальцем золотой рыси.

- Мы родственники с миссис Мирьям, - сквозь боль улыбнулась Бет, - дальние.

- Вы Странница, - экипаж остановился у крепкого, каменного дома, миссис Робинсон помогла Бет сойти с подножки: «Мы о вас в газетах читали. Все будет хорошо, милая, - она поддержала Бет. Женщина закричала, низко, страдальчески.

Миссис Робинсон завела Бет в скромно обставленную переднюю: «Лютер, начинай греть воду. Мы в спальню».

Высокий, чернокожий мужчина, в домашней, бархатной куртке, поклонился: «Добро пожаловать, миссис Горовиц. С вашим мужем мы уже познакомились. Он придет, утром, когда пожар потушат, уверяю вас».

Окна спальни были распахнуты во влажную, ночную жару. Пахло морем и магнолиями. Миссис Робинсон переодела Бет в чистую сорочку и расхаживала с ней по спальне. Бет, в перерывах между схватками, рассказывала ей о работе на Юге, во время войны, и о Святой Земле.

- Я в здешней синагоге пряталась, - Бет помотала головой от боли и приказала себе терпеть, - у них была станция Подпольной Дороги..., Здесь мы с равом Горовицем и встретились, то есть, мы друг друга с детства знали..., - Бет застонала: «Миссис Робинсон, а это не опасно? Еще неделя, а то и больше…»

- Ребенок не спрашивает, - акушерка устроила ее на постели, - думаю, все в порядке будет. Вы с мужем оба невысокие..., - Бет повторяла про себя псалмы, найдя пальцами кинжал, сжимая голову рыси.

- Будь твердой, - велела себе она, - Джошуа придет, утром, возьмет дитя на руки..., Все равно ему здесь нельзя было быть..., - она заплакала и крикнула:

- Очень больно, пожалуйста..., - по смуглому, потному лицу текли слезы. Миссис Робинсон обняла ее: «Потерпите, милая моя. Вам тридцать, ребенок первый..., Со следующими детьми легче будет».

- Много, - сказала себе Бет, раскрывая рот, так и держа в правой руке кинжал, - будет много детей. Как у Сары-Мирьям, первой..., - она, внезапно, вспомнила свой сон, услышала гудение огня, и велела себе: «Еще немного. Все закончится, все будет хорошо».

Девочка родилась, когда на востоке, над океаном, вставал розовый, ранний рассвет. Была она маленькая, изящная, темноволосая, с белой кожей, и звонко, весело кричала. Миссис Робинсон, обтерев ее, рассмеялась:

- Маленькая на мужа вашего похожа, глазами. А стать, - акушерка осмотрела младенца, - ваша будет, миссис Горовиц.

В серо-синих глазах отражались первые лучи солнца.

- Моя красавица, - Бет всхлипнула, укачивая девочку, - мама здесь, мама с тобой..., И папа скоро придет, тебя увидит. Знаешь, какой у нас папа хороший..., Он умный, и смелый, и добрый..., Ты наше счастье, - Бет осторожно поцеловала еще влажные завитки волос. Девочка нашла грудь и засопела, укрывшись в ее руках. Миссис Робинсон велела: «Спите, пожалуйста. Я вам завтрак принесу...»

- Мне нельзя, - смущенно отозвалась Бет, - нельзя у вас есть. Мой муж об этом позаботится. Спасибо вам, миссис Робинсон, - она чувствовала сладкую усталость, девочка была вся тепленькая, сонная. Бет зевнула: «Спасибо...»

- Получилось, - акушерка убиралась, - что маму мою ваша родственница принимала, а я эту малышку, -она присела и ловко надела чепчик на маленькую голову: «У меня вещей много, - отмахнулась миссис Робинсон, - мы в церкви бедным помогаем. И вас оденем, и дочку. Вы в одной рубашке с пожара выскочили».

- Кинжал остался, - Бет улыбнулась, - он семейный наш. И кольцо, - она показала акушерке темную жемчужину, - это мой дедушка, моей бабушке подарил. Он белый был, - добавила Бет и посчитала:

- У маленькой черной крови мало. Хоть дедушка Дэниел папу и не признал, а все равно, бабушка Салли наполовину белая была. Ее цветной не запишут, у меня французский паспорт, - все документы сгорели, но Бет знала, что их восстановят. Ей достаточно было написать в Париж, Анри.

- Как дочку-то назовете? - акушерка подоткнула вокруг них шелковое одеяло. Бет неудержимо зевнула:

- В Шабат узнаем..., В субботу..., Ей имя давать будут, в синагоге, - сквозь дрему, слыша, как бьется сердечко девочки, она подумала: «Батшева».

Проснулась Бет от осторожного кашля. Миссис Робинсон поставила на кровать поднос:

- Пришел мистер Фридлендер, принес вашу еду. Хлеб, масло..., Я вам яиц сварила, - озабоченно добавила акушерка, - они в скорлупе. И посуда вся ваша...

- Я ее в синагоге взял, - раздался из-за двери скрипучий голос: «Хлеб свежий, масло тоже. Поздравляю вас с доченькой, миссис Горовиц».

Бет приподнялась на постели. Девочка проснулась и захныкала.

- Сейчас, сейчас, - пробормотала она, давая дочери грудь. Перевязав шаль на голове, Бет закрылась одеялом: «Мистер Фридлендер, вы зайдите, пожалуйста».

- Что там? - озабоченно спросила Бет, когда он присел рядом с кроватью. Она заметила, что старик и миссис Робинсон обменялись быстрым взглядом. Фридлендер покраснел. «Что на пожаре случилось?- требовательно поинтересовалась Бет, - где рав Горовиц?»

В открытом окне стояло высокое, полуденное солнце, в спальне пахло травами и горячим хлебом. Бет посмотрела на тарелку и поняла, что проголодалась. Девочка копошилась под одеялом, а потом затихла, будто ожидая чего-то.

- Один человек погиб, - вздохнул Фридлендер, - из северян. А рав Горовиц..., вы только не волнуйтесь..., - он замялся и помолчал:

- Он стрелял в мистера Бельмонте. Ранил его, он в госпитале сейчас. А рава Горовиц в тюрьме, городской. Той же, где мистер Сальвадор покойный умер…, - зачем-то добавил старик. Девочка заплакала. Бет шепнула ей:

- Не бойся, милая. Мама и папа здесь, с тобой, - она сжала губы и попросила: «Миссис Робинсон, принесите, пожалуйста, бумагу и карандаш. Мне надо отправить телеграмму».

Камера была совсем маленькой, заново побеленной. В зарешеченное окошко под потолком пробивался свет летнего, жаркого солнца. На него не надели наручники.

Бельмонте покачнулся и упал. Толпа, ахнув, расступилась. Джошуа опустил кольт и понял, что Бет у ограды не видно.

- Ее акушерка забрала, - облегченно подумал Джошуа, - а я убил человека. Но я не мог, не мог иначе, после того что мне Бет рассказала..., - он сам отдал пожарным кольт и протянул им руки. Толпа шумела. Кто-то крикнул: «Это все северяне! Мало им войны, они и в мирное время людей убивают!»

Джошуа, оказавшись в полицейской, зарешеченной карете, молчал. Молчал он и во время обыска, в приемной тюрьмы. Он только попросил вернуть ему кипу и малый талит, что он носил под рубашкой. От одежды пахло гарью. Джошуа, глядя в тусклом свете газовых рожков на свои руки, понял, что ладони обожжены. Он думал не о себе. Джошуа сидел, на грубой деревянной скамейке, уставившись в стену, шепча Псалмы. Он просил:

- Господи, пусть с ними все будет хорошо, с Бет, с ребенком..., Зачем я это сделал, зачем? Я сейчас должен быть с ней, а не здесь, - на рассвете, заметив в окне нежное, розовое сияние, Джошуа посмотрел на деревянное ведро в углу: «Молиться здесь нельзя». Он все равно поднялся. Отвернувшись к стене, Джошуа продолжил читать псалмы, наизусть. Рав Горовиц понял, что в первый раз пропустил молитву, со времени бар-мицвы.

Ему принесли оловянную тарелку с куском кукурузного хлеба и холодными бобами, и налили в такую же чашку едва теплого кофе. Есть, и пить ему здесь, было запрещено. Джошуа отдал все обратно.

Когда за ним пришли, Джошуа вспомнил:

- Александра покойного здесь держали, в этой тюрьме. Господи, я не хотел..., Зачем я поднял оружие, это грех..., - он увидел перед собой холодные глаза Бельмонте, услышал его презрительный голос: «Надеюсь, вы понимаете, что мы не сможем приветствовать, как бы это сказать, вашу жену в синагоге».

- Обрезание надо на восьмой день сделать, - охранник остановил Джошуа перед высокой, дубовой дверью.

- А здешний моэль, этот доктор Левин, в совете общины, он откажет..., Что это я, - понял Джошуа, - я в тюрьме. Меня никто не отпустит на обрезание. Прадедушку на Синт-Эстасиусе не отпустили. А если девочка..., - он нежно улыбнулся и вспомнил веселый голос Бет, за завтраком, в пансионе:

- Когда дитя родится, - жена положила его руку себе на живот, - надо ему братьев и сестер. Ты с Дэниелом рос, я с Мартой, она мне как сестра была. Это заповедь, Джошуа, - он поцеловал длинные, черные ресницы, темные глаза: «Обязательно, любовь моя. Так и будет».

- Даже если Бет отправит телеграмму Дэниелу, - в приемной начальника тюрьмы его усадили на обитую бархатом скамью, - мы ничего не докажем..., Никто не докажет, что Бельмонте и «Гремучая Змея», военный преступник, это одно и то же лицо. Он юрист, уважаемый человек, столп общины, -Джошуа заставил себя сдержаться. Дверь кабинета открылась.

Начальник полиции Чарльстона был человеком новым, недавно назначенным. Он приехал из столицы штата, города Колумбии. Ходили разговоры, что Палата и Сенат в Вашингтоне будут обсуждать вопрос о наделении негров правом голоса. Начальник в это, конечно, не верил, но к неграм относился хорошо. Он был сыном мелкого фермера. Рабов, из-за бедности, его семья никогда не держала. Мистер Моррис в детстве играл с детьми свободных чернокожих, и удил с ними рыбу в деревенской речушке. Он всегда говорил: «Пока цветные знают свое место, у меня к ним вопросов нет».

Он провел всю войну в пехоте конфедератов, начав сержантом и дослужившись до капитана. После капитуляции, Моррис, как и многие ветераны, пошел, в полицию. В Колумбии, расследуя дела о поджогах церквей и ограблении банков, он иногда задумывался. Казалось, за всеми подобными преступлениями стоит один и тот же человек.

- Ерунда, - говорил себе Моррис, - церкви поджигают опоздавшие на войну юнцы. Им скучно в провинции. Банки, это дело рук проклятого Джессе Джеймса.

Банда грабителя была, казалось, неуловима. Моррис знал, что Джессе Джеймс был в партизанском соединении Квантрелла. Полицейский подозревал, что у налетчика остались кое-какие дружки, помогающие ему. Он даже запросил из военного министерства список членов отряда, однако кроме погибших в бою, все остальные значились под кличками. Моррис вздохнул: «Где их искать?»

Пожар, как выяснилось с утра, был трагической случайностью. Хозяин пансиона, мистер Фридлендер, высокий, сухой старик, с почти седой бородкой и резким, тяжелым акцентом, явился к Моррису после завтрака. Он сказал, что огонь занялся в комнате постояльца из Кемдена, мистера Баруха, но сам мистер Барух исчез. Двоих выживших северян отвезли в госпиталь, вместе с Бельмонте. Обгорелый труп третьего лежал в городском морге. Моррис никогда до этого не имел дела с евреями. В столице штата их было мало. Глядя в серые глаза старика, он вспомнил Библию: «Жестоковыйные».

- Именно, - пробормотал Моррис сейчас, слыша сварливый голос хозяина сгоревшего пансиона:

- Рав Горовиц не может, есть вашу пищу. Я должен принести ему обед. Ему нужен молитвенник, нужно..., - начальник полиции поднял руку:

- Мистер Фридлендер, я вам обещаю, когда я разберусь с делом, вы навестите мистера Горовица. Он обвиняется в покушении на убийство, и, по законам Южной Каролины..., - старик пробормотал что-то, явно нелестное, на незнакомом Моррису языке. Он поднялся, взяв шляпу:

- Хотя бы передайте ему, что у него дочь родилась. Сегодня, на рассвете, - попросил Фридлендер: «Крепкая, девочка, здоровая».

Моррис, было, хотел приказать привести заключенного, но решил сначала съездить в госпиталь, к Бельмонте. У кровати сидела жена, высокая, стройная красавица, в трауре, совсем молодая. Моррис вспомнил: «Ее отец снабжением армии занимался. Богачи, сразу видно».

Рана у Бельмонте была не опасной. Пуля всего лишь скользнула по ребрам. Врачи обещали отпустить его домой через неделю. Миссис Бельмонте вышла. Председатель общины, затягиваясь папиросой, отпивая кофе из серебряной чашки, рассказал Моррису много интересного о мистере Горовице и его семье.

Начальник полиции вернулся к себе. Его ждал мистер Барух, с опущенной вниз, покаянной головой. Постоялец признался, что, по неосторожности, уронил керосиновую лампу на ковер. Он испугался и выбежал из пансиона. Ночь мистер Барух провел у своего армейского приятеля. Мистер Барух был готов понести наказание. Они с Бельмонте придумали этот ход на случай, если пожар кого-то пощадит.

- Только один человек погиб, - зло подумал Барух, - проклятый Горовиц. Кто знал, что он не побежит спасать свою шкуру и свою цветную шлюху, а останется вытаскивать людей?

Моррис записал его показания, и уверил посетителя, что его вины нет. Дом был застрахован. Фридлендер мог рассчитывать на хорошие выплаты. Начальник полиции мысленно прикинул. Учитывая цену земли в центре Чарльстона, старик мог, на полученные деньги, возвести дворец.

Когда Барух ушел, начальник полиции, задумчиво сказал: «Мистер Горовиц, сын пророка Элайджи Смита, он же Странник. Бельмонте мне говорил, в газетах о нем писали. Северянин. Они совсем другие люди».

Моррис, всю войну честно просидевший в траншее, и ходивший в атаку, с подозрением относился к шпионам.

Сын пророка сейчас стоял перед ним, невысокий, легкий, в бархатной шапочке на каштановых волосах.

- Кипа, - вспомнил Моррис, - так это называется.

Брюки и рубашка у него были прожжены, пахло от мистера Горовица гарью. Серо-синие, большие глаза, чуть запали.

Дело, в общем, было ясным. Моррис успел вызвать сюда, в тюрьму, доктора Левина. Врач покачал головой:

- Конечно, мистер Горовиц стрелял в состоянии аффекта. Мы отказались подписывать его контракт. Он был озлоблен, и решил выместить обиду на мистере Бельмонте, нашем председателе..., Опять же, он нервничал..., - врач замялся, - из-за деликатного состояния своей, как бы это сказать, спутницы..., Учитывая помешательство его отца, - Левин понизил голос, - я бы не удивился, если бы выяснилось, что мистер Горовиц поджег пансион.

Получив от Левина разрешение на принудительное помещение заключенного в больницу, Моррис задумался:

- Барух сказал, упала керосиновая лампа..., Вряд ли одна лампа могла нанести такой ущерб. Или просто он, как еврей, решил выгородить своего пастыря..., - мистер Горовиц молчал, опустив голову.

- На вид нормальный, - посетовал Моррис и подвинул к нему лист бумаги:

- Ознакомьтесь. Вы обвиняетесь в покушении на убийство мистера Бельмонте, совершенном в состоянии глубокого душевного расстройства. Согласно законам Южной Каролины, вы не можете предстать перед судом, без разрешения консилиума врачей, подтверждающего, что к вам вернулся здравый ум. Отсюда вас отвезут, под охраной, в Колумбию, столицу штата, где вы будете помещены в тюремную лечебницу. Распишитесь, - Моррис передал заключенному перо.

Тот вздохнул: «Я бы..., я бы хотел узнать, что с моей женой. Она рожала...»

- Девочка, - вспомнил Моррис и сухо велел: «Расписывайтесь, мистер Горовиц. Я не обладаю этими сведениями».

- Если он, в припадке безумия, поджег дом, не жалея собственной жены, - подумал Моррис, - его надо держать подальше от семьи. Мало ли, что ему в голову придет. Левин говорил, отец его в том же возрасте с ума сошел.

- Я жду, мистер Горовиц, - напомнил Моррис. Джошуа окунул перо в серебряную, изящную чернильницу.

- Немедленно пропустите меня! - услышали они женский голос в приемной. Джошуа замер.

- Миссис, - попытался сказать охранник, - мистер Моррис занят, вы должны…, - до них донесся плач младенца. Тот же голос распорядился:

- Вы должны открыть мне дверь, и принести стул. Я мать, я пришла сюда с ребенком. Я обещаю, я дойду до президента Джонсона, если вы мне не позволите увидеть моего мужа! Что вы стоите? -ядовито поинтересовалась Бет:

- Если я сейчас не покормлю дитя, оно заболеет. Вы будете виноваты. Да, вы! - дверь распахнулась, она шагнула внутрь, маленькая, с платье с чужого плеча и потрепанной шляпе. Джошуа, несмотря ни на, что, улыбнулся. Смуглый, упрямый подбородок был вздернут. Дитя лежало у нее на руках, завернутое в шаль.

Платье едва сходилось на груди. Бет, с тех пор, как они вернулись в Америку, одевалась у лучших портных. Питер им сказал, в Лондоне, что эмпориумы «К и К» вскоре будут проданы. Компания отказывалась от розничной торговли, и собиралась заниматься только тяжелой промышленностью, транспортом и химией. Однако пока четырехэтажное здание на Пятой Авеню считалось одним из лучших магазинов города. В ателье знали мерки Бет, у «К и К» она шила гардероб для лекции, изящные платья с пышными кринолинами, из дорогого итальянского шелка, гранатового, пурпурного, цвета темной сирени. Сейчас жена была в бедном, шерстяном платье:

- Какая она красивая. Получается, она ночью родила, и уже здесь…, Господи, кто там, мальчик или девочка?

Ребенок хныкал, Бет покачала его.Она, одними губами, сказала: «Доченька».

- Благословен Господь, добрый и творящий добро, - облегченно подумал Джошуа: «Господи, велика милость Твоя, спасибо Тебе». Он смотрел на жену с дочерью, а потом вздрогнул. Бет, пройдя к столу, подняла бумагу. Она поинтересовалась: «Что это такое, мистер Моррис?»

- И не скажешь ничего ей, - обреченно понял начальник полиции, - она в газеты напишет, у нее знакомства…, Бельмонте мне говорил. Она журналист, литератор. Другие женщины на ее месте в постели лежат, она только родила, а эта….,

- Напишу, - будто услышав его, подтвердила Бет.

- Вся страна узнает, мистер Моррис, что в полиции Чарльстона издеваются над американцем. В нарушение принципа habeas corpus, вы собираетесь поместить его в тюрьму, без приговора, без судебного решения…, - Бет помахала бумагой.

- В лечебницу, - перекрикивая ребенка, возразил Моррис, - ваш муж умалишенный…

- Сказал кто? - поинтересовалась миссис Горовиц.

- Один врач? Для таких решений нужен консилиум. Где мой стул? - она обернулась к двери. Начальник полиции подвинул ей свое кресло: «Садитесь, пожалуйста». Джошуа увидел, что жена, отворачиваясь, прикрываясь шалью, едва заметно ему подмигнула.

- Еще и правда, напишет что-нибудь…, - испуганно подумал Моррис.

- В столице штата это никому не понравится. Меня только назначили, не хочется терять должность. Ладно, пусть он здесь посидит. Рана у Бельмонте не опасная. Стрелял этот Горовиц действительно, в состоянии волнения, он людей спасал, на пожаре…, Отделается на суде месяцем в тюрьме. Жена у него, какая красавица.

До него донесся резкий, требовательный голос:

- Не только это, мистер Моррис. В Чарльстоне нагло, беспрецедентно попирается конституция Соединенных Штатов Америки, - она, оказывается, докормила ребенка. Бет поднялась, уперев в Морриса смуглый палец: «Ее писал мой дед, вице-президент Дэниел Вулф, а дед мистер Горовица, -женщина кивнула на мужа, - защищал ее устои в Верховном Суде! - Моррис открыл рот и закрыл его.

Она раздула ноздри: «Вы топчете Билль о Правах, мистер Моррис, основу существования нашего государства».

- Разрешается свободное исповедование любой религии, - процитировала она и пообещала: «Верховный Суд немедленно получит иск, где я потребую компенсации за то, что моему мужу было отказано в кошерной еде и возможности произносить наши обязательные молитвы, - она откинула голову. Моррис, торопливо отозвался: «Я не отказывал, миссис Горовиц. Я веду расследование преступления вашего мужа…»

- Вот и ведите, - посоветовала ему Бет, краем рта улыбнувшись Джошуа.

- Я принесла моему мужу обед. Я буду приходить каждый день, - Бет кивнула на дверь, -распорядитесь, чтобы мистера Горовица перевели в камеру с отдельной умывальной, иначе он не сможет молиться. Я должна перепеленать ребенка, - Бет, со значением, посмотрела на Морриса, - а мой муж должен поесть. Я ему оставлю посуду, - начальник полиции помялся на пороге своего кабинета:

- Но я не могу выпустить вашего мужа, миссис Горовиц, даже под залог. Он не из этого штата, у него нет поручителей в Чарльстоне…

Джошуа молчал, глядя на жену, Бет, едва слышно, проговорила: «Все будет хорошо, милый».

Его перевели в другую камеру и разрешили Бет спуститься вниз. Он ел, держа на коленях фарфоровую тарелку. Бет, расхаживая по каморке, рассказала, что попросила Фридлендера отправить телеграмму в столицу.

- Дэниел в Буффало, наверняка, - Бет положила спящую девочку на скамью, - но ему все передадут. Телеграмма шифрованная, - она улыбнулась, - как мы во время войны делали. Здоровье тети Джемимы ухудшилось, ее укусила гремучая змея. Срочно нужна помощь врачей, - она помолчала:

- Я еще написала, чтобы Дэниел нашел Вильму. Она в штате Нью-Джерси живет, с мужем и детьми. Пусть с нее показания снимут. Может быть, в описаниях банды Квантрелла, есть приметы этой самой Гремучей Змеи…, - Бет запнулась:

- Вильма мне говорила. У него шрам, на левой руке, здесь, - жена показала на предплечье.

- Я вас люблю, - тихо сказал Джошуа, беря на руки дочь.

- Теперь Бет долго трогать нельзя, - с тоской подумал рав Горовиц, - да меня и не выпустят отсюда. Девочке имя не дадим…, - она просыпалась, позевывая. Длинные ресницы бросали тень на белые щечки.

- Она старшая в семье будет, - ласково сказала жена, - наша Батшева. Не плачь, милый, - Джошуа подавил слезы и улыбнулся дочери. Батшева высунула ручку из пеленок и доверчиво схватила его за палец.

Бет сказала, что Фридлендера приютил один из стариков. Она собиралась приходить каждый день, с едой для Джошуа и новостями. Фридлендер, завтра, должен был принести ему молитвенник, талит и тфилин. Джошуа едва успел поцеловать девочку. Свидание закончилось, охранник топтался у открытой двери камеры. Жена ушла, помахав ему на прощанье, велев, чтобы он не волновался. Бет и девочка жили в семье Робинсонов. Фридлендер оставил акушерке посуду. Бет усмехнулась: «Если я сюда могла прийти, то в лавки наши тоже доберусь. Голодать не буду».

На столе красовался чайник и кружка. Бет принесла ему чай и сахар. Джошуа, попросил у охранника кипятка. Эта камера была еще меньше, на три его шага.

- Славьте Бога, ибо велика милость его, - устало подумал Джошуа, видя перед собой нежное, младенческое личико девочки, слыша ласковый голос жены. Он, закрыв глаза, шептал Псалмы: «Нечестивцы будут наказаны, а праведники унаследуют землю. Это случится, обязательно».

Бельмонте полусидел в постели, опираясь на шелковые подушки, склонившись над блокнотом с подсчетами. Из-за проклятого рава Горовица, покупку имения пришлось отложить. Расписки саквояжников сгорели в пожаре, но двое из них выжили. Бельмонте не мог рисковать и забирать их деньги. Все предприятие принесло ему всего лишь десять тысяч долларов, из которых три ушло Баруху. Бельмонте вел бухгалтерию местного отделения Клана. На их вылазки тоже требовались средства. Каждый из них ежемесячно вносил в кассу по несколько десятков долларов.

Бельмонте отпил кофе. Он не столько горевал о потерянных деньгах, сколько о том, что упрямый старик Фридлендер остался, хоть и без пансиона, но с большими страховыми выплатами, а Горовиц, кажется, вообще вышел сухим из воды.

Доктор Левин, навещавший вчера Бельмонте, рассказал, что начальник полиции собрал консилиум. Врачи признали, что рав Горовиц, хоть и был в ночь пожара в состоянии волнения и тревоги, но сейчас полностью пришел в себя.

Судья в Чарльстоне был северянин, аболиционист, республиканец. Бельмонте, со вздохом, понял, что тюремное заключение Горовицу не угрожало.

- Как только пройдет суд, - пробормотал Бельмонте себе под нос, - его отпустят. Он выплатит штраф и уберется отсюда. Впрочем…, - председатель тонко улыбнулся.

В том, что цветная шлюха его узнала, он не сомневался. Бельмонте это не беспокоило. Дело было еще до войны. Из тогдашних гостей поместья Мэтью, никто понятия не имел, чем занимался Бельмонте в банде Квантрелла.

- Их уже не найдешь, - он покусал карандаш, - война всех разметала. Я в полной безопасности.

Бельмонте лежал в отдельной палате. Еду ему приносили из дома, от их повара. Врачи обещали, что в начале следующей недели он окончательно оправится. По расчетам Бельмонте, рав Горовиц должен был пробыть в Чарльстоне еще не меньше месяца, пока дело бы дошло до суда. За это время Бельмонте предполагал отправить, с надежным человеком, весточку Джессе Джеймсу. Банда приятеля скрывалась на западе штата, в захолустье Голубого хребта.

Бельмонте развернул карту Южной Каролины, что ему принесла жена, и провел острием карандаша вдоль железнодорожной линии, ведущей на север. Такого еще никто не делал, в мирное время, но Бельмонте знал, что в прошлом году, сразу после капитуляции генерала Ли, Джессе и его дружки нападали на поезда.

- У него есть опыт, - заключил Бельмонте, закинув руки за голову, охнув, - он справится. В почтовом вагоне будет золото, непременно. Мы в накладе не останемся. Рав Горовиц пожалеет, что мне дорогу перешел, и она тоже. Сам туда отправлюсь. На ее глазах голову ее отродью разобью.

Он взглянул на свой золотой хронометр. Было время завтрака, однако за дверью, что вела в коридор, царила тишина. Бельмонте поморщился: «Могли бы и не опаздывать, за те деньги, что я им плачу». Он протянул руку за колокольчиком. Здание госпиталя, разбитое во время осады Чарльстона, было восстановлено, но его пока не оснастили электрическими звонками. В особняке и конторе Бельмонте стояла эта новинка. Он, мимолетно, пожалел, что комнаты до сих пор приходится освещать газом и керосином. Вспомнив о керосине, он помрачнел и услышал знакомый, веселый голос начальника полиции Чарльстона: «Доброе утро, мистер Бельмонте! Я к вам с хорошими новостями».

Фридлендер стоял в светлом, пустом коридоре, зажав под мышкой бархатный, потертый мешочек с тфилин.

- А он не откажется? - озабоченно спросил его спутник, невысокий, плотный человек, с каштановой, неухоженной бородой. В ней мелькала седина:

- Потому что если откажется, мистер Фридлендер, - он помолчал, - мы не можем его заставить. Это личный досмотр. До ареста это неконституционно, а арестовывать мы его не можем. Пока, - добавил Аллен Пинкертон.

Он приехал в Чарльстон из Нью-Йорка в середине этой ночи, на особом рейсе военного поезда, с одним вагоном. Полотно очищали по всему пути следования, задерживая пассажирские рейсы на станциях, пропуская локомотив Пинкертона вперед. Они шли без остановок, только замедляли ход на крупных вокзалах, чтобы взять уголь. От Нью-Йорка до Чарльстона было шестьсот миль. Поезд миновал это расстояние за десять часов. Пинкертон постучал в двери начальника полиции города в два часа ночи, вытирая пот со лба. Лето в Нью-Йорке было скверным, лили дожди, а здесь, прикинул сыщик, было не меньше ста градусов по Фаренгейту, даже ночью. Влажный ветер с моря только усиливал жару.

Мистер Моррис, в бархатном халате, со свечой в руке, недоуменно спросил: «Что вам нужно?»

- Аллен Пинкертон, детективное бюро Пинкертона, - сыщик протянул ему карточку, - вот письмо военного министра Стэнтона, подтверждающее мои полномочия. Одевайтесь, мистер Моррис. Я здесь по поручению правительства Соединенных Штатов Америки.

Они пили скверный кофе, сидя в кабинете Морриса, в городской тюрьме. Пинкертон разложил по столу бумаги. Моррис прочитал показания миссис Вильмы Джонсон, двадцати трех лет, проживающей в Трентоне, штат Нью-Джерси, учительницы в школе для цветных. Полицейский поднял глаза:

- Я видел эту кличку, «Гремучая Змея», в списке членов отряда, то есть банды, - поправил себя Моррис, заметив тяжелый взгляд Пинкертона, - Квантрелла. Но мало ли кто это мог быть. У нас нет описания человека, воевавшего с Квантреллом, а клички…, - начальник полиции развел руками, - это не доказательство.

- Вы дальше читайте, - посоветовал Пинкертон, затягиваясь сигарой. Полковник Горовиц все еще был в Буффало. Дэниел допрашивал ирландских радикалов. Однако даже оттуда, пользуясь своей отменной памятью, он прислал кабель:

- Документы лета прошлого года. Показания инвалидов войны, находившихся на лечении в Вашингтонском Арсенале. Тебе нужен лейтенант Гибсон.

Гибсона взяли в плен на западном театре войны, в Миссури. Он провел почти месяц в лагере банды Квантрелла. Юношу не убили только потому, что он был штабным офицером. Его пытали, стараясь получить сведения о планах юнионистов.

- И он бежал оттуда, с одним глазом, - хмыкнул Пинкертон, - крепкий парень.

Глаз Гибсону выжгли двое, Кровавый Билл, этот уже был мертв, и Гремучая Змея.

- Высокий, крепкого сложения, не достиг тридцати, - читал Пинкертон, - волосы темные, вьющиеся, глаза карие. На левом предплечье шрам, старый. Похоже, от ожога. Говорил, как образованный человек.

- И миссис Джонсон упоминает о шраме на левой руке того человека…, - Пинкертон не закончил: «Описания полностью совпадают, капитан Моррис. Рассказать вам, - он склонил голову набок, - где сейчас Гремучая Змея?»

Моррис чиркнул фосфорной спичкой: «Я не верю…, Он джентльмен. Он еврей, в конце концов. Они таким не занимаются….»

- Был такой английский пират, Ворон, при королеве Елизавете, - задумчиво сказал Пинкертон, рассматривая американский флаг в углу кабинета, - слышали о таком?

- Кто не слышал? - удивился Моррис.

- Друг Фрэнсиса Дрейка и Уолтера Рэли. А почему вы о нем вспомнили? - поинтересовался начальник полиции.

- Он тоже был еврей, - хохотнул Пинкертон и посерьезнел:

- Придется нам поднять с постели, то есть с лавки, рава Горовица, Странника. Он человек острого ума, посоветует, как осмотреть эту самую Змею, - Пинкертон сочно выругался, - не нарушая его конституционных прав. Зовите его, - распорядился сыщик. Моррис, неожиданно робко, спросил: «А как правительство обо всем узнало, мистер Пинкертон?»

Сыщик зевнул:

- Миссис Горовиц, Странница, в отставке, но своей хватки агента не потеряла. Это она телеграфировала. Она до войны, - Пинкертон помолчал, - видела Бельмонте и узнала его.

Моррис решил не интересоваться, где сталкивались миссис Горовиц и Бельмонте.

Рав Горовиц и Пинкертон обнялись. Сыщик усмехнулся:

- Во время войны ты тюрьмы избежал, а в мирное время сел, - он обернулся к Моррису:

- Пошлите вниз за чашкой и чайником рава Горовица. Человеку надо проснуться. Поздравляю с дочкой, - он подтолкнул Джошуа в плечо, - но выпускать мы тебя не будем, пока Змея не окажется в нашем капкане.

- Правильно, - кивнул Джошуа, - я больше чем уверен, что он здесь, в Чарльстоне, не один.

Рав Горовиц и подсказал им как, не вызывая подозрений, проверить, есть ли на руке у Бельмонте шрам. Подсказал и показал. Охранник принес из его камеры тфилин.

- Он, наверняка, с бар-мицвы их не накладывал, - Джошуа пил чай, - он мало какие заповеди соблюдает.

Рав Горовиц взглянул на рассвет в окне: «Сегодня пятница, будний день. Положено с ними молиться. Мистер Фридлендер вам поможет».

Так Пинкертон и Фридлендер и оказались в коридоре чарльстонского госпиталя.

- Не откажется, - наставительно заметил старик, - это заповедь. Все будет хорошо, - он подмигнул Пинкертону: «Нечестивцы будут наказаны, говорит Господь».

- Это из Псалмов, - вспомнил сыщик. Проводив глазами прямую спину старика, Пинкертон достал из кобуры свой кольт.

Моррис явился, чтобы успокоить Бельмонте. Дело Горовица, по его словам, на следующей неделе должно было оказаться в суде.

- Он отказался от государственного защитника, - добавил полицейский, - он признает свою вину…, -дверь открылась. Бельмонте поморщился: «Этому что здесь надо? Хотя он ходит по госпиталям, больных навещает. Это заповедь».

Фридлендер помялся на пороге: «Я, наверное, не вовремя, мистер Моррис…, Я подумал, что мистер Бельмонте хочет помолиться….»

Молиться Бельмонте не хотел, но выгонять старика, на седьмом десятке лет, на глазах начальника городской полиции, было непредусмотрительно. Он вздохнул и закатал левый рукав на рубашке. Бельмонте никогда не ходил на молитву в будни. Он в последний раз видел тфилин на бар-мицве.

Моррис посмотрел на его левую руку и спокойно поднялся: «Не буду вам мешать, господа».

Он вышел в коридор и кивнул Пинкертону. Полицейский, одними губами, добавил:

- Пусть закончат. Третий этаж, здание высокое. В окно Бельмонте не выпрыгнет. Кто бы мог подумать…, - он тоже взял пистолет. Фридлендер покинул палату Бельмонте через четверть часа. Вслед ему несся раздраженный голос: «Где завтрак, в конце, концов? Восемь утра!»

- Придется завтракать в тюрьме, - Пинкертон открыл дверь и с порога наставил на Бельмонте кольт: «Вы арестованы, Гремучая Змея».

Миссис Робинсон остановилась на ступенях синагоги. Акушерка, грустно, сказала:

- Мне, наверное, сюда нельзя, миссис Горовиц, - она прикоснулась к своей щеке, - я цветная, не еврейка…

- Не евреям в синагоге быть разрешается, - успокоила ее Бет, - а что вы цветная, - женщина улыбнулась, - и я такая же. Вы слышали, вчера, когда мистер Фридлендер пришел мне кидуш сделать, мы говорили, что сейчас все будет меняться, и в Чарльстоне тоже, - она окинула взглядом цветущий, ухоженный сад.

Пинкертон забежал к Робинсонам в пятницу, сказать, что Бельмонте в тюрьме. Сыщик подмигнул Бет:

- Рав Горовиц помогает расследованию. У него голова хорошая. Мы его посадили анализировать данные об ограблениях банков. У нас есть подозрение, что Бельмонте и Джессе Джеймс вместе работали, - Пинкертон наклонился над колыбелью и улыбнулся:

- И на вас малышка похожа, миссис Горовиц, и на Джошуа. Не беспокойтесь, - он помолчал, - Моррис выделил охрану для дома. Опять же, - Пикертон поскреб в бороде, - не след нам рава Горовица из тюрьмы выпускать, пока мы всех дружков Гремучей Змеи не арестовали.

Фридлендер появился у Бет еще до того, как она зажгла свечи, с бутылкой вина Судаковых. Старик, смешливо, заметил: «В шабат о таком говорить не след, миссис Горовиц. Я хотел, чтобы вы узнали».

Ребекка Бельмонте наняла адвоката для гражданского развода. В понедельник, по слухам, женщина уезжала в Филадельфию, на раввинский суд.

- Будет на развод подавать, - Фридлендер откупорил бутылку, - не хочет риска. Вдруг ее мужа не расстреляют, а дадут пожизненное заключение. Я слышал, по завещанию ее отца, все деньги к ней перешли. Бельмонте только получил право пользования средствами. Видимо, - Фридлендер пощелкал сухими пальцами, - старик Толедано чувствовал, что подозрительный у него зять. Совет общины после шабата соберется…, - он, испытующе, посмотрел в глаза Бет. Женщина пожала плечами:

- Это пусть рав Горовиц решает, мистер Фридлендер. То есть мы вместе, но я его еще не видела…, -она достала девочку из колыбели и шепнула в маленькое ушко: «Твой первый шабат, милая. Завтра в синагогу пойдем. Послушаем, как Тору будут читать…»

Бет надо было сказать благословение за избавление от беды, так полагалось после родов.

- Джошуа тоже надо, - она передала дочь миссис Робинсон и толкнула тяжелую дверь, - когда его из тюрьмы выпустят. Когда выпустят…, - она повернулась к акушерке:

- Мистер Фридлендер сказал вчера, что вам будут рады. Это наша страна, - Бет улыбнулась, - нам в ней жить, всем вместе.

Они поднялись на галерею. Бет, устраиваясь на скамье, посмотрела на американский флаг, в углу бимы:

- Пусть дети рода Авраамова, поселившиеся на этой земле, и впредь заслуженно пользуются добрым к ним отношением со стороны других жителей. Это мистер Вашингтон написал, чтобы отметить избрание прадедушки Меира в Палату. Так и случится, - уверенно сказала себе Бет, - белые, цветные, евреи, не евреи…, Каждый сможет сидеть под собственной виноградной лозой и смоковницей, и ничто не будет ему угрожать…, Под виноградной лозой, - Бет вспомнила сухой жар на плантациях в Цфате, сладкий, терпкий вкус ягод и взглянула вниз: «Начинают, миссис Робинсон. Миньян собрался, десять мужчин».

Они дождались чтения Торы. Когда свиток пронесли по залу и развернули на биме, Фридлендер, он вел молитву, поднял голову и кивнул Бет.

Она взяла спящую дочь на руки и грустно подумала: «Не назовем ее сегодня». Бет поднялась и сказала своим красивым, низким голосом оратора:

- Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь Вселенной, Воздающий должникам блага, за то, что благом воздал мне.

- Амен! Тот, Кто воздал тебе благом, Он будет воздавать тебе всяким благом, - услышала Бет знакомый голос и застыла.

Он стоял посреди прохода, в костюме с чужого плеча, без галстука, на плечи был накинут талит. Джошуа широко, счастливо улыбался.

- Папа наш здесь, - ласково сказала Бет маленькой, - посмотри, какой он красивый. Мы больше с ним никогда, никогда не расстанемся, обещаю.

Она всхлипнула и шепнула акушерке:

- Сегодня маленькую назовем, как положено. Мужа моего из тюрьмы выпустили, - Бет глубоко вздохнула, - благословен Господь, творящий добро.

Джошуа вызвали к Торе третьим. Он тоже сказал благословление об избавлении от беды. После того, как рав Горовиц прочитал свой отрывок, Фридлендер откашлялся:

- Тот, кто благословил наших прародителей, Авраама, Исаака и Яакова, пусть он благословит Элишеву-Сару, дочь Авраама, и ее дочь, что родилась в благое время, и пусть ее имя наречется в Израиле…, -он посмотрел на Джошуа. Бет заметила, что муж вытирает глаза.

- Батшева, - громко сказал рав Горовиц.

- Батшева, дочь Иехошуа, - продолжил Фридлендер, - и муж Элишевы-Сары, отец Батшевы, пожертвует на благотворительность от их имени. Пусть родители Батшевы вырастят ее для Торы, хупы и добрых дел, и скажем, амен!

- Амен! - отозвались мужчины. «Поздравляем, рав Горовиц!»

Бет покачала Батшеву:

- Теперь у девочки нашей имя есть. Когда служба закончится, мы с вами вниз спустимся, на кидуш…, -Бет повела рукой, - печь мне негде было, но я еще их здесь побалую, - она погладила Батшеву по голове. Акушерка, осторожно, спросила: «Останетесь вы здесь, миссис Горовиц?»

Бет помолчала:

- Вы тоже, миссис Робинсон, с мужем вашим сюда приехали, потому что неграм здешним помощь требуется. И мы с равом Горовицем отправимся туда, где мы нужны евреям, больше всего. Дочитали, - заметила Бет, - сейчас рав Горовиц говорить будет. О главе Торы, что на этой неделе учат.

- Он в тюрьме был, - ахнула миссис Робинсон, - не готовился, как он…,

- Он у меня очень способный, - нежно сказала Бет, глядя на мужа, что остался на биме, - мой рав Горовиц. Во всем, миссис Робинсон, - лукаво добавила женщина и, устроила Батшеву удобнее: «Давай папу послушаем».

Вечером, после исхода Субботы, они с Джошуа сидели в саду Робинсонов, под крупными, яркими звездами. Рав Горовиц вынес на ступени крыльца колыбельку. Батшева спокойно спала, пахло морем и магнолиями.

- Фридлендер мне письмо отдал, - Джошуа затянулся папиросой, - оно вчера в синагогу пришло, на мое имя. Я мистеру Строссу сообщил этот адрес, - он помолчал и улыбнулся, - как знал.

Бет сидела под фонарем с зажженными в нем свечами, и быстро писала в своем блокноте. Моррис обещал ей встречи с арестованными членами Клана. Он, смешливо заметил:

- Судя по всему, мы скоро отправимся на запад, миссис Горовиц. Будем искать банду Джессе Джеймса. Не хотите с нами? - поинтересовался начальник полиции:

- Ваш муж в синагоге занят, а вам, для книги…, - он указал на тетрадь в ее руках.

- Я кормлю, мистер Моррис, - весело отозвалась Бет, - а то бы непременно поехала. Но, если вы поймаете Джессе Джеймса, - она подняла бровь, - я должна быть первым из журналистов, кто об этом узнает.

- Непременно, - пообещал начальник, - непременно, миссис Горовиц.

Бет набросала план будущей книги. Она собиралась в понедельник отправить кабель в New York Post, с первым очерком о послевоенном Юге.

Она отложила блокнот, испытующе посмотрев на мужа: «Читай».

- Дорогой рав Горовиц, - начал он, - от имени общины Сан-Франциско имею честь предложить вам пост раввина. Здание синагоги у нас новое, каменное. Город растет. Я думаю, что через несколько лет, когда будет закончена железная дорога, к нам хлынет поток евреев с востока. Дорогой рав Горовиц, вы написали о миссис Горовиц…., - Джошуа прервался и взглянул на прикрытые платком волосы жены: «Я не стал ничего скрывать, Бет».

- И правильно, - одобрительно отозвалась она.

- Вы написали о миссис Горовиц, и я вам могу сказать, что мы все читаем ее книги и статьи. Мы будем гордиться, что у нашего раввина такая замечательная жена. Пожалуйста, сообщите мне о своем решении. Искренне ваш, Леви Стросс.

Они помолчали и Бет улыбнулась:

- Пиши ему ответ, рав Горовиц. А лучше, - Батшева заворочалась, и Бет взяла ее на руки, - лучше кабель пошли, прямо в понедельник. Благодарю за предложение. Приедем к Хануке, рав Горовиц.

- Правильно, - Джошуа задумался, - праздники в начале октября заканчиваются.

Рав Горовиц махнул в сторону синагоги: «Они, за это время, себе нового раввина найдут. Ты книгу напишешь, Батшева окрепнет, и мы отправимся на поезде в Омаху, штата Небраска».

- А оттуда, - зачарованно сказала Бет, кормя девочку, - на фургоне, рав Горовиц, через пустыню и Скалистые Горы.

Джошуа потушил папиросу и потянулся:

- Скажем еще одно благословение за избавление от беды, когда в Сан-Франциско приедем. Это положено, если пустыню пересекаем.

Он поднялся и наклонился над женой, не касаясь ее. Бет сидела на ступеньках: «Я так тебя люблю, -шепнул Джошуа, - так вас люблю, милые мои».

- И я книгу напишу, новую, - весело заметила Бет, - скоро железную дорогу откроют. Мы, может быть, последние, кто в фургоне на запад отправится.

- Путешествие в сердце Америки, - добавила она. Джошуа велел: «Иди, работай. Батшева сытая. Я ей пеленки поменяю, и спать уложу».

- Я тебя люблю, - Бет поднялась и передала ему дочь, - люблю, рав Горовиц, и горжусь тобой.

Джошуа ловко помыл девочку в тазу, замочил грязные пеленки и переодел дочь. Он сел на крыльцо. Батшева ворочалась в его руках, а потом затихла, глядя на отца серо-синими, большими глазами.

- Слушай, - ласково сказал рав Горовиц, - слушай, доченька.

Вдалеке шумел океан, и он вспомнил белый песок острова.

- Сильнее смерти, - Джошуа закрыл глаза, - сильнее всего.

Он прижал к себе девочку и запел:

- Durme, durme, mi alma donzella,

Durme, durme, sin ansia y dolor.

Джошуа вздохнул и твердо повторил: «Без горя и несчастий, доченька. Обещаю».

 

Пролог. Лондон, лето 1867

Теплый ветер с Темзы шевелил разложенные по столу бумаги, официальный бланк с эмблемой «К и К», заполненный аккуратным почерком: «Согласно выданному мистеру Альфреду Нобелю патенту, компания «К и К» получает привилегии единственного в Соединенном Королевстве производителя новой взрывчатой смеси под названием «динамит».

Питер сидел, закинув ногу за ногу, отпивая кофе из фаянсовой чашки, затягиваясь египетской папиросой: «Заплатили мы немало, но, папа, динамит, это золотое дно. Как идет продажа эмпориумов? - он кивнул на картонную папку, лежавшую на коленях у отца.

В конторе стояла тишина, Сити в субботу вымирало. Питер, и Мартин оба были в легких, летних костюмах. Отец почесал одной рукой седые, тщательно постриженные волосы:

- Все расчеты по доходу от сбыта недвижимости, я подготовил. Можешь отправлять телеграммы парижскому партнеру Бромли и в Америку. Зданием на Риджент-стрит я сам займусь, когда мальчиков из Ньюкасла привезу, - Мартин ловко, привычно чиркнул спичкой и смешливо добавил:

- Ты этого не помнишь. Когда мы в Стоктон приехали, на первый рейс поезда, я деду твоему прототип этих спичек показывал, - Мартин повертел в руках коробку.

- Отчего это я не помню, - обиженно сказал Питер, роясь на столе, - все я помню, папа. Они длиной в фут были. Говоря о телеграфе, наземный проект, русско-американский, закрыли, как не оправдавший себя. Очень хорошо, что мы в него не стали ввязываться.

Мартин, полюбовавшись картой предприятий и шахт «К и К», буркнул: «Я в Россию никогда деньги не вкладывал, и ты этого не делай. Как бы ни заманчиво все это звучало, ничего хорошего связи с Россией не принесут».

- У меня пасынок русский, - вздохнул Питер:

- Но ты прав, папа. Нашел, - он вытащил кабель и торжествующе им помахал: «Сегодня получили, на рассвете».

В конторе «К и К» имелась своя телеграфная комната, где круглосуточно дежурили двое служащих. Линии отсюда, с Бишопсгейт, шли в Мейденхед, в загородное поместье Кроу, в Ньюкасл, на заводы, в Париж и Франкфурт, в западную Ирландию, на станцию восстановленного, трансатлантического кабеля.

- Девочка, - весело прочитал Питер, - шесть с половиной фунтов. В Шабат ее назвали Эстер, в честь прапрабабушки. С любовью к вам, Бет и Джошуа. Сообщите нам, когда Марта разрешится от бремени.

Питер присел на край стола: «Видишь, у них такая же разница между детьми. Ничего страшного. Бет, ожидая второго ребенка, в фургоне половину Америки проехала. Тем более, мне нового врача порекомендовали. Феннелл больше практиковать не будет».

Две недели назад доктор Феннелл, наблюдавший Марту, слег с ударом. Судя по всему, к работе он должен был вернуться еще не скоро. Питер, обедая в Брук-клубе, услышал от мистера Бромли, что он лично остался, очень доволен доктором Исааком Бейкером Брауном, известным хирургом, открывшим Лондонский Госпиталь для Женщин.

Бромли промокнул губы шелковой салфеткой и повертел пенсне в стальной оправе.

- Моя дочь в его лечебнице лежала, прошлой осенью, оправлялась от нервного потрясения, как вы знаете…, - Бромли кашлянул.

Питер знал, впрочем, знал и весь Лондон.

Младшая дочь Бромли, девятнадцатилетняя Кэтрин, сбежала за две недели до свадьбы в Дувр. Оттуда девушка собиралась отплыть в Кале со своим учителем музыки, женатым органистом из церкви Святого Георга. «Как Маргарита де ла Марк, - подумал Питер, - впрочем, она в день венчания пропала. И до сих пор никто не знает, что с ней».

Получив письмо от Виллема, Марта поехала в город, к Джону. Вернувшись, она устало вздохнула: «Его светлость разошлет приметы Маргариты, но вряд ли она в Британию подалась. Может быть, в Америку. Я Бет напишу, - пообещала Марта и склонилась над колыбелью. Люси лежала, восторженно размахивая ручками, улыбаясь. «Мама вернулась, - ласково сказала Марта, - папа и бабушка были молодцы. Справились с тобой».

- Мальчишки тоже помогали, - Питер нагнулся и поцеловал белое, виднеющееся из-под кружев плечо, - но Грегори переживает, из-за сестры. Он и Виллему теперь писать не может, если они в Мон-Сен-Мартене обосновались.

Марта погладила дочь по русой, прикрытой кружевным чепчиком голове. Люси сосредоточенно, серьезно припала к груди. «Маргариту мы найдем, - задумчиво сказала женщина, - а Джон сейчас Ирландией занят будет, и я тоже. Жаль, что здесь машину Бэббиджа не поставить, из соображений безопасности, но ничего, - Марта нашла руку мужа и пожала ее, - я буду в Лондон ездить».

Всю зиму Марта взламывала шифры ирландских радикалов. Джон отправился в Дублин весной. Восстание фениев было неудачным, английская контрразведка читала их переписку. Вернувшись, герцог хмуро сказал:

- Этим все не закончится. Несколько особо опасных людей, от нас ускользнуло. Американские ирландцы, с военным опытом. Мне кажется, здесь, - он оглянулся на цветущий сад, - мы их тоже увидим, скоро. В Лондоне, в Манчестере...»

Люси, в шелковом, светлом платьице, бойко подошла к матери и положила маленькую ладошку ей на живот. «Брат, - сказала девочка, картавя,- или сестра. Скоро». У нее были прозрачные, зеленые материнские глаза и темно-русые, немного вьющиеся волосы.

- Говорит, как хорошо, - удивился герцог, - ей чуть больше года…, - он охнул. Марта чувствительно толкнула его под ребра.

- Хорошо говорю, - надменно согласилась Люси и ушла к шали, расстеленной на траве. Девочка аккуратно присела и стала складывать деревянные кубики с буквами.

- Она той неделей «мама» и «папа» составила, - углом рта сообщила Марта, - она очень обижается, если ее успехов не замечают. А что она болтает бойко, она в девять месяцев начала. Посмотрим, кто в этот раз появится на свет, - Марта усмехнулась.

Бромли отпил вина:

- Доктор Браун порекомендовал маленькую операцию для Кэтрин, абсолютно безопасную. Для исцеления ее расстройства. Она совершенно излечилась, - весело сказал Бромли, - летом она венчается с моим деловым партнером, из Манчестера!

Питер, записывая в блокнот имя и адрес врача, хмыкнул: «Конечно, Бромли и его жена были рады сплавить дочь подальше, после такого скандала. Пусть за вдовца, в два раза ее старше, пусть в провинцию, но с глаз долой, как говорится».

Сегодня он вез Брауна на первый осмотр к Марте. Роды должны были начаться через две недели, по расчетам ее бывшего врача, но ребенок пока не перевернулся. Питер волновался, но Марта успокаивала его: «С Люси все было хорошо, и с маленьким тоже будет, обязательно».

Мартин взглянул на хронометр:

- Сидония мальчишкам, наверное, все пирожные заказала, что в меню были, в «Фортнуме и Мэйсоне». Пойду, к ним присоединюсь, - он наклонился и поцеловал каштановые, в седине волосы Питера:

- Ты тоже от стола не отходил, когда из школы на каникулы приезжал. Да и я сладости с кухни таскал. Не думай о плохих вещах, сыночек, - неслышно сказал Мартин, - все обойдется и у нас четверо внуков будет. Разве могли мы с мамой такого ожидать? - он потрепал сына по голове: «В Мейденхеде встретимся. Мы Марте и Люси что-нибудь вкусное привезем. Клубника свежая сейчас, спаржа, вишни…»

Проводив отца, Питер, взял свою папку для семейной корреспонденции. Он отыскал последнее письмо кузена Стивена:

- Конечно, пусть Петр приезжает к нам следующим летом. Я его встречу в Александрии, и все вместе отправимся на канал. Начнет он с подручного. Ты его предупреди, что работать придется много…, -Питер усмехнулся: «Двенадцать лет мальчику, а он с меня ростом. Он такой же, как его отец будет».

Он продолжил читать: «Мы с Мирьям решили, что, как только придем из Арктики, осядем в Лондоне. Она сдаст врачебные экзамены, я вернусь к гражданскому строительству. Каждое лето у нас гостит Моше, Петру будет с кем поиграть».

Пасынок, на пасхальных каникулах заявил, что летом хочет поехать на канал.

- Мне двенадцать лет, - весело сказал Петр, - я, мамочка, тебя выше, - он поцеловал Марту в щеку: «Хотя бы разрешите мне в Ньюкасле в шахту спуститься».

- Это, пожалуйста, дорогой мой, - смешливо отозвался Питер, держа на коленях дочь. Люси пристально, сосредоточенно рассматривала покрытую цифрами бумагу. Марта давала ей черновики своих вычислений. Он покачал девочку:

- Когда ребенок родится, бабушка и дедушка отвезут вас в Ньюкасл, до школы. Дедушка тебя в шахту возьмет, на заводе поработаешь. А дяде Стивену я напишу, - заключил Питер.

Они с Мартой предполагали послать Петра во Францию. Анри обещал встретить его в Дувре, и отвезти в Марсель. Там он собирался посадить мальчика на корабль до Александрии.

- Никаких сопровождающих, - строго велел Петр, почесав рыжие кудри, - я взрослый. Подручным наймусь, в машинное отделение.

- Непременно, - расхохоталась Марта и подмигнула Питеру.

Вечером, в спальне, положив ладонь на ее живот, Питер, задумчиво, сказал:

- Растут мальчишки. Петр, как отец его, будет ездить, строить. Грегори, может, еще в Бомбей отправится. Останемся мы вчетвером, - от Марты пахло жасмином. Она сидела, в короткой, кружевной рубашке, расчесывая волосы. Люси дремала в своей дубовой колыбельке. Лицо у дочери даже во сне было серьезное.

- Может, - лукаво заметила Марта, - и больше нас будет, мистер Кроу. Видишь, как быстро все получилось, - она потянула Питера за руку и отдала ему серебряный гребень.

Он убрал письмо от Стивена, часы пробили пять вечера. Питер взял свой цилиндр. Пора было ехать в лечебницу доктора Бейкера.

- Все будет хорошо, - напомнил себе Питер, запирая кабинет, отдавая ключи охраннику. Он сбежал вниз по широкой, мраморной лестнице, и вышел на пустынную, летнюю улицу Бишопсгейт.

Марта аккуратно отрезала серебряными ножницами полоску бумаги и написала своим четким почерком: «Сан-Франциско». Комод этот она помнила с тех времен, когда девчонкой приехала в Лондон, с дедушкой Тедди. Он был сделан в царствование королевы Анны, после гражданской войны. Бабушка Марта дала ей прочитать семейную хронику и усмехнулась:

- Говорят, что архив леди Констанцы, граф Ноттингем все-таки увез из Мейденхеда на континент. Отдал ее папки в библиотеку Ватикана. В тайное хранилище, - бабушка, со значением, подняла бровь: «Дядя Джованни, когда монахом был, работал с ее документами, но ничего оттуда не запомнил».

- Теперь и не найти их, - Марта потерла поясницу и пробежалась тонкими пальцами по ящичкам темного дуба.

- Париж, Амстердам, Иерусалим, Суэцкий канал, Вашингтон, Сан-Франциско, - пробормотала она, -наконец-то Бет и Джошуа на одном месте обосновались. Вторая девочка у них.

Марта, ласково улыбнулась:

- Интересно, кто у нас родится? Мальчишки брата хотят. Конечно, еще одна такая сестра, как Люси..., -женщина покрутила головой и услышала с порога строгий голос: «Мама! Ночь!»

- Вечер, - рассмеялась Марта. Люси сидела на руках у бабушки, в длинной, кружевной рубашечке. Темно-русые волосы были заплетены в короткие косички.

- Мартин отдыхать пошел, - Сидония поцеловала внучку в затылок, - мы ее к себе возьмем, вдруг..., -она скосила глаза на большой живот Марты. Женщина отмахнулась: «Не волнуйтесь, тетя Сидония. Еще две недели, а то и дольше».

- Может, там двойня? - с надеждой в голосе спросила свекровь.

- Феннелл говорил, что один, - вздохнула Марта, - просто большой, за восемь фунтов. Как дедушка мой. Отец мой тоже высокий был. Спокойной ночи, счастье мое, - она поцеловала Люси в мягкую щечку: «Люблю тебя». Марта посмотрела на привешенные к золотому браслету часики: «Скоро Питер должен этого Брауна привезти, восьмой час вечера. Гостевую спальню я ему подготовила».

После ужина мальчишки ушли в сад. Марта, вернувшись в свой кабинет, присела на подоконник. Старший сын уткнулся в какую-то книгу. Грегори лежал на траве, закинув руки за голову, рассматривая золотистое небо. С Темзы тянуло свежим ветерком, издалека слышались колокола церкви. Звонили к вечерне. Марта почувствовала, как ворочается ребенок: «Теперь и не поехать никуда. Прошлым годом, когда я Люси ждала, я в Лондон выбиралась, а сейчас запретили».

Месяц назад у нее начались схватки. Доктор Феннелл отправил ее на несколько дней в постель. Он строго сказал:

- Больше никаких путешествий. Ребенок лежит неправильно, мало ли что. Я не хочу, чтобы вы начали рожать на станции или в вагоне подземной железной дороги, - он усмехнулся в седую бороду.

Марте доставляли материалы из Лондона, от его светлости, с курьером. Всю прошлую зиму она раз в неделю занималась алгеброй и высшей математикой с Бэббиджем, а сейчас делала это в письмах. Наставник посылал ей задачи. Вся семья проводила лето в имениях. Марта, с тоской, подумала:

- Эми-сан в пяти милях выше по течению, но все равно, и туда нельзя. Хороший у них мальчик растет. Полина в замке. Дядя Аарон, у себя, в Кентербери. Еще и мальчишки после родов на север уедут. Питер опять отпуск берет, до осени, - она весело крикнула: «Вам не пора в постель?»

- Еще восьми не было! - возмутился Петр, оторвавшись от учебника математики: «Мы на каникулах!»

Грегори следил за соколом, парившим в прозрачном небе. Птица была высоко, так высоко, что он видел только темную точку.

- Маргарита, - одними губами сказал Грегори, - где же она?

В прошлом году пришло письмо от Виллема, и Грегори позвал дедушку. Он долго не прилетал. Грегори заметил его только поздней осенью, когда они со старшим братом вернулись в школу. Дедушка ничего ему не сказал. Лежа на теплой траве, мальчик горько подумал:

- Я не все умею. Я знаю, что у мамы Марты будет мальчик. Я могу говорить с цветами и птицами, могу лечить..., Но совсем не все. И где Маргарита? - он попросил:

- Пусть с моей сестрой все будет хорошо, пожалуйста. И с ней, и с братом. И с мамой Мартой и маленьким..., - Грегори ласково погладил свежую траву на лужайке: «Папа сегодня этого мистера Брауна привезет, врача. Я тоже стану врачом».

Он потянулся: «Маленький Джон осенью в школу идет. Будет в Итоне еще один наш родственник».

- Мы ему поможем, - весело сказал Петя и присвистнул: «Я следующим летом на канал еду. Ты здесь за старшего брата останешься, понял? Хватит мечтать». Наклонившись над Грегори, Петя потормошил его: «Побежали на реку, искупаемся перед сном».

Мальчишки выскользнули в кованую калитку, на дорожку, ведущую к реке. Марта проводила их взглядом: «Вытянулись оба. Браун здесь ночует. Пусть он их осмотрит, заодно. На всякий случай».

Марта вернулась к поставцу. На одном из ящиков был ярлычок: «Мон-Сен-Мартен». Она вздохнула:

- Виллем пишет мальчику, но так ничего и не известно. И Грегори ему ответить не может. Всю почту, господин барон, - женщина, издевательски усмехнулась, - читает.

Письма умерших родственников Марта складывала в архив. Она устроила в подвале особняка отдельную комнату. Свекор, одобрительно, сказал: «Давно пора. В библиотеке нечем дышать было, из-за бумаг. С Ганновер-сквер я все привезу, займусь этим».

- Очень надеюсь, - смешливо заметил Питер, - что у нас не случится еще одной гражданской войны. Было бы жаль опять потерять все семейные документы.

Марта взглянула на карту Европы: «Гражданской, конечно, не будет, но Германия не преминет попробовать вернуть себе Эльзас и Лотарингию. И в Южной Африке, с бурами, надо как-то договариваться».

Джон, после Ирландии, обедал у Марты на Ганновер-сквер. За кофе, он заметил: «Ирландцев нам не удержать. Если мы будем проводить такую же политику, как во времена сэра Кеннета Маккензи, наместника короны в Ольстере, то местные не остановятся перед взрывом бомб, захватом заложников..., - он помолчал: «Я семью в Банбери пока оставлю. Это безопасней, чем в городе жить».

- Джон! - удивилась Марта.

Он распахнул французские двери и вышел с папиросой на террасу.

- За мою голову, - не поворачиваясь, сообщил герцог, - фении назначили награду. Я не хочу подвергать Полину и детей риску. Банбери деревня, каждый человек на виду. Местный полицейский участок предупрежден.

Герцог и рассказал ей, что на реке Оранжевой, судя по всему, находятся крупные месторождения алмазов.

- Я много времени в Африке провел, - пожал плечами Джон: «Я знаю буров. Они просто так не сдаются. Наши горячие головы хотят, чтобы их тоже привели к покорности, как ирландцев. Только в Китае воевать закончили, только Индия успокоилась, - Джон поморщился, - зачем нам опять беспорядки. Зато у вас в Америке все тихо, - бодро добавил он.

- У нас индейцы, - коротко отозвалась Марта, - полковник Горовиц не остановится, пока их не загонит в резервации, согласно плану вице-президента Вулфа. Индейцы, - Марта вспомнила упрямые, серо-синие глаза Меневы, - они тоже гордые люди.

- Как он все-таки на дедушку Натана был похож, - подумала Марта: «Надо написать Джошуа. Они теперь в Сан-Франциско живут. Может быть, он узнает, где сейчас Менева с дочкой».

Марта подняла книгу со своего бюро и полюбовалась дарственной надписью: «Милой Марте, с искренней любовью».

- Элизабет Фримен. Возрожденный Юг, - прочла Марта:

- Все равно, она не удержалась, написала очерк о банде Джессе Джеймса. «В погоне за Гремучей Змей». Его в Illustrated London News перепечатали». Марта вспомнила гравюру, сопровождавшую выпуск. Девушка, в ковбойской шляпе, накидывала лассо на всадника, выбивая у него из руки кольт. «Черная Бет сражается с Гремучей Змеей, - Марта усмехнулась, - теперь она не только очерки о западе будет писать, но и роман».

Под книгой лежали свежие «Санкт-Петербургские ведомости». Марта еще их не читала. Увидев газету, женщина вспомнила о зяте. Он аккуратно, каждый месяц, посылал деньги на безопасный счет в парижском отделении Лионского Кредита. Оттуда их переводили на счет Марты в Банке Англии.

После венчания она предложила Питеру объединить капиталы. Муж расхохотался: «Если мне нужно будет попросить у тебя в долг, я это сделаю. На развитие заводов, на производство динамита..., - он изучал данные по химической лаборатории Нобеля. Питер отложил бумаги и поцеловал ее бронзовые волосы:

- Все равно, когда я умру, ты будешь моей наследницей. Ты и дети, - он ласково улыбнулся. Марта, сердито, заметила: «Не след о таком говорить. Дедушка твой ста лет достиг, и у тебя так же будет».

Она услышала в открытое окно скрип колес экипажа и веселый голос мужа: «Приехали, доктор Браун!»

Марта взяла тонкую, кашемировую шаль. Она поправила перед зеркалом тяжелый узел волос, сколотый золотыми шпильками с изумрудом. Женщина пошла вниз по дубовой, укрытой персидским ковром, лестнице.

Браун осматривал ее после завтрака. Марта, устраиваясь на кровати, искоса посмотрела на полуседую бороду, на строгое, хмурое лицо.

- Он хороший врач, - вспомнила Марта, - хирург отличный. Я читала статью в The Times, осенью, о его лечебнице. Он принимает бедняков бесплатно, оперирует их..., С другой стороны, - она удобнее легла на подушки, - хочется, чтобы больше женщин шло в медицину.

Когда Марта, во время осмотра, поинтересовалась мнением Феннела, своего бывшего врача о докторах-женщинах, он пожал плечами:

- Я всегда выступал за то, чтобы дать им возможность получать дипломы, миссис Кроу. В Америке так делают, во Франции женщины учатся частным образом, и у нас это случится, обещаю.

- Может быть, - Марта подняла рубашку, - Люси врачом станет. Мирьям вернется из экспедиции, сдаст экзамены..., К тому времени это разрешат, я уверена. Юджиния тоже Анри в кабинете помогает. Развод ей пока не пришел. Степушка мне рассказывал, что в Синоде, бюрократ на бюрократе, - Марта поймала взгляд мужа и улыбнулась.

После того, как Браун осмотрел мальчиков, Мартин и Сидония забрали их и Люси на целый день в усадьбу ди Амальфи. Вероника и Эми пригласили всех к обеду. Пьетро весной защитил докторат и преподавал в Кембридже языки. От назначения в Министерство Иностранных Дел он пока отговаривался, ссылаясь на то, что не хочет уезжать из Англии.

Наримуне-сан добрался домой. В Японии с февраля, правил сын умершего Комэя, молодой император Мэйдзи. Даймё Йошикуни переехал в Киото. Мэйдзи сделал его одним из приближенных советников. Марта покосилась на инструменты. Браун разложил их на шелковой салфетке: «Япония совершенно точно изменится. Мы ее при нашей жизни не узнаем».

Феннелл всегда окунал инструменты в теплую воду, усмехаясь: «Мне это ничего не стоит, а вам приятно».

- Жаль его, - подумала Марта, - хотя, может быть, он и оправится. Ему семидесяти не было. Этому тоже, - она вздрогнула и закусила губу, - за шестьдесят. Он мальчишек долго осматривал, больше часа. Хотя, что смотреть, они за год и не чихнули ни разу. Люси только после Пасхи простудилась, и все.

Осмотр был болезненным. Марта сильно сжала пальцы Питера.

Браун распрямился и вымыл руки в тазу.

- Я согласен с заключением моего уважаемого коллеги, - он покашлял, - ребенок лежит неправильно. Он вряд ли перевернется, учитывая его размеры. Как вы знаете..., - он зашагал по комнате. Марта, чувствуя, как дитя, недовольно двигается, охнула.

- Как вы знаете, - повторил Браун, - если плод мужского пола, то подобное положение для него опасно. В процессе родов могут пострадать важные части тела.

- Гениталии, - спокойно сказала Марта, оправляя рубашку и домашнее, свободное платье темно-зеленого шелка, поднимаясь с постели.

Браун побагровел. Марта вспомнила:

- Он мне сказал: «Раздвиньте конечности», а я его поправила: «Ноги». Вот же..., - она заметила, что муж, добродушно ей, подмигивая, одними губами говорит: «Оставь».

- Не буду, - неслышно уверила его Марта.

Браун помолчал: «Я предлагаю вызвать роды. Будет опасно, если ребенок еще вырастет. Он весом больше восьми фунтов, а у вас хрупкое телосложение».

- Узкий таз, - не удержалась Марта и добавила: «Мой старший сын родился весом в восемь с половиной фунтов, доктор».

- Вам тогда было двадцать лет, - отрезал Браун, - а сейчас тридцать два. Вы не первой молодости.

На лбу женщины он увидел упрямую морщину: «Американка, - понял Браун, - и не переговоришь ее».

- Вы очень неосторожно поступили, - недовольно сказал врач, - забеременев на следующий год после родов. Я предпочитаю, чтобы женщина воздерживалась от супружеской жизни в течение всей беременности и кормления, а это два года.

- Вообще? - бронзовая бровь изумленно поднялась вверх. Браун решил: «Во время родов можно сделать ей операцию. Она не заметит, она под эфиром будет. Ничего, кроме пользы, это не принесет. У нее очень нервный характер. И мужу об этом знать не обязательно. Он и не поймет, что произошло».

- Вообще, - сухо ответил Браун, незаметно взглянув на женщину. На белых щеках играл румянец, зеленые глаза блестели. «Все это из-за темперамента, - сказал себе врач, - ее муж будет мне только благодарен. Они все благодарны».

Браун давно практиковал эти операции на бедных женщинах. Их врач принимал бесплатно. Ему надо было набить руку, прежде чем демонстрировать результаты излечения на собраниях Лондонского Хирургического Общества. В прошлом году он выпустил большую статью об исцелении истерии и расстроенных нервов. Демонстрируя на заседании одну из своих пациенток, Браун получил заслуженную долю оваций. Он всегда говорил отцам и мужьям, что приводили к нему больных:

- Женский организм в этой части анатомии совершенно не нуждается. Ее присутствие ведет к развратным действиям, падению нравственности и физическому истощению. Операция почти безболезненна. На второй день дама может вернуться к своим домашним обязанностям.

- Опять же, мистер Бромли, - вспомнил Браун, - чуть ли не руку мне целовал, после того, как я его дочь прооперировал. Со своей второй свадьбы она не сбежит. Решено, - он взглянул на сжатые, тонкие губы миссис Кроу.

- Одну минуту, доктор, - любезно сказал Питер. Он отвел жену к окну:

- Этот Браун, конечно, косный человек, но врач отменный. Его все хвалят. Может быть, действительно, милая..., - он помолчал, - не стоит ждать, рисковать. Пригласим его, он приедет через неделю, проведет роды..., Он тоже считает, что там мальчик, - рука жены была теплой, от нее пахло жасмином. Марта кивнула: «Хорошо. А что там мальчик, - Питер услышал горячее дыхание у самого своего уха, - я с самого начала знала, любовь моя. Мартин».

Браун складывал инструменты в саквояж: «Я приеду через неделю, с травами. Воздерживайтесь от волнений и ведите размеренный образ жизни, миссис Кроу. Ваши сыновья здоровы, однако они оба..., - врач замялся, - физически развиты».

- Я бы беспокоилась, если бы было иначе, - сочно ответила Марта, садясь в кресло, - они растут, во всех отношениях.

- Мистер Кроу, - Браун указал глазами на дверь, - позвольте с вами пройти в библиотеку. Мы обсудим...

- Мы обсудим наших сыновей в моем присутствии, - резко прервала его Марта, - я мать, я имею право знать..., - Браун вздохнул и вытащил из саквояжа какую-то шкатулку.

- Это патентованное средство, предотвращающее физические эксцессы, которыми мальчики, к сожалению, могут увлекаться в таком возрасте. Достаточно надевать приспособление на ночь..., -Марта взглянула на гладкое, металлическое кольцо, окруженное вторым, зазубренным. Женщина почувствовала, что бледнеет.

- Все очень просто, - Браун разомкнул кольцо, - когда орган тела..., - Марта сжала зубы и увидела, как глаза мужа опасно похолодели, - начинает, как бы это сказать, увеличиваться в размерах, второе кольцо, - он указал на зазубрины, - его ограничивает, и заставляет вернуться к естественному положению вещей.

- Это приспособление имело бы успех у инквизиторов, - нарочито спокойно заметил Питер,- мы не позволим, чтобы наши сыновья подвергались таким пыткам. Уберите это, пожалуйста, - он брезгливо указал на шкатулку, - и ждем вас через неделю. Я пришлю экипаж в лечебницу. Пойдемте, доктор, -Питер кивнул на дверь, - я с вами рассчитаюсь.

- Вы рискуете, - предупредил его Браун, - ваши сыновья вырастут расслабленными, жаждущими наслаждений развратниками, с разрушенным умом, со слабым здоровьем....

Питер сбил с рукава домашнего пиджака невидимую пылинку:

- Я в десятке богатейших промышленников Англии, доктор Браун, но не буду скрывать, в детстве я занимался практиками, которые, как вы утверждаете, разрушают ум. Мне кажется, - он распахнул дверь перед врачом, - я вырос довольно успешным человеком.

Когда Питер вернулся в спальню, Марта сидела в кресле, склонившись над своим блокнотом. Он поцеловал белую шею и развел руками:

- Я слышал о таком, но не думал, что они существуют на самом деле. Врач он хороший, а остальное..., - Питер повел рукой: «Просто не будем обращать внимание на его идеи. С мальчишками я поговорю. Папа со мной говорил, в этом возрасте..., - Марта улыбнулась: «Правильно. Они тебя послушают».

Питер взглянул на схему, с датами и стрелками, что вели от одного имени к другому: «Что это?»

- Пытаюсь понять, что случилось с Маргаритой, - расстроено ответила Марта, - и ничего не получается. Но я выведу формулу и просчитаю все варианты того, что могло произойти, обещаю..., - Питер присел на ручку ее кресла: «Все будет хорошо, милая. Скоро увидим наше дитя. Теперь ты в надежных руках».

Марта вспомнила странный огонек в темных глазах Брауна и отчего-то поежилась.

В библиотеке Брук-клуба было тихо. Джентльмены листали газеты. К расписанному фресками потолку поднимался дым сигар. На резных столиках стояли серебряные подносы с чаем. Детей в клуб обычно не пускали, но Мартин Кроу был членом правления. Мальчики росли на Ганновер-сквер, рядом с клубом. Отец с дедом часто приводили их сюда.

Доктор Браун приехал в Мейденхед с акушерским саквояжем, рано утром. Сидония отвела мужа в сторону:

- Отвези детей в Лондон. В Британский музей их своди, в клубе чаю попейте..., - она оглянулась на спальню Марты и качнула до сих пор изящной, почти седой головой:

- Мало ли что..., - Сидония перекрестилась: «Питер здесь останется, а я с Люси погуляю, в церковь с ней сходим, на кладбище..., - Мартин увидел слезы в тонких морщинах под серо-зелеными, большими глазами жены.

Он вспомнил, как еще ребенком, отец и мать водили его на семейный участок, показывая могилу первой жены сэра Стивена Кроу, леди Мэри.

- Она умерла из-за операции, - подумал Мартин, - а ребенок выжил, леди Полина. Она потом за графа Ноттингема замуж вышла, и за лорда Кинтейла, вторым браком. Ребенок выжил, а она умерла. Ерунда, - разозлился Мартин, - это в царствование королевы Елизаветы случилось. Сейчас новое время. Никто из-за такого не умирает. Браун отменный акушер. Родится ребенок и все будет в порядке.

То же самое он сказал и жене. Сидония помолчала:

- Люси легко на свет появилась, сам помнишь. А здесь мальчик, наверное, крупный..., - от жены пахло привычно. Сидония, еще с юности, душилась вербеной.

- Я вам телеграмму пошлю, в клуб, - пообещала жена. Мартин прикоснулся губами к ее теплой щеке: «Я тебя люблю».

Когда мальчики зашли в спальню, Марта, на удивление, не лежала в постели. Еще не было восьми утра. Поднявшись, наклонившись над бюро, женщина рассматривала какую-то тетрадь. «Все будет хорошо, милые, - она поцеловала сыновей, - вернетесь вечером, и увидите нового брата, или сестричку».

- Брата, - уверенно сказал Грегори. Мальчик сразу получил добродушный щелчок по лбу от Пети: «Все-то ты знаешь».

- Я говорил, что будет сестра, - оскорблено заметил Грегори, - так оно и случилось.

- Идите сюда, оба, - Марта раскрыла руки. От мамы пахло жасмином, она вся была теплая, мягкая. Петя, внезапно, шепнул: «Мамочка, пусть все будет хорошо, пожалуйста...». Он искоса посмотрел на брата.

Петя знал, что иногда, у Грегори, бывают туманные, нездешние глаза. Цветы в их комнате никогда не засыхали. Грегори любил ухаживать за растениями. Брат сам сделал кормушку для птиц. Грегори, с разрешения наставника, повесил ее на окно. Утром, когда Петя просыпался, Грегори сидел на каменном подоконнике. Вокруг него щебетали воробьи и скворцы, клюя семена с его смуглой, изящной ладони. Петя вспоминал: «В Японии так было». В парке, у его светлости Ёсинобы, устроили каскад прудов. Грегори устраивался на берегу, улыбаясь, подперев кулаком подбородок. Он глядел на темную воду, на медленно плывущих уток.

В замке, в Банбери, Грегори всегда кормил птиц бабушки Евы, тропических, ярких попугаев, крохотных, разноцветных колибри, в отдельной клетке. В Саутенде, в оранжерее, мальчик возился с лилиями и кувшинками. Он склонял голову набок, будто прислушиваясь к чему-то.

В вагоне железной дороги, Петя, оглянулся на дедушку Мартина. Он что-то подсчитывал в блокноте. Мальчик шепотом потребовал у брата: «Скажи, что будет!»

Грегори толкнул Петю в плечо:

- Ты правильно сделал, что газету взял, русскую, - он указал на «Санкт-Петербургские ведомости». Петя сунул газету в карман, выходя из спальни матери.

Оба мальчика были в льняных, летних костюмах. Питер водил сыновей к тому же портному, у которого одевался сам. В Итоне Петя держал в гардеробе свои ковбойские брюки, замшевую куртку и шляпу. У него было даже настоящее лассо. Джошуа и Бет, добравшись до Сан-Франциско, прислали его в подарок мальчику.

- Когда-нибудь, мама, - весело сказал Петя, рассматривая его, - я вернусь в Америку. Я американец, по одному из паспортов, - он подмигнул матери, - и папа там похоронен. И в Россию поеду, обязательно. Построю железную дорогу, до Тихого океана. Побываю в Зерентуе, в церкви, что ты возвела..., -Марта, получив аффидавит от зятя, оформила в русском посольстве в Лондоне паспорт для сына.

Получив документы, Марта, невзначай, поинтересовалась у посланника Бруннова, может ли она, миссис Кроу, навестить Россию. Филипп Иванович всплеснул толстенькими ручками:

- Разумеется! И ваш муж, - он испытующе посмотрел на Марту, - владелец «К и К» будет заинтересован в деловом визите в нашу страну..., Она стремительно развивается. У нас растет промышленность, железные дороги...

- Посмотрим, - коротко ответила женщина.

Выйдя на площадь Белгравии, она усмехнулась:

- Судя по всему, это дело рук Федора Петровича. Хочет, чтобы мы в Россию приехали. Все равно, -Марта помотала головой, - нельзя ему доверять. Питер, как отец его, дела с Россией не ведет, и не будет. Потом, - она пошла на Ганновер-сквер, - когда Петя взрослым станет, туда отправимся. Это безопасней.

На каникулах Петя ходил на службу в церковь при посольстве и занимался с отцом Евгением, священником, законом Божьим и русским языком.

- Взял, - недоуменно ответил Петя. Мальчик закатил голубые глаза: «Невозможно с тобой говорить. Никогда ничего прямо не скажешь!».

Грегори промолчал. Он отвернулся, глядя в окно, на зеленые, летние поля вдоль Темзы, на яркое, утреннее небо.

Браун, вместе с Питером готовил комнату для родов. Свекровь увела Люси на прогулку. Проводив мальчиков, Марта еще раз взглянула на свои вычисления. Она составила схему последнего месяца в жизни Маргариты де ла Марк.

- Она жива, - упрямо сказала себе Марта, - я в это верю.

Младший Виллем прислал ей подробное письмо, Марта поговорила с Полиной. Женщина покусала карандаш:

- Она ходила по магазинам, якобы. Этого никак не проверить. И она знала адрес, на рю де Риш-Клер. А если Макс был там, в то же самое время?

Анри написал, что, после похорон, брат уехал из Парижа в неизвестном направлении. Марта даже связалась с адвокатской конторой, продававшей квартиру. Ей ответили, что никак не могут помочь. Сведения о клиентах были конфиденциальными.

Марта рассчитала все возможные варианты и пришла к выводу, что либо на квартире был Макс, либо Маргарита встретила там кого- то.

- Покупателя, человека, что убирал ее..., - Марта, задумалась, - но это незнакомые люди. Хотя Макса она тоже не знала. Макс умеет быть очень убедительным.

Марта съездила к Герцену, после Пасхи. Александр Ивановис хмыкнул:

- Миссис Кроу, я вам доверяю. Но поймите и вы меня. У нас, - Герцен повел рукой в сторону заваленного бумагами стола, - большая организация. Мы не можем уследить за всеми ее членами. Мистер де Лу выполняет задания Интернационала. Вот и все, что я знаю.

- Не пытать же его, - пробормотала Марта, сидя в вагоне подземной железной дороги: «И Джон ничего не сделает. Маркс живет здесь легально, и Герцен тоже. Они не обязаны сообщать, где сейчас Макс, даже если премьер-министр, граф Дерби, будет этим интересоваться».

Марта едва успела убрать блокнот и запереть вделанный в стену сейф. С порога раздался голос Брауна: «Все готово, миссис Кроу. Пойдемте, примем снадобье». Марта посмотрела в его внимательные, спокойные глаза. Покидая спальню, женщина украдкой перекрестилась.

Мартин Кроу пил чай, читая The Times. Мальчишек он отправил в малую библиотеку. Мартин, хоть и был членом правления, но не хотел слушать воркотню джентльменов. Не все были рады видеть в клубе детей. Они сходили в галерею Кроу, посмотрели на Розеттский камень, и пообедали здесь, в Брук-клубе. Мартин понял:

- Шестой час вечера, а от Сидонии ничего не слышно. Господи, только бы все удачно прошло..., - он почувствовал у себя за плечом какой-то шорох. Лакей во фраке наклонился: «Вам телеграмма, мистер Кроу».

Мартин заставил себя успокоиться и надорвал бумажную ленточку. «Схватки остановились, - прочел он, - срочно привези еще двух хирургов на консилиум. Браун настаивает, что все в порядке, но мы волнуемся».

Мартин, поднявшись, нарочито аккуратно свернул газету.

Петя и Грегори устроились в дальнем углу малой библиотеки. В комнате было безлюдно. Пахло пылью, на дубовых половицах лежали лучи послеполуденного солнца. Брат листал «Преступление Орсиваля» месье Габорио. Петя читал о казни императора Максимилиана, расстрелянного в Мехико.

- Здесь нам будет удобнее, - услышали они глубокий, мужской голос: «Не все патроны нашего клуба интересуются медициной, тем более, - расхохотался человек, - удалением камней из мочевого пузыря. Я вам расскажу об операции, которую я сделал императору Бельгии. Я назвал ее литотрипсией, от греческого «литос»….»

- Камень, - рассеянно сказал Грегори, подняв темноволосую голову, глядя на двух мужчин, помладше и постарше, что зашли в библиотеку.

Мальчик встал: «Вы сэр Генри Томпсон, я о вас читал. Грегори Вадия, - он поклонился. Мужчина постарше, с почти седой бородой, вынув изо рта сигару, заметил, с иностранным акцентом: «Видите, Генри, нам растет достойная смена». Он был невысокого роста, плотный. Окинув взглядом комнату, гость рассмеялся: «Не знал, что у вас в клубе есть русские газеты, Генри».

- Это моя газета, - Петя тоже поднялся.

- Я знаю русский, вот и..., - он смутился и покраснел. Незнакомец пристально его рассматривал.

- Мы можем поговорить на моем родном языке, - сказал мужчина по-русски и протянул руку.

- Петр, - спохватился мальчик, - Петр Степанович Воронцов-Вельяминов, ваше превосходительство. Рука у человека была крепкая, совсем не старческая, с длинными, ловкими пальцами.

Он все изучал Петю, и, наконец, улыбнулся: «Вот оно как. Николай Иванович Пирогов, к вашим услугам».

Браун поправил маску на лице женщины, она была под эфиром. Врач оглянулся на дверь. Мистер Кроу вышел. Браун вспомнил:

- Свекровь ее приходила. Сказала, что дочка его зовет. Дочка у них на удивление хорошо говорит, для своего возраста, - он, на мгновение, увидел прозрачные, зеленые глаза, упрямый, нежный подбородок. Девочка была похожа на мать.

Миссис Кроу лежала, вытянувшись на спине. Схватки, хоть и прекратились, но сердце у ребенка билось хорошо. Браун предполагал, после маленькой операции, приступить к извлечению младенца. В комнате было тихо, остро пахло эфиром и травами. Браун взял скальпель и примерился: «Крови будет столько, что никто, ничего не заметит». Он протер операционное поле раствором карболки. Браун, в своей лечебнице, боролся за антисептику. Он всегда, гордо, указывал на низкие, по сравнению с другими лондонскими госпиталями, цифры смерти от заражения крови.

- Два надреза и дело закончено, - он наклонился и услышал с порога холодный голос: «Мистер Браун, что вы делаете?»

Сэр Генри Томпсон, баронет, известный на всю Европу хирург, личный врач бельгийского императора, стоял в дверях. Он закатал рукава на рубашке, подошел к Брауну и бесцеремонно забрал у него скальпель. «Я осматривал роженицу, - зло сказал Браун, - я ее лечащий врач. Как вы смеете, сэр Генри!»

- Зачем вам понадобился скальпель? - поинтересовался второй мужчина. Обернувшись, он позвал: «Мистер Кроу, идите сюда!»

- У него иностранный акцент, - понял Браун: «Откуда они появились..., Я сказал этому Питеру Кроу, что все в порядк. Нет нужды звать других врачей».

- Меня зовут Николай Пирогов, - хмуро заметил пожилой мужчина, подойдя к столу, одернув простыню, которой была накрыта Марта: «Я хирург, русский, в Лондоне проездом. Может быть, вы слышали обо мне. Я знал миссис Кроу..., - Пирогов помолчал, - давно».

Она совсем не изменилась, понял Пирогов, только вокруг рта и под глазами появились легкие морщины. Бронзовые волосы стягивала холщовая косынка. Пирогов вспомнил маленькую, легкую девушку в коричневой форме сестер Марфо-Мариинской обители, и залитые солнцем улицы Симферополя. Миссис Кроу была в рубашке с короткими рукавами. Он увидел старый, стершийся шрам на левой руке.

- Это когда она за ранеными ползла, - ласково подумал Пирогов, - ее на Малаховом кургане в плен взяли. Господи, кто бы мог подумать, тринадцать лет прошло.

По дороге в Мейденхед он рассказывал сыну мадемуазель Марты, про себя Пирогов называл ее именно так, о Крымской войне. Он сразу понял, что перед ним сын полковника, а потом узнал и его имя, Степан Воронцов-Вельяминов.

- Все думали, что он без вести пропал, - вздохнул Пирогов, - надо же, как бывает. А Федор Петрович, брат его, младший. Я слышал, от него жена ушла. И правильно сделала. Он мне еще тогда не понравился.

Грегори и сэр Томпсон сидели в углу отделения, рядом с Мартином. Знаменитый хирург объяснял мальчику свою операцию по удалению камней.

- Твой брат на тебя не похож, - хмыкнул Пирогов. Петя, весело отозвался:

- Мы не по крови братья. Он племянник первой жены моего отчима, мистера Питера Кроу. Мама Грегори в Китае спасла, когда он совсем маленький был. Потом мы все в Японии встретились, в Сендае. Там есть крест, Николай Иванович, - зачарованно сказал Петя, - из бронзовых хризантем. Они триста лет не вянут, представляете? Если бы я этого не видел своими глазами, я бы никогда не поверил. А отец мой, - мальчишка погрустнел, - на Арлингтонском кладбище похоронен, в Вашингтоне. Он погиб на Гражданской войне. Мы и в Америке жили, я вам расскажу..., - заторопился паренек. Пирогов улыбнулся: «Твоя мама мне расскажет. Теперь послушай, как мать и отец у тебя познакомились, в госпитале...»

- Сначала на Малаховом кургане, - гордо заметил Петя: «Папа маму там впервые увидел. А потом приехал в Симферополь, чтобы ее найти».

- И нашел, - подтвердил Пирогов. Мальчишка, Петя сказал, что ему двенадцать лет, как две капли воды был похож на отца. У него были рыжие, хорошо подстриженные кудри, голубые, веселые глаза, и россыпь веснушек вокруг носа. Он сообщил, что после родов матери, вместе с бабушкой, дедушкой и братом отправится в Ньюкасл, инепременно спустится в шахту. Петя, ненароком, заметил, что следующим летом едет работать подручным на Суэцкий канал.

- Его строит мой дядя, - гордо заметил Петр, - знаменитый инженер, сэр Стивен Кроу. Потом он отправится в Арктику, искать Северо-Западный проход, на паровом корабле. Я буду помогать в машинном отделении, - ввернул Петя.

Матери и Питеру он пока об этом не говорил. Даже Грегори ничего не знал. Петя был уверен, что препятствий он не встретит. Он изучил карту Арктики и понял, что вся экспедиция займет год, не больше.

- Через пять лет, - подумал мальчик, - я помню. Когда канал закончат. Мне к тому времени будет семнадцать. Поступлю в Кембридж на год позже. Ничего страшного.

Браун увидел холодные, лазоревые глаза мистера Питера Кроу. «Что вы намеревались делать с моей женой, - поинтересовался мужчина, - и почему я об этом ничего не знаю, мистер Браун? Что за вмешательство вы хотели провести?»

- Это маленькая, безобидная операция, - пытался оправдаться Браун, - я излечил сотни женщин, и не слышал ничего, кроме благодарности..., - он увидел, как угрожающе сузились глаза Пирогова: «Я читал, - русский хирург проверял пульс Марты, - читал о ваших..., - Пирогов поискал слово, -практиках, якобы помогающих от истерии, нервных расстройств...»

- И это правда! - Браун вскинул руки: «Женщины становятся спокойнее, у них не появляются желания...»

- Естественные желания, - сочно заметил Пирогов.

- Оставим в стороне ваши шарлатанские теории о причинах болезней нервной системы. Как вы смели, - Пирогов побагровел, - подвергнуть варварской, калечащей процедуре пациентку, не испросив на то ни ее согласия, ни согласия ее семьи! Мистер Кроу, - он повернулся к Питеру, - вы знаете, что доктор, - Пирогов издевательски усмехнулся, - Браун хотел удалить вашей жене glans clitoridis?

- Это..., - было начал Томпсон, но Питер сжал зубы:

- Я знаю, что это такое, сэр Генри. Мистер Браун, - приказал мужчина, - немедленно убирайтесь отсюда. Обещаю, вы не получите никакой оплаты, и в следующий раз мы встретимся с вами в суде! -Питер заставил себя сдержаться и не стал подходить к Брауну, хотя ему очень хотелось, как следует, встряхнуть врача. «Бедная дочь Бромли, - подумал Питер, - вот что с ней стало. И Бромли, как он мог на такое согласиться. Браун ему, наверняка, обещал, что после операции Кэтрин будет вести себя, как положено».

- Вон из моего дома, - подытожил Питер: «Мой отец проследит, чтобы и вашего духу здесь не было».

Семья расположилась в библиотеке. Люси, завидев мальчиков, сбежала вниз со ступеней и звонко сказала: «Мама лежит! Там братик!»

- Мистер Кроу,- удивился Пирогов, - вашей дочери едва больше года...

Люси задрала темно-русую голову: «Я Люси, - отчеканила девочка, картавя, - я хорошо говорю». Питер покрутил головой и усмехнулся:

- Она в девять месяцев свое первое слово сказала, мистер Пирогов. Палец протянула к столу, и потребовала: «Дай!». Там груши лежали. А я спросил: «Сколько, милая?» - Питер все улыбался:

- Люси ответила: «Одну, папа». Вот с тех пор..., - он не закончил и добавил:

- И ходить она тогда же начала. Братика ждет, - он взглянул на окна спальни. Пирогов уверил его: «Все будет хорошо».

По дороге в Мейденхед старший мистер Кроу рассказал Пирогову, что усадьба была куплена семьей еще при королеве Елизавете. С тех пор дом несколько раз горел, его грабили, разоряли, перестраивали и приводили в порядок. «Мы здесь триста лет живем, - заметил Мартин, - и дальше будем жить, обещаю».

В спальне было прибрано. Пирогов вспомнил голос мистера Кроу:

- Вы у нас погостите, после родов. Грегори врачом хочет стать, - он погладил ребенка по голове, -расскажете ему о медицине. Ни о чем не беспокойтесь, - Питер поднял руку, - за вашими, вещами мы в Лондон пошлем.

Они проводили глазами Брауна. Пирогов, сквозь зубы, сказал пару крепких слов на русском языке.

- Это я знаю, - обрадовался младший мистер Кроу, - меня отец научил. Он в Сибири бывал, давно.

- Помотало вашу семью, - присвистнул Пирогов и повернулся к Томпсону: «Давайте начинать осмотр, коллега».

У нее появился еще один шрам, более свежий, чуть выше правой груди. Пирогов, наметанным взглядом хирурга, определил: «Легкое прострелили. Как это ее угораздило, бедную? Кто на нее руку поднял?»

Дело, в общем, было ясным:

- Без еще одного шрама не обойтись, мистер Кроу. Сейчас восемь вечера. Воды рано утром отошли, как этот..., - Пирогов помолчал, - вашей жене снадобье дал. Тянуть дальше опасно, схватки прекратились. Надо оперировать, - он вздохнул, - но вы имейте в виду, после этого миссис Кроу, - он едва не назвал ее мадемуазель Мартой, - нельзя будет больше рожать.

Питер стоял, держа ее за руку, маленькую, теплую, такую знакомую. Он почувствовал, как спокойно, размеренно, бьется сердце Марты. Томпсон, подозвав его ближе, вручил Питеру слуховую трубку. Сердечко младенца бойко стучало. Питер, справившись с собой, разогнулся:

- Да. Начинайте. Может быть..., - он обвел взглядом комнату, - послать за чем-нибудь? Аптекарь в Мейденхеде откроет лавку...

- Эфира здесь достаточно, - уверил его Пирогов, - а инструменты мы привезли. Пойдемте мыться, коллега, - велел он Томпсону.

На пороге спальни Питер обернулся и перекрестил жену: «Я люблю тебя, милая. Тебя, и всех наших детей».

Марта проснулась, услышав голос, весело говоривший по-русски: «Пора приходить в себя, дорогая мадемуазель Марта! Мы с вами тринадцать лет не виделись. Нам есть о чем поболтать!»

Она, все еще не веря, осторожно подняла веки и охнула. Живот болел. Шипел газовый рожок, гардины были задернуты.

- Хлороформировать мы вас не стали, - Пирогов присел на кровать, - не люблю я его. На одном эфире справились. Опиум вы получите, немного, - он поднял палец, - вам еще мальчика кормить, дорогая миссис Кроу. Он у вас небольшой получился, но увесистый, - рассмеялся Пирогов, - почти восемь с половиной фунтов. Он спит, - хирург указал на колыбельку, - мы вам операцию сделали. Сейчас я мистера Кроу позову, - он поднялся. Марта, изумленно, спросила, по-русски: «Николай Иванович, откуда вы…, Как вы здесь оказались...»

- Я не мог пропустить роды своей бывшей ассистентки, - хохотнул Пирогов, - зря вы сбежали из медицины, мадемуазель Марта. Ваш муж пригласил нас погостить. Мы с вами обо всем поговорим. Мистер Кроу вам шампанского принесет, - сообщил Пирогов, доставая ребенка из колыбели, - его открыли, в столовой. Лучше, чем любой опиум.

Темно-розовые, тонкие губы улыбались. Она приняла дитя:

- Спасибо вам, Николай Иванович, - Марта полюбовалась сыном. Мальчик спал, нахмурив брови. Каштановые волосы прикрывал чепчик.

- Глаза лазоревые, - Марта поцеловала мальчика в лоб. Пирогов согласился:

- Лазоревые. Одно лицо с мужем вашим. Трое сыновей, дочка, - он ласково коснулся бронзовой головы, - молодец вы, мадемуазель Марта.

Мальчик просыпался. Питер сидел на кровати, обнимая жену, следя за сонными, еще припухшими глазами сына. Дитя потянулось к груди. Он вытер слезы: «Господи, мог ли я подумать, что так все выйдет? Мама плакала, и папа тоже...»

- Мальчишки радуются, - шепнул он жене, - утром к тебе все придут. Они, и Люси, и мама с папой. А пока я здесь..., - Марта нашла его руку: «Ты, и наш Мартин». У ребенка было сосредоточенное, спокойное лицо. Питер выдохнул:

- Спасибо тебе, любовь моя, спасибо..., Держи, - он расстегнул цепочку и положил себе на ладонь крохотный, золотой крестик: «Это ему достанется, нашему Мартину».

- Еще не скоро, милый, - неслышно ответила жена, полулежа у него в руках. Марта покачала мальчика: «Еще не скоро. Мы всегда будем вместе, Питер, пока мы живы. Обещаю тебе».

Мартин медленно ворочался, закрывая глаза, припав к груди матери.

 

Лето 1867 года, Бельгия

 

Лувен

Элиза де ла Марк стояла на широких, каменных ступенях университетской клиники, глядя на свои золотые, подвешенные к браслету часики. Консилиум назначили на два часа дня. Школу в Мон-Сен-Мартене распустили на каникулы. Элиза объяснила мужу и свекру, что хочет съездить в Брюссель, заказать платья для нового сезона и купить книги. Барон недовольно отозвался: «Сколько раз я тебе говорил! Девушке, замужней женщине, неприлично ездить одной по железной дороге, ходить по городу..., Посмотри, что случилось с Маргаритой».

Сестру мужа так и не нашли. Элиза знала, что дело закрыто. Полицейский комиссар Брюсселя сказал им, что Маргарита, вероятнее всего, мертва. Элиза в это не верила. Каждое воскресенье, на службе в новом храме Иоанна Крестителя, девушка молилась за то, чтобы невестка нашлась, живой и здоровой. На Рождество они с мужем ездили в Рим. Элиза удостоилась личной аудиенции у папы Пия.

Его Святейшество ласково похвалил Элизу за строительство церкви и за ее работу в католическом образовании.

- Очень приятно, что вы, дорогая баронесса, несмотря на богатство и положение в обществе, не забываете о долге христианки, и помогаете страждущим людям, - заключил он, глядя на белокурую, прикрытую черной, кружевной мантильей голову:

- Я слышал, вы дали обет расширить и украсить церковь в Лурде, возведенную вашим покойным отцом, - его Святейшество перекрестился: «Я молюсь за его душу и буду молиться за вас».

Элиза сглотнула и заставила себя не плакать. На Пасху она собиралась, вместе с Виллемом, отправиться в Лурд. Девушка хотела искупаться в святой воде источника. Он открылся в гроте, где сестра Бернадетта говорила с Девой Марией.

- Может быть, - отчаянно думала Элиза, - может быть, что-то изменится..., Многие больные исцеляются в Лурде, я помню. Мы с папой поехали туда на следующий год после того, как Дева Мария явилась Бернадетте. Тогда же папа и начал церковь строить..., - она вытерла слезы с больших, серых глаз и покраснела:

- Ваше Святейшество, спасибо вам, я..., - Элиза не смела, попросить его помолиться о таком, однако папа улыбнулся: «Я напишу матери-настоятельнице обители в Невере, где приняла обеты сестра Бернадетта. Вы сможете с ней встретиться, лично. Помолитесь вместе...»

Они навестили и Лурд и Невер. Элиза на коленях отстаивала все службы, и купалась в воде родника. Сестра Бернадетта подарила ей вышивку своей руки, напрестольную пелену для алтаря церкви в Мон-Сен-Мартене. Ее торжественно внесли в здание, с крестным ходом. Элиза настояла, чтобы шахтеры в этот день отдыхали, и получили за него полную оплату. Свекор был очень недоволен. За обедом, позже, барон заметил:

- На вашем месте я бы меньше разъезжал по разным святым местам, дорогие мои. От этого дети на свет не появляются, - Элиза зарделась. Она почувствовала, как муж, под столом, нежно гладит ее руку.

Младший Виллем пожал плечами: «Я совершенно не против того, чтобы Элиза одна куда-то ездила, папа. Она взрослая женщина, ничего страшного в этом нет. Тем более, я занят, как ты сам знаешь».

Летом новых работников не нанимали, цены на уголь снижались. Инженеры и оставшиеся шахтеры приводили в порядок крепления, пробивали новые штольни, проверяли подъемники и систему вентиляции.

- Скоро осень, - Элиза слушала звон колоколов, - дядя Виллем сказал, что недели через две шахты начнут работать в полную силу. Новые люди в поселках появятся. Надо будет, чтобы кюре их навестили. Надо детей в школу записать..., - по дороге с вокзала в клинику Элиза зашла в часовню святого Антония. Она долго стояла на коленях перед статуей Девы Марии, глядя на огоньки свечей, на тонкое, строгое лицо. Девушка перебирала розарий. Элиза всегда носила четки в ридикюле, вместе с маленьким молитвенником.

- Сжалься над нами, грешниками, - попросила Элиза, - сделай так, чтобы у нас родился ребенок..., -она тяжело вздохнула: «Призри Маргариту, невестку мою, сохрани ей жизнь и здоровье. Дай ей вернуться домой, под кров семьи...»

Новости до них не доходили. Виллем, аккуратно, писал младшему брату. Он сам ездил в Льеж. Отправлять корреспонденцию из Мон-Сен-Мартена юноша не хотел. Однако все получаемые в замке письма просматривал свекор. Элиза надоумила мужа:

- Арендуй ящик на почтамте Льежа, и сообщи его номер Грегори. Твой отец ничего не узнает. Может быть, - она поцеловала Виллема в затылок, - Маргарита нашлась и спокойно живет в Лондоне.

Они простились на станции. Элиза, незаметно, пожала мужу руку:

- Я через два дня приеду, милый. Ты осторожней, - велела она. Виллем рассмеялся: «Я за год под землей все изучил, беспокоиться незачем». От жены пахло ландышем. Она была в скромном, сером шелковом платье и таком же капоре. Виллем устроил ее в отделении первого класса. Элиза наотрез отказалась от салона-вагона: «Незачем ради меня одной выводить его из депо». Юноша долго махал вслед поезду. Потом они собирались все вместе поехать в Остенде. Виллем вздохнул: «Папа опять будет ночевать в другой гостинице. Хорошо, что Элиза не догадывается, кого он туда привозит».

Девушка велела себе не волноваться. Еще раз перекрестившись, она толкнула двери клиники. Профессор Леклерк ждал ее внизу, в приемной. Врач, весело сказал:

- Ради вас, мадам, я пригласил коллег из Германии и Франции. Нас десять человек собралось. Обещаю вам, мы выясним, что происходит.

- А если Анри здесь? - в панике, подумала Элиза, поднимаясь по мраморной лестнице на второй этаж.

- И он..., Давид..., - она вспомнила красивые, темные глаза, и букет белых роз, что кузен подарил ей в Париже. Все телеграммы, которыми они обменивались, лежали в шкатулке Элизы. Муж туда не заглядывал, но девушка все равно устроила тайник под шелковой обивкой. Она перечитывала кабели, пожелтевшие, с наклеенными, черными буквами. От них пахло старой бумагой. Элиза, убрав бланки, стояла у окна своей спальни, глядя на холмы, окружавшие замок, на сосновый лес. Поселка и шахт отсюда видно не было.

Элиза вспомнила, что Давид хирург, а кузен Анри детский врач, и успокоилась: «Им здесь делать нечего». Осмотр был долгим и мучительным. Элиза краснела, закрывшись простыней, чувствуя ощупывающие ее руки. Она, облегченно, поняла, что все врачи были пожилыми. Ассистентка помогла ей одеться, за ширмой и принесла чашку кофе. Профессора удалились в кабинет Леклерка.

Ее позвали только через два часа. Девушка успела прочесть все старые газеты и выпуски Musée des familles, парижского журнала. В нем публиковались месье Дюма и месье Верн. Они с Виллемом выписывали все новые книги. Элиза напомнила себе, что в Брюсселе надо будет зайти не только в лавку за учебниками, но и купить мужу какой-нибудь подарок. Она вынула свой блокнот, и услышала голос: «Мадам де ла Марк, прошу вас».

Они даже нарисовали ей схему. Взглянув на четкие линии, Элиза поняла, что опять краснеет. Все оказалось очень просто. Она, до сих пор не веря, слабым голосом спросила: «Значит..., я никогда..., никогда не смогу забеременеть?»

- Судя по всему, нет, мадам, - развел руками Леклерк.

- У вас отсутствуют органы, выделяющие клетки, необходимые для зачатия. Такие случаи бывают, но редко. Однако, - он покашлял, - есть много сирот. Церковь их призревает, но ребенку, конечно, лучше жить в семье..., Посоветуйтесь с мужем, не скрывайте от него таких вещей, - Леклерк взглянул на бледное лицо девушки:

- Бедняжка. В двадцать два года услышать, что у тебя никогда не будет детей. Надеюсь, у нее хороший муж, человек, что ее любит..., Хотя из-за такого церковь аннулирует брак, можно не сомневаться. Мужчине нужны наследники. Она, наверное, после этого в монастырь уйдет.

Элиза нашла в себе силы поблагодарить консилиум, расплатиться и выйти на улицу. Вечерело, весь Лувен был залит низким, неярким закатным солнцем. Велев себе не плакать, девушка дошла до часовни. Элиза рухнула на колени в боковом приделе, перед статуей Мадонны. Она горько разрыдалась, уткнув голову в руки:

- Надо сказать Виллему. Нельзя его обманывать..., Но ведь, что Бог соединил, того человек не расторгнет..., - Элиза всхлипнула, - Виллем меня любит. Он не станет аннулировать брак..., Можно уехать, - поняла девушка, - уехать в Ренн. Скажу, что в Бретани деревенский воздух, чистый. В провинции лучше носить ребенка. Анри нам найдет в Париже сироту. Дядя Виллем не узнает ничего, никогда. Анри поможет оформить документы на маленького, - девушка вытерла слезы:

- Это богоугодное дело, христианское, воспитать младенца, - она сжала зубы и велела себе: «Вернешься домой и поговоришь с Виллемом, сразу». Элиза послушала вечерню и пошла на вокзал. В Брюсселе у нее был заказан номер в гостинице. Завтра, после визита к портнихе, она возвращалась в Мон-Сен-Мартен.

Профессор Леклерк запирал двери кабинета, когда сзади раздался озабоченный, мужской голос:

- Кажется, я разминулся со своей женой, баронессой де ла Марк, профессор. У меня были дела в Брюсселе, я задержался. Неудобно получилось..., - он покраснел, и снял шелковый цилиндр: «Барон де ла Марк. Я должен был прийти на консилиум вместе с мадам Элизой...»

- Он ее старше, - понял Леклерк, - лет на двадцать. Такие мужчины не склонны к необдуманным поступкам.

- Она ушла, не дождалась вас, - Леклерк увидел, что барон смутился. Профессор, успокаивающим тоном, заметил:

- Ваша жена здорова. Она вам все расскажет, обещаю. Или, если вы хотите, - он взглянул на свой золотой хронометр, - я все объясню. Однако меня ждет мадам Леклерк, к ужину...

- Я вас провожу, - горячо сказал барон: «Я волнуюсь, профессор, она молодая женщина..., Пожалуйста, ничего от меня не скрывайте. Я готов на все ради того, чтобы мадам Элиза оправилась».

Виллем шел по узкой улице, слушая профессора. Выяснить, куда на самом деле отправляется невестка, было легче легкого. Дождавшись, пока сын и его жена уйдут на прогулку, барон, как следует, обшарил вещи Элизы. Виллем нашел, в папке, переписку с неким профессором Леклерком, из университета в Лувене, специалистом по женским болезням. Виллем узнал дату и время консилиума, на который приглашали Элизу. Барон пробормотал: «И в прошлом году она туда ездила, якобы молилась. Посмотрим, что у нее не в порядке».

Они распрощались с Леклерком у двери его особняка. Профессор, озабоченно, заметил:

- Постарайтесь поддержать вашу жену, господин барон. Женщине, молодой, трудно жить с такими новостями. У нее может начаться меланхолия, расстройство нервов..., Будьте рядом с ней и помните, приютить сироту, вырастить его, это долг каждого христианина.

- Конечно, - кивнул Виллем. Профессор заметил слезы в его глазах:

- Тоже переживает, бедняга. Однако он спокойный человек, взрослый..., Все будет хорошо, - уверил себя профессор, и проводил глазами его мощную, в летнем пиджаке, спину.

На вокзале Лувена Виллем расположился в ресторане, и заказал обед. Он отхлебнул пива:

- Меланхолия, нервное расстройство..., - он усмехнулся, - пусть дорогая невестка всем этим в монастыре страдает, если она такая верующая. Заставлю Виллема аннулировать брак. Все ее деньги останутся нам, а она пусть принимает обеты. Женился на бесплодной калеке, дурак. Обвенчаю его с подходящей девушкой. Дорогая невестка мне не откажет, - Виллем подождал, пока накроют на стол, - теперь она у меня в руках. Она, наверняка, все будет скрывать от мальчишки. Развлекусь с ней, а потом вышвырну на улицу, - он потушил сигару и принялся за сосиски с кислой капустой.

 

Мон-Сен-Мартен.

Вагон третьего класса, из Льежа в Мон-Сен-Мартен, был забит людьми. К деревянному потолку поднимался табачный дым. Пассажиры, в простых, холщовых куртках, в суконных картузах, со старыми саквояжами, сидели прямо на заплеванных половицах. В открытые окна виднелись слабые, летние звезды над бесконечными полями. Вдалеке поднимались вверх терриконы шахт «Угольной компании де ла Марков».

- Говорят, в этом году пять сотен человек нанимают, - один из рабочих растоптал прохудившимся ботинком окурок, - на «Луизе» новые штольни пробили, и на других шахтах тоже. Главное, - он взглянул на вечернее небо, - первым в очереди оказаться, и понравиться главному штейгеру.

Его собеседник, высокий, молодой, белокурый мужчина, поскреб в бороде:

- Я слышал, они весной две тысячи человек уволили. С десяток шахт закрыли. А вы радуетесь, что пятьсот на работу возьмут, - он курил дешевую папиросу. Руки у него были большие, с крепкими, длинными пальцами, с несмываемыми пятнами угля и следами от ожогов.

- Надо добиваться, чтобы компании устанавливали справедливую оплату труда, - заключил мужчина, -в Германии, на заводах фон Рабе, после осенней забастовки, хозяева на это пошли. Хотя все равно, -он взглянул на двери тамбура, - капиталисты нас грабят.

- Закрыли шахты, где пласты истощились, - вмешался рабочий, сидевший на скамье напротив.

- Насчет забастовок, - мужчина вздохнул, - а жить на что? - он кивнул в сторону соседнего отделения, где худенькая женщина устало, качала ребенка в шали.

- Хорошо, - помолчал рабочий, - что Господь его брата к себе прибрал. Двоих мы бы не вытянули. И так жена их обоих на работу носила. Присмотреть-то некому за детьми.

- Я работал на заводах фон Рабе, - коротко заметил белокурый мужчина.

- В литейном цеху. Мы организовали кассу взаимопомощи, и во время забастовки никто не голодал. Нам посылали деньги товарищи со всей Германии. Франсуа Вильнев, - он пожал руки рабочим.

Ладонь у него была жесткая, сильная, глаза, пристальные, голубые. На лбу виднелась резкая, решительная морщина. И подбородок у него был упрямый, крепкий. Говорил Вильнев, как образованный человек. Вскоре в их отделение подтянулись другие мужчины. Завтра, в шесть утра, «Угольная компания де ла Марков», начинала нанимать персонал на следующий год. В вагоне говорили, что на пятьсот мест претендует, чуть ли не пять тысяч человек. Поселок наполняли приезжие, надеявшиеся получить место на шахтах.

Волк рассказывал рабочим о деятельности Интернационала в Германии и Франции, и спокойно думал: «Диверсия, на самой глубокой шахте компании, на «Луизе». Хватит полумер. Только актами террора можно добиться капитуляции хозяйчиков. Очень хорошо, что инженеры не видят рабочих, одни штейгеры. Но мы с ее братом никогда не встречались, он меня не узнает. И штейгеры понятия не имеют, кто она такая. Надо будет проследить, чтобы она не попадалась на глаза Виллему, вот и все. Она погибнет, при взрыве, а я уеду в Лозанну».

В Швейцарии, осенью, должен был состояться конгресс Интернационала. Волка пригласили выступить с докладом о работе среди пролетариата. Ему надо было добраться и до Женевы. Книга выходила в свет. Издатель был очень доволен рукописью. Он хотел заключить с Волком еще один контракт. «Идеи социализма сейчас очень популярны, - читал Макс письмо, полученное на его безопасный ящик, на женевском почтамте, - а вы, доктор де Лу, отлично владеете пером. Я предрекаю вашим книгам большой успех».

После Швейцарии он собирался навестить Париж, посетить адвокатов, и увидеть семью. К Рождеству Волка ждали в Дублине. Ирландские товарищи нуждались в обучении военному делу и подрывной технике, с ними занимались давние приятели Волка, из Америки. Он предполагал устроить где-нибудь в глуши подпольный лагерь.

- Потом опробуем ребят в деле, - решил Волк, - устроим дорогому дяде Джону веселую жизнь. Фении будут рады от него избавиться. Он у них в списке приговоренных к смертной казни.

Осенью на заводы в Эссен приехал молодой граф фон Рабе. Маргарита, через несколько недель работы у него в канцелярии, наотрез отказалась туда возвращаться. Волк был очень недоволен. Маргарита, разрыдавшись, призналась, что наследник фон Рабе предложил ей бросить работу и пойти к нему в содержанки.

Граф хотел поселить ее в хорошей квартире, в Кельне. Волк обрадовался: «Отлично. Мы получим безопасный адрес. Граф фон Рабе не станет там болтаться целыми днями. Устроим тайник, начнем передавать корреспонденцию, читать его документы...»

Он попытался объяснить Маргарите, что дело борьбы за новое общество требует жертв. Она, как коммунист, должна была подчиняться приказам Интернационала. Девушка мотала головой и плакала:

- Я не могу, не могу..., Не проси меня, Волк, я люблю тебя, я никогда тебя не оставлю..., - в постели, она прижалась к нему: «Я всегда, всегда буду с тобой, куда бы ты ни отправился...»

Девушка заснула. Волк лежал, затягиваясь папиросой, искоса глядя на ее русые, рассыпанные по подушке волосы. «Еще забеременеть вздумает, - недовольно вздохнул Макс, - хотя, она пьет снадобье. Я сам проверяю. За это можно быть спокойным».

Весной Маргарита сказала ему, что ждет ребенка. Она клялась, что принимала настойку, каждый день. Девушка, всхлипывая, говорила, что средство, наверное, оказалось недейственным. Однако Волк подозревал, что Маргарита подменила лекарство, втайне от него.

Она ушла из конторы и нанялась поденщицей. Девушка мыла полы в пивных и лавках в их рабочем квартале.

- Ты его полюбишь, Макс, - горячо говорила Маргарита,- полюбишь наше дитя. Мальчика, или девочку..., - она, ласково, брала его руку и клала на живот. Макс заставлял себя не морщиться. Она подурнела, на лице появились темные пятна, ее часто тошнило. Руки девушки растрескались и покраснели от холодной воды, ноги отекали. Она, все равно, шила приданое для младенца, улыбалась и говорила, как они с Максом и ребенком будут жить в Швейцарии, в Женеве, у озера. Ни в какую Женеву Макс ее возить не собирался. После удачно проведенной забастовки он уволился с заводов. Оставив Маргариту в Эссене, Волк уехал в Лейпциг. Они с Либкнехтом и Бебелем провели подпольное заседание будущей социалистической партии. Волк получил разрешение на диверсию в Бельгии и послал письмо в Варшаву, господину Воронцову-Вельяминову.

- Пан Вилкас получает корреспонденцию по этому адресу, - коротко написал Волк, оставив номер безопасного ящика в Женеве.

В Лейпциге он жил в отменной гостинице, с американскими документами. Волк успел переспать с хорошенькой, юной женой какого-то немецкого торговца. Муж ее приехал в Лейпциг по делам. Фрау Каролина отчаянно скучала. Макс весело улыбнулся, вспомнив ее.

Дверь в тамбур открылась, он увидел Маргариту. Девушка носила совсем простое, широкое шерстяное платье. Волк велел ей скрывать беременность. До родов оставалось два месяца, в откатчицы Маргариту бы никто не взял, а Максу она была нужна под землей. Русые волосы, заплетенные в косы, были стянуты в узел. На плечи она накинула старую, в дырках шаль. Макс увидел, что она вытирает рот и брезгливо подумал:

- Опять тошнило. Пиявку, хотя бы только в начале, рвало, а эту и сейчас. Хорошо, что я скоро с ней распрощаюсь.

В вагоне было накурено, у Маргариты закружилась голова. Она подышала, и напомнила себе:

- Все будет хорошо. Из Мон-Сен-Мартена мы уедем в Швейцарию. Дитя родится, в Женеве, у озера..., Макс его полюбит, обязательно. Я найду Виллема, объясню ему, что я ушла из дома ради революции, ради того, чтобы построить новое общество..., Он хороший человек, он поймет. Главное, - Маргарита села на скамью, - не попасться на глаза папе. Но я буду откатчицей. Волк говорил, на них никто внимания не обращает.

Ребенок задвигался, она улыбнулась. Женщина напротив, укачивала хнычущего, худого младенца, а потом горько сказала:

- Двойня была, но брат его отмучился, - она перекрестилась, - пусть призрят его Иисус и Дева Мария в садах райских. Тебе-то когда срок? - она зорко взглянула на Маргариту.

Девушка покраснела: «Через два месяца. Давайте, - Маргарита протянула руки, - давайте я с ним побуду. Отдохнете немного».

Ребенок даже не кричал. Он сипел, растерянно, жалобно, в гноящихся глазах виднелись слезы.

- Тише, тише, маленький, - заворковала Маргарита. Она зашептала:

Schlaf, Kindlein, schlaf!

Der Vater hüt' die Schaf,

Die Mutter schüttelt 's Bäumelein,

Da fällt herab ein Träumelein…

Она вспомнила мамочку, тоже певшую эту колыбельную, и приказала себе не плакать.

- Я все правильно сделала, - уверенно подумала Маргарита, - правильно. Подменила снадобье, ничего страшного. Макс не знает, какое это, счастье, когда ребенок рождается. Он изменится, он станет другим, он полюбит наше дитя..., - Маргарита подняла голову и услышала кислый голос женщины:

- Гладко он говорит. И собой красавец, вокруг него девчонки так и вьются. Одна только что в рот ему не смотрит, - женщина усмехнулась, - юбки прямо здесь поднять готова.

- Конечно, товарищ Розали, - уверенно заметил Макс, - женщина, такой же важный работник, как и мужчина. Оплата за женский труд не должна быть меньше мужской, - вагон зашумел. Маргарита украдкой посмотрела на миленькую, лет шестнадцати брюнетку, в юбке и блузе, устроившуюся рядом с Максом. Девушка, сглотнув, опустила глаза.

- Расскажите о забастовке, месье Франсуа, - потребовала Розали, - в Льеже я работала на фабрике, где делают проволоку. Мы хотели бороться за свои права, однако у нас не было организатора..., - она покраснела. Макс, ласково, заметил: «Теперь есть, товарищ Розали».

У нее были длинные, черные ресницы, румянец на щеках. Макс подумал:

- Конечно, она товарищ. Не след ее соблазнять. Но, если я ей нравлюсь, как говорила бабушка, можно просто встретиться, к обоюдному удовольствию. Она не девственница, наверняка. Хватит мне девственниц, - неожиданно зло решил Макс, - с ними одни хлопоты.

Поезд замедлил ход, они въезжали на станцию. На деревянном перроне горели газовые фонари. Волк поднялся:

- Те, кто хочет узнать больше о нашей деятельности, приходите в пивную, послезавтра. Проведем первую встречу, познакомимся поближе..., - он подмигнул Розали. Волк, с удовлетворением увидел, что девушка улыбается.

Макс даже не помог Маргарите спуститься на перрон. Пахло гарью, локомотив свистел. Волк, не оборачиваясь, велел: «Поторапливайся, надо комнату найти». Они вышли на площадь перед вокзалом. Толпа рассыпалась по узким улицам, застроенным типовыми домами. Маргарита, взяв их саквояж, поспешила за Максом к пивной на углу.

Маргарита оглядела крохотную, унылую комнатку на третьем этаже пивной, под самой крышей. Здесь, как и в Эссене, пахло гарью. Под узкую кровать был задвинут оловянный таз. Простыни были рваными, едва прикрытыми тонким, шерстяным одеялом. Маргарита никогда не навещала Мон-Сен-Мартен, никогда не видела семейного замка. Он возвышался на холме, над поселком. За серыми, мощными башнями виднелся сосновый лес. Хозяин пивной, принимая от Макса деньги, хмыкнул:

- На земли его светлости шахтерам хода нет. Месье барон охотится, рыбу ловит..., В лес и соваться не стоит. Его егеря без промаха стреляют. Они сейчас в Остенде, всей семьей, - добавил трактирщик, отдавая Волку ключи от комнаты, - и господин Виллем, и молодой барон и мадам баронесса. Хорошая женщина, - искренне заметил мужчина, - набожная. Церковь возвела, в память своего отца покойного, напрестольную пелену из самого Лурда привезла..., - Волк, незаметно, скривился. В каморке, устраивая тайник под половицами, он сочно сказал:

- Я знал, что твоя невестка поповского воспитания. Хотя бы ты, - он окинул Маргариту взглядом, - от него избавилась.

В тайнике было пять фунтов пороха, остальное Волк собирался достать на шахте, револьвер, его паспорта и деньги, в наличных и аккредитивах. Маргарите нельзя было на людях называть его по имени, или даже Волком. Это было опасно. На «Луизу» он нанялся, как Франсуа Вильнев.

Штейгер сразу выбрал его из толпы рабочих. Волк был ростом в шесть футов три дюйма, с мощной, прямой спиной. В бараке было жарко. Когда он сбросил куртку, Маргарита увидела, как заблестели глаза той девушки, Розали. У него были широкие, мускулистые плечи, и немного загорелые руки. Макс улыбнулся, когда штейгер, пролистав рекомендацию с заводов, фон Рабе, уважительно сказал:

- Хвалят тебя. Собирай бригаду, - он кивнул на рабочих, - пятеро забойщиков, двое, откатчиц.

Он взял Маргариту и Розали. Они шли под землю в первую смену, в пять утра. Девушка, приводя в порядок завтрак, напомнила себе:

- Розали товарищ. Она такая же рабочая, как и ты. Наоборот, - Маргарита сложила в холщовую тряпицу черный хлеб, намазанный толикой масла, - надо подружиться с ней. Она неграмотна. Надо ее учить, образовывать. Волк этим и занимается. Это его обязанность, как представителя Интернационала.

Девушка облегченно вздохнула, когда услышала, что отец и брат уехали в Остенде.

- Я бы хотела, конечно, увидеть Виллема, - она села на постель со своим мешочком для шитья, - с Элизой встретиться..., Виллем мне писал, давно еще, что она хорошая девушка. А что она верующая, -Маргарита стала аккуратно расставлять пояс на широких, из грубого холста, рабочих штанах, - это не страшно. Но Волк, конечно, по-другому думает. Он, наверное, не захочет крестить маленького..., -Маргарита почувствовала, как ворочается ребенок.

Каждая вагонетка с углем весила триста фунтов. Штейгер отправил бригаду Волка в новую, глубокую штольню. Они должны были спускаться на полторы тысячи футов под землю, и работать с пяти утра до двух часов дня. Говорили что внизу, всегда очень холодно, но все равно душно. Даже новые вентиляторы, поставленные в начале лета, не справлялись со спертым воздухом. Каждый работник бригады получил одежду от компании. Она выдавалась раз в год, за дополнительный комплект вычитали из заработка. Шахтерские лампы забирали по окончании смены.

Маргарита прикинула на себя штаны:

- Пока влезаю. Впрочем, мы здесь ненадолго. Волк проведет диверсию, и мы уедем в Женеву, - она, невольно положила руку на свой живот. Акушерка в Эссене сказала, что ребенок, судя по всему, большой, но лежит правильно. «Ты женщина молодая, двадцати лет, - ободрила ее акушерка, - все будет хорошо».

В Мон-Сен-Мартене, у компании был врач, но Волк запретил Маргарите ходить к нему. Женщин, ожидавших ребенка, под землю не пускали. Ей надо было пронести вниз пять фунтов пороха, в своей одежде. Откатчиц перед сменой не обыскивали. Это считалось неприличным. Об остальном порохе и запалах должен был позаботиться Волк. Он уверил Маргариту, что все предприятие безопасно.

- Тряхнет шахту, вот и все, - Волк затянулся папиросой, - твой отец потеряет прибыли. Никто из рабочих не пострадает. Мы все ночью сделаем, - он весело подмигнул Маргарите.

Снизу слышались звуки скрипок. Маргарита, кое-как причесавшись, накинула шаль:

- Собрание закончилось, наверное. Танцевать мне нельзя..., - она грустно посмотрела на свой живот, -но, может быть, Волк со мной погулять пойдет..., Мне сейчас надо быть на воздухе, хоть и на таком, -девушка распахнула окно и закашлялась. Над всем поселком висело облако тяжелого, серого дыма. Стоял тихий, летний вечер. Она услышала томный, девичий смех с заднего крыльца.

Она никогда не танцевала с Волком. Сначала она работала секретаршей в конторе. Тамошние девушки не ходили в пивные, и не заводили себе ухажеров среди рабочих. Маргарита скрывала, что живет с Волком. Остальные секретарши были помолвлены с техниками, штейгерами, мелкими торговцами или чиновниками. Они копили деньги, чтобы, после замужества, уйти из конторы и заниматься семей. Когда она уволилась и стала поденщицей, Маргарита забеременела. Ее так тошнило первые месяцы, что она еле стояла на ногах, таская тяжелые ведра с водой. О танцах не могло быть и речи.

Внизу сдвинули столы к стенам. Визжала расстроенная скрипка, кружились пары. Маргарита, окинув взглядом зал, робко спросила у хозяина: «Вы не видели месье Франсуа?»

- Там его ищи, - мужчина отчего-то усмехнулся, наливая пиво, кивнув в сторону задней двери. Им сказали, что ничего крепче пива и сидра в долине не продается. Отец Маргариты заботился о нравственности шахтеров. Женевер привозили из Льежа, и продавали втридорога, из-под полы. Маргарита вдохнула запах можжевеловой водки. Справившись с тошнотой, она толкнула дверь, ведущую во двор.

- Так хорошо..., - услышала она задыхающийся, счастливый голос. В сумерках Маргарита увидела белые ноги, спущенные чулки, откинутые назад юбки. Волк ее не заметил, он стоял спиной к Маргарите. Розали, рассмеялась, откинув назад черноволосую, растрепанную голову:

- Он занят, позже приходи. Хотя..., - девушка застонала, прикусив губу, - я тебе его не отдам, понятно!

Волк недовольно обернулся: «Нечего тебе здесь делать».

Маргарита почувствовала горячие слезы у себя на глазах. Девушка высоким, срывающимся голосом, крикнула: «Сучка! Пошла вон отсюда! Я тебя сейчас за волосы оттаскаю! Будешь знать, как воровать мужей!»

Розали отодвинула Волка. Встряхнув юбками, она соскочила на крыльцо:

- Франсуа тебе не муж, - подбоченилась девушка, - и брюхом ты его к себе не привяжешь! Он тебя не любит! Он любит меня, - Маргарита выставила вперед руки и бросилась на девушку.

Из открытых окон пивной донеслись добродушные крики:

- Ставлю на малышку, она верткая! Нет, высокая тоже молодец, сейчас всю рожу ей расцарапает! Франсуа, у тебя в штанах, видно, золото спрятано. Девки готовы друг другу волосы выдрать!

Волк усмехался, покуривая папироску.

Они скатились со ступеней крыльца. Трещали юбки, обе девушки ругались. Розали изловчилась и плюнула в лицо Маргарите. Та, схватив девушку за косы, ткнула ее лицом в навозную лужу. Маргарита даже не думала о ребенке. Она видела торжествующую улыбку на губах Розали. Маргарита, с наслаждением, ударила ее кулаком в лицо. Девушка почувствовала, как течет кровь у нее по шее. Розали расцарапала ей щеку.

Толпа хохотала, раскачивался газовый фонарь, их платья сбились. Маргарита услышала смешок: «Франсуа, если ты бросишь высокую, я ее подберу. Ноги у нее хороши!»

Маргариту грубо встряхнули за плечо. Волк наклонился над ними. «Хватит, - резко велел он, -отправляйся наверх!»

Розали оправила платье, и стерла кровь с разбитой губы: «Я с тобой в шахте еще поквитаюсь, стерва».

В каморке Маргарита кинулась на постель и горько разрыдалась. Тело болело, платье было испачкано навозом. Она ощутила, как недовольно двигается ребенок.

- Прости, - всхлипнула Маргарита, - прости, пожалуйста...

Она переоделась. Кое-как умывшись, постирав платье и чулки, девушка села на кровать. Внизу все еще визжали скрипки, совсем стемнело, а Волк все не появлялся. Заскрипели половицы в узком коридоре, до нее донесся знакомый голос:

- Сюда, сюда..., Я твоя соседка, - Розали хихикнула, - очень удобно.

Маргарита опустила голову в руки, стараясь не слышать ее смеха, стонов. В каморке рядом двигалась старая кровать. Почти на рассвете, не сомкнув глаз, она вздрогнула. Дверь открылась. Волк, коротко сказал: «Пора на смену».

Он скинул рубашку на пол и взял оловянный кувшин с водой. Маргарита, увидела в сером свете, утра царапины у него на спине, синяки на шее:

- Как же так, Макс? Ты говорил…, говорил, что меня любишь..., - она заставила себя не плакать.

Волк хмыкнул:

- Незачем устраивать сцены, Маргарита. Ревность, это наследие патриархата. Нельзя тащить ее в новый мир. Мы с Розали испытали взаимное влечение, - он взял свои холщовые, рабочие штаны, - и решили его удовлетворить. Если ты сделаешь так же, я не буду на тебя в обиде, - она медленно, неловко одевалась, пряча от Волка заплаканное лицо.

- Пошли, - велел он, - я не хочу, чтобы из-за твоего опоздания оштрафовали всю бригаду.

Маргарита покорно подхватила сверток с хлебом. На улице было людно, над Мон-Сен-Мартеном висела слабая, исчезающая луна. Били колокола шахт. Утро было зябким. Маргарита, подышав себе на руки, стараясь не отставать от Волка, пошла к высоким, деревянным воротам шахты «Луиза».

Волк сидел прямо под вентилятором, скинув грубую куртку, ежась от холода. В шахте было тихо. Вчера он перевел бригаду на вечернюю смену. Издалека доносились голоса рабочих. Люди позли по штольням к подъемникам, торопясь первыми втиснуться на платформы, идущие вверх. Было десять часов вечера. Вторая смена проводила в забое на два часа меньше. Из-за этого мало кто сам, добровольно соглашался потерять в заработке. Однако Волк сказал своим ребятам:

- Это всего лишь на один день. Не хочется, чтобы остальные товарищи недополучили свои деньги. Поменяемся с бригадой Пелетье, у нас все холостые, - он усмехнулся, - а там семейные.

После сегодняшней ночи, как предполагал Волк, в нижние пласты «Луизы» еще долго никто бы не спустился. Маргарита пронесла на себе в шахту порох. Остальную взрывчатку достать было легко. Она хранилась здесь же, внизу, в особо оборудованной комнате. У Макса имелись отличные, немецкой работы, отмычки. Он вскрыл замок и вынес оттуда еще, по меньшей мере, двадцать фунтов. Никто ничего не заметил. Волк сделал запалы, самые простые, из смоченной горючей смесью веревки. Рассматривая схему в своем блокноте, он присвистнул: «Зачем я стал философом? Из меня бы получился неплохой инженер».

Волк, потянулся, закинув руки за голову: « Но это технические бойцы революции».

Сам он хотел стать трибуном, и вести за собой народ на баррикады, так, как делали его отец, дед и прадед. Волк собирался дождаться, пока шахта окончательно опустеет, и поручить, Маргарите поджечь запалы. Он был уверен, что девушка не подведет.

После первого рабочего дня, он, мягко объяснил Маргарите, что ей не стоит ревновать. Он, Волк, принадлежал не женщине, а революции. Маргарита, как его подруга и соратник, должна была с этим смириться.

- Более того, - он наклонился и поцеловал русые волосы, - в новом обществе, милая, не останется ревности, собственников..., Это пережитки, от которых надо избавляться.

Маргарита прижала его руку к щеке и мелко закивала: «Хорошо..., Конечно, конечно, милый, я все понимаю».

Волк, вечером уложил ее в постель, и усмехнулся. Маргарита стонала особенно громко, будто хотела, чтобы ее услышала соседка за стеной. С Розали он с тех пор встречался в шахте. Девушка ему нравилась, но Волк не собирался таскать ее за собой. Они обе толкали вагонетки. Стоило одной замешкаться, как вторая пересыпала хороший уголь к себе, заменяя его кусками породы. Девушки огрызались друг на друга.

Они сидели с одним из шахтеров как раз здесь, под вентилятором, отдыхая свои четверть часа. Парень, весело, сказал Волку:

- Смотри, Франсуа, они друг другу головы могут проломить. А то хочешь, я Маргариту заберу? Она вроде девушка хорошая, хозяйственная..., - парень покраснел. Макс подумал: «Баронесса де ла Марк. Видел бы ее отец, на коленях, за вагонеткой, в одних штанах и рубашке».

Сзади послышался шорох, маленькие, жесткие ладони закрыли ему глаза. Огонек лампы заплясал. Шахтеры пользовались лампами Дэви. Они освещали пространство штольни, и указывали на высокую концентрацию рудничного газа. Если она становилась опасной, в огне появлялся голубоватый оттенок. Пламя колебалось, а потом и вовсе затухало. Лампа Волка была подвешена на крепление. Здесь, у вентилятора, они были новыми, свежими. В заминированной штольне крепления собирались менять на следующей неделе. Волк, с удовольствием понял:

- Никто концов не найдет. Крепления не выдержали, взрыв рудничного газа..., Такое бывает. Ее никто не будет искать. Впрочем, и меня тоже.

Волк не собирался оставаться в штольне. Он хотел дождаться, пока отправится наверх последний подъемник и уйти к вентиляционной шахте. Там стояли аварийные лестницы. Их было сорок, по двадцать ступеней в каждой. Он вынес из трактира свой саквояж с деньгами, документами и оружием, и спрятал его в надежном месте. Волк намеревался пешком дойти до одной из станций на ветке между Мон-Сен-Мартеном и Льежем, и сесть на поезд.

- Месье Вильнев погибнет, - весело подумал он, привлекая к себе Розали, - чтобы потом воскреснуть. Я никогда не умру, - он вдохнул запах свежей воды. Розали пришла из умывальной, Волк поцеловал ее в шею: «Только быстро».

- В конце концов, - Волк стянул с нее рабочие штаны и поставил на четвереньки, - если она опоздает на подъемник, ничего страшного. Туда взрыв не достанет. Когда на поверхности его услышат, они немедленно пошлют сюда людей.

Розали кричала,встряхивая черноволосой головой, уцепившись рукой за деревянную стойку крепления:

- Как хорошо, как хорошо, милый... Еще, еще...

Волк стоял на коленях, спиной к входу в каморку для вентилятора. Он не видел тень, проскользнувшую в кромешной тьме, у открытой двери.

- Он не виноват, - Маргарита сжала руки, до боли, - не виноват. Это как в Библии, Ева заставила Адама согрешить. Он говорил, что любит меня, он был таким нежным. Это все она, - разозлилась Маргарита, - Иезавель, блудница..., Она за все поплатится. Я выполню поручение Макса, и он будет мной доволен..., Мы всегда останемся вместе, - Маргарита услышала, как тяжело дышит Волк. Шахтерская лампа раскачивалась. Она спряталась за пустой вагонеткой.

- Беги к подъемнику, - раздался голос Волка, - а то опоздаешь.

Маргарита нашла пальцами кусок породы и крепко сжала его. Розали вышла из каморки, оправляя платок на голове, застегивая штаны. Все было очень быстро. Маргарита закрыла ладонью рот девушки, и ударила Розали камнем по затылку. Она была много ниже Маргариты. Девушка легко свалила потерявшую сознание откатчицу в вагонетку.

Маргарита едва успела выпрямиться. Она заметила огонек шахтерской лампы Волка.

- Розали ушла, - девушка прислонилась спиной к вагонетке, - ты не беспокойся, я все сделаю. Ты меня наверху будешь ждать? - он кивнул и мимолетно прикоснулся губами к ее щеке. От Волка пахло гарью костра, осенним лесом и, немного, мускусом. Маргарита увидела, как блестят, в свете пламени, его голубые глаза.

- Подорви здесь все, и поднимайся наверх, - велел Волк, - встречаемся в условленном месте.

Он ничем не рисковал. Маргарита не знала техники. Она бы никогда не поняла, как Волк расположил порох. Девушка не знала, что она никогда бы ни смогла выбраться из штольни.

Маргарита проводила глазами его широкую спину. Волк, что-то насвистывал. Она нащупала в кармане штанов коробок с фосфорными спичками. Из вагонетки раздался слабый стон.

- Сдохни, сучка, - сладко прошептала Маргарита. Напрягшись, подняв вагонетку, девушка поставила ее на рельсы: «Тебе отсюда не выйти».

Тоннель шел под уклон, вагонетка быстро набрала ход. Маргарита побежала сзади, потеряв косынку, чувствуя, как развеваются ее волосы. Девушка отчего-то вспомнила зеленую траву на лужайке их сада в Бомбее, и то, как она ныряла в объятия мамочки. Вагонетка уткнулась в крепления. Маргарита, чиркнув спичкой, подожгла веревку, ведущую к аккуратно уложенным мешочкам с порохом.

Взрыв застал Волка почти у самой поверхности. Даже здесь, в дальней, вентиляционной шахте, было слышно, как затряслись стены. Он, прижавшись к лестнице, переждал. Ступени прекратили качаться. Волк стал еще быстрее карабкаться вверх. Макс перевалился на землю и полежал, тяжело дыша. У главного подъемника горели факелы, слышался резкий голос старшего штейгера:

- Кто еще остался под землей? Немедленно давайте сюда списки смены!

Бил колокол. Волк, незаметно укрывшись между сараями, выдохнул: «Вот и все».

Он забрал свой саквояж из тайника, устроенного в разрушенной конюшне. К рассвету Макс прошел десять миль на северо-восток, к Льежу.

- Беги, Волк, - думал он удовлетворенно, - беги, не останавливайся, пока все это, - Макс обвел взглядом спящие терриконы, пустынную равнину, ряды типовых домов, - не превратится в прах и пепел. Пока не взойдет заря нового мира, - он вскинул глаза и полюбовался багровой полосой рассвета на востоке.

Волк увидел мощного, большого сокола. Птица развернула крылья и полетела к холмам Мон-Сен-Мартена. Макс поднял воротник куртки. Не оборачиваясь, он пошел дальше.

 

Остенде

Пляж мелкого, белого песка уходил за горизонт. Низкое море сверкало под лучами утреннего солнца. Холщовые занавески купальных машин развевались на ветру. От кромки прибоя доносился детский смех. Элиза, в утренней, простой юбке и широкой блузе, в скромной шляпке, глядела вдаль, сжав в руках ридикюль. Она, по монастырской привычке, вставала рано. В Мон-Сен-Мартене она сама готовила завтрак себе и Виллему. Они ели вместе, свекор поднимался позже. Муж провожал ее до школы и шел на шахты. Элиза оборачивалась, поднимаясь на крыльцо. Она видела, как Виллем машет ей рукой.

Здесь, в Остенде, она просыпалась до завтрака и шла купаться. Положено было это делать с горничной, но Элиза не хотела беспокоить девушек. Она плавала в мелкой, теплой воде, в огороженной со всех сторон купальной машине. Элиза вспоминала прозрачные волны лесного озера в Ренне и серые, каменные стены охотничьего дома.

Она рассказала Виллему все, когда вернулась из Лувена. Элиза не выдержала, и расплакалась, уткнувшись лицом в его крепкое плечо.

- Не надо, любовь моя, не надо..., - шептал юноша, - я здесь, я с тобой. Я никогда, никогда тебя не оставлю..., - он целовал белокурые волосы, нежную, пахнущую ландышем шею, влажные щеки. Элиза приникла к нему. Виллем подумал:

- Она такая сильная, Элиза. Она спорит с папой и добивается своего. Она не боится говорить то, что она думает..., - сейчас она укрылась в его руках и тихо всхлипывала. Виллем, уверенно, сказал: «Ничего страшного. Мы усыновим сироту, милая моя. Мальчика, или девочку..., У нас появится ребенок, и все будет хорошо».

Элиза вздохнула:

- Если..., если ты захочешь со мной развестись, Виллем, аннулировать брак, я пойму..., Я уеду в Ренн, приму обеты..., - он испугался и прижал ее к себе, так близко, что было слышно, как стучит сердце девушки:

- Никогда такого не случится, - почти сердито отозвался юноша, - нас Господь соединил, Элиза, до конца наших дней. Я, хоть и не католик, - он улыбнулся, - но верю в то, что брак должен быть один, навсегда. Что я буду за муж, что за мужчина, если оставлю тебя? Это испытание нашей веры, вот и все, - Виллем поцеловал ее: «Мы его пройдем вместе, любовь моя».

Они все придумали. На Рождество они собирались поехать в Париж. Виллем рассмеялся:

- Папа не будет против такого. Это не Рим, и не Лурд.

Они хотели рассказать обо всем кузену Анри. Виллем намеревался проводить Элизу в Ренн. Девушка посчитала на пальцах. Ребенка надо было забирать из Парижа в середине следующего лета.

- Документы мы оформим, - Виллем помолчал, - конечно, преступление, лгать в префектуре, но Анри на это пойдет. Мы семья.

Доктор де Лу должен был заявить под присягой, что он принимал ребенка, на рю Мобийон, и что это действительно сын Виллема и Элизы. Они решили взять мальчика. Виллем вздохнул:

- Нехорошо так говорить, но если будет девочка, папа останется недоволен, а второй раз..., - он не закончил. Элиза кивнула:

- Ты прав, милый. Пусть будет мальчик. Тоже Виллем, - она нежно улыбнулась.

В спальне пахло ландышем, окна были растворены на лесистые холмы вокруг замка. На ковре стояли сложенные саквояжи. Завтра утром они уезжали в Остенде. Элиза устроилась под боком у мужа: «Спасибо тебе, милый мой».

- Я тебя люблю, - просто ответил Виллем.

- Ты спи, пожалуйста. Ты устала, волновалась..., - жена задремала. Он осторожно встал и устроился на подоконнике, покуривая папиросу:

- Ничего, - сказал себе Виллем, - ничего страшного. Это дитя, сирота..., Мы его вырастим, мы справимся, - он обернулся и посмотрел на мерцающие серебром, в свете луны, волосы Элизы:

- Девочка моя, бедная, как ей тяжело сейчас. Вот и будешь рядом, - велел себе Виллем, - всегда, пока вы живы. Мы станем родителями..., - внезапно, понял юноша:

- Господи, какая ответственность, это ребенок..., - он потушил папиросу: «Все будет хорошо, я верю».

Элиза стояла, глядя на море. Она увидела детей на берегу, некоторые были совсем маленькими. Няни, в серой форме, с платками на голове, ласково вытирали их холщовыми полотенцами. Элиза подумала:

- У нас тоже такой появится. Надо нанять в Париже хорошую кормилицу. Кузина Эжени посоветует надежную женщину. Пусть она с нами в Мон-Сен-Мартен вернется. Малыш будет лепетать, улыбаться..., - девушка поняла, что и сама улыбается, - потом ходить начнет...

Она заметила, что дети на песке не ходят. Некоторые ползали, многие просто сидели на руках у нянь.

- Господи, - перекрестилась Элиза, - бедненькие, они болеют. Это, наверное, приют какой-то. Надо узнать, - велела она себе, - надо им помочь, деньгами. Мы с Виллемом договорились, если все получится, с ребенком, то мы будем поддерживать приюты.

Элиза прищурилась, ища глазами кого-то из врачей. Девушка вздрогнула. Сзади раздался мягкий, полузабытый голос: «Это вы..., вы, кузина Элиза?»

Он почти не изменился, только появилась легкая морщина на высоком лбу. Темные, красивые глаза взглянули на нее. Давид, сняв шляпу, поклонился: «Я вас увидел с берега, но все никак не мог поверить, что это вы, кузина».

От ее белокурых, заплетенных в небрежную косу волос, пахло солью. Вокруг носа высыпали веснушки. В больших, серых глазах играли искорки солнца.

- Кузен Давид, - она подняла голову и зарделась, - я никак не ожидала..., Я очень, очень рада вас видеть. Я помню, - Элиза прикусила розовую губу, - нам нельзя за руку здороваться.

На ее белом пальце блестело золотое, обручальное кольцо и второе, с бриллиантом. Она была рядом, маленькая, нежная, и Давид понял:

- Пять лет я ее не видел. Цветы надо купить, обязательно. Господи, я и не чаял, что встречу ее. Нельзя, - велел он себе, - нельзя, забудь о таком. Она замужем, ты женат...

По дороге к Палас-Отелю, где остановились де ла Марки, Давид рассказал ей, что каждое лето приезжает в Остенде осматривать детей из приюта для чахоточных.

- У них поражены кости, - вздохнул мужчина, - суставы..., Очень не хочется делать ампутации, они малыши еще, но иногда приходится. Это не еврейские дети, - добавил он, - приют общий, и для католиков, и для протестантов. Я просто, как и другие врачи, помогаю им, - Давид развел руками, -бесплатно.

- Да, - задумчиво сказала Элиза, - я помню. Папа мне говорил, что у вас, евреев, нет сирот. Я вам передам чек для приюта, кузен Давид, - она кивнула на белые колонны, - может быть, вы хотите позавтракать вместе..., - Элиза ахнула и зарделась: «Простите, я не подумала...»

Его темные, немного вьющиеся волосы были прикрыты кипой. Она увидела улыбку на загорелом лице:

- Мою гостиницу не сравнить с Палас-Отелем, кузина, но в ней подают отличный завтрак. Это недалеко, - он взглянул на свой хронометр, - и я вас потом провожу.

- Это было сладко, так сладко, поняла Элиза, просто идти рядом, слушая его мягкий голос. Давид рассказал ей все семейные новости и Элиза кивнула:

- Хорошо, что у тети Марты новое дитя. Я ей телеграмму пошлю, обязательно. А как ваш сынишка? -она внезапно, подумала, о той женщине, Рахили, что видит его каждый день, ужинает с ним, сидит с ним у камина..., - Элиза оборвала себя:

- Это грех, - твердо сказала девушка, - страшный грех. Он женат, ты замужем, вы любите своих супругов. Забудь, забудь…, В Париже, после того, как я сыграла Шопена, он вздохнул: «Как бы я хотел, кузина Элиза..., - и не закончил. Просто посмотрел куда-то вдаль.

Он и сейчас смотрел поверх ее головы, Элиза была много ниже, на море.

- Хорошо, - помолчал Давид, - Шмуэлю три года исполнилось. Весной мы ему волосы постригли, как у нас принято. Осенью учиться пойдет. И у сестры моей все отлично. Она на Суэцком канале, вместе с мужем, капитаном Кроу.

Мирьям писала, что компания наняла ее для организации полевой клиники: «Здесь много несчастных случаев, все-таки стройка. Я ассистирую врачам и занимаюсь. До того, как мы отправимся в Арктику, я надеюсь сдать врачебные экзамены в Сорбонне».

О детях Мирьям ничего не упоминала. Давид сложил листок: «Все-таки поедет она, вслед за Стивеном, в экспедицию. И не отговоришь ее. Впрочем, она всегда упрямая была».

Жена подняла темные глаза от шитья: «Он ее муж, Давид. Если бы ты куда-нибудь поехал, я бы тоже поднялась и пошла вслед за тобой, как иначе?»

Давид отчего- то почувствовал горькую, тяжелую боль в сердце. Он, нарочито весело, заметил:

- Я дальше Брюсселя и Парижа не езжу, любовь моя, и не собираюсь. Пойдем, - он вынул шитье из рук Рахили, - ляжем сегодня пораньше.

Жена заснула, прижавшись к нему. Давид лежал, вспоминая строки из письма бабушки:

- Есть вещи, милый мой, над которыми разум человека не властен, а только лишь душа. А что с ними делать, это решает каждый человек, для себя. Ты помни, Господь не хочет, чтобы люди страдали.

Он тогда поднялся, пошел в кабинет, и достал из анатомического атласа ее телеграммы. Давид сам не знал, зачем хранит эти старые, пожелтевшие листы бумаги. Ему просто хотелось слышать ее голос. Он курил и перечитывал их, вспоминая букет белых роз в ее руках, и то, как она играла Шопена.

За завтраком они говорили о семье. Элиза ахнула: «Вашей бабушке почти сто лет!»

- Девяносто четыре, - улыбнулся доктор Кардозо, - она в лесу живет, на мельнице. У них воздух чистый. Мой дед, рав Аарон Горовиц, тоже очень долго прожил. Моя мама родилась, когда ему седьмой десяток шел. Впрочем, - он налил Элизе кофе, - дед кузена Питера, вот, кто долгожитель. Ему за сто лет было, когда он умер.

Он довел ее до Палас-Отеля и замялся:

- Кузина Элиза..., Вы знайте, пожалуйста, если вам нужна какая-нибудь помощь, то я всегда..., - Давид вздохнул и решительно закончил: «Просто свяжитесь со мной».

- И больше я ничего сказать не мог, - он проводил взглядом широкие, немного покачивающиеся бедра, пышную косу. Ее волосы высохли, играя золотом на солнце. Элиза шла, не оборачиваясь, вдыхая запах белых роз. Давид купил ей букет: «Как тогда, на вокзале. Помните?»

- Я все помню, - хотела ответить Элиза, но смогла только кивнуть.

- Не смей, не смей..., Он просто родственник, друг. Ничего не будет, ничего не может быть, -повторяла себе девушка, поднимаясь по лестнице.

Они занимали два смежных номера, на втором этаже Палас-Отеля, с большим, кованым балконом. Элиза толкнула дверь. Она увидела, что муж и свекор сидят за завтраком, а на бархатной кушетке красуется открытый саквояж.

Барон недовольно пожевал сигару:

- Мы с Виллемом возвращаемся в Мон-Сен-Мартен. Вчера ночью взорвался рудничный газ на «Луизе». Хорошо, что никто из инженеров не пострадал. Двух откатчиц завалило породой, и одного шахтера, из новых работников. Непонятно, кто это был. Бригады поменялись сменами, а штейгеры ничего не записали, бездельники. Его не нашли, а женщин вытащили. Ты можешь здесь остаться..., -он взглянул на невестку. Элиза перекрестилась и взяла мужа за руку: «Конечно, я с вами поеду, дядя Виллем. А что с этими бедными женщинами? - она вздохнула.

Муж помолчал:

- У одной голова была разбита, а вторая при смерти. У нее ноги раздроблены, она много крови потеряла. Хотя какая у нас больница..., - Виллем, искоса, взглянул на отца, - а никто из Брюсселя не поедет оперировать откатчицу.

- И компания за это платить не будет, - подытожил Виллем: «Собирайтесь, я хочу попасть на утренний поезд».

- Заплачу я, - Элиза раздула ноздри, - и я найду хирурга, который согласится на операцию. Не спорьте со мной, - она подняла руку, - это мой христианский долг. Я сейчас, - она выскользнула из двери, так и не сняв шляпку, думая о том, что кузен Давид не мог далеко уйти. Он действительно стоял у перил променада, на набережной было людно. Элиза, задыхаясь, выпалила: «Кузен Давид, мне нужна помощь!»

Он слушал ее, а потом темные глаза потеплели. Он, коротко, сказал:

- Я буду на вокзале, в нужное время. За меня не беспокойтесь, - доктор Кардозо улыбнулся, - найду, где остановиться в Мон-Сен-Мартене. И не думайте о деньгах, кузина Элиза, - он поклонился и девушка покраснела: «Если дядя Виллем будет вам что-нибудь говорить...»

Давид кивнул:

- Я врач, я знаю, как обращаться, - он поискал слово, - с трудными людьми.

Элиза, во время завтрака, немного рассказала ему о своем свекре. Давид заметил: «Конечно, дядя Виллем неправ. Ребенок ни в чем не виноват. Тем более, у него один брат остался, ваша невестка пропала...»

Виллем вышел на балкон. Невестка быстро возвращалась к гостинице. «Твоя жена неприлично себя ведет, - кисло сказал барон, - врача какого-то нашла. Где она его только взяла?»

Юноша складывал саквояж:

- Папа, это Остенде. Здесь много врачей. Ничего неприличного в этом нет, - Виллем взглянул в серые, чуть покрасневшие глаза отца. Барон усмехнулся: «Когда вы меня порадуете хорошими новостями? Пора, вы год как поженились».

- На все воля Бога, - коротко ответил сын. Виллем решил:

- Ничего она ему не сказала. Вот и хорошо. Она, на что угодно пойдет, лишь бы мальчишка не узнал о ее бесплодии. В Мон-Сен-Мартене уложу ее в постель, - он выбросил окурок вниз, на деревянный променад и пошел переодеваться.

Рудничная больница в Мон-Сен-Мартене была совсем маленькой, две мужские, одна женская палата и кабинет для приема врача. Элиза с Давидом прошли по узкому, заполненному людьми коридору, заполненному матерями с маленькими детьми. Младенцы хныкали, навязчиво пахло хлорной известью. На перроне вокзала в Остенде Давид представился барону де ла Марку. Виллем, было, хотел что-то сказать, но доктор Кардозо прервал его:

- Дядя Виллем, я не хочу разбираться, кто прав, а кто виноват, да это и не мое дело. Я здесь для того, чтобы выполнить свой врачебный долг.

Они ехали в салоне-вагоне, через Брюссель и Льеж.

Все три часа дороги до Мон-Сен-Мартена, свекор дымил сигарой, закрывшись газетой, и в разговор не вступал. Элиза решила не обращать на него внимания. Младший Виллем только весело подмигнул жене. Они с Давидом устроились в другом конце вагона. Доктор Кардозо рассказал Виллему все новости. Юноша усмехнулся: «Очень хорошо, что мы с вами встретились, кузен Давид. Иногда можно подумать, - он понизил голос, - что мы на необитаемом острове живем. Раньше, во времена Арденнского Вепря и адмирала де ла Марка так и было. Даже сейчас горы, что от замка на восток и юг уходят, дикими остались. Мы бы с вами могли форель половить, - Виллем вздохнул, - но я днем и ночью на «Луизе» занят буду. Это наша самая крупная шахта. Надо ее восстановить до начала горячего сезона».

Давид рассказал им об американских родственниках. Элиза, ласково заметила: «Две девочки у кузины Бет. Мы их тоже поздравим, непременно».

- В конце концов, - сказала себе Элиза, слушая разговор мужа и Давида о Суэцком канале, - это не дядя Питер. С ним дядя Виллем в ссоре, а с остальными, нет.

После открытия канала уголь должен был взлететь в цене.

- Рейсов из Азии в Европу станет больше, - сказал Виллем, - дорога в два раза укорачивается. Судостроительные компании будут размещать у нас заказы на сталь. Она тоже подорожает. «Луиза» наша самая богатая шахта, она приносит львиную долю угля, но мы ее приведем в порядок, обещаю, -заявил Виллем.

Они говорили о технике, о том, что лампы Дэви устарели, и часто вызывают пожары. Элиза смотрела на зеленые перелески, проносящиеся за окном, на яркое небо конца лета, и слушала мягкий голос. Она вспоминала букет роз, что Давид подарил ей в Париже, и то, как они стояли на Пер-Лашез, у семейного склепа.

- Нет, - услышала она со скамьи, - о Максе я ничего не знаю. Никто не знает, - Давид улыбнулся, - даже его собственный брат. На похоронах тети Джоанны он был, а потом..., - доктор Кардозо не закончил: «Не удивлюсь, если он в Америку вернулся. Он участвовал в Гражданской войне. Или в Россию поехал, или в Китай. Он бродяга, совсем, как мой зять, капитан Кроу».

Элиза вспомнила, что кузен Давид ей рассказывал в Париже. Девушка, лукаво, сказала:

- Ваш дедушка, полковник Кардозо, тоже в России был, с узурпатором..., - Элиза покраснела, - то есть с Наполеоном.

- Главное, - Виллем отпил кофе, - чтобы папа тебя не слышал. Ему племянник Наполеона орден вручил, - юноша сдержал смешок.

- И на Святой Елене он жил, и в Америке. А ваш отец, в Батавии, - Элиза взглянула на Давида: «Может быть, и вы куда-нибудь соберетесь?»

Она поняла, что так ей было бы легче. «Иначе я все время буду о нем думать, - Элиза, незаметно, открыла ридикюль и сжала пальцами четки, - а это грех, грех...»

Давид развел руками:

- Моя жена привыкла к Амстердаму, у нас ребенок маленький..., Вряд ли, кузина Элиза. Я преподаю в Лейдене, печатаюсь, у меня практика..., - Давид, было, хотел пригласить ее с мужем в Амстердам, но потом сжал зубы:

- Зачем? Чтобы ты видел ее каждый день, и мучился? Она любит своего мужа, и он ее тоже, это понятно. Он хороший человек, оставь, оставь..., - Давид велел себе отвести взгляд от ее закрытого, дневного платья цвета голубиного крыла, велел не любоваться маленькой грудью, пышными бедрами, изящной щиколоткой в кружевном чулке, видневшейся из-под шелкового подола. Они заговорили о канале в Панаме. Виллем и Давид обсуждали будущую войну Германии и Франции, а Элиза тихонько вздыхала, опустив глаза к журналу на коленях, даже не понимая, что она читает.

По прибытии в Мон-Сен-Мартен свекор и муж сразу поехали в экипаже на «Луизу». Элиза быстро нашла Давиду хорошую комнату, с отдельной кухней и умывальной, в доме, где помещалась одна из лавок компании.

- Мадам Леметр за вами будет присматривать, - пообещала девушка, - и принесет сюда новую посуду. За мой счет, - твердо добавила Элиза. Давид, стоя на крыльце, глядел на ряды типовых домов, на пустынные улицы. Смена была в самом разгаре:

- Как она здесь живет? Такая безысходность, такая глушь..., Она образованная девушка, музыкантша, разбирается в литературе..., - он увидел мощные, серые стены замка над равниной. Воздух был пропитан гарью. Когда они шли к больнице, Давид, осторожно, сказал: «Кузина, мой вам совет, как врача…, Когда у вас появятся дети, лучше их растить в более здоровом климате. В таких поселках часто бывает чахотка, мало солнечного света...»

Щека девушки внезапно закаменела. Она отчеканила:

- Я знаю, кузен Давид. Я преподаю в нашей школе, ее содержит компания. Я вижу этих детей каждый день. Недостойно будет..., - она прервалась и покраснела:

- Простите, вы хотели, как лучше. Но это мой дом, - Элиза заставила себя говорить спокойно, - я отсюда не уеду, кузен, - они стояли совсем рядом, не касаясь друг друга,

- Ее дом, - горько повторил Давид, а потом они увидели доктора ван Кампфа, врача компании. Доктор встречал их на больничном дворе. Давид, сначала, попытался отговорить Элизу от посещения морга. Баронесса покачала головой: «Мой отец умер, когда я была рядом, кузен. Я должна помолиться за бедную девушку, за того шахтера, что пропал…»

Откатчиц опознали. Правда, штейгеры не припомнили их фамилий. Обе девушки были новенькими. Элиза смотрела на разбитую камнями голову маленькой, изящной брюнетки, на ее белую, исцарапанную кожу. Девушка перекрестилась:

- Да хранит душу Розали Иисус в садах райских. Я закажу мессу, по ней, и по тому шахтеру, которого не нашли, и оплачу похороны. Она не страдала, доктор ван Кампф? - Элиза сглотнула.

- Она и не поняла, что случилось, - врач одернул простыню, - мгновенная смерть. Вторая тоже не жилец, бедняжка. Впрочем, - он искоса взглянул на Давида, - вы, мадам баронесса, привезли хирурга. Мы попытаемся что-то сделать...

- Сделаем, - поправил его доктор Кардозо: «Покажите, где у вас можно помыть руки, коллега. Пойдемте, проведем осмотр».

Ван Кампф замялся и что-то шепнул Давиду. Доктор Кардозо побледнел и обернулся к Элизе:

- Беременным женщинам разрешено работать под землей? На седьмом месяце? Кузина Элиза, это варварство, как вы можете допускать такое..., - девушка твердо ответила: «В правилах компании четко сказано, что ожидающие ребенка не имеют права спускаться в шахту».

Вае Кампф закурил папиросу:

- Они скрывают, доктор Кардозо. До последнего затягиваются, чтобы заработать больше денег. Штейгеры их не осматривают. Все-таки женщины. Не знаю, какой ребенок на свет появится, - он помолчал, - чудо, что она еще рожать не начала. Тем более, она под опиумом, почти сутки.

Девушку звали Маргарита. Элиза вздохнула: «Как Виллема сестру. Бедняжка». Она лежала, вытянувшись на койке. Под холщовой рубашкой выступал круглый, высокий живот. Элиза, невольно покраснела. Русые волосы заплели в косы. Лицо у откатчицы было бледное, изможденное, с темными пятнами на щеках. Искусанные губы даже не шевелились. Врачи осматривали ноги, осторожно сняв повязки. Элиза ощутила слезы у себя на глазах. Девушка зашептала, перебирая четки:

- Дева Мария, сжалься над рабой своей, Маргаритой, верни ей здоровье душевное и телесное, дай ей увидеть свое дитя, взять его на руки..., - она вдохнула запах крови и карболки. Давид подошел к ней, держа испачканные ладони на весу и, неожиданно, улыбнулся: «Сердце у ребенка бьется. Хорошо, бойко. Схваток пока нет. Думаю, она доносит беременность до срока. Она сильная девушка, только исхудала, впрочем, - ядовито добавил доктор Кардозо, - у вас здесь и полных и не встретишь, кроме лавочников».

- И вашего свекра, - чуть не прибавил он. Барон де ла Марк был, действительно, похож на вепря, только обрюзгшего.

- Он больше двухсот фунтов весит, - подумал Давид, - а эта бедняжка, почти в шесть футов ростом, вряд ли до ста двадцати дотягивает. Одни кости. Кости..., - он помрачнел и подозвал больничного доктора: «Готовьте операционную, доктор ван Кампф. Будете мне ассистировать».

- Перелом на переломе, - недовольно, пробормотал, голландец: «От костей одни осколки остались. Надо ампутировать обе ноги ниже колена. Зачем возиться? Она все равно не сможет ходить, даже после операции».

- С костылями будет, - твердо ответил Давид, - она молодая девушка, коллега. Придется потрудиться, однако она не потеряет ноги. В ее возрасте это...

- Пойдет в проститутки, - подытожил больничный врач, - работать она не сможет.

Он, внезапно, покраснел: «Простите, мадам де ла Марк…, Я думал, что вы....»

- Нет, я еще здесь, - гневно отозвалась Элиза, присев на подоконник палаты. Она увидела, что свекор, широким шагом, заходит в ворота. Лицо у барона было недовольным, хмурым. Элиза вздохнула: «Должно быть, неприятности, на «Луизе». Она взглянула на ван Кампфа:

- Эта девушка сможет стать швеей, вышивальщицей и заработать на хлеб себе и своему ребенку. Я о ней позабочусь, - дверь раскрылась. Барон поинтересовался: «Что здесь такое?»

- Мы будем оперировать, - отозвался Давид, - она оправится, обязательно. Она беременна, как видите, но с ребенком все в порядке. Она, конечно, будет прикована к костылям, на всю жизнь..., -Виллем смотрел на бледное лицо, на закрытые глаза. Дочь подурнела. Он перевел взгляд на одеяло, круглившееся на ее животе.

- Ты разбираешься в таких вещах, - коротко сказал он невестке, - какой здесь ближайший женский монастырь?

- Сестры Пресвятой Девы Марии из Намюра, - с готовностью ответила Элиза.

- Я знаю мать-настоятельницу. Я пошлю ей телеграмму..., Вы правы, дядя Виллем, в обители этой девушке будет лучше, - она наклонилась и ласково коснулась жесткой, загрубевшей руки.

- Оперируйте, - распорядился барон, - и отправляйте ее в Намюр. Пусть за ней приедут монахини.

Он вышел в коридор. Женщины, ждавшие приема, поднялись. Оказавшись на крыльце, Виллем закурил сигару: «Мальчишка под землей. Он ее не увидит. Он оттуда еще трое суток не вылезет, все нижние штольни надо восстанавливать. Пусть она хоть сдохнет в этом Намюре, она и ее ублюдок. Надеюсь, что я вижу ее в последний раз».

- Спасибо вам, дядя Виллем, - раздался сзади тихий голос невестки.

- Я, конечно, внесу пожертвование в монастырь, а когда родится ребенок..., - он повернулся и с высоты своего роста посмотрел на белокурые волосы невестки, на ее скромный капор.

- О ребенке, - Виллем ловко подхватил ее под руку, - я и хотел с тобой поговорить.

У него были сильные пальцы. Элиза сошла вниз, со ступеней: «Может быть, дядя Виллем предложит нам взять маленького. Но эта бедная девушка мать, нельзя забирать у нее дитя...»

Свекор подсадил ее в экипаж и велел кучеру: «В замок!»

Младший Виллем соскочил со своего жеребца перед входом в больницу. Он знал, что отец направился сюда. Зайдя в коридор, юноша осмотрелся. Он услышал голос Давида из полуоткрытой двери палаты: «Мы с вами вдвоем ее переложим на каталку. Она и не весит почти ничего. Только осторожней, коллега».

В кармане рабочей куртки Виллема лежали запалы, вернее то, что от них осталось. Нижний ярус штолен на «Луизе» был разрушен взрывом, своды шахты во многих местах обвалились. Когда они стали расчищать камни, Виллем, орудуя киркой, увидел в слабом свете лампы Дэви какие-то обгорелые лохмотья, среди камней. Сначала он подумал, что это остатки одежды, но потом, поднеся лампу ближе, замер. Он хорошо знал фабричную упаковку, в которой держали порох. Виллем даже разобрал черные буквы штампа на холщовом мешке: «Оружейная фабрика Медлинка, Льеж». Юноша отыскал и обрывки веревки. От них пахло горючей жидкостью.

Виллем никому, ничего не сказал, просто сунул их в карман и добрался до вентиляционной шахты. Подъемник на нижние ярусы не опускался, из-за взрыва. Они пользовались лестницами.

- Это шахтер, пропавший, - Виллем карабкался наверх, машинально считая ступеньки, их было восемь сотен, - он, или девушки. Или все вместе, больше некому. Непонятно, как его звали. Бригады поменялись сменами. Никто не знает, что за люди были в штольне, и теперь этого не выяснить..., - он остановился на половине дороги:

- Надо поговорить с выжившей откатчицей. Если она выжила, - поправил себя Виллем: «И папе сказать, нельзя такое скрывать. Это диверсия».

На рудничном дворе он плеснул холодной водой в грязное, исцарапанное лицо:

- Они все рассчитали. Без «Луизы» мы получим гораздо меньше прибыли. Это не защита прав рабочих, - внезапно, разозлился Виллем, - это было сделано для того, чтобы лишить нас денег. Да и взрывами права трудящихся не защитишь.

Виллем, конечно, не говорил с отцом о таком. Он вообще старался не думать о том времени, когда компания отойдет к нему по наследству. Барону еще не исполнилось пятидесяти, и он мог прожить еще три десятка лет. Сам Виллем, посоветовавшись с женой, решил, что в будущем он установит на шахтах и заводах компании восьмичасовой рабочий день, и не станет нанимать женщин и детей на подземные работы.

- И обещай мне, - ласково попросила Элиза, - что людям, наконец-то, предоставят законный перерыв на обед. «Не заграждай рта у вола молотящего; и трудящийся достоин награды своей», -процитировала жена. Виллем кивнул:

- Конечно. А еще сказано: «Вот, плата, удержанная вами у работников, пожавших поля ваши, вопиет, и вопли жнецов дошли до слуха Господа, - он вздохнул и поцеловал белое, мягкое плечо: «Я сам спускаюсь в шахту, любовь, моя. В отличие от папы, - не удержался юноша:

- Я знаю, как трудятся люди, да и сам тружусь, - он почувствовал нежное прикосновение пальцев Элизы к своей жесткой ладони.

- Права трудящихся, - думал он, стоя за дверью, слушая распоряжения Давида.

- Жаль, что закон запрещает организовывать профессиональные союзы. Ничего плохого в них нет, люди должны поддерживать друг друга. Посмотрим, - Виллем засунул руки в карманы куртки и нащупал там обрывки веревки, - может быть, что-нибудь изменится, при нашей жизни. Сестра Давида получит диплом врача. Тетя Полина и кузина Бет закончили, университет…, - он, внезапно, улыбнулся: «Мир скоро будет совсем другим, я уверен».

Загрохотали стальные колеса каталки. Виллем понял: «Девушка, конечно, без сознания, или под опиумом. Она мне ничего не скажет. Просто посмотрю на нее».

Он толкнул дверь и застыл на пороге. Давид, в фартуке, в рубашке с закатанными рукавами, обернулся: «Кузен Виллем! Ваш отец был здесь. Они с кузиной Элизой…»

Виллем ничего не слышал. Сестра лежала, бледная, похудевшая. Он увидел темные круги под закрытыми глазами, увидел покрасневшие, грубые руки и живот, выделявшийся под холщовой рубашкой.

- Папа, наверняка, ничего не сказал ни Элизе, ни Давиду, - понял юноша, - хочет, как обычно, все скрыть. Он, скорее всего, собирается Маргариту в монастыре запереть, до конца ее дней. А ребенок…, - Виллем сглотнул, - это папин внук, или внучка…, Как он может? Нет, - решил юноша, - я этого не позволю. Господи, бедная моя сестричка…, Ее, наверное, соблазнили, а потом бросили. Она не могла прийти домой, из-за папы…Ей больно…, - Виллем заставил себя не касаться руки сестры. До него донесся голос кузена Давида: «Что случилось?»

Юноша посмотрел на закрытые простыней ноги: «Кости раздроблены, она много крови потеряла. Она не могла устроить эту диверсию, не могла. Маргарита не такая. Она случайно в штольне оказалась. Надо поговорить с папой, - он тяжело вздохнул, - не стоит Давиду пока об этом знать».

- Она, - справился с собой Виллем, - с ней…, с ней все будет в порядке?

Давид помолчал:

- Постараемся добиться того, чтобы она ходила. Хотя бы недолго, хотя бы с костылями…, - он проводил взглядом юношу, и услышал за окном стук копыт коня. Давид велел себе не думать об Элизе. Перекладывая больную на операционный стол, он пробормотал слова, которым его научил отец. В тринадцать лет, доктор Кардозо впервые взял сына на обход в госпитале: «Вот, я готовлюсь выполнить свою работу, в своей вере»

Они наложили маску и Давид подумал:

- Ничего. Эфир для ребенка не так страшен. Тем более, два месяца до родов. Все будет хорошо. Появится на свет здоровый мальчик, или девочка…, - он, внезапно, покраснел, стоя над жестяным умывальником. Ван Капмф поливал ему на руки. Водопровода здесь не было.

Жена хотела второго ребенка, Давид знал это. Он, всякий раз, чувствовал себя виноватым, отговариваясь тем, что Шмуэль еще маленький, что он, доктор Кардозо, еще не защитил докторат, что надо немного подождать.

- Потому что так будет еще сложнее, - он снял повязки с ног больной, осматривая раны и синяки на месте закрытых переломов, - сложнее…, - он не хотел говорить это слово. Давид напомнил себе:

- Никогда такого не случится. Никогда ты не разведешься с Рахилью. Веди себя, как честный человек. Она не виновата, что ты любишь другую женщину, - Давид решил, что останется здесь до приезда монахинь за больной. Он взял скальпель:

- Это еще несколько дней. Несколько дней я буду видеть Элизу. Ее, конечно, - он посмотрел на бледные щеки больной, - надо будет постепенно снять с опиума. Не дело в ее состоянии привыкать к наркотику. Будут боли, однако она справится, я уверен.

- Начнем от колена, и пойдем вниз, коллега, - Давид осторожно сделал разрез и посчитал. Ему надо было поставить на место четыре или пять простых переломов, и, по возможности, привести в порядок раздробленные кости в ступнях больной.

Он проверил пульс, сердце билось размеренно, и погрузился в работу.

Виллем догнал экипаж с отцом и женой, когда коляска поднималась по вымощенной дороге на холм. Кованые ворота с гербом де ла Марков, головой вепря, открылись. Барон, услышав сзади ржание лошади, обернулся.

- Виллем, - ахнула Элиза, завидев мужа: «Все в порядке?»

Во дворе замка было тихо. Виллем, спешившись, кивнул: «Все хорошо, милая».

- Папа, - он посмотрел на отца. Барон де ла Марк был лишь немного выше сына. Виллем, оглядывая мальчишку, понял:

- Он еще растет, кажется. В плечах меня догнал. А если он был в больнице, если…, - барон заставил себя не думать об этом. Старший Виллем, нарочито весело, сказал:

- Я рассчитывал, что ты из шахты долго не поднимешься. Мы хотели пообедать, а потом…, - он не закончил, натолкнувшись на холодный, упрямый взгляд серо-голубых глаз. Виллем вспомнил голос покойной жены: «Я люблю Грегори, а он меня. Мы ждем ребенка. Поэтому я никуда не поеду, и останусь здесь, в Бомбее».

- Мало я их бил, - бессильно подумал старший Виллем, - это проклятая кровь Луизы. Что в той шлюхе, принесшей ублюдка в подоле, что в этом сосунке.

- Я понял, папа, что ты на это рассчитывал, - вежливо заметил Виллем, - однако я здесь. Пойдемте, - он взял жену под руку, - нам есть о чем поговорить, всем вместе.

Они зашли в парадные, высокие двери. Тускло блестел металл старинных доспехов. Виллем, обставляя замок, потратил немало денег у антикваров. Он даже нашел оружие времен Арденнского Вепря и первого адмирала де ла Марка. Кремневые пистолеты стреляли. Виллем любил с ними возиться. На светских охотах барон всегда показывал, как он владеет арбалетом и старинными ружьями. Переднюю устилали персидские ковры, каменная лестница, увешанная картинами в тяжелых, золоченых рамах, вела на второй этаж.

У входа в огромную гостиную, висел портрет самого барона, во фраке, со всеми орденами, а рядом, портреты всех де ла Марков. Виллем увез их из Бомбея. Картины, на которых были изображены первая и вторая жены его предка Уильяма, барон отправил в подвал. Ему не хотелось показывать гостям, что у де ла Марков есть туземная и японская крови.

- И этот кузен Пьетро…, - Виллем увидел серые, упрямые глаза священника, - на японке женился. Жаль, конечно, что Элиза бесплодна. У нее происхождение хорошее, хотя прабабка ее, эта Марта, из Америки была. Там они все перемешались. Вот в кого она такая упрямая, - барон раздул ноздри и велел себе успокоиться:

- Скажу, что я был потрясен, не знал, что говорю…, В конце концов, ни мальчишка, ни эта бесплодная стерва не будут возражать против монастыря. Маргариту просто некуда больше отправить. Разве что на тот свет, - хохотнул Виллем, проходя в свои комнаты.

Лакей помог ему переодеться. У двери столовой Виллем решил:

- Они не будут мне прекословить. В конце концов, если они такие набожные, пусть выполняют свой долг и приютят сироту. Элиза толстуха, никто ничего не заподозрит. Выдадим ублюдка за ее ребенка. Маргариту до родов запрем в надежном месте, а потом…, - Виллем усмехнулся: «Непонятно, что там за отец. Маргарита не скажет. Она и в детстве была упрямая, как осел. Посмотрим. В любом случае, дорогая невестка теперь у меня в руках, - сын и Элиза сидели в малой столовой, на крахмальной скатерти блестел хрусталь. Виллем, опускаясь на заботливо отодвинутый стул, кивнул дворецкому.

Завыл гонг, лакеи стали разливать летний, легкий суп, в бокалах золотилось бордо. Виллем, занимаясь рыбой, внезапно поднял голову. Он увидел в полукруглом окне, выходящем на равнину, красивого, большого сокола. Птица парила над крышами поселка.

- Я бы его подстрелил, здесь недалеко, - барон услышал хриплый крик птиц, над Башнями Молчания в Бомбее, и вспомнил багровый закат над океаном.

Лакеи ушли, в столовой повисло молчание. Сын, наконец, сказал: «Я был в больнице, папа. Я видел Маргариту».

Ей снился взрыв. Вокруг было темно, рушились крепления, грохотала порода. Маргарита успела подумать:

- Господи, что я делаю? Эта девушка, Розали, зачем я так поступила? Она без сознания. Надо ее спасти, вынести из штольни, - она ползла, таща Розали за руку. Сзади обвалилась стена шахты. Маргарита почувствовала острую, резкую, раздирающую боль в ногах, и потеряла сознание.

- Пить, - поняла девушка, - как хочется пить…, - она облизала губы и ощутила прикосновение чего-то влажного, холодного, сладкого. Маргарита жадно потянулась вперед и услышала ласковый голос: «Тише, тише, милая…, Пейте, пейте, пожалуйста».

Девушка была незнакомой. Маргарита подумала:

- Странно. Я слышала, в рудничной больнице нет сестер. А Волк? - она, внезапно, испугалась:

- Если он не дождался меня и вернулся в шахту? Если он погиб, или его арестовали? И что с Розали…, -она все не открывала глаз, припав губами к фаянсовому поильнику. Ребенок задвигался. Маргарита скрыла облегченный вздох:

- С маленьким все в порядке. Но Волк, что с ним? Как ноги болят…, - она попробовала пошевелить ступнями и едва не лишилась чувств. Ноги, поняла девушка, ниже колен были в лубках.

Маргарита набралась смелости и открыла глаза. Хорошо обставленная, затянутая гобеленами, комната выходила на сосновый, залитый солнцем лес. Где-то вдали перекликались птицы. Пахло травами, чем-то больничным, и, немного, ландышем.

- Это от нее пахнет, - рядом с кроватью, где была устроена больная, сидела невысокая, полная девушка, в простом, светлом платье, с уложенными на затылке белокурыми косами. Лицо у нее было доброе, озабоченное. Большие, серые, в темных ресницах глаза, смотрели прямо на Маргариту. Девушка взяла ее за руку, маленькой, ухоженной ручкой. Маргарита поняла: «Мы с ней ровесницы. Только она замужем, - на детском, коротком пальчике блестело обручальное кольцо.

- Господи, где я? А если меня нашли, если папа…, - Маргарита не хотела даже представлять себе такое, - если папа узнал…, Надо молчать. Нельзя выдавать Волка. Я выздоровею, маленький родится, и я его найду. Волк обрадуется, обязательно.

На пухлой шее девушки висел простой, золотой крестик.

- Слава Богу! - перекрестилась она:

- Слава Богу! Пожалуйста, ни о чем не волнуйтесь, милая. Лежите и выздоравливайте, я за вами буду ухаживать…, - Элиза смотрела на худое, усталое лицо невестки, перебирала ее длинные, мозолистые, загрубевшие пальцы.

Свекор объяснил, что он был вне себя от потрясения, поэтому и распорядился отправить Маргариту в Намюр, к монахиням.

- Я ему не верю, Виллем, - мрачно сказала Элиза, в спальне, сидя на кровати, расчесывая гребнем слоновой кости длинные, пышные волосы, - ни одному слову его не верю, - она увидела, как муж открыл рот. Девушка попросила:

- Подожди! Я была, в палате, когда он пришел. У него даже лицо не дрогнуло, не изменилось…, -Элиза вспомнила, как свекор, в столовой, отер глаза: «Я не понимал, что говорю, сыночек…. Я год не видел Маргариту. Я виноват, конечно…»

- Иисус учит нас хорошо думать о людях, - одернула себя девушка, - дядя Виллем плакал, я сама видела…, - она замолчала. Муж, устроившись сзади, забрал у нее гребень. Он вдохнул нежный запах ландыша и вспомнил сырой мрак шахты. После обеда Виллем, на рудничном дворе, выбросил остатки холста и веревок в колодец. Он решил ничего не говорить отцу. Хватило и того, что барон наотрез отказался видеть дочь.

- Если я ему скажу, - грустно подумал юноша, карабкаясь вниз, - он начнет допрашивать Маргариту, кричать на нее. Это плохо для ребенка. Он взрыв пережил и операцию, бедное дитя. Может быть потом, когда Маргарита оправится, я сам с ней посижу…, - Давид прислал из больницы записку, что операция прошла удачно.

Лакей ее внес в столовую вместе с кофе. Барон оборвал себя. Он только, что доказывал сыну и невестке, что их христианский долг, взять на воспитание несчастного сироту, племянника. Виллем имел неосторожность заметить, что с фигурой Элизы можно не бояться разоблачения. Невестка и так выглядела беременной.

- Толстой, - поправил себя барон, - а я таких женщин не люблю. Но в ней есть что-то особенное. Да и потом, у нее только зад и бедра круглые. Грудь все равно маленькая. Когда ребенок родится, она сделает все, что я захочу. Эта клуша будет трястись над бедным сиротой.

Глаза сына похолодели. Он, предостерегающе, заметил: «Папа, на твоем месте, я бы воздержался…»

- Я просто хотел сказать, - торопливо поправил себя Виллем, - что так было бы для всех удобнее. Кузен Давид семья…,

- Ах, вот как, - ядовито заметила Элиза, - вы, кажется, сменили гнев на милость, дядя Виллем, когда кузен Давид вам понадобился.

Виллем не любил евреев. Он всегда замалчивал, что у него в семье были Кардозо и Горовицы. Однако, когда это требовалось, среди его деловых партнеров в Германии, он не упускал случая ввернуть имя покойного Натана Горовица или рава Исаака Судакова. Раввина знала вся Европа.

Когда он встречался со старшим графом фон Рабе, в Берлине, они, как следует, выпили, и завели разговор о временах, когда евреи знали свое место. Мужчины сошлись во мнении, что российский император, ограничив им свободу передвижения, совершенно прав.

У графа фон Рабе имелась содержанка, еврейка. Он, весело, сказал:

- В постели они, конечно, лучше немок, герр Виллем. Однако, - он поднял поросший рыжими волосами палец, - нельзя на них жениться, даже на крещеных. Нельзя портить чистоту крови. Я знаю, что все эти Ротшильды и так далее, - он открыл еще одну бутылку вина, - нарочно крестят своих дочерей. Знаете, почему? - граф икнул и разлил бордо, немного плеснув на крахмальную скатерть.

Виллем кивнул: «Потому что по еврейским законам, они все равно не покидают своего народа».

- Именно! - пьяно обрадовался фон Рабе и зашептал: «Они хотят покорить весь мир, добиться, чтобы мы все плясали под их дудку…, Подсовывают своих девок немецким юношам. Молодые люди теряют голову, женятся…, - фон Рабе стукнул кулаком по столу: «Я своему сыну сказал, что такую невестку и на порог не пущу. Однако он у меня разумный юноша, и обвенчается с девушкой, на которую я укажу».

- Вот бы и у меня так было, - угрюмо подумал Виллем, читая записку от доктора Кардозо.

- Нет, надо было ему жениться на бесплодной бабе, да еще и с дурным характером. Вроде и добрая, вроде корова коровой, а как рот откроет…, - Виллем вспомнил холодный голос невестки: «Хорошо. Я понимаю, - Элиза встала и прошлась по столовой, - понимаю, дядя Виллем. Вам не хочется огласки».

Широкие бедра покачивались. Виллем, искоса увидел, что сын, не отрываясь, смотрит на Элизу.

- Совсем голову потерял, - рассердился барон. Он заставил себя сдержаться:

- При нашем положении в обществе…, - начал он. Невестка его прервала:

- Дядя Виллем, у ребенка есть мать. Ваша дочь, Маргарита де ла Марк. Мы никогда не позволим себе забрать у нее дитя. Только если она согласится…, - Элиза повернулась. Барон решил: «Не буду сейчас говорить, что она бесплодна. Потом, когда ребенок родится. Она не из железа сделана. Она, как любая женщина, хочет детей. Она растает, потеряет голову…, Тем более, ей самой никогда не стать матерью. Вот и хорошо, - порадовался Виллем: «Можно с ней жить без хлопот. Ради ребенка она пойдет на все».

Он съездил в больницу, вместе с младшим Виллемом и Элизой. Барон, скрепя сердце, все рассказал доктору Кардозо. Они решили сделать вид, что отправляют Маргариту в Намюр, к монахиням. Ночью Давид открыл палату. Мужчины, с его помощью, погрузили Маргариту в экипаж, и отвезли в охотничий дом де ла Марков. Здание стояло в самой глуши гор, за пять миль от замка. Виллем, обычно, во время светских охот, встречался здесь с кем-то из жен гостей.

Давид обещал приехать, через два месяца, и провести роды. Он оставил подробные распоряжения по уходу за Маргаритой. Элиза и младший Виллем собирались переселиться в горы. Они хотели пустить слух, что девушка беременна, и врачи порекомендовали ей чистый воздух.

Невестка и сын проводили доктора Кардозо на вокзал. Вернувшись, Элиза замялась: «Может быть, дядя Виллем, вы придете к Маргарите…, Давид…, доктор Кардозо, сказал, что она должна скоро очнуться. Вы отец, она ваша дочь».

Барон, ничего не ответив, вышел из гостиной. Юноша взял руку жены: «Потом. Когда родится маленький, папа изменится. Я в этом уверен».

Предыдущей ночью, барон тихо поднялся на этаж выше, остановившись у двери комнаты сына. Он прислушался. Оттуда доносился ласковый шепот, потом раздался низкий стон. Виллем сжал зубы: «Недолго потерпеть осталось. Мальчишке она ничего не скажет, никогда». Имя соблазнителя дочери Виллема не интересовало. Понятно было, что Маргарита все равно не признается, кто увез ее из Брюсселя.

Виллем вернулся в опочивальню и заставил себя не думать о невестке: «Может быть, ублюдок еще сдохнет. Пусть тогда Элиза и эта дрянь вместе обеты принимают. Они мне больше не понадобятся. Две калеки, - он выкурил папиросу и отчего- то подумал: «Евреи. Прав был фон Рабе, они везде. Его светлость еврей, этот священник, отец Корвино, тоже. Не удивлюсь, если и кузен Питер, с его любовью совать нос в дела, его не касающиеся». Виллем погладил рукой шелковую простыню: «Скоро дорогая невестка будет здесь лежать».

Наверху, Элиза приподнялась на локте: «Думаешь, твой отец ни о чем не догадается?»

Виллем покачал головой: «Мы будем очень осторожны».

Они обо всем договорились на вокзале, стоя на перроне, под газовыми фонарями. Элиза помолчала:

- Нельзя отрывать ребенка от матери, ни в коем случае. Виллем повезет Маргариту в Намюр, якобы, -Элиза коротко улыбнулась, - а я позабочусь о малыше. Все будут думать, что это его отец похитил Маргариту и младенца.

Доктор Кардозо должен был ждать их на маленькой станции между Мон-Сен-Мартеном и Намюром. Он собирался отправиться, вместе с Маргаритой и ребенком, в Амстердам и дать телеграмму кузине Марте.

- Она приедет, сразу, - уверил муж Элизу: «Она очень добрая женщина, и мы семья. Заберет Маргариту, маленького, и они спокойно будут жить в Лондоне. Может быть, - Виллем вздохнул, -когда-нибудь, Маргарита сможет обходиться без костылей…, - Давид пожал ему руку: «Посмотрим. Она молодая девушка. В ее возрасте переломы обычно хорошо срастаются. А с вашим ребенком, -Давид поднял бровь, - выдам справку, что вы его не доносили».

Раскачивался газовый фонарь. Элиза была в темном платье и такой же накидке, из-под капора выбивались белокурые волосы.

- Через два месяца я ее увижу, - понял Давид, - Господи, какое счастье. Просто видеть ее и все, мне больше ничего не надо…, - она ласково, нежно, поблагодарила его . Сидя в вагоне, Давид увидел, как она берет мужа под руку. Доктор Кардозо заставил себя улыбнуться и помахал им. Они стояли вдвоем, на пустом, маленьком перроне, поезд, набирая скорость, уходил на север.

Они вырвались на равнину, последние домики Мон-Сен-Мартена исчезли в сумерках, Давид закурил папиросу и стер слезы с глаз. «Ты ничего ей не скажешь, - велел себе доктор Кардозо, - никогда».

Элиза держала невестку за руку. С тех пор, как уехал Давид, они с мужем переселились сюда, в горы. Девушка каждую ночь просыпалась, думая о его темных глазах. Муж уходил рано и поздно возвращался, иногда ночуя на «Луизе». По расчетам инженеров, работы на ней должны были закончиться через два месяца. Барон, довольно, заметил: «Как раз к началу сезона».

Девушка лежала, слушая дыхание мужа: «Не смей! Он просто друг, он семья. Он помог нам, потому, что это его долг».

Маргарита первые несколько дней спала. Давид объяснил Элизе, что так лучше. Тело девушки восстанавливало силы.

Она очнулась только сейчас. Элиза, отставив поильник, улыбнулась: «Я ваша невестка, в девичестве маркиза де Монтреваль. Виллем вам писал обо мне, давно еще. Вас ранило, в шахте, но все обошлось, - она поправила одеяло на ногах Маргариты, - и с ребенком вашим все в порядке».

Элиза увидела слезу, упавшую из серого глаза и ахнула:

- Милая, не надо! Вы оправитесь, у вас родится мальчик, или девочка, все будет хорошо, - она наклонилась и обняла худые плечи: «Это был взрыв газа. Ваша товарка, Розали, погибла, и шахтер, что был в штольне, тоже.

Элиза твердо сказала мужу: «Не след спрашивать Маргариту, как она в шахте оказалась, зачем в Мон-Сен-Мартен приехала….»

- Понятно, зачем, - горько сказал Виллем, отпивая кофе. Они сидели на первом этаже дома, в маленькой кухоньке, завтракая: «Она знала, что ждет ребенка, хотела попросить у меня помощи…, В замок приходить было опасно, из-за папы, - он помолчал, - она услышала, что я инженер, и нанялась на шахту. Бедная моя сестричка…., - он опустил голову. Элиза стерла слезы с его лица: «Все будет хорошо, милый».

Невестка говорила, что лубки через месяц надо будет снять, и она, Маргарита, научится ходить с костылями. Она сказала, что Виллем тоже здесь, и они увидятся, вечером. Элиза рассказывала, что кузен Давид приедет на роды, что все они позаботятся о Маргарите, о ребенке, и переправят их в Лондон. Маргарита слушала и не слышала.

- Это не я виновата, - твердо сказала себе она.

- Розали была жива, когда я ее вытаскивала. Это был несчастный случай. Волк жив, я верю. Я выздоровею, появится на свет маленький, и я найду его, обязательно. Мы всегда будем вместе. Я его люблю, и он меня тоже, - за окном пели птицы, пахло соснами, в комнате было тепло. Элиза увидела улыбку на бледных губах золовки.

- Мы с вами, милая - она поцеловала Маргариту в щеку, - мы вас не оставим, обещаю.

Элиза замолчала, глядя на утомленное, счастливое лицо девушки. Она, робко, спросила:

- Кузина, а можно…, - Элиза указала глазами на ее живот.

Маргарита кивнула. Элиза приложила маленькую ладонь к одеялу. Сначала ничего не случилось, а потом она ахнула. Дитя заворочалось. Элиза велела себе не плакать. Она сидела, не дыша, чувствуя, как медленно, нежно двигается ребенок. Девушка заставила себя встать. «Сейчас мы с вами поедим, -весело сказала Элиза, - и начнем шить приданое!»

Она смогла добраться до заднего крыльца. Элиза села на деревянные ступени, опустив белокурую голову в руки, ощущая горячие слезы, капавшие ей на лицо, заливавшие щеки. Она подышала и поднялась. Пора было кормить Маргариту.

 

Интерлюдия. Осень 1867 года, Мон-Сен-Мартен

Барон де ла Марк стоял на пороге кладовой, оглядывая ящики, доставленные из Брюсселя вчерашним поездом. Он решил пока не готовить детскую. Старший Виллем был суеверен и хотел дождаться рождения ребенка.

Он читал список заказанных вещей: «Тем более, что этот…, может еще и умереть. Виллем все эти два месяца заставлял себя думать о младенце, как о внуке. У него это почти получалось. Доктор Кардозо приехал из Амстердама неделю назад. Давид остановился в своей старой комнате, у мадам Леклерк, в поселке. Виллем и Элиза жили в горах, невестка в замке не появлялась. Сын, вчера, за ужином, коротко сказал:

- Кузен Давид осматривал Маргариту, по его словам, скоро…, Папа, - Виллем покрутил серебряную вилку, - может быть, ты…

Лицо у мальчишки было усталым. Барон вспомнил: «Луиза» почти готова к открытию. Он два месяца из-под земли не вылезал. Вот и хорошо. Он будет занят. Надо восстановить добычу угля в прежних размерах. Он будет занят, а мы…, - в эти два месяца Виллем часто думал о невестке.

Он поехал в Брюссель, заказать вещи для ребенка, и дал отставку своей содержанке. Девушка, после окончания театральной школы, танцевала в кордебалете, в опере. Она надеялась, что Виллем поможет ей с карьерой. «Ни к чему больше деньги тратить, - довольно подумал барон, - теперь у меня дома будет все, что мне надо. Элиза ради ребенка на все, что угодно пойдет».

Он даже не стал ничего дарить девушке на прощанье. Барон, в последний раз, переночевал у нее. Утром девушка принесла кофе ему в постель. Виллем коротко сказал: «Со следующей недели я прекращаю платить за квартиру. Собирайся».

Она стояла, опустив изящно причесанную голову. Барон не любил, когда женщина с утра появлялась неприбранной. Когда он поселил девушку, ее звали Аделиной, на этой квартире, он быстро, парой пощечин, научил ее вести себя, как положено. Когда Виллем приезжал в Брюссель, Аделина хлопотала вокруг него. Он разглядывал ее шелковый пеньюар:

- Двадцать лет ей. А Элизе двадцать два. Лет десять с ней поживу, а потом найду кого-нибудь моложе. Мне еще пятидесяти не исполнилоьс, я в самом расцвете сил.

- Но я не могу ехать в Мон-Сен-Мартен, ваша светлость, - Аделина сглотнула, - у меня театр…

- А кто сказал, что ты едешь в Мон-Сен-Мартен? - удивился барон, допивая кофе: «В Мон-Сен-Мартен возвращаюсь я, а ты, - Виллем повел рукой за окно, - убираешься на все четыре стороны».

Аделина рыдала, цеплялась за его ноги, просила не оставлять ее. Виллем ненавидел женские слезы и крики. Как следует, встряхнув девушку, барон хлестнул ее по лицу:

- Чтобы я больше тебя не видел, и не слышал, понятно? Иначе я пойду в полицию. Городской комиссар, мой хороший знакомый. Тебя вышлют из Брюсселя. Отправишься обратно в свою провинцию, коров доить, - ядовито прибавил Виллем.

Аделина была дочерью мелкого чиновника. Девушка закончила школу. О коровах Виллем упомянул просто из желания поиздеваться над ней.

- Найдет себе нового покровителя, - он, сидя в салоне-вагоне, глядел на равнину, усеянную фермами, на вспаханные поля, - у них это быстро. Мне она отдалась в первый вечер, когда я ее в ресторан повел. Зато теперь можно не тратить деньги, никуда не ездить…

За ужином, Виллем коротко ответил:

- Не говори мне о ней. Я ничего слышать не хочу. Ребенок будет расти здесь, а она отправится в Намюр, в монастырь. Она теперь калека. Пусть раскаивается и замаливает свои грехи, - барон отпил вина: «Ребенок должен считать, что вы с Элизой его родители, понятно?»

Он увидел мрачный огонек в глазах сына. Юноша кивнул. Он проводил почти все время с Элизой и Маргаритой. Девушки шили, Элиза готовила. Виллем терпеливо, ласково учил сестру ходить на костылях и делать упражнения для ног. Месяц назад, Элиза сняла лубки. Кузен Давид прислал подробное письмо из Амстердама, даже с рисунками. Маргарита теперь могла стоять, опираясь на костыли и с ними же, делала несколько шагов от кровати до окна. Когда она стала выздоравливать, Элиза перевела золовку в большую спальню. Девушка весело сказала:

- Здесь вам будет удобнее, вместе с маленьким. Какое-то время придется в горах остаться, пока вы в Намюр не поедете, - Элиза подмигнула Маргарите.

Окно выходило на обрыв. Дом стоял на высоком берегу реки Амель. Внизу шумела вода, бурля у серых камней. Во времена адмирала де ла Марка Мон-Сен-Мартен был совсем маленьким. В деревне была церковь, ее разрушили во время наполеоновских войн, таверна, несколько домов и мост через реку. Когда туман наползал с гор на равнину, в таверне, звонили в колокол, призывая сбившихся с дороги.

Элиза посмотрела на острые скалы, на темные стволы сосен, на белую дымку, что висела над рекой, и отчего-то поежилась. Виллем сказал сестре, что они выйдут из поезда на маленькой станции, не доезжая Намюра. Их должен был ждать Давид. Туда же Элиза собиралась привезти ребенка.

- Вы с ним ненадолго расстанетесь, - ободрил Виллем Маргариту, - а потом тетя Марта устроит вас в Лондоне. Будешь выздоравливать, у нее под крылом…, Там наш Грегори живет, у тети Марты сынишка, дочка, у кузины Эми сын, у тети Полины дети, у дяди Аарона внучка…, Маленький в семье вырастет…, - Виллем ласково улыбнулся.

Маргарита за эти два месяца расцвела. Элиза отлично готовила, Виллем привозил девушкам свежее мясо, молоко и рыбу, забирал в замке овощи и фрукты. Элиза пекла хлеб и пирожные. Виллем, поцеловал белую, нежную щеку сестры:

- Мы с Элизой в Лондон приедем, обязательно. Встретимся с Грегори, посмотрим на нашего племянника, или племянницу. А папа…., - юноша помолчал, - думаю, надо дать ему время, вот и все. Ты не волнуйся, - он пожал руку сестры.

Они говорили о Грегори. Виллем читал сестре его письма, они сидели, вспоминая Бомбей и свою мать. О бароне они упоминать не хотели. Виллем, просто, сказал: «Мы бы никогда не позволили себе забрать малыша, Маргарита. Ты его мать».

Никто не спрашивал у Маргариты об отце ребенка. Девушка, облегченно, подумала:

- В Лондоне я узнаю, где Волк, обязательно. Когда я смогу ходить без костылей, я возьму ребенка и поеду к нему. Мы любим друг друга, у нас дитя…, Мы должны быть рядом.

Барон стоял, рассматривая ящики. Он заказал колыбельку из беленого дуба, с гербами де ла Марков, с кружевным пологом, шелковые пеленки, крестильный наряд, деревянные погремушки. «Надо вызвать кормилицу из Брюсселя, - решил Виллем, - и не одну, а несколько. Мальчик будет наследником титула». Виллем не хотел думать, что может родиться девочка.

- Придется ее растить, - мрачно сказал он себе, убирая список в карман домашней, бархатной куртки, -кормить, тратить деньги…, Или отправить ее в Намюр, вместе с этой шлюхой? Девка, наверняка, такая же родится. Кровь проклятой Луизы.

Виллем запер дверь своими ключами и поднялся вверх, по узкой, каменной лестнице. В передней было тихо, слуги накрывали обед. Он взглянул на хронометр: «Вчера вечером все началось. Мальчишка к ужину явился. Сказал, что все идет хорошо».

Виллем погладил стальные доспехи, на стене. Снизу красовались скрещенные мечи времен Арденнского Вепря, рядом висела алебарда.

- Ребенка, конечно, я буду воспитывать, - подумал барон о внуке, - этого слюнтяя, моего сына, и на милю к нему не подпущу. Его я не бил, и зря. Розги, самое лучшее средство для мальчика. Строгость, и еще раз строгость. А если невестка попробует рот раскрыть, то и она кулака отведает. Скоро…, - он раздул ноздри и представил себе ее волосы, белокурые, пышные, широкие бедра, нежную, мерцающую в свете луны кожу.

- Словно туман, - вспомнил барон, - как в горах. В горах…, - он хлопнул себя по лбу: «Господи, какой я был дурак. Никто, ничего не докажет. Дождусь, рождения ребенка, и все устрою. Надо только подумать, как…, - он зашел в кабинет. Виллем опустился в кресло и достал из ящика стола расписание работы инженеров компании на ближайшие две недели. Он взял календарь и усмехнулся: «Я говорил, все просто».

Когда завыл гонг, и подали обед, барон понял, что ему делать, и когда.

Он пошел в столовую: «Я ему сказал, чтобы он Маргариту в Намюр через две недели после родов отвез. Они все будут в охотничьем доме. Кроме мальчишки и этого Давида. Он в горах не станет ночевать. Мальчишка пойдет на смену, а я навещу дочь, - Виллем легко улыбнулся, - и невестку тоже».

Он оглядел накрытый кружевной скатертью стол. Устрицы привозили из Остенде, в ящиках со льдом, русскую икру Виллем заказывал в Брюсселе, трюфеля, в Италии. Виллем попробовал вино и кивнул дворецкому: «Так и сделаю».

Давид вышел на крыльцо охотничьего дома и чиркнул спичкой. Внизу, в предрассветных сумерках, шумела река. Он увидел силуэт какой-то птицы над вершинами сосен. Было зябко, он стоял в одной рубашке, не сняв докторский фартук. Доктор Кардозо курил и улыбался. Из окна спальни над его головой донесся плач ребенка.

- Отличный мальчишка, просто отличный, - весело подумал доктор Кардозо, - а этот ван Кампф болтал, что дитя может оказаться больным. Младенцы, они крепкие создания. И Элиза, конечно, за два месяца просто чудо сотворила, Маргариту не узнать. Элиза…, - он поморщился, вдыхая ароматный дым.

Девушка помогала ему при родах. Когда начались схватки, Давид сказал Виллему:

- Ты отправляйся спать, ты устаешь на шахте. Мы сами справимся. Утром увидишь своего племянника, или племянницу. Иди, иди…, - Виллем поцеловал высокий, белый лоб сестры:

- Все будет хорошо, милая. Кузен Давид отличный врач, и Элиза здесь…, - он, ласково, взглянул на жену. Давид отвернулся, так больно было видеть большие, серые глаза Элизы.

Маргарита пока не могла долго ходить, всего лишь несколько шагов, и то на костылях. Давид уложил ее в постель: «Придется потерпеть, кузина».

Элиза грела воду, держала золовку за руку, вытирала пот с ее лба. Давид, осматривая Маргариту, украдкой глядел на маленькие, нежные ладони Элизы, на белокурые косы. Девушка была в простом, домашнем платье. На шее Давид заметил блеск золотой цепочки ее крестика. Она утешала Маргариту, просила ее постараться. Давид, сглотнул: «Надеюсь, они меня не пригласят на роды Элизы. Я бы не смог, никогда не смог…»

Мальчик весил больше восьми фунтов. Давид, вытирая его, весело сказал:

- Высоким будет, кузина Маргарита. Как вы, как ваш брат…, - он передал ребенка Элизе. Доктору Кардозо, на мгновение, показалось, что девушка сдерживает слезы. Однако потом она улыбнулась. Присев на постель, Элиза обняла Маргариту:

- Слава Богу! Он такой хорошенький…, - Элиза полюбовалась белокурыми волосами, серо-голубыми, туманными глазами. Ресницы у мальчика были длинные, темные. Он сразу, жадно, припал к груди. Маргарита всхлипнула. Ребенок напоминал отца, высоким лбом, упрямым, решительным подбородком.

- Маленький Волк, - сказала она, одними губами, - мы с тобой обязательно найдем нашего папу, обещаю.

Она вспомнила, что отца и деда Волка звали Мишель:

- В Лондоне надо окрестить маленького. Он незаконнорожденный будет, но ничего страшного. Виллем говорил, что дядя Аарон священник. Он и окрестит, - мальчик зевнул. Маргарита услышала тихий голос невестки:

- Колыбельки здесь нет, но кузен Давид сказал, что вы вместе полежать можете. Вы спите, пожалуйста, вы устали. Мальчик спит, и вы с ним. Виллем придет, когда поднимется…, - Элиза обернулась и ахнула: «Милый!». Он держал в руках поднос, от кофейника вкусно пахло. Виллем, передав его Элизе, наклонился над сестрой. «Мальчик, - гордо сказала Маргарита, - у тебя племянник, Виллем. Посмотри, какой красавец».

Юноша ласково коснулся белокурой головы ребенка. Он, украдкой, посмотрел на жену. Элиза прикрыла глаза.

- Скоро и у нас такой будет, - улыбнулся Виллем, - следующим летом. Маргарита оправится, обязательно. Тетя Марта за ней присмотрит. Следующим летом этот мальчишка ходить начнет, наверное, - они выпили кофе. Виллем укрыл сестру и мальчика одеялом: «Кузену Давиду нельзя шампанское, но в Лондоне мы обязательно откроем бутылку».

Элиза пошла, готовить мужу завтрак. Давид быстро выписал справку о том, что ребенок де ла Марков родился нежизнеспособным.

- Суеверие, конечно, - он склонился над бумагой, - все у них будет хорошо. Появятся дети, они оба молодые…, Этот документ они выбросят, когда Элиза в замок вернется.

Младший Виллем сказал Давиду, что отец велел ему через две недели отвезти Маргариту в Намюр, в монастырь. «Хорошо, - кивнул доктор Кардозо, - я чуть раньше уеду, буду вас ждать. Потом Элиза к нам присоединится. Здесь сорок минут пути, ребенок не проголодается».

- Главное, - озабоченно сказал Виллем, затянувшись папиросой, - чтобы мой отец…, - юноша махнул рукой:

- Он сюда не придет. Элиза ему сказала, что вернется с ребенком в замок только после отъезда Маргариты. У нас все получится, - подытожил Виллем.

- Кузен Давид, - услышал он сзади тихий голос и обернулся. В лучах рассвета ее лицо было бледным, белокурые волосы серебрились на висках. От нее пахло свежим молоком, выпечкой, и немного, ландышем. В руках она держала фаянсовую чашку.

- Это новая посуда, - Элиза отчего-то вздохнула, - не беспокойтесь, кузен Давид. Вы даже кофе не выпили. Я помню, - озабоченно добавила девушка, - помню, что молока вам нельзя. А так можно? -Давид улыбнулся: «Можно. Спасибо вам, кузина Элиза».

Ему было нельзя, но Давид подумал:

- Господь меня простит. Пусть она еще немного постоит здесь, рядом. Хотя бы так…., - он пил свежий, крепкий, горячий кофе. Элиза глядела на сокола, кружившего над холмами: «Нельзя, нельзя…, Виллем тебя любит, Давид женат…, Нельзя, это грех».

Когда он отдавал ей чашку, их руки соприкоснулись, на единое мгновение. Они оба вздрогнули. Давид помолчал:

- Вы знайте, кузина Элиза, знайте…, Если вам будет нужна какая-то помощь, я всегда буду рядом. Я говорил это, в Остенде, и сейчас еще раз скажу. До самой смерти моей, - отчаянно прибавил Давид.

Она держалась за дверь. На маленьком, детском пальчике, блестело обручальное кольцо. Темные ресницы задрожали: «Кузен Давид, я…, я не…». Давид склонил голову: «Просто помните обо мне, кузина Элиза».

Он услышал шепот:

- Я всегда о вас помню, всегда, кузен Давид.

Девушка исчезла. Доктор Кардозо, все еще не веря, сказал себе: «Мнепочудилось». Элиза, оказавшись в передней, прислонилась к стене, чувствуя, как отчаянно бьется сердце. Сверху доносилось хныканье мальчика, плеск воды. Виллем собирался на работу. Она стояла, вспоминая его мягкий голос, его темные глаза. «Господи, - Элиза перекрестилась, - Господи, какая я грешница…, Но я не могла, не могла иначе».

Она никогда не говорила на исповеди о Давиде, и сейчас решила:

- Надо сказать. Это грех, нельзя такое оставлять без покаяния. Грех с мужем…, - Элиза зарделась, -думать о другом человеке. Грех вообще о нем думать…, - она вспомнила ночь, несколько дней назад. Давид, осмотрев Маргариту, уехал вместе с мужем в Мон-Сен-Мартен. Виллем всегда подвозил его до поселка. Они с золовкой остались одни. Виллем ушел в ночную смену. Элиза, в постели, представила себе, что Давид рядом с ней. Она удержалась, не стала заниматься тем, что девочки в монастыре называли «баловством», но все равно, ей приснился Давид. Она открыла глаза, вдохнув запах мускуса, увидев сбитые простыни. Девушка, внезапно, расплакалась: «Почему? Мне хорошо с Виллемом, и всегда было, с первого раза…, Почему я все время думаю о нем? - Элиза привела в порядок постель. Накинув шаль, взяв четки, она опустилась на колени. Девушка долго молилась святой Маргарите Кортонской, избавляющей от развратных мыслей, защитнице чистоты.

Элиза читала ее житие золовке. Святая Маргарита была любовницей итальянского дворянина, родила ему сына. После убийства ее покровителя Маргариту стали посещать видения, и она ушла в монастырь.

- Иисус, - сказала тогда Элиза, - позаботился о святой. Он пришел к ней и спросил: «Чего ты хочешь, бедняжка?». А она ответила: «Ничего, кроме тебя, Господи». Сын ее, Маргариты, стал священником…, - Элиза положила руку на живот золовки: «Молитесь вашей небесной покровительнице, кузина. Все будет хорошо».

Стоя на коленях, опустив голову в руки, Элиза тихо, неслышно заплакала. Когда кюре спрашивал ее на исповеди о грехах, она всегда признавалась, что плохо относится к свекру. В Мон-Сен-Мартене, кюре был строгим. Священник не допускал до причастия тех, кто жил невенчанными, или на исповеди признавался, что занимается с женой вещами, о которых Элиза слышала лишь краем уха, и даже не знала точно, что это такое.

Элиза обернулась на постель: «Я, верующая женщина, замужняя, веду себя, как блудница. Господи, -она перекрестилась, - прости меня, грешницу».

Она проводила мужа и кузена Давида в Мон-Сен-Мартен. Они ехали в одноколке, муж сам правил. Элиза помахала им и поднялась к невестке. Маргарита и ребенок спали, в комнате было прибрано.

- Через две недели они уедут, - грустно поняла Элиза, - и кузен Давид уедет. Мы останемся одни, как и раньше. Дядя Виллем будет вне себя от ярости, когда поймет, что Маргарита пропала, с ребенком, но ничего страшного, - Элиза тряхнула головой, - следующим летом у нас появится малыш…, - она прошла на кухню и стала мыть посуду в тазу, изредка выглядывая в окно. Экипаж давно пропал из виду. Совсем рассвело, пели птицы. Под обрывом бурлила река. Элиза остановилась с тарелкой и холщовым полотенцем в руках: «У нас все получится».

Ночью над горами повис туман. Было холодно. Барон, идя вверх по каменистой, узкой тропинке, засунул руки в карманы замшевой, охотничьей куртки. Пахло свежей водой, соснами. Где-то вдали протяжно, тоскливо кричала птица. Он выскользнул из замка после того, как слуги отправились спать. К охотничьему дому была проложена хорошая дорога, но Виллем решил не рисковать. Он шел уединенными тропинками. Виллем даже в тумане мог найти дорогу. Он любил охотиться и хорошо знал свои леса.

Мальчишка должен был отправиться на смену. Вчера, за ужином, он сказал, что всегда подвозит доктора Кардозо до поселка.

- Маргарита хорошо себя чувствует, папа, - робко заметил Виллем, - и мальчик большой, здоровый…, -он замолчал. Барон, коротко, велел:

- Через две недели отвезешь ее в Намюр. Я к тому времени выпишу кормилиц из Брюсселя. Надо заняться крещением, обставить детскую…, Дел много, - отец поднялся.

Он не стал брать с собой пистолет. Виллем не хотел будить невестку. «Сделаю все тихо, - он остановился на противоположном берегу реки, - она ничего не должна знать. Самоубийство, и самоубийство. С женщинами после родов такое бывает».

Виллем, отчего-то, вспомнил, как, еще в Бомбее, после рождения Маргариты, у покойной Луизы случилось расстройство нервов. Девочка была неспокойной, плохо спала. Сыну только исполнилось два года. Луиза часто плакала. Виллема всегда раздражали женские слезы. Он хотел приходить в тихий дом, к улыбающейся жене и ухоженным детям. Луиза, после того, как он несколько раз избил ее, стала тише, и не докучала ему своими жалобами. «Лучше бы она тогда повесилась, как хотела -хмыкнул барон, глядя на огоньки свечей в окнах большой спальни, - меньше было бы хлопот».

Река шумела, через нее был переброшен серый, каменный, поросший мхом мост, времен первого адмирала де ла Марка. Окно спальни, где, как понял барон, лежала Маргарита с ребенком, выходило прямо на обрыв. Внизу бурлила темная вода. Скалы были острыми, влажными, дул северный ветер.

- Осень, - улыбнулся Виллем, - хорошо, что «Луизу» восстановили. Я не лишусь прибылей. Теперь понадобится больше денег. Мальчику я найму хорошего гувернера, потом отправлю в пансион, в университет…, Наследник, - гордо подумал барон, - я его воспитаю, как положено.

Он подождал, пока потухнут свечи, и нащупал в кармане ключи от дома. Невестка, знал Виллем, по монастырской привычке, никогда не запиралась на засов. Она вообще была доверчивой. Барон медленно, осторожно шел к дому. Мост был скользким.

- Мне ее доверчивость только на руку, - Виллем остановился и прислушался, - впрочем, я потерплю. Сначала избавлюсь от этой калеки. Никому она не нужна, никто по ней плакать не будет.

Наверху, в спальне, Маргарита лежала, приподнявшись на локте, любуясь сыном. Она покормила мальчика. Элиза, зачарованно глядя на девушку и ребенка, сидела рядом.

- Она как Мадонна, - Элиза покраснела, - нельзя даже думать о таком, конечно, она женщина…, Но все равно, как Мадонна.

Маргарита склонила голову, с аккуратно заплетенными, русыми косами, мальчик сопел. Элиза приняла его, ребенка надо было помыть и переодеть. Она шепнула, одними губами, так, чтобы не слышала золовка:

- Ты мой хороший, мой маленький…Ты уедешь, с мамочкой, но мы с тобой встретимся, обязательно…, - он зевнул. Элиза поцеловала белокурую голову. Он был тяжелый, и пах молоком. Укладывая Маргариту и сына спать, девушка пообещала себе: «У нас тоже такой будет, следующим летом».

- Мой маленький Волк, - тихо сказала Маргарита, - потерпи немного. Скоро ты папу увидишь, скоро я выздоровею…, - кузен Давид уверил ее, что через год костыли ей не потребуются, только трость. «Потом, - он развел руками, - посмотрим. Вы молоды, кузина. Может быть, и будете ходить сами».

- Буду, - твердо сказала себе девушка, закрывая глаза, слушая, как дышит ребенок рядом.

- Мне надо быть с Волком, идти за ним туда, куда он позовет…, Мне надо быть бойцом, и маленькому Волку тоже. Он таким и вырастет, - Маргарита поправила чепчик на сыне и глубоко, крепко заснула. Комната была темной. За окном плыла белесая, густая дымка. В маленькой спальне Элиза ворочалась лежа на узкой кровати, зажав в ладони четки. Она молилась в постели, и задремала с ними в руке.

Ей снился высокий, крепкий, белокурый мальчик, сидевший у нее на коленях. Ребенок ласково лепетал: «Мама!». Элиза видела, как он, водя пальцем по строкам, читает свои первые слоги, а потом все исчезло. Элиза погрузилась в бесконечную, сырую тьму, что-то шумело, грохотали камни. Она цеплялась пальцами за мокрые склоны скал. Элиза вдохнула запах крови. Не просыпаясь, девушка велела себе: «Это просто кошмар. Туман за окном, река шумит, вы здесь одни…, Все хорошо».

Виллем неслышно поднялся наверх и нажал на ручку спальни.

- Можно здесь встречаться с Элизой, - понял он, - потом…, Хотя нет, пока мальчик маленький, удобнее в замке, - половицы даже не заскрипели. Виллем обрадовался: «На совесть я дом возводил». Он еще на лестнице, натянул тонкие, кожаные перчатки. Барон долго размышлял, как обставить дело, не вызвав подозрений. В поселке болтался доктор Кардозо. Виллем вздохнул:

- А если он будет настаивать на вскрытии? Евреи всегда суют нос не в свое дело. Пусть вскрывает, -разозлился барон, - смерть произошла от падения, травм. Здесь обрыв в тридцать футов высотой, усеянный камнями.

Уходя из замка, Виллем заглянул в кладовые и взял оттуда кое-что. Он предполагал ударить дочь по голове, и только потом выбросить из окна.

Он видел упрямо сжатые губы сына, видел, как младший Виллем подозрительно отворачивается: «Они что-то придумали, - сказал себе барон, - я в этом уверен. Хотят отправить девчонку в Лондон, вместе с ребенком. Еще чего не хватало, такой позор. Даже если она в монастыре будет, - Виллем вспомнил ледяной голос невестки: «У ребенка есть мать»,- даже в монастыре…, Эти двое не успокоятся, пока ее оттуда не вытащат, пока не лишат меня наследника. Моего внука буду воспитывать я, а не какой-то там Питер Кроу, - Виллем раздул ноздри, - он не туземное отродье, а прямой потомок Арденнского Вепря».

В комнате пахло молоком. Виллем аккуратно прошел к окну и раздвинул шелковые гардины. Белесый туман окутывал склоны холмов, мост и реку внизу. С кровати раздались какие-то звуки. Виллем застыл. Это был младенец. Он наклонился над постелью. Дочь лежала на боку, русые косы разметались по холщовой наволочке. Мальчика устроили рядом. Он почмокал немного губами и успокоился. В полутьме Виллем видел маленький, упрямый подбородок и высокий лоб. Тикали часы на мраморном камине: «Три часа ночи. Никто ничего не видел, и не увидит».

Он достал из кармана маленький, тяжелый молоток. В него был залит свинец. Он одним точным, коротким движением ударил дочь в висок. Маргарита даже не пошевелилась. Младенец спал.

Барон легко поднял ее на руки, и понес к окну.

Элиза проснулась от холода. Камины они пока не зажигали. Днем погода стояла хорошая, пригревало солнце. Присев в кровати, девушка потянулась за шалью:

- Октябрь. Надо замок протопить, здесь суровые зимы бывают. В горах больше двух футов снега выпадает, дядя Виллем рассказывал…, - девушка поежилась. Она, внезапно, вскочила. Из комнаты золовки доносился отчаянный, детский плач.

Элиза, как была, босиком, в одной рубашке, побежала туда. Она огляделась на пороге. Постель была разобрана. Мальчик лежал посередине, в сбившихся пеленках, вертел головой и горько рыдал. Элиза, даже не думая, схватила его, пробормотав: «Сейчас переоденемся, милый». Девушка сунула младенца куда-то в шаль, поближе к груди. Оказавшись в тепле, дитя затихло. Элиза рывком распахнула дверь умывальной. Каморка была пуста. Она обернулась и прошептала: «Нет!»

Элиза только сейчас заметила, что окно, выходящее на скалы и реку, открыто. За ним, не было ничего, кроме густого, серого тумана. Элиза, подбежала к подоконнику. Высунувшись наружу, девушка крикнула: «Маргарита! Маргарита!». Грохотала горная, быстрая вода. Мальчик заворочался и обиженно заревел.

- Потерпи, - попросила Элиза, - потерпи, милый. Дядя Давид меня научил молоко разводить. Козье, совсем свежее. Мы найдем твою маму, она не могла далеко уйти…, - в передней, Элиза сунула ноги в туфли и выбежала во двор.

- Давид мне рассказывал, - туман был таким густым, что Элиза, вытянув руку, не видела даже кончики пальцев, - рассказывал, что у женщин бывает помешательство после родов. Но Маргарита хорошо себя чувствовала…, - Элиза медленно пошла в ту сторону, где шумела река. Услышав плач мальчика, она поняла:

- Нельзя. Я одна, с ребенком на руках. Я не найду Маргариту, ночью. Надо покормить и переодеть мальчика, иначе он заболеет. Виллем с Давидом приедет и все сделают. Маргарита, зачем ты так? -девушка, болезненно вздохнула. Под крики ребенка, она вернулась в дом.

Для детской внука барон де ла Марк выделил комнату в своем крыле, рядом со спальней. Комната была большой, светлой, ее наскоро затянули шелком. Виллем, довольно, сказал сыну и невестке: «Когда маленький начнет ходить, я сделаю ремонт. У него будет своя спальня, игровая…»

Пока здесь стояла колыбелька из беленого дуба с гербами, под кружевным пологом и были устроены постели для кормилиц. Из Брюсселя приехало пятеро, женщин, с рекомендациями от лучших врачей. Барон сам выбрал двух. Элиза пыталась возразить, говоря, что ребенку лучше будет поблизости от нее и мужа, но свекор поднял руку: «Это мой внук. Я хочу, чтобы он рос на моих глазах».

Ночью, Элиза, сидя на кухне, кое-как накормила мальчика разведенным молоком, из ложечки, слыша его плач. Она и сама, всхлипывала, обещая ему, что мама непременно вернется. К утру туман стал еще гуще. Она услышала на дороге, ведущей к дому, стук копыт. Доктор Кардозо хорошо держался в седле. Элиза с Виллемом удивились этому, но Давид улыбнулся: «Мой отец в Америке подростком жил, потом, в Батавии. Он и меня научил верховой езде, и Мирьям. Ей это пригодилось, на канале».

Он увидел Элизу. Девушка, с мальчиком на руках, стояла на крыльце. У нее было бледное, испуганное лицо, губы дрожали. Давид подумал: «Господи, обнять бы ее сейчас…, Маргарита заболела? Вчера все в порядке было, когда я уезжал…»

- Она пропала, - слабым голосом сказала Элиза, - окно в спальне было распахнуто…, Я боюсь, кузен Давид, боюсь…, Вдруг что-то случилось…, - Давид отвел ее на кухню, и заставил выпить горячего молока. Она сидела, опустив белокурую, неприкрытую голову. Доктор Кардозо, твердо велел: «Оставайтесь здесь и присматривайте за мальчиком, кузина. У женщин после родов бывают приступы временного помешательства. Я найду кузину Маргариту. Она не могла далеко уйти. Она даже костыли не взяла».

Давид, действительно, нашел ее почти сразу. Изломанное, окровавленное тело было зажато между скалами, почти у самой кромки реки. Он встал на колени. Туман начал рассеиваться, Давид увидел окно спальни, прямо над обрывом.

- Тридцать футов, - горько подумал доктор Кардозо, - никто бы не выжил. Господи, дай ей приют под сенью присутствия Твоего.

Он погладил русые, потемневшие от крови волосы и закрыл мертвые, серые глаза девушки.

Он боялся, что Элиза потеряет сознание, однако девушка только сглотнула, увидев Давида на крыльце, с телом на руках.

- Мальчик заснул, - тихо сказала Элиза, не отводя взгляда от трупа золовки, - кузен Давид…, - она взяла Маргариту за руку, - почему, почему…, Все было хорошо, она радовалась, что поедет в Лондон, с маленьким…, - она вытерла серые глаза. Девушка, отвернувшись, перекрестилась.

Доктор Кардозо настоял на том, чтобы сделать вскрытие, здесь, в охотничьем доме. Барон де ла Марк не возражал. Младший Виллем, у юноши были заплаканные, распухшие глаза, кивнул: «Конечно, кузен Давид…»

Барон запретил везти тело в рудничную больницу. Он не хотел огласки. Маргариту должны были похоронить в Намюре, на кладбище женского монастыря. Виллем пожевал сигару:

- Все будут считать, что она нашла приют, а потом…, - он повел рукой. Элиза знала, что свекор собирается внести большое пожертвование, в обитель, в память о Маргарите.

Вскрытие, как и предполагал Давид, показало, что Маргарита умерла от кровоизлияния в мозг. У девушки, после падения, был разбит затылок. Сидя с Виллемом на берегу реки, Давид вздохнул: «Такое бывает, кузен. Маргарита много перенесла, до родов. Человеческая душа, это очень тонкая материя, мы не можем предугадать…, - юноша, внезапно, расплакался:

- Кузен Давид, - Виллем вытер лицо платком, - я и не видел Маргариту, после Бомбея…, Она в монастыре была, а потом…, - он помолчал: «Только эти два месяца, и все. Я Грегори напишу, извещу его, - юноша вздохнул, - мы теперь с ним вдвоем остались».

- У вас замечательная жена, кузен Виллем, - заставил себя сказать Давид, - у вас теперь сын есть, и еще дети появятся…, - ему показалось, что серо-голубые глаза помрачнели. Виллем обвел глазами темные скалы, узкий, опасный мост над водой, золотые кроны деревьев:

- Вряд ли мы с Элизой сюда приезжать будем. Не хочется…, - он помолчал:

- Маленького Виллема мы вырастим. Он наш с Элизой сын, кузен Давид, - юноша достал из кармана холщовой, рабочей куртки, справку о том, что ребенок де ла Марков родился мертвым. Виллем разорвал ее и пустил клочки по ветру. Они сидели, глядя на то, как исчезают обрывки бумаги в белой пене реки.

- Мальчик, - ласково подумал Виллем, - наш сын. Господи, - попросил юноша, - дай нам стать достойными родителями для него.

Тело Маргариты, готовое к похоронам, осталось в охотничьем доме. После крещения ребенка Виллем собирался отвезти гроб в Намюр, в монастырь. Элиза вернулась в замок. Стали приходить поздравительные телеграммы. Бельгийский и голландский монархи прислали подарки наследнику баронского титула.

Доктор Кардозо все никак не мог уехать из Мон-Сен-Мартена. Он бесплатно принимал в рудничной больнице, вместе со своим коллегой, ван Кампфом, и каждый день приходил в замок. Элиза попросила его остаться до крещения мальчика. Она беспокоилась, что сын откажется от кормилиц. Маленький Виллем жадно ел, крепко спал и был здоровым ребенком. Однако Элиза все равно волновалась. Давид сидел вместе с ней у колыбели, подробно рассказывая об уходе за младенцами. Он отправил телеграмму о смерти Маргариты в Амстердам, Рахили, и попросил ее известить семью. Элиза только, неловко, сказала:

- Кузен Давид, для маленького лучше, если он будет считать, что…, - девушка покраснела.

Они стояли в детской, Элиза держала сына на руках. Мальчик был в роскошном, наряде брюссельского кружева. Внизу, в поселке, звонили колокола церкви. Барон, крестный отец внука, дал в этот день всем работникам компании выходной. Элизу и Виллема во дворе замка ждала открытая, запряженная белыми лошадьми коляска. Девушка была в платье цвета голубиного крыла, в шелковом капоре. Давид, ласково глядя на спящего мальчика, ответил:

- Это ваш сын, кузина Элиза. Вот и все, а остальное…, - доктор Кардозо помолчал, - я вам говорил, я всегда буду рядом. Что бы ни случилось, кузина Элиза, - он вдохнул запах ландыша и услышал ее шепот:

- И я, кузен Давид, я тоже…, - она вышла, шурша кринолином. Давид так и остался посреди комнаты, повторяя себе: «Я тоже, я тоже…»

- Я тоже, - прошептала Элиза, склонившись над колыбелькой сына. Его крестили Виллемом. Когда они вернулись в замок, барон, довольно сказал:

- Следующей осенью, когда малыш на ноги встанет, я устрою торжественный обед, и охоту.

Элиза сидела, опустив глаза к тарелке, чувствуя, что муж держит ее за руку. Девушка вспомнила, как, вернувшись со смены, узнав о смерти сестры, Виллем плакал: «Элиза, милая, как же, так? Двадцать лет, ей всего двадцать лет было…»

Элиза прожевала рыбу и спокойно сказала:

- Очень хорошо, дядя Виллем. А до этого времени мы все наденем траур. Я понимаю, вы делаете вид, что Маргарита умерла в Намюре. Но скорби по ней это не отменяет, - она подняла глаза и увидела мимолетную улыбку на красивом, обрюзгшем лице свекра:

- Ради Бога, дорогая невестка, - радушно сказал Виллем, - я и сам облачусь в черный костюм. Все же моя единственная дочь…, - он глубоко вздохнул и перекрестился.

Кормилицы обедали вместе со слугами, Элиза со свекром уже поели. Муж утром повез гроб в Намюр, в сопровождении Давида. Доктор Кардозо должен был предоставить, заключение о смерти Маргариты в местный полицейский участок, для организации похорон.

- А потом он уедет…, - одними губами сказала Элиза, глядя на спокойное личико ребенка. Горел огонь в мраморном камине. В детской пахло молоком и тальком, за окном виднелся темный, вечерний лес.

- Кто уедет? - услышала она шепот сзади: «А, милая невестка?»

Элиза обернулась. Он стоял, сцепив руки за спиной, в бархатном пиджаке, и пахло от него сандалом. Поредевшие волосы были зачесаны назад, прикрывая лысину. Элиза только сейчас заметила, что у свекра покраснели белки серых глаз.

- Какой он огромный, как бык, - отчего-то подумала девушка, - он меня на две головы выше.

- Никто, - Элиза сжала губы, - я просто…

- Зайди ко мне, - приказал свекор, кивнув на открытую дверь спальни, - я хочу с тобой поговорить кое о чем.

- Но маленький…, - запротестовала Элиза. Барон, взяв ее железными пальцами за руку, подтолкнул в сторону своей комнаты: «Кормилицы сейчас вернутся, не волнуйся». Он закрыл за девушкой тяжелую дверь и наложил на нее засов.

Бархатная занавеска, разделявшая кабинку для исповеди, заколыхалась. Священник вдохнул запах ландыша и мягко сказал: «Славьте Бога, ибо Он благ».

- Ибо вовеки милость его, - донесся до него голос женщины, заскрипела скамья. Священник подумал:

- Какие у нее грехи? Верующая женщина, жена, молодая мать…, Свекра она не любит, но здесь его светлость барона, - он усмехнулся, - мало, кто любит.

Элиза стояла на ступенях церкви, кутаясь в накидку. Все еще было солнечно, но дул резкий, пронзительный ветер. Дым, висевший над шахтами, несло куда-то вдаль, на север.

- Давид через два дня уезжает…, - с тоской подумала она, - домой. Туда, на север…, Если бы я могла сказать кому-нибудь…, Не Виллему, - она почувствовала, как слезы наворачиваются ей на глаза, -Давиду, или на исповеди…, Но я не могу, не могу…, - Элиза прошла мимо рудничной больницы:

- Он там, на приеме. Нельзя…, - она взглянула на крыльцо школы и пообещала себе:

- В следующем году, когда малыш подрастет, вернешься сюда…, В следующем году…, - она достала из ридикюля платок и вытерла глаза:

- Это испытание твоей веры. Ты мать, ты должна спасти малыша. Он круглый сирота, у него нет никого, кроме тебя. Это все ради него…, - Элиза закусила губу.

Свекор сказал, что отдаст ребенка в приют, если она, Элиза, не будет делать того, что ей велено.

- Но это ваш внук, - попыталась возразить Элиза и схватилась за щеку. Барон хлестнул ее по лицу: «Молчи и слушай меня». Ее никогда не били. Покойный Жан и не мог подумать о том, чтобы ударить дочь. В монастыре девочек наказывали, оставляя их переписывать Библию, или запрещая передачи от родных. Когда свекор швырнул ее на персидский ковер в спальне, Элиза сжалась в комочек и задрожала. Из-за двери были слышны голоса кормилиц. Маленький проснулся и захныкал:

- Нельзя кричать, - велела себе Элиза, - нельзя звать на помощь. Он может навредить маленькому, ударить его…, Господи, нет! - замерла Элиза, вспомнив белокурую голову ребенка. Мальчик, сыто посапывая, засыпал у нее на руках: «Господи, только не это….».

Свекор наклонился над ней. От барона пахло сандалом и вином, что он пил за обедом. Он посмотрел в заплаканное лицо невестки. В свете газового рожка ее волосы казались золотистыми, большие, серые глаза взглянули на него:

- Дядя Виллем…, прошептала Элиза, - пожалуйста, не трогайте маленького…, Я сделаю все, все что угодно…, - она уткнулась лицом в ковер. Виллем шепнул в нежное ухо: «Если мой сын что-нибудь узнает, ты станешь вдовой, это я тебе обещаю». Он увидел, как оцепенела спина в темном шелке. Невестка начала появляться в трауре. Она только мелко закивала. «Вот и хорошо, - подытожил Виллем, - я тебя сегодня навещу».

Элиза медленно поднималась по дороге к замку. Серые стены уходили в яркое, синее небо. Она, обернувшись, посмотрела на черепичные крыши поселка:

- Это все ради них. Ради мальчика, ради Виллема…, Он ни перед чем не остановится…, - маленькие, детские пальцы задрожали.

Свекор приходил к ней, когда муж был на ночной смене.

- Это не со мной, - говорила себе Элиза, покорно делая все, что он ей приказывал, - потом…, потом я забуду обо всем этом. Он умрет, от удара. Он много пьет, курит, переедает…, Он умрет, и мы все будем свободны.

В первую ночь ей было больно, так больно, что муж потом, заметив ее побледневшее лицо, неловкие движения, озабоченно, спросил: «Что случилось, милая?». Элиза отмахнулась:

- Продуло. Сейчас сильные ветра. Надо следить за мальчиком, чтобы он не простудился.

Она ощутила, как муж пожимает ей руку и едва заставила себя не разрыдаться, не признаться ему во всем прямо в малой столовой, за куропатками, что настреляли егеря свекра, за бургундским вином. Она искоса взглянула на барона. Свекор улыбался. Тогда, у себя в спальне, свекор пригрозил Элизе, что расскажет сыну о бесплодии. «Он ездил в Лувен, - поняла Элиза, - следил за мной…». Она ответила, что Виллем все знает. «И тогда, - мрачно подумала Элиза, - тогда он меня ударил, а потом…»

Она переоделась у себя в гардеробной и спустилась вниз, в комнаты сына. Она ненавидела, когда барон брал малыша на руки. Элизе хотелось вырвать ребенка и закричать:

- Не смей! Не смей касаться его, грязный развратник, шантажист, человек, который угрожает убить собственного сына, чтобы…

Она замерла у двери детской:

- Он может. Может сделать так, что Виллем погибнет. Это шахта, там бывают несчастные случаи. А если и Маргарита…, Однако, она покончила с собой. В ту ночь, никого, кроме нас двоих, в доме не было…, - Элиза велела себе не думать об этом. Она открыла дверь, услышав детский лепет.

Свекор сидел в большом кресле, держа на коленях ребенка.

- Тяжелый, - одобрительно сказал Виллем, окинув Элизу оценивающим взглядом, - он хорошо ест. И высокий будет, в меня…, - он поцеловал укрытую кружевным чепчиком голову младенца. Элиза, до боли, сжала пальцы: «Давайте его мне, дядя Виллем. Накрывают на стол».

Свекор поднялся:

- Поужинаем вместе. Твой муж сегодня в ночь работает. Проведем тихий, семейный вечер…, - Элиза увидела, как барон ей подмигивает. Девушка едва справилась с тошнотой.

Виллем шел в столовую, думая, что он понимает мальчишку. Невестка оказалась неумелой. Он предполагал, что сын женился девственником, и мало что знает, даже после года брака. Однако это было неважно. Барон обучил невестку кое-чему, но главным было другое. Она была вся мягкая, нежная, покорная, она молчала, как это и было положено женщине. Когда Виллем уходил, он видел, что невестка, одевшись, взяв в руки четки, опускается на колени. «Монашка, - усмехался барон, - их у меня еще не было. Все равно, - он оглядел накрытый к ужину стол, - все равно, в ней что-то есть. Хотя все ее упрямство, это игра. Хватило пары пощечин, чтобы она поняла, кто здесь хозяин. Я хозяин, - он расставил ноги и взглянул на хрусталь и серебро: «Она никогда не признается мальчишке. Я ей сказал, что жизнь мужа и ребенка, у нее в руках. Да и не поверит ей Виллем».

За ужином муж и свекор говорили, что добыча угля на «Луизе» вернулась к обычным объемам. Доктор Кардозо через три дня уезжал. Свекор, на Рождество, собирался устроить торжественный обед. Элиза ковыряла мясо, не в силах поднять глаза, и посмотреть на торжествующее, довольное лицо свекра.

Она проводила мужа в переднюю и перекрестила его:

- Будь осторожней, пожалуйста.

Виллем обнял ее: «Я тебя люблю, милая…, Я говорил с Давидом. Он летом семью в Остенде везет. Маленькому тоже надо побыть на море. Я возьму отпуск, поедем все вместе, хорошо?»

Элиза кивнула, потянувшись, поцеловав его в щеку. Муж был в рабочей куртке и штанах. Она вдохнула запах угля. «Я тебя люблю, - ласково повторил Виллем, - ложись сегодня спать пораньше. У тебя усталое лицо». Элиза проследила, как муж идет через двор замка в конюшни. Она села на каменный подоконник, вспомнив темные глаза Давида и его голос: «Я всегда буду рядом с вами, всегда…»

- Знал бы он, - горько подумала Элиза, - знал бы, что я…, Господи, - она перекрестилась, - я не могу закончить свою жизнь, как Маргарита. Это грех, страшный грех, и у меня муж, сын…, Я им нужна, - она еще посидела немного, успокаиваясь, и пошла в детскую. Элиза долго качала Виллема, слушая его младенческое дыхание, напевая песню о снах, падающих с дерева.

У нее в спальне горел камин, пахло ландышем. Элиза, расчесав волосы, заплетя косы, увидела, как поворачивается бронзовая ручка двери. Он стоял на пороге, с бутылкой вина. Барон коротко усмехнулся: «Я пришел». Элиза посмотрела в окно. Тонкая, бледная луна вставала над лесистыми холмами. Снизу, с равнины, доносились звуки колокола. Закончилась вторая смена. Под землю шли инженеры, штейгеры и дежурная бригада шахтеров. Ночью, чтобы не замедлять добычи угля, ремонтировались подъемники и вентиляторы, прокладывались новые штольни и менялись крепления.

Он подошел ближе, отхлебнув вина из горлышка. Элиза, почувствовав его руку на своей груди, попросила: «Господи, сделай что-нибудь. Ты ведь можешь».

В эту ночь на «Луизе» закончили работы рано. Им надо было ставить новые крепления в разрушенной взрывом, и восстановленной штольне. Главный инженер развернул при свете лампы Дэви чертежи. Он покачал головой:

- Дерево пока не вылежалось. Перенесем это на следующую неделю. Идите, месье де ла Марк, - он шутливо подтолкнул Виллема в плечо, - вы у нас молодой отец. Не высыпаетесь, должно быть.

Виллем высыпался. У сына была своя комната, вокруг ребенка хлопотали кормилицы, и няньки. Он въехал во двор замка через боковую калитку. Ее всегда оставляли открытой, когда он уходил на смену. Юноша улыбнулся:

- Ещ не рассвело, даже пяти нет. Элиза спит, она вся теплая, ласковая…, - он поставил лошадь на конюшню и пошел наверх.

Замок спал, было тихо. Виллем, поднявшись на третий этаж, насторожился. Откуда-то доносился сдавленный, испуганный шепот: «Нет, нет, я прошу вас, не надо….»

Он узнал голос Элизы. Не думая, юноша снял со стены алебарду времен первого адмирала. Она легла в ладонь знакомой тяжестью. Отец научил Виллема владеть старинным оружием.

- Делай то, что я тебе говорю, стерва, - он услышал звук пощечины, - иначе полетишь из окна, как твоя золовка. Никто о тебе плакать не будет…, - Виллем застыл. Она тихо зарыдала. Юноша осторожно, очень осторожно нажал на ручку двери. Горел газовый светильник. Он едва не зажмурился, такими белыми были ее обнаженные плечи. Элиза стояла на коленях, распущенные волосы отливали золотом. Виллем увидел огромные, серые, молящие глаза жены. Отец не видел Виллема, барон стоял спиной к входу. Он, угрожающе, сказал: «Ну!»

Отец был раздет. Виллем успел подумать:

- Какой он огромный все-таки. Обрюзгший. Мы с ним одного роста, - юноша поднял алебарду и ударил отца в полысевший затылок, прикрытый редкими, светлыми волосами.

Он покачнулся и сполз в руки сына.

- Как у Маргариты, - вспомнилл Виллем, - у нее голова была разбита. Я слышал, он сказал, что…, -юноша услышал сдавленный стон. Элиза, чтобы не закричать, закусила руку зубами. Она, все еще, стояла на коленях. Виллем ощутил тепло крови у себя на ладонях. Он уложил тело отца на бархатный халат, валявшийся рядом, на персидском ковре. Элиза раскачивалась, беззвучно плача. Виллем, опустившись рядом, обнял ее. Она тихо рыдала, уткнувшись лицом ему в плечо, а юноша шептал: «Не надо, любовь моя, не надо…, Ты ни в чем, ни в чем не виновата…»

Он накинул на Элизу шаль и отвел взгляд от мертвых глаз отца. Жена всхлипывала:

- Виллем…, Это он был в горах, ночью…, Он выбросил Маргариту из окна. Он сказал, что и тебя убьет, он угрожал отдать маленького в приют…, - она задохнулась. Виллем, нежно подняв ее, отвел в умывальную. Элизу тошнило. Он придерживал голову жены над тазом, гладя растрепанные, белокурые волосы.

- Никто ничего не узнает, - тихо сказал Виллем, - я вынесу его…, тело отсюда. Еще рано, поселок не проснулся. Я довезу его до «Луизы» и сделаю вид, что мы вместе спускались в шахту, что был обвал. Там еще нет новых креплений, меня не заподозрят. Элиза…, - он прижал жену к себе, - Элиза, любовь моя…

В предрассветных сумерках ее глаза были огромными, зубы стучали. Виллем, твердо велел: «Ложись, пожалуйста. Ложись, поспи, позавтракай в постели. Я вернусь, обязательно…, - он напомнил себе, что на шахте, надо выбросить окровавленный халат. Ковер испачкан не был. Он сглотнул:

- Элиза…, Элиза, милая, пожалуйста, забудь обо всем этом. Все закончилось, - Виллем довел ее до кровати и подоткнул вокруг жены одеяло, - есть только мы, и наш сын.

Она уцепилась за его пальцы:

- Виллем…, Виллем, не оставляй меня, пожалуйста…, Мне страшно, - Элиза сидела, обхватив колени руками. Виллем, устроившись рядом, поцеловал ее:

- Теперь бояться нечего, милая. Я просто должен…, - он указал в сторону трупа. Элиза вытерла его рукой свои слезы. Девушка легла на бок, обнимая шелковую подушку, тихо плача.

Она закрыла глаза, но все равно видела искаженное злобной гримасой лицо свекра. В ее ушах звучал издевательский смех: «Я избавился от Маргариты, и то же самое сделаю с тобой!»

Муж выносил тело по черной лестнице. Когда дверь закрылась, Элиза зарыдала, скорчившись:

- Он убил Маргариту, убил свою дочь…, А Виллем убил своего отца…, - она схватила четки, лежавшие на мозаичном столике рядом с кроватью. Перебирая их, Элиза попросила:

- Иисус, пожалуйста, не наказывай нас больше. Матерь Божья, молись за нас, грешников…, - она плакала, пока не задремала, тяжелым, прерывистым сном. Губы ее все еще двигались. За окном, выходившим на восток, в горы, поднималось яркое, осеннее солнце.

Виллем остановил экипаж у того входа на «Луизу», что вел к вентиляционной шахте. Он не стал ехать через поселок. Первая смена спустилась под землю, на улицах было безлюдно, но юноша не хотел рисковать. Тело отца было завернуто в халат. Он направил одноколку в объезд. Виллем открыл своими ключами калитку:

- Мерзавец, какой мерзавец…, Я больше чем уверен, это он подкупил кого-то в Бомбее. Они подожгли дом. Из-за него умерла мама, он убил Маргариту…, - юноша вспомнил мертвое лицо сестры. «Никто по нему плакать не будет, - гневно сказал себе Виллем, - я избавился от убийцы».

Ему надо было спуститься на полторы тысячи футов, привязав к себе труп. Отец весил больше, чем двести фунтов. В штольне, где произошел взрыв, работы пока не велись, но рельсы восстановили. Виллем, облегченно, вздохнул:

- Внизу вагонетки стоят. Все легче. Пилу я взял. Когда окажусь в штольнях, поработаю с креплениями. Надо все сделать осторожно, чтобы самому не пострадать.

Веревки у него были при себе. Все инженеры и штейгеры носили моток в своей рабочей сумке. Здесь, у черного отверстия маленькой шахты, было пустынно. Террикон «Луизы», заслонял горизонт. Виллем развернул бархат и прошел в маленькое подсобное помещение. Он бросил халат в жерло печи. Огонь взметнулся вверх. Юноша сжал зубы. Вернувшись к шахте, он кое-как привязал к себе тело отца. «Лестницы выдержат, - сказал себе Виллем, - мы их весной заменяли».

Он спускался медленно, останавливаясь, чтобы передохнуть, ощущая спиной мертвенный холод трупа.

- Я весь в крови буду, - понял Виллем, - но это не страшно. Ему голову камнями разобьет. Как Маргарите.

Ощутив под ногами твердую породу, он выдохнул и взглянул наверх. Неба отсюда, с нижнего уровня шахты, видно не было. Виллем огляделся, при свете лампы Дэви, висевшей у него на крючке куртки. Он свалил труп в пустую вагонетку и прислушался. Бригады были в других штольнях, слева от вентиляционной шахты. Юноша толкнул деревянные колеса, вагонетка набрала ход. Он сказал себе: «Немного осталось». Свет лампы постепенно исчезал, вскоре ее не было видно. Виллем пропал в бесконечной, сырой тьме каменного коридора. Лаз уходил на двести футов вниз и вбок, туда, где лежала восстановленная штольня.

Элиза проснулась от стука в дверь и вытерла припухшие глаза. Спальню заливало яркое солнце. Она вздохнула:

- Кажется, полдень. Виллем…, Виллем его ударил, алебардой…, - Элиза, испугавшись, привстала, но в спальне было прибрано.

- Он должен был вернуться, - женщина потянулась за шелковым халатом, - вернуться…, Он сказал, что просто оставит его…, тело внизу, и сделает вид, что был обвал…, И что с маленьким…, - Элиза взглянула на часы, что стояли на мраморном камине. Было одиннадцать утра.

Горничная присела:

- Мадам баронесса, пришел главный инженер компании. Он в гостиной…, - лицо девушки было бледным. Она, боязливо, добавила:

- Кажется, опять несчастье, на «Луизе»…, Мальчик у себя в детской. С ним все в порядке…, - Элиза сглотнула и велела: «Помогите мне одеться, Мари».

Она вышла в парадную гостиную, увешанную картинами, в тяжелых, золотых рамах, комкая в руке черный, шелковый носовой платок. Элиза заставила свой голос не дрожать:

- Месье Менье…, чем я обязана, вашему визиту?

Она стояла, маленькая, в темном, траурном платье. Менье, взглянул на женщину:

- Господи, как это сказать? Я сам, его отпустил, еще пяти утра не было…Конечно, это отец, глава компании. Господин барон захотел посмотреть, как идут восстановительные работы. Они в шахту спустились…, Но месье де ла Марк знал, что мы пока не заменяли крепления, что идти в ту штольню опасно…

Обвал услышала утренняя смена. Менье разбудили чуть позже семи. Оказавшись внизу, приникнув ухом к породе, он уловил четкое постукивание камня. Все инженеры знали код американца Морзе. Менье отстучал в ответ: «Мы вас достанем, держитесь».

То же самое он сказал и мадам баронессе. Она потрогала простой, золотой крестик, и кивнула: «Я буду ждать известий от вас, месье Менье. Ждать и молиться». Когда главный инженер ушел, Элиза, пошатнулась. Девушка велела себе:

- Не смей! Господь не будет нас наказывать, я верю. Виллем вернется, он обещал…, - она прошла в крыло свекра, мимолетно подумав, что надо будет перенести детскую на третий этаж, где жили они с Виллемом.

- Его больше нет, - Элиза стояла перед дверью в детскую, - нет, и никогда не будет. Господи, убереги моего, мужа от всякой беды.

В комнате было светло, кормилицы приводили в порядок пеленки. Мальчик только что поел и лежал в колыбельке, размахивая ручками. Женщины присели:

- Ваша светлость…, - Элиза улыбнулась, склонившись над сыном. У него были ясные, серые глаза, из-под чепчика выбился белокурый локон. Женщина попросила: «Пожалуйста, Господи, сделай так, чтобы Виллем больше никогда меня не покидал».

Она взглянула в окно и увидела сокола, над холмами. Птица, развернув крылья, пропала из вида. Элиза, слушая лепет сына, перекрестилась.

Девушка сидела в пустой палате рудничной больницы, сжимая в руках траурные, гагатовые четки. Тело свекра и мужа подняли из шахты три дня назад. Виллем был ранен, но никто не говорил ей, как. Элиза была во дворе «Луизы», вместе с доктором Кардозо. Давид оставил ее на попечение врача компании. Он сам спустился вниз, как только оттуда сообщили, что Виллема и его отца нашли. Первым поднимали труп, завернутый в холст. Элиза посмотрела в другую сторону.

- Даже после смерти, - горько подумала женщина, - после смерти он творит зло. Бедный Виллем, Господи, что с ним…, - муж, оказавшись на поверхности, улыбнулся. Он лежал на выломанной стенке вагонетки. Давид распорядился: «Доктор ван Кампф, организуйте носилки, деревянные». Лицо Виллема было исцарапано и выпачкано угольной пылью. Элиза, опустившись на колени, взяв его за руку, тоже улыбнулась.

- Все закончилось, милый, - шепнула она, - больше ничего не будет, кроме счастья. Ты вернешься домой, увидишь малыша…, - она приникла щекой к щеке мужа и всхлипнула.

Доктор Кардозо пригласил на консультацию двух профессоров из Лувена. Они несколько раз осматривали Виллема. Перекрестившись, Элиза прошептала: «Господи, прошу тебя, исцели моего мужа. Не наказывай его».

Тело свекра лежало в закрытом, роскошном гробу, в церкви. Его должны были похоронить здесь, в Мон-Сен-Мартене.

- Надо привезти Маргариту из Намюра, - напомнила себе Элиза, - этот…, этого нет. Он ничего не скажет. Она должна быть здесь.

Элиза занималась погребением, отвечала на телеграммы с соболезнованиями, сидела с приехавшим из Брюсселя адвокатом свекра. По завещанию барона, все состояние отходило его сыну:

- А потом, - адвокат снял очки, - внуку, ваша светлость. Господин барон прислал нам распоряжение, когда у вас родился сын. Ваш муж пока жив. Надо, чтобы он подписал документ, о назначении вас опекуном над ребенком, в случае, если…, - юрист замялся.

- Мой муж будет жить, - холодно ответила Элиза. Проводив адвоката, она пошла в детскую. Элиза долго сидела, держа на руках младенца, глядя на яркий, ветреный закат, игравший над замком. Равнины отсюда видно не было. Элиза вспомнила дым над трубами шахт, над сталелитейным заводом, он работал в полную мощь. Она посчитала:

- Почти двадцать тысяч человек на компанию трудится. Нельзя закрывать дело, нельзя их увольнять, у них семьи…, Господи, только бы Виллем оправился, - Элиза покачала сына, - только бы ты с папой увиделся…

Они с Виллемом, после смерти Маргариты, решили не искать настоящего отца ребенка.

- Да и где его искать? - горько сказал юноша, - Маргарита ничего о нем не говорила…, Понятно, что они в Брюсселе встретились, а дальше…, - он махнул рукой. Мальчик спал, устроившись в руках у Элизы. Она вспомнила старую песню, что отцу напевала его бабушка.

- Жалко, - вздохнула Элиза, - я ее и не видела никогда. Папе было тяжело в Лондон ехать, а прабабушка пожилая была, к нам не добралась.

Марта умерла, когда Элизе еще не исполнилось десяти лет. Женщина до сих пор хранила ее письма, с четким, летящим, совсем не старческим почерком.

- Мой прадедушка был инвалид, - вспомнила Элиза, - его удар разбил, когда они короля из Франции пытались вывезти. Прабабушка Марта его на ноги поставила. В Париже, в трущобах. Ничего страшного, - велела себе Элиза, - я справлюсь.

- Без горя и несчастий, - шепнула она сыну и осторожно уложила его в колыбель.

Дверь скрипнула. Давид появился на пороге: «Пройдите, кузина Элиза». Она поднялась, маленькая, в глубоком трауре. Доктор Кардозо отвел от нее глаза. Белокурые волосы блестели в свете полуденного солнца. Она сняла черный капор. Вертя его в руках, женщина требовательно спросила: «Кузен Давид, что с Виллемом?»

Давид, несмотря на свой опыт, не знал, как это сказать, и поэтому сглотнул:

- Не здесь, кузина Элиза…, Если вы позволите, я потом, после того, как вы повидаетесь с мужем…, - он указал на пустой кабинет ван Капмфа: «Я вас подожду». Элиза кивнула и зачем-то достала из ридикюля молитвенник.

Он лежал, подпертый подушками. Его вымыли, на лице виднелись царапины. У мужа все еще не сошел летний загар. Элиза села рядом и прижалась щекой к его руке:

- Милый, слава Богу, слава Богу, ты жив! Дома все хорошо. Тебя скоро выпишут, и мы будем все вместе, как и хотели…, - она взглянула в серо-голубые глаза: «Что такое?»

- Я не верю, - гневно сказал Виллем, - я так Давиду и ответил. Я буду ходить, обязательно…, - он поморщился, как от боли и привлек Элизу к себе. От жены пахло ландышем и домашним теплом. Виллем вспомнил бесконечную сырость шахты, и тело отца, с разбитой головой, лежавшее рядом. Юноша аккуратно перепилил крепления, но замешкался. Камни, рухнувшие со свода, задели и его, Виллема. Он, сначала, потерял сознание от боли. Очнувшись, юноша попытался подвигать ногами. Виллем понял, что не чувствует их и твердо сказал себе: «Это переломы, как у Маргариты. Все будет хорошо». Руки действовали. Он, прислушавшись к звукам, что доносились в заваленную штольню, поднял камни. Виллем начал стучать.

- Конечно, будешь, - горячо ответила Элиза, - и скоро, милый. Я с тобой стану заниматься, дома. Ты выздоровеешь… - она ласково поцеловала его в щеку. Виллем уткнулся лицом в ее белокурые волосы. Она ушла, оставив мужу молитвенник и свои простые, деревянные четки. Элиза сказала:

- Ты молись святой Варваре, покровительнице шахтеров, и Лурдской Богоматери, милый. Она исцеляет страждущих людей, ты сам знаешь. Кюре к тебе придет, я его попрошу.

Элиза обещала вернуться вечером, с домашним обедом. Виллем улыбнулся: «Поцелуй за меня маленького. Скоро я его на руки возьму».

Доктор Кардозо стоял у открытого окна кабинета, куря папиросу. Сзади зашуршал шелк, он услышал нежный голос: «Расскажите мне все, кузен Давид. Ничего не скрывайте».

- У нее глаза другие, - понял Давид, - раньше они были доверчивые, детские, а теперь…, Это из-за Маргариты. Из-за ее мужа…, Бедная девочка, в двадцать два года остаться с таким мужем на руках…, И он…, - Давид вспомнил упрямый голос: «Сделайте мне операцию, такую, как вы делали моей сестре! Она ходила, с костылями, и я тоже буду!»

Он потушил окурок и начал говорить. Он сказал Элизе, что у Виллема сломан позвоночник, в пояснице. Давид сказал, что ее муж больше никогда не сможет ходить и будет, прикован к креслу, что ей придется ухаживать за ним, как за младенцем, что он больше никогда не сможет быть ей…, -Давид замялся. Элиза сглотнула:

- Мужем. Я понимаю, кузен Давид.

Она перекрестилась:

- Я просила у Бога…, Неважно, - Элиза опустила белокурую голову. В больнице было тихо. Компания, по случаю смерти барона, объявила трехдневный траур. Рабочие отдыхали.

Пахло гарью и хлорной известью, ветер носил по двору сухие, рыжие листья. Она не плакала, только опустила длинные, темные ресницы, положив руку на простой, золотой крестик.

- Я просила, чтобы Виллем больше никогда меня не покинул, - горько подумала Элиза, - и Господь прислушался ко мне. Иисус, Божья Матерь, сжальтесь над нами, грешниками…, - она помолчала:

- Спасибо вам, кузен Давид. Большое спасибо. Кто знал, что все так обернется, когда мы с вами в Остенде встретились…, - розовые губы задрожали, однако женщина справилась с собой:

- Вам надо к семье вернуться. Вы долго здесь были…, - она не закончила.

Давид шагнул к ней. Доктор Кардозо остановился, немного поодаль, глядя с высоты своего роста на белокурые волосы, на прикрытую черным, глухим воротником платья шею.

- Кузина Элиза…, - тихо сказал он, - я вам говорил. Я всегда буду рядом с вами, что бы ни случилось, потому что я…., Если вы мне позволите, конечно, - Давид посмотрел куда-то вдаль и вздрогнул. Маленькие, детские пальцы коснулись его руки. Этого ему было делать нельзя, однако доктор Кардозо не отнял ладони.

- Мне надо принести мужу обед, - Элиза все не двигалась, - надо потом перевезти его в замок…, -голос девушки угас.

- Какая у него рука крепкая, - поняла Элиза, - как у Виллема. Кузен Давид…, Давид, хирург, конечно. Господи, прости меня, это грех, грех. Виллем здесь, рядом…

- Я вам помогу, кузина Элиза, - просто сказал Давид: «Во всем, всегда, что бы вам ни понадобилось». Они стояли, держа друг друга за руки, глядя на яркое, синее небо осени. Элизе показалось, что она заметила высоко в небе, над терриконом, сокола. Птица пропала из виду и она подумала:

- Господи, прости меня, пожалуйста. Не сейчас, не здесь, но все равно, прости, потому что я знаю, что будет дальше.

Давид почувствовал, как стучит ее сердце. Он медленно, нежно, пожал ей пальцы: «Я с вами, кузина Элиза, до самой смерти моей».

 

Эпилог. Париж, декабрь 1867

Окна адвокатской конторы выходили прямо на Люксембургский сад. Пахло хорошим табаком, кофе, горел огонь в мраморном камине. Изысканно одетый мужчина, сидел, вытянув длинные ноги, просматривая записи юриста, затягиваясь египетской папиросой. Белокурые волосы были хорошо подстрижены, бороды он не носил. Месье Дешан осторожно покашлял:

- Доктор де Лу, на вашем месте я бы составил завещание. Ваше состояние растет. Доходы от сдачи квартиры удачно вложены в акции….

Макс, разумеется, приватно, велел конторе Дешана приобрести акции «К и К». Сделано это было через третьи руки. Партнер Дешана в Женеве оформил покупку на подставное лицо, человека, жившего в Лондоне. Он, за небольшой процент оказывал подобные услуги людям, не заинтересованным в разглашении своих имен. Кроме «К и К», у Макса были акции заводов фон Рабе, и, что ему казалось особенно забавным, «Угольной компании де ла Марков».

В Женеве он получил деньги за первую книгу и подписал контракт на вторую, о Фурье и других утопистах. Максу надо было отправиться после Ирландии в Америку. В Онейде, в штате Нью-Йорк, социалист Джон Нойс основал утопическую общину, а на Среднем Западе до сих пор сохранились поселения икарийцев, последователей француза Этьена Кабе, проповедовавшего создание нового, эгалитарного общества.

За обедом в дорогом ресторане издатель Макса усмехнулся:

- Нойс, говорят, сторонник так называемой свободной любви. Вы понимаете, доктор де Лу, читатели очень заинтересованы, как бы это сказать, в личном опыте…, - он повел ухоженной рукой с бриллиантовым перстнем.

- Разумеется, - согласился Макс, отпив «Вдовы Клико», - к следующей осени вы получите черновой вариант рукописи.

Макс собирался из Гавра отплыть в Ирландию, по документам безвременно погибшего Франсуа Вильнева. В Женеве он получил записку из Дублина. Его ждали в глухом углу западной Ирландии после Рождества. В лагере было больше сотни повстанцев, фениев. Макс предполагал до весны обучить их военной технике и взрывному делу, а потом, по американским бумагам, отправиться в Нью-Йорк. Он заручился рекомендательными письмами от Интернационала. Нойс, как утопист, был вне организации, но имя Маркса было достаточным для того, чтобы Макса приняли в Онейду.

- Свободная любовь, - хмыкнул он, просматривая расчеты адвоката, - а другой и не бывает.

На венчание он не успел. Развод пришел Юджинии осенью. Теперь она была баронессой де Лу, сходила к алтарю в церкви Сен-Сюльпис, и, как по секрету сказал Максу младший брат, они собирались завести второго ребенка.

- Пьеру четыре года, - улыбнулся Анри, - он просит брата, или сестру. В Лондоне детей много, им весело. Тетя Марта второго ребенка за два года родила. И кузина Бет, тоже. А Пьер у нас один.

Они с Анри сидели в библиотеке на рю Мобийон.

- Вы можете потом в Мон-Сен-Мартен съездить, - спокойно заметил Макс, попробовав вино, - пусть Пьер познакомится с другим маленьким бароном, - Волк едва сдержался, чтобы не рассмеяться, - а вы поддержите кузину Элизу. Ты врач, кузену Виллему нужна постоянная помощь, наблюдение…

В Париже Волк узнал о смерти Маргариты, и о том, что у Элизы и Виллема появился сын, наследник титула. Макс пожал плечами, оставшись один:

- Туда ей и дорога, пиявке. Жаль, что она во взрыве не погибла, но и так хорошо. Ни ее в живых нет, ни ребенка. Должно быть, преждевременно родила.

Макса совершенно не интересовало, как растет его дочь. Однако, после письма, полученного на его безопасный ящик в Женеве, и адресованного пану Вилкасу, он, сидя в женевском кафе, задумался.

Пан Крук, он же Федор Петрович Воронцов-Вельяминов, предлагал пану Вилкасу, за круглую сумму, выплачиваемую ежегодно, следить за семьей Кроу и другими английскими родственниками, и посылать ему, Круку, отчеты.

- Возможно, - читал Волк, - вам предстоит и более опасное задание.

Пока что деньги эти, смешливо подумал Волк, падали ему прямо в руки. Ему даже не надо было пересекать пролив. Анри переписывался со всей семьей. Волк отправил в Варшаву номер своего счета в Швейцарии, и указал задаток, после получения которого, он, Вилкас, возьмется за дело.

В Лозанне, на конгрессе Интернационала, Волк доложил о своей работе среди пролетариата, и о диверсии на шахте «Луиза». Он заметил:

- Я больше, чем уверен, что это и есть правильный путь революционной борьбы. Во время забастовок рабочие страдают, а подобные акты террора их не затрагивают. Хозяева, при простое предприятия, из-за технических проблемам, все равно выплачивают сотрудникам заработок, - он обвел глазами людей, собравшихся в бедно обставленной гостиной дома на окраине Лозанны:

- Я готов, - добавил Волк, - находясь в Америке, провести подобные акты устрашения. Вообще, - он помолчал, положив большие руки на зеленое сукно стола,- я говорил, что нам нужны технические кадры. У меня есть добровольцы из Германии. Я настаиваю, чтобы им разрешили действовать. Железные дороги, - Волк стал загибать пальцы, - заводы, шахты, вот наша цель.

- А индивидуальный террор, товарищ Волк? - спросил кто-то с русским акцентом: «Не кажется ли вам, что, разрушая машины, мы идем путем луддитов? Машины ни в чем, ни виноваты…»

- Разумеется, - легко согласился Волк, - те же машины заработают на благо социалистического общества, в скором будущем. Однако, товарищи, - он поднялся и прошелся по затертому ковру, -время хозяйчиков прошло. Мы живем в новом веке, веке акционерных обществ. Убийство одного капиталиста ничего не решит. На его месте сразу окажется десяток других, - Макс поморщился, -наследников, пиявок…». Он покачал красивой головой: «Нет, надо их бить в самое уязвимое место, в их прибыли, товарищи. Конечно, - добавил Волк, - я не отрицаю важности индивидуального террора в деле избавления от тиранов…»

- Император Александр приговорен нами к смертной казни, - услышал Макс и усмехнулся: «Значит, он умрет».

Конгресс единогласно подтвердил полномочия Волка, как доверенного лица Интернационала. Он сделал большой взнос в партийную кассу, отмахнувшись:

- Все равно будут забастовки. Надо поддерживать товарищей.

Они с Либкнехтом и Бебелем тайно встретились после конгресса, в Цюрихе, и обговорили кампанию устрашения в Германии. Макс передал им состав своей ячейки в университете Кельна, сказав, что эти люди готовы действовать.

- Месье Дешан, - Макс отложил бумаги, - мне двадцать семь. Я пока не тороплюсь умирать. Мой брат составил завещание, но барон де Лу женат, у него ребенок…, - Анри, вместе с женой, принимал в своем кабинете, писал диссертацию, ходил на вызовы и работал в лаборатории у Пастера, изучая бешенство. Волк поинтересовался у брата, далеко ли еще до вакцины. Анри развел руками: «Дженнеру было легче, с коровьей оспой. Мы экспериментируем с кроликами. Посмотрим, получится ли что-нибудь».

Было морозно, в лужах хрустел лед, пахло жареными каштанами. По дороге на рю Мобийон Волк зашел в пару лавок и купил невестке духи, а племяннику, деревянный поезд с рельсами. Мальчишка был забавным, как две капли воды напоминал Анри, и Волка. Максу нравилось с ним возиться. Макс водил его на Пер-Лашез. Они положили красные гвоздики на мрамор семейного склепа. Волк немного рассказал племяннику о его прабабушке и деде.

С невесткой и в этот раз ничего не устроилось. Макс жил у брата на квартире, и не хотел соблазнять жену под самым его носом.

- Хозяйчик Виллем теперь паралитик, - Макс принял сверток с игрушкой и поднял воротник своего зимнего, на соболях пальто, - так ему и надо. В двадцать два года оказался прикован к инвалидному креслу. Наверняка, он не только ходить не может, но и к остальному не способен, - Макс остановился на углу рю Мобийон: «Эта толстуха будет ему изменять, если найдет кого-то, кто на нее польстится.

Он вспомнил, что, по слухам, в общине Онейда, опытным мужчинам предписывалось наставлять девочек-подростков. Волк закатил глаза:

- Опять возиться с девственницами. Впрочем, они детей заводят с одобрения комитета по размножению, и лично Нойса. Хотя бы с этим проблем не будет. Однако, - весело подумал Макс, поднимаясь наверх, - я хороший материал. Нойс может попросить меня участвовать в его программе. Отговорюсь как-нибудь, - решил Волк. Он открыл своими ключами дверь.

Невестка, в бархатной накидке, в капоре, стояла посреди прихожей. На длинном пальце блеснул синий алмаз. Лицо Юджинии было бледным, лазоревые глаза посмотрели на Волка. Она, тихо, сказала:

- Макс…, Месье Пастер прислал записку. С Анри несчастье, в лаборатории. Я еду туда. Присмотри за Пьером, пожалуйста.

- Мадам Дарю за ним присмотрит, - Волк положил свертки на столик орехового дерева и подождал, пока Юджиния наденет перчатки. От ее каштановых волос пахло ирисом.

- Я, разумеется, еду с тобой, - добавил Макс и предложил ей руку.

Пастер ждал у деревянной калитки, ведущей во двор лаборатории. Она размещалась в пристройке, рядом с химическим факультетом École Normale Supérieure. Студентов распустили на рождественские каникулы. На улицах Латинского Квартала было тихо. Юджиния, сглотнув, вспомнила веселый голос Пьера: «Папа обещал мне показать собачек и кроликов!»

Она услышала лай собак из деревянного сарая. Женщина, украдкой, перекрестилась. Анри рассказывал ей о работе над вакциной, но всегда говорил, что зараженные бешенством животные содержатся в клетках, и все работники лаборатории очень осторожны.

- Что случилось, месье Пастер? - Юджиния взглянула на ученого и спохватилась: «Это старший брат месье де Лу, Максимилиан».

- Близнец, - утвердительно заметил Пастер, подавая руку Максу. «Если бы я не знал, что Анри сейчас лежит в закрытой палате, - подумал Пастер, - я бы в жизни не поверил, что передо мной, кто-то другой».

Утром месье де Лу и недавний выпускник Геттингенского университета, химик, месье Кох, брали слюну от больной собаки. Пастер настаивал на том, чтобы все работники лаборатории проводили опыты в кожаных перчатках. Пес чего-то испугался, вырвался, и прокусил Анри запястье. Пастер немедленно изолировал врача, однако надо было отвозить его в госпиталь. У Пастера не было лицензии на проведение медицинских операций.

То же самое он сказал Юджинии и Максу, проводив их в свой маленький, заваленный бумагами, заставленный ретортами и пробирками, кабинет. Пахло хлорной известью, резко, навязчиво, острым ароматом животных. В пыльное окно виднелся пустынный двор. Пастер указал на небольшой сарай:

- Мы там держим кроликов, заражаем их бешенством и пытаемся создать вакцину. Для этого их надо убить, а потом выделить ослабевший вирус из высушенного спинного мозга. Он размножается в нервной ткани…, - Пастер, устало поморгал и взял предложенную Максом папиросу.

- Так введите доктору де Лу вакцину! - потребовала Юджиния. Она вспомнила, что Анри рассказывал ей о бешенстве:

- От него нет спасения, - женщина велела себе не плакать, - через две-три недели появятся первые симптомы. Это мучительная смерть, жар, бред, острая боль, судороги…Человека трясет, начинается беспамятство…, У Анри были такие пациенты. Никто не выжил…

- Я не имею права, - вздохнул Пастер, - я не врач, и даже не биолог. У нас здесь нет врачей, только, месье де Лу…, Вакцина еще не готова, нельзя ее испытывать на человеке…, Куда вы? - крикнул он вслед Максу. Мужчина толкнул дверь: «Я собираюсь увидеть своего брата, месье Пастер. Кузина Эжени, - обернулся Волк, - идемте со мной».

Анри сидел на подоконнике пустой палаты, куря правой рукой. Левое запястье было забинтовано. Он глядел на задний двор лаборатории. Холщовые, окровавленные мешки стояли у стены. В них сваливали трупы кроликов. Животных сжигали после выделения вируса бешенства.

Все произошло очень быстро. Месье Кох потом извинялся, но его вины здесь не было. Пес, у которого они брали слюну, с утра, по словам служителя, был чем-то раздражен.

- Раздражен, - невольно усмехнулся Анри, - животные чувствуют приближение смерти. В чем-то они умнее людей, - он посмотрел на запястье. Укус был болезненным и Анри подумал:

- У меня есть врачебная лицензия. Я бы мог ввести себе слабую форму вируса. Правая рука у меня в порядке. Неизвестно, как воспримет ее человеческий организм…, Домой меня не отпустят. Буду умирать в больнице. Может пройти месяца два до появления первых симптомов. А может, и меньше. Эжени надо сказать, чтобы Пьера ко мне потом не приводила, ни к чему это. Бедный мальчик, - Анри вздохнул, - три года ему всего лишь, сиротой останется.

Он напомнил себе, что надо отправить весточки семье, надо ответить кузену Давиду на его письмо о параличе у Виллема. Анри видел такие переломы у детей, и хорошо знал, какие восстановительные процедуры надо проводить.

- Гимнастика очень важна, - он стряхнул пепел в форточку, - нижняя часть тела не обретет своих функций, но у таких больных руки принимают на себя все нагрузки и делаются значительно сильнее…, Месье Пастер сказал, что известил Эжени. Она должна быть здесь…, - Анри глубоко вздохнул:

- Даже до тридцати не дожил. Макс, с его занятиями, не сможет о них позаботиться…, Надо ей сказать, чтобы в Лондон возвращалась. Там семья, мальчику лучше будет.

Жена до сих пор побаивалась, что ее первый муж может появиться в Париже, однако Анри утешал ее: «Нечего ему здесь делать. Он тебе прислал развод, и все. Забудем об этом».

- Это Марта, - Эжени положила голову ему на плечо, - как нам ее благодарить…, - Анри поцеловал лазоревые, большие глаза: «Родится у нас девочка, назовем ее Мартой, в честь тети».

- Она второго родила, за два года, - вздохнула Эжени, - и кузина Бет тоже, а у нас…, - Анри рассмеялся и привлек ее к себе:

- Мы только в октябре обвенчались, и отказались от всего…, - он повел рукой: «Тем более, и Марта, и Бет младше тебя, хотя, конечно, - он почувствовал ее тепло, совсем рядом, - красивей тебя, Эжени, никого нет».

- Может быть, получилось, с ребенком,- невольно, улыбнулся Анри. Дверь заскрипела. Сначала он увидел Макса. Брат, в безукоризненном, на меху пальто, при цилиндре, стоял на пороге. Он окинул взглядом палату. Волк, бесцеремонно, велел: «Снимай повязку. Эжени, помоги ему».

От жены пахло ирисом. Она сбросила капор. Ловко разматывая бинт, женщина всхлипнула: «Анри…, Анри, милый, надо ввести вакцину, может быть…»

- Нельзя рисковать, - прервал ее Анри и взглянул на брата. В голубых глазах Волка играл смех.

- Нельзя, - согласился Макс, внимательно глядя на укус, - в этом ты совершенно прав, дорогой барон. Ждите меня здесь, - он скинул пальто, и пиджак английской шерсти на узкую, бедную койку, в углу палаты.

- Макс! - рванулся ему вслед Анри, - Макс, не смей, я тебе запрещаю…

- Никогда не делал того, что разрешено, и сейчас не собираюсь, - раздался с лестницы голос Волка.

- Сумасшедший, - пробормотал Анри. Юджиния, завязывая бинт, прижала его белокурую голову к своей груди: «Может быть, все и получится, милый…, Ты не можешь его не лечить, ты давал клятву…»

- Давал, - согласился Волк, входя в палату. Левый рукав рубашки был испачкан кровью, однако он даже не морщился. Он присел на койку и расстегнул правой рукой пуговицы:

- Давай, доктор де Лу, вводи мне вакцину. Надо с кого-то начинать, - Макс подмигнул брату и обратился к Пастеру, что входил в палату:

- Я очень неудачно погладил собаку, укусившую доктора де Лу. Придется, месье Пастер, мне побыть в роли подопытного кролика, - красивые губы улыбнулись. Макс добавил: «Надеюсь, после того, как доктор де Лу сделает мне укол, он не будет раздумывать о собственном излечении».

Пастер погладил бороду, в палате наступило молчание. Ученый велел: «Поднимайтесь, месье Анри. У нас на руках зараженный человек. Пора за работу».

Доктор де Лу появился в адвокатской конторе месье Дешана через две недели после Рождества. Потеплело, над Парижем простиралось синее, яркое небо. Дети в Люксембургском саду, в кашемировых пальтишках, с непокрытыми головами, бегали по ухоженным дорожкам, катались на пони, запускали кораблики в пруду.

Волк оставил невестку и племянника смотреть представление фокусника, глотавшего шпаги и огонь. Маленький Пьер поманил дядю к себе и шепотом спросил: «А почему тебя и папу собачка укусила в одно и то же место?»

- Потому, что я предусмотрителен, - чуть было не расхохотался Волк.

Его старые шрамы, из Польши и Америки, с гражданской войны, сгладились. По приезду в Париж Волк повел брата в турецкие бани, и осмотрел его, исподтишка. Он, было, успокоился. Анри ничем от него, Макса, не отличался. Однако, как на грех, подвернулся проклятый пес. Волку нельзя было рисковать. Он держал брата в живых, как гарантию того, что он, Волк, всегда сможет выдать себя за Анри де Лу и спастись. Макс не знал, когда пригодится ему брат, но был уверен, что такое время настанет.

- И тогда, - Макс, на рю Мобийон, рассматривал перевязанное запястье, - тогда мне понадобится Анри. Для полиции, для невестки, - он усмехнулся, - да мало ли еще для кого. Ненадолго, конечно. Выиграю время, а потом исчезну.

Невестка до сих пор путала его и Анри, Волк видел это в ее глазах. Племянник тоже не различал дядю и отца.

- Только Полина осталась, - Волк, держал маленького Пьера на руках, - впрочем, дядю Джона фении к смерти приговорили. Его, и его семью. В Дублин он их, конечно, не повезет, но и в Англии случаются несчастные случаи, - он погладил ребенка по белокурой голове:

- Такая собачка попалась. Ты, Пьер, будь осторожен. Нельзя трогать бродячих животных.

Симптомов заражения не появилось, ни у Волка, ни у Анри. Пастер, осматривая братьев, весело сказал: «Вы, доктор де Лу, можете ехать, куда собирались. Опасности никакой нет». Анри, на рю Мобийон, когда они сидели у камина, заметил:

- Месье Луи все равно не хочет публиковать статью о вакцине. Она не готова, мы не провели достаточных испытаний…, - Волк показал на свое перевязанное запястье: «Этого недостаточно?»

Брат молчал, затягиваясь папиросой:

- Поверь мне, не все заинтересованы в том, чтобы эта вакцина появилась прямо сейчас, - Анри тяжело вздохнул. Он знал, что Пастера приглашали в военное министерство и требовали подписать бумагу о неразглашении случившегося там разговора. Вернувшись в лабораторию, месье Луи, недовольно пробормотал:

- Поставили мне на вид, что у меня немец работает. Я им сказал, у науки нет подданства. И вообще…, -Пастер повел рукой, - интересовались тем, что мы здесь делаем.

- Пытаемся помочь людям, спасти их от болезней…, - Анри наклонился над оцинкованным столом, препарируя кролика, - а что еще? - он повернул к Пастеру белокурую голову. Ученый стоял, глядя на двор лаборатории, куда заезжала телега с деревянными клетками. Привезли очередную партию собак.

- Что еще? - Пастер жевал папиросу.

- Велели сообщить им, если мы вакцину разработаем. Им первым, - со значением прибавил ученый.

- В общем, - Анри бросил папиросу в камин, - об этом знаем я, ты, Эжени, месье Пастер, и месье Кох. А остальным, - он повел забинтованной рукой, - пока об этом знать не след. Но сейчас, - прибавил Анри, - после нашего, - он поискал слово, - опыта, работать над вакциной станет гораздо легче. Спасибо тебе, - он потянулся и пожал большую ладонь Волка.

- Ты мой брат, - Макс пожал плечами, - у тебя Эжени, маленький…, Да и потом, - Волк закинул руки за голову, - ты бы для меня, то же самое сделал, дорогой барон, - он подмигнул Анри.

Волк пил отличное бордо, брат отменно разбирался в винах. Макс думал, что кузину Мирьям он, пока, не увидит. Брат сказал, что капитан Кроу и его жена через несколько лет собираются в арктическую экспедицию.

- Пока что, - добавил Анри, - следующим летом, к ним на канал едет сын кузины Марты. Он будет на каникулах работать. Кузина Мирьям собирается экзамены сдать, профессиональные, в Сорбонне. На север поедет дипломированным врачом.

Волк увидел перед собой высокого, крепкого, рыжеволосого подростка:

- Правильно, ему двенадцать. Как время летит. Ничего, навещу кузину, в Париже. Или, когда она в Европу вернется. Если вернется, - поправил себя Волк.

Он признавал важность географических открытий, но сам бы никогда не отправился в такое путешествие. Волк всегда говорил, что его жизнь важна для дела революции, и он не может рисковать по пустякам.

- Жизнь моего близнеца, - Волк просматривал черновик завещания, подготовленного месье Дешаном, - это не пустяки. Это и моя жизнь тоже. Никакого сравнения с поисками Северо-Западного прохода, -Волк, едва не улыбнулся.

Его последняя воля была простой. Все, чем владел Волк, в недвижимом имуществе, и банковских вкладах, переходило его племяннику.

- Это пока, - сказал Волк Дешану, - когда, и если у меня появятся собственные дети, я его изменю.

До этого было долго. Волк хотел, чтобы его дети родились от любимой женщины.

- А не от какой-то пиявки, - он вынул механическую ручку с золотым пером, - хватит и того, что я целое состояние этому попу заплатил. Могло же это отродье сдохнуть, - Волк расписался, - как ребенок Маргариты? Но выжило. Однако я к нему отношения не имею, и не хочу иметь.

О завещании он решил никому не говорить. Дешан все равно бы известил семью, в случае его, Волка, смерти.

- Умирать я не собираюсь, - Макс остановился у ограды Люксембургского сада. Представление в балагане закончилось. Невестка, в зимнем кринолине темно-синего бархата, в собольей шубке, вела за руку племянника. Они шли к пруду. Вокруг бегали дети, Макс услышал блаженный, веселый смех. Светило низкое, зимнее солнце. Он расстегнул пальто и потрогал пальцами в кожаной перчатке наглухо закупоренную пробирку, во внутреннем кармане.

- Кузина Эжени, - весело подумал Волк, - будет мне благодарна. Я спас ее мужа от смерти, я сделал ее сына еще богаче…, - он посмотрел на беловатый порошок в пробирке.

Пастер провел Макса по лаборатории и познакомил с немцем, месье Кохом. Молодой человек работал над спорами болезни, поражающей людей и животных.

- Черная язва, - объяснил Кох, - или «персидский огонь». В России ее называют «сибирской язвой». Возбудителя ее открыли, пятнадцать лет назад. Я пытаюсь выделить его в чистой среде, что называется, - Кох указал на ряды пробирок: «Это очень стойкий организм, в сухом виде он может храниться годами. Достаточно растворить споры в воде, и вы получите смертоносное оружие».

Украсть одну из пробирок было легче легкого.

Макс полюбовался тем, как играет на солнце порошок. Он немного напоминал снег.

- Я не умру, - Волк закурил папиросу, - умрут другие.

Он стоял, глядя на детей, думая о системе городского водоснабжения, о колодцах, о воздухе, который тоже можно отравить.

- Умрет столько, сколько понадобится, - пообещал себе Макс, - для того, чтобы поставить капитализм на колени. Взрывами, диверсиями, террором…, - он убрал пробирку. Волк, улыбаясь, пошел к пруду, где маленький Пьер запускал игрушечный кораблик.

 

Пролог. Ноябрь 1869 года

Египет

Каир

Высокие двери зала были открыты, из коридора доносились голоса рабочих. Пахло свежим деревом, краской. Пожилой мужчина перелистывал ноты:

- Хедив Исмаил-паша обещает открыть театр к декабрю. Но эту оперу, - он похлопал по бумаге, - мы поставить не успеем. Слишком сложные декорации и костюмы. Их просто не привезти из Франции вовремя. Вы пойте, пойте, - велел он Марте, сидевшей за фортепиано палисандрового дерева.

Она замялась:

- А как тогда с арией, мистер Верди? Мы уезжаем на канал. Будет вечер на яхте императрицы Евгении. Она очень хочет услышать что-то новое…, Если премьера откладывается, - Марта подняла на него зеленые глаза, - могу ли я спеть арию Аиды?

- Отчего не можете? - удивился Верди: «Спойте ту, что мы репетируем, Ritorna vincitor. А здесь, - он указал на расписанный фресками потолок репетиционного зала, - здесь мы поставим сначала «Риголетто», а потом «Аиду». Жаль, что вас не будет на сцене, - смешливо добавил композитор.

Марта приняла от него ноты:

- Мне четвертый десяток, и у меня четверо детей. Один из них, - женщина улыбнулась, - два лета подряд канал строил, - она запела. Верди, отойдя к окну, раскрытому в цветущий сад, слушал нежный, высокий голос:

- Она, конечно, не профессионал, однако из нее бы вышла прекрасная Аида. То, что нужно. Птица в клетке, потерявшая свободу, рвущаяся на волю…, Отличное сопрано. Ей бы учиться, в молодости, пойти на сцену…

Семья Кроу приехала на открытие канала по личному приглашению хедива Исмаила-паши. Капитана Стивена Кроу наградили орденом Меджидие за заслуги перед Оттоманской империей. «К и К» подписала большой контракт с хедивом на поставку стали для военного флота страны. Они жили на острове Замалек, в новом, построенном для гостей, дворце Гезира. Марта вспомнила восторженный голос дочери: «Здесь даже пруд есть, с золотыми рыбками!»

Мартин деловито заглянул в темную воду и пожал плечами: «Дома, на Темзе, этих рыбок тоже много».

- Здесь они золотые, - презрительно заметила старшая сестра: «Если ты мне покажешь хоть одну золотую рыбку, когда мы приедем в Лондон, то я тебе до Рождества буду отдавать десерт, каждый день».

Мальчик сморщил высокий лоб:

- Мы в Лондоне за три дня до Рождества окажемся, невыгодно. И я никогда не спорю, - холодно заметил Мартин. Люси только вздохнула и крикнула: «Папа, когда мы поедем смотреть пирамиды?»

- Когда твои братья и Моше, наконец-то, соберутся, - Питер, вместе с Мартой, сидел в тени большого, шелкового шатра, просматривая газету.

- Я их потороплю, - пообещала Люси, поскакав к входу в их крыло. Марта шепнула мужу: «Они сейчас первыми к воротам побегут. Все, что угодно, только бы Люси ими не командовала».

- Она всеми командует, - Питер свернул The Times и улыбнулся: «Как и ты, любовь моя». Он наклонился над плетеным креслом жены: «Возьму Мартина, проверю, как обстоят дела с экипажами. Жаль, - он вздохнул, - что ты не едешь. Хотя мальчики большие, помогут мне с малышами управиться».

- Мы с тобой ездили, мистер Кроу, - Марта томно потянулась, - вдвоем, при свете луны на них смотрели. Если ты забыл, - она поднялась и оправила халат роскошного шелка, подарок от хедива, -то можно повторить.

Питер оглянулся и поцеловал ее: «Сегодня ночью и повторим. Нил здесь такой же, и луна никуда не делась…»

- И не денется! - заявил ехидный голосок снизу: «Луна - это постоянный спутник земли. Они спускаются, мама, - Марта присела и обняла младших детей:

- Слушайтесь папу, а ты, Мартин, - она поцеловала каштановые волосы, - не отколупывай куски от исторических монументов, - Марта потерлась щекой о теплую щеку сына. В комнате Мартина лежали осколки камней и какой-то посуды. Мальчик подобрал их здесь, в садах на острове.

- Я их отдам в Британский музей, - гордо сказал ребенок. Люси закатила глаза: «Это просто черепки, Мартин».

- Все равно отдам, - упрямо заметил мальчик. От ворот раздался голос Грегори: «Мы готовы, папа!»

Моше Судаков тоже приехал в Каир. Он жил у местного раввина, занимался в той ешиве, куда он ходил, когда навещал отца на канале, и все свободное время проводил с детьми Марты.

- Сдружились они, конечно, - Марта, стоя под шелковым зонтиком, помахала вслед экипажу, - вот и хорошо. Люси здесь нравится, - она нашла глазами русую голову дочери, в соломенной шляпке, -одни мальчики вокруг.

Стояло нежное, зимнее тепло, в голубом небе плыли птицы. «Хотя в Лондоне она с Марией дружит, с Джейн…. - Марта вернулась в шатер и налила себе чая из гибискуса, закурив папироску, - ничего страшного, пусть здесь мальчишки ее немного побалуют».

Хедив прислал им несколько ящиков папирос, из тех, что изготавливались вручную. Они предназначались для высоких гостей Египта, и для иностранных вельмож. Дым был крепким, ароматным, в отделанном мрамором пруду лениво плескала рыба. Марта, просмотрев письма, улыбнулась: «Я в отпуске, делами заниматься не буду».

По дороге сюда они заехали в Мон-Сен-Мартен. Грегори, наконец-то, познакомился со своим братом. Элиза отвела мальчика на могилу сестры. Виллем был в инвалидной коляске, но управлял всей компанией. Он только постучал себя по лбу:

- Голова у меня осталась, дядя Питер, и, смею, заметить, неплохая.

Он перешел в католицизм. Виллем и Элиза помогали сиротским приютам, посещали Рим и Лурд. Когда семья Кроу уезжала, Грегори сказал Марте:

- Виллему легче, когда я рядом. Может быть, - мальчик помолчал, глядя куда-то вдаль, - вы разрешите мне с ними каникулы проводить? Виллем и Элиза меня приглашали, - Марта прижала его к себе: «Конечно. Папа тебя посадит на корабль в Дувре, а дядя Давид встретит в Амстердаме, и привезет в Мон-Сен-Мартен. Он здесь почти каждый месяц бывает».

- А где Макс, - пробормотала Марта, - неизвестно.

Анри развел руками: «Издатель мне написал, что его вторая книга весной выходит. От Макса ничего слышно не было. Может быть, он в Америке…»

Бет ничего не знала. «Четвертый ребенок у нее, - невольно, хихикнула Марта, - и все девочки. Вот бы наших мальчишек туда. Они бы тогда на Люси не жаловались. Четвертый ребенок и четвертый роман. Она молодец, конечно, как покойная тетя Вероника».

Миссис ди Амальфи умерла летом, на руках у сына и невестки. Пьетро принял предложение от министерства иностранных дел.

Он сейчас, вместе с женой и сыном, был на пакетботе «Дельта». Судно стояло в Порт-Саиде, в числе тех кораблей, что должны были первыми пройти через канал. Пьетро ехал поверенным в делах ко двору императора Мэйдзи.

- Тесть его на покой ушел, в Сендае живет, - Марта затянулась папироской, - а Наримуне-сан первую железную дорогу строит, из Токио в Йокогаму, как и обещал. Дайме внука увидит. Наримуне-сан пока не женился.

Марта подумала, что Макс может быть в России. Федор Петрович исправно присылал деньги и сведения, однако они были почти бесполезны. Зять занимался внутренней политикой империи, отвечал за поиски радикалов. Джон, недовольно заметил: «Мы в это не лезем. У нас хватает своих горячих голов».

Восстание в Ирландии потерпело неудачу, но фении не сдавались, и перенесли действия в Англию. Ирландское Республиканское Братство взрывало бомбы, нападало на полицейские участки, пытаясь освободить арестованных. Джон, однажды, сказал Марте: «Я, между прочим, настаивал на том, чтобы предоставить Ирландии хоть какие-то права на самоопределение. В правительстве меня и слушать не захотели, - он, горько, улыбнулся: «Только фении все равно называют меня палачом свободы».

Марта не выдержала. Она потушила папироску и нашла тетрадь с копиями шифрованной переписки между Республиканским Братством и теми, кто собирал деньги среди американских, ирландцев.

- Мне кажется, - она покусала карандаш, - что Макс здесь руку приложил. Его почерк. Пусть его Джон арестует. Или Дэниел. Или даже мой зять, - Марта, мрачно улыбнулась и погрузилась в работу.

Верди стоял у окна, слушая, как она поет. Когда Марта закончила, он ласково сказал:

- Вы будете иметь большой успех, синьора Кроу. Вы завтра на канал? - Марта прислушалась и рассмеялась:

- Завтра, мистер Верди. Семья моя появилась. Покажете им театр? - попросила женщина: «Потом все вместе отправимся обедать во дворец. Хедив приставил к нам отличного повара. Детям очень нравится местная кухня, - она поправила тяжелый узел бронзовых волос, сверкнув бриллиантами на тонких пальцах. Верди склонился над ее рукой: «Это будет честь для меня, синьора Кроу».

После обеда над Каиром заиграл нежный, золотой закат. Взрослые ушли в гостиную. Окна первого этажа были распахнуты, оттуда слышались звуки фортепиано.

- Мама поет, - Люси сидела на роскошном ковре, у мраморного бассейна, скрестив ноги, глядя на темную воду, - а я так не умею.

Она погладила брата по каштановым локонам. Мартин набегался вокруг пирамид, и заснул за обедом. Он тоже, как и Люси, рано начал говорить. Мартину не было еще трех, а он, в экипаже, рассуждал, как они, все вместе, поплывут вниз по каналу.

- Непременно, - Петр щелкнул его по носу, - на «Дельте», вместе с дядей Пьетро и тетей Эми. Ты, Мартин, останешься в каюте, и на палубу даже носа не высунешь. Отдохнем от твоей болтовни, -Петр, искоса, взглянул на младшую сестру. Люси надменно молчала, уткнувшись в свой блокнот. Его Люси подарила мама, в Лондоне, год назад, когда Люси сама научилась писать, подсматривая, как это делают мама и папа. Мартин, с удовольствием подумала Люси, листая страницы, писать, еще не умел.

- Он даже не читает. Только слова разбирает, - девочка вынула из блокнота красивый карандашик, - а я в два года уже читала, и цифры знала.

Цифры были простыми, проще слов.

Мама занималась с Люси математикой. Девочка, весной, увидела у мамы на столе журнал «Zeitschrift für Chemie», развернутый на какой-то таблице. Это были не цифры. Люси переписала символы себе в блокнот. Мать объяснила ей, что это названия химических элементов. Русский ученый Менделеев собрал их в упорядоченную таблицу. Мать немного рассказала Люси о химике Лавуазье, которого казнили во время революции во Франции, и о его работах по изучению состава атмосферы. Люси показалось, что зеленые глаза матери чему-то улыбались, когда она говорила. С тех пор девочка стала учить названия элементов наизусть. Она и блокнот все время держала рядом. В саду было тихо, мама играла Шопена. Старшие мальчики, сидя в шатре, о чем-то говорили. Она пригляделась и нашла глазами рыжую голову Моше. Люси видела родословное древо семьи, и зачарованно подумала:

- Дядя Стивен и тетя Юджиния, правнуки месье Лавуазье. Значит, и Моше, и маленький Пьер, его потомки. И дети тети Юджинии, что в России живут. Они кузены Петра, только он их никогда не видел, - младший брат посапывал. Страницу блокнота было хорошо видно при свете полной луны. Люси подняла к небу зеленые, материнские глаза: «Там нет атмосферы, и невозможна жизнь». Она сейчас читала о кислороде и водороде. На ее прошлый день рождения мать и отец подарили Люси Petite Encyclopédie du jeune âge месье Ларусса. Ее воспитывали, как и всех детей Кроу, говоря на двух языках, английском и французском. Старший брат говорил еще и на русском, как мама, Грегори, на хинди, в Итоне к нему приезжал учитель, а сама мама знала китайский и японский. Люси языки давались трудно, но Ларусса она читала упорно. В любом случае, года через два девочка собиралась перейти к Британской Энциклопедии, в библиотеке особняка Кроу.

Бабушка и дедушка в Каир не поехали. Старший Мартин вздохнул: «Стары мы для такого. Вы нам потом все расскажете». Они провели лето в Озерном Краю, вместе с Марией Корвино, детьми Холландов, и Франческо. Он уезжал в Японию. Люси поинтересовалась у тети Эми:

- А как он учиться будет? Маленький Джон идет в Итон, Мартин тоже пойдет…, - Люси, внезапно, подумала:

- А я не пойду. Девочкам нельзя…, - однако, она оживилась, вспомнив, что и тетя Полина и тетя Бет получили дипломы колледжа.

Эми успокоила девочку, сказав, что сама будет заниматься с сыном, а потом Франческо вернется в Англию, в школу. Старшие братья говорили Люси, что в Итоне есть мальчики из Южной Африки, Австралии, Индии и Гонконга. Люси выпятила губу: «Грегори, наверное, когда врачом станет, в Бомбей уедет. Он все-таки индиец, хоть и наполовину».

Они увидели всех европейских кузенов, побывав и в Амстердаме, и в Мон-Сен-Мартене, и в Париже. Люси понравилось во Франции, только, как всегда, она везде была единственной девочкой.

- Когда вернемся в Англию, - Люси разглядывала темные пятна на луне, - надо будет попросить маму с папой записать меня в школу, для девочек. Я знаю, такие школы есть. И Мария тоже хочет учиться, и Джейн. Будем все вместе, - она улыбнулась и зевнула.

- Это не моря, - Люси устроилась рядом с братом, положив щеку на блокнот, - без атмосферы не может быть морей. Это впадины. Свет солнца туда не попадает, поэтому они темные. Луна светит отраженным светом…, - длинные ресницы задрожали. Она крепко, сладко заснула, слушая плеск рыб в пруду и шелест пальм под теплым ветром.

Моше Судаков рассказывал приятелям об Иерусалиме. Мальчик не ночевал на Замалеке, он жил у раввина. Петр, посмотрев на свой хронометр, он купил часы на деньги, заработанные на канале, распорядился:

- Я тебя провожу, а ты, Грегори, - он потрепал брата по голове, - уложи малышей.

- Всегда я, - пробормотал Грегори, рассмеявшись: «Им и сказок рассказывать не надо. Они оба спят»

Люси и Мартин любили, когда Грегори говорил им о том, что он слышал от цветов или птиц. Все считали, что это легенды. Мальчик никого не разубеждал, так было легче. В Мон-Сен-Мартене он встретился с братом. Ночью, Грегори устроился на каменном подоконнике своей комнаты в башне и увидел далекий силуэт сокола. Он смотрел на птицу, а потом вздохнул:

- Дедушка сделал все, что мог. И я тоже больше не могу. Но Виллему станет легче.

В Амстердаме Грегори долго расспрашивал дядю Давида о медицине. В Париже дядя Анри сводил его в детский госпиталь и разрешил посидеть на приеме, у себя в кабинете. Грегори знал, что у него не всегда, получается, лечить, так, как он привык это делать с детства. Он решил стать врачом, заявив об этом родителям. Те переглянулись и отец улыбнулся: «Очень хорошо, милый. И помни, где бы ты ни жил, ты наш сын».

- Вернусь в Индию, - подумал тогда Грегори, но ничего, никому, даже старшему брату, говорить не стал. Он проводил глазами две рыжие головы. Мальчики шли к воротам. Грегори легко подхватил младших на руки. Люси заворочалась и сонно велела: «Блокнот мой подними!»

Грегори подчинился. Сестра, с закрытыми глазами, похвалила его: «Молодец!». Он понес детей по мраморной лестнице наверх, в спальни.

По дороге в еврейский квартал Моше сказал:

- Папа и Мирьям потом со мной в Иерусалим едут. Дождутся бар-мицвы, и в Арктику отправятся.

Петя еще никому не говорил о своих планах. Он обрадовался тому, что на узких улицах еврейского квартала было темно. Моше не мог увидеть, как он покраснел.

- А ты в Арктику не собираешься? - нарочито небрежно поинтересовался Петя. Моше присвистнул:

- А бабушка с дедушкой? За ними присматривать надо. Они у меня пожилые, я у них один. Я после бар-мицвы иду земледелию учиться. Дядя Джошуа Горовиц устроил виноградники в Калифорнии. Он теперь американское вино делает. И он дал денег, вместе с Ротшильдами, на сельскохозяйственные классы в Иерусалиме, - гордо добавил Моше, - я там буду заниматься, и в ешиве тоже. Папа скоро вернется, экспедиция дольше года не продлится. До завтра, - Моше пожал руку старшему мальчику и скрылся за дверью дома раввина.

Петя вернулся обратно к берегу Нила. На Замалек вел наплавной, деревянный мост. Он постоял, глядя на коричневую, блестящую в лунном свете воду реки, покуривая папиросу. Мать и отец разрешали ему курить, еще с прошлого года. Вниз по Нилу медленно плыли фелюги рыбаков, с фонарями на корме. Петя вспомнил жаркую, летнюю ночь в пустыне. Она купалась, а Петя сидел у входа в шатер, что они делили с Моше. Он привстал и увидел, как она выходит из воды канала. Ее белоснежная кожа, казалось, светилась.

Он тогда шмыгнул в шатер и долго лежал, превозмогая боль, чувствуя, как колотится сердце.

- Нельзя, - велел себе Петя, - она замужем, она тебя старше, намного…, Может быть, маме все рассказать? Нет, я им еще не говорил, что в экспедицию собираюсь. Но ведь она тоже туда поедет…, -Петя тяжело вздохнул. Выбросив окурок в Нил, он пошел к воротам дворца.

Суэцкий канал

Пьетро и семья занимали трехкомнатную каюту на пакетботе «Дельта», что шел через Бомбей и Гонконг, в Йокогаму.

Пьетро, разлил чай: «Там пересядем на корабль, что доставит нас в Токио. Столицу император Мэйдзи перенес. Нет никаких причин ехать в Киото, - он подмигнул жене, - Эми-сан, впрочем, и в первый раз туда не доехала, а собиралась, - все расхохотались.

Дети пошли спать. Окна гостиной были распахнуты, по обеим сторонам канала простиралась бесконечная пустыня. Марта, наклонившись, шепнула Мирьям: «Вы обратно в Порт-Саид не будете возвращаться?»

Кузина помотала черноволосой, непокрытой головой. Женщина была в арабском костюме, в легких шароварах и коротком халате. Мирьям сидела на бархатном диване, где устроились и Эми, и Марта. Марта, только что, вернулась с маленького концерта в салоне пакетбота. Женщина весело сказала: «Обратный путь, Стивен, мы проделаем на вашем барке «Ньюпорт». Там все скромно. Пианино нет, капитан Нэрс не будет меня просить играть. Поработаю, - добавила Марта, принимая от мужа чашку с чаем.

- Незачем, - Мирьям улыбнулась:

- Нас ждут проводники, едем на развалины Петры, а потом в Иерусалим. До весны на Святой Земле пробудем. А весной, - она рассмеялась, - в Париж. Пора мне сдавать экзамены. А после этого…, - она лукаво посмотрела на капитана Кроу.

- А после этого, - муж сидел, вытянув ноги, покуривая папиросу, - мы закладываем нового «Ворона». Через год он будет готов, и…, - Стивен повел рукой куда-то на запад.

«Дельта» шла плавно. Впереди пакетбота поблескивали кормовые огни яхты императрицы Евгении. Она все равно не была первой. В Порт-Саиде, Стивен подговорил своего давнего приятеля по Арсеналу и Крымской войне, капитана Нэрса, провести барк «Ньюпорт» через гавань, и пришвартовать его так, чтобы закрыть французской яхте вход в канал.

- Мы будем первыми, - сказал Стивен Нэрсу, стоя у штурвала в кромешной темноте, ловко маневрируя. В гавани собралось пять десятков судов:

- Я этот канал строил, от чертежей до последнего камня. Я имею право первым по нему пройти. И вообще, - Стивен расхохотался, - британцы везде должны быть первыми.

- В поисках Северо-Западного прохода, например, - почти угрюмо сказал Нэрс. Он, до Крымской войны, ходил с экспедицией Белчера на поиски пропавших кораблей Франклина. Они тоже бросили свои суда, и пробивались на юг пешком, через льды. Нэрс знал, что капитан Кроу хочет отправиться в Арктику. Приятель пытался его отговорить, объясняя, что никто из экипажа Франклина не мог бы выжить.

- Даже если так, - упрямо сказал Стивен, - то все равно, надо найти Северо-Западный проход. Это дело чести. Русские могут пройти вдоль побережья Сибири. Мы не должны от них отставать.

Нэрс махнул рукой:

- И не поспоришь с ним. Как с императорской яхтой. Я ему говорил, что французы потратили много денег на канал. Хедив лично пригласил сюда ее величество…, Мы были на вечере, где его кузина пела. Отлично пела, кстати. Зачем лезть на рожон, рисковать дипломатическими трениями…

«Ньюпорт» аккуратно встал у северного входа в канал. Стивен отступил от штурвала:

- Теперь мы первые. Завтра на рассвете начинаем движение. Не бойся, - он потрепал Нэрса по плечу, -даже если Адмиралтейство устроит нам выговор, то все равно потом похвалит. Мой кузен здесь, а он дипломат. Он все уладит.

Пьетро, действительно, уладил. Когда обнаружилось, что императорская яхта стоит второй в очереди движения, французский консул в Порт-Саиде был в ярости. Он намекал, что так просто этого не оставит. Пьетро уверил его, что это всего лишь личная инициатива обоих капитанов, и они, конечно, будут наказаны.

- Будут наказаны, - поверенный в делах искоса посмотрел на загорелое до черноты лицо кузена, испещренное стершимися шрамами. У Стивена, после ожога, плохо росли волосы. Здесь, на канале, он стал брить голову, как это делали арабы.

- Такого накажешь, - Пьетро взглянул на парадную форму коммодора, на мундир с орденами, британскими, французскими и турецкими, на золотых наяд и кентавров на эфесе кортика, - Джон мне говорил, что королева очень к нему благоволит. Совсем как Елизавета к первому Ворону.

Пьетро, было, попытался сказать Стивену, что не стоит им с Мирьям ездить в Париж. Судя по всему, французы и немцы должны были в следующем году начать воевать. Капитан Кроу пожал плечами:

- Мирьям надо сдать экзамены, а в Европе это можно сделать только в Сорбонне, дорогой бывший преподаватель Кембриджа, - ядовито добавил Стивен:

- Немцы просто не дойдут до Парижа. Он им ни к чему. Они хотят забрать Эльзас и Лотарингию.

Пьетро покраснел:

- Я, если хочешь знать, всегда выступал за то, чтобы женщинам предоставили возможность получать дипломы.

- Вот и постройте отдельный женский колледж в Кембридже, - посоветовал ему капитан Кроу: «Питер с Мартой на это денег дадут, я больше чем уверен. Я-то свои все на экспедицию потрачу, - он весело рассмеялся, - расходы предстоят большие».

Все пошли спать рано. Завтра на рассвете суда должны были оказаться у южного выхода из канала. Никто не хотел пропускать того мгновения, когда перед ними откроется Красное море. Мирьям проводила мужа до шлюпки. Он ехал на «Ньюпорт», к капитану Нэрсу. Стивен утром сам хотел стоять у штурвала. Она помахала ему и грустно подумала:

- У Бет четыре ребенка, и все девочки. Как у дедушки Аарона моего. А у нас…, - она подышала. Ни Марта, ни Эми не спрашивали у нее о детях.

- Они все думают, что мы пока не хотим…, - поняла Мирьям, - с этим каналом, с экспедицией…, Но мы хотим, и ничего не получается. У Давида сын, у кузины Элизы…, У Анри…, - она заставила себе не думать о Максе. Мирьям до сих пор была уверена, что тогда, в Лондоне, его искала полиция.

- Он просто должен был уехать, - твердо говорила себе девушка, - его вины здесь нет. И, если бы не он, мы бы со Стивеном не встретились, - Мирьям улыбалась.

Она стояла, разглядывая крупные созвездия. Ночь была почти прохладной. Суда шли тихо, в темной воде канала отражалась полная луна. «Все еще будет, милая, - услышала она далекий голос бабушки, - Господь не хочет, чтобы люди страдали. Все еще случится».

- От него? - зачем-то спросила Мирьям: «От Стивена?». Она прислушалась, но бабушки уже не было рядом. Шумел ветер, вокруг лежали блестящие в свете луны, белые пески. Мирьям вздохнула и пошла в свою каюту.

Петя проснулся до рассвета. Он наскоро оделся, стараясь не разбудить Грегори и Моше. Мальчики, все вместе, жили в каюте третьего класса. Мартин тоже просился туда, но Питер, обняв младшего сына, серьезно сказал:

- Ты разреши, старина, нам с мамой еще немножко с тобой и Люси пожить. Тебе трех не было, -Мартин вздохнул и потребовал: «Но я должен посмотреть, как там все устроено!»

- Посмотришь, - пообещал ему старший брат.

Палуба «Дельты» была пустынна. Петя увидел впереди по курсу корабля серую гладь моря. «Ньюпорт» и яхта французской императрицы миновали южный вход в канал. Петя ахнул. «Дельта» проходила между выложенными камнем берегами, подул резкий, соленый ветер. Мальчик услышал крики чаек.

- Теперь не остановимся, сыночек, - раздался рядом ласковый голос. Она стояла, маленькая, хрупкая, в простом платье, и наброшенной на плечи шали. Бронзовые локоны вились на ветру, шаль раздувалась. Она показалась Пете птицей, что сейчас взлетит ввысь, и оттуда позовет за собой.

Марта положила руку ему на локоть. Сын давно ее перерос.

- Отец бы очень тобой гордился, милый, - зеленые глаза немного погрустнели, - а теперь, - Марта улыбнулась, - надо идти дальше.

- Пойдем, - весело сказал Петя, наклонив голову, целуя руку матери, - как ты и сказала, не остановимся, мамочка.

Чайки вились над трубой «Дельты». Петя посмотрел вперед, на Красное море, уходящее к югу.

- Не остановимся, - мальчик закрыл глаза и почувствовал, как мать пожимает ему руку, - никогда.

 

Париж, весна 1871

В большой аудитории пахло пылью, мелом и немного, весной. Грязные, в потеках дождя окна были распахнуты на черепичные крыши Латинского Квартала. Мирьям увидела где-то вдалеке развевающийся, трехцветный французский флаг. Сорбонна была тиха.

После того, как президент Фавр подписал унизительный мир с Пруссией, в январе, двести тысяч парижан бежали из города. Германские войска стояли во всей северо-восточной Франции. Париж, хоть и не был больше окружен, все еще находился на оккупированной территории. Вновь избранная Национальная Ассамблея страны и правительство переехали в Версаль. Однако Мирьям знала, что парижане поддерживают хозяев города, Национальную Гвардию, образованную для защиты столицы от прусского вторжения. Каждый второй мужчина в Париже, и некоторые женщины, разгуливали по улицам с оружием, и трехцветными повязками на рукавах пальто и жакетов. Письма в Англию не доходили. Немцы не пропускали почту через расположение своих частей. Капитан Кроу, оставив Мирьям в Париже, осенью уехал в Лондон. На дептфордских верфях, достраивался «Ворон». Отплытие экспедиции назначили на август. Стивен предполагал перезимовать в Гренландии, и весной следующего года пойти на запад.

- Он еще до Седана уехал, - Мирьям вертела мел, - бедный мой, он даже не знает, жива я, или нет…, И Юджиния ничего не знает. Она, кажется, Анри похоронила.

Анри, с началом войны, сразу пошел добровольцем в армию.

Последнее письмо от капитана де Лу пришло перед Седаном. После разгрома французов в плену оказалось сто тысяч человек. Мирьям утешала Юджинию тем, что Анри, наверняка, где-то в Германии, и непременно вернется домой.

Пьер спрашивал об отце каждый день, Юджиния водила сына в церковь молиться за Анри и работала медицинской сестрой. Мирьям и она принимали в кабинете доктора де Лу. Они вместе пережили осаду Парижа. Люди болели от недостатка пищи, от холода. Только когда было подписано перемирие, в город пошли обозы с продуктами.

- Чуть легче стало, - Мирьям поправила белый воротник академической, черной мантии, - и как это я ухитрилась диссертацию написать, на одном хлебе и овощах?

Мирьям снимала комнату с кухней, здесь, в Латинском квартале, неподалеку от рю Мобийон. Сначала она покупала на рынке живых куриц, и носила их в Марэ, к резнику, однако потом не стало ни птицы, ни рыбы. Мирьям с Юджинией жили, как и весь Париж, на ржаной муке и старой картошке.

- Даже молока для детей не было. Люди мебель жгли, чтобы хоть как-то согреться, - она, с тоской, посмотрела за окно:

- Уехать бы, но как Юджинию с ребенком бросить? Немцы никого через расположение своих войск не пропускают. Можно добраться на запад, и оттуда в Англию, но Юджиния…, - баронесса старалась не плакать, но Мирьям, каждый день, видела ее припухшие, покрасневшие глаза.

- Мы с Анри второго ребенка хотели…, - призналась женщина, - а потом эта война началась…, Все думали, что мы отбросим пруссаков, сразу…, - Юджиния затянулась папироской и замолчала. Мирьям помешала слабый кофе, они по нескольку раз заваривали гущу. Женщина оглядела пустынную кухню на рю Мобийон.

- Какой ребенок…, - она взяла длинные пальцы Юджинии и пожала их. После того, как немцы ушли из Парижа, Мирьям помогла Юджинии достать шкатулку с драгоценностями из-под половиц в чулане. Тайник устроил Анри, перед тем, как отправиться на фронт.

- Какой ребенок? - повторила Мирьям, - еле Пьера зимой прокормили. Хорошо, что он не болел. А что с грудными детьми делалось, ты сама видела.

- Видела, - мрачно отозвалась старшая женщина: «И этот…, - Юджиния брезгливо поморщилась, -граф фон Рабе…»

Когда пруссак, в сопровождении солдат, вошел в переднюю, квартиры на рю Мобийон, Мирьям даже испугалась. Юджиния побледнела, губы ее затряслись, женщина схватилась за косяк двери. Потом она призналась Мирьям, что фон Рабе, как две капли воды похож на ее первого мужа, Воронцова-Вельяминова. Он тоже был высокий, рыжий, голубоглазый.

- Только он моложе, - успокоившись, сказала Юджиния, - тому…, сорок четыре сейчас, а этому Рабе и тридцати нет.

- И на Степана покойного он похож, - подумала Мирьям, но вслух ничего не сказала.

Фон Рабе стоял на квартире четыре дня. Он говорил с невыносимым, скрежещущим немецким акцентом. Узнав, что муж Юджинии пропал без вести в битве при Седане, граф пыхнул сигарой: «Он, наверняка, мертв. Я был при Седане, командовал батальоном. Кровь французов текла потоком, под копыта наших коней, - витиевато добавил фон Рабе. Юджиния, подышав, кивнула: «Спасибо, что поделились воспоминаниями, ваша светлость».

Узнав, что сын Юджинии, наследник титула, фон Рабе расхохотался:

- Когда мы шли через бельгийскую территорию, мои солдаты стояли в Мон-Сен-Мартене. Тоже у барона, де ла Марка. Мы с ним вместе учились. Наши отцы дружили, и так будет дальше, обещаю. После войны нам понадобится еще больше угля и стали, - он жадно, много ел.

Фон Рабе сначал принял Мирьям за прислугу. Женщина одевалась скромно. Граф пытался подарить ей какой-то браслет дешевого золота.

Мирьям холодно, заметила:

- Я замужем, ваша светлость. Если вы не прекратите такое поведение, я пожалуюсь вашему командованию.

После немецкого парада фон Рабе уехал. Маленький Пьер плюнул вслед ему с кованого балкона. Юджиния проветрила, и вычистила комнату:

- Очень хорошо, - мрачно заметила женщина, - мы ему не сказали, что мы родственники Виллема. Не надо ему такое знать. А Бельгия, - Юджиния остановилась с постельным бельем в руках, - могла бы и поддержать нас, объявить войну Германии.

Мирьям забрала у нее простыни:

- Бельгия, нейтральная страна. И они не самоубийцы, на карту взгляни. Германия бы их растоптала.

- Еще растопчет, помяни мое слово, - подытожила Юджиния, берясь за банку с воском для паркета.

Мирьям писала диссертацию по ночам. В огромном зале библиотеки медицинского факультета было холодно, днем она ходила на вызовы, или принимала женщин с детьми.

- Двести страниц, - она отряхнула руки от мела, - ведение беременности и родов у женщин с неправильным положением плода. Они видели, как я роды принимаю, - Мирьям бросила взгляд на покрытую рисунками, огромную доску за спиной у экзаменационной комиссии, - несколько раз. И видели, как я ассистирую, на операциях, в университетском госпитале. И Давиду не написать, Голландия тоже немцами отрезана.

Профессора все шептались. Мирьям вздрогнула. Профессор Эрве, учитель Анри и Давида, поднялся. Она встала и вцепилась пальцами в барьер темного дерева: «Господи, помоги».

Эрве почесал седую, неухоженную бороду, и растер по рукаву мантии следы мела. Он улыбался: «Мадам Кроу, я рад сообщить, что, по совокупности вашей диссертации и опыта работы, которую мы имели честь наблюдать лично, совет медицинского факультета Сорбонны присуждает вам звание дипломированного врача общей практики…, - ее сердце стучало, она подавила желание крикнуть: «Спасибо! Спасибо вам!»

- Одиннадцать лет прошло, с тех пор, как я в Америку уехала, на врача учиться, - поняла Мирьям. «Мне тридцать, у меня все впереди. Питер и Марта дали денег на то, чтобы основать первый колледж для женщин, в Кембридже. Гиртон-колледж. Я смогу преподавать, быть профессором, открыть свою практику. Тем более, у меня появится опыт арктической медицины…, - Эрве говорил, что свой диплом она может получить через неделю, в канцелярии факультета, а Мирьям думала:

- Господи, как жалко, что папа не дожил. И бабушка Дебора, и бабушка Мирьям, и Эстер…, Миссис Франклин, миссис Онатарио…, Они все были бы рады. И Авиталь, - Мирьям, на мгновение, увидела голубые глаза дочери, - тоже. Да что с ней, с Меневой, живы ли они?

Еще до войны Бет написала, что о Меневе и его народе ничего не известно.

- Мы с Джошуа, наконец-то, дождались мальчика, - читала Мирьям, - назвали его Натаном. Девочки очень рады брату. Мне ничего и делать не надо. Впрочем, я, конечно, не ленюсь. Пишу шестую книгу, пеку пирожные и, с Божьей помощью, опять ожидаю счастливого события. Джошуа шутит, что теперь опять родится четыре девочки, а потом мальчик. У Дэниела тоже сын, Александр. Он ровесник нашему Натану.

- Пятеро детей у нее, - Мирьям спускалась по широкой, гулкой лестнице, - а ведь она меня старше…, Но бабушка мне говорила, что все еще случится. Надо ей верить.

То же самое Ханеле повторила и в письме. Давид, переслал его сестре из Амстердама, до войны.

- Надо верить, - напомнила себе Мирьям и отерла глаза:

- Авиталь десять лет сейчас. Совсем большая девочка. А если Менева погиб? Кто о ней позаботится…, Мы в Канаде будем, - вспомнила Мирьям, - может быть, инуиты знают, что с Меневой?

На узкой улице отчетливо пахло гарью, она услышала выстрелы из-за угла. Кто-то, возбужденно, кричал: «Товарищи, все на Монмартр! Армия хочет лишить нас артиллерии, оставить без защиты…»

Мимо нее шла толпа, многие были с оружием. Мирьям, прижавшись к стене, крутила пуговицу на воротнике своего простого, суконного жакета:

- На Монмартре пушки. Немцы их не сняли, не тронули. Наверное, из Версаля прислали войска, чтобы их забрать. Они боятся Парижа, боятся пролетариата…, - Мирьям поняла, что говорит вслух.

- И правильно делают, - раздался над ее ухом смешливый голос. У него отросла красивая, белокурая борода, он был в шерстяной блузе и фуражке с красной кокардой.

- Макс…, - прошептала Мирьям, - Макс, что ты здесь…

- Руковожу действиями рабочих, - подмигнул он Мирьям и предложил ей руку:

- В Лондоне, я с тобой не успел, как следует, попрощаться. Моя вина, - он снял фуражку и склонил голову:

- Однако я готов ее исправить, Мирьям. Я очень рад тебя видеть, - красивые губы улыбались:

- Я бы тебя проводил, но мне надо на Монмартр. Я командую полком Национальной Гвардии, - Макс махнул рукой куда-то в сторону Правого Берега.

Было солнечно, над черепичными крышами кружились, перекликались голуби. От него пахло дымом костра и осенней листвой. Он стоял, засунув руки в карманы блузы. Мирьям, почувствовала, что краснеет. «Он загорел, - поняла женщина, - интересно, где он был? О нем никто долго не слышал, даже Анри. Надо ему сказать, что Анри…»

Волк пришел на рю Мобийон с красной кокардой, чтобы невестка не приняла его за без, вести пропавшего мужа. Он знал, что брат, после Седана, числится в списках, не вернувшихся из плена. Волк, оказавшись в Париже, прежде всего, справился, где Анри. Юджиния разрыдалась у него на груди. Волк, гладя ее по каштановой голове, шепнул:

- Не надо, кузина Эжени. Я уверен, с Анри все в порядке…

- Я знаю об Анри, я был на рю Мобийон, - Волк, все еще, глядел на кузину. Она прерывисто, часто дышала, голубые глаза блестели. Волк, ласково, добавил:

- Я бы тебе все рассказал, но мне надо сражаться, Мирьям. Люди меня ждут, - он почувствовал прикосновение ее руки. Мирьям выдохнула: «Я пойду с тобой, Макс. На Монмартр».

Впереди пели «Марсельезу». Волк, свистом подозвав какого-то мальчишку, взял у него из плетеной корзинки алую гвоздику.

- Тебе, - просто сказал он: «Как тогда, в Лондоне. Это цветок нашей победы, Мирьям».

Она пристроила гвоздику в петлице жакета и пошла за Волком.

Часть графа фон Рабе была расквартирована в Дранси, в семи милях к северу от Парижа. Здесь, во время войны, обороняли город. Местный замок разрушили, фон Рабе поселился в изящном доме какого-то буржуа, бежавшего на юг, когда Париж попал в зону оккупации прусских войск. Судя по всему, торговец не бедствовал. В шкафах красного дерева стоял фарфор и хрусталь, в погребе фон Рабе обнаружил отличные вина. Им доставляли припасы из Германии. Север Франции был разорен войной, но устрицы для сегодняшнего обеда он, вернее, его солдаты, нашли в округе.

- Если поискать, - Рабе ковырялся щепочкой в зубах, - то у французов можно все добыть. Они просто не хотят снабжать нашу армию. И вообще, - он сплюнул на грязный паркет, - проклятая страна. Языка нашего они не знают, разговаривать с нами не желают. Женщины здешние смотрят на нас, как на…, -Рабе оборвал себя, вспомнив надменные, голубые глаза приятельницы баронессы де Лу.

Сама баронесса, была, на вкус Рабе, тоже хороша, хотя обе женщины исхудали, словно щепки. «Они, конечно, в возрасте, - лениво размышлял Рабе, - за тридцать обеим. Но это как с вином, оно со временем только лучше становится». Он, мимолетно, вспомнил дурочку из Эльзаса, что отказала ему в Руре, до войны. Граф пожал плечами:

- Наверняка, вышла замуж за лавочника, и рожает детей. Надеюсь, у нее муж, немец. Нам нужны крепкие немецкие семьи, нужны солдаты. Мы будем еще воевать.

Рабе так и сказал гостю, приехавшему к нему на обед из Версаля, в закрытом экипаже. Граф неделю назад получил распоряжение штаба армии и успел все подготовить. В отдельной комнате гостя ждала рабочая одежда, потрепанные штаны и блуза, старый, но крепкий пиджак, растоптанные ботинки, и фуражка с красной кокардой. Документы и оружие, как ему сказали, у гостя будут свои.

Бумагами его Рабе не интересовался, по понятным причинам, а оружие ему гость показал. Говорил он на отменном французском языке, с парижским акцентом, и был, как понял Рабе, окинув его мимолетным, но цепким взглядом, старше сорока лет. Они даже чем-то напоминали друг друга, оба высокие, рыжеволосые, голубоглазые, но неизвестный мужчина был изящней.

Револьвер, на вид, был неприметным. Гость, лениво улыбнулся: «Это новая, американская модель, месье Кольта. Стреляет отменно».

- Вы очень правильно сделали, герр…, - Рабе покашлял, - что не стали входить в Париж с юга или запада. Как я понимаю, вы навещали Версаль?

мужчина держал вилку, как воспитанный человек, и ел короткими, точными, изящными движениями. Рабе вспомнил обед в замке де ла Марков. Хозяина привезли к столу в инвалидной коляске, однако Виллем улыбнулся: «С руками у меня все в порядке, да и с головой тоже».

- Интересно, - фон Рабе, искоса поглядел на баронессу де ла Марк, - а со всем остальным как? Он мой ровесник, ему всего двадцать пять…, Хотя у них сын есть.

Мальчик фон Рабе понравился. Он был высокий, в отца, светловолосый, сероглазый. Граф подумал:

- Хоть Виллем и женился на француженке, но все равно, у де ла Марков наша кровь, немецкая.

Жена Виллема оказалась толстушкой. Граф, обычно, таких женщин не любил, но в ней что-то было. Она вся была маленькая, мягкая, с белыми, ухоженными, в ямочках руками. От нее пахло ландышем и выпечкой. На глухом воротнике платья висел скромный, золотой крестик, на поясе, деревянные четки.

- Их освятил сам папа Пий, - гордо сказала мадам де ла Марк, - у Виллема такие же. Мы их получили, когда ездили в Рим, в паломничество.

Баронесса преподавала в школе для девочек. Она рассказала фон Рабе, что, вместе с мужем строит приют в Остенде, для осиротевших детей.

- Мы дали обет, - мадам Элиза перекрестилась, - когда с Виллемом случилось несчастье в шахте.

Они оба каждый день ходили к мессе. Виллема возили в церковь в коляске. Фон Рабе, сидя со своим бывшим соучеником в библиотеке, за вином, удивился: «Ты раньше не был набожен».

- Не был, - согласился Виллем, грея в руках бокал с вином.

- Однако после того, как в шахте…, - он замолчал. Фон Рабе показалось, что серо-голубые глаза мужчины похолодели:

- В общем, - завершил Виллем, - я дал обет. Я и Элиза, мы его вместе принесли, - он помешал кочергой дрова в мраморном камине, и больше они об этом не говорили.

- Навещал, - гость промокнул губы шелковой салфеткой. Рабе вспомнил:

- Надо прачку найти, мы здесь грязью заросли. Сотня женщин в деревне, но ведь они только отворачиваются, когда с ними заговаривать начинаешь. Проклятые гордячки, лучше умрут от голода, чем…, - на десерт принесли банку засахаренного варенья. Его тоже нашли в погребе.

Гость отпил кофе:

- После того, как генералов Леконта и Тома расстреляли на Монмартре их солдаты, перешедшие на сторону бандитов из Национальной Гвардии, эти мерзавцы запечатали Париж с юга и запада. Через Версаль туда никак не пробраться, а у меня деликатная миссия, - незнакомец помолчал, - не хотелось бы рисковать.

- Не будете, - уверил его фон Рабе, - они пока не перекрыли северные дороги. Все знают, что мы, -граф улыбнулся, - никого из Парижа не выпускаем, и никого туда не впускаем.

Гость переоделся, указал на свой неприметный костюм: «Это выбросите. Спасибо вам, - он пожал фон Рабе руку, - может быть, и встретимся еще».

Граф стоял у кованых ворот особняка, куря сигару. Незнакомец, вразвалочку, направился на юг, к Парижу. Вечер был теплым. Наверху, в закатном небе, метались стрижи.

- Выправка у него военная, - понял фон Рабе, - сразу видно, непростой человек. Он не француз, у них таких высоких не бывает. Они все выродились давно…, - граф зевнул и отправился допивать вино, напомнив себе, что надо отыскать какую-нибудь поденщицу.

Федор шел по обочине дороге, засунув руки в карманы. Документы у него были отличные. Он получил бумаги в Версале, где располагалось законное правительство страны. Туда же, из Парижа, отвели войска и полицию. По бумагам он был Теодором Ларю. Федор, было, хотел попросить, чтобы его сделали «Корнелем», но потом решил:

- Опасно. А если моего, - он криво улыбнулся, - деда, кто-то помнит? Он долго в Париже проболтался, изменник, предатель…

Ларю было сорок два года от роду, холостяк, по ремеслу, каменщик. Уроженца Парижа, месье Ларю взяли в плен под Седаном, и отпустили из лагеря, в Германии, домой.

- Мы вам очень благодарны, - сказал ему Тьер за обедом, в Версале. Федор приехал во Францию кружным путем, через Варшаву, Вену и Женеву. «В городе сейчас, - генерал вздохнул, - неразбериха, какая-то самопровозглашенная коммуна. Мы вынуждены были перевести войска сюда, в Версаль, потому что…»

- Потому что они стали брататься со всякой швалью, управляющей Парижем, - резко прервал его Федор: «Очень надеюсь, что вы не станете обменивать Бланки, и он сгниет в тюрьме. Они считают его символом своей так называемой революции. Пусть остаются без своего знамени».

- Конечно, - торопливо согласился Тьер, - впрочем, у них много молодежи. Например, ваш поляк, Домбровский. Этот неуловимый Волк, тоже здесь…, Никто не знает, кто он такой, - Тьер разлил вино по хрустальным бокалам, - однако мне доносят, что он расстреливает наших пленных. И женщины в их рядах подвизаются, - генерал поморщился, - организовали какой-то пункт помощи раненым. Ходят слухи, что у них даже есть женский батальон, - Тьер, скрипуче, рассмеялся.

- Пан Вилкас, - подумал Федор, - он мне написал, осенью, что будет в Париже. Вот и увидимся.

Федор приехал сюда ради Домбровского, получив от императора разрешение, физически устранить проклятого поляка. «Иначе, ваше величество, - сказал Федор, - он так и будет мутить воду. Вы сами знаете, радикалы поднимают голову. Нельзя им оставлять подобного героя. Он слишком опасен».

- Вы только не рискуйте, Федор Петрович, - попросил его Александр, - у вас дети…

- Дети, - улыбнулся Федор, идя по дороге. Мальчишки учились в Александровском лицее. Каждый год Федор возил их на дачу, потом они все вместе отправлялись в Ялту.

- Они обрадуются, узнав, что у них сестра есть. Пять лет ей сейчас, - ласково подумал Федор, - девочке моей. Сучка, мерзавка, - бессильно обругал он невестку, - делает вид, что ребенок от ее второго мужа. Какого второго, - поправил он себя, - она со Степаном не венчалась никогда, развратница. Закончу здесь дела и навещу Лондон. Это мой ребенок. Я имею право его забрать, что и сделаю.

О девочке Люси, Федору сообщил пан Вилкас. Он, два раза в год, присылал, на безопасный адрес, в Варшаву, подробные письма со сведениями о семье Кроу.

- У этого Джона есть моя расписка, - Федор, невольно, сомкнул пальцы на рукояти револьвера в кармане, - но Джон тоже не вечен. Можно нанять пана Вилкаса о нем позаботиться. О нем, и о дорогой невестке. Волчица, растопчет тебя и не оглянется. Лгунья, притворщица…, - Федор поморщился и вдруг усмехнулся.

Бывшая жена, ныне баронесса де Лу, тоже проживала в Париже.

- Навещу ее, - Федор наклонился и сорвал какой-то ранний цветок, - Евгения Александровна давно со мной не виделась. Я уверен, - он повертел его в сильных пальцах, и выбросил, - что она за мной соскучилась, - он закурил папиросу и быстрым шагом пошел дальше.

Волк проснулся рано, до рассвета. Он лежал, закинув сильные, загорелые руки за голову, слушая дыхание женщины, у него под боком. В каморке было чисто. Под потолком, на протянутых к маленькому окошку, веревках, висела выстиранная одежда.

Волк приехал сюда через Лондон. Он, как и русская эмигрантка, гражданка Элиза, на самом деле ее звали Елизаветой, был доверенным курьером Интернационала в Париже. С Дмитриевой Волк познакомился у Маркса, в Хайгейте. В тот же вечер, Макс отвел ее в свой пансион в Блумсбери. Девушке едва исполнилось двадцать. Она смотрела Волку в рот, и восхищенно слушала его рассказы о гражданской войне и восстании в Польше.

- Очень хорошо, - Волк, чиркнув спичкой, лениво затянулся папиросой, - что Коммуна не трогает частной собственности граждан. Не хочется терять недвижимость. Однако, платежи от квартиросъемщиков приостановлены. Гражданин Курбе теперь ничего не тратит. Конечно, когда мы добьемся победы, мы все национализируем…, Если добьемся, - Волк поморщился.

Он отказался от избрания в совет коммуны:

- Товарищи, - проникновенно сказал Волк, - я здесь не для того, чтобы выступать на митингах. Я руковожу частями Национальной Гвардии, и организовываю оборону города. Хотя, с большим, удовольствием, я бы организовал наступление на Версаль.

Они сидели в кафе на Монмартре, на следующий день после казни верных Тьеру генералов. Волк сам выстрелил в генерала Леконта. Трупы со двора убрали, но у каменной стены осталась лужа засохшей крови.

- Нам надо занять форт Мон-Валерьян, - Волк стал загибать пальцы, - пока Тьер не опомнился и не ввел туда версальские войска. Тогда мы будет контролировать подступы к городу с запада и юга.

На востоке и севере город блокировали немцы. Волк предпочитал не думать, о том, что случится, если Тьер пойдет с ними на переговоры, и попросит о помощи.

- Тогда нас раздавят, - просто сказал он совету Коммуны. Выборы еще не состоялись, но Волк знал этих людей по конгрессам Интернационала: «Раздавят, как ореховую скорлупу. У нас не так много людей, хотя оружия хватает».

Национальная Гвардия присвоила себе всю артиллерию, оставшуюся в городе, больше четырехсот пушек.

- Однако, - Волк отпил кофе, - это еще не все, товарищи. Надо занять пять фортов, забрать себе вооружение…, А вообще, - Макс поймал взгляд Домбровского и поляк, чуть заметно, кивнул, - нам надо переходить от обороны к наступлению.

Волк и Домбровский выступали за короткий и безжалостный рейд Национальной Гвардии на Версаль. «Расстрелять Тьера, обезглавить незаконное правительство, - сказал Домбровский, - и нас поддержит пролетариат других городов. Франция вспыхнет, как свеча».

Макс курил, глядя в беленый потолок. Он, как и Домбровский, подчинялся партийной дисциплине, и не мог сам распоряжаться войсками Национальной Гвардии. Совет Коммуны тонул в болтовне, в бесконечных обсуждениях целесообразности военного выступления. Макс, на одном из совещаний, резко сказал:

- Хотя бы дайте мне и товарищу Домбровскому разрешение на строительство баррикад и на минирование Собора Парижской Богоматери.

Волк увидел, как побледнели некоторые члены совета. Он разозлился:

- Разумеется, перед тем, как оставлять бомбы, мы заберем все ценные вещи. В любом случае, вы, товарищи, сами подписали декрет об отделении церкви от государства и о национализации имущества попов.

Разрешение ему дали. Волк собирался заняться минированием, вместе с Домбровским и другими инженерами Национальной Гвардии, после того, как будет организована постройка баррикад.

- Прадедушку бы сюда, - он возвращался в каморку Дмитриевой на Монмартре, - он бы им быстро объяснил, что к чему. Он и сам бы взорвал собор, будь у него такая возможность. Единоличная диктатура бывает необходима. В переходном периоде, конечно.

С тех пор, как Волк отдал канонику Корвино почти тридцать тысяч фунтов своих денег, его неприязнь к священникам стала еще более выраженной. Макс никогда не упускал возможности ввернуть о них что-нибудь ядовитое.

- Тем более, - он остановился на перекрестке и закурил, - Вандомскую колонну будут сносить, об этом издали указ. Монументом больше, монументом меньше…, - Макс напомнил себе, что надо рассчитать количество пороха для минирования собора.

- Пусть версальцам его крыша на голову упадет, - пожелал он, заходя в маленький дворик. Дмитриева жила в полуподвале. Девушка стирала что-то в оловянном тазу. Она была хорошенькой, но не более. Волк, едва увидев ее, решил, что это ненадолго. Дмитриева, конечно, как и все они, видела себя его подругой, и говорила об этом, но Макс от обсуждения подобных вещей уклонялся.

- Твоя кузина и ее невестка сегодня учили нас, в Союзе Женщин, обрабатывать раны, - сухо сказала Дмитриева.

- Товарищ Кроу, оказывается, дипломированный врач. Она училась в Сорбонне, частным образом. Ты почему мне этого не сказал? - Дмитриева уперла влажную руку в бок:

- Они буржуазные дамы, но будут нам очень полезны, - каштановые волосы девушки были собраны на затылке. Серые глаза, опасно, блестели.

Волк скинул куртку. Повесив ее на гвоздь у входа в каморку, он засучил рукава рубашки, и забрал у Дмитриевой грубое мыло:

- Она сама тебе сказала. Незачем ревновать, товарищ Елизавета, - Макс подмигнул ей, - мы свободные люди. Я тебя еще в Лондоне об этом предупреждал.

Девушка поправила пенсне и, внезапно, покраснела: «Это мое…, Я сама…»

Волк выжал нижнюю рубашку и хмыкнул: «Какая разница? Можно подумать, мужчина может стирать только мужские вещи. Избавляйся от предрассудков, Елизавета».

Кузина, на Монмартре, слушала его выступление, а потом дала ему адрес. Она жила в Латинском Квартале. Мирьям велела ему заходить. Макс, довольно, решил: «Я никуда не тороплюсь. Она здесь, видно, что я ей нравлюсь…, Она замужем, но кузена Стивена в Париже с осени нет. Она соскучилась по мужчине, как и в тот раз».

Волк свел Мирьям и невестку с женщинами, помогавшими коммунарам. Пьера Юджиния отдала в бесплатную детскую группу, такие были организованы в каждом квартале города. Она, вместе с Мирьям, стала обучать членов женского союза лечебному делу.

- Никуда не тороплюсь, - напомнил себе Волк, переворачивая Дмитриеву на бок. Девушка послушно, тихо застонала и раздвинула ноги. Он закрыл глаза и подумал, что, даже без платы за квартиру, он стал еще богаче. Акции приносили отличные прибыли, книга отменно расходилась. Женевский издатель Волка прислал ему контракт на третью.

- Буду, как кузина Бет, - смешливо подумал Макс, целуя нежную, белую спину девушки, теплые, каштановые волосы, - она шестой роман пишет. Словно бабушка Вероника покойная.

До Сан-Франциско Волк так и не добрался. Он полгода прожил в Онейде. Глава общины, Нойс, увлекался новой наукой, евгеникой. Пары для размножения он подбирал лично. Волку стоило больших трудов отговориться от участия в программе. Нойс считал его идеальным кандидатом. За полгода Макс поменял пять молоденьких девушек, не старше пятнадцати лет. Прижимая к себе Дмитриеву, он весело подумал: «Как знал. На Среднем Западе ничего такого не было, а тем более на западе диком».

Он побывал в общинах икарийцев. В них настаивали на законном браке, случайные связи были запрещены. Потом Макс уехал в Вашингтон. Аталия только что родила второго сына, как он узнал у Дэниела, а бывший полковник Вильямсон умер в тюрьме, не дождавшись освобождения.

- Мы мальчика Александром назвали, - Дэниел затянулся сигарой, - в честь покойного мистера Сальвадора. У его брата сыновей не было, и он бездетным погиб. Положено, чтобы память о человеке осталась.

Домой полковник Горовиц его не пригласил. Впрочем, Волк и не хотел видеть Аталию. Он хорошо помнил, как женщина дурнеет во время беременности. Макс, разумно рассудил, что после родов она становится совсем некрасивой.

- Я ее потом навещу, - пообещал себе Волк, - никуда она не денется. Еще вобьет себе в голову сейчас, что я ради нее сюда приехал.

Полковник Горовиц соблюдал свою часть договора. Ни о фениях, ни о деятельности Интернационала в Америке, он Макса не спрашивал. Волк получил от него интересное задание, сделавшее его еще богаче. По поручению военного ведомства он полгода провел в Техасе. Волк следил за контрабандистами, доставлявшими через мексиканскую границу оружие. В стране, после расстрела императора Максимилиана, власть перешла к диктатору, генералу Диазу. Однако индейцы майя образовали собственное государство, в джунглях. Техасские банды снабжали повстанцев ружьями и патронами, переправляя их караванами на юг. Макс и сам ходил с таким караваном. Он видел древние пирамиды майя. Волк даже немного пожалел, что должен был уехать в Европу. Ему нравилось у индейцев.

- Всегда можно будет туда вернуться, - девушка закричала, вцепившись в его руку: «Я так тебя люблю!». Макс, удовлетворенно улыбнулся: «В Америку, в Россию…, У меня вся жизнь впереди. Даже если здесь мы проиграем, борьба продолжится».

Он быстро приготовил завтрак, оделся, и посмотрел на свой хронометр. Пан Вилкас, в последнем письме пану Круку сообщал, что собирается в Париж. Он приложил план Люксембургского сада. В одном из деревьев, Волк собирался устроить тайник. «Если вы навестите столицу, - написал Волк, -мы сможем обмениваться корреспонденцией».

Волк пережевывал ржаной хлеб: «Может быть, Федор Петрович уже здесь. Но на глаза я ему показываться не буду. То есть не я, а месье Вильнев. И вообще, это Анри им притворялся. Анри увез Юджинию из России. Я был не причем, - во дворе он закурил папироску и сжал руку в кулак. Волку, совсем не хотелось, чтобы брат, действительно, сгинул под Седаном или умер в лагере для военнопленных.

- Тогда мне станет значительно сложнее, - вздохнул Волк, но успокоил себя: «Все с ним хорошо, вернется».

Дойдя до склона холма, Макс остановился. Весь Париж был залит сиянием рассвета. Дул нежный, весенний ветер, на стенах шелестели наклеенные приказы Коммуны. Он послушал тишину города. Колокола церквей не звенели. Макс прищурился. Ему показалось, что на какой-то узкой улочке, внизу блеснули бронзовые волосы. Он долго стоял, пытаясь разглядеть, что там происходит, жалея, что у него нет бинокля. Однако блеск исчез, едва появившись. Макс улыбнулся: «Привиделось. Солнечный зайчик. Нечего ей здесь делать».

Он выбросил папиросу и пошел к Люксембургскому саду.

Поденщица, которую искал граф фон Рабе, свалилась ему прямо в руки. Маленькая, худенькая женщина лет сорока, в простонародной одежде топталась у кованых ворот особняка, пытаясь жестами объясниться с часовым. Солдат выставил руку вперед, отстраняя женщину. Он взбежал на террасу, где граф пил свой утренний кофе. «Ваша светлость, - смущенно сказал рядовой, - я не понимаю, что она тараторит…».

Женщина говорила с резким акцентом, и тыкала в нос фон Рабе какие-то бумаги. Мадам Ферне, тридцати семи лет от роду, уроженка Ренна, домашняя прислуга, намеревалась податься в Париж, чтобы устроиться на работу. Акцент, как, оказалось, был бретонским. Звали мадам Ферне Мартой. Она была ниже фон Рабе на две головы, хрупкая, изящная, однако граф подумал: «Такие женщины часто бывают выносливыми».

- В Париже восстание, - коротко сказал он. Мадам Ферне, испуганно, перекрестилась:

- Господи, неужели, как в прошлом веке? Тогда королю голову отрубили…, - она посмотрела на юг. Женщина, неуверенно, добавила: «Теперь никто прислугу не наймет….»

- Мы с вами об этом поговорим, - любезно заметил граф фон Рабе.

Мадам Ферне была совсем простая, провинциальная женщина. Она закончила четыре класса начальной школы, еле разбирала печатные буквы и умела подписать свое имя. Однако убирала и стирала она отменно, подавала графу завтрак и готовила обед. Фон Рабе, наконец-то, почувствовал себя в этой проклятой Франции, как дома, в берлинском особняке. Мадам Ферне была тихой, как мышка. Немецкого языка она, конечно, не знала. Граф даже не считал нужным прятать бумаги, что он получал из штаба.

Мадам Ферне оказалась в Дранси не случайно.

Марта сошла на берег в неприметной бретонской деревушке. Джон сам привез ее в Плимут и проводил поздним вечером на борт «Молнии», быстроходного парового бота. Командовал им внук капитана Фэрфакса. Марта, подростком, слышала от бабушки и дедушки о том, как они встретились в Бретани, во время революции.

- Мой отец мне тоже об этом рассказывал, - они с Джоном устроились в отдельной комнате таверны «Золотой Ворон». Берри принес им бутылку вина и герцог усмехнулся:

- Контрабанда, конечно. Но что с ними делать? Рассказывал, - повторил он. Джон, озабоченно, взглянул на Марту: «Может быть, мне с тобой отправиться?»

Она курила папироску, сидя на подоконнике. Марта была в простонародном платье, без кринолина. Женщина только покачала головой:

- Милый мой, я тебе говорила. Ты мужчина. И кузен Стивен мужчина, а тем более, мой муж, - Марта усмехнулась: «Вы не пройдете через немецкие посты, даже с надежными документами. И эти…, - она помолчала, - коммунары, наверняка, закрыли город. Боятся шпионов».

- Будь осторожней, - попросил Джон, - и обязательно покажись в Версале. Французы, следуя нашей договоренности, укажут тебе, через какую немецкую заставу проходить. И все, больше им ничего знать не надо. И не рискуй, - вздохнул Джон, - у тебя дети, четверо.

Питер не стал спорить. Родителям он сказал, что Марта ненадолго уезжает на континент, по делам. Сидония заволновалась: «Надеюсь, не во Францию. Там опасно, война только закончилась…»

- Нет, нет, - успокоила Марта свекровь. Вечером, в спальне, когда Питер расчесывал ей косы, Марта, мрачно, заметила: «Может быть, с ними что-то случилось. С осени писем не было, и Анри с фронта не вернулся…»

О Максе она говорить не стала. Марта, узнав о беспорядках в Париже, была уверена, что старший де Лу там. Она несколько раз спрашивала у Бет и Дэниела, в письмах, не появлялся ли Волк в Америке, но те уверяли, что нет.

- О Меневе и его народе тоже ничего ни известно, - написала Бет, - они ушли на север, к границе Канады, в неприступные горы, где нет железных дорог и телеграфа. Поверь мне, в тамошних местах можно спрятать целую армию.

- Может, оно и к лучшему, - Марта убрала конверт в комод, где она держала семейную корреспонденцию.

Ей надо было найти Юджинию, маленького Пьера и Мирьям, и вывезти их в Лондон. Однако Марта предполагала, что Юджиния, без Анри, откажется покидать Париж.

- Объясню ей, что она может и в Англии его ждать, - подытожила Марта, - а если он вернулся, тем лучше. Поедет с нами.

В Версале, в штабе армии, Марте показали карту предместий Парижа и похвалили ее документы. Они, действительно, были сработаны на совесть. Молодой офицер даже улыбнулся:

- И акцент у вас отменный, мадам Ферне. Может быть, - он помялся, - предупредить боша…, - Марта подняла бронзовую бровь: «Кого?»

- Мы так немцев называем, - объяснил француз, - это новое слово. Солдаты с войны принесли. Немец, что в Дранси со своей частью расквартирован, нам оказывает такие услуги. Той неделей через него тоже человека отправляли, оттуда, - офицер махнул на восток: «В Париже много радикалов, эмигрантов…, Русские ими интересуются. Можем и о вас ему записку послать. Он вас встретит…»

- Нет, - безучастно заметила женщина, разглядывая план немецких застав.

- Я сама справлюсь. Чем меньше людей знает о подобных миссиях, тем лучше, поверьте моему опыту,- зеленые, прозрачные глаза взглянули на него. Капитан совсем зарделся.

Мадам Ферне предполагала пробыть у графа фон Рабе несколько дней. У Марты, еще в Лондоне, было предчувствие, что зять, занимавшийся в Третьем Отделении радикалами, может появиться в Париже.

- Как и Макс, - пробормотала она себе под нос, убирая в кабинете графа, - но мистер Карл Маркс ничего о нем не знал. Или не сказал Полине. Она тоже беспокоится, племянник ее. И куда он только делся? - Марте надо было найти хоть какое-то описание загадочного гостя фон Рабе. Граф, с его немецкой привычкой к порядку, ничего не выбрасывал. Марта обнаружила бумагу из штаба армии, с описанием незнакомца:

- Просьба о помощи этому человеку исходит лично от герра Адольфа Тьера, - читала Марта, - окажите ему всемерное содействие.

По всему выходило, что неделю назад через заставу в Дранси прошел в Париж Федор Петрович Воронцов-Вельяминов. Понятно было, что путешествует зять с поддельными документами. Однако, как Марта не искала, она не нашла упоминания о том, как сейчас зовут Федора Петровича.

- Два миллиона человек в Париже, - она сидела в дальнем, заброшенном углу сада, затягиваясь дешевой папироской, - как его там найдешь? Высокий, рыжий, голубоглазый. Он, наверняка, постарается попасть в Национальную Гвардию. Он сюда приехал радикалов выявлять. Или…, - Марта даже замерла и твердо сказала себе: «Если он здесь, Юджинии в Париже делать нечего. Мало ли что».

Она знала, что с обеими кузинами все в порядке. Марта делала вид, что не понимает немецкого. Марта подавала на стол, граф велел ей даже накрахмалить фартук и делать реверансы перед гостями. За одним из ужинов, офицеры стали сравнивать немецких и французских женщин. Марта, меняя тарелки, поняла, что фон Рабе стоял в замке де ла Марков. В Париже он жил на квартире у некоей баронессы де Лу. Женщина ему понравилась.

- Она, конечно, исхудала, - заметил майор фон Рабе, - как и ее приятельница, мадам Мирьям, но дама должна быть стройной, резвой в постели, - он расстегнул верхнюю пуговицу кителя. Марта взглянула на его багровую, крепкую шею. Фон Рабе икнул и почесал живот: «Мадам Ферне, несите утку».

- Они обе живы, - Марта потушила папироску и прислушалась. От ворот доносились какие-то крики.

- Нечего мне здесь сидеть, - она подхватила деревянное ведро и грубую швабру, - исчезну, и все. Нельзя, чтобы зять мой добрался до Юджинии и до Пьера. Неизвестно, что ему в голову может прийти».

Был нежный, золотистый вечер, во дворе особняка ржали лошади, их вывели на прогулку. Кованые ворота были распахнуты. Марта услышала голос часового: «Ваша светлость, у него документов нет, а по-немецки он не понимает!»

Марта взглянула в сторону пустынной дороги, ведущей к Парижу. Она успела подумать:

- Если это Макс, он меня не выдаст. Ему тоже надо добраться в город. Но это не Макс. Он слишком исхудал, - она ринулась к воротам, бросившись на грудь высокому, изможденному человеку, с неухоженной, белокурой бородой, в каких-то обносках. Марта вдохнула запах пота и грязи. Она шепнула, обнимая мужчину за шею: «Ты кто?»

- Анри, - одним дыханием сказал он. Марта сжала его руку: «Ты потерял голос, от волнения».

Она обернулась к графу фон Рабе. Майор, оправляя китель, спускался по мраморной лестнице во двор особняка.

- Ваша светлость, - всхлипнула Марта, - это мой племянник, Анри Ферне, он тоже из Ренна. Он в плену был, документы потерял…, Мы его похоронили, бедного мальчика, - мадам Ферне расплакалась. Фон Рабе, коверкая французские слова, потрепал Анри по плечу: «Ничего, теперь вы дома, месье Ферне».

- У него голос пропал, - Марта высморкалась в передник, - у моей тетки так было, да хранит ее Иисус и все святые…, Как-то раз легла спать, а поутру сказать ничего не могла…, - фон Рабе еле разбирал бретонскую скороговорку поденщицы. Граф отмахнулся:

- Да, да. Пусть в сарае переночует, я разрешаю. Можете взять ему остатки от ужина, - немец ушел. Марта поманила Анри к себе: «С женой твоей и сыном все хорошо осенью было. Где твой брат?»

- Не знаю, - так же тихо ответил Анри. Марта вздохнула:

- Иди в сарай, я тебя потом покормлю. Завтра утром уйдем в Париж. Не стой здесь, - сварливо велела женщина. Она ушла к колодцу, в деревне не было водопровода. Барон де Лу все не двигался с места, потрясенно глядя ей вслед.

Пьер проснулся рано утром и прислушался. В квартире было тихо. Каждый день, ложась спать, он закрывал глаза и просил:

- Господи, пожалуйста, сделай так, чтобы папа вернулся. Сохрани его, прошу тебя.

То же самое он говорил и в церкви. Они с мамой ходили к мессе каждое воскресенье. Отец Франсуа, гладил Пьера по голове: «Здесь твоего прадедушку крестили, он генералом был. Наверное, и ты военным станешь».

Пьер хотел быть врачом, как папа, дядя Давид и теперь, тетя Мирьям. Прошлым летом отец уходил в армию. Он обнял Пьера и серьезно сказал: «Я обязательно вернусь, мой хороший. Наша страна в опасности, и каждый француз должен ее защищать. А ты присматривай за мамой и учись».

Пьер уже год ходил в подготовительные классы при лицее Людовика Великого, здесь, в пятом округе, рядом с университетом. Когда он пошел в школу, лицей переименовали, назвав его в честь философа Декарта, но парижане к новому названию так и не привыкли. После того, как началась осада города, лицей закрыли. Многие преподаватели уехали на юг, родители отправили детей в деревню. При Коммуне мама отдала Пьера в бесплатную группу для детей. Мальчику там нравилось. Он вырос рядом с аббатством Сен-Жермен-де-Пре, играл с этими малышами на улицах. Мама и тетя Мирьям были заняты. Они ходили на вызовы, тетя Мирьям принимала роды. Пьер, внезапно, понял:

- Тетя Мирьям три дня не появлялась. Интересно, где она? И дяди Макса не видно.

Дядя ему нравился. Он редко приезжал в Париж, но всегда привозил подарки и рассказывал о своих путешествиях. Пьер думал, что дядя Макс писатель, как покойная бабушка Вероника, или тетя Бет, в Америке. Он, лежа в кровати, насторожился, но в передней было тихо.

- Когда папа вернется, - вздохнул мальчик, - я так давно его не видел.

Он почесал в белокурой голове и неслышно отправился в умывальную. Вернувшись, переодевшись в простые штаны и рубашку, Пьер присел к столу и посмотрел на родословное древо. Папа его начертил сам, еще давно. Наверху был герб, белый волк на лазоревом поле, идущий справа налево, и три золотые лилии.

- . Je me souviens, - прошептал мальчик: «Я помню».

Он водил пальцем по именам:

- Даже в Японии у нас есть семья. Папа говорил, они теперь графами стали. Император Мэйдзи дал всем японским дворянам европейские титулы. А Франческо в Англии будет учиться, в Итоне. Может быть, когда папа вернется, когда все это, - Пьер взглянул за окно, - закончится, мы съездим в Англию…, Дядя Стивен придет из экспедиции, - он вздохнул, вспомнив веселый голос дяди: «Непременно придем, и я, и тетя Мирьям. Привезем вам шкуру белого медведя и клыки моржа».

Пьеру нравилось рассматривать кортик дяди и кольцо мамы. Синий алмаз был такого цвета, как ее глаза. Пьеру хотелось, чтобы у него появилась сестра. Мальчик давно сказал маме, что кольцо должно перейти ей. «Сестра, - он все рассматривал бумагу, в изящной рамке, - у меня есть братья, в России».

Он только знал, что мама была раньше замужем за их русским родственником. В Санкт-Петербурге, столице империи, жили его старшие, сводные братья, Александр и Николай. Папа и мама тоже познакомились в России, но Пьер понятия не имел, как это случилось. Родители о России не говорили.

- Сестра, - он смешливо покрутил головой, - как Люси.

После путешествия на Суэцкий канал семья Кроу возвращалась в Англию через Париж. Люси, оказавшись в квартире на рю Мобийон, сразу, с порога, выпалила:

- Я видела Красное море, и видела, как убили акулу. Она лежала на палубе, рядом со мной, - Люси протянула руку, - очень близко. И была она, - девочка раздвинула ладони, - огромная. Ты бы сразу умер со страха, Пьер, - надменно прибавила мисс Кроу.

Потом оказалась, что акула не достигала и двух футов, и что зубы у нее были вовсе не размером с руку, а значительно меньше. Старшие мальчики Кроу успокоили Пьера: «Не слушай ее, она вечно задается».

Люси задавалась, но с ней было интересно. Она знала созвездия, рассказывала Пьеру о планетах, и о веществах, из которых состоит земля. Они вместе читали детскую энциклопедию Ларусса. Пьер грустно, пробормотал: «Увидеть бы их всех. Папу увидеть…., Но Париж до сих пор в осаде».

Он распахнул окно и высунулся наружу. Колокола Сен-Жермен-де Пре молчали, коммунары запретили в них звонить, но Пьер все равно перекрестился: «Господи, - прошептал мальчик, - пусть папа вернется». Он еще посидел на подоконнике, а потом пошел на кухню. Мать спала. Она вчера поздно вернулась, навещая недавно родивших женщин. Пьер решил: «Я сам завтрак приготовлю, и маме принесу. Плиту мне разжигать можно, мама порадуется». Он порылся на полках: «Даже яиц нет. Пожарю картошку, и кофе сварю».

Марта довела Анри до угла рю Мобийон. По дороге кузен рассказал ей, что его взяли в плен под Седаном. В лагере, в Пруссии, он заболел тифом и едва не умер.

- Только после Рождества немного оправился, - вздохнул Анри, - в феврале нас вывели за ворота и сказали:

- Идите на все четыре стороны. Наши доблестные войска заняли Париж. Франция проиграла войну. Мы, конечно, не поверили…, - мужчина помолчал, - но ведь это правда, Марта…, - Анри огляделся. Марта, бодро, заметила:

- Как видишь, немцы сюда зашли и вышли. Этот фон Рабе у тебя на квартире стоял, кстати. Так я и узнала, что с женой твоей и сыном все в порядке. И с Мирьям тоже. Ее я, конечно, в Лондон заберу, -прибавила Марта.

Она решила ничего не говорить кузену о Федоре Петровиче. Женщина просто предупредила Анри, что в городе царит власть коммуны, и надо быть осторожней. «Я и сама, - усмехнулась Марта, - сюда с оружием приехала, но показывать его не собираюсь».

Кольт с золотой, гравированной пластинкой, был надежно спрятан под платьем Марты. Патроны лежали в тайнике, устроенном у нее в саквояже. Она не хотела жить на рю Мобийон. Марте надо было найти зятя до того, как он там появится.

- Или сказать…, - она, искоса, посмотрела на Анри, - попросить их уехать вместе со мной, в Лондон…., Анри мужчина, его сложнее будет из города вывести.

Анри дошел пешком из Пруссии до французской границы, перебиваясь случайными заработками.

- Я бы в Мон-Сен-Мартен завернул, передохнуть, - барон взял у Марты папиросу, - но я не один был, с товарищами своими, по лагерю. Они домой торопились. Я там единственным парижанином оказался, - Анри взглянул на окна своего дома и признался:

- Боюсь туда идти. Я Эжени и Пьера с прошлого лета не видел, они испугаются…, - Анри подергал рукав изношенной, рабочей куртки.

В Дранси, когда он отсыпался в сарае, Марта нагрела воды, и выстирала его одежду. Анри вымылся. Она улыбалась, слушая тишину раннего утра:

- Ты это брось. Я с тобой поднимусь. Узнаю, может быть, твой брат к ним заходил. А потом, - Марта указала куда-то в сторону реки, - займусь другими делами.

Анри даже не стал спрашивать, что за дела у кузины в Париже. Консьержки внизу не было, комнатка при входе оказалась закрытой.

- У меня сердце колотится, - понял Анри, поднимаясь по лестнице, - Господи, я обещаю, я никогда их больше не покину. А если…, - он, внезапно, остановился, - если ребенок…, Нет, я Эжени последний раз в июле видел. Она бы мне написала, в армию. Но меня в сентябре в плен взяли. Может быть, весточка не дошла, или она не была уверена…, - он перекрестился. Марта, взглянув на его лицо, дернула ручку звонка.

Пьеру мама разрешала самому открывать дверь. Ему было восемь лет, да к ним и никто не приходил, кроме тети Мирьям, дяди Макса и маминых пациенток. Он откинул засов: «Может быть, это тетя Мирьям. Но почему так рано, еще семи не было…»

Он вытянулся. Анри смотрел на высокого, белокурого, голубоглазого мальчика и повторял, про себя: «Вытянулся. Сыночек мой, Господи, как вырос…»

- Это не дядя Макс, - понял Пьер, - он не такой худой.

- Папа! - крикнул мальчик:

- Папа, милый, я знал, я знал, что ты вернешься…, - он влетел в руки отца, Анри опустился на колени. Сзади раздался испуганный голос Юджинии:

- Пьер, что случилось…, - она ахнула, стоя в передней, в старом, потертом шелковом халате, и бросилась к мужу. Они плакали, все втроем. Марта, присев на мраморную ступеньку лестницы, незаметно отерла глаза.

Ярослав Домбровский был назначен советом Коммуны руководителем Парижского укрепленного района. Они, вместе с Максом, устроились на скамье во дворе комнаты Домбровского на Монмартре, разбираясь с картами баррикад. Волк посчитал, сколько пороха потребуется для минирования собора Парижской Богоматери.

- Это на самый крайний случай, - сказал он товарищу, - разумеется, мы будем оборонять город до последнего.

Весь запад и юг Парижа перекрывали баррикады. Макс, рассказал о плане обороны города на заседании совета. Он пообещал: «Мы просто не пустим версальцев к реке». Волк сидел, вытянув длинные ноги, подставив лицо теплому, мартовскому солнцу. Он думал о записке, что нашел в тайнике, в Люксембургском саду. Федор Петрович был в городе. Макс вынул бумагу из аккуратно устроенного тайника. Платан стоял у ограды сада, в уединенном месте. Волк, прочитав ее, присвистнул. Он сжег письмо и развеял пепел по ветру. Пан Крук просил пана Вилкаса следить за Ярославом Домбровским.

- Русские хотят от него избавиться, - Макс шел на Монмартр, - это понятно. Пан Крук, - он усмехнулся, -предлагает большие деньги за его убийство, но я этим заниматься не буду. Ярослав товарищ, коммунист, а не какой-то буржуа. Но и мешать Федору Петровичу я не хочу. Это как полковник Горовиц, не надо ему дорогу переходить. А остальное, - Волк замедлил шаг, - это семейные дела моего брата. Я в них лезть не собираюсь, - он так и не предупредил Домбровского, что в Париже находится один из начальников Третьего Отделения. Если Федор Петрович хотел повидаться с кузиной Эжени, размышлял Макс, это тоже, его не касалось.

- Ты отдохнувшим выглядишь, - весело заметил Домбровский, сворачивая планы: «Видишь, как ты и предполагал, твой брат вернулся. Все с ним в порядке».

Макс несколько ночей провел на рю Мобийон. Кузина Эжени хлопотала вокруг мужа. Анри отсыпался и рассказывал Максу о лагере для военнопленных. Брат, невзначай, поинтересовался: «Как тебе удалось миновать немецкие заставы? Ты по северной дороге входил в город?»

Анри кивнул:

- Просто повезло. Я через Дранси шел, там расквартирована часть майора фон Рабе. Он стоял здесь, на квартире, - брат зевнул и потянулся: «Меня не заметили».

Юджиния сразу сказала мужу:

- Не след Максу знать, что кузина Марта здесь. Мало ли что. Она, наверняка, не просто так в Париж приехала. Не только для того, чтобы нас и Мирьям вывезти.

Они отказались покидать город. Анри пожал плечами:

- Коммуна, или не Коммуна, а врачи всегда нужны, кузина Марта. Будет недостойно с моей стороны бежать. В Париже мало докторов. Я детей лечу, меня не тронет никто.

К Анри, через день после его возвращения домой, потянулась череда маленьких пациентов. Он сказал брату:

- Дети болеют от недоедания. Прекращайте ваши игры в революцию. Пойдите на переговоры с Версалем, и накормите народ. Я уверен, что Тьер и Национальное Собрание допустят ваших депутатов к управлению страной.

Голубые глаза Волка похолодели и он отчеканил:

- Товарищ Бланки в тюрьме, другие наши соратники тоже. Мы требуем немедленного и безоговорочного признания Коммуны законной властью. Если этого не случится, мы возьмем в руки оружие. Уже взяли, - любезно прибавил Волк.

- Детей пожалейте, - хмуро сказал брат, глядя на рю Мобийон. По улице маршировал отряд Национальной Гвардии: «Зачем вы подростков под ружье ставите? Мальчишкам тринадцать лет, ни к чему им кровь проливать».

- Я в шестнадцать лет в забой спустился, а через год после этого взял в руки оружие, - заметил Волк и больше они об этом не говорили.

Марта, позавтракав с Анри и семьей, расцеловала Юджинию, и взяла у нее адрес Мирьям в Латинском Квартале. Она помолчала:

- Ладно. Муж твой вернулся. Теперь у вас все хорошо будет. И помни, - она отвела женщину в сторону, - если вы уехать захотите, то пошлите мне весточку, через Мирьям. Я, правда, здесь ненадолго, -добавила Марта, - да и сложно будет Анри через заставы обратно провести..., - она пожала руку Юджинии. Та, вдруг, спросила: «Марта, все в порядке?»

- Коммуна, - кисло ответила женщина, - о каком порядке может идти речь? Будьте осторожны, -велела она, - присматривайте за Пьером. Незнакомцам дверь не открывайте. Хотя Анри врач..., -вздохнула Марта.

Она шла мимо Сен-Жермен де Пре:

- Можно было бы сказать Анри и Юджинии, что Федор Петрович здесь, - Марта остановилась и прочла наклеенный на стену приказ Совета Коммуны об отмене квартирной платы и возвращении залогов из ломбардов, - но ведь у меня нет, ни одного доказательства..., Я даже не знаю, как его зовут. Не стоит их пугать. Зять мой, наверняка, давно выяснил, где живет Юджиния, - Марта была совершенно уверена, что Воронцов-Вельяминов следит за их семьей. Она и герцогу это говорила, но Джон только отмахивался:

- Зачем ему это? У меня лежит его обязательство о сотрудничестве. Я в любой момент могу отправить бумагу в российское посольство. Я уверен, что твоему зятю тогда придется несладко.

- Что они залоги возвращают, это, конечно, хорошо, - Марта вскинула голову и посмотрела на алый флаг, что свисал с одного из балконов, - но ведь всего того же самого можно было бы добиться без крови..., А крови не миновать, - мрачно подумала Марта, проходя мимо строящейся баррикады. Мужчины выворачивали булыжники из мостовой, кто-то катил бочку. Несколько человек разбивали ломом, лежащую на боку телегу. Марта поправила свой темный, скромный капор и пристальным, цепким взглядом обшарила гвардейцев. Ни Макса, ни зятя среди них не было.

Она прошла мимо дома, где снимала комнату Мирьям и посмотрела на окна. Шторы были задернуты.

- Где ее искать? - пробормотала себе под нос Марта:

- Взрослая женщина, тридцать лет, а до сих пор, будто девчонка. Дипломированный врач, зачем она с этими коммунарами связалась? А ведь связалась, наверняка, - подытожила Марта и пообещала: «Я сюда еще вернусь».

Мадам Ферне нашла себе комнату рядом с кладбищем Пер-Лашез. Буржуазная квартира была брошена хозяевами, в нее вселились рабочие семьи.

- Денег мы никому не платим, - сказала старшая по квартире, полная, высокая женщина, с красными руками прачки, - убираем по очереди, кухня общая. Грязи после себя не оставляй, - она полистала документы Марты, - и живи, сколько хочешь. С работой, правда, сейчас плохо. Может быть, к мужику пристроишься,- она хмыкнула, - ты еще собой недурна. Что тебе в Ренне не сиделось? -поинтересовалась прачка: «У вас войны не было, у вас сытнее».

Марта покраснела. Женщина, понимающе, похлопала ее по плечу:

- Обещал жениться и бросил. Я сама из провинции, знаю, что это такое. После этого дома, - она махнула на запад, - нас никто замуж не берет. Здесь Париж, - женщина усмехнулась, - здесь нравы вольные. Тем более, сейчас.

Нравы, действительно, были вольные. Марта устроилась в общественную столовую. Коммуна открыла их в каждом городском округе. Денег работникам не платили, они трудились за обед и ужин. Домой можно было унести несколько кусков хлеба и очистки от овощей. Марте сразу стали предлагать сожительство, женщин в Париже было мало. Однако она отнекивалась, ссылаясь на то, что не может сойтись с мужчиной без венчания.

Она по нескольку раз в день ходила мимо дома Мирьям, но шторы все еще были задернуты. «Три дня прошло, - Марта вернулась к себе, - может быть, она из Парижа уехала. Но куда?»

Волк свернул планы минирования собора. Он поднялся, пожав руку Домбровскому:

- Я к брату, отобедаю, а потом отлучусь по делам. Вечером увидимся.

Он шел на рю Мобийон, думая о том, что Анри, за эти дни, тоже отдохнул.

- Юджиния его кормит, как может, - улыбнулся Волк, - он уже не такой худой. Вот и хорошо. Мне надо, чтобы нас всегда могли спутать.

Макс был уверен, что Анри ему еще пригодится. После обеда его ждала Мирьям. Кузина провела эти дни в форте Венсенн, обучая тамошних женщин уходу за ранеными. Сегодня, с утра, босоногий мальчишка принес в каморку Дмитриевой записку. Мирьям возвращалась в город. Она ждала Волка на кофе, у себя в комнате.

- Соскучилась, - довольно сказал Макс, убирая планы в карман куртки, - я знал, что она долго не продержится. Она не такая, дорогая кузина, - он закурил папиросу и сдвинул на затылок картуз с красной кокардой. Пахло весной. Волк, миновал баррикаду, перегородившую узкую улицу на Монмартре: «На совесть сделано».

Мирьям оглядела маленькую, скромную, чистую кухню и повертела жестяную банку с кофе. Она поняла, что, даже не думая об этом, откладывала каждый день по столовой ложке. Ей не хотелось заваривать для Макса спитую гущу, как они обычно делали с Юджинией. Были у нее и специи, кардамон с гвоздикой. Припасы остались с осени, когда Париж еще не осадили немцы. Мирьям училась варить кофе у отца и матери. Они оба готовили его по-восточному, как это делали на Святой Земле.

- И на канале я его так готовила, - рука женщины, внезапно, задрожала.

- Зачем все это..., - Мирьям, не глядя, чиркнула фосфорной спичкой и затянулась папироской, - я люблю Стивена. Мы давно вместе..., Мне с ним хорошо, - окно выходило на черепичные крыши. Женщина, с тоской, посмотрела вдаль. Солнце садилось. Мирьям вздохнула:

- Юджиния до сих пор не знает, жив Анри, или нет. И она ни на кого не смотрит...,- Мирьям помотала черноволосой головой:

- А я..., Как я могу?

То же самое было и в Японии, в Сендае, когда она встретила покойного Степана. Мирьям вспомнила его сына. Мальчик был, как две капли воды, похож на отца. Она видела, на канале, как краснеет Петр, как он отводит глаза, стараясь не смотреть на нее. Мирьям говорила себе: «Это детское. Оно пройдет».

На Монмартре, встретив Волка, Мирьям заставила себя сдержаться. Она всего лишь вежливо пригласила Макса навещать ее. Вернувшись, домой, Мирьям бросилась на постель, и подняла платье. Она закрыла глаза и увидела темную комнатку пансиона в Блумсбери, услышала его шепот, ощутила на своих губах вкус вина. Потом она перевернулась на бок и заплакала, уткнувшись лицом в подушку:

- Я удержусь, обязательно. Я замужем. Я люблю Стивена, он любит меня..., Но, Господи, как долго...

Мирьям сама вызвалась уехать в Венсенн. На заседании Союза Женщин говорили, что коммунары, обороняющие Париж, нуждаются в обучении основам медицинского дела. Ей казалось, что за городом, она меньше будет думать о Максе. Каждую ночь она заставляла себя вспоминать не его, а мужа. Стивен покинул Францию в сентябре, до разгрома под Седаном, когда можно было беспрепятственно добраться до Кале. Мирьям в Англию возвращаться отказалась.

- Профессор Эрве обещал весной меня экзаменовать, - сказала она ночью, устроившись под боком у мужа, - нельзя упускать такой возможности. В Англии мне пока диплом не получить, милый. Я десять лет к этому шла, - Мирьям поцеловала его смуглое, сильное плечо, - я не могу бросить карьеру из-за войны. Да и не тронут немцы Париж.

Капитан Кроу помолчал:

- В первый раз мы с тобой расстаемся, любовь моя.

Он взял руку Мирьям и поцеловал пальцы. В сумраке блестело кольцо серого металла.

- Ты, пожалуйста, будь осторожна, и, если что..., - он не закончил. Мирьям вздохнула: «Здесь твоя сестра, племянник..., Я о них позабочусь. Довезу их до Лондона».

Стивен предлагал сестре отправиться вместе с ним в Англию, но Юджиния наотрез отказалась. Она хотела ждать Анри в Париже. Провожая мужа, на вокзале Гар-дю-Нор, Мирьям украдкой коснулась золотой цепочки медальона у него на шее: «Ты тоже, милый, береги себя».

- Я на верфях буду, - рассмеялся капитан Кроу, - или на заводах. Я хочу сам проследить, из какой стали будет строиться «Ворон», и какую паровую машину на него поставят. И, конечно, - он подмигнул Мирьям, - я собираюсь ругаться с поставщиками провизии.

Адмиралтейство на экспедицию денег не давало. Путешествие финансировалась на личные сбережения и Стивена и на вклад от «К и К». Муж сказал Мирьям:

- Питер делает это не ради коммерческой выгоды. Северо-Западный проход, при нынешнем состоянии парового флота, для торговли не принесет никакой прибыли. Это не Суэцкий канал и не путь, что пророют в Панаме, еще при нашей жизни, я уверен, - он взглянул на карту Америки: «Питер хочет остаться в истории, как человек, который помог развитию науки».

Мирьям, стоя на кухне, вспомнила занятия с месье Пастером, до войны. Женщина, озабоченно, подумала:

- Надо, чтобы Стивен брал только консервы, обработанные по методу Пастера. Многие поставщики экономят, и не доводят процесс до конца. Мясо и овощи из-за этого портятся. Хотя, мы будем охотиться..., - они предполагали отплыть в Гренландию в августе этого года, перезимовать, и двинуться на запад, путем экспедиции Франклина.

Капитан Кроу помнил о предметах, что видели у инуитов в Канаде. Стивен был уверен, что они найдут следы пропавших кораблей, или, как он сказал Мирьям, выживших участников похода. Экспедиция «Ворона» была небольшой, всего два десятка офицеров и матросов, старых знакомцев капитана Кроу. Паровой барк должен был сойти с верфей маленьким и вертким. Стивен придерживался того мнения, что в северных широтах огромные корабли бесполезны.

Он развернул чертежи перед Мирьям:

- Но моему деду, капитану Элайдже Кроу, такой корабль показался бы громадным. И прадеду тоже. В их времена паровой флот ограничивался речными баржами, вроде той, что построил Фултон. Придется нам потесниться, - улыбнулся Стивен, - трюмы будут забиты углем и провизией. Мы берем двухгодичный запас, но я думаю, мы окажемся в Тихом океане осенью того года, как выйдем из Гренландии. В конце концов, - Стивен провел рукой по карте, - с востока и запада все исследовано. Осталось убрать это белое пятно.

Мирьям посмотрела на центр: «Действительно, там еще никто не был. Только инуиты. Туда не ступала нога белого человека. Мы будем первыми».

Вернувшись из Венсенна, она послала записку Максу. Женщина поменяла постельное белье на узкой кровати, и сама тщательно вымылась, согрев воды. Кольцо Мирьям сняла и положила в свою шкатулку. Женщина, в сердцах захлопнула крышку, прищемив длинные пальцы:

- Что я делаю? - Мирьям подула на руку:

- Давид верный муж, он любит свою жену..., Юджиния никогда не станет изменять Анри..., Бабушка, -она чуть не плакала, - скажи мне что-нибудь, пожалуйста..., - однако вокруг было тихо. Мирьям вспомнила: «Господь не хочет, чтобы люди страдали».

- Стивен никогда не узнает, - пообещала она себе: «Просто, чтобы мне было легче. И последствий никаких не будет, Макс и в тот раз..., - она едва не пошатнулась, вспомнив острый, щекочущий ноздри, запах дыма и палой листвы, - и в тот раз был осторожен..., И он живет с этой..., - Мирьям, невольно улыбнулась, - русской простушкой, в пенсне».

Дмитриева смотрела на нее неприязненно. Макс, однажды, зашел на занятие Союза Женщин. Девушка сразу, со значением, громко, сказала: «Мы с товарищем Волком создали новую, семейную ячейку. Товарищи, берите с нас пример. Отказывайтесь от буржуазного фарса венчания!»

Она взяла Макса под руку. Мирьям заметила, как, весело, подмигивает ей Волк.

- Чтобы было легче, - Мирьям разожгла плиту и поставила на нее медную кастрюльку для кофе, -тогда, в Лондоне, я не была замужем. Я хотела стать подругой Волка...

Сейчас, поняла Мирьям, следя за водой, ей этого было не надо. Она просто соскучилась по чьим-то объятьям, по теплу другого человека рядом.

- Так давно, - горько поняла женщина, - так давно ничего не было..., - она разлила кофе по фаянсовым, простым чашкам, и вздрогнула. Сзади раздались чьи-то шаги.

- Ты дверь не закрыла, - смешливо сказал Волк, склонив непокрытую, белокурую голову. Он сбросил куртку на табурет и закатал рукава льняной рубашки. Большие руки были покрыты ссадинами.

- Он баррикады строил, - вспомнила Мирьям, - он не сказал, где был до Парижа. На юге где-то, у него загар до сих пор не сошел. Волосы на руках золотистые. Как тогда, в Лондоне. Может быть, он из Италии приехал. В прошлом году война закончилась, страну объединили. Папа больше не хозяин Рима. Или из Америки..., - Волк принял чашку, их пальцы соприкоснулись. Мирьям заставила себя устоять на ногах.

Волк пил кофе, любуясь румянцем на ее щеках, и говорил о том, что его брат вернулся из плена. Он понял, что кузина его не слушает и поставил чашку на стол: «Как дела в Венсенне? Как прошли твои занятия?»

- Хорошо..., - выдавила из себя Мирьям. Волк шагнул к ней, от него пахло палыми листьями, горячее дыхание щекотало ей ухо:

- Не мучь себя, Мирьям, не надо..., Я всегда этого хотел, с тех пор, как нам было девятнадцать..., Давай продолжим то, на чем мы расстались в Лондоне..., - она встряхнула черными косами. Волк, легко подняв ее на руки, незаметно улыбнулся:

- Я говорил, она соскучилась по мужчине. И она замужем. Она за мной никуда не отправится.

Марта, как и все эти дни, выйдя из столовой, направилась в Латинский квартал. В ее саквояже, среди завернутого в холщовую салфетку хлеба и нескольких картофелин, лежали отмычки в бархатном мешочке. Капитан Кроу сделал их в Арсенале, и вручил Марте: «Лучшая сталь от «К и К», дорогая моя. Один из самых твердых сплавов в мире».

Марта решила вскрыть дверь в комнату кузины, если и в этот раз увидит задернутые шторы. Юджиния не знала, где Мирьям. Марта зашла на рю Мобийон, но женщина пожала плечами: «Мы ее три дня не видели».

Гардины были раскрыты. Юджиния сказала ей номер комнаты. Марта быстро взбежала по узкой, бедной лестнице на второй этаж и остановилась. Марта легонько нажала на дверь и шагнула в кухню.

Пахло табаком. На столе она увидела две чашки с недопитым кофе, на табурете валялась холщовая, мужская куртка с красным бантом. Она застыла и прислушалась. Из-за второй, высокой двери, до нее донесся скрип кровати и задыхающийся, женский стон. Марта сжала зубы и быстро обшарила куртку. Кроме дешевых папирос и коробки со спичками, она ничего не нашла. Марта нащупала связку каких-то бумаг, во внутреннем кармане. Развернув их, пробежав глазами, женщина побледнела. Она вынула блокнот с карандашом, и стала быстро перечерчивать схему минирования, стараясь не обращать внимания на голос кузины:

- Еще, еще..., Господи, как давно ничего не было..., Я люблю тебя!

Закончив, Марта подавила желание выругаться. Женщина выскользнула за дверь.

Месье Ларю все это время провел на западе Парижа.

Появившись в городе, он записался в батальон Национальной Гвардии, и жил в казарме. До войны, здесь был особняк какого-то буржуа. Гвардейцы расположились на двух этажах. В спальнях валялась амуниция и ружья. Готовила кухарка, присланная из города, из Женского Союза. Месье Ларю был молчалив, исполнителен, и оказался отличным стрелком. Его поставили командовать отделением. Месье Теодор почти не рассказывал о себе, только упомянул, что не женат и бездетен.

В начале апреля в их часть приехали посланцы из Совета Коммуны, Флуранс и Дюваль. Они собирались организовать вылазку в расположение версальцев. Месье Ларю, в числе других добровольцев, вызвался участвовать в ночном рейде, на запад, где стояли передовые соединения Мак-Магона. Из тридцати человек, посланных в разведку, вернулись только десять, во главе с раненым месье Ларю. Другие гвардейцы были убиты, или взяты в плен.

Утром, поднявшись на крышу особняка, они увидели в подзорную трубу, казнь гвардейцев перед строем. Месье Ларю хотел участвовать и в следующей вылазке, но ему запретили. Рана в боку была хоть и не опасной, но болезненной. Он лично провожал отряд в рейд. Его возглавили сами Флуранс и Дюваль, но и эта вылазка не увенчалась успехом. Представителей Совета Коммуны расстреляли. После этого из города пришло распоряжение: «Если версальцы ведут войну как дикари, то да взыщется око за око и зуб за зуб». Коммуна издала декрет о заложниках. Каждое лицо, обвиненное в сношениях с версальским правительством, немедленно заключалось в тюрьму и судилось присяжными. Военнопленные версальцы тоже отправлялись за решетку. Домбровский написал им:

- На всякую казнь версальцами военнопленного или приверженца коммуны мы будем отвечать расстрелом троих из этих заложников по жребию.

Через несколько дней военных действий в подвале их особняка оказалась с десяток пленных, многие из них были ранены. Месье Ларю уже оправлялся. Гвардейца послали сопроводить их в городскую тюрьму.

Федор обрадовался. За это время ему всего один раз удалось вырваться в Люксембургский сад. Пан Вилкас оставил ему записку в тайнике. Он отказывался заниматься убийством Домбровского. Федор, подозревал, что пан Вилкас и знаменитый Волк, неуловимый организатор обороны Парижа, это один и тот же человек. Поляк приложил адрес Домбровского на Монмартре.

Федор присел на скамью и сжег записку. Ему не хотелось рисковать собственной жизнью. Воронцов-Вельяминов знал, что вокруг Домбровского постоянно находятся национальные гвардейцы.

Федор затянулся папиросой: «Надо все это обставить по-другому. Случайная пуля...»

Его кольт был надежно спрятан. Федор не думал пока переходить на сторону версальцев. Он собирался сделать это, когда войска Мак-Магона войдут в Париж. Сейчас ему надо было выиграть время и не вызывать подозрений. Рана была легкой, пуля скользнула по ребрам. Он, все равно, подумал о мальчишках и о дочери:

- Нельзя детей сиротами оставлять. Кроме меня, у них никого нет. Мать..., - он поморщился,- что это за матери? Волчицы, без чести, без совести. Одна бросила детей, сбежала с любовником. Вторая, врет дочери. Еще и собственному мужу, наверняка, врет. Выдает девочку за его ребенка, - по ночам ему, все равно, снилась невестка.

Она была в бальном платье, как тогда, в Баден-Бадене. От нее пахло жасмином, бронзовые волосы падали ему на плечо, Марта шептала что-то ласковое. Он просыпался, превозмогая боль. Федор глядел в украшенный лепниной потолок большой, неуютной, пропахшей табаком и гарью спальни. Ему хотелось увидеть Марту, на кровати, среди шелковых простыней, хотелось услышать ее голос, высокий, нежный, всегда напоминавший ему щебетание птицы.

- Когда хоть одному творенью я мог свободу даровать..., - Федор вспоминал тропических птиц, что он с мальчишками видел в зоосаде, и опять думал о невестке. Она лежала в его объятьях, маленькая, хрупкая, она смеялась. Федор говорил себе: «Это все была игра. Она притворялась». Однако девочка, Люси, не была игрой, и он был твердо намерен забрать дочь. Федор помнил о своей расписке, в Лондоне, и аккуратно перечислял деньги на счет невестки. Он злорадно подумал, что Коммуна приостановила все банковские операции, но потом сплюнул на песок дорожки в Люксембургском саду:

- С ее предусмотрительностью, она перевела деньги в Лондон, до войны. В конце концов, все знали, что немцы готовят нападение на Францию.

О бывшей жене он не думал. Федор просто хотел навестить ее и воспользоваться правами мужа, хоть и разведенного. Поднявшись со скамьи, он усмехнулся:

- Евгения Александровна давно ребра не ломала. Или она опять окажется с поврежденным запястьем. Упала с лестницы, такое бывает.

Федор полюбовался кованой решеткой сада:

- Пан Вилкас мне еще понадобится. Конечно, агентом он не станет. Сразу видно, не такой человек. Однако он не отказывается от денег. Значит, можно будет его нанять для одного деликатного поручения, - Федор засунул руки в карманы куртки: «Тогда я и от расписки избавлюсь, и от ее нынешнего хозяина. Прекращу выплаты дорогой родственнице».

Сдав версальцев в тюрьму, он зашел в Люксембургский сад. На аллеях было пусто, моросил мелкий дождь. Федор проверил тайник. Пан Вилкас сообщал, что Домбровский скоро собирается на запад, где была расквартирована часть Федора.

- Отлично, - поздравил себя Воронцов-Вельяминов, - можно будет познакомиться с ним, втереться в доверие..., - он повертел записку и в который раз подумал, что пан Вилкас, судя по всему, образованный человек. Почерк у него был отменный, грамматика не хромала, ошибок он не делал.

- Интересно, - Федор снял свой картуз и почесал рыжие волосы, - кто он такой, Волк? Он мне оставил и адрес Юджинии в Париже, и о дочери информацию передал. Сейчас он здесь. Как говорят, приятель Домбровского.

Федор улыбнулся: «Не стоит мне этим интересоваться. Таким людям не надо дорогу переходить. Хотя, - он плотнее замотал вокруг шеи шарф, было прохладно, - мне тоже».

На углу бульвара Федор увидел вывеску общественной столовой, и решил зайти. Коммуна выдавала гвардейцам талоны на бесплатное питание. Впрочем, в городе и так все стало бесплатным. Парижане вернулись к временам натурального обмена. Деньги никого не интересовали. Коммуна объявила довоенные бумажные ассигнации недействительными. Золото и серебро люди припрятывали, до лучших времен. С ремесленниками рассчитывались съестными припасами. Продукты привозили окрестные фермеры, требовавшие за яйца или молоко кольца и ожерелья.

Федор прошел мимо запертой лавки старьевщика, и остановился, глядя на запыленную витрину. Он, мимолетно, пожалел, что не сможет ничего увезти из Парижа. В городе было появилось много антикварных вещей, мародеры грабили брошенные квартиры. Он посмотрел на потемневшую картину маслом, в старой, золоченой раме. Видны были только очертания стройной, хрупкой женской фигуры в старомодных бриджах и камзоле.

- Это не Ватто, - подумал Федор, - подражатель какой-то. Хотя все может быть..., Куда я с ней, -усмехнулся Воронцов-Вельяминов, - здесь и Рембрандта, наверняка, можно найти, но у меня дела..., -он вдохнул запах овощного супа, из раскрытых дверей столовой и понял, что проголодался.

Марта мыла оловянные, погнутые тарелки. Ее временно перевели к Люксембургскому саду. Здесь комитет по обороне собирался строить баррикады. Столовая нуждалась в дополнительных работниках. Марта стояла над тазом, засучив рукава, и думала, что Макс в Париже. Ей об этом сказала Юджиния, тем утром, когда Марта привела Анри на рю Мобийон.

- Он заходил, - вздохнула кузина и указала на Монмартр, - он обороной занимается. Но мы ему не будем говорить, что ты здесь.

- Не надо, - коротко согласилась Марта.

- А если это он был, с Мирьям..., - Марта полоскала тарелки, чувствуя, что краснеет.

- Они давно друг друга знают, с тех времен, когда Мирьям невестой Дэниела была. И в Лондоне тоже..., если это он тогда ее бросил? Зачем это ей, - Марта отряхнула руки, - у нее муж хороший, семья..., Взрослая женщина, а истинно, без царя в голове. Надо ее забирать отсюда, пока она с этим Волком, - кисло подумала Марта, - не сбежала. Иначе Стивен ее не пощадит.

Марта побывала у собора Парижской Богоматери. У паперти стояли телеги. Коммунары вывозили из церквей ценные вещи. Марта посмотрела на сваленные кое-как дарохранительницы и статуи. Женщина, украдкой, перекрестилась. Сегодня утром на стенах расклеили приказ Коммуны об аресте парижского архиепископа, его преосвященства Дарбуа. Он обвинялся в шпионаже в пользу Версаля.

- Господи, вразуми их, - попросила Марта, - священники, в чем виноваты?

Она вспомнила рассказы бабушки о якобинском терроре и покачала головой: «И здесь до этого дойдет, непременно». Схема минирования была у нее в блокноте. Марта твердо решила, перед тем, как уходить из города, навестить собор.

Она сложила чистые тарелки в стопку и услышала голос повара:

- Сюда садитесь, товарищ. Давайте мне талон на обед. Мадам Ферне, - крикнул мужчина, - обслужите месье Ларю, пожалуйста. Мне надо следить за супом.

Марта перевязала платок, закрывавший ее бронзовые волосы, и стала резать хлеб. На обеденный талон полагалось два куска.

Ей пришлось плеснуть себе на левую руку горячим супом. Правой она еще собиралась, в случае необходимости, стрелять. Она сделала это, едва появившись на пороге обеденного зала. Женщина увидела знакомый, красивый профиль и рыжие, коротко подстриженные волосы. Он сидел, отпивая вино из оловянного стакана, затягиваясь папиросой.

- Месье Ларю, - повторила Марта, - национальный гвардеец.

Он был в суконной куртке с красным бантом, при оружии. Марта шмыгнула обратно в каморку, где она сервировала подносы, и вылила на левую кисть половник супа. Повар поворчал, но разрешил ей уйти. Оказавшись на улице, миновав черный ход, Марта перекрестилась. Сердце стучало:

- Надо сказать. Юджиния должна знать, что он здесь. Может быть, удастся уговорить ее уехать..., И Мирьям тоже, - Марта, внезапно, разозлилась. Не обращая внимания на боль в обожженной руке, она быстрым шагом пошла на рю Мобийон. Саквояж с отмычками Марта всегда носила с собой. Кольт она спрятала за чулок, в кармане жакета лежали документы на имя мадам Ферне.

- Как их вывозить, - Марта поднялась по лестнице и позвонила, - две женщины и ребенок у меня на руках будут..., Да и не поедет она никуда.

Она подождала, пока Юджиния наложит ей повязку с мазью. Марта, туманно, заметила: «Обожглась, ничего страшного». Анри был на вызовах, Пьер в детской группе. Юджиния собиралась в госпиталь, на смену. Она пошла, работать медицинской сестрой.

- Мирьям нас навещала, - женщина затянулась папироской, - она, вместе с Максом и Домбровским, едет на западные рубежи. Случаются стычки с версальцами, гвардейцам нужна медицинская помощь.

Марта поморщилась, рука болела. Она отпила слабого кофе. На кухне пахло свежевыпеченным хлебом. Юджиния предложила накормить Марту, но женщина отмахнулась: «Я сыта».

- Послушай, - она пошагала по деревянному, вычищенному полу, посмотрела на плиту, на медные кастрюли, висевшие под беленым потолком, - послушай..., - Марта вздохнула и начала говорить.

Лазоревые глаза Юджинии расширились, губы затряслись и посинели. Юджиния, как всегда, услышав имя бывшего мужа, почувствовала тупую, ноющую боль в запястье. Она ощутила спазм в желудке.

- Прости…, - пробормотала Юджиния и выбежала из кухни. Марта нашла ее в умывальной. Женщина стояла на коленях над фаянсовым тазом, ее тошнило кофейной гущей. Юджиния тихо, бессильно плакала.

Марта ласково подняла ее и помогла умыться.

- Ты просто ошиблась, - всхлипнула Юджиния: «Когда этот..., граф фон Рабе, сюда зашел, мне тоже плохо было, Мирьям помнит. Ему нечего здесь делать, Марта, ты просто ошиблась..., - Юджиния опять ощутила тошноту. Подышав, женщина твердо сказала: «Он сидит в России и дальше Польши не ездит. Он..., он занимался радикалами, русскими. Что ему здесь делать?»

- Здесь все кишит русскими радикалами, - сочно ответила Марта.

Она потянулась, кузина была много выше, и погладила каштановые локоны: «Я прошу тебя, не рискуй. Бери Анри, Пьера, и уезжайте отсюда, со мной и Мирьям. У тебя брат в Лондоне, что вам этот Париж, эта..., - Марта едва не выругалась, - коммуна?»

- Я поговорю с Анри, - мрачно сказала Юджиния, - но вряд ли он захочет бросать пациентов. Он давал клятву. И это дети..., Я без Анри никуда не уеду, - она вытерла припухшие глаза, - я думала, что больше никогда его не увижу..., - Юджиния не стала говорить Марте о своих надеждах на ребенка. С тех пор, как муж вернулся из плена, они, весело говорил Анри, не теряли времени. Юджиния, ласково, подумала: «Может быть, и получилось что-то. Мне сорок, но Бет и Марта меня не намного младше, а у них дети..., В следующем месяце узнаем. К тому времени в Париже все успокоится».

Анри уверял ее, что боев на улицах города не будет. «Это просто игра, Эжени, - говорил барон, -поверь мне, когда армия Мак-Магона войдет в Париж, все эти коммунары, во главе с моим братом, исчезнут».

Юджиния вспомнила о приказе, что предписывал расстрелы заложников, вспомнила, как Макс, обедая у них, рассказывал, что версальцы не жалеют попавших в плен коммунаров.

- Ты подожди его здесь, - посоветовала Юджиния, - вечером решим, что делать. Переночуешь у нас, а скоро и Мирьям вернется. Она-то не откажется уезжать. У нее муж в Лондоне, - женщина улыбнулась.

- Это мы еще посмотрим, - мрачно подумала Марта.

Анри вернулся с вызовов, они перекусили вареной картошкой с толикой масла. Пьер ушел спать, а Марта еще раз попыталась доказать, что им надо уехать из Парижа. Анри, как и Юджиния, не поверил, что сюда явился бывший муж его жены.

- Ты просто обозналась, Марта, - развел руками барон, - в городе очень напряженная обстановка. Ко мне приходят люди, уверенные, что видели своих близких, погибших на войне. Письма пришли, с подтверждениями об их смерти, а все равно, родня считает, что они живы. Так же и с этим Воронцовым-Вельяминовым. Никуда мы не поедем, - Анри, ласково, взял руку жены, - мы больше не будем расставаться.

Марта, стоя на кованом балконе, запахнувшись в шаль, посмотрела на запад. Над городом играл ветреный, весенний закат. Небо очистилось, было прохладно. Она достала блокнот.

- Ладно, - вздохнула Марта, - будем надеяться, что он, действительно, сюда за радикалами приехал, и Юджиния ему не нужна. И правда, - она опустилась на деревянный, рассохшийся стул, и покачала ногой в простой туфле, - зачем она ему? Развод он прислал, возвращать бывшую жену он не собирается..., - Марта долго сидела, разбираясь с чертежом, шевеля губами.

- Это не инженер делал, - поняла она, - самоучка. Наверняка, Макс. Надо забирать отсюда Мирьям, пока она глупостей не натворила.

Юджиния постелила Марте в библиотеке. Женщина, устраиваясь на диване, осторожно орудовала перевязанной рукой:

- Возьму Мирьям, и уеду. В конце концов, Макс, какой бы он ни был человек, о брате своем позаботится. Анри не тронут, ни коммунары, ни версальцы.

Она задремала, успев напомнить себе, что надо перед отъездом зайти в собор Парижской Богоматери, и перерезать веревки, ведущие к мешкам с порохом.

Марта перевернулась на бок: «А лучше выбросить в Сену половину. Надежнее. Они собираются на улицах драться. Не зря они баррикады строят. Пока версальцы пробьются к острову Ситэ, пройдет время. Они могут взорвать собор, с них станется. Но этого я им не позволю».

Марта задремала, под тиканье часов, и видела во сне детей, всех четырех. Они сидели с Питером в лодке. Люси смеялась, брызгая на мальчиков водой, русые кудри девочки развевались на теплом ветру. Женщина спала, и улыбалась во сне. Ночь была тихой, только с запада, где лежал Версаль, доносились еле слышные раскаты артиллерии.

Месье Ларю, командир отделения национальных гвардейцев, удачно избежал встречи с представителями Совета Коммуны, приехавшими из Парижа на западный рубеж обороны. Ворота особняка открылись, и он увидел Домбровского. Федор узнал его по описанию, поляк отбывал наказание в варшавской и московской тюрьме. Воронцов-Вельяминов замер.

Рядом с Домбровским, в седле вороного жеребца, сидел месье Франсуа Вильнев. Его Федор в последний раз видел в Санкт-Петербурге, в обличье детского врача, осенью, когда жена Воронцова-Вельяминова сбежала из России.

- Вот вы какой, пан Вилкас, - успел подумать Федор и заметил представительницу Женского Союза. Гвардейцам сказали, что приедет человек, обучать их первой помощи. Женщина была лет тридцати, высокая, стройная, с непокрытой, черноволосой головой, голубоглазая. Гости, спешившись, пошли в особняк.

Федор отсиделся в конюшне, и выскользнул оттуда, когда двор опустел. Он нашел ребят из своего отделения. Вечерело, над рощей и разоренной фермой, лежавшей между рубежом обороны и окопами соединений версальцев, повисли бледные, ранние звезды. День оказался тихим, вылазок с обеих сторон не было. Месье Ларю стрельнул у кого-то из гвардейцев папироску:

- У нас гости, ребята. Давайте сходим, приведем, - он махнул на запад, - кого-нибудь. Желательно офицера. Думаю, товарищи с удовольствием услышат о планах версальцев.

Федор не хотел рисковать. Он был уверен, что пан Вилкас, он же месье Вильнев, он же Волк, непременно его узнает.

- Мало ли что у него на уме, - угрюмо подумал Воронцов-Вельяминов, - я здесь не для того, чтобы меня расстреливали перед строем. Этих, - он окинул взглядом гвардейцев, - непременно расстреляют, я позабочусь.

В подкладку куртки Федора была надежно зашита бумага за подписью законно избранного главы Франции, Адольфа Тьера. В ней предписывалось оказывать предъявителю всю необходимую помощь. По имени, впрочем, в ней Федор не упоминался. Он был осторожен, и не любил оставлять следов.

- С Домбровским я еще разберусь, - пообещал он себе, отобрав трех добровольцев, и пожав руки остальным: «Скоро увидимся, ребята». Они взяли оружие. Выйдя из задней калитки особняка, гвардейцы скрылись в сумеречной роще. Было сыро, куковала кукушка. Федор, прислушался: «Долго. Так и будет, непременно». Он выбросил папироску и подогнал своих ребят:

- Хватит курить, иначе версальцы нас заметят. Подождем, пока совсем стемнеет, и поползем к их окопам.

Они нашли отличную полянку. Федор, взяв бинокль, стал следить за траншеями, где зажигались фонари.

Домбровский и Волк стояли на балконе особняка, когда у позиций версальцев началась стрельба. «Странно, - недоуменно сказал Ярослав, - мы собирались завтра, с утра, атаку проводить. Макс, выясни, что происходит».

Волк легко сбежал вниз. Он услышал, что четверо гвардейцев, во главе с командиром отделения, месье Ларю, решили на свой страх и риск, привести пленного из расположения правительственных войск. Домбровский, узнав об этом, витиевато выругался по-польски и достал подзорную трубу. Совсем стемнело. Над рощей, отделявшей особняк от окопов, со свистом проносились артиллерийские снаряды. Они долго, по очереди, рассматривали лес и поле, за ним. Волк, заметил:

- Кажется, кто-то ползет в нашу сторону. Надо послать людей..., - он обернулся и услышал женский голос:

- Если он ранен, то я пойду. Стреляю я хорошо, - Мирьям держала армейский пистолет, они выдавались всем гвардейцам. Черные волосы были сколоты на затылке, женщина надела строгий, темный суконный жакет и такую же юбку.

- Правильно, - хмыкнул Волк, - они увидят тебя и прекратят огонь. Все-таки женщина, - он ласково, сильно пожал руку Мирьям: «Спасибо». Домбровский проводил ее глазами:

- А если не прекратят? Ты, Макс, - он, испытующе, посмотрел на Волка,- выстрелил бы в женщину?

- Разумеется, - пожал плечами Волк, закуривая.

- Я, дорогой Ярослав, не страдаю подобными предрассудками, - он вспомнил кровь, лившуюся из разнесенной пулей головы Катеньки, - а они, - Макс махнул папиросой на запад,- они буржуа. Дворяне..., - издевательски рассмеялся Волк, - у них благородство в крови.

- Мы с тобой тоже дворяне, - Домбровский, при свете фонарей со свечами, газа здесь не было, -увидел, как Мирьям выходит из задней калитки, направляясь по тропинке к роще. На ее плече висела холщовая сумка с красным крестом. Домбровский вспомнил: «Международный символ помощи раненым. Его почти десять лет назад приняли, на конференции в Женеве, после битвы при Сольферино. Конечно, они не будут стрелять».

- Мы, - холодно заметил Волк, - освободились от гнета нашего сословия, дорогой товарищ Ярослав. «Если она погибнет, - Макс выдохнул дым, - всем будет удобней. И мне, и Коммуне. Нам нужна героиня, мученица..., Это окажется очень полезным для пропаганды. Зверства версальцев продолжаются, они расстреляли врача, помогавшего раненому солдату. Мы выпустим листовки, устроим вечер памяти. Будет, как с линчеванием Фрименов. Тогда взорвалась Америка, Мирьям мне рассказывала. А теперь взорвется Европа».

Макс очень надеялся, что кузина с поля боя не вернется. Мирьям все больше привязывалась к нему. Волк, предполагал, что женщина вздумает не уезжать в Лондон.

- Замужние дамы тоже опасны, - мрачно размышлял Волк, лежа на спине, рассеянно гладя ее по черным, растрепанным волосам, - кузен Стивен не такой человек, чтобы ему дорогу переходить. Он под носом у султана сумел соблазнить его жену, не побоялся. Он меня застрелит, если узнает, что Мирьям со мной осталась.

Волку совершенно не хотелось умирать из-за такой глупости, а как отделаться от кузины, он пока не придумал. Раненый национальный гвардеец подвернулся очень удачно. Волк прислушался:

- Видишь, я прав оказался. Они прекратили стрелять. А что это за месье Ларю? - поинтересовался Волк.

- О нем очень хорошо отзываются, - вздохнул Домбровский: «Ветеран войны, каменщик, водил людей в атаку, был ранен..., Они хотели, как лучше, - добавил поляк и помолчал: «Надо вводить в подразделениях гвардии дисциплину. Хватит этой анархии, когда каждый сам себе командир».

- Хоть бы они выпустили несколько пуль, - попросил Волк, - или снаряд. Хоть бы ее ранили. Может быть, тогда, она от меня отстанет, пиявка. Раненая, она нам тоже пригодится, для агитации.

Собор был заминирован. Волк, как и весь Совет Коммуны, знал, что под Парижем стоит больше ста тысяч человек, армия Мак-Магона. Немцы, по договоренности с версальским правительством, ускорили возвращение пленных. Большинство из них присоединялось к войскам Тьера. Выступления пролетариата в других городах Франции, на которые рассчитывала Коммуна, провалились.

- Надо уходить, - Волк рассматривал шрам на левом запястье, - Анри здесь. Это мне поможет. Если что-то случится, - он понял, что не хочет даже упоминать о возможной смерти, - я просто выдам его за себя. Пусть его расстреливают. Версальцы не станут разбираться, кто из нас настоящий Волк. Моя жизнь нужна революции. А кузину Эжени, - он, незаметно, улыбнулся, - я, конечно утешу. И позабочусь о Пьере. Он мой племянник, других наследников у меня пока нет. И у Анри тоже, - он понял, что думает о брате, как о мертвеце.

- Странно, - сказал Домбровский, - все еще тихо.

Он поднял подзорную трубу и сдержал ругательство. Версальцы потушили фонари в траншеях, на поле ничего не было видно. Они, внезапно, услышали свист снаряда и пригнулись. Артиллерия правительственных войск начала прицельно бить по особняку. «Отходим, - велел Макс, - они сейчас камня на камне от нас не оставят!»

- Но мадам Кроу..., - недоуменно ответил Домбровский, - она еще не вернулась...

- Очень надеюсь, что и не вернется, - подумал Макс. Над их головами разорвался еще один снаряд, на балкон полетели осколки черепицы, в конюшне испуганно заржали лошади. Волк закричал: «Батальон, слушай мою команду! Немедленно покидаем эту позицию, двигаемся на восток!»

- Надо отправить людей за мадам Кроу, - упрямо сказал Домбровский, когда они сбегали по грязной, заплеванной, с порванным ковром лестнице. «Хотя..., - поляк остановился, - версальцы могли взять ее в плен...»

- Они ее не тронут, - уверил Макс Домбровского, выводя лошадей во двор, командуя построением гвардейцев.

Мирьям быстро доползла до лежавшего ничком человека. Версальцы стреляли, а потом все затихло. Она, приподнявшись, увидела рыжую, испачканную кровью голову. Он раскинул руки, вцепившись во влажную, весеннюю землю.

- Волк будет доволен, - Мирьям, на ощупь, достала из сумки холщовый бинт, - он всегда говорил, что революции нужны не только бойцы, но и врачи с инженерами. Я ему докажу, что я не буржуазная дама, а полезный член общества..., И Стивен тоже..., - Мирьям давно решила убедить мужа, что, после возвращения из экспедиции им вдвоем надо присоединиться к борьбе за права рабочих.

- Я всегда буду рядом с Волком, - думала она, - Стивен ничего не заподозрит. Они подружатся, непременно, мы родственники. Это будет для всех удобнее.

Когда они жили на канале, муж всегда настаивал на хорошем обращении с туземными рабочими. «Они такие же люди, как и мы, - говорил капитан Кроу, - а вовсе не дикари. Нет разницы между магометанами, христианами и евреями, - Стивен улыбался, - я обучал инженеров в Оттоманской империи, сын у меня, еврей..., Надо просто трудиться на благо общества».

- У Стивена нет предрассудков, - Мирьям подползла ближе к раненому, - главное, чтобы он ничего не узнал. Я не могу отказаться от Волка, я долго его ждала..., И Стивена я не хочу терять..., Можно устроить так, что все будут счастливы..., - она услышала слабый стон человека и ласково сказала:

- Потерпите, товарищ. Я вам помогу, я врач..., - Мирьям протянула руку, коснувшись его коротко стриженой головы, и ощутила кровь у себя на пальцах.

- Это не его, - поняла женщина, - она холодная. Значит, рана где-то в другом месте..., - она ахнула, оказавшись прижатой спиной к земле. Человек быстро, ловко закрыл ей рот ладонью. Мирьям захрипела. Он сомкнул длинные, сильные пальцы на ее горле. Она успела услышать разрывы артиллерийских снарядов:

- Это была ловушка..., Это версалец, он притворялся раненым, чтобы нас выманить..., Я ничего, ничего им не скажу..., - Мирьям закашлялась, пытаясь вырваться. Мужчина коротко, быстро ударил ее рукоятью пистолета по затылку. Голубые глаза закатились, она потеряла сознание.

Федор, таща ее за собой, быстро пополз к окопам правительственных войск.

Женщина приходила в себя. Федор приказал оставить их одних. Командир подразделения версальцев, увидев бумагу, подписанную Тьером, уважительно кивнул. Гвардейцев, что пошли вместе с ним к окопам, уже не было в живых. Одного версальцы застрелили, когда увидели, что они ползут к траншеям. Двое других пыталось бежать. Федор убил одного из своего кольта. Второго, раненого, он притащил в расположение правительственных войск и передал командиру батальона. Когда он готовился пробраться обратно к расположению коммунаров, Федор увидел тело, валяющееся у стенки сарая. Солдата расстреляли.

- Вы поняли, - сказал Федор офицеру, - когда до меня кто-то доползает, открываете огонь из всего имеющегося оружия.

- Вы рискуете, месье, - озабоченно сказал капитан: «Еще хорошо, что вы по дороге сюда обошлись без ран».

- Ваши солдаты..., наши, - Воронцов-Вельяминов рассмеялся, - меня задели, пару недель назад. Когда первая атака случилась. Но я на вас не в обиде.

Он предполагал, что за ним поползет женщина, приехавшая из Парижа.

- Она медицинская сестра, - размышлял Федор, уткнувшись лицом в землю, - это ее долг. Наверняка, тоже коммунистка. Ей понравится у версальцев, обещаю, - он, незаметно, усмехнулся. Воронцов-Вельяминов был уверен, что женщина знает Волка. Он сказал капитану версальцев: «У меня есть к ней отдельный разговор, а после этого, - Федор повел рукой, - делайте, что хотите».

Пока она была в обмороке, Федор успел помыться и надеть вычищенную куртку гвардейца, разумеется, без красного банта. Командир подразделения сказал, что, по распоряжению штаба армии, на следующей неделе начинается атака на Париж. Федор, по памяти, начертил план баррикад. У них в особняке висела большая карта города, где были отмечены перекрытые улицы. Донесение с курьером отправили в Версаль, командир пожал ему руку: «Вы нам очень помогли, месье».

Длинные, черные ресницы задрожали. Мирьям, украдкой, огляделась. Она лежала на старом, с потрепанной, бархатной обивкой, диване. Пахло порохом, табаком, комната была бедной. Она поняла:

- Это ферма. Я в расположении версальцев, Макс мне показывал карту, когда мы сюда ехали..., -Мирьям подняла веки и вздрогнула. Она узнала рыжие, коротко стриженые волосы. Крови на них не было, он вымыл голову. Мужчина стоял, засунув руку в карман куртки гвардейца, держа изящный, маленький кольт.

Мирьям попыталась приподняться и обнаружила, что она связана. Мужчина, при свете свечи, внимательно разглядывал ее, голубыми, холодными глазами.

- Он похож на Степана, - внезапно, поняла Мирьям, - и на этого..., графа фон Рабе. Юджиния чуть сознание не потеряла, когда он в квартиру вошел. Она потом сказала, что фон Рабе очень напоминает ее бывшего мужа, русского. Федор Петрович Воронцов-Вельяминов, - испуганно, вспомнила Мирьям: «Брат Степана, младший. Он полицейский, в русской охранке работает. Господи, не может быть такого..., Зачем он здесь? Он притворялся коммунаром...»

У него был красивый, низкий голос, и парижский акцент.

- Милочка, - мужчина, небрежно, закурил, - у меня мало времени, и вопросов тоже, в общем-то, - он наклонился и выпустил дым в лицо Мирьям, - мало. Вернее, один. Кто такой Волк?

На него взглянули упрямые, голубые глаза. Федор отчего-то вспомнил твердый подбородок невестки. «Ее я тоже сломаю, - пообещал себе Воронцов-Вельяминов, - заберу мою дочь, и заставлю работать на Россию. Потом я избавлюсь от них. Мне такие родственники ни к чему».

- Кто такой Волк? - спокойно повторил он: «Не запирайтесь, вы вместе с ним приехали из Парижа. Я вас видел».

- Нельзя ему ничего говорить..., - велела себе Мирьям.

- Надо бежать, добраться до города, предупредить Юджинию и Анри..., А если это не он? Если это просто офицер версальской разведки? Макс говорил, что в городе есть шпионы..., - она ахнула. Мужчина ударил ее по щеке.

- Ну! - угрожающе сказал он, потирая ладонь: «У меня мало времени, милочка».

Федор, работая в России, славился тем, что всегда умел найти подход к арестованным. Девушки благородного происхождения, таких было много среди радикалов, даже не подозревали, на что может быть способен жандарм.

Он никогда не начинал допрос с физических мер. Он учил сотрудников, что важно понять, согласится ли девушка давать сведения добровольно. Многие шли на предательство, просто оказавшись в камере с уголовниками. В такие моменты Федор всегда вспоминал бывшую жену. «Некоторым, - он затягивался сигарой, - нужна просто хорошая трепка. Крепкая мужская рука. Они потом сами будут вокруг вас хлопотать, готовить чай, стелить постель, - Федор улыбался, - и приносить ценные сведения».

В Санкт-Петербурге у него была такая осведомительница.

Верочке Соловьевой исполнилось двадцать четыре. Она была сирота, из обедневшей дворянской семьи, и училась в Смольном Институте по стипендии от императрицы. Отец Верочки погиб на Кавказе, в стычке с горцами. Федор сначала приметил ее, потому, что Верочка дружила с княжной Долгоруковой, любовницей Его Величества. После выпуска из Смольного Верочка попыталась устроиться в гувернантки, но девушка она была глупенькая, хоть и хорошенькая. Федор пообещал ей протекцию, и выполнил свое обещание. Верочку взяли классной дамой в Смольный Институт. Она сообщала ему все подробности жизни Катеньки Долгоруковой. Женщины были очень близки. Федор знал, что Верочка в него влюблена и надеется на свадьбу, однако ничего такого произойти не могло. Она была ему нужна до тех пор, пока Долгорукова будет состоять при императоре.

- Она может забеременеть, - размышлял Федор, - не Верочка, конечно, - он был очень осторожен, - а Долгорукова. Однако, это к лучшему. Император к ней привязан. Мы все знаем об их свиданиях..., Мы ее держим под надзором. Это безопасней, чем менять любовниц. Его Величество ценит красивых женщин. С радикалов станется, подвести к нему какую-нибудь, - Федор поискал слово, - чаровницу.

Из Санкт-Петербурга Федор уехал сразу после Рождества, сначала в Варшаву, а оттуда, в Вену. «Можно с ней развлечься, - он рассматривал упрямо сжатые губы неизвестной женщины, - ей, хоть и тридцать, но она недурна». Он хлестнул ее по щеке, еще раз: «Я сказал, у меня мало времени! Кто такой Волк?»

- Хорошо, что Степан умер, не узнав, чем занимается его брат, - Мирьям вдохнула запах крови, что исходил от него, перебивая пороховую гарь. У него были большие руки, покрытые ссадинами, на длинных пальцах она заметила рыжие волоски. Мирьям помотала головой и попыталась отвернуться.

- Сучка, - почти ласково сказал Федор, рванув ее к себе за волосы, - ты об этом пожалеешь, коммунистическая шлюха. Ты отсюда живой не выйдешь, это я тебе обещаю, - она все вырывалась. Федор, разъярившись, разбил ей губы одним ударом кулака. Потом все было просто. Он услышал треск кости в ее запястье, женщина побледнела и обмякла, запрокинув назад голову. Он разорвал ее грязный жакет, и поднял к поясу юбку, обнажив длинные, стройные ноги в простых чулках, и холщовую рубашку. Федор потряс женщину за плечи. Голубые глаза наполнились болью, она выдохнула:

- Пожалуйста..., не надо больше..., я все скажу, все..., - Мирьям попросила:

- Бабушка, помоги мне! Как тогда, в Америке, со Смитом..., Дай мне какое-нибудь оружие, я убью его. Это для всех будет лучше..., - он сломал ей левое запястье, рука горела, как в огне. Мирьям успела понять: «Я сумею. С правой рукой все в порядке..., Мне нужен пистолет, или нож. Бабушка мне его пошлет, я знаю..., - она начала говорить.

- Родственник, - почти весело подумал Федор.

- Максимилиан де Лу, он же Франсуа Вильнев. Очень, очень ценные сведения. Трогать его я не буду. Он мне пригодится, - он намотал ее волосы на руку и потянул к себе:

- Заткнись и делай то, что я тебе скажу.

Он все равно следил за женщиной. По опыту Федора, таким было нельзя доверять. Только когда он прижал ее к дивану, повернув сломанную кость, услышав ее сдавленный крик, Федор успокоился: «Теперь она не опасна».

- Это наказание, - Мирьям закрыла глаза, чувствуя во рту привкус крови, дергаясь, стараясь не задохнуться под его тяжестью.

- Наказание за то, что я изменила Стивену. Господи, прости меня, пожалуйста. Бабушка, не надо, не надо больше..., - она услышала мягкий, тихий голос: «Господь не посылает людям больше того, что они смогут перенести, помни это».

- Я никогда, - пообещала себе Мирьям, - никогда больше не предам своего мужа..., Как я могла..., - она застонала от боли и попыталась перекатиться на бок: «Не надо, я прошу вас...»

Он схватил ее за плечи и заставил остаться на месте: «Будет так, как я хочу, поняла?»

Федор оставил ее плачущей, скорчившейся в углу дивана, со спущенными чулками и разорванной рубашкой. Грязные, черные волосы свисали на избитое лицо. Он привел себя в порядок. Поднявшись наверх, он велел часовым разбудить командира и найти ему лошадь.

- Я с ней закончил, - усмехнулся Федор, - больше она меня не интересует.

Он принял поводья: «Вы скоро выступаете на Париж?»

Капитан придержал ему стремя: «Дня через два».

- Вашим солдатам будет, чем заняться, - подытожил Федор и вскочил в седло. Он выехал из ворот фермы, и повернул на запад, к Версалю. Федор понял, что так и не спросил, как зовут женщину. «Какая разница, - он нашел свои папиросы, - они с ней позабавятся, а потом расстреляют. А я убью Домбровского, найду месье де Лу и позабочусь о том, чтобы он выжил. Отличная работа, - поздравил себя Федор, и пришпорил коня. За его спиной, там, где лежал Париж, виднелась тусклая полоса рассвета.

В маленьком зале Союза Женщин на Монмартре висели красные флаги. Юджиния сидела, сжав руки, опустив непокрытую голову. Выступили и мадемуазель Дмитриева, и Луиза Мишель. У женщин на суконных жакетах красовались алые банты. На трибуну взошел Волк. Юджиния вздохнула:

- Господи, упокой душу Мирьям. Надо Давиду написать. А как? Город окружен. Все говорят, что не сегодня-завтра версальцы начнут атаковать. Расстреляли женщину, врача, помогавшего раненому. Хотя бы детей у нее не было. Стивен вдовец теперь, во второй раз, - Юджиния, незаметно, вытерла глаза.

Весть о смерти золовки принес Волк. Весь Париж обклеили наскоро напечатанными листовками. Жирными, черными буквами в них сообщалось о смерти товарища Кроу, женщины-врача, отдавшей жизнь за борьбу рабочих против капитализма.

- Но тело не нашли..., - попыталась сказать Юджиния, когда Волк пришел к ним, вернувшись с западных рубежей.

- Скорее, не искали, - Анри затянулся папиросой и посмотрел на брата. Макс развел руками:

- Ты воевал, милый мой, и знаешь, что это такое. Мы не могли рисковать жизнями гвардейцев. Версальцы застрелили и Мирьям, и того раненого, за которым она ползла.

Ночью, в спальне, Юджиния, обняла Анри:

- Милый..., Давай Пьера в Лондон отправим, с Мартой. Она доберется до пролива, найдет рыбаков..., Мало ли, - Юджиния шептала ему в ухо, - мало ли что..., Они даже женщин не жалеют. Он ребенок, Анри. Ему всего восемь лет, он единственный сын.

Она почувствовала, как муж, нежно, кладет ладонь на ее живот. Женщина, невольно, улыбнулась: «Мы об этом только в следующем месяце узнаем. Анри, - Юджиния всхлипнула, - я прошу тебя...»

Он молчал, прижавшись губами к ее плечу: «Тогда и ты уезжай, Эжени. Твой брат жену потерял..., Я справлюсь, - усмехнулся муж, - мы в лагере сами стирали, сами готовили...»

- Не говори ерунды, - гневно сказала Юджиния, - я с тобой никогда больше не расстанусь, Анри. А Пьер..., он сюда вернется, когда все это, - она запнулась, - безумие закончится. И будет с нами, как и раньше.

Так и решили. Марта пришла к ним рано утром, на рассвете. Она обычно заворачивала на рю Мобийон по дороге в столовую, у Люксембургского сада. Узнав, что Мирьям погибла, Марта дернула углом рта:

- Говорила я, что ничем хорошим это не закончится. Соберите Пьера, дайте ему крепкую одежду. Я его за своего сына выдам. Пусть рта не раскрывает, пока мы до моря не доберемся. Будет у нас глухонемым, - устало сказала Марта, - у него парижский акцент, а документы у меня из Ренна. Иначе подозрительно.

Пьер не хотел уезжать. Анри, присев, прижал сына к себе:

- Это ненадолго, сыночек. За меня и маму не волнуйся. Мы вместе, и так будет всегда. Война..., восстание закончится, и мы опять встретимся. И слушайся тетю Марту, пожалуйста.

На западе, который день гремела артиллерия. Ходили слухи, что версальцы двигаются к центру Парижа. Вход в город, впрочем, был перекрыт баррикадами. Волк, обедая у брата, обещал, что каждый булыжник мостовой будет омыт кровью рабочих. «И у нас, - мужчина хищно улыбнулся, - есть кое-какие сюрпризы для версальцев».

Волк, на тайном заседании Совета Коммуны, добился разрешения пустить в дело пробирку, что лежала запечатанной, в его вещах.

- На самый крайний случай, товарищи, - уверил их Макс, - городской водопровод все еще работает. Если версальцы займут кварталы на западе, я проберусь туда, и вылью содержимое пробирки в резервуар.

- Так и сделаю, - Волк шагал в каморку Дмитриевой по тихому, пустынному Монмартру. В городе оставалось все меньше людей. Жители пробирались на север и восток, через немецкие заставы, подкупая солдат. Запад и юг были наглухо перекрыты армией Мак-Магона. Он даже засвистел «Марсельезу»: «Взорвем собор Парижской Богоматери, устроим в городе эпидемию..., Тьер получит зараженные развалины».

Волк не думал о подростках, служащих в Национальной Гвардии, не вспоминал о малышах, которых лечил его брат. Ночью, обнимая Дмитриеву, Макс видел красные флаги, над новым городом. Он был прекрасен. Здания из стали и стекла устремлялись ввысь, Волк заметил в небе летательные машины. Он видел рабочих, в дворцах труда, и себя, стоящего на трибуне, в зале, наполненном людьми. Ему аплодировали. Волк, невольно усмехнулся: «Так оно и случится, обещаю». Дмитриева пошевелилась и сонно сказала: «Я тебя люблю, милый. Жаль..., - она зевнула, - жаль твою кузину..., Но это хорошо, для агитации, что она погибла».

Это было просто отлично. Волк, на вечере, говорил, что имя товарища Кроу навсегда останется в рядах героев пролетарской борьбы. Он облегченно думал: «Теперь она за мной никуда не увяжется. Даже если ее не застрелили на поле боя, версальцы, наверняка, ее казнили. Они никого из коммунаров не жалеют».

Волк настоял на расстреле всех заложников, во главе с парижским архиепископом, в случае начала атаки войск Тьера. Домбровский его поддержал. Совет Коммуны не стал с ними спорить.

- Выше держите знамя революционной сознательности, товарищи! - воскликнул Волк: «Коммунизм победит, на всей земле. Мы, при нашей жизни, увидим, как будет построено новое общество!». Они поднялись для пения «Марсельезы». Юджиния стояла, молча. Она думала о том, что собрала вещи Пьера. Марта и сын сегодня вечером уходили из Парижа на север. Женщина ощутила страшную боль где-то внутри. «Мальчик мой, - одними губами сказала Юджиния, - сыночек мой..., Мы с тобой никогда не расставались, как это будет...»

Пьер был спокойным, веселым малышом. Он любил засыпать рядом с матерью, прижавшись щекой к ее руке. Сын рано начал говорить, и оставался таким же ласковым, послушным ребенком. Они ходили к мессе в церковь Сен-Сюльпис, в Люксембургский сад, а потом возвращались домой, и ждали Анри. Доктор де Лу, после госпиталя, или приема в кабинете, торопился на рю Мобийон. Они всегда обедали вместе, семьей. Зимой в библиотеке разжигали мраморный камин. Юджиния сидела за вязанием, вышивала, или приводила в порядок записи Анри. Муж играл с сыном, занимался с ним, рассказывал Пьеру об истории семьи, начиная с первого барона, того, что уехал, в царствование Марии Медичи, из Франции в Акадию.

- Он был русский, - Юджиния вспомнила родословное древо.

- То есть француз, но все равно, из России. Господи, - она тяжело вздохнула, - позаботься о нашем мальчике, пожалуйста. Марта за ним присмотрит. В Лондоне семья, ему весело будет. Марта напишет Давиду, сообщит ему, что Мирьям погибла.

Гремела «Марсельеза». Юджиния, внезапно, подумала: «Марта обозналась. Нечего ему здесь делать. Я не хочу слышать его имя, и не буду».

То же самое она сказала и мужу. Анри погладил ее по голове: «Ты совершенно права, милая. Не надо думать о плохих вещах». Юджиния, незаметно, взглянула на свой хронометр:

- Марта скоро придет. Анри в госпитале, Пьер в детской группе..., - муж должен был выписать справку о том, что Пьер Ферне, восьми лет, действительно является глухонемым.

Пьер развеселился, встряхнув белокурой головой: «Это будет как игра, тетя Марта, - рассмеялся ребенок, - до самого Кале мне молчать придется».

Марта ласково кивнула: «Только не до Кале, милый мой, а до какой-нибудь деревни прибрежной. Мы с тобой на лодке будем пролив пересекать, с рыбаками».

Пьер жалел, что нельзя взять с собой игрушки, но Марта его успокоила:

- У нас игрушек много, милый. Ты опять увидишься с Люси, с Мартином..., Этим летом Франческо приедет, из Японии. Он в Итон поступает. Встретишься со своими кузенами. Ты только нашу семью видел, а есть еще твоя бабушка двоюродная, - Марта подмигнула ему, - герцогиня Экзетер. У нее двое детей, у святого отца Корвино внучка, Мария..., Скучать не будешь, - твердо сказала женщина. Пьер посмотрел на нее голубыми, отцовскими глазами:

- Но я вернусь, тетя Марта? К папе и маме..., - его голос, внезапно, оборвался. Марта обняла ребенка: «Вернешься, милый мой».

Марта шла по бульвару Сен-Жермен, вспоминая разговор с мальчиком. Сегодня вечером они собирались покинуть Париж, по северной дороге. Марта не хотела проходить через заставу графа фон Рабе, немец непременно бы ее узнал. Юджиния дала ей несколько золотых колец: «Для крестьян. Пусть вас спрячут, и покажут тропинки, которыми можно дальше выбраться».

- Алмаз береги, - Марта взяла кузину за длинные пальцы:

- Я могла бы его взять, - предложила Марта, - спрятала бы на себе. Это семейная ценность..., -Юджиния мотнула головой: «Он со мной будет. А я буду там, где Анри».

Марта, вчерашней ночью, навестила собор Парижской Богоматери. Высокие двери были распахнуты, церковь не охранялась. Марта перекрестилась, вдохнув слабый запах ладана. Мессу здесь не служили уже два месяца. Она быстро преклонила колени перед разоренным алтарем и зажгла свечу. Сверяясь со схемой, Марта вынесла из собора почти половину мешков с порохом, выкинув их в Сену. Она перерезала веревки, ведущие к остальным запалам.

- Этого им сделать не удастся, - она прошла мимо комнаты консьержки. Мадам Дарю болела, дочь за ней ухаживала. Марта вздохнула:

- Анри сказал, вряд ли она весну переживет. Восьмой десяток ей. Потом дочка ее место займет. Это, конечно, если дом целым останется. Версальцы сюда с артиллерией придут.

Юджиния рассказала Марте о собрании в Женском Союзе, памяти Мирьям. Женщина кивнула: «Хорошо. Как вернешься, я вас ждать буду. Ключи мне дай, от квартиры, чтобы на лестнице не сидеть».

Марта, в Дранси, увидев у Анри шрам на левом запястье, поинтересовалась, откуда он появился у кузена. Анри рассказал ей об укусе зараженной собаки. Марта подумала: «Интересно». Она выведала у Юджинии адрес комнаты Дмитриевой, где жил Макс. После смены в столовой, женщина отправилась на Монмартр. Марта устроилась в неприметной подворотне. Она подождала, пока девушка, под руку с Волком, не выйдет на улицу. Проводив их глазами, Марта скользнула во двор. Дверь поддалась легко. Она, обшарив вещи, нашла в подкладке старого саквояжа тайник. Марта внимательно осмотрела запечатанную пробирку с каким-то белым порошком: «Он, значит, был в лаборатории у Пастера. Лучше от этого избавиться, на всякий случай».

По дороге на рю Мобийон Марта выбросила пробирку в первый попавшийся костер с каким-то хламом и удостоверилась, что она сгорела.

- Правильно, - Марта, ступив на лестницу, остановилась и прислушалась, - мало ли что в ней было. Сверху доносился какой-то шорох. Парадное было тихим, вечерело. В окне на площадке золотилось заходящее солнце. Марта быстро пошарила под юбкой и достала пистолет. Взяв его в правую руку, левая все еще была перевязана, она, осторожно двигаясь, стала подниматься дальше.

Марта прижалась к перилам и сглотнула.

Она сидела, уронив растрепанную, черноволосую голову в руки, раскачиваясь. Марта увидела босые, грязные, покрытые царапинами ноги. Мирьям была без чулок, в каком-то старом, изорванном на плече платье. Марта вспомнила, как девушка стояла на коленях, на платформе станции Лондонский Мост, бормоча что-то, смотря голубыми, большими глазами вдаль, вслед ушедшему поезду. Женщина убрала пистолет и устроилась рядом, осторожно взяв испачканную руку. Марта заметила на левом запястье Мирьям самодельный, грубый лубок.

- Не надо, милая..., - тихо сказала Марта, - не надо..., Все хорошо, ты дома. Я здесь, я с тобой. Пойдем, - попросила она Мирьям, - сейчас Пьер вернется. Не след, чтобы он тебя видел, такой..., - Мирьям вскинула голову и Марта вздрогнула. Разбитые губы запеклись, на лице виднелись желтоватые следы синяков.

- Мне надо рассказать, - выдохнула Мирьям, - все рассказать..., Марта..., - она разрыдалась. Женщина, твердо, сказала:

- Конечно, милая. Я воды нагрею, помою тебя. Лубок тебе сменим, и все расскажешь. Мы с Пьером сегодня уйдем из Парижа, и ты вместе с нами, - она ласково подняла Мирьям. Женщина не стала спорить.

Марта выбросила всю ее одежду и белье. Мирьям сидела в мраморной ванне, стуча зубами, покорно ожидая, пока Марта ее вымоет. Левая рука лежала на бортике. Мирьям, затянувшись папироской, что поднесла к ее губам Марта, поморщилась:

- Перелом простой..., Это ничего..., - она, внезапно, вдохнула дым, и закашлялась. Лицо женщины исказилось. Марта успела подставить ей тазик. Ее рвало, долго и мучительно, потом Марта опять ее мыла, смазывала мазью ссадины и царапины на спине и ногах. Марта расчесала влажные, черные волосы, и принесла в умывальную чулки, платье и туфли Юджинии. У женщин был один размер. Мирьям сидела на кухне, сжимая правой рукой фаянсовую чашку с горячим кофе. Марта не пожалела зерен и достала из шкафчика на кухне бутылку старого, довоенного кальвадоса.

Мирьям и сама не помнила, как добралась до Парижа. Ее два дня держали в той самой комнате, а потом часть версальцев двинулась на запад. Она ожидала, что ее расстреляют. Женщина лежала на диване, сжавшись в комочек, превозмогая боль в руке. Она, кое-как, сделала себе лубок. Сверху доносился конский топот, распоряжения командира и звуки стрельбы. Версальцы отправлялись на Париж с пушками. К ней никто не пришел.

Вечером, Мирьям поняла, что о ней, в суматохе наступления, просто забыли. Она провела ночь на ферме, боясь даже выйти в коридор, а потом, на рассвете, поднялась наверх. Версальцы оставили после себя куски недоеденного хлеба и картофельные очистки. Она сидела на каменном полу фермерской кухни, и плакала, пережевывая хлеб. Мирьям заставила себя кое-как помыться. Ее одежда была непоправимо испорчена, туфли она так и не нашла. Женщина направилась в город, вслед за наступающими войсками. Платье она стянула по дороге, в первой же не разоренной коммунарами деревне. Она шла до рю Мобийон три дня, по ночам. Днем Мирьям пряталась в подвалах. Разбитые губы затряслись:

- Я видела..., видела эти листовки, где сказано, что я погибла, Марта...

Женщина встала и обняла стройные плечи:

- Значит, - улыбнулась она, - будешь жить очень долго. Не стоит никому знать, что случилось. Если что-то..., - Марта не закончила, - в Лондоне сделаешь все, что надо. Пока мы туда доберемся, у тебя и рука срастется, и синяки пройдут. И помни, - она погладила Мирьям по щеке, - Господь не посылает людям больше того, что они смогут перенести.

Мирьям помнила, и повторяла себе это, на ферме. От Марты пахло привычно и уютно, жасмином, кофе и табаком.

- Стивену знать ничего не надо, - твердо продолжила кузина, - ни об этом, ни о том, что с Максом у тебя случилось.

Мирьям не стала спрашивать, откуда Марте это известно. Женщина покачала головой:

- Это больше не повторится, никогда. Марта..., - она помолчала, - а если я заболею..., Их много было..., - Мирьям опять разрыдалась. Марта привлекла ее к себе:

- Господь о тебе позаботится, милая. Не будет ничего такого, я уверена. У тебя муж есть..., - Марта оборвала себя: «Не след Амаду сейчас вспоминать. Бедная Мирьям, ей и так плохо. Сколько лет она дочь не видела, и увидит ли? Мы и не знаем, живы Менева с Амадой, или нет».

- Мы вечером уходим, - повторила Марта, - поэтому ты сейчас ляжешь, и будешь спать. Юджинии и Анри скажем, что тебя контузило, легко, и ты у крестьян пряталась. Ничего этого, - Марта повела рукой, - им говорить не надо.

- Надо, - Мирьям прикусила разбитую губу и охнула: «Кое-что надо, Марта».

Женщина, мрачно, выслушала ее:

- Это зять мой был, судя по описанию. Ты все равно, - она поцеловала высокий, белый лоб, - спать ложись, милая. Тебе надо отдыхать и поправляться. Ни о чем не волнуйся. Я обо всем позабочусь.

Марта устроила Мирьям на диване в библиотеке, накрыла ее кашемировым одеялом, и сидела рядом, держа женщину за правую руку, пока Мирьям не закрыла глаза, пока ее лицо не разгладилось. Мирьям заставила себе не вспоминать эти дни, не видеть холодные, голубые глаза. Она сказала себе:

- У меня есть Стивен. Я больше никогда, никогда ему не изменю. Я знаю..., знаю, что это был урок, от Господа, но, пожалуйста, - она поняла, что зовет бабушку, - пусть меня больше не наказывают.

Мягкая рука легла ей на лоб, повеяло травами. Мирьям увидела крепкий, бревенчатый дом, деревянное крыльцо, где сидела черноволосая, сероглазая девочка. Она гладила белую, ухоженную кошку. Наверху, в голубом, весеннем небе, плыли журавли. Девочка взглянула на Мирьям и улыбнулась:

- Больше не будут. Так не будут, - добавила девочка, глядя куда-то вдаль.

Она помотала головой:

- Не вижу. Все словно в тумане. Прабабушка говорит, что надо просто подождать, и он рассеется. Обязательно, - прибавила девочка, поднимаясь, кладя руку на золотой медальон, что блестел у нее на шее.

- Блестит..., - поняла Мирьям, - это кортик, кортик Стивена, его медальон…

Тусклое, низкое солнце, на мгновение, осветило заснеженную равнину. Она услышала лай собак, выстрелы, чей-то отчаянный крик. Все исчезло, и она осталась одна. Мирьям изнеможенно дышала, уткнувшись лицом в колючий, серый лед. Она рванулась и поползла дальше, чувствуя тяжесть у себя за спиной, сжимая в правой руке эфес кортика. Мирьям спала и стонала во сне.

Марта отослала Юджинию в детскую, собирать сына. На кухне, Марта, за ужином, сказала Анри, что Федор Петрович, действительно, в городе.

- Мирьям его никогда в жизни не встречала, - недоверчиво заметил барон, чистя вареную картошку, окуная ее в соль: «Мало ли рыжих мужчин на свете, Марта. Ты тоже могла обознаться». Марта объяснила Анри, что Мирьям видела Федора Петровича только издали, в расположении версальцев.

- Это мог быть офицер правительственной разведки, - Анри откусил от картофелины, - если он коммунаром притворялся. И он же пришел в Париж через заставу, в Дранси, где мы с тобой встретились. Ты мне говорила, что в документах фон Рабе его имя не упоминалось.

- Предупреди Макса, что он может быть здесь, - Марта выкинула очистки, - и сами с Юджинией будьте осторожны. Он тебя видел, в Санкт-Петербурге, и запомнил.

Анри решил все-таки предупредить брата о Воронцове-Вельяминове, а с женой он этого решил не обсуждать. Он знал, что Юджинии до сих пор становится плохо при одном упоминании о бывшем муже.

- Не надо ее сейчас волновать, - ласково подумал Анри, - если с ребенком все получилось..., Я уверен, что да. На Рождество мальчика увидим, или девочку. Пьер сестру ждет.

Они с Юджинией тоже хотели девочку.

Пьер обрадовался, увидев Мирьям:

- Тетя, вы живы! А что у вас с рукой? - испуганно спросил мальчик.

- И на лице…, - он смутился. Мирьям, она поднялась и вышла на кухню, слабо улыбнулась:

- Я пешком сюда шла, милый. Упала. Ничего страшного, скоро все заживет. Значит, нам с тобой разговаривать нельзя? - она поцеловала белокурый затылок.

- Ты тоже молчи, - угрюмо велела Марта, пряча в подкладку своего саквояжа золотые кольца: «У тебя вообще ни одной бумаги нет. Однако мы тропинками пойдем. На большой дороге в Кале даже показываться не будем. На севре везде немцы».

Анри наложил женщине новый лубок. Юджиния, посмотрела на левую руку Мирьям:

- Как у меня, в Санкт-Петербурге. Он мне тоже..., левое запястье сломал.

Она ощутила тупую, тянущую боль в кости и велела себе: «Нельзя. Нельзя об этом вспоминать. Проводи их, и будь рядом с Анри. Это твой долг, а больше ни о чем не думай». Они простились в передней. Родители долго обнимали Пьера. Юджиния заставляла себя не плакать и все шептала: «Будь хорошим мальчиком, милый..., Слушайся тетю Марту, помогай тете Мирьям..., Мы скоро увидимся, обязательно».

Он стоял, высокий, худенький, в потрепанных штанах и курточке, в старых, но еще крепких башмаках, и улыбался:

- Не волнуйся, мамочка. Просто каникулы, вот и все. Летом увидимся..., - на площадке Пьер обернулся. Родители стояли на пороге квартиры, держась за руки. Он понял:

- Первый раз я с ними расстаюсь. Нет, второй. Прошлым летом, когда папа на войну уходил, мы с ним здесь простились, совсем, как сейчас..., - мальчик, внезапно, рванулся к отцу, Анри обнял его. Пьер едва слышно сказал: «Папочка, милый, как это будет..., Папочка, я не хочу...»

- Я тоже не хочу, - он целовал влажные щеки мальчика, - не хочу, сыночек. Но все будет хорошо, обещаю. Это ненадолго, скоро мы все встретимся. Твой дядя здесь, он позаботится о нас.

- Позаботится, - твердо сказал себе Анри и вывел жену на балкон. Юджиния, обмякнув, плакала, уткнувшись лицом ему в плечо. Было почти темно, на западе играл багровый закат, пахло гарью. Над черепичными крышами Левого Берега метались вороны. Анри сказал жене: «Смотри, Пьер нам машет». Мальчик взглянул на свой дом. Тетя Марта, маленькая, с прямой, твердой спиной, шла впереди. Он держал тетю Мирьям за правую руку. Они были на углу рю Мобийон. Пьер все махал родителям, а потом перекрестил их. Марта свернула на бульвар Сен-Жермен, белокурая голова Пьера пропала из виду. Анри, гладя жену по трясущимся плечам, повторял:

- Не надо, милая. Все будет хорошо, обещаю, они доберутся до Лондона..., Не надо, не надо. Видишь, и Мирьям спаслась. Пойдем, - попросил он, - пойдем в постель, мы все устали.

Юджиния мелко закивала. Они зашли в квартиру, захлопнув дверь на балкон. В стеклах отражалось огненное, низкое солнце, с запада были слышны раскаты артиллерии. Над шпилем аббатства вились, кричали растревоженные птицы.

Баррикада перегораживала рю Муфтар. Волк, обернувшись, увидел в конце улицы, на холме Святой Женевьевы, сияющий купол Пантеона. В пятом округе, среди солдат Национальной Гвардии было много студентов Сорбонны. Волк собрал их и научил делать зажигательные гранаты. Такие он использовал в Литве, во время восстания. Город пылал, над островом Ситэ поднимался в небо черный столб дыма. Однако собор Парижской Богоматери не взорвали. Волк был рядом, когда гвардейцы, начав пожар в ратуше, стали уходить на Правый Берег, к бедным восточным районам, где лежало кладбище Пер-Лашез. Волк тогда крикнул:

- Рвите к чертям эту вшивую церквушку! Больше она никому не понадобится!

Волк ждал грохота, однако ничего и не случилось. Версальцы били по острову из пушек, стоявших на Новом Мосту. Он, забежав в собор, мимолетно вспомнил:

- Анри мне говорил. Здесь первый барон де Лу жил, до того, как в Акадию уехал.

Макс проверил заряды и выругался. Половина мешков с порохом исчезла, веревки были перерезаны. Свистели осколки снарядов, на площадь перед собором сыпались осколки черепицы. Времени минировать собор заново, не было. Макс махнул рукой, и спустился к Сене. Все мосты, ведущие на Левый Берег, заняли версальцы. Он, и другие коммунары попросту переплывали реку. В Пятом Округе, на холме Святой Женевьевы, еще держались силы Коммуны. Макс нырнул в еще холодную, майскую воду. Кроме того в Пятом Округе был брат. Волк намеревался увести его на восток.

Анри еще несколько недель назад сказал ему, что, судя по слухам, Федор Петрович Воронцов-Вельяминов находится среди правительственных войск, а раньше притворялся национальным гвардейцем. Макс отлично знал, что пан Крук, так Волк называл про себя Федора, в городе, но умело изобразил удивление и пообещал быть осторожным. Точно так же он сыграл радость, когда брат улыбнулся:

- Мирьям жива оказалась. Ее контузило, легко, она у крестьян пряталась. Мы ее в Лондон отправили, вместе с Пьером. Это безопаснее…, - Волк увидел, как покраснел Анри.

Младший брат никогда не умел врать. Волк, спокойно, поинтересовался: «Они одни к побережью ушли?»

- Одни, - твердо сказал Анри. Волк подумал:

- Врет, конечно. Наверняка, какие-то буржуа из города бежали. Скорее всего, он и Эжени не пожалели драгоценностей, чтобы сына в Англию отвезти. Впрочем, синий алмаз все еще у нее…, - Волк, мимолетно, пожалел, что племянника больше нет в Париже. Однако, он был уверен, что кузина Эжени, оказавшись вдовой, не станет сопротивляться, и ему не потребуется грозить женщине смертью сына.

- Она ко мне прильнет, так сказать, - Волк выбрался из реки и взглянул на разбитые залпами окна своей квартиры, - ей больше некуда будет деться. Федор Петрович, кстати, тоже может ее навестить. Я больше, чем уверен, что он это сделает.

Здесь было почти тихо, пахло гарью. На стенах домов еще висели наклеенные плакаты и листовки Коммуны. Волк выжал рубашку, вылил воду из сапог и чихнул. Май был зябким. Он шел к холму Святой Женевьевы, размышляя о том, сколько денег после восстания потребуется на ремонт квартиры. Волк не намеревался быть расстрелянным. Версальцы, по слухам, захватив Люксембургский сад, убили больше ста пленных коммунаров. Их трупы валялись на зеленой, весенней траве.

- Наш родственник этот сад строил, - Волк остановился и зашел в разгромленную мелочную лавочку, -месье Стефан Корнель. Он был придворным архитектором у Людовика Тринадцатого.

Волк нашел папиросы и спички, и закурил. Лавка старьевщика напротив тоже была взломана. Он взглянул на выброшенные вещи, разбитую керосиновую лампу, сундуки, рассохшиеся стулья, какую-то картину в потрескавшейся, золоченой раме. Он пошел дальше, туда, где слышалась перестрелка.

Волк, с облегчением, узнал, что кузина отправилась в Лондон. Не найдя в своих вещах пробирки со спорами сибирской язвы, он, сначала, подумал, что это дело рук Мирьям. Кузина, как врач, разбиралась в таких вещах.

- Она знала, где я живу, - размышлял Волк, - может быть, она была агентом версальцев, все это время. Притворялась, передавала им информацию, а потом перебежала на их сторону. Как Федор Петрович. Значит, она не просто так сюда приехала, не диплом получать. Надо же, какой предусмотрительный дядя Джон, завербовал ее. Хотя, она жила на канале, Британии важно было знать из первых рук, что там происходит. А если это Анри? - Волк даже вздрогнул: «Если это он работает на правительство? Он знает, что могло случиться, если бы содержимое пробирки попало в водопровод».

В любом случае, подумал Волк, его планы по заражению города провалились.

- Надо уходить, - он подобрался к баррикаде, спустившись с холма Святой Женевьевы, здесь коммунары еще держались, - нельзя рисковать. Моя жизнь нужна революции. Пусть Анри расстреливают, не жалко.

Заложников, содержавшихся в тюрьмах Коммуны, убивали, по нескольку человек в день.

Волк, краем глаза, увидел белокурую голову брата. Анри, вместе с другими врачами, распоряжался отправкой раненых в тыл. Он сразу пошел на баррикады, предупредив, правда, Волка, что стрелять не собирается.

- Это французы, - хмуро сказал барон, докуривая папиросу, - и я француз. Я не хочу брать в руки оружие и поднимать его против своих братьев, Макс.

Они стояли на балконе квартиры на рю Мобийон. Волк пожал плечами, слушая отдаленный гром пушек. Версальцы медленно продвигались с запада к центру города.

- Такой же благожелательный дурак, как и ты, - сочно сказал Волк, забрав у брата папиросу, - сообщил в расположение войск Тьера, что мы случайно сняли охрану с одного из фортов. Версальцы не преминули этим воспользоваться. А этот инженер, или кто он там был, погиб. Случайная пуля, - Макс выбросил окурок на мостовую: «Версальцы не станут разбираться, кто ты такой. Лучше умереть, сражаясь, Анри».

- Я вообще не собираюсь умирать, - прервал его брат, - я выполняю свой долг врача, так же, как я это делал на войне. Это ты холост и бездетен, а у меня жена, сын…, - Анри зевнул и посмотрел на свой хронометр:

- Спокойной ночи, дорогой. Завтра встретимся. На баррикадах, - расхохотался он и ушел в спальню к Юджинии.

Волк смотрел на запад, а потом пробормотал: «Жена, сын…, Это ненадолго, конечно». На холме Святой Женевьевы, были и женщины. Дмитриева и Луиза Мишель, обе с оружием, помогали врачам.

Макс нашел Домбровского. Поляк курил, сидя на какой-то бочке, устало дыша. От него пахло порохом и кровью. Волк устроился рядом: «Надо отходить. Остров Ситэ в руках у версальцев. Мы переправу организовали, выше по течению. Северо-восток пока в наших руках. Надо сосредоточить все силы вокруг Пер-Лашез. Тамошние кварталы барон Осман, - Макс выругался, - не перестраивал».

Реконструкция Османа оказалась коммунарам совершенно ни к чему.

Широкие бульвары невозможно было перекрыть баррикадами. Макс расположил хороших стрелков на крышах домов по ходу движения версальцев. Однако снайперы не могли уничтожить все правительственные войска. Он предполагал, что версальцы тоже будут перенимать его тактику, и просил всех защитников города быть особенно осторожными. Макс приказывал проверять крыши в тех местах, где стоят баррикады. Эти дома, на рю Муфтар, Волк обошел сам. Он поднял голову и заметил еле видный блеск наверху, за одной из каминных труб. Волк, было, потянулся за пистолетом, но потом замер. Домбровский что-то говорил об эвакуации. Макс прищурился. Рыжие волосы играли, переливались в ярком, весеннем солнце.

Федор добрался сюда по крышам, от Люксембургского сада. У него была с собой отличная винтовка, с оптическим прицелом, и его кольт.

- Домбровский здесь - капитан версальцев указал на рю Муфтар, - мои разведчики его видели. И этот…, - француз выругался, - Волк с ним. Правда, никто не знает, кто он такой. Говорят, что русский, или американец.

Воронцов-Вельяминов знал, но не собирался об этом распространяться. Федор долго работал на своей должности, и ценил нужных людей. Более того, он был уверен, что и Волк понял, с кем он был в переписке все это время.

- Он у меня в квартире сидел, - Федор рассматривал в маленький бинокль перегороженную баррикадой улицу, - он помнит мой почерк.

Он перевел бинокль на холщовые носилки, что стояли в ряд на булыжнике и удивился:

- Пан Вилкас не врач. Почему он там распоряжается?

Высокий, белокурый мужчина, в простой куртке, с повязкой Красного Креста, велел: «Мадемуазель Мишель, возьмите несколько крепких мужчин и несите тяжелораненых в госпиталь Сорбонны! Врачи предупреждены».

Федор оглядел баррикаду и замер: «Господи, какой я был дурак». Близнец врача, он же месье Франсуа Вильнев, сидел рядом с Домбровским. Они о чем-то говорили.

- Анри де Лу, - вспомнил Федор, - барон де Лу. Новый муж моей жены. Вот оно как. А это месье Максимилиан, или Волк. Сидит он неудобно, у меня выстрел пропадает.

Федор увидел, как Волк поднял голову. Их глаза, голубые, на мгновение встретились.

Волк медленно встал. Он отошел от бочки, отвернувшись, закурив. Федор прицелился и выстрелил. Он, с удовлетворением, услышал крик боли. Федор заметил, что Волк, выбросив папиросу, ринулся к Домбровскому, поддерживая его. Он закричал: «Врача сюда, немедленно!». Из разорванного пулей горла хлестала кровь.

Федор убрал винтовку и бинокль и отполз подальше. Привалившись спиной к трубе, глядя на купол Пантеона, он глубоко затянулся папиросой. Федор, в Версале, купил себе несколько пачек хорошего, виргинского табака. Задание он выполнил. Федор стряхнул пепел, слыша ружейную стрельбу, Версальцы опять пошли в атаку. Остальное было его частными делами.

- Ими я и намереваюсь заняться, - весело сказал Воронцов-Вельяминов.

Федор закрыл глаза, подставив лицо весеннему солнцу.

Юджиния бродила по квартире, перебирая какие-то вещи, листая книги. Она сидела в библиотеке, рассматривая полку, где стояла, как шутил Анри, семейная литература. Здесь были книги покойной тети Вероники, переводы тети Джоанны, романы мистера Констана, их до сих пор переиздавали, и книги Бет. Юджиния взяла шкатулку с письмами:

- Посылаю вам последний роман. Я его редактировала, когда ждала Натана. Кажется, и мальчик, и книга вышли очень удачными, - Юджиния, невольно, улыбнулась и погладила обложку: «Зов прерии». В конверт была вложена фотографическая карточка. Бет, в роскошном, шелковом платье, в широкополой шляпе, сидела, держа на руках завернутого в кружева младенца. Рава Горовица окружали девочки. Они все были темноволосые, в светлых, пышных платьицах. Юджиния вспомнила:

- Батшева, Эстер, Мирра и Дебора. Погодки. Как только она справляется? Хотя это дочери. Они, конечно, Бет помогают. Она, должно быть, скоро опять…, - Юджиния, мимолетно, положила руку на свой живот. Пока ничего не было понятно:

- Надо следующего месяца подождать. Господи, - она перекрестилась, слыша затихающую стрельбу, -только бы с Анри все в порядке было. У него и оружия нет. Я бы пошла, помолилась, но ведь эти…, закрыли все церкви. Парижского архиепископа в тюрьме держат. Вразуми их, - попросила Юджиния, -мало нам одной войны?

Она поднялась и прошла в детскую Пьера. Здесь было убрано, пахло воском для полов. Юджиния покрутила большой глобус, в углу, оправила кашемировое покрывало на кровати и присела к столу. Лицейские тетради сына были сложены в стопку, карандаши очинены, даже в эмалевой чернильнице до сих пор были чернила. Юджиния повертела простую ручку с перышком и раскрыла тетрадь.

- Сочинение, - читала она, - Пьера де Лу, семи лет.

Бумага, немного, выцвела. Юджиния вспомнила: «Это с прошлой осени. Лицей только в ноябре закрыли, когда немцы город в осаду взяли».

- Мои родители, - почерк был аккуратным. Юджиния увидела, как медленно, старательно пишет сын.

- Мой отец, врач, он лечит детей на Левом Берегу. Папа принимает в госпитале, в своем кабинете, и ходит на вызовы. Я тоже хочу стать врачом, когда я вырасту. Моя мамочка, медицинская сестра. Она помогает папе, и учит женщин уходу за младенцами. А еще она лучше всех готовит, у нее самые красивые глаза, и самые мягкие руки…, - Юджиния всхлипнула: «Это просто каникулы. Пьер побудет в Англии, познакомится со своими кузенами, и вернется домой». Она поморгала, сдерживая слезы, и услышала с порога голос: «Эжени!». Муж прислонился к косяку двери, вытирая закопченное, усталое лицо.

- Я ненадолго, - сразу сказал Анри, - мне надо в Берси, на переправу. Коммунары уходят на северо-восток, в Бельвиль и Менильмонтан, ближе к холму Пер-Лашез. У нас несколько врачей ранило, - он сдержался и не выругался, - мне надо быть с ними.

Брат отпустил Анри домой, попросив: «Туда и обратно. Возьми корпии, бинтов, лекарства, и возвращайся, - Волк посмотрел на тело Домбровского, прикрытое курткой, - нам сейчас каждые руки дороги».

Макс проводил глазами белокурую, грязную голову брата:

- Никуда он не денется. Он давал клятву, и будет ее исполнять. Можно не сомневаться, он появится, -Макс собрал оставшихся защитников баррикады. Он послал гонцов-мальчишек на другие улицы и велел всем коммунарам покинуть холм Святой Женевьевы и продвигаться в Берси. На реке стояли лодки, перевозившие национальных гвардейцев на северный берег. Бедные районы еще не были захвачены версальцами.

У коммунаров оставалось время. Построенные на совесть баррикады сдерживали продвижение правительственных войск. Перед тем, как уйти вверх, к Пантеону, Волк приказал забросать подвалы домов на рю Муфтар бутылками с зажигательной смесью. Пожар тоже должен был остановить их преследователей.

За дом на набережной Августинок он не беспокоился. Волк увидел, что в квартире только вылетели стекла от артиллерийского огня. Версальцы, захватив остров Ситэ, двинулись дальше на север. Пушки с мостов убрали.

- Здание никто не подожжет, - подумал Волк и поморщился. Дмитриева догнала его и крепко взяла за руку: «В том районе нет коммунаров. Правительство должно выплатить компенсацию владельцам уничтоженной недвижимости. Если что- то случится с квартирой, я до президента дойду, а деньги свои получу, - Волк был уверен, что к монархии Франция не вернется. Бывший император Наполеон Третий, после Седана, оказался в плену у немцев, его сын-подросток жил в Англии. Волк усмехнулся: «Появится республика. Третья, и надеюсь, что последняя. Хватит нам императоров».

- Веди нас! - услышал он восторженный голос Дмитриевой. Девушка тяжело дышала, стеклышко пенсне раскололось, суконная юбка была испачкана кровью и грязью.

- Веди нас за собой, Волк, на борьбу с угнетателями…, - над колонной поднялось красное знамя, они запели «Марсельезу». Волк крикнул:

- Товарищи! Помните, мой отец, погибший на баррикадах революции, мой дед, соратник освободителя Боливара, моя бабушка, один из светочей социалистической мысли, похоронены на Пер-Лашез! Умрем, но не сдадимся, товарищи!

Толпа заревела, мальчишки, впереди, швыряли камни в еще целые окна домов, люди стреляли в воздух. Дмитриева шептала: «Я всегда, всегда буду с тобой, мой Волк! Мы будем стоять до конца! Я отправлюсь за тобой на каторгу, в ссылку, я разделю твою судьбу!»

Ни на каторгу, ни в ссылку Волк, разумеется, не собирался. Он был уверен, что Федор Петрович, убив Домбровского, не захочет покидать Париж. Здесь жила его бывшая жена, и, если Макс хоть что-то понимал в людях, а понимал он многое, то господин Воронцов-Вельяминов просто не мог не навестить беглянку.

- У него свои счеты с Анри, - Волк посмотрел на рыбацкие лодки, сгрудившиеся у поросшего травой берега, на кирпичные здания складов, - в конце концов, это с Анри она уехала, от него родила ребенка…

Макс отчего-то вспомнил переправу через Мессинский пролив, с войсками Гарибальди, десять лет назад, и стал командовать погрузкой коммунаров. Дмитриева, цепко, держала его за руку, поглаживая жесткую ладонь.

- Федор Петрович мне поможет, - Макс приподнялся в лодке, и помахал гвардейцам, ожидавшим их на северном берегу, - мы, как бы это выразиться, нужны друг другу. Так же, как я и Дэниел.

Макс был уверен, что коммуна обречена. После разгрома восстания, он хотел, кружным путем, через Бретань, тайно добраться до Лондона, отчитаться Интернационалу о проделанной работе, и получить новое задание. Волк предполагал, что его пошлют в Германию. Страна, хоть и объединилась, и только что выиграла войну, но, как всегда, после сражений, в ней появилось много молодежи, покинувшей армию, и не знающей, чем заняться.

- Актами террора, - весело сказал себе Макс, выскакивая на берег, - саботажем…, Дел много. Партия в Германии хорошо организована.

Дмитриеву брать с собой он не собирался. Волк и другие командиры гвардии быстро посовещались. Судя по всему, версальцы, пока были заняты Монмартром. Тамошние товарищи сдерживали их силы. Здесь, на востоке, коммунары могли выиграть время.

- Надо объехать баррикады, еще раз, - Волк сел в седло, - район кладбища должен быть неприступным. Он проверил свой револьвер, и вскинул голову. В темно-синем, вечернем небе, над головами толпы, реяли алые знамена. «Когда-нибудь, - пообещал себе Волк, - так случится на всей земле».

- За мной, товарищи! - велел он, трогая с места лошадь: «У нас впереди много работы».

Юджиния быстро сварила мужу картошки, и сложила перевязочные материалы. За кофе, женщина, робко, сказала: «Анри…, Может быть, ты не пойдешь туда? Зачем тебе это?»

- Я обещал, - Анри взял ее руку. Синий алмаз играл на длинном пальце.

- Обещал Максу. У них раненые, милая, мало врачей осталось. Это мой долг, - он поднялся и обнял ее, целуя каштановый, знакомый затылок, мягкие волосы. От стройной шеи немного пахло ирисом. Юджиния всхлипнула: «Я боюсь, Анри. Здесь стреляли….»

- На бульваре Сен-Жермен, - он коснулся губами маленького уха: «Но теперь волноваться нечего. На Левом Берегу, ни одного коммунара не осталось. Версальцы тоже ушли на север. Скоро все закончится, и я вернусь к тебе. И Пьер приедет…, - он взглянул на свой хронометр: «Пойдем, пойдем…, Еще есть время, Эжени…»

- Почти десять лет, - Анри, обнимал ее, слыша лихорадочный, ласковый шепот, - а все равно, как будто в первый раз. Как тогда, в Санкт-Петербурге. И всегда так будет. Это как у бабушки с Полем…, -гардины были задернуты, и в темноте ее лазоревые глаза, будто светились. Юджиния коротко, сдавленно закричала, и прижала его к себе, чувствуя, как бьется сердце мужа.

- Я уверена, - подумала она, купаясь в его тепле, - уверена, что все получилось. У нас родится Жанна. Анри говорил, что хочет девочку так назвать…., - она нашла его ухо и выдохнула: «Я люблю тебя!».

- Я тоже, - Анри целовал нежную кожу в начале ее шеи, гладкое, мягкое плечо, - тоже, Эжени…, Так люблю, так люблю…

Они простились на пороге квартиры. Юджиния перевесилась через перила и помахала мужу, перекрестив его. На рукаве куртки Анри была повязка с красным крестом. Юджиния твердо сказала себе: «Никто его не тронет. И Макс позаботится о брате…»

Женщина заперла дверь на засов. Вернувшись на кухню, она открыла окно, выходившее во двор. Над Парижем поднималась бледная, маленькая луна. Было свежо, дул северный ветер. Юджиния вымыла посуду. Закурив папироску, она стала ждать мужа, под тиканье простых, сосновых часов на выложенной белой плиткой стене.

Федор Петрович отправил из Версаля шифрованную телеграмму об убийстве Домбровского. Донесение ушло кружным путем, через Лион, Женеву и Вену. Коммуникации на севере и востоке Франции пока были перерезаны. Он рассчитывал на орден. У Федора имелись Анна и Владимир, теперь ему полагался Станислав.

Он сидел на террасе кафе в Версале. Здесь бойко торговали, открылись рестораны и лавки, в предместье скопилось множество бежавших из города парижан: «Потом я получу Андрея Первозванного, обещаю. И дослужусь до действительного тайного советника».

Дальше Федору продвигаться было некуда . Канцлером, с его занятиями, он все равно бы никогда не стал.

Но больше мысли об ордене, его радовало то, что он получит премию и соответствующие выплаты. Расходов было много. Мальчишки учились в Александровском лицее. Он содержал дачу, вывозил сыновей в Крым и на воды. Федор, разумеется, не появлялся в Баден-Бадене. Он ездил с мальчиками в Карлсбад. Там тоже стояла рулетка, но Федор к ней не приближался, не желая подавать детям дурной пример. Если бы не долг проклятой змее, как он, про себя, называл невестку, ему бы не приходилось экономить. Однако он всегда помнил о своей расписке, помнил холодные, голубые глаза его светлости:

- Он никогда не узнает, что это я убил его отца. Юджиния, им, наверняка, все рассказала, дрянь, но ведь и она не знала. Потому что, если он узнает…, - Федор не хотел думать об этом.

Здесь, в Версале, он долго размышлял и пришел к выводу, что в Лондоне ему появляться не след. Увезти девочку с острова было сложнее.

- Ей сейчас пять, - думал Федор, - надо, чтобы невестка приехала с детьми сюда, в Париж. Здесь легче исчезнуть, через Германию, или Швейцарию. Ребенок пропал, потерялся на улице. Такое бывает. Мальчикам пока ничего говорить не буду. Они обрадуются, что у них сестра появится.

Федор собирался сказать дочери, что мать обманула ее, и все это время не давала ему, законному отцу, увидеться со своей девочкой. Он потушил папиросу и улыбнулся:

- Я, кажется, понял, как выманить Марту на континент. Очень хорошо.

Остальное потомство невестки, даже его племянник, Федора не интересовало. Он не стал говорить сыновьям, что у них есть кузен в Лондоне.

- Хватит и того, что у этого ублюдка теперь дворянство и российский паспорт, - зло пробормотал Федор, - мне сообщили, из Лондона, Марта его получила.

Запрет на выдачу виз семье был снят. Федор устроил это сразу, как только узнал, что у него есть дочь. Однако змея, Федор это отлично помнил, была осторожной. Она бы не повезла детей в Россию. Федор поднялся: «Значит, мы с ней здесь встретимся».

Он хорошо выспался в штабе армии Мак-Магона и поехал в Париж. Судя по донесениям, бунт заканчивался. Коммунары оставили Левый Берег и Монмартр, но еще держались на холме Пер-Лашез. Федору очень хотелось навестить бывшую жену, однако он велел себе потерпеть. Он хотел удостовериться, что Волк жив, и помочь ему избежать ареста и расстрела.

Пленных расстреливали без суда и следствия. Трупы лежали в Люксембургском саду, их сбрасывали в Сену. Когда Федор спешился у подножия холма Пер-Лашез, стояла глубокая ночь. Сверху доносились раскаты артиллерии, небо играло багровым, тревожным отсветом. Горел Монмартр, холм Святой Женевьевы, и восточные кварталы. В Версале ему сказали, что за последнюю неделю в городе убито, пять тысяч бунтовщиков.

- Это вряд ли, - хмыкнул Федор, - тысяч пятнадцать, не меньше.

Правительственные тюрьмы готовились к размещению арестованных. Федору сказали в Версале, что военные трибуналы будут выносить смертные приговоры.

- Если кого-то и не расстреляют, - усмехнулся его коллега из французской контрразведки, - то сошлют в наши колонии на Тихом океане, месье Теодор. Бунтовщиков прикончат малярия, лихорадка и каннибалы. И никакого прощения! - стукнул он кулаком по столу: «Никакой амнистии. Половина города лежит в руинах. Хватит нам революций!»

- И нам хватит, - Федор прислушался и удивленно спросил у версальского офицера: «У них что, артиллерия?»

Командир кивнул:

- Десять пушек. Одну они установили прямо на могиле герцога де Морни. Монахов взяли в заложники..., - офицер выругался и взглянул, при свете фосфорной спички на хронометр: «Пора это заканчивать, вот что я вам скажу».

Федор, придя в Париж в обличье месье Ларю, прежде чем устроиться в Национальную Гвардию, посетил Пер-Лашез. Он постоял у склепа. Пан Вилкас, в одном из писем с информацией о семье, прислал ему план кладбища. Федор читал надписи, а потом, сочно заметил:

- Одни революционеры. Впрочем, чего еще ждать от потомства Робеспьера.

Об этом пан Вилкас тоже ему написал. Бывшая жена, оказывается, была правнучкой Лавуазье. Федор подумал:

- Саша не случайно хорошо в технике разбирается. Этот..., Стивен Кроу, тоже инженер известный, - он вспомнил заснеженные дорожки Летнего Сада, испещренное шрамами лицо и лазоревые глаза. Федор знал, что капитан Кроу собирается в арктическую экспедицию. «Хоть бы он там сдох, - пожелал Воронцов-Вельяминов, - хоть бы они все сдохли. Впрочем, о невестке и этом..., Экзетере, я позабочусь, обещаю».

Федор, хоть и занимался внутренними делами империи, но следил за донесениями иностранного отдела. Когда англичане подавили восстание в Ирландии, он сказал, на совещании:

- Видите, они взяли с нас пример. Не церемонятся с колониями. В Индии сипаев к пушкам привязывали, и расстреливали.

Федор помолчал: «Инородцы, поднявшие голову, заговорившие о своих правах, а тем более, взявшие в руки оружие, являются врагами империи. Есть один язык, русский, и одна истинная религия, православие. Вообще, - он поднялся и походил по кабинету, - надо их отрывать от корней в малолетнем возрасте..., Воспитывать за казенный счет, растить из них слуг империи...»

Он подошел к окну и посмотрел на осенюю, серую Фонтанку:

- Степана растили, - угрюмо подумал Федор, - и что получилось? Мерзавец, предатель без чести и совести. Кому только не служил. Нет, с мальчиками я такой ошибки не сделаю, и с девочкой тоже.

Он хорошо знал все входы и выходы с кладбища и взял кольт:

- У меня, - Федор указал наверх, - есть кое-какие дела. Вы атакуйте, а я ими займусь, - Федор был уверен, что близнецы здесь.

Братья де Лу, действительно, были на северо-восточном участке, рядом с семейным склепом. Вдоль каменной стены вырыли канава. Макс распорядился, глядя на трупы расстрелянных монахов: «Сваливайте их туда». Ему надо было уходить. Анри, вытаскивая раненых из-под огня версальцев, был ранен, в спину. Макс, увидев это, бросился к брату. Волк вынес его в безопасное место, к белому мрамору склепа. Камень, казалось, светился в ночной тьме. Брат был без сознания. Когда Макс уложил его на землю, сухие губы разомкнулись:

- Позаботься об Эжени..., О Пьере..., - ресницы дрогнули, и Анри впал в беспамятство. Волк быстро снял с рукава его куртки повязку с красным крестом, и спрятал ее. Он достал блокнот. Макс написал на одном из листков несколько слов по-русски. Волк ожидал, что Федор Петрович появится на кладбище.

Защитников почти не осталось. Они отошли на склон холма, версальцы взяли церковь. Макс убрал пистолет, из которого он расстрелял монахов:

- Документов ни у меня, ни у него нет. Очень хорошо.

Макс, несколько недель назад перенес свои вещи из каморки Дмитриевой на рю Мобийон: «Заберу бумаги Анри и выберусь из города». Когда они переправились на северный берег, Волк послал Дмитриеву, на Монмартр, связной. Девушка не вернулась на Пер-Лашез. Он, облегченно, подумал: «Хорошо. Должно быть, ее убили, или ранили. Меньше хлопот». Макс опустил блокнот в карман куртки брата. На первой странице его четким почерком значилось: «Волк».

- Надо атаковать, - услышал он голос кого-то из коммунаров и кивнул:

- Идите вперед, я за вами. Только позабочусь о брате, - он кинул взгляд в сторону Анри. Раненый не двигался. Коммунары, оставшиеся на участке, отправились наверх, к церкви. Внезапно стало тихо. Над его головой шелестели листьями платаны. Макс, не оборачиваясь, ловко вскарабкался на стену. Он спрыгнул на влажную, землю и поднял голову. Еще не рассвело, над Парижем висела бледная луна. Опять забила артиллерия версальцев, Волк услышал стрельбу и крики. Он повязал на рукав куртки тряпку с красным крестом и пошел вниз, к реке. Ему надо было исчезнуть, на какое-то время.

Федор, со своим кольтом, добрался только до церкви. У стен лежали трупы коммунаров. Командир сказал ему:

- Здесь, по слухам, был знаменитый Волк, - но эти негодяи, - он зло ударил одного из мертвецов в голову, - ничего и не сказали. Остальных мы загнали внутрь, - он кивнул на высокие двери, - и сейчас поведем к стене, расстреливать. Я их спрашивал. Они тоже молчат, мерзавцы.

Федор усмехнулся: «Я найду его, если он прячется, и приведу сюда». Пер-Лашез был погружен во тьму.

Версалец взглянул на серые надгробные камни, на высокие деревья, и замялся:

- Это может быть опасно, месье..., Мало ли, где они еще сидят. Они на северо-востоке оставались…, -он указал вдаль. Федор, решительным шагом, пошел туда. Он быстро увидел родственника. Раненый, без сознания, лежал прямо у подножия семейного склепа. Федор увидел, что на куртке нет повязки с красным крестом, и, на мгновение, замер. Смерть Волка в его планы совсем не входила. «Надо проверить, что за рана, - он опустился на колени и обшарил карманы, - может быть, его еще можно спасти...». Голубые глаза, внезапно, открылись. Анри простонал:

- Макс…, Макс, где ты...

Он услышал холодный голос где-то у себя над головой: «Здравствуйте, месье Вильнев. Давно с вами не виделись, доктор».

- А мы не верили..., - горько подумал Анри.

- Господи, бедная Эжени, ей надо уходить из города..., Где Макс, он должен быть здесь..., - Воронцов-Вельяминов листал блокнот, не обращая внимания на стоны раненого. Он знал, что Волк оставит ему весточку и не ошибся. На одной из страниц, четким, знакомым почерком, было написано, по-русски: «Это Анри. Привет от Волка. Связь через обычный ящик».

- Беги, Волк, - невольно улыбнулся Федор.

Он сжег бумагу, и выпрямился, держа блокнот: «Волк здесь, господин капитан! Он ранен!»

Анри, было, попытался сказать:

- Не Волк..., Анри де Лу..., - но голос его не слушался, боль наполняла все тело, из раны под лопаткой, опять полилась кровь. Правительственные солдаты подходили к склепу:

- Эжени, Пьер..., Господи, кто о них позаботится, кто..., Пусть будут счастливы, пожалуйста..., - он все-таки сумел выдавить:

- Я не Волк..., - капитан версальцев, полистав блокнот, поданный Федором, велел: «Кончайте с ним!»

Его расстреляли у белого мрамора семейного склепа. Анри дернулся и сполз вниз, уронив пробитую пулями голову на надпись: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь».

Федор посмотрел на кровь, заливавшую камень и улыбнулся. Покинув кладбище, он выбросил блокнот Волка в окно какого-то пылающего подвала, и направился к реке.

С тех пор, как Анри ушел на Пер-Лашез, Юджиния не выходила из дома. Стрельбы не было слышно. Она смотрела в окно и видела столбы дыма, поднимавшиеся над северным берегом. Женщина крестилась: «Господи, убереги его, пожалуйста. Пусть он вернется домой». К ней приходили с проверкой. Юджиния показав свой паспорт баронессы, объяснила, что сына они отправили в Лондон, а муж ее, детский врач и сейчас лечит раненых. Офицер взял под козырек: «Прошу прощения, что побеспокоили, ваша светлость. Бунт скоро будет подавлен, не волнуйтесь».

Он ушел, не спросив, на чьей стороне лечит раненых барон де Лу. Юджиния об этом говорить не стала. Она проснулась от стука в дверь. Еще не рассвело, женщина накинула халат: «Это Анри..., Я знаю, знаю, что это он..., Господи, спасибо тебе».

- Анри? - неуверенно спросила Юджиния, выйдя в переднюю, приблизив губы к замочной скважине. «У меня весточка от вашего мужа, товарищ, - раздался незнакомый голос, - от него и товарища Волка. С ними все в порядке, не беспокойтесь».

Юджиния перекрестилась. Женщина, со свечой в руке, распахнула дверь. По ногам ударило холодным, утренним воздухом. Она увидела офицера в форме версальцев.

- Это коммунар, - сказала себе Юджиния, - он просто переоделся, просто...

- Спасибо, месье, - услышала она откуда-то из темноты, - дальше я сам.

Юджиния все еще не могла поверить. Свеча в ее руке затряслась, воск закапал на пальцы. Офицер сбежал вниз по лестнице, хлопнула дверь парадного. Он стоял, высокий, в холщовой куртке. Рыжие, коротко стриженые волосы, играли медными огоньками.

- Здравствуй, Женечка, - сказал Федор Петрович. Юджиния сползла без чувств на порог квартиры.

Волк очутился на рю Мобийон через три дня после того, как он покинул кладбище Пер-Лашез. Он шел по городу спокойно, в куртке с повязкой Красного Креста. Макс несколько раз остановился, чтобы помочь версальцам разобрать баррикады. Документов у него не было, однако Макс представлялся бароном де Лу, детским врачом. Он даже встретил знакомого. Майор командовал подразделением правительственных войск, очищавших Люксембургский сад. Офицер обрадовался:

- Месье де Лу! Надеюсь, с вашей семьей все в порядке.

Они покурили у кованой ограды. Макс рассказал ему, что был в плену, добрался до дома и отправил сына в Лондон, подальше от восстания. До войны покойный брат приходил на вызовы к детям этого майора. Офицер жил неподалеку, на бульваре Сен-Жермен. Макс вдыхал запах дыма и смотрел на горящие, разоренные дома. Он проверил, что происходит с квартирой и остался доволен. Здание не тронули.

- Гражданин Курбе, - весело сказал Макс, глядя на трупы, плывущие мимо острова Ситэ вниз по Сене, -вряд ли сюда вернется. Он руководил разрушением Вандомской колонны. Правительство ему такого не простит.

Теперь у Макса было четыре паспорта. В России, он, правда, мог использовать только американский. О нем Федор Петрович, Макс называл его, про себя, паном Круком, не знал. Макс напомнил себе, что в Германии надо озаботиться и немецкими документами. Язык Волк знал отменно и говорил с берлинским акцентом.

Завидев впереди колонну коммунаров, под охраной, он вовремя свернул во двор. Волку совершенно не хотелось, чтобы его узнавали. Рано или поздно, версальцы поняли бы, что расстреляли не того человека. Макс был уверен, что брат мертв. Однако пока ему надо было побыть Анри де Лу. Три дня он провел по безопасному адресу, у рынка Ле-Аль. Тамошние трущобы тоже горели, но Волк удобно устроился, взломав двери какой-то брошенной квартиры. Он помылся, выстирал одежду и, как следует, выспался.

Макс остановился на углу рю Мобийон и посмотрел на кованый балкон. Волк был больше, чем уверен, что Федор Петрович навестил свою бывшую жену.

- Может быть, - Макс опустил руку в карман и сомкнул пальцы на рукоятке кольта, - он и сейчас в доме. Он в меня стрелять не будет, конечно, да и я в него тоже. Но, на всякий случай, надо быть готовым.

Здесь он не собирался выдавать себя за Анри. Невестка все равно бы узнала, что стала вдовой. Максу не хотелось настраивать ее против себя. Ему нужен был надежный адрес в Париже, место, где бы он мог передохнуть.

- Передохнуть, во всех отношениях, - чуть не рассмеялся Волк, - кузина Эжени будет рада меня видеть. В конце концов, я ничем не отличаюсь от ее мужа, - красивые губы улыбнулись, - но, думаю, умений у меня больше.

Он тихо поднялся по лестнице на второй этаж и прислушался. Через полуоткрытую дверь квартиры не доносилось не единого звука. Волк, на цыпочках, вошел в переднюю и потянул носом. Пахло сандалом, хорошим табаком, кофе, и еще чем-то. Он вспомнил апартаменты у Пантелеймоновского моста. Пахло страхом.

Волк нашел невестку в спальне. Он сначала не понял, почему женщина не двигается, но потом заметил, что ее руки привязаны к столбикам кровати. Каштановые, грязные волосы закрывали лицо. Бархатные гардины были задернуты. Она даже не пошевелилась, когда Волк распахнул занавеси. Юджиния лежала, закрыв глаза, кусая губы:

- Это все не со мной, не со мной…, Это кошмар, я проснусь и увижу Анри, и Пьера…, Господи, почему я не поверила Марте? Почему мы с Анри не уехали отсюда…, - бывший муж провел в квартире три дня и ушел только на рассвете.

У Юджинии было сломано два ребра, он разбил ей нос. Старый перелом на левом запястье опять треснул. Все тело было в синяках и ссадинах. Он сказал, что Юджиния осталась вдовой. Раненого Анри расстреляли на кладбище Пер-Лашез.

- Почему так светло, - подумала Юджиния, - была ночь…, Надо порвать веревку, встать…, Надо пойти в умывальную…, Он меня не пускал туда, все три дня. Я ничего не могла сделать, а сейчас поздно…, Я не перенесу, если…., - она почувствовала, как по щекам катятся горячие слезы. Он велел ей пригласить Марту и детей в Париж на Рождество.

- Если ты этого не сделаешь, - бывший муж пошевелил дулом кольта, - твой сын умрет. Медленно и мучительно, я тебе обещаю. Ему всего восемь лет, Женечка. Или тебе и на него наплевать, как было наплевать на наших мальчиков? - он достал пистолет, вытер его о простыню, и хлестнул ее по лицу. Юджиния затряслась: «Я все сделаю, все…, Пожалуйста, можно мне в умывальную…»

- Только вместе со мной, - усмехнулся он.

- Я за тобой присмотрю, Женечка. Ты не сможешь быть одна, ты этого просто не умеешь. Тебе нужна твердая рука, - он погладил сбившиеся волосы, мокрую от слез, белую щеку, - я тебя буду навещать, милая. Ты будешь, рада мне? - он занес руку и Юджиния зарыдала: «Не надо, пожалуйста…, Рада, рада…»

- Я так и знал, - подытожил Федор Петрович и отвязал ее от кровати: «Пойдем, милая».

- Надо встать, - повторила Юджиния и вздрогнула, ощутив знакомые пальцы, длинные, ласковые. Она почувствовала, как кто-то высвобождает ее правую руку и расплакалась. Запястье болело.

- Не надо, не надо, Эжени…, - ласково шепнул он. Женщина облегченно подумала: «Анри…, Он жив, я знала. Он просто мне солгал, чтобы сделать больнее».

- Эжени, - она все еще не открывала глаз. Волк помог ей встать с кровати: «Эжени, милая, что случилось…»

Макс помог ей вымыться, нежно поддерживая над ванной, расчесал волосы и принес чистую рубашку. Он выслушал все, что говорила Юджиния, а потом, грустно, сказал:

- Если бы я был на Пер-Лашез, я бы спас Анри, обязательно. Никогда себе не прощу, что я ушел оттуда, на Монмартр. Анри сказал, что с ним все будет в порядке…, - Волк перестелил постель, выбросив испачканные простыни. Он проветрил спальню и сварил невестке кофе с кальвадосом. Она рыдала, уткнувшись лицом в его плечо. Волк кивал:

- Если он здесь, Эжени, то я немедленно покину Париж. Думаю, он к тебе больше не вернется. Ты в безопасности. Пьер приедет из Лондона, и я о вас, конечно, позабочусь, - Волк привлек невестку к себе. От него пахло палыми листьями и дымом костра, у него были большие, надежные руки. Он гладил Юджинию по трясущимся плечам.

- Надо сказать, - пронеслось в голове у женщины, - сказать о Пьере…, Волк его защитит, непременно, Пьер его племянник…, Надо предупредить Марту, о западне…, - она вспомнила холодные, мерцающие в свете свечи глаза бывшего мужа, услышала его спокойный голос:

- Если ты хоть словом обмолвишься об этом, Женечка, умрет не только твой сын, но и твой брат, и вся твоя, - он издевательски усмехнулся, - жидовская родня, твой племянник Судаков, - Федор рванул ее за волосы: «Делай так, как говорю я, дрянь, неужели ты этого еще не поняла?»

- Макс, - слабым голосом сказала Юджиния, - в библиотеке, под половицами, тайник. Рядом с камином. Принеси мне шкатулку…, - когда Анри ушел на Пер-Лашез, Юджиния, сама не зная, почему, спрятала кольцо с алмазом.

Волк осторожно надел ей на палец перстень:

- Он целое состояние стоит. Ладно, пусть кузина его носит. Все же память об Анри, - он полюбовался искорками солнца в красиво ограненном камне. Алмаз был размером с небольшое кофейное зерно. Волк краем глаза увидел в шкатулке свои документы и паспорт Анри.

- Ложись, - велел он невестке, забирая у нее чашку с кофе. Он потушил папиросу, и задернул занавеси. «Поспи, Эжени. Тебе сейчас тяжело, но я здесь, обещаю…, - Макс погладил ее по голове. Юджиния увидела, у него шрам на левом запястье:

- Он жизнью рисковал, ради Анри…, И в Санкт-Петербурге тоже…, Господи, как будто Анри не погибал, как будто он здесь…., - Волк накрыл ее шелковым покрывалом, Юджиния свернулась в комочек, зубы ее застучали: «Не уходи, Макс….»

У него были надежные, теплые руки, в умывальной он ловко наложил ей повязку на запястье, он обнимал ее. Юджиния сказала себе:

- Теперь… после него, мне все равно. Я просто хочу, чтобы кто-то был рядом со мной…, Он так похож на Анри…, - она, чуть слышно застонала. Волк, целуя ее каштановый затылок, шептал:

- Я здесь, я здесь, Эжени…

Он, едва заметно улыбнулся.

 

Эпилог. Париж, декабрь 1871

Под стеклянным куполом Le Bon Marche протянулись золоченые гирлянды. Посреди беломраморного зала уходила вверх свежая, пахнущая лесом елка, с фарфоровыми игрушками, леденцами и конфетами. На полу разложили и расставили игрушки, лошадку с настоящим хвостом и гривой, барабаны и трубы, кукольные домики, ружья и сабли. Искусной работы, заводной поезд бегал по рельсам. В серебряных клетках щебетали механические птицы. С галереи, окружая дерево, спускались каскады белоснежного шелка. Зима была теплой, дамы не надевали меха. Люси поправила бархатную накидку:

- Словно снег. Мама рассказывала, что в России много снега. Мы его только один раз видели, на прошлое Рождество. Зато у Петра, - она улыбнулась, - его, хоть отбавляй, в Гренландии.

Они, всей семьей, поехали провожать «Ворона» в Плимут, в августе. Мистер Берри закрыл свою гостиницу, «Золотого Ворона». Питер и Джон сняли все этажи. Его светлость, смешливо, заметил:

- Заодно детям покажем семейные реликвии, которые мистер Берри, - он похлопал по плечу хозяина, - отказывается передавать в Адмиралтейство.

- Будет музей, мистер Джон, - упрямо сказал Берри, погладив седоватую бороду, - сразу отдам. Морской музей, - добавил он, - как у меня.

Дети, едва дыша, ходили по маленькому, в три комнаты, зданию, пристроенному к гостинице. Здесь были карты и записки руки Ворона, Фрэнсиса Дрейка и Уолтера Рэли. Под стеклом лежали судовые журналы, на пожелтевшей бумаге, с выцветшими чернилами, куски обшивки кораблей и британский флаг, сшитый из тонкой, оленьей кожи. Берри настаивал, что этот флаг сэр Николас Кроу привез с мыса Надежды, встретив выживших моряков из экспедиции Гудзона.

- Его касались руки короля Якова, - объяснил он детям, - его величество возвел вашего предка в рыцарское достоинство.

Мирьям, стоя рядом с мужем, невольно подумала:

- Стивен ничего не говорит..., Но ему за сорок. Моше, он Судаков, а ведь титул надо передавать.

Пьер к тому времени уехал в Париж, к матери, через Амстердам и Бельгию. Элиза и Виллем собирались в свое ежегодное паломничество в Лурд. Глава «Угольной компании де ла Марков» ездил на личном поезде. Они доставили мальчика до вокзала Гар-дю-Нор и передали на руки матери.

- Юджиния ребенка ждет, - Мирьям сжала зубы, - а ей сорок один год. Анри погиб, но дитя от него останется, а я..., - муж об этом не заговаривал, но иногда Мирьям ловила на себе его испытующий взгляд. Ей хотелось признаться, что у нее было дитя, но Марта покачала головой:

- Не надо, милая. Я знаю, ты знаешь, бабушка твоя знает, - женщина улыбнулась, - а больше никому знать не надо. Стивену тяжело будет..., - она повела рукой: «Видишь, все без последствий обошлось, как я и говорила».

Мирьям, добравшись с Мартой до Англии, объяснила мужу, что плохо себя чувствует, из-за голода в Париже.

- Мне надо отдохнуть, - она ласково поцеловала его, - ты все равно на верфях занят, а я с провизией буду разбираться, - она рассмеялась. Она ждала снов, кошмаров, но ничего не было. Мирьям слышала ласковый голос бабушки:

- Все еще случится, милая. Просто надо подождать.

Врачи уверили Мирьям, что у нее все в порядке. Женщина, облегченно, вздохнула: «Спасибо, бабушка...». Корабль оснащали в Плимуте, здесь же были и склады провизии. Она стояла на балконе «Золотого Ворона». Мирьям и Стивен снимали у Берри комнаты с отдельной кухней. Муж обнял ее сзади. Мирьям, любовалась залитой вечерним солнцем гаванью: «Больше никогда, никогда я не предам Стивена. Это был мне урок».

Петр Воронцов-Вельяминов был на «Вороне» одним из двух кочегаров. Марта и Питер, вздохнув, отпустили подростка в Арктику. Капитан Кроу уверял, что экспедиция предполагается недолгой.

- Мы больше в Тихом океане проболтаемся, - он раскурил сигару, за мужским обедом, - ждите нас в конце следующего года. А насчет морского музея, дядя Мартин, если вы занялись коллекциями Кроу, то отберите вещи, которые потом для отдельной выставки пригодятся.

Мартин, на старости лет, полюбил хранилища Британского Музея. Архивы «К и К» были переданы в тамошнюю библиотеку. Мартин ходил в Блумсбери каждый день. Он не признавал кебов:

- Мне восьмой десяток. В моем возрасте полезны физические упражнения.

Мартин, правда, ездил на метро, впрочем, на нем ездил весь Лондон. Он сидел, разбираясь в истории компании, и даже написал в Любек. Оттуда первый Мартин Клюге приехал в Ревель, в царствование короля Генриха. Мартин, получил ответ из тамошней торговой палаты. Отец весело сказал Питеру:

- Помнишь, мы с тобой спорили, в каком году была основана лавка Клюге?

Он похлопал по конверту: «Мне выписки прислали, из архивов Ганзейского Союза. Я был прав. Мы на восемнадцать лет младше, чем ты думал. Одна тысяча двести сорок восьмой год, - старик подмигнул сыну.

Питер наклонился над отцом и поцеловал седой затылок. Пахло знакомо, помадой для волос, Мартин полвека покупал ее в одной и той же лавке на Джермин-стрит, и хорошим табаком.

- Папа, - ласково сказал Питер, - при нашем возрасте восемнадцать лет значения не имеют. Шестьсот лет основания дела мы пропустили, - он развел руками, - придется ждать следующего века, для юбилея.

- Я не дождусь, - сварливо отозвался Мартин, - да и ты тоже, дорогой. Даже он, - отец поднялся и посмотрел на зеленую траву сада, - не дождется.

Внук сидел на мраморной скамейке, углубившись в том детской энциклопедии Ларусса. Теплый ветер шевелил каштановые волосы мальчика, в расстегнутом вороте рубашки виднелся крохотный, золотой крестик. Питер улыбнулся:

- Еще семдесять семь лет. А ему всего четыре. Дождется, конечно.

- Пишет, читает, в цифрах разбирается..., - гордо подумал Мартин о внуке.

- Хотя Люси..., - он покрутил головой, - не знаю, где ее учить надо. В Кембридже. Не зря мы денег на женский колледж дали.

К внучке ходил преподаватель физики и химии, из школы Мерчант Тэйлор. Математике ее учила мать. Люси ездила с родителями в Гринвичскую обсерваторию. Питер провел дочь по тоннелю под Темзой, построенному сэром Майклом Кроу. Оказавшись на северном берегу, девочка заметила:

- Очень впечатляет, папа. Но я не буду инженером. Я пойду к тебе в лабораторию, на завод. Я хочу стать химиком, - Люси не увидела, как отец и мать обменялись смешливыми взглядами.

Сидония и вдовствующая герцогиня занимались благотворительностью. Они опекали приюты на севере. В память покойной Вероники учредили стипендию для девушек, в Гиртон-колледже. Полина жила в Банбери, Джон не хотел перевозить семью в город. Однако маленькая Джейн подросла, наследный герцог учился в школе. Полина, в добавление к своей негласной работе в конторе у Бромли, открыла в Уайтчепеле маленькое, на десять коек, убежище для женщин и детей. Она ездила в Ист-Энд, говорила с постоялицами, составляла для них жалобы в полицию и добивалась своего. Мужей и сожителей арестовывали.

- Хотя бы превентивно, - говорила герцогиня, - многие после этого одумываются.

Ее знали на востоке города. Однажды, вернувшись в замок, Полина сказала мужу:

- Меня сегодня в парламент выдвигали, дорогой мой. Женщины говорили, что лучшего депутата им не найти, - она, невесело, улыбнулась. Джон обнял ее:

- Думаю, мы, при нашей жизни, увидим всеобщее избирательное право, Чайка.

Полина, после известия о смерти племянника, отвезла Пьера на континент. Она, вместе с Виллемом и Элизой добралась до Парижа. Герцогиня написала оттуда мужу:

- Юджиния, конечно, горюет, однако она занята мыслями о ребенке. Это хорошо. Ей сейчас не стоит думать о том, что случилось, а надо смотреть в будущее.

Анри похоронили в семейном склепе, на Пер-Лашез, а о Максе ничего известно не было. После разгрома Коммуны, как сказала Юджиния, он исчез.

- Исчез, - повторяла себе Мирьям:

- Не думай о нем, не смей. Он к тебе больше никогда не вернется. Это было..., - она вспоминала лазоревые глаза Петра, видела перед собой его отца: «И о нем не думай. Он сын Марты, его сын..., Он ребенок, ему шестнадцать лет».

Давид, с женой и сыном, тоже приехал проводить экспедицию. Он отдал сестре письмо от бабушки:

- Они тихо живут, сама понимаешь. У них ничего не происходит…, - он улыбнулся. Мирьям погладила его по щеке:

- Как и у тебя, милый. Когда мы со Стивеном вернемся..., - Мирьям оборвала себя. Капитан Кроу потом собирался отправиться на юг, к берегам Ледяного Континента, искать корабль сэра Николаса и леди Констанцы. Стивен просил никому пока об этом не говорить.

Давид хорошо выглядел. Мирьям заметила, как ласково он смотрит на жену и сына. Шмуэль сразу подружился со всеми детьми. Мальчик сказал тете:

- Когда мы приезжаем в Мон-Сен-Мартен, мы с младшим Виллемом тоже друг от друга не отходим. Мы с ним единственные сыновья, - мальчик погрустнел, - а у вас весело.

Семья Кардозо гостила в замке каждые два месяца. Золовка призналась Мирьям:

- Неудобно..., Кузина Элиза для нас отдельный дом построила, с кухней, новую посуду купила..., -Рахиль огляделась. Они сидели в библиотеке «Золотого Ворона», рядом никого не было. Женщина зашептала что-то на ухо Мирьям. Невестка ахнула: «Что, совсем?»

Рахиль кивнула темноволосой головой, укрытой шелковым беретом:

- В поселке говорят. Они обет дали, оба, до конца дней своих. У них это принято, - добавила женщина:

- Их праведниками называют. Хотя, конечно, все это язычество..., - она, зорко, посмотрела на Мирьям. Женщина расхохоталась:

- Я, дорогая моя, сама за не евреем замужем. В Лондоне у нас кухня кошерная, а в Арктике, - Мирьям указала в сторону моря, - придется, все есть. Иначе не выжить. Но не бекон, конечно, - женщина подняла бровь. Они заговорили о детях. Шмуэль пошел в школу. Моше, после бар-мицвы, стал заниматься в сельскохозяйственных классах, открывшихся в Иерусалиме.

- Он делом Судаковых управлять будет, - заметила Мирьям, - их вино во всей Европе пьют, в Польше, в России, - она, мимолетно, вспомнила рыжие волосы Федора: «Не думай о нем. Ты его больше никогда не увидишь».

- Однако в Америке, - весело добавила Мирьям, - теперь вино Горовицей в ходу. Джошуа землю купил, процветает..., Жаль, что мы отплывем, и не узнаем, кого Бет родила. Девочку, наверное, -хихикнула Мирьям:

- Шестой ребенок..., - она осеклась, заметив, что невестка отвела темные глаза.

- Должно быть, это ее вина, что у них один Шмуэль, - ночью, слыша дыхание мужа, подумала Мирьям, - как у меня..., Но у меня был ребенок, и у Стивена тоже..., Почему, почему..., - она увидела бесконечные, слепящие снега, яркое, пронзительное голубое небо, и бирюзовую гладь воды: «Может быть, - сказала себе Мирьям, - все получится. Просто надо не терять надежды».

Люси рассматривала шелка, держа за руку брата. В Плимуте, граф Хантингтон, в музее у Берри, по секрету показал ей медвежий клык, оправленный в медь.

- Это из Сибири, - Люси коснулась его нежным пальчиком, - мне мама говорила. Петр ничего не помнит, он маленький был. В России все снега и снега..., - зеленые глаза девочки взглянули на Маленького Джона. Мальчик, внезапно, улыбнулся: «Я поеду в Африку. Мистера Ливингстона нашли, но еще много неизведанных мест».

- И в Мон-Сен-Мартене нет снега, - Люси подняла русоволосую голову, - Грегори в замке остался. Он Рождество с дядей Виллемом и тетей Элизой проведет. А мы здесь. У тети Юджинии скоро будет ребеночек, - Пьер, когда они приехали, очень обрадовался: «Сестру мою увидите. Мы ее Жанной назовем. Тетя Марта будет крестной матерью, а крестным отцом месье Пастер».

- Может, у тебя брат родится, - недоверчиво сказала Люси, но Пьер помотал головой: «Сестра».

Они ходили в Люксембургский сад, в зверинец, катались по Сене. Город восстановили, сгоревшие здания снесли. Люси, глядя на стеклянный купол магазина, вздохнула: «Как красиво!»

- Пойдемте, милые, - Марта поторопила детей, - заберем папу из читального салона, и пора обедать. Мы сюда вернемся, за игрушками.

- Хотелось бы, - неслышно пробурчал Мартин. Мать расхохоталась, показав мелкие, белые зубы: «Нам надо покупать подарки. Вернемся, и даже завтра».

Высокий, рыжеволосый мужчина, с галереи второго этажа, рассматривал стройную спину в темно-зеленом жакете. Невестка немного покачивала узкими бедрами. Федор отвел глаза:

- Она тебя обманывала, скрывала от тебя дочь..., И Юджиния бы скрыла, мерзавка, если бы ты не приехал на месяц раньше. Как знал. Наверняка, сбежала бы куда-нибудь, вместе с мальчишкой и моим ребенком..., - Федор несколько дней наблюдал за домом. Он понял, когда мальчик отправляется в школу, и Юджиния остается одна. Когда он увидел выступающий под просторным платьем живот, женщина смертно побледнела и прикрыла его руками:

- Это ребенок Анри. Марта через две недели будет в Париже, с мужем и детьми. Они остановятся у меня. Уходи! - почти крикнула Юджиния. Федор отвесил ей пощечину: «Уйду, когда захочу». Он взял ее сильными пальцами за сломанное запястье:

- Твой сын только к обеду вернется. Времени много, дорогая Женечка. Ты помнишь, как мне нравилось, когда ты носила мальчиков. И сейчас..., - его рука протянулись к пуговицам на вороте платья, женщина отшатнулась, - и сейчас нравится...

Федор остановился в скромном, но респектабельном пансионе у Сорбонны, избегая шума Правого Берега. Он совершенно не хотел наткнуться на кого-то из знакомых. Русских в Париже было много. Это была служебная поездка. Они, с одним из атташе посольства, составляли списки эмигрантов, на которых французской контрразведке стоило обратить особое внимание.

- Волк пропал, - заметил атташе, - а вместо него на Пер-Лашез расстреляли, как выяснилось, невинного человека, врача, еще и с титулом. Говорят, к его вдове сам Тьер приезжал, с извинениями.

- Пропал, - усмехнулся Федор, - но скоро появится, я уверен.

Пан Вилкас о себе вестей пока не подавал, но Федор знал, что это ненадолго, и не беспокоился. В портмоне у него лежали три билета на поезд до Лиона.

- Ничего страшного, - Федор спустился по широкой лестнице, - родит в Лионе, или в Женеве. Она здоровая женщина, все будет хорошо. Поживем в провинции, немного. Дитя окрепнет, и вернемся в Россию. Мальчишку пусть невестка подбирает, - он усмехнулся, - вместо потерянной дочери.

Федор решил крестить девочку Любовью.

- Будет очень красиво, - он зашел в отдел игрушек и вспомнил ее русые волосы, зеленые, большие глаза, - она у меня и сама словно куколка. Любовь Федоровна, - он подозвал продавца и велел принести каталог.

Марта любила подниматься рано утром и работать в тишине. Ее наставник, Чарльз Бэббидж умер осенью. Герцог поручил Марте разобрать и описать его архив.

- Ты понимаешь, - Джон повел рукой с дымящейся папиросой, - не все его документы отправятся в Королевское Общество. Машина, у Бэббиджа в подвале, - он выдохнул дым, - займись ей.

- Сделать так, чтобы она больше никогда не работала, - усмехнулась женщина: «А, когда я умру, никто не сможет работать на той, что стоит у нас в подвале».

- Ты меня переживешь, - сварливо заметил герцог. Марта увидела какую-то тень в светло-голубых, прозрачных глазах. Она поднялась и положила руку ему на плечо. Джон сидел на подоконнике, рассматривая купол Собора Святого Павла. В летнем, ярком небе вились, кричали птицы. Внизу, на площади толпились зеваки. Марта отчего-то подумала:

- Кебов все равно меньше не стало. Конечно, метро только в центре города. В омнибусе, с багажом, неудобно..., Надо с Питером поговорить о двигателях внутреннего сгорания, что немецкий инженер строит, герр Отто. Они пока на газе работают, но можно будет найти и другие горючие жидкости. Это все химия..., - Марта вспомнила дочь и улыбнулась.

- Банбери деревня, - успокаивающим тоном сказала Марта, - любой незнакомец на виду. И у тебя в замке полицейский пост. Незачем беспокоиться.

Джон тяжело вздохнул:

- Джейн семь лет, а мальчику десять, он в школе..., Это, конечно, безопасно, но все равно..., - Полина часто говорила мужу, что ему надо прекратить заниматься Ирландией. Герцог разводил руками:

- Милая моя, я самый здравомыслящий человек в тамошней администрации. Если я уйду, они, - Джон указал на потолок, - страну кровью зальют.

- Ирландцы будут бороться до тех пор, пока не обретут свободу, - Полина обняла мужа и поцеловала в теплый висок.

- У тебя седина, товарищ Брэдли. Тебе пятый десяток. Уходи в отставку, выращивай овощи, и катай меня и Джейн на барже, - она вдохнула запах дыма и палых листьев. Джон потянул жену к себе на колени.

- Через десять лет, - твердо сказал он, - Аарон станет архиепископом Кентерберийским. Это дело почти решенное. Увижу своего дядю приматом церкви, буду вывозить Джейн на балы, и копаться в огороде. До этого времени, - он улыбался, и Полина поцеловала его прямо в улыбку, - я еще кое-что успею сделать.

Сын, по окончании Итона, хотел поехать на пару лет в Африку.

- Петр отправился в экспедицию, - обиженно заявил Маленький Джон, - они с Грегори были в Каире, на Суэцком канале, в Японии и Китае..., Франческо два года в Японии жил. Я, кроме Банбери, Лондона и школы, и не видел ничего. Ты сам был в Африке папа, в Австралии…

- В Австралии я только родился, - поправил его Джон, откинувшись на спинку кресла. Они сидели в библиотеке, саквояжи были сложены. Вся семья завтра уезжала в Плимут, провожать «Ворона».

- Но ты отправляйся в Африку, милый мой. Поброди, послужи в армии. Кембридж никуда не денется, -герцог отпил чая и весело добавил:

- При условии, что ты нам будешь писать, Маленький Джон. Мне, маме своей, бабушке..., - когда Джон признался в этом разговоре жене, Полина помолчала:

- Он прав, наш мальчик. И ты прав, милый. Нельзя дома сидеть, надо посмотреть мир. Только все равно, - она сидела в постели, переписывая жалобу какой-то из своих подопечных, - мы будем воевать с бурами, не сейчас, так позже..., Алмазы..., - Джон наклонился и поцеловал кольцо на пальце жены. Камень сверкал в свете газа.

- Алмазы, - согласился герцог, - а я первым их нашел, Чайка. То есть наступил на них, - он расхохотался. Полина погрызла механическую ручку:

- Мы можем полковнику Горовицу написать, - задумчиво сказала она, - то есть Дэниелу. Мальчику будет полезно побывать в Америке. Дэниел родственник, за ним присмотрят. Заодно Маленький Джон и поучится..., - Полина осеклась и горько сказала: «Загонять индейцев в резервации. Хотя бы с католиками мы этого больше не делаем».

- Пьетро католик, а еще дослужится до заместителя министра иностранных дел, - муж устроился рядом и вынул из ее рук бумаги, - увидишь.

- Но не до министра, - сочно заметила Полина, забирая жалобу обратно. Джон признал: «Не в наше время, нет».

Марта присела рядом, на подоконник и бодро сказала:

- Ты не рискуешь их жизнями, как сэр Кенннет Маккензи, при короле Якове. Не везешь их в Ольстер. Но скучаешь, - она, коротко, взглянула на Джона.

Герцог скучал. У него были свои комнаты в неприступном, охраняемом дублинском замке. Передвигался он по городу в бронированном экипаже. Вечером, сидя у камина, он слушал, как стучит в ставни дождь. Джон писал, длинные письма матери, жене и детям. Их отправляли особым рейсом пакетбота в Ливерпуль. Джон знал, что Полина получит конверты на третий день. Он закрывал глаза и видел весеннюю, зеленеющую траву парка. Мать, в суконной, простой накидке, гуляла со спаниелями. Полина, Маленький Джон и Джейн кормили оленей. Он протягивал руку и хотел коснуться ладони матери. Его пальцы натыкались на пустоту, и он слышал далекий голос: «Сыночек, сыночек мой…»

Джон думал, что забыл, как мать звала его, в Австралии. Когда диагноз подтвердился, отец поселил ее в отдельной, запертой комнате, с зарешеченным окошечком, Джон, трехлетний, ночью выбирался из своей детской и садился под дверью у матери. Он просил: «Мамочка, открой мне, пожалуйста. Ненадолго. Я тебя обниму, и уйду, обещаю». Врачи еще не определили, на какой стадии находится болезнь. Еве было запрещено выходить к людям.

- Нельзя, милый мой, - слышал он грустный голос, - нельзя, мой сыночек. Давай, я тебе песенку спою, -она пела. Маленький Джон плакал, забившись в угол коридора, держа свечу.

Он и сейчас, в Дублине, иногда просыпался на влажной от слез подушке. Он шептал: «Мамочка...». Ева, было, хотела поехать с ним в Ирландию, но сын отказался, не желая подвергать ее опасности. «Тебе негде будет жить, - грустно сказал Джон, сидя напротив матери, - это все-таки..., - он замялся и вдовствующая герцогиня вздохнула:

- Тюрьма, я понимаю. Будь осторожней, сыночек, - Джон потянулся и поцеловал красивую, с тонкими пальцами руку. Седина в белокурых волосах матери была почти незаметна. Она до сих пор носила шелк нежных цветов, светло-голубой, неяркий зеленый, и сама, иногда думал Джон, была, как цветок. Ева привезла в Банбери своих птиц, устроила оранжерею, и внучку приохотила к растениям. Маленькая Джейн с удовольствием помогала бабушке. У девочки были золотистые косы, глубокие, синие, материнские глаза. Джон любовался ей:

- Она отличную партию сделает. Впрочем, и Люси тоже. Питер чуть ли не самый богатый человек в Англии, с шахтами, заводами, подземной дорогой, химическим производством..., И Мария…, Если дядя Аарон станет архиепископом, а он станет, королева дала это понять кабинету министров, то Мария сможет выйти замуж и за пэра Англии. Впрочем, она предпочитает с землей возиться, - на окраине Кентербери каноник устроил целую ферму.

Ева, услышав, что внук может поехать в Америку, рассмеялась: «Хорошо, там девочки Горовицей...»

- Тетя Ева, - удивилась Полина, - они дети совсем, да и Джошуа раввин.

- Его прадед, благословенной памяти, - Ева указала на Джона, что закрылся газетой, - тоже был раввин, сама знаешь. А вот как все получилось. А что дети, - подытожила женщина, щелкая спицами, - они вырастут.

Сын обрадовался и горячо сказал:

- Прямо сейчас! Я могу на «Вороне» дойти до Гренландии, а потом..., - Джон, со значением, покашлял: «А потом замерзнуть во льдах. Прежде чем куда-то ехать, граф Хантингтон, надо хотя бы карту изучить. И тебе десять».

- Петру шестнадцать, - со вздохом, признал мальчик и оживился: «Я могу еще три года подождать».

- Пять, - отец улыбнулся: «Не спорь со мной. К тому времени они закончат с индейцами воевать. Я бы не хотел, чтобы ты в этих стычках участвовал, - он нагнулся и поцеловал сына в лоб. Маленький Джон развел руками: «Не буду, папа».

Марта плотнее завернулась в кашемировую шаль. Рю Мобийон была пуста, над крышами едва всходило солнце. Она склонилась надо тетрадью. Марта, негласно, составляла задачи для экзаменов по математике в Кембридже.

- Пусть мальчика в Америку отправляют, - она быстро писала, - Дэниел о нем позаботится. Как ни странно, у них спокойнее. И не поспоришь, с подростками, - она увидела упрямые, лазоревые глаза сына. Петя сразу сказал:

- Совершенно не о чем волноваться, мамочка. Экспедиция короткая. Здесь дядя Стивен, тетя Мирьям..., Мне, как будущему инженеру, - добавил Петя, - просто необходимо поработать на паровом двигателе.

- Кочегаром, - ядовито заметил отчим.

- Я бы тебе мог организовать практику неподалеку, на Гоуэр-стрит. На подземной дороге тоже есть паровые машины. Белых медведей, правда, не завели пока, - он потрепал рыжие кудри юноши: «Езжай, конечно, и будь достоин своего отца». Петя взял в экспедицию икону и родовую саблю. Оружейник сделал новый, короткий клинок. «Достоевского с Пушкиным я тебе не отдам, - отрезала Марта, - не ровен час, потеряешь, если вам придется на санях двигаться».

- Не придется, - возразил сын, - дядя Стивен обещает, что к середине лета мы увидим северное побережье Аляски и выйдем в Тихий океан. Северо-Западный проход будет найден. Во второй раз, -прибавил Петя. Марта вздохнула: «Если от экспедиции Франклина могли остаться какие-то следы, то от сэра Николаса Кроу вряд ли. Больше двух веков прошло».

- Это мы еще посмотрим, - весело отозвался сын.

- Зимуют они сейчас, в Гренландии, а на запад в апреле двинутся, - Марта перекрестилась: «Убереги их, Господи». Она подняла голову и застыла. На углу рю Мобийон она увидела знакомые, рыжие волосы. Зять был в сером пальто, отменно скроенном, с воротником из соболей. Он шел к дому. Марта, нарочито небрежно собрав тетради, поднялась. Она прижалась к стене и повернула ручку двери. Женщина проскользнула в кабинет. Дом еще спал. Она вспомнила:

- Пьер к восьми в лицей идет, а Люси с Мартином могут сейчас проснуться, они ранние пташки.

Еще не пробило семи утра. Марта аккуратно сложила тетради на бюро красного дерева. Выйдя в коридор, она постучала в комнату Юджинии.

В комнате пахло ирисом, шторы были задернуты, Юджиния лежала, свернувшись в клубочек, гладя свой живот. На пальце поблескивал синий алмаз. Она слабо улыбнулась. Дитя задвигалось, сначала медленно, а потом бойко. Она не сказала Марте, что бывший муж в Париже.

- Мы ей не верили, - горько подумала женщина, - а она предупреждала, говорила..., Если бы мы ушли из города вместе с Пьером, ничего бы этого не случилось, Анри бы, не погиб, он бы увидел дитя...

Юджиния была уверена, что ребенок, ее покойного мужа. Макс прожил неделю на рю Мобийон, ухаживая за Юджинией. По ночам, когда он обнимал женщину, она закрывала глаза и говорила себе: «Это Анри..., Он тоже был такой..., нежный».

Макс уехал, не сказав, куда. Он поцеловал Юджинию в передней:

- Я тебя буду навещать, Эжени. Здесь мой племянник. Вы мои самые близкие родственники, вы и Полина. Я знаю, - он ласково погладил женщину по щеке, - знаю, что ты мне всегда будешь рада, милая.

Юджиния кивнула. Было раннее утро, над городом все еще висел запах гари. Женщина вышла на балкон и проводила его глазами. Он уходил, высокий, широкоплечий, но изящный, ступая легко, будто зверь. Волк остановился на углу и помахал ей. «Как Анри..., - вспомнила Юджиния, - когда он на Пер-Лашез отправлялся». Она, невольно, перекрестила Макса.

Юджиния не увидела, как мужчина усмехнулся, оказавшись на бульваре Сен-Жермен:

- Первый безопасный адрес, отлично. Нужен еще один в Лондоне..., - Волк задумался. Кафе, после разгрома восстания, потихоньку оживлялись. Он присел на кованый стул, и заказал кофе. Покуривая папиросу, он, наконец, решил:

- Сейчас мне кузину Мирьям навещать не след. Во-первых, слишком мало времени прошло, во-вторых, рядом ее муж. Однако потом она мне не откажет, я уверен. Все равно, остается муж..., - Макс поморщился:

- И кузина Марта в Англии, от нее ничего не скроешь. Она на тебя смотрит и насквозь все видит. Она дотошная, всю душу вынет, а своего добьется. А остальные все девчонки..., - он даже не хотел вспоминать о дочери. Девочка его совершенно не интересовала. Макс, было, хотел соблазнить жену паралитика Виллема, но покачал головой:

- Даже ради дела, ради безопасного адреса, я на такое не способен. Противно, не женщина, а квашня какая-то. В Америке, - он бросил медь на столик и легко поднялся, - меня ждет Аталия. Очень, очень хорошо, - у Макса теперь было четыре паспорта. Он знал, что спокойно может пользоваться бумагами расстрелянного брата везде, кроме Франции.

- Федор Петрович, думаю, Юджинию в покое не оставит. Будем ее делить, - Макс шел к южным предместьям. Он хотел выбраться из Парижа кружным путем: «Впрочем, у меня нет инстинкта собственника».

Он предполагал написать своим адвокатам из Лондона, когда во Франции, все бы успокоилось. Волк поручал им ремонт и сдачу в аренду квартиры на набережной Августинок. Макс добрался до деревни Орсе, одного из пригородов на юго-западе, и устроился на фермерскую телегу. Через несколько недель он оказался в Бретани. Волк нанялся на рыбацкую шхуну и сошел на английский берег в Корнуолле. В Пензансе он остановился в хорошей гостинице, по документам Анри, привел себя в порядок и уехал на поезде в Лондон, к Марксу. Ему надо было сделать отчет о работе в Париже и получить новое задание.

Юджиния не знала, зачем бывший муж приказал ей пригласить Марту и ее семью. Она только надеялась, что Федор, получив свое, больше сюда не приедет.

- Я ему сказала, - повторяла Юджиния, - сказала, что это не его ребенок. Зачем ему чужое дитя...

Марта, Питер и дети поселились на рю Мобийон. Бывший муж прекратил ее навещать. На прощание, он сказал:

- Ты, Женечка, помни, что я здесь. Веди себя разумно, и твой сын выживет.

Он угрожал ей убить Пьера. Юджиния возилась с детьми, готовила, шила, вместе с Мартой, приданое для ребенка, и ходила к мессе. Женщина, все время вспоминала:

- Он здесь. Он следит за каждым нашим шагом. Зачем я все это придумываю? Понятно, что он никогда не оставит меня в покое, до самой смерти моей..., А если он захочет забрать дитя? - Юджиния вздрагивала, ловя на себе испытующий взгляд кузины.

Она чувствовала себя виноватой. Марта спасла Пьера, Марта устроила Юджинии развод, а сейчас, горько думала женщина, она ее предавала. «Но я не могу, не могу..., - повторяла Юджиния, - не могу рисковать жизнью мальчика».

Она смотрела на кольцо. Юджиния была обеспечена. После смерти мужа она стала владелицей квартиры. Месье Тьер приехал с извинениями, и обещал, что она получит от французского правительства пожизненную пенсию.

- Пьер наследник Макса, - вспомнила Юджиния, - до сих пор. Девочка ни в чем не будет знать нужды..., - ребенок двигался, она услышала стук в дверь спальни.

Марта была в утреннем, скромном платье, без кринолина, светлой шерсти. Она присела на кровать и взяла Юджинию за руку:

- Не волнуйся, пожалуйста. На улице твой бывший муж стоит, - Марта увидела страх в лазоревых глазах женщины:

- Беспокоиться незачем. Мы все здесь, у меня пистолет при себе..., - тонкие губы улыбнулись. Прозрачные, зеленые глаза взглянули на Юджинию. Марта спросила: «Ты знала, что он приехал?». Юджиния почувствовала, внезапно, тянущую боль внизу живота: «У меня схватки, кажется..., Рано еще, время не пришло...»

- Ничего страшного, - небрежно пожала плечами Марта: «Это и не схватки. Тело готовится к родам. Ты знала? - она все не отпускала руку женщины. «Марта..., - прошептала Юджиния, - Марта, я не могла, я ношу, я боялась...»

- Знала, - подытожила Марта и дернула углом рта:

- Когда я Петра носила, я в гареме у Шамиля жила. Он жениться на мне собирался. Я тогда понятия не имела, жив мой муж, или нет. А когда Люси носила, - Марта наклонилась и встряхнула женщину за плечи, - я была в Баден-Бадене, не спала ночами, пила шампанское, танцевала с твоим мужем и флиртовала с ним, чтобы ты получила развод и могла обвенчаться с Анри! Поэтому ты мне сейчас все расскажешь, - тонкая морщинка пересекала высокий лоб, - все, до конца, Юджиния! Что он здесь делает, и зачем ты нас пригласила сюда!

Боль становилась все сильнее. Юджиния прошептала: «Надо позвать акушерку, Марта...»

- Потерпишь, - отрезала женщина: «Тебе сорок, не девочка. Говори, - велела она.

О Максе Юджиния упоминать не стала, ей было стыдно. Она плакала. Марта, обняла ее:

- Все, все. Я тебе обещаю, он здесь больше никогда не появится. Частые схватки? - Юджиния мелко закивала и вцепилась в тонкие пальцы Марты. «Я Пьера за акушеркой отправлю, - Марта поднялась, -и попрошу его за Мартином присмотреть. В лицей пусть сегодня не пойдет».

- Пьеру нельзя на улицу выходить..., - измученно сказала Юджиния: «Он, он, обещал убить его, если я не сделаю того, что он велел...»

- А ты сделала, - хмыкнула Марта, - мы в Париже. Не нужен твоему бывшему мужу Пьер, поверь мне.

- Ему нужна Люси, - мрачно подумала Марта и потянула носом. С кухни пахло кофе. Питер, в халате, стоял над плитой. Увидев ее, муж обрадовался:

- Они вчера в Люксембургском саду набегались, спят еще. Я думал, спокойно позавтракать с тобой, Юджинии поднос приготовить..., - он увидел лицо жены. Марта открыла окно, и взяла с полки коробочку папирос.

- Спокойно, - она чиркнула спичкой, - не получится, милый мой. Ты послушай меня. Помнишь, - Марта поморщилась, - я тебе рассказывала, как с зятем своим встречалась, в Баден-Бадене..., - Питер подошел к ней и обнял за плечи, забрав у нее папироску:

- Помню, конечно. Я тебе налью кофе, и ты мне все расскажешь, - он поцеловал жену за ухо: «Я тоже здесь, любовь моя. А если мы с тобой рядом, то волноваться нечего».

Федор стоял на углу бульвара Сен-Жермен, изучая тумбу с театральными афишами. Отсюда была хорошо видна рю Мобийон и подъезд дома бывшей жены. Он предполагал, забрав свою дочь, прийти сюда и увезти Юджинию. Он знал, что Марты и ее мужа на квартире не окажется. Супруги Кроу, узнав о пропаже дочери, должны были находиться в полицейском участке.

- Дети мне не помешают, - хмыкнул Федор, - запру их в комнате. Юджиния пусть вещей не берет, я ей все куплю. Это моя обязанность, как мужа. Отсюда в экипаже на Лионский вокзал, и поминай, как звали.

Он даже привез старый, русский паспорт Юджинии. У дочери документов не было, но в поезде их бы никто и не спросил. В Женеве Федор собирался внести ее в свой паспорт, в консульстве.

Он думал, что невестка и муж вместе выйдут из дома, однако на улице появился один мистер Кроу, в роскошном пальто английского твида, при цилиндре, с тростью. Он вел за руку девочку. Люси была в бархатном пальтишке, изящных сапожках. Русые волосы спускались на спину из-под зимней шляпки. Муж невестки никогда в жизни не видел Федора, однако Воронцов-Вельяминов не хотел рисковать. Он быстро нырнул в кафе и выпил у стойки чашку кофе.

Федор порадовался:

- Очень хорошо, что он один, с Любашей, - он, про себя, называл дочь именно так: «Я его быстро вокруг пальца обведу». Он подождал, пока мужчина с девочкой вышли на бульвар. Было солнечно, свежо, зимний день обещал стать теплым. Федор, расплатившись, последовал за ними, не теряя из вида русые, отливающие золотом волосы дочери.

В Le Bon Marche было людно, парижане покупали рождественские подарки. У входа в магазин стояли лотки с жареными каштанами и леденцами. Дома, на Ганновер-сквер, бабушка Сидония делала детям итальянские сладости. Она научиласьготовить у своей матери. Когда старшие братья приезжали из школы на каникулы, бабушка и дедушка брали всех внуков и вели их в «Фортнум и Мэйсон», на большой чай, с множеством пирожных.

- Мама обещала на Рождество шоколадный рулет испечь, с марципаном, - вспомнила Люси, - и в наших мешочках с подарками обязательно будут сладости.

Марта готовила детям ириски, как и ее прабабушка. В Акадии незамужние девушки, на праздник святой Екатерины, в ноябре, предлагали юношам конфеты. Марта рассказала об этом дочери и рассмеялась:

- И моя мама, твоя бабушка, была из Акадии. Я ее не помню, она умерла, как мне два года исполнилось, но свои корни забывать не след, - она поцеловала русый затылок дочери. Люси много раз видела родословное древо их семьи. Оно висело в библиотеке. Рядом было два портрета, старый, написанный с миссис де ла Марк, и японская гравюра, сделанная первым мужем мамы.

- Картина с прабабушкой моей пропала, во время революции, - разводила руками мать, - может быть, и найдут ее.

Когда они гуляли по Парижу, Люси, незаметно, изучала витрины антикварных лавок. Она видела дагерротип бабушки и дедушки. Когда Питеру исполнилось сто лет, он получил поздравление от королевы. Мартин уговорил отца и мать позировать художнику. Люси, зачарованно, смотрела на них. Питер сидел, с прямой спиной, совершенно седой, в изящном сюртуке и шелковом галстуке, жена стояла, положив ему руку на плечо. Люси осторожно коснулась кончиком пальца ее пышного, шелкового платья: «Ты ее помнишь, мамочка?»

Мать усмехнулась, держа девочку на коленях:

- Как не помнить? Бабушка Марта мне пистолет подарила, она меня в Россию отправляла..., Она была замечательная женщина, знала месье Лавуазье, короля Людовика и Марию-Антуанетту, встречалась с Наполеоном..., - Марта смотрела в большие глаза женщины. Лицо было испещрено морщинами, но рука, тонкая, маленькая рука, оставалась твердой.

- Все равно, - вздохнула Люси, проходя вслед за отцом в кафе на первом этаже универсального магазина, - хочется, чтобы картина нашлась.

Мама и папа ей все объяснили, еще дома. Люси кивнула:

- Я понимаю. А Мартин? – внезапно поинтересовалась девочка: «Он с нами пойдет?»

Мать покачала головой:

- Пьер за ним присмотрит, а я с тетей Юджинией побуду. Скоро ребенок на свет появится. Вам с папой придется самим все сделать, - мать рассмеялась. Люси подумала: «Очень хорошо. Мартин задается, потому что он мальчик. А ведь он меня на год младше. Петр с Грегори, конечно, на моей стороне, но ведь они редко дома бывают..., Мартина в магазин не берут. Он лопнет от зависти, когда узнает, что я помогла маме арестовать плохого человека».

Люси знала, кто это такой, бывший муж тети Юджинии, младший брат отца Петра, погибшего на войне в Америке.

- У нас кузены есть, в Санкт-Петербурге, - она сидела за мраморным столиком, болтая ногами, ожидая, пока гарсон принесет им кофе для отца, и горячий шоколад для нее, - только их никто не видел. Они в Лондон не приезжают. Мария и Джейн тоже ахнут, когда узнают, что я преступника ловила.

Люси потянула к себе большую фарфоровую чашку и тарелку с пирожными: «Он не преступник. Он просто преследует тетю Юджинию. Но больше не будет».

Когда Люси ушла в умывальную, Марта, вздохнув, сказала мужу:

- И все, и больше ей ничего знать не надо. Упрямый человек мой зять. Вбил себе в голову то, чего не было, придумал что-то..., - она почувствовала прикосновение теплой руки мужа:

- Он в тебя влюблен был, в Баден-Бадене, - Питер провел губами по ее щеке, - да и кто бы в тебя ни влюбился..., Ему хочется, чтобы его мечта сбылась.

- Такие люди, - кисло ответила Марта, беря серебряный гребень, - не умеют любить, Питер. Не надо его жалеть. Ты помнишь, что он с Юджинией делал. Он до сих пор не оставляет ее в покое, мучит...

- А теперь оставит, - подытожил Питер, - и нас тоже. Я его не жалею, и не собираюсь, любовь моя. Мы с Люси все сделаем, а потом появишься ты, как и договаривались.

Марта кивнула и стала укладывать косы в тяжелый узел. Она взяла духи. В Лондоне ей делали эссенцию жасмина в магазине Yardley. Здесь, в Париже, Марта покупала духи в Lubin, они поставляли свою продукцию королеве Виктории. Марта назначила примерки в ателье месье Ворта. Париж оживлялся после войны, модельер сказал ей:

- Я думаю, что кринолин отжил свое, мадам Кроу. Платья будут узкими, а сзади, - он быстро нарисовал что-то на листе бумаги и показал Марте, - сзади мы собираемся вшивать турнюр. Это поможет..., -месье Ворт замялся. Женщина расхохоталась:

- Тем, у кого мальчишеская фигура. Боюсь, у меня и турнюр ничего не изменит, но мы его сделаем, конечно.

Цвета были глубокими, яркими, темный изумруд, аметист и пурпур.

- Химические красители, - Питер рассматривал альбом с образцами, - совершили революцию, месье Ворт. Ткань может быть любого цвета. Недалек час, когда мы откажемся от шелковых чулок и оденем, женские ноги в продукцию химической промышленности.

Ворт даже закашлялся: «Это как, месье Кроу? Искусственная ткань?»

Питер кивнул:

- Ваш, французский химик, месье Одемар, пятнадцать лет назад предложил обрабатывать нитроцеллюлозу эфиром и ацетоном. Целлюлоза, - Питер подал руку жене, - делается из хлопка и довольно дешева. Однако пока этот процесс долог, и трудоемок. Но я вам обещаю, - Питер улыбнулся, - мы увидим платья из искусственных тканей, и чулки такой тонкости, что через них, - он подмигнул Ворту, - мы сможем рассматривать женские ноги. Как это было во времена вашей революции.

- Тогда они просто без чулок ходили, - развеселился модельер, - но для этого нужны короткие платья, а такого никогда не случится, месье Кроу. Никогда приличная женщина не наденет наряд, открывающий щиколотку.

- Я бы поспорил, - отозвался Питер, - но я никогда не спорю.

Марта придирчиво осмотрела мужа и дочь и осталась довольна. У любого управляющего магазином седые виски Питера, его бриллиантовый перстень и золотой брегет вызвали бы полное доверие. Муж взял с собой паспорт, где четко значилась мисс Люси Кроу, дочь Питера и Марты, пяти лет от роду, проживающая в Лондоне. Она присела и обняла девочку:

- Ничего не бойся. Начинай кричать, когда вы окажетесь у входа в магазин. Папа все время будет рядом, а я приду и заберу вас из полицейского участка.

- Еще и в полиции побываю, - довольно поняла Люси: «Мартин позеленеет от зависти. Будет, что девочкам рассказать. Они после Каира и Красного моря меня слушали, открыв рот. Они нигде, кроме Англии, не были. Хотя у Марии, на ферме, хорошо. У нее даже козлята есть, и теленок, - Люси весело улыбнулась и шепнула: «Не волнуйся, мамочка».

Питер, сидя напротив дочери, незаметно огляделся: «Господин Воронцов-Вельяминов, собственной персоной. Я его видел, на улице, он от нас не отставал». Зять Марты устроился за столиком в углу. Питер заметил, что в руках у него был какой-то сверток.

- А если он с оружием, - забеспокоился мужчина, - у меня ничего нет, и здесь Люси..., Он не будет в меня стрелять, он хочет ее забрать без шума. Но без шума не получится, - Питер подавил улыбку и сказал дочери:

- Ты посиди здесь, милая. Я возьму на кассе вещи, что вчера мама отложила.

Пальто он оставил на спинке стула. Выйдя из кафе, оказавшись в зале с елкой, Питер завернул за беломраморную колонну. Дверь в кафе была только одна, он бы не пропустил дочь и Воронцова-Вельяминова. Марта велела Люси кричать как можно громче:

- Можешь даже его укусить, - усмехнулась женщина. Люси, открыв рот, показала мелкие, белые зубы: «Так и сделаю».

В свертке лежала красивая, фарфоровая кукла с набором платьев и шляпок. Федор проводил взглядом мужа невестки и перекрестился. Девочка сидела к нему спиной. Она сняла шляпку, но осталась в своем бархатном пальто. Она грызла печенье и пила шоколад, подняв голову, рассматривая фрески на потолке кафе. Федор осторожно поднялся и понял, что не знает с чего начать.

- Это моя дочь, - разозлился он, - так и начну. Нечего здесь думать.

Он присел напротив. Девочка не удивилась, только посмотрела на него прозрачными, зелеными, глазами. Люси вспомнила голос матери:

- Он тебе скажет, что ты его дочь..., - Люси фыркнула: «Так я ему и поверила. Но я ему об этом не скажу, конечно, - прибавила Люси, - пока мы до входа не дойдем. Я вообще буду молчать».

Федор откашлялся и улыбнулся: «Тебя ведь Люси зовут? Ты дочь мадам Марты Кроу?». Девочка облизала серебряную ложку, которой размешивала шоколад, и кивнула.

- Я твой отец, милая, - Федор смотрел на нее, чувствуя слезы на своих глазах:

- Господи, какое счастье..., Я хотел тогда, в Бадене..., И Юджиния родит девочку, я уверен. Будут у меня две красавицы, как я тогда и думал..., - он вспомнил бронзовые волосы невестки и велел себе: «Хватит. Это была просто игра. Марта ее больше никогда не увидит, обещаю. Пусть платит за то, что лишила меня дочери, на целые пять лет».

- Пойдем, Люси, - Федор протянул ей руку, - у меня есть подарок. Ты ведь хочешь узнать, где я живу, хочешь прогуляться со мной..., - девочка, молча, послушно, подала ему ладошку. «Мальчишки вырастут скоро, - подумал Федор, - а девочки всегда при мне будут. И Любаша знает Юджинию, примет ее..., - девочка надела шляпку и они вышли из кафе. Стрекотал поезд, пели механические птицы, над залом висел аромат хвои и духов. Питер, стоя за колонной, услышал отчаянный, рыдающий детский голос:

- Отпусти меня! Отпусти немедленно! Меня украли..., - надрывалась Люси. К вращающейся двери бежали охранники в форменных куртках Le Bon Marche. Питер пробился через толпу. Федора держали двое. Люси, шлепнувшись на мраморный пол, горько рыдала: «Папа! Мама! Я была здесь с папой, я хочу к папе!». Толпа шумела. Питер протянул руки: «Девочка моя! Я здесь, я здесь, что такое?». Люси бросилась к нему в объятья. Питер услышал, как всхлипывает женщина сзади.

- Мерзавец! - крикнул кто-то из покупателей Федору: «Как такого земля носит, а на вид приличный человек!

- Месье, - Питера тронули за плечо, - меня зовут месье Ленуар, я управляющий магазином. Что случилось?

Питер погладил русые волосы дочери. Люси спрятала лицо у него на плече. Он холодно ответил, вытянув в сторону Федора палец, украшенный бриллиантовым перстнем:

- Этот человек хотел украсть мою дочь, господин управляющий, невинного ребенка пяти лет от роду..., - Ленуар побледнел и что-то прошептал служителю: «Мы немедленно вызовем полицию, месье...»

- Месье Кроу, Питер Кроу, из Лондона, - он склонил каштановую, в седине голову. Ленуар испуганно вспомнил: «К и К». Этому рыжеволосому тюрьмы не миновать. Но какая мразь, а одет хорошо. Бедное дитя..., - он посмотрел на красные пятна на щеках похитителя и коротко дернул подбородком куда-то в сторону. Охранники увели Федора. Ленуар стал уговаривать толпу разойтись. Оказавшись у двери на черную лестницу, Федор оглянулся. Мистер Кроу смерил его спокойным, оценивающим взглядом. Питер ушел вслед за управляющим, держа на руках дочь. На мраморном полу валялись осколки разбитой куклы.

Его привезли в полицейский участок шестого округа, на рю Бонапарт, за углом от церкви Сен-Сюльпис и дома бывшей жены. Они даже проехали вдоль рю Мобийон. Рынок Сен-Жермен, на противоположной стороне улицы, бойко торговал, витрины лавок украсили к Рождеству. Федор, горько подумал:

- Я обещал мальчикам, что мы каникулы вместе проведем..., На Рождество их во дворец забирают, в семью его величества, а потом..., Мне не доказать, что Любаша, моя дочь..., - он искоса взглянул на непроницаемые лица полицейских. Федор отказался говорить, кто он такой. Документов у него с собой не было. Он хотел взять их в пансионе, по дороге на рю Мобийон. Федор приехал в Париж легально, под своим именем, с настоящим паспортом.

- Будет скандал, - угрюмо понял он, - если я вызову консула, покажу им бумаги, скандала не миновать. Это все змея, - разъярился Федор, - наверняка, она всю душу Юджинии вытрясла, заставила ее признаться, что я здесь. Мерзавка, моя невестка, и ребенка в свои игры втянула. Что она за мать, если так со своей дочерью обращается? Любаша на нее похожа. Но только лицом, - упрямо прибавил Федор: «Надо подождать, пока она подрастет. Написать ей, все объяснить..., Раскрыть глаза на ее мать».

Его допрашивал инспектор с неприметным лицом. Федор настаивал, что весь инцидент не более, чем ошибка и непонимание. Девочка оказалась рядом с ним совершенно случайно, и он, Федор, понятия не имеет, почему ребенок начал кричать.

- Месье, - инспектор вытащил папиросу, - мы говорили с девочкой в присутствии ее отца. Мадемуазель Люси Кроу ясно сказала, что вы подсели к ней в кафе. Вы обещали ей подарок, хотели ее куда-то отвести..., - полицейский внимательно взглянул на Федора:

- Думаю, вы понимаете, что в тюрьме вам придется несладко. Таким преступникам, как вы, обеспечено презрение остальных заключенных.

Месье Питер Кроу показал инспектору свой паспорт и пожал плечами:

- Понятия не имею, кто он такой. Я его никогда в жизни не видел. Сейчас приедет моя жена, - Питер взглянул на свой брегет, - заберет нас домой.

Дверь кабинета инспектора была открыта. Полицейский услышал звонкий голос девочки: «Это наручники, месье? А это дубинка? А можно потрогать?»

- Очень разумный ребенок, - вспомнил инспектор.

- Пять лет, а рассуждает, будто взрослый человек. Надо выяснить личность этого рыжеволосого и предъявлять обвинение в похищении. Дело ясное. Он с парижским акцентом говорит, одет хорошо..., Он больной, конечно, но нечего его жалеть. Он что угодно мог бы с девочкой сделать, и мы бы никогда ее нашли. Обычно эти мерзавцы в бедных кварталах за детьми охотятся. Он сглупил, навестив магазин. Хотя другой ребенок мог бы позволить себя забрать. Он даже куклу купил, и дорогую, у него в портмоне чек лежал.

Арестованного обыскали, но документов у него не имелось. Полицейский повертел три билета на сегодняшний вечерний экспресс до Лиона: «У него и сообщник мог быть. Бедное дитя, какой участи она избежала...»

- Молчать, месье, - инспектор закурил, - не в ваших интересах, предупреждаю вас. Судьи очень такого не любят. Вы все равно отправитесь в тюрьму. Вам предъявят обвинение, даже если вы не назовете своего имени.

Дверь заскрипела, на них повеяло запахом жасмина. Полицейский поднялся. Маленькая, хрупкая женщина, в изящном пальто темно-зеленого бархата, с ридикюлем крокодиловой кожи, стояла на пороге. Голову ее увенчивала шляпа с перьями страуса.

- Господи, - она прижала ридикюль к груди, и решительно прошагала к столу, - Господи, какое ужасное непонимание! Теодор, здравствуй! - она наклонилась и поцеловала Федора в щеку. Зеленые, холодные глаза невестки не предвещали ничего хорошего.

Все разрешилось довольно быстро.

Мадам Кроу горячо извинялась за свою дочь. Девочка никогда в жизни не видела зятя мадам Кроу. Она, конечно, испугалась.

- Он не хотел ничего дурного, ваше превосходительство, - мадам Кроу вздохнула, - мы виделись с месье Теодором, вчера. Я сказала, что мой муж и дочь пойдут в Le Bon Marche, описала их..., Месье Теодор просто решил сделать им сюрприз, - мадам Кроу улыбнулась, - простите, что все неловко получилось...

Невестка, как обычно, врала очень лихо. Воронцов-Вельяминов, мимолетно подумал:

- Если бы она работала на меня, мы бы давно всех радикалов арестовали. Ей не захочешь, а поверишь. Она очень убедительна.

Федор написал записку хозяину своего пансиона. Посланный туда полицейский вернулся с его паспортом. Ожидая его, они пили кофе с инспектором. Невестка развлекала их рассказами о Каире и Суэцком канале. Она вытащила из ридикюля мраморного жука-скарабея и отмахнулась: «Сувенир, ваше превосходительство. Египтяне считают его, - она вложила жука в руку полицейского, - символом трудолюбия и упорства. Думаю, - женщина склонила голову, - что вы для него лучший хозяин».

Инспектор даже зарделся. Федор молчал, односложно отвечая на расспросы невестки о Санкт-Петербурге и детях. Когда принесли его паспорт, Марта еще раз, искренне, извинилась. Она вышла вслед за Федором Петровичем на каменную лестницу. Они, в полном молчании, спустились вниз. Федор почувствовал, как ему в спину уперлось дуло пистолета.

- У меня есть к вам разговор, Федор Петрович, - ледяным голосом сказала женщина, - извольте идти, куда я прикажу.

Она довела его до маленькой площади перед церковью Сен-Сюльпис и подождала, пока Федор сядет на скамейку. Лицо зятя, поняла Марта, было серым, помятым, как в Баден-Бадене, после проигрыша. Потускневшие глаза взглянули на нее. Марта напомнила себе: «Нельзя его жалеть».

Она отправила Питера и Люси пешком на рю Мобийон, попросив мужа взять детей в Люксембургский сад. Акушерка, осмотрев Юджинию, сказала, что роды начались, но волноваться незачем. Неделя никакого значения не имела. Марта, получив записку от Питера, собравшись в полицейский участок, зашла к Юджинии. Акушерка грела воду на кухне, Пьер играл с Мартином в детской. Юджиния сжала ее руку:

- Марта..., А если это его ребенок? - женщина сглотнула:

- Я не смогу, никогда не смогу его полюбить..., И он меня вечно будет преследовать..., - Юджиния расплакалась, расхаживая по комнате.

Марта потянулась и обняла ее:

- Он тебя оставит в покое, обещаю. Насчет ребенка, ерунды не говори. Родится мальчик, или девочка, ты его будешь любить, и не вспомнишь о своем бывшем муже. Пьер большой, тебе поможет, - Марта поцеловала Юджинию в мокрую щеку. Женщина постояла на цыпочках, просто гладя ее по спине.

Федор вздрогнул. Ему в бок опять уперся револьвер. Он скосил глаза вниз. Золотая табличка тускло блестела в лучах низкого солнца. На площади бегали дети, кричали мальчишки-газетчики, пахло жареными каштанами.

- Федор Петрович, - он увидел, как дернулась белая, в чуть заметных веснушках, щека невестки, - я могла бы вам прострелить печень, и вы бы истекли кровью. Я этого не делаю только потому, что у вас двое детей. Запомните раз и навсегда, - Марта пошевелила дулом, - оставьте в покое вашу бывшую жену. Это не ваш ребенок..., - она заметила, что Федор покраснел, - это ребенок ее покойного мужа. Если я узнаю, что вы хотя бы прошли вдоль рю Мобийон, то я вам обещаю, - Марта помолчала, - ваше согласие работать на правительство Великобритании прочтут в Санкт-Петербурге. Подумайте, что тогда вас ждет расстрел, а ваши мальчики осиротеют. То же самое случится, - Марта убрала пистолет и поднялась, - если вы появитесь в Лондоне. Люси не ваша дочь, она ребенок моего мужа. Уезжайте в Россию, и чтобы я больше вас не видела. Понятно? - требовательно спросила Марта.

Он раздул ноздри и заставил себя кивнуть. «Всего хорошего, - подытожила женщина, - надеюсь, мы с вами больше никогда не встретимся».

Невестка уходила, постукивая каблучками высоких сапожек. Полы пальто раздувал теплый, совсем не зимний ветер, бронзовые волосы искрились в полуденном солнце. Федор смотрел вслед узкой, стройной спине.

- Все равно, - упрямо сказал он, - Любаша должна знать правду. Когда она вырастет, я ее отыщу и все расскажу. Пан Вилкас мне поможет, - Федор, невольно, улыбнулся, - я буду все знать о семье. И кого родила Юджиния, тоже. Я ее буду навещать, конечно, Юджинию. Никуда она от меня не денется, -Федор напомнил себе, что надо сдать билеты на поезд в Лион и купить мальчикам подарки. Он успевал оказаться дома к новому году.

Марта открыла дверь квартиры на рю Мобийон и прислушалась. Она уловила младенческое, нежное хныканье. Акушерка высунулась в коридор:

- Мадам! Девочка, все отлично прошло. Маленькая, но здоровая, сразу видно.

Марта перекрестилась и облегченно выдохнула. Когда она, в домашнем платье, зашла в спальню к Юджинии, женщина полусидела на кровати, пристально глядя на кружевной сверток, в руках. Сверток двигался, оттуда доносился писк.

- Марта..., - всхлипнула Юджиния, - одно лицо с Анри..., Девочка моя, моя хорошая...

- И с Максом, - подумала Юджиния, когда акушерка показала ей ребенка. Она велела себе: «Прекрати. Это дочка Анри. Мы так хотели девочку, нашу Жанну…»

- Дай, дай посмотреть, - Марта присела на кровать и ахнула:

- Куколка, просто куколка. Наша красавица, - ласково сказала женщина. Марта, внезапно, на мгновение, ощутила боль где-то внутри:

- Юджиния меня старше, у Бет шестой ребенок должен родиться, а у меня никогда больше..., Ничего, Петя взрослый. Внуков недолго ждать осталось.

Девочка была вся беленькая. Нежные, младенческие волосы немного вились. Она открыла голубые глазки и посмотрела на Марту.

- Я твоя крестная мама, Жанна, - заворковала женщина, - у тебя братик есть, старший, он тебя баловать будет, и мы все тоже..., - Марта нежно поцеловала Юджинию в лоб.

- Корми и ни о чем не думай. Никто тебя больше не побеспокоит. Расти детей, занимайся кабинетом медицинским..., Все будет хорошо, милая, Стивен из экспедиции вернется..., - Марта пожала длинные пальцы, на них сверкнул синий алмаз. Юджиния тихо сказала: «Он Жанне потом достанется, после меня».

- Обязательно, - согласилась Марта. Они посидели, глядя, как Юджиния кормит девочку, улыбаясь, держась за руки.

 

Пролог. Сан-Франциско, весна 1872 года

Загородный особняк Горовицей был построен в долине Напа, в пятидесяти милях к северу от Сан-Франциско, среди усаженных виноградниками холмов. Рядом стоял пресс и фабрика, где разливали вино. Джошуа сказал кузену:

- Благодаря моему бизнесу, в Напу стали евреи переезжать. У нас горячая пора осенью, но я людей нанимаю не на сезон, а постоянно. Виноград и зимой требует заботы, и весной. У нас в Напе и миньян есть, и свиток Торы я туда привез.

Дэниел приехал к Джошуа в гости перед Песахом. У полковника Горовица был отпуск, до конца лета. Путешествие по железной дороге заняло всего неделю, в особом вагоне, от военного ведомства, со слугами, и отдельной кухней.

- К сожалению, - Дэниел провел по карте папиросой, - мост через реку Миссури еще строится. До Омахи мы тоже добрались по железной дороге, но на западный берег пришлось переправляться. Дэниел закрыл глаза, вспоминая ровный ход вагона и бесконечную прерию, уходящую за горизонт: «Дальше все просто. Кузина Марта была права. Скоро мы сможем проехать от океана до океана».

Они отпраздновали Песах в синагоге у Джошуа. Каменное здание недавно отремонтировали. Дэниел удивился: «Очень большая община у тебя. Я не ожидал, что здесь столько евреев».

- С тех пор, как открыли движение по железной дороге, - довольно ответил рав Горовиц, - к нам едут и едут. И потом, - он повел рукой, - многие люди привыкли к традиционной службе. Не всем нравятся нововведения. Ты сам, - он усмехнулся, - дал денег на новую синагогу в Вашингтоне, когда Александр родился.

Они сидели на балконе дома Горовицей. Вдали, под вечерним солнцем, сверкал Золотой Рог, пахло солью. Над трубами кораблей в порту метались чайки. Дэниел забросил сильные руки за голову и потянулся:

- Хорошо у вас. В столице все же климат нездоровый. Я Сару и мальчиков в Ньюпорт каждое лето отправляю. И сейчас пусть деревенским воздухом подышат. Дал, конечно, - он отпил вина Горовицей, - меня хотели главой общины сделать, но я отказался. У меня работа…, Таблички мы из старой синагоги перенесли. Место Горовицей опять особое, так всегда будет. Надеюсь, - внезапно спросил Дэниел, - ты не собираешься на здешнем кладбище лежать? Тебе и Бет участки в Ньюпорте готовы.

Рав Горовиц закашлялся:

- Мне тридцать пять лет, милый мой, у меня шестеро детей. Я пока умирать, не намерен. Дяде Исааку, - он взял конверт из серебряной, арабской шкатулки, - семьдесят, а посмотри, что он пишет.

- Дорогие Джошуа и Элишева-Сара, посылаем вам благословение со Святой Земли и благодарность за пожертвование в честь рождения Абигайль. Да вырастет она для Торы, хупы и добрых дел! У нас, милые мои, многое меняется. Вы бы и не узнали Иерусалима. Евреи потихоньку переселяются за стены города. К нам приезжает много молодежи из России и Польши. Мы, с помощью наших друзей из Европы, и тебя с Дэниелом, покупаем землю, и потихоньку приводим ее в порядок. Мы надеемся, что сбудутся слова пророка: «Но каждый будет сидеть под своею виноградною лозою и под своею смоковницею, и никто не будет устрашать их, ибо уста Господа изрекли это». Моше преуспевает в ешиве. Этой осенью он едет в Цфат, на сбор урожая. Он очень надеется, милый Джошуа, что, как только «Ворон» появится в порту Сан-Франциско, ты немедленно пошлешь нам телеграмму. Бар-мицва его прошла с большим весельем, на обеде был весь Еврейский Квартал. Дина отправляет подарки Элишеве-Саре и вашим детям. Мы надеемся увидеть вас на Святой Земле.

- Он преподает, в Цфат ездит, в Яффо..., - Джошуа свернул письмо: «Что это ты вдруг о могилах заговорил?»

Дэниел отмахнулся:

- Мы, хоть больше и не воюем, но работа у меня опасная и всегда такой останется. Меня-то, - он разлил остатки крепкого, сладкого вина, - на Арлингтонском кладбище похоронят, рядом с отцом. Дедушка Натан был бы доволен, - одобрительно сказал Дэниел, любуясь игрой рубиновых искр в хрустальном бокале, - теперь у нас американское вино есть. А что «Ворон»? - он взглянул на Джошуа.

Рав Горовиц пожал плечами:

- В Гренландию телеграфа пока не провели.

Зимой Марта прислала им из Лондона письмо, сообщая о новой девочке в семье. Она приписала: «Мирьям передала осенью весточку с рыбацкой шхуной. «Ворон» встал на зимовку, на юго-западе Гренландии. Весной они пойдут дальше на запад, путем экспедиции Франклина. Будем надеяться, Джошуа, что вы, в Сан-Франциско, увидите их первыми. Стивен обещал зайти еще и в Токио, навестить Пьетро и его жену».

- Думаю, что осенью мы с ними встретимся, - вздохнул Джошуа. Дэниел поднялся и прошелся по балкону.

Дом Горовицей был маленьким. Дэниел, увидев его, хмыкнул:

- Как вы здесь все помещаетесь? Купи еще земли, вам надо больше места. У вас, наверняка, еще дети будут...,- Бет встречала их на вокзале вместе с мужем и младшей девочкой. Абигайль исполнилось полгода.

- Не меняется, - подумал Дэниел, увидев знакомую, маленькую, ладную фигуру, - шестеро детей, а она все такая же.

Она носила платье по новой моде, с турнюром. Круглые, крутые бедра покачивались под темно-синим шелком, на широкополой шляпе трепетали пышные перья. Дэниел вспомнил старую квартиру Фрименов у Центрального Парка, где они с Бет встречались еще до войны, и аромат ванили в гостиной. Пахло от женщины так же сладко, кружа голову. Ее романы выходили тысячными тиражами. Бет успевала писать колонки в New York Post и в новую городскую газету, San Francisco Chronicle.

- Рав Горовиц все еще ходит, в одном костюме в будни, а в другом, в праздники, - смешливо подумал Дэниел. Как он и предполагал, кузен отозвался:

- Зачем? Нам места хватает. В одной столовой полсотни человек можно усадить. На Седере у нас всегда много гостей, вы увидите.

У Горовицей было всего две детские. Бет, весело, заметила:

- Натан обрадовался, что вы приезжаете, а то все сестры и сестры. Поспят все вместе, - она наклонилась и поцеловала пухлую щечку Александра, - тем более, они ровесники.

Когда жена уложила мальчиков и вернулась в их спальню, Дэниел, наставительно, сказал:

- Бери пример с Бет. Шестеро детей, а она такая же, как десять лет назад. Ты ее видела, в столице, еще, когда твой отец был на свободе, - он заметил, как вздрогнула Аталия. Дэниел, с удовольствием, продолжил:

- Она себя держит в руках, Сара, и не распускается. Не то, что ты. Хорошо, что я тогда вовремя приехал, с запада.

Когда родился второй сын, Дэниел был разочарован. Он хотел девочку. Его вывело из себя и то, что ребенок был, как две капли воды похож на покойного тестя. Мальчик был темноволосый и голубоглазый. Вильямсон умер в тюрьме за полгода до этого. Дэниел подозревал, что жена как-то ухитряется навещать отца, но из Мэриленда ему ничего о таких визитах не сообщали. Сразу после обрезания Дэниел уехал. Трансконтинентальная железная дорога только открылась, необходимо было обеспечить безопасность пассажирских и почтовых перевозок. Он пробыл на западе полгода, а, когда вернулся, сделал жене замечание:

- Ты растолстела, Сара. Ты больше не беременна, пора сбросить вес. Я тебе неоднократно говорил о том, что жене важно быть привлекательной для мужа.

На голубые глаза навернулись слезы, она тихо сказала: «Но я еще кормлю, Дэниел».

- Это не оправдание, - отрезал полковник Горовиц, - я сейчас остаюсь в столице. Изволь заняться собой. Ты все равно целыми днями ничего не делаешь, я видел пыль в библиотеке. Чтобы больше этого не повторялось.

Каждый раз, возвращаясь из поездок, он проходил по дому с чистым носовым платком и потом показывал его жене. Аталии еще ни разу не удалось убрать особняк так, чтобы Дэниел остался доволен. Он проверял кастрюли и посуду, постельное белье и долго выговаривал Аталии за каждое пятно.

- Это для твоего блага, - объяснял Дэниел, - я хочу, чтобы ты хорошо вела хозяйство, как это и пристало еврейской женщине.

В доме Горовицей царила чистота, но на потертом ковре в гостиной были разбросаны игрушки и детские книги. Девчонки забрали кузенов, и повели им показывать двор особняка. У Горовицей стоял свой курятник. Бет усмехнулась:

- В Напе у нас и коровы есть. Это деревня, еврейского молока взять неоткуда. Мы с тобой сыр будем делать, - она обняла Аталию, - творог..., Мужчины пусть на рыбалку ходят. Река рядом, лосось прямо по камням скачет, хоть голыми руками его лови. Ни о чем не волнуйся, - велела она женщине, -девочки у меня помощницы. Авраам ровесник Батшеве, большой мальчик. Мы тебя откормим, -пообещала Бет, посмотрев на бледные щеки Аталии.

- Окунаться в реку будешь, я за тобой присмотрю, - шепнула она женщине. Аталия вздохнула:

- До осени надо потерпеть. Осенью он уедет, резервациями заниматься. Сказал, что к Хануке вернется. Хорошо, что Бет договорилась с комендантом тюрьмы. Они Дэниелу о моих посещениях не сообщали. Бедный папа, чахотка у него началась. Александра так и не увидел, - Аталия посмотрела во двор. Бет повторила:

- Не волнуйся. Дети только к обеду появятся. Пойдем, - она потормошила женщину, - багаж будем раскладывать. Еще в Напу придется собираться, но это после Песаха.

Авраам, узнал от девочек, что они переправятся на пароме через Золотой Рог, а потом поедут на фургонах в Напу. Они собирались ночевать в фургонах, по дороге. Мальчик восхищенно выдохнул: «Здорово! Как папа, в военном лагере делает. А почему?»

Батшева накрутила на палец прядь темных волос:

- До Напы пятьдесят миль пути, нет еще кошерных гостиниц. Но папа говорит, что они обязательно появятся. Скауты горячие источники нашли. Будет курорт, как у вас, на востоке.

- В Саратоге, - Авраам обернулся и посмотрел на младшего брата. Он, с Натаном, копошился в большой куче песка, вместе с младшими девочками Горовиц, Миррой и Деборой.

- Они похожи с Натаном, - понял Авраам, - только у Натана глаза серо-голубые, как у дяди Джошуа, а у Александра, как у мамы.

Мальчики были еще длинноволосыми. Авраам, взглянул на их темные кудри: «Похожи».

- По железной дороге мы тоже ездили, - свысока сказала Батшева, - правда, недалеко, в Сакраменто. Папа читал молитву на открытии сессии в нашем сенате. Мы все видели, с галереи! А ты был в Конгрессе? - зачарованно спросила Батшева: «Папа с мамой были, они нам говорили. И в Белом Доме тоже. У них есть фотография с президентом Линкольном».

- Был, - улыбнулся Авраам: «Я вам все расскажу, обязательно».

- Ты осенью в столице останешься? - поинтересовался рав Горовиц. Дэниел стоял, покуривая папиросу, разглядывая Золотой Рог. Он обернулся:

- Нет. На западе, у канадской границы, сейчас много работы. Мы хотим, - Дэниел повел рукой, - чтобы у нас в стране не осталось, как бы это сказать, очагов сопротивления прогрессу, Джошуа.

- То есть индейцев, которые не хотят жить в резервациях, - ядовито отозвался рав Горовиц. Дверь скрипнула, Бет позвала их обедать и больше они об этом не заговаривали.

Деревянная терраса дома Горовицей выходила прямо на реку Напа. По дороге Джошуа показал им виноградники. Ровные ряды лоз уходили за горизонт, пахло влажной землей, распускающимися цветами. Дети бегали по склонам холмов.

- Как здесь хорошо, - Аталия смотрела на Александра и Натана, - как спокойно.

Мальчики ковыляли по свежей, зеленой траве. Бет ласково сказала:

- Здесь, как на Святой Земле. Очень похожий климат, виноград хорошо растет. У нас есть и нееврейские винодельни. Эмигранты их завели, из Венгрии, из Германии..., Мы с ними дружим, -улыбнулась Бет, - и с индейцами бы дружили, если бы они здесь остались, - женщина погрустнела: «Однако они все дальше на север ушли, в горы».

На стенах в доме Горовицей висели тканые, индейские одеяла, камин сложили из речных валунов. Бет водила Атали по комнатам:

- Я, конечно, на озере Эри не была никогда, в усадьбе капитанов Кроу, но дедушка Натан покойный нам рассказывал об их доме. Мне хотелось, - она погладила деревянный подоконник, - чтобы у нас было, похоже.

Они вставали рано. Мужчины шли молиться в Напу, до поселка было три мили, а Бет и Аталия кормили детей. У Бет, в сарае, стоял ручной сепаратор, присланный ей с фабрики, где делали сыр. Надо было доить коров, взбивать масло, солить и коптить рыбу. Аталия, сначала, волновалась о мальчиках, но Бет махнула рукой:

- Дети только к обеду и ужину появляются. Они купаются, рыбу ловят, по округе бегают..., Натан маленький еще, на молитву не ходит. Потом Джошуа его с собой будет брать.

Бет молилась со всеми детьми с утра. Аталия заметила, что она делает это и днем, и вечером.

- Не надо же, - робко сказала Аталия, когда они сидели на террасе, приводя в порядок детскую одежду, - мне говорили, что женщинам не обязательно...

Аталия ходила в синагогу, только если муж был в городе. Дэниел настаивал на этом, и всегда брал с собой сыновей. Авраам гордо говорил матери: «Мы сидели на месте Горовицей». Сама Аталия так и не выучила святой язык. Перед свадьбой она вызубрила только несколько благословений. Во время службы женщина сидела, перелистывая молитвенник, думая об отце. Она не возила Авраама в тюрьму. Аталия говорила, что дедушка болеет, и живет в деревне. Вильямсон передавал ей записки для внука, писал ему и Авраам. Аталия вспоминала, как плакал отец, получая от нее конверты. Она и сама вытирала глаза, оправляя свое шелковое, роскошное платье. Когда она поправилась после вторых родов, Дэниел отказался давать ей деньги на новые наряды. Он сам проверял, что ест Аталия, запретив жене хлеб и сладости. Она быстро похудела. Муж усмехнулся:

- Видишь, стоит взять себя в руки, и все получается. Ты воспитываешь моих сыновей, Сара. Ты должна подавать им пример.

- Это и мои сыновья, - хотела сказать Аталия, но только опустила светловолосую, укрытую домашним беретом, голову.

Авраам скучал по отцу и всегда ждал его возвращения.

- Он большой мальчик, шесть лет, - горько думала Аталия, глядя на мужа и сына, - в подготовительные классы ходит. Потом Дэниел его отправит в Вест-Пойнт, он станет военным...

Аталия прижимала к себе Александра. Он был толстенький, пахло от него молоком, у него были маленькие, пухлые ладошки. Она шептала:

- Ты будешь с мамочкой, солнышко мое, мой хороший мальчик.

Младший сын был похож на ее отца. Он был ласковый, тихий ребенок, смотрел в рот старшему брату, не шалил. Аталия, укладывая Александра спать, всегда просила:

- Господи, пусть они будут счастливы. Пусть я с ними останусь, одна..., - она запрещала себе даже думать о таком.

Бет покачала колыбель, где спала Абигайль:

- Я привыкла, на Святой Земле. И потом, мать отвечает за все, что дома происходит. У нас шестеро детей и еще, даст Бог, появятся, - она лукаво улыбнулась, - надо их воспитать хорошими евреями, соблюдающими.

- Кузина Мирьям за не еврея замуж вышла, - отчего-то сказала Аталия и покраснела. Она почти забыла, как выглядел Майкл. Только иногда, закрыв глаза, женщина слышала звуки вальса и его ласковый голос: «Для меня большая честь танцевать с вами, мисс Вильямсон».

Дэниел, конечно, с ней не танцевал. Они ходили на званые приемы, на чаи. Аталия, иногда, видела, как на нее смотрят мужчины, но потом замечала холодный взгляд мужа и садилась за карты с пожилыми дамами. Другие женщины кружились в вальсе, и не только со своими мужьями. Аталия знала, что некоторые из них еврейки. Полковник Горовиц поджимал губы:

- Такое поведение их не красит, Сара. Все начинается с малого. Например, с танцев, а потом люди едят, что попало, ходят в театры, ставят дома елки, упаси нас Господь от такого.

Аталия иногда, с тоской, вспоминала рождественские подарки, что получала от отца, но, вздохнув, промолчала.

- Дети Мирьям не будут евреями, помяни мое слово, - отрезал муж, - это если у нее вообще появится потомство. Ей за тридцать.

Абигайль заворочалась. Бет, взяв ее, стала кормить девочку:

- Это любовь, милая моя, - тихо сказала женщина, - как у меня и рава Горовица. Как у кузена Стивена, и Шуламит покойной. Когда видишь человека, и понимаешь, что без него тебе жизни нет, и ты за ним на край света пойдешь…, - она нежно улыбнулась, гладя Абигайль по темноволосой голове: «Когда мы в Чарльстоне встретились, то сразу это поняли. А дети кузины Мирьям евреями будут».

Аталия сидела, с иголкой в руке, и вдруг зарделась:

- Бет, а как у тебя получается..., - она повела рукой в сторону реки, откуда слышался смех. Джошуа пошел на винодельню, а Дэниел ловил рыбу с детьми.

- Чтобы каждый год..., - Аталия совсем смутилась. Она хотела еще детей. Когда родился Александр, муж сказал:

- Подождем. Заповедь я выполнил, ты молодая женщина, время у тебя есть. Занимайся хозяйством, воспитывай мальчиков..., - она до сих пор играла Дэниелу, рисовала акварели, учила Авраама чтению и письму. Муж брал старшего сына в Конгресс и Белый Дом, отвез на Арлингтонское кладбище, показав семейные могилы, и на кладбище в Ньюпорте.

- Не знаю, - весело сказала Бет, ловко поменяв пеленки Абигайль. Она поправила простой, холщовый платок и поносила девочку по террасе. Та смеялась, подскакивая на руках у матери.

- Не знаю, - белые, крепкие зубы блеснули в улыбке, - рожу, подожду, сколько положено, в микву окунусь…, Оно как-то само получается. Джошуа шутит, что у нас три красавицы родится, - она поцеловала Абигайль в щечку, - а потом еще одного мальчика увидим. Это как у тети Малки покойной, на Святой Земле. У нее семь дочерей сначала появилось.

Бет покачала ребенка. Аталия повторила: «Это любовь. Как Макс меня любил…, Только он, наверное, и забыл обо мне. Да и где его теперь искать».

Она сложила одежду: «Мне сегодня окунуться надо».

Аталия, однажды, в столице, попыталась солгать мужу и сказать, что ей еще нельзя в микву. «Значит, надо пойти к врачу, - холодно ответил Дэниел, - ты здоровая женщина. Странно, почему что-то не в порядке? Я все узнаю у доктора».

После этого Аталия больше не пыталась уклониться от обязанностей супруги, как их называл Дэниел.

- Окунешься, - Бет наклонилась над ней. От женщины пахло спокойно, сладко, ванилью и молоком. Аталия, вдруг, спросила:

- Бет..., в Саванне, тогда, в имении у него..., - она помолчала, - ты мне правду сказала? Тебя действительно ради выкупа похитили?

- Конечно, - пожала плечами Бет, - и я тебе всегда буду благодарна, за то, что ты нас спасла.

Она распрямилась и прищурилась:

- Собирай одежду. Муж твой идет, целую корзину лосося наловил. Дети с ним, грязные и голодные, -Бет расхохоталась и пощекотала дочь: «Но мы это исправим».

Аталия поднялась и помахала старшему сыну. Авраам шел, держа за руку отца:

- Я рыбу удил, мамочка! Сам, папа меня научил.

Девочки Горовицей несли на руках младших сестер, Натан с Александром были все мокрые, но улыбались. Аталия еще раз попросила: «Пусть будут счастливы, пожалуйста».

Она вернулась с реки, когда муж лежал в постели. Дэниел убрал документы в особую, металлическую шкатулку. Замок на ней был с шифром. Аталия расчесывала влажные волосы, и он усмехнулся:

- Рав Горовиц отлично детей спать укладывает. Я бы никогда не подумал, что мужчина на такое способен.

- Впрочем, - сказал себе Дэниел, любуясь стройной фигурой жены, - какой он мужчина? Подкаблучник. Во всем соглашается с Бет, чтобы она ни сказала. А ведь он сам раввин большой общины. У этого мистера Стросса денег много. И другие не бедствуют, по синагоге видно. Хотя Джошуа сам богат..., Бет, правда, тоже. У нее деньги Фрименов. Однако их много расходов ждет, со свадьбами.

Подумав о свадьбах, Дэниел вспомнил, что Авраам и Батшева сдружились, и покачал головой: «Нет, она дочь цветной. Не надо нам такой крови. Когда их дочери вырастут, никто не будет помнить, какого Бет происхождения, но я-то помню. Мой сын на такой девушке не женится».

- Я соскучился, - добродушно заметил Дэниел, потянув жену к себе. Все было, как обычно. Аталия лежала, закрыв глаза, представляя себе Макса. Она всегда так делала, и одна, и с мужем. Она давно не плакала в умывальной. Аталия знала, что Макс никогда не вернется, никогда не заберет ее. Она, все равно, видела его веселые, голубые глаза, слышала его шепот: «Я люблю тебя, так люблю...». Она всхлипнула, Дэниел, удовлетворенно, улыбнулся.

Бет зашла на террасу, неся плетеную корзинку, где спала Абигайль. Она брала дочь на реку. Рав Горовиц сидел за столом, обложившись торговыми книгами. Завидев жену, он поднялся, взяв у нее девочку. Горел фонарь со свечами, дул тихий, ласковый ветер, пахло свежей листвой. Они постояли, обнявшись, глядя на длинные реснички девочки, на милое, спокойное личико. Наверху, в огромном небе блестел Млечный Путь. Бет, неожиданно, сказала:

- Когда дети подрастут, надо будет их на Святую Землю свозить. Пусть Иерусалим увидят.

У нее были смуглые, теплые щеки, темные, тяжелые волосы выбивались из-под платка. Джошуа прижался к ним лицом: «Отвезем, любовь моя. Всех отвезем, сколько бы еще не родилось». Он услышал смешок жены и шепнул:

- Пойдем, пойдем. Все спят, я тебя ждал, так ждал..., - рав Горовиц всегда ее ждал. Он торопился домой и летом, когда Бет и дети жили в Напе, каждую неделю проезжал пятьдесят миль верхом, чтобы оказаться рядом с ними.

- Сильнее смерти, - понял Джошуа, - сильнее всего. Господи, как я ее люблю..., - он целовал такие знакомые, темно-красные губы. Они, все еще, держались вдвоем за корзинку. Абигайль, поворочавшись, блаженно, счастливо улыбнулась. Бет, приподнявшись на цыпочках, задула свечи в фонаре, и они с мужем вошли в дом.

 

Арктика, лето 1872 года

Капитан Кроу протянул руку и три раза ударил в медный колокол, висевший в рубке.

Перед носом «Ворона» простиралась бирюзовая гладь воды. Над белыми, слепящими глаза льдинами, стояло яркое, полуденное солнце. Днем ртутный термометр поднимался выше тридцати по Фаренгейту. «Все говорили, что лето останется холодным, - весело подумал Стивен, - весна в Гренландии затяжная была. Ошибались». Они вышли на запад в конце апреля. Стивен хотел повторить путь экспедиции Франклина, по крайней мере, того ее участка, что был отмечен на картах. До своего отъезда из Англии он встречался с Робертом Мак-Клуром. Он первым из европейцев прошел с запада на восток канадского побережья. Мак-Клур был вынужден оставить свой корабль, затертый во льдах, и двигаться дальше на санях. В проливе Барроу на них, умирающих от голода и цинги, наткнулись скауты из экспедиции Белчера. Белчер пришел в Арктику с востока. Он, вместе с Мак-Клинтоком, искал пропавшие корабли Франклина.

Весенний дождь хлестал по стеклам, в библиотеке пахло табаком и старой бумагой. Мак-Клур и Белчер просмотрели его карты. Оба моряка, не сговариваясь, усмехнулись:

- Капитан Кроу, зачем вам это? Никто не выжил, никто не мог выжить. Вы там не были..., - серые, старческие глаза Мак-Клура посмотрели на него, - вы не знаете, что это такое..., - пожилой человек поежился, держа в подрагивающей, морщинистой руке тяжелый стакан с виски. «Ему седьмой десяток идет, - зло подумал Стивен, - а Белчеру, и вовсе восьмой. Что они понимают? Получили свои титулы, и пусть сидят в отставке».

Белчер пожевал бледными губами:

- Северо-Западный проход найден, капитан. Сэр Роберт, - он кивнул в сторону Мак-Клура, - прошел от Аляски до пролива Бэрроу, где мы и встретились. Что вам еще надо? - он выдохнул ароматный дым сигары.

- На санях, - презрительно заметил капитан Кроу: «При всем уважении к вам, сэр Роберт, - он поклонился, - ваше путешествие сложно назвать морской экспедицией. Я хочу, - он положил большую ладонь на карту, - чтобы «Ворон» стал первым кораблем, миновавшим Северо-Западный проход, и вышедшим в воды Тихого океана. Британским кораблем, - прибавил капитан Кроу: «И я собираюсь найти доказательства того, что север посещала британская экспедиция, под командованием моего предка, сэра Николаса Кроу».

Они, конечно, настаивали на том, что рассказ о проходе сэра Николаса сквозь льды, это легенда. Они говорили, что никакой английской колонии на мысе Надежды не существовало, как, впрочем, не существовало и самого мыса Надежды.

- Капитана Гудзона высадили в шлюпку, - сварливо сказал Мак-Клур, - вместе с его сыном-подростком и верными ему матросами. Больше их никто, никогда их не видел. А что вы говорите о его жене, капитан, то у нас не сохранилось списков экипажа корабля Гудзона, а у вас, - он помолчал, - в семье, все документы сгорели во время Лондонского пожара. Нет никаких доказательств, что его жена выжила, если она вообще существовала, - Стивен закатил глаза и не стал спорить со стариком.

К маю «Ворон» добрался до острова Бичи. Здесь, двадцать лет назад, нашли могилы трех человек из экспедиции Франклина. Весна была дружной, теплой, льды быстро вскрывались. Дул хороший ветер с востока, и они не тратили угля, идя под парусами. Все двадцать человек команды, вместе с Мирьям, высадились на берег. Они постояли над каменными крестами, и Стивен просто сказал:

- Будем достойны их памяти, и да хранит их души Господь.

Во время зимовки в Гренландии они запасли достаточно мяса, в трюмах лежали нетронутые, английские консервы. После острова Бичи «Ворон» повернул на юг и пошел к оконечности полуострова Бутия. В путанице узких проливов, лежал путь на запад, к Аляске, где исчезли корабли Франклина и Крозье. Капитан Кроу вспоминал карту:

- Достаточно выйти к острову Виктории, обогнуть его с юга, вырваться на простор..., Оттуда близко до Аляски, рукой подать до Тихого океана.

Стивен, ночами, лежал в своей простой каюте, на высокой койке, обнимая Мирьям. За ставнями он слышал плеск воды и поскрипывание корабельной обшивки. Угля у них оставалось на еще одну зиму во льду. В Гренландии, весной, Стивен и экипаж привели в порядок «Ворона». Сами они жили на берегу, в иглу, Мирьям лечила местных женщин и детей. Они ходили на рыбалку и охоту, запасая провизию.

- Уголь, - повторял себе Стивен, - оружие, порох..., У нас всего достаточно.

Корабль отапливали, но всего несколько часов в день. Капитан Кроу велел не расходовать уголь зря. Он знал, что на западе их может встретить стена вечного льда, и хотел оказаться подготовленным. После стоянки в Гренландии у них были меха. Мирьям была рядом, теплая, она едва слышно постанывала, Стивен целовал ее белые плечи и вспоминал записку, что экспедиция Мак-Клинтока нашла в каменном торе на острове Кинг-Уильям:

- 5 апреля 1848 года. Корабли Её Величества «Эребус» и «Террор» были покинуты 22 апреля в 5 лигах к северо-северо-западу от этого места, будучи затёрты льдами с 12 сентября 1846 года. Экипаж, под командой капитана Крозье стал лагерем здесь.

- Лагерь Террор, - Стивен отгонял от себя эти мысли, повторяя: «С нами ничего не случится. Они отправились к устью реки Бака, как было сказано в записке. На южных берегах, должны были остаться их следы. Мы их найдем, обязательно».

Он так и сказал жене, за завтраком. Стивен настаивал на том, чтобы есть в общей столовой, как полагалось капитану, но первую чашку кофе выпивал с Мирьям, у себя. Она кивнула черноволосой головой:

- Леди Франклин тебе то, же самое говорила, милый. Не волнуйся.

Мирьям посмотрела в открытые ставни: «Как пустынно. Странно, мы на юг идем. Здесь должно быть больше дичи, здесь теплее. Но мы давно, ни белых медведей не видели, ни лис, а теперь и птицы пропали».

Леди Франклин, вдова погибшего, как было сказано в записке капитана Крозье, главы экспедиции, встретила их радушно, и напоила чаем. Женщина долго расспрашивала Стивена о его планах, сидя над большим атласом.

- Она добилась того, что начали искать ее мужа, - восхищенно подумала Мирьям, - обивала пороги Адмиралтейства, ездила к ее величеству, собирала деньги...

Стивен пошел распоряжаться экипажем, а леди Франклин, стоя в полутемной передней, цепко схватила Мирьям за руку:

- Ты еще молода, - прошептала старуха, - тебе надо выжить. И ему..., - она коротко дернула седой головой в сторону двери, - ему тоже. Как хочешь, а вытащи его оттуда, поняла? И сама возвращайся. Если бы я была рядом с Джоном, - горько сказала леди Франклин, - я бы ползла и тащила его за собой, хоть всю дорогу до Гудзонова залива. Он бы не погиб. Обещай мне, - она сжала пальцы Мирьям, - обещай, что ты так и сделаешь.

Женщина поежилась. Мужу она об этом разговоре не сказала.

Здесь, в Арктике, ночами, она слышала лай собак, выстрелы. Мирьям видела черные, двигающиеся точки на бесконечном, снежном пространстве и ближе прижималась к мужу. От него пахло знакомо, солью и немного углем, Мирьям целовала его куда-то в щеку и засыпала, спокойно, без снов. Она знала, что муж мог бы оказаться в экспедиции Франклина.

- Меня не отпустили, - хохотнул Стивен, - мне тогда четырнадцать лет исполнилось. Петру семнадцать. Если бы я был я тогда в его возрасте, ушел бы юнгой на «Терроре», корабле Крозье. Он меня брал в свой экипаж.

Мирьям отчего-то покраснела. Она редко видела сына Марты. Юноша все время проводил в машинном отделении, и спал в каморке для кочегаров. Когда они шли под парусами, Петр стоял вахты, как и все остальные матросы. Только за обедом или ужином, когда Стивен и Мирьям ели за капитанским столом, она встречалась взглядом с юношей и отводила глаза. Он еще рос, и все больше напоминал Мирьям его покойного отца.

- Не смей, не смей, - говорила она себе, - ему семнадцать, ты замужем..., Ты обещала больше никогда не предавать Стивена.

Она шла в лазарет, в трюмы с провизией, на кухню, начиналась дневная работа. Мирьям больше не думала о его лазоревых глазах, о слегка загорелом на арктическом солнце, веселом лице.

Стивен, ударив в колокол, почувствовал, что корабль замедлил ход. Он взял подзорную трубу и обернулся к помощнику, мистеру Коннелли:

- Что-то мне подсказывает, - Стивен протянул руку и указал на запад, - скоро мы упремся в лед. Позапрошлой ночью они оказались неподалеку от юго-восточной оконечности острова Виктория. Рядом лежал остров Кинг-Вильям, где и нашли записку капитана Крозье. Дальше, на юге, их ждал пролив Виктории. Туда еще не ступала нога белого человека, насколько знал Стивен, и ни один корабль по нему не проходил.

- Если не считать первого «Ворона», - поправил он себя.

Коннели взглянул на горизонт и хмыкнул: «Вы правы, капитан. Темная полоска. Однако, это может быть остров. Просто его нет пока на картах».

Стивен стоял, склонившись как раз над картой. Он раскурил сигару, на «Вороне» был большой запас табака: «Здесь должны были оказаться люди Франклина, если они направлялись к устью реки Бака. Очень хорошо».

- Спускайте шлюпку, Джим, - велел он. Капитан Кроу высунулся из рубки. Заметив на палубе рыжие волосы, он крикнул: «Петр! Пойдешь с нами рулевым, собирайся».

Ветра почти не было, бирюзовая вода едва колыхалась. Петя, вскинув голову, сбросив на спину капюшон меховой парки, увидел Мирьям. Она стояла у борта «Ворона», тоже с непокрытой головой. Было почти жарко. Он заставил себя не смотреть на ее черные, мягкие волосы, на белую, нежную кожу шеи, видневшуюся в темном мехе лисы. Юноша сел к рулю.

- Не смей, - велел себе Петя, - она замужем, старше тебя..., Это бесчестно. Питер говорил, что надо ждать любви, а не размениваться по мелочам.

Юноша вспомнил ее высокую, заметную под замшевой рубашкой грудь, узкие бедра в кожаных брюках, такие носили женщины у инуитов, и сжал зубы. Терпеть становилось все труднее. Шлюпку оттолкнули от корабля. Стивен помахал Коннелли, он оставался за старшего на «Вороне». Капитан, еще раз оглядел темную полоску на западе. Ему показалось, что он увидел какое-то движение. Присмотревшись, Стивен понял: «Ошибся».

- Полный ход! - велел он двум матросам, и положил руку на плечо Пете:

- Правь прямо туда. Компасы здесь сходят с ума, из-за магнитных аномалий, но нам они и не нужны, -Стивен указал на медленно опускающееся солнце. Лучи отразились в бирюзовой воде. Петя зажмурился. Ему, на мгновение, показалось, что шлюпка плывет по крови. Он заставил себя открыть глаза и переложил руль направо. Лодка вильнула и быстро пошла на запад.

Мирьям остановилась на пороге грузового трюма, с фонарем в руках. Здесь было холодно. На «Вороне» отапливали только жилую палубу, с каютами Стивена и его помощника, общим кубриком для матросов, и столовой. У кочегаров было тепло, им не давала замерзнуть паровая машина. Механизм построили в Ньюкасле. Капитан Кроу сам следил за его перевозкой в Дептфорд, где, на верфях, возводился корабль. Он показал Мирьям чертежи. Днище и борта «Ворона» укрепили двадцатью дюймами сосны и дуба, нос обшили тонкими, стальными пластинами.

- Используя силу пара и гребной винт, - уверенно сказал Стивен, - мы разобьем льды. О таком еще леди Констанца писала. Думаю, - он остановился на узком трапе, - у них, на «Вороне», были винты, механические, - добавил капитан Кроу.

- Они тогда еще с румпелем плавали, - недоверчиво отозвалась Мирьям: «Вряд ли, дорогой мой».

- Увидишь, - муж привлек ее к себе, - когда мы с тобой поедем на Ледяной Континент, и найдем «Ворона». Он сохранился. В высоких широтах вещи могут лежать столетиями. Здесь для этого отличные условия.

Мирьям повесила фонарь на переборку: «Он прав. Пища годами не портится». На длинном пальце поблескивало серое, металлическое кольцо. Она перебирала банки с консервами. В Англии, Мирьям внимательно следила, чтобы поставщики предлагали только продукты, обработанные по методу месье Пастера.

- Кипячение не убивает некоторых паразитов, - сказала Мирьям мужу, - поэтому пищу нагревают до определенной температуры, а потом быстро остужают и закатывают в банки. После этого содержимое можно есть даже холодным.

Стивен расхохотался:

- Тем более, банки теперь не надо открывать молотком и долотом, с тех пор, как придумали механический способ, - он повертел стальную конструкцию, с острым лезвием, приводившимся в движение колесиком.

Они долго ели мясо и рыбу, запасенную в Гренландии и на севере. Однако камера, где хранились эти соления, опустела на острове Бичи. Они перешли на консервы. Мирьям, перед отплытием из Англии, внимательно проверила всю муку на «Вороне».

- Антонов огонь, - объяснила она мужу, - определяется по красноватому оттенку. Конечно, на мельницах за этим следят, но не мешает быть особенно внимательными.

За муку она была спокойна, и за консервы тоже.

- Два месяца мы их едим, - Мирьям начала вынимать из ящика банки с ветчиной, - и все в порядке. То есть мы, конечно, - она усмехнулась, - к такому не притрагиваемся, а матросы ее любят.

В Лондоне у них был кошерный дом. Стивен, за годы жизни в Стамбуле и на канале, совсем отвык от свинины, и только отмахнулся:

- Не нужна мне она. Петр, - он кивнул на юношу, - тоже ее не ест. Евреем, что ли, готовишься стать? -расхохотался капитан Кроу. Юноша покраснел.

В Лондоне они с Грегори пошли в Национальную Галерею. Петя хотел, перед отъездом, посмотреть на портрет своей прабабушки. Они стояли, рассматривая темно-красные шелка, гордо повернутую, темноволосую голову. Брат вздохнул:

- Мне Виллем, зимой, рассказывал о моих родителях, о тете Люси..., Мы вас проводим, и я опять в Мон-Сен-Мартен поеду, до школы. Дядя Давид меня в Амстердаме встретит.

Грегори знал, что брату легче, когда он приезжает в замок. Больше он ничего не мог сделать. Грегори понял, что есть вещи, над которыми он не властен. Однако ему просто хотелось побыть вместе с Виллемом и семьей. Он возился с племянником и Шмуэлем, водил детей гулять, читал им, и улыбался:

- Тетя Элиза, тетя Рахиль, я привык. У меня и младшая сестра есть, и младший брат.

Лето до отплытия «Ворона» они провели в Банбери, у тети Полины. Маленький Джон, по секрету, сказал Грегори, что через четыре года он отправится в Америку.

- Пятнадцать лет тебе будет, - присвистнул Грегори, - а как же школа? - Папа договорится, - уверил его граф Хантингтон.

- Это всего на год, как у Петра. Начнется Кембридж, я в Африку поеду..., Это надолго, а мир посмотреть хочется. Мой папа в семнадцать в Кейп отправился, - мальчики сидели на каменной террасе, глядя на заходящее солнце.

Грегори, после Итона, собирался не в Кембридж, а в университет Эдинбурга, где была лучшая в Британии медицинская школа. Он собирался стать врачом, как покойный дядя Анри, как дядя Давид. Мать и отец, узнав об этом, улыбнулись: «Конечно, милый. Мы тебя будем навещать, и ты, - мама обняла его, - на каникулы к нам приезжай». Грегори еще не знал, хочет ли он остаться в Англии, или вернуться в Индию.

- В Бомбее могилы родителей, - размышлял он, - Индия бедная страна. Я буду нужнее, чем здесь. Надо с дедушкой поговорить, когда он прилетит.

Грегори, изредка, видел сокола. Он парил над школой, над их домом в Мейденхеде. Сейчас, любуясь огненным закатом, мальчик прислушался и незаметно кивнул.

После галереи они с Петром зашли в кондитерскую на Трафальгар-сквер. За чаем, Грегори, якобы небрежно, заметил:

- Ты на корабле смотри внимательно, что вам на стол подают. Свинину не ешь.

Петя поперхнулся чаем: «Это еще почему?»

У брата были серо-голубые, туманные глаза, смотрел он куда-то вдаль.

- Я тебе велел, - очнувшись, отозвался Грегори, - велел взять русскую газету, когда мама Мартина рожала. И мы мистера Пирогова встретили, в клубе. Слушайся меня.

- А еще? - Петя подпер кулаком подбородок, - он брился, каждый день.

- Еще что ты мне посоветуешь? - в лазоревых глазах мелькала улыбка: «Я все сделаю, не сомневайся».

- Я посоветовал, - сухо ответил брат, принимаясь за пирожные: «Просто делай, как я говорю».

Петя пробурчал что-то, но свинину, с тех пор, как взошел на борт «Ворона», есть перестал.

Мирьям пересчитала банки и сверилась с описью провизии, приколотой к переборке. На корабле, вместе с ней и Стивеном, было всего двадцать человек. Запасов хватало еще на одну зиму во льду. Они взяли не только банки с мясом, но и рыбу, и овощные супы. Мирьям все равно следила за коком. Она настаивала на том, чтобы еда подогревалась, начиная закипать, хотя на это расходовалось больше угля.

- Не только потому, что горячую пищу приятней есть, - объяснила она мужу, - но и для безопасности. Пастеризация еще новый процесс. Кипячение убьет хотя бы некоторых паразитов.

Экипаж, в общем, ни на что не жаловался. Люди здесь собрались здоровые, с опытом морских экспедиций. Было несколько случаев поноса, были травмы. Мирьям вправляла вывихи, и вынимала занозы. Когда началось лето, и они пошли на юг, матросы стали жаловаться на головную боль.

- Это из-за солнца, - сказала Мирьям Стивену, - оно отражается во льдах и слепит глаза. У некоторых даже рвота бывает, и голова кружится. Надо, чтобы все, кто работает на палубе, носили проволочные очки.

Их погрузили на «Ворон» еще в Плимуте. Тонкая, металлическая сетка защищала зрение. Матросы их не любили, но капитан Кроу приказал:

- Каждый, кто появится на палубе без очков, отведает кошки от боцмана. Здесь, хоть и не военная экспедиция, но правила надо соблюдать. Распоряжение капитана не обсуждается.

Она услышала шаги в коридоре и выглянула наружу. В свете фонаря блестели рыжие волосы, от него пахло солью и свежестью, лицо разрумянилось.

- Он тоже бреется, - вспомнила Мирьям, - как Стивен, как мистер Коннелли. А ведь он не офицер. У матросов, у боцмана, у них бороды отросли. А он бреется.

Пресной воды у них было достаточно, в Гренландии один из трюмов был заполнен льдом. На случай ее нехватки к плите подвели помпу, качающую морскую воду, и встроили опреснитель. Муж брился соленой водой, усмехаясь:

- Это у меня с канала. Ты помнишь, воду караванами возили. Надо было экономить.

Петя стоял, в своей лисьей парке, глядя в ее большие, голубые глаза. Мирьям была лишь немного ниже его.

Шлюпка дошла до края бесконечного, уходящего за горизонт, вечного льда. Они высадились на кромку и немного побродили среди леса серых, острых торосов. К вечеру похолодало, дул сильный, резкий северный ветер. Он взглянул на жесткое, покрытое шрамами лицо капитана Кроу. Стивен пристально рассматривал ледяное поле.

- Будем пробиваться, - наконец, сказал он, - я уверен, что дальш лежит открытая вода. В конце концов, - он обернулся, - по ней мы сюда пришли.

Петя помнил карту. Двигаясь на юг, на траверсе острова Кинг-Уильям, они свернули к западу. Капитан Кроу намеревался пройти проливом Виктории. Если бы они выбрали восточный путь, более длинный, им надо было бы обогнуть остров и углубиться в мелкие проливы, отделявшие его от континента. В них еще никто не был, никто не знал, что их ждет. Однако, подумал Петя, возвращаясь к шлюпке, на юге в океан могли впадать реки. Сейчас, летом, они освободились ото льда. На юге действительно, была вероятность встретить открытую воду. Капитану он об этом не сказал.

- Я кочегар, - Петя почесал рыжую голову, - собираюсь стать инженером, а у него двадцать лет опыта, даже больше. Он моряк, он в этом разбирается.

Матросы и Стивен сидели в шлюпке. Ледовое пространство было безжизненным. Петя крикнул: «Капитан! Я могу подняться на торос, посмотреть, что впереди!»

- Поднимайся, - разрешил капитан Кроу. Крючья и веревки у них были при себе. Торос был высотой в двадцать футов. Петя, оказавшись на вершине, долго оглядывал лед.На западе он заметил какую-то черную точку. Петя подумал:

- Медведь, наверное. Давно мы их не видели. Если он подберется ближе к «Ворону», надо его подстрелить.

- Давай быстрее, - крикнул капитан Кроу, - я хочу до темноты вернуться на корабль. Завтра утром начинаем двигаться сюда, - он указал на торосы.

Петя послушно спустился вниз, не увидев клочок белого, окровавленного меха, в расщелине между льдами.

- Торосы, тетя Мирьям, - он отвел глаза: «Дядя Стивен сказал, что мы завтра утром подойдем ближе. А больше ничего на западе нет. Давайте, - Петя протянул руки, - я вам помогу».

Их пальцы встретились, юноша вздрогнул, почувствовав ее тепло, и успел одернуть себя: «Нельзя, нельзя...». Она была рядом, банки посыпались на деревянный пол, заколебался огонь свечи в фонаре. У нее были сладкие, мягкие губы, она прижималась к нему высокой грудью. Петя целовал ее:

- Это в первый раз. Господи, как хорошо..., - она всхлипнула и выдохнула: «Приходи сюда, ночью..., После своей вахты...»

Мирьям знала расписание. Муж брал себе самую неудобную, предрассветную вахту. Стивен, весело, говорил: «Пусть молодые отдохнут. Я привык».

Петя кивнул. Она быстро собрала банки, исчезая в темноте трапа. Юноша стоял, прислонившись к переборке, чувствуя, как колотится у него сердце.

Капитант Кроу приказал пришвартовать «Ворона» у самой кромки льда. Темноты здесь, в высоких широтах, летом не было. Стивен все равно, по привычке, называл туманную, с низким солнцем часть суток, ночью.

- Интересно, - заметил помощник Коннелли, - как резко погода портится. День был отличный, а сейчас термометр упал.

Корабль стоял, уткнувшись носом в торосы. Над горизонтом висело слабое, пробивающееся через серую пелену облаков, сияние.

Стивен прошелся по льду и вскинул голову. «Ворон» уходил вверх крепким бортом. Капитан отчего-то нашарил у себя под паркой золотой медальон. Они с Коннелли и боцманом Петерсеном промеряли толщину льда. По всему выходило, что «Ворон» остановился перед льдом, который, как подумал Стивен, намерз здесь еще со времен всемирного потопа. Он улыбнулся своей мысли и вслух сказал:

- Завтра мы пошлем две разведывательные партии, на юг и на север. Где-нибудь найдется трещина, открытая вода..., Нам достаточно пробиться через эту преграду. Дальше нас ждет пролив, у южного берега острова Виктория, и море.

- Северо-Западный проход, - Коннелли сбросил меховые рукавицы и достал из кармана парки свой блокнот. Писали они все карандашами. Механические ручки в Арктике были бесполезны.

- При таких ночах, если они будут продолжаться, - сказал себе капитан Кроу, - нам придется вырубать «Ворона» изо льда, каждое утро. Только середина июля. Уже середина июля..., - поправил он себя.

- Надо до августа миновать льды. Пролив у острова Виктория не мог замерзнуть, в него впадают реки. Или стоило пойти на юго-восток, обогнуть остров Кинг-Уильям..., Но в тех краях никто, никогда не был. Впрочем, - он постучал подошвой мехового сапога по льду, - здесь тоже.

Стивен отметал мысль о том, что можно идти на восток. Это казалось ему трусостью. «Незачем терять время, - говорил он экипажу, - запад, вот наша цель. Британский корабль должен пройти по этим водам и оказаться в Тихом океане».

- Толщина здесь футов шесть, сэр Стивен, - сказал Коннелли и пожаловался:

- Голова все равно болит, даже ночью. Казалось бы, и солнца нет..., И подташнивает, непонятно почему. Я у леди Мирьям был, она мне желудок промыла, - моряк покраснел, - и снадобье дала. Сначала легче стало, а потом опять..., - он прервался и крикнул: «Мистер Петерсен!». Боцман стоял на самом высоком торосе.

- Нет ничего, - обернулся моряк.

- Одна ледяная пустыня, сэр Стивен, мистер Коннелли, - боцман стал ловко спускаться вниз. Они договорились, что завтра на рассвете, солнце не уходило за горизонт, они определяли время по часам, две партии, каждая из трех человек, разойдутся от «Ворона».

- Надо поговорить с Мирьям насчет этих головных болей, - напомнил себе Стивен, карабкаясь вверх, на палубу, по трапу: «Я себя чувствую прекрасно, и она ни на что не жалуется».

Он так и сделал. На ужин подали ветчину с корабельными галетами, а они с Мирьям ели остатки засоленной в Гренландии рыбы. Стивен объявил о двух поисковых партиях:

- Все, кто отправится в разведку, возьмут оружие. Нам нужно свежее мясо, поэтому стреляйте во все, что движется! - матросы расхохотались.

- Они могут инуитов подстрелить, - тихо пробормотала Мирьям, когда муж опустился рядом с ней.

- Мы инуитов с Гренландии не встречали, - отмахнулся Стивен, - они так далеко на север не забираются. Племена, у которых видели вещи, принадлежавшие людям Франклина, наверняка, оказались здесь случайно. В этих краях никто не живет.

Во время путешествия на юг, с острова Бичи они шли открытой водой. Стивен рассматривал море в подзорную трубу, ожидая увидеть кита, или каяк, но бирюзовая гладь была пустынной.

- На льду, - он пережевывал рыбу, - могли сохраниться остатки лагеря Франклина. То есть Крозье. Франклин погиб.

Стивен вспомнил веселый голос ирландца:

- Семья, говоришь, не отпускает? Жаль, - Крозье почесал светловолосую голову, - экспедиция короткая, всего лишь два года. Вернешься и поступишь в свой Кембридж. Я скорее тебя возьму юнгой, чем какого-то необразованного мальчишку, - Фрэнсис угостил его сигарой и Стивен взял одну.

- Курить начал, - заметил Крозье. Подросток покраснел: «Я изредка, капитан...»

- И ведь выкурил, - Стивен улыбался.

- Плохо мне было, тошнило, а все равно выкурил. Тошнило..., - он нахмурился, но в столовой об этом говорить не стал.

За кофе и папиросой, в каюте, он рассматривал блеск золотых наяд и кентавров, на эфесе кортика, висевшего над столом. Стивен спросил у жены об этой головной боли. Мирьям сидела на койке, углубившись в свои заметки. Она пожала плечами:

- Это из-за солнца, милый мой. Все исследователи Арктики говорят о головокружениях, рвоте, мигрени..., Мы не привыкли к постоянному свету, тем более, отраженному ото льда. В любом случае, - Мирьям протянула руку и погладила его по плечу, каюта была маленькой, - дни пошли на уыбыль.

- Пошли, - мрачно подумал Стивен, разворачивая последнее письмо от сестры: «Если сейчас ударят морозы..., А ведь могут. Такое описывали». Он понял, что не хочет об этом размышлять и стал перечитывать ровные строки. Юджиния не приехала в Плимут, она была беременна.

- Я тебе желаю удачи, милый мой братик, и жду тебя и Мирьям в Париже, - от пожелтевшей, прошлогодней бумаги до сих пор, как показалось Стивену, пахло ирисом: «Вы увидите нового племянника, или племянницу. Пьер очень ждет сестричку».

- Не знаем, кто у нее родился, - Стивен убрал конверт.

- Полгода ребенку. Мирьям почти тридцать два..., - он искоса посмотрел на сосредоточенное лицо жены, - она говорит, что все в порядке, но это ее вина. У меня есть сын, а у нее детей не было. И со мной тоже ничего, ни разу..., Может быть, взять сироту? Надо с ней поговорить потом, осторожно.

Мирьям опустила голову, вспоминая теплые, неумелые губы юноши.

- Это не я, - сказала себе женщина, - это он. У меня есть Авиталь. Ему за сорок. В таком возрасте у мужчин часто снижается способность к зачатию. Он долго жил в жарком климате, ходил в турецкие бани..., Некоторые врачи считают, что они вредны. Авиталь была на меня похожа, и с этим ребенком так же случится. Стивен хочет дитя, я вижу..., Бабушка, скажи мне, что я правильно делаю, скажи, что все будет хорошо..., - она прислушалась, но за ставнями каюты завывал ветер. Мирьям поежилась:

- Стивен ничего не узнает. Петр хорошо воспитан, он сын Марты, его сын..., - женщина вспомнила лазоревые глаза, - я ему объясню, что это было просто увлечение, страсть…, Он не станет меня добиваться. Ему всего семнадцать, для него это просто, - Мирьям поискала слово, - приключение.

Они рано легли спать. Стивену, после своей вахты, надо было отправлять две санные поисковые партии. Мирьям целовала его, прижимая к себе. Женщина шептала: «Я так тебя люблю!», и думала, что ей надо будет незаметно выскользнуть из каюты.

- Он не спустится вниз, - Мирьям, тяжело дыша, уронила голову на плечо мужу, - он будет занят, на палубе. Петр в разведку не идет, кочегары остаются на корабле.

Она заснула, ощущая руки мужа, обнимавшие ее. В полудреме Мирьям опять видела черную точку, на льду, слышала лай собак, замечала золотое сияние от эфеса кортика на сером, слежавшемся снегу.

Муж поднялся к предрассветной вахте. Мирьям даже не стала открывать глаз. Она свернулась в клубочек под меховым одеялом, и ощутила поцелуй Стивена: «Спи спокойно, любовь моя». Мирьям подождала, пока его шаги не затихнут на трапе. Быстро вымывшись ледяной водой, она натянула кожаные брюки и лисью парку. Рубашки Мирьям надевать не стала. Женщина сунула ноги в гренландские сапоги и тихо приоткрыла дверь. В коридоре было пусто, темно, корабль ночью не отапливался. Она подышала на руки. Мирьям взяла фонарь с переборки и стала спускаться по крутому, узкому трапу вниз, в грузовые трюмы.

Вахта Стивена подходила к концу, по его хронометру было почти шесть утра. Они с Петерсеном, капитан стоял вахту вместе с боцманом, услышали какие-то шаги на палубе. Пространство льда перед носом «Ворона» было пустынным, задувал ветер. Стивен, перегнувшись через борт, увидел ледяную кашу в бирюзовой воде.

- Через нее мы пройдем, как нож сквозь масло, - сказал себе капитан Кроу, - а дальше..., Но дальше есть каналы к воде, не могут не быть. В конце концов, мы их расширим, кирками, или потянем «Ворон» на себе. Такое делали.

- Мистер Коннелли, - он обернулся, - я сказал, мы отправляем людей после завтрака. Еще два часа до этого времени, что вы..., - он взглянул на серое, усталое лицо помощника. Стивен только сейчас заметил, что у моряка дергается рот и веки. Петерсен был у мачт. Они свернули оснастку вчера вечером, через лед предполагалось идти на силе пара. Паруса складывали в особое хранилище, в трюме. Петерсен помечал краской свертки. Это делалось для того, чтобы потом, когда корабль достигнет открытой воды, быстро поставить паруса на нужные места.

- Я его видел, - Коннелли запустил руку за отворот парки, - видел сэра Джона Франклина. Он жив, он здесь, рядом с нами. «Эребус» и «Террор» были захвачены демонами льда…, - Коннелли перекрестился. Стивен вспомнил:

- Он католик. Пил он вчера, что ли? Мы выдаем только порцию рома, как положено, а остальное спиртное под надежным замком,. Ключ у меня. Я никогда не слышал, чтобы Джим пил, за двадцать лет, что я его знаю.

- Демоны! - выкрикнул Коннелли:

- Они здесь, сэр Стивен, среди нас…, Они притворяются моряками..., - если бы капитан Кроу не бросился на своего помощника и не прижал его к палубе, пуля бы разнесла голову Петерсена. Боцман пошатнулся, распрямился и поднес руку к щеке: «Что за черт..., Простите, сэр Стивен».

Коннелли тихо, жалобно плакал.

- Очень болит голова..., Где я, что со мной..., - Стивен поднял его и встряхнул: «Зачем вы стреляли в мистера Петерсена?»

Стивен едва успел отстраниться. Помощника вырвало. Он затрясся, стуча зубами: «Я не стрелял..., Не стрелял...»

Стивен подобрал кольт. Петерсен вытирал кровь со щеки, пуля задела его по касательной. На палубу взбирались матросы. Стивен спросил у помощника: «Как вас зовут? Откуда вы родом? Где служите?»

Моряк, безразлично, ответил: «Джеймс Коннелли, родился в Ливерпуле, первый помощник на паровом бриге «Ворон».

- Это арктическое безумие, - устало сказал Стивен боцману, - мы его видели, в Гренландии, у инуитов. Помните женщину? Она пыталась раздеться, выскочить на мороз, схватила нож..., Она потом утверждала, что ничего такого не делала. Сейчас он, - капитан кивнул на Коннелли, - будет плакать, у него начнутся судороги. Начались, - вздохнул Стивен и обратился к матросам:

- Ничего страшного. Мистер Коннелли выздоровеет. Отведите его в каюту. Пусть с ним кто-нибудь останется. Я разбужу миссис Кроу, - прибавил Стивен, - она займется вашей щекой. Распорядитесь, чтобы согрели воды, и вымыли палубу. Все остальные мои приказания остаются в силе.

Внизу он проследил, чтобы Коннелли раздели и уложили в постель. Помощник дрожал. Стивен попросил: «Поднимите кока, пусть выдаст ему дополнительную порцию рома. Все равно пора завтрак готовить». Он заглянул в свою каюту, однако койка была пуста, меховое одеяло отброшено.

- Она, должно быть, в трюмы пошла, за провизией, - понял Стивен, - рано проснулась. Впрочем, она всегда рано встает.

Внизу он прислушался. Корабль был тих. Стивен понял, что все еще держит в руке пистолет Коннелли. Капитан сунул оружие в карман парки. Дверь продовольственного склада была приоткрыта, на темном полу коридора виднелись блики фонаря. Стивен подошел ближе и остановился на пороге. Он увидел белоснежные, обнаженные, раздвинутые ноги. Мирьям сидела на ящике, откинувшись к стене, мотая растрепанной головой. Он заметил блеск рыжих волос. Юноша стоял на коленях. Стивен услышал сдавленный шепот жены:

- Милый, еще, еще..., Хорошо, так хорошо...

Не пробило восьми утра, когда матросы, идущие в разведку, спустились по веревочному трапу на лед. В тумане виднелись темные очертания «Ворона», с голыми мачтами, со свернутыми, убранными парусами, с трубами парового двигателя. Бирюзовая вода, полная серой, ледяной кашей, плескалась, билась о борта корабля. Корму «Ворона» скрывала дымка. Те матросы, кто не отправлялся на сушу, то есть лед, поправил себя капитан Кроу, сгрудились у борта. Коннелли был надежно заперт в каюте. Боцман Петерсен, с зашитой, перевязанной щекой, помахал им: «Не волнуйтесь, капитан! Все будет хорошо!». Жены на палубе не было, она присматривала за Коннелли. Стивен оглядел стоявших на льду людей и хмуро сказал:

- Встречаемся здесь, ближе к вечеру. Патронов зря не тратьте. Стреляйте только в дичь, что подберется близко. У белых медведей вырезайте печень. Вы помните, она ядовита. И отмечайте вешками тропу, по которой идете. Сами видите, какой туман. Бог нам в помощь, - он пожал руки матросам.

Белесая, густая дымка висела надо льдом, изо рта вырывался пар. Несмотря на утро, все еще не потеплело.

- Нас может основательно вморозить, - Стивен, рассматривал «Ворона», - не хотелось бы здесь оставаться.

Корабль был готов к зимовке. «Только середина июля, - горько сказал себе капитан, - какая зимовка….». После завтрака он объявил, что решил послать и третью разведывательную партию:

- Я и мистер Петр, - капитан заставил себя улыбнуться, - пойдем прямо на запад, в добавление к людям, что отправятся на север и юг.

Он посмотрел на мальчишку. Петр сидел, низко опустив рыжеволосую голову, отхлебывая из оловянной кружки с чаем. На гладких, юношеских щеках пылали красные пятна.

Так же он зарделся на складе, когда Стивен опустил пистолет, приставленный к виску мальчишки, и велел: «Одевайтесь, оба». Жена сжалась в комочек, подобрав ноги, избегая его взгляда.

- Дядя Стивен…, - попытался сказать мальчишка, - дядя Стивен, я не…, - капитан навел на него оружие: «Быстро!». Юноша путался в одежде, жена забилась куда-то в угол склада.

Стивен заметил: «На палубе раненый, нужна твоя помощь. И еще одному человеку плохо. Займись делом».

Она, молча, выскользнула в коридор. Капитан Кроу сказал мальчишке:

- Я поменял свое решение. Будет еще одна разведывательная партия. Она частная, так сказать, -лазоревые глаза блеснули холодом, - только ты и я. Пойдем на запад, дорогой племянник, - он усмехнулся, убрав пистолет: «Посмотрим, что нас ждет».

Петя слушал и не слышал. Он вспоминал ее тепло, частое дыхание, ее поцелуи, как она, опустившись на меховую, расстеленную по полу парку, потянула его за собой. Она царапала его спину, а потом вцепилась пальцами в плечи:

- Милый…, милый мой, я люблю тебя, люблю…, - Петя все не мог оторваться от нее. Женщина засмеялась:

- Опять? Мальчик мой, мой дорогой…, - она плакала, потом закричала, замотав головой. Мирьям ловко перевернулась и оказалась на нем. Черные, пахнущие свежестью, волосы упали ему на лицо, и Петя больше ни о чем не думал.

- Сладко, как сладко…, - повторял он, сидя за завтраком, слушая сухой голос капитана Кроу: «Хорошо, что мы с ним в разведку идем. Я ему все объясню. Скажу, что мы с Мирьям любим, друг друга, что у нас может быть ребенок…, - Петя покраснел:

- Он поймет, он благородный человек. Вернемся в Лондон и поженимся. Мама и Питер будут рады. Но мне всего семнадцать…, Когда вернемся, будет восемнадцать, - понял Петя. Сказали молитву, и он пошел собираться. Капитан Кроу велел ему взять ружье, патроны, и нож. У себя в каморке Петя повертел икону и сунул ее в карман парки: «На всякий случай». Вместо ножа он забрал свой родовой клинок, погладив сапфиры и алмазы на эфесе.

- Меч Сигмундра, сына Алфа, из рода Эйрика. И да поможет нам Бог, - зачем-то пробормотал Петя. «Все будет хорошо, не может не быть. Дядя Стивен поймет…, - он хотел найти Мирьям, но женщина была в лазарете, зашивала щеку Петерсену. Петя решил:

- Потом. Я поговорю с дядей Стивеном, и вечером к ней приду…, Господи, но как хорошо, я и не думал…, - он приложил ладони к пылающим щекам и убрал клинок. Оружейник, в Лондоне, сделал короткое лезвие из лучшей, шеффилдской стали. Мать улыбнулась: «Гораздо удобнее, конечно. Боюсь, сабли скоро выйдут из моды. Но все равно, - она погладила Петю по рыжеволосой голове, - он сыну твоему достанется».

- Сыну, - Петя следовал за капитаном Кроу в густом тумане. Стивен аккуратно ставил вешки, в слежавшийся, серый снег.

- Сыну…, - юноша, на мгновение, закрыл глаза: «У нас может быть ребенок. Будет, обязательно. Мама обрадуется…., - он не заметил, как налетел на широкую спину капитана Кроу.

«Ворона» давно не было видно. Они отошли на пять миль от корабля. У Пети в холщовой сумке, на боку парки, лежал дневной паек, корабельные галеты, и немного соленой рыбы. Все остальные получили ветчину. Порцию рома наливали в оловянную фляжку поменьше, в большой фляге плескалась вода. Фляги все держали на груди, под меховыми парками, и рубашками, в тепле жидкости не замерзали. Боцман выдал каждой разведывательной партии походную печурку, сухой спирт, и по нескольку банок консервов. Петя только сейчас понял, что капитан Кроу ничего этого не взял.

- Поесть он, что ли, хочет? - недоуменно подумал Петя: «Зачем он остановился? Здесь нет ничего, вокруг».

Вокруг блестело нагромождение торосов, дул северный ветер, завевая у их ног легкую, острую снежную крошку. Был почти полдень, но солнце не вышло из-за туч. Петя вскинул голову, укрытую меховым капюшоном парки и посмотрел в серое небо. Компасы, как говорил капитан Кроу, здесь были бесполезны. Где-то неподалеку, судя по всему, лежало сильное магнитное поле. Стрелка бешено вертелась. Они определяли направление, как в старые времена, по солнцу и звездам. На «Вороне» был и секстант, и другие навигационные инструменты, но в разведку их не брали. Петя умел пользоваться секстантом, капитан Кроу научил его навигации в Плимуте. Юноша оглянулся на вешки:

- Секстант здесь и не нужен. Мы без труда вернемся на «Ворон». Ни одной промоины не появилось, ни одного канала…, Это вечный лед…

- Дядя Стивен, - начал он, и осекся. На него смотрело дуло револьвера.

- Еда у тебя есть, - коротко сказал капитан, - вода и оружие тоже. Если я тебя увижу рядом с «Вороном», я тебя пристрелю, щенок. Мне ничего за это не будет. Я объясню, что у тебя развилось арктическое безумие. Ты на меня напал. Все, - он повел револьвером куда-то на запад, - уходи. Ты направился в разведку и не вернулся, - лазоревые глаза холодно, спокойно смотрели на Петю:

- Я тебя ждал, искал…, - он улыбался. Петя сглотнул: «Дядя Стивен, вы не можете…»

- Я капитан, - он взвел курок револьвера, - это мой корабль, и мой экипаж. Здесь я могу все, - пуля взрыла снег рядом с ногами Пети. Стивен предупредил:

- Не заставляй меня убивать тебя, Петр. Ты ушел в разведку.

Он заметил, как дернулась рука юноши, и выстрелил еще раз. Петя сжал зубы. Пуля скользнула по костяшкам пальцев, оставив окровавленную царапину. Они оба были без рукавиц. Температура, к полудню, все же достигла двадцати по Фаренгейту.

- Следующая пуля будет в лоб, - заметил капитан Кроу, - не тяни время, Петр.

Юноша наклонился, прижав к царапине горсть снега.

- Твоей матери я скажу, что ты вызвался идти в разведку, - Стивен, внезапно, подумал: «А если он меня пристрелит? Нет, конечно. Он слабак. Такие люди только умеют соблазнять чужих жен. Был бы жив его отец, он бы то же самое сделал».

- Я жду, - капитан Кроу мотнул головой на запад.

Петя, молча, повернулся. Карабкаясь по торосам, юноша пошел по серому снегу куда-то вдаль, пропадая в туманной дымке. Стивен подождал, пока очертания его фигуры не исчезнут из виду, и вернулся обратно на протоптанную тропинку. По дороге он собирал вешки:

- Он не посмеет подойти к «Ворону». Он скоро сдохнет, мерзавец. Дня через два или три. У него мало еды, мало патронов, а ночи сейчас холодные. Туда ему и дорога.

Дичи не появилось. Остальные поисковые партии вернулись с пустыми руками, как и Стивен. Однако были и хорошие новости. К югу лед трескался, появились каналы, которые могли вести к открытой воде. Узнав, что Петр пропал, разведчики вызвались идти его искать. Стивен покачал головой:

- Не надо рисковать, скоро вечер. Я оставил, - он махнул на запад, - вешки. Если мистер Петр жив, он вернется, обязательно.

Туман стоял такой, что люди не видели даже борта «Ворона», хотя они встретились в каких-то сорока футах от корабля. Стивен выслушал очередные жалобы на головную боль. Партия, посланная на север, получила плохую банку консервов, их всех тошнило после обеда. Капитан успокоил экипаж: «Надо потерпеть. Когда мы окажемся в открытой воде, на западе, все пройдет, обещаю».

Поднявшись на палубу, он подозвал Петерсена. На корабле было спокойно, Коннелли лежал у себя в каюте.

- Мистер Коннели болеет, - Стивен сбросил капюшон парки на плечи, - я вас временно назначаю помощником, мистер Петерсен. Вы знаете навигацию. Боцманом будет ваш заместитель. Завтра утром начинаем движение на юг, вдоль кромки льдов. Разведчики видели каналы.

Петерсен помялся:

- А мистер Петр? Если он завтра вернется, нас здесь не будет…, - капитан смотрел вдаль. Петерсену, отчего-то показалось, что он улыбается. Стивен развел руками:

- Я не могу рисковать жизнями девятнадцати человек, из-за одной, мистер Петерсен. Нельзя задерживаться, время дорого. К августу мы должны оказаться к югу от острова Виктория, и выйти в открытое море. Сами видите, - Стивен указал на ледяную кашу, у борта «Ворона», - как бы нам не пришлось завтра вырубать корабль. Сильно похолодало. Подберите кого-нибудь из матросов на место кочегара, - велел он.

Жены за ужином не было. Стивен взял ее порцию, на оловянной тарелке. Он толкнул дверь своей каюты. Мирьям сидела на койке, низко склонив черноволосую голову, занимаясь каким-то шитьем. К вечеру на жилой палубе было совсем тепло. Стивен поставил тарелку и кружку на стол: «Я принес тебе поесть. Как Коннелли? - поинтересовался он. Голубые, большие глаза взглянули на него: «Стивен…»

- Как Коннелли? - он снял с переборки клинок Ворона и полюбовался искусной чеканкой на эфесе.

Мирьям сглотнула: «Он еще слаб. Он пришел в себя, но ничего не помнит. О том, что он стрелял, что было вчера и позавчера…, Однако в остальном, с ним все в порядке».

- Вспомнит, - муж развязал шнурки на вороте рубашки и закурил папиросу.

- Завтра мы начинаем движение на юг, есть промоины. Пусть выздоравливает быстрее, нужен второй навигатор. Петр не вернулся из разведки, - добавил он, повернувшись к жене. Стивен увидел, как женщина вздрогнула, закусив губу.

- Я его ждал, - Стивен присел на табурет, и стал стягивать сапоги, - но не мог оставаться дольше. Вешки стоят, я предупредил ночную вахту, что он может прийти. Давай спать, я устал сегодня.

- Он его убил, - поняла Мирьям.

- Убил и сбросил в море. Господи, бедный мальчик. Я во всем виновата…, Как я в глаза Марте посмотрю…, - она взглянула на хмурое, загорелое, покрытое шрамами лицо мужа:

- А если ребенок..., Если он будет не на меня похож, а на него…, Стивен меня выгонит, на улицу. Пусть выгоняет, - разозлилась Мирьям, - это мое дитя. На жизнь я себе всегда заработаю. Марта меня приютит. Это будет ее внук, или внучка. Как он мог? Я и не думала, что он такой…, - она все-таки выдохнула: «Стивен…, я хотела….»

Муж поднял руку:

- Молчи. Кроме тебя, других врачей, в экспедиции нет. Мне нужен врач, мне нужна женщина, и я несу за тебя ответственность, перед Богом и людьми. Ты моя жена, и так будет всегда. Выполняй свои обязанности.

Она выполняла. Она лежала, раздвинув ноги, обнимая его, слушая вой ветра за ставнями: «Бабушка, позаботься о нем, пожалуйста. Сделай так, чтобы он выжил, прошу тебя…, Не наказывай меня больше, не надо…, - она подавила стон. В неверном свете фонаря, женщина увидела, как улыбается муж. Он уснул, прижимая Мирьям к себе, в каюте было тихо. За бортом, в туманной ночи, скрипел, шевелился лед. Он окружал «Ворона» холодными объятьями, баюкая его в твердой, морозной колыбели.

Сначала Петя хотел повернуть на восток, обратно к «Ворону».

- Я должен, - юноша натянул рукавицы, - должен. Мирьям, я обязан о ней заботиться…, - он прошел сто футов в густом тумане, морщась от саднящей боли в руке. Петя понял, что не знает, куда идти дальше. В его сумке лежало десять корабельных галет и кусок рыбы, размером с треть его ладони. Рома выдавали пять столовых ложек.

- И вода…, - понял Петя, - здесь нет пресной воды, это морской лед…, Надо найти сушу, - он остановился. Переминаясь с ноги на ногу, чтобы не замерзнуть, юноша вспоминал карту.

- Если вернуться на корабль, спрятаться…, - пронеслось у него в голове.

- Хотя где спрячешься? Я его весь обошел, еще в Плимуте. Он меня найдет и убьет. Я дурак, конечно, -горько сказал себе Петя, - надо было прийти к нему, сказать, что мы с Мирьям любим, друг друга…, Получилось все, как будто…, За его спиной, - он вздохнул. Выходило, что, пока не закончилось лето, Пете надо было добраться до континента и пройти, как можно дальше, на юг.

- Это тысяча миль, - юноша разозлился:

- Ну и что? Питер мне рассказывал о капитане Николасе Кроу. Он тоже оставил корабль во льдах и дошел до Гудзонова залива, до мыса Надежды. Если бы мы были на востоке…, - горько добавил Петя, - летом много китобойных судов. А здесь, - он оглядел морозное, пустынное ледяное поле, - кроме нас, никого нет. Значит, на юг, - твердо подытожил он: «Хорошо, что по солнцу можно ориентироваться».

Петя повернул в нужном направлении. Сначала юноша думал о Мирьям, о том, что, добравшись до Лондона, он должен, первым делом, на ней жениться.

- Они найдут Северо-Западный проход, - мрачно, сказал себе Петя, вспомнив лазоревые, холодные глаза капитана Кроу, - можно не сомневаться. Дядя Стивен хоть на шлюпках, а выйдет в Тихий океан. Они раньше меня дома окажутся. Пока я доберусь хоть до какого-нибудь стойбища инуитов, а тем более, до фактории, зима настанет. Они в конце осени пришвартуются в Сан-Франциско, а оттуда поплывут в Японию.

Петя летом поехал в Банбери ненадолго. Он сдавал выпускные экзамены в Итоне, и вступительные в Кембридже. Мать подмигнула ему:

- Я, хоть и составляю задачи, но помогать тебе не собираюсь, дорогой мой.

Петя отлично справился с математикой и физикой, а по латыни его не экзаменовали. Студентам технических специальностей она была не нужна.

- Грегори хорошо латынь знает, - Петя, легко шагал по слежавшемуся снегу, - он врачом хочет стать. И у Франческо к языкам способности. Он по-японски свободно говорит. Хотя у него мать японка.

Они все опекали младшего ди Амальфи. Пьетро и Эми остались в Токио еще на несколько лет. Пьетро был посланником при дворе императора Мэйдзи.

- Мой дедушка теперь граф, - гордо сказал им маленький Франческо, - и дядя Наримуне тоже. Он строит железную дорогу из Эдо, то есть Токио, в Осаку. Первую в Японии. И он помолвлен, скоро женится, - Франческо вздохнул: «На свадьбу не попаду, они в Японии красивые».

Полина погладила его по темноволосой голове. Она, с детьми, сидела на террасе:

- Пьетро шестой десяток, Министерство Иностранных Дел его еще не скоро в отставку отпустит. Они долго служат. Япония модернизируется. Как это Джон говорил? Нам важно, чтобы Британия влияла на политику императорского двора, важно иметь доступ в порты на Тихом океане. Рано или поздно Япония станет великой державой. Но ребенок без родителей растет. Хотя в Итоне таких детей много.

Полина, с Мартой и Питером часто ездили в школу на публичные выступления, концерты, и просто навещать детей. Здесь были мальчики, родившиеся в Южной Африке, Индии, Австралии и Гонконге, дети тех, кто, как говорил Питер, строил империю.

- В России то же самое, - заметила Марта, - на карту взгляни. У них страна от Польши до Тихого океана. И наши сыновья, - она вздохнула, - дома сидеть не будут.

- Грегори старшим в Итоне остался, - невольно, улыбнулся Петя, - ему пятнадцать. Присмотрит за Маленьким Джоном, за Франческо…, Следующим годом Мартин в школу пойдет. Тетя Полина обратно в Лондон переезжает. Джейн, и Люси вместе учиться отправляются.

Герцог, нехотя, согласился с доводами жены и матери. Мария Корвино училась в Кентербери, в школе при соборе. Полина, ядовито, заметила:

- В Банбери четыре класса при церкви, Джон. Сейчас новый век, ты не можешь отрицать важности женского образования. У меня есть университетский диплом, у Бет он есть, у кузины Мирьям…, Или ты хочешь, чтобы наша дочь была, как эти…, - Полина покрутила рукой, - девушки, что не могут найти на карте Британские острова?

Джон, ненадолго, приехал из Дублина, навестить семью и побыть с детьми. Они сидели в библиотеке, снизу раздавался звонкий голос Марии:

- Все, кто хочет пропалывать сорняки в огороде, отправляются со мной!

- Она салат выращивает, - смешливо заметила вдовствующая герцогиня, - а ее капуста на сельскохозяйственной выставке в Кентербери первый приз взяла. Восемь фунтов каждый кочан. Теперь она сыр хочет делать, Аарон говорил. Джон, - мать опустила спицы, - Полина права. Девочке девять лет, нельзя ей больше в деревне сидеть. В Лондоне школа, музеи, концерты…

- Ирландские радикалы, - герцог хмуро пожевал папиросу. Жена ловко чиркнула спичкой, и сама закурила. «Они тоже в Лондоне, - прибавил Джон, - и я уверен, наш адрес им известен».

Джейн, вместе с Люси Кроу, записали в Королевский Колледж для девушек, на Харли-стрит, первую школу, где девочкам преподавали математику, физику и химию.

- Ладно, - наконец, заметил Джон, - городской особняк возьмут под охрану. Жить они все равно в школе будут, а на выходные их, тоже с конвоем, привезут на Ганновер-сквер.

Жена кивнула: «Спасибо, милый». Полина потянулась и взяла его руку: «Долго в Ирландии, все это продолжаться будет?»

- Боюсь, что мой внук, - сочно ответил ей муж, - тоже в Дублин станет наведываться, и часто.

Полина покачала белокурой головой и больше они об этом не говорили. На пороге библиотеке появились дети, перемазанные в земле, с охапками салата и петрушки. Мария стояла впереди всех, высокая, крепкая, каштановые волосы девочки падали на плечи, на белых щеках играл румянец.

- Она не похожа на Аниту, - внезапно, подумала Полина, - Анита маленького роста была, изящная. А Мария, хоть ей одиннадцать всего, пять футов пять дюймов ростом. Меня выше, и Марты. И плечи у нее широкие. В отца, кто бы он ни был. И глаза голубые…, - Полина улыбнулась:

- Мне кажется, повара будут рады вас увидеть, милые мои.

Дети, вместе с вдовствующей герцогиней, ушли. Муж наклонился над креслом Полины и обнял стройные, в простом платье, плечи:

- Бромли будет доволен. Он сэкономит на почтовых расходах.

Полина, каждую неделю, получала из конторы Бромли папки с делами. Она писала решения, которые потом, в суде, представляли мужчины-адвокаты. Герцогиня взяла руку мужа и прижалась к ней щекой:

- Мистер Бромли не испытывает денежных затруднений, но ты прав, - она лукаво улыбалась. Герцог, как всегда, пообещал себе: «Еще немного, и уйду в отставку. Хватит, устал я».

- Лето, - Петя подышал на замерзшие руки и потянулся за галетой:

- Здесь тоже лето, - юноша усмехнулся, - только очень плохое.

Царапина не болела. Мирьям, давно, объяснила ему, что здесь, в высоких широтах, холод действует лучше опиума или морфия. Галеты тоже замерзли. Петя жевал и думал, что дома, в Англии, все, наверное, собрались в Мейденхеде, или Банбери. Юноша не и заметил, как сгрыз все галеты, и кусок соленой рыбы, запив их ромом. Он успел пожалеть, что у него нет папирос. Остановившись, юноша понял, что солнце исчезло за пеленой густого тумана. Вокруг все было серым, безжизненным, в двадцати футах ничего не было видно. Петя посмотрел вниз и вздрогнул. Рядом с его ногой виднелись капли чего-то темного.

- Кровь, - понял он, - это не моя, я не снимал рукавицы. Рука не кровоточит.

Он даже опустился на колени. Петя ощутил пронизывающий холод, пробиравшийся сквозь, гренландские, сшитые из шкур тюленя, брюки. Он увидел окровавленные клочки белого меха: «Медведь напал на лису. Странно, мы не видели дичи, и очень, давно…, - он ступил дальше и почувствовал, что лед, еще мгновение назад, такой крепкий и надежный, трескается под его сапогами. Петя попытался удержаться на ногах, но снег скользил, тянул его за собой. Юноша, нелепо повертевшись, упал в темную, непрозрачную воду полыньи.

Три мили по узкому каналу среди льдов, что шел на запад, они миновали за три дня. Даже силы пара и стальной обшивки «Ворона» было недостаточно, чтобы продвинуться дальше. За кормой простиралась промоина. Она была небольшой, около полумили в длину и ширину. На темно-синей воде покачивались белые, будто сахарные, льдины.

Сегодня, в первый раз за несколько дней, небо очистилось от туч, показалось солнце. Капитан Кроу взял секстант.

- Осталось совсем немного, - сказал он Коннелли, сделав измерения, - мы почти у цели.

Стивен не лгал, он вообще никогда не лгал экипажу. До начала пролива, отделявшего остров Виктория от континента, им надо было пройти каких-то пятьдесят миль. В открытом море они могли бы миновать это расстояние за два часа. Стивен рассматривал торосы, перед носом корабля, С таким же успехом начало пролива могло бы быть на Луне. Он объявил за обедом, что завтра утром весь экипаж начнет прорубать лазейку дальше на запад.

- Если надо будет тянуть «Ворона» на руках, - хмуро сказал Стивен, - мы это сделаем.

Все эти три дня им приходилось на рассвете высвобождать корабль из намерзшего льда. Ночи были холодными.

- Промоина не закроется, - Стивен оглянулся, - здесь слишком, много воды. Сейчас не закроется, -поправил он себя, - а в сентябре…, До сентября я здесь торчать не собираюсь, - разозлился капитан, -осенью мы увидим берега Аляски.

Стивен отчаянно хотел в это верить, и верил. О мальчишке он не думал. Даже если мерзавец, каким-то образом, нашел дорогу обратно на восток, и очутился у края льдов, то «Ворона» он бы не нашел Корабль продвинул ся дальше на запад.

- Он сдох, - говорил себе Стивен каждой ночью, слыша стоны жены, не отпуская ее почти до рассвета, - сдох во льдах, от мороза и голода. Мирьям будет моей всегда, пока мы оба живы.

Жена вела себя тихо. Она убирала, шила, помогала коку, принимала моряков в лазарете. С ночными похолоданиями, начались обморожения. Многие продолжали жаловаться на тошноту и головную боль. Цинги на корабле не случалось. В Плимуте на борт погрузили ящики с лимонами и жестяные бутылки, где плескался сок, тоже лимонный. Мирьям внимательно осматривала зубы моряков, искала темные пятна на коже, но все было в порядке.

- Свежее мясо и рыба тоже спасают от цинги, - сказала она мужу, в Гренландии, - инуиты лимонов никогда в жизни не видели, а этой болезнью не страдают.

Коннелли выздоровел. Он все еще жаловался на головную боль, и с трудом вспоминал, что случилось вчера и позавчера. Способности к навигации и управлению кораблем помощник не потерял. Стивен отмахнулся:

- Ничего страшного. Не помнит он, что на завтрак подавали, и не надо. Впрочем, кроме ветчины и галет с чаем, и не подают ничего, - он расхохотался. Банок с ветчиной было много. Стивен, зная, как ее любят моряки, до возвращения Мирьям из Парижа, заказал крупную партию. Поставщик уверил его, что все банки обработаны по методу месье Пастера.

- Свинина с юга Франции, из Монпелье, - он показал Стивену документы, - отличного качества. Она дешевле английской, - промышленник усмехнулся, - после войны, с их репарациями, французы вынуждены соглашаться на любую цену за товары. Им сейчас много денег понадобится.

- Вернемся домой, - Стивен занес координаты корабля в судовой журнал, - и поедем к Юджинии. Повожусь с племянниками. Может быть, и у нас…, - он заставил себя не думать об этом. Жена, несколько раз, порывалась ему что-то сказать, однако Стивен поворачивался и уходил. Он не хотел говорить. Ему казалось, что он так быстрее забудет полутьму на складе, и рыжую голову мальчишки, пропавшую в белесом тумане, на западе.

- И она забудет, - обещал себе Стивен, - она понимает, что я не шучу. Я ей давно, в Лондоне говорил, что мы всегда останемся вместе. Так и случится. А все, кто этому мешает, - он захлопнул журнал, -отправятся в тартарары. Я их лично туда провожу, как мальчишку. Мерзавец, соблазнитель…, - он был уверен, что Мирьям просто поддалась слабости.

- Они такие, женщины, - думал Стивен, - взять хотя бы Шуламит…, Чего ей не хватало? Я, по сравнению, с Абдул-Меджидом, был никто, еще и урод. Любопытство, запретный плод…, Дочери Евы, - он усмехался, - что с них взять.

- Пойдемте, мистер Коннелли, - Стивен посмотрел на хронометр, - спустимся на лед. Проверим, где лучше рубить канал.

День был еще ярким, солнце, висевшее в зените, начало клониться к западу. После случая с помощником, Стивен распорядился забрать у экипажа оружие. Петерсен, вернувшийся обратно в боцманы, сложил его в особую комнату, где хранились порох и патроны.

- Надо сделать мины, - решил капитан Кроу, чувствуя под своими ногами твердую, незыблемую поверхность: «Удаленные взрывы нам помогут. Даже этот лед против них не устоит».

Матросы не воспротивились тому, что у них отобрали ружья. Дичи не появлялось, охотиться было не на кого. Впрочем, ночной вахте Стивен распорядился выдавать пистолеты, на всякий случай. «Не вернется он, - капитан быстро набрасывал в блокноте схему расположения мин, - он давно сам в лед превратился». Они с Коннелли оба надели проволочные очки. У всего экипажа вокруг глаз появились белые круги. Когда они шли сюда от острова Бичи, при хорошей погоде, многие сильно загорели.

- Отличное лето стояло, - Стивен сжал зубы, - куда все подевалось? И дичь пропала. Севернее, на островах, мы тюленей чуть ли не палкой по головам били.

Они запасли ворвани, на всякий случай. Мирьям настояла на этом, объяснив мужу, что, во время второй зимовки во льду, лимоны могут закончиться.

- Не будет никакой второй зимовки, - недовольно пробормотал капитан Кроу, - впрочем, ладно. На холоде ворвань не портится.

Коннелли, с жестяной лентой в руках, промерял толщину торосов. Сияло солнце. Стивен, внезапно, подумал:

- На западе, мы можем встретить инуитов. Они что-то знают об экспедиции Франклина, я уверен. Но ведь ничего не осталось. Три могилы, тор на острове Кинг-Уильям, с запиской от Крозье, и вещи…, Вот и все. И мы пока, - он оглядел лед, - ничего не нашли. Если отсюда пойти на юг, - Стивен вспомнил карту, - то наткнешься на озеро Атабаска, где Пьетро видел европейские предметы, у индейцев…, Корабли могли затонуть, - он хмыкнул, - их могло раздавить льдом. С «Вороном» такого не случится, - твердо сказал себе капитан и вздрогнул. Из-за торосов раздался истошный крик Коннелли: «Больно! Очень больно!»

- Ногу сломал, - Стивен едва не выругался, - я ему говорил, нельзя забираться наверх без крючьев и веревки. Теперь придется тратить еду на калеку, - однако Коннелли, судя по тому, как быстро он бежал, держась руками за голову в меховом капюшоне, ничего не ломал. Его голос был высоким, пронзительным:

- Горит, все горит, все как в огне! Убейте, убейте меня…, - Стивен едва успел поймать его у края полыньи. Коннелли хотел броситься в воду. Все тело помощника подергивалось, у него опять началась рвота, глаза закатились. Коннелли потерял сознание.

- Мистер Петерсен, - крикнул Стивен, помахав рукой, - пришлите сюда двух матросов!

- Он в лазарет пошел, капитан, - громко отозвался вахтенный: «Сейчас найдем кого-нибудь».

- А этому что в лазарете надо? - недовольно пробурчал Стивен. Подавив отвращение, он стал вытирать снегом рвоту с лица Коннелли.

Мирьям сняла с печурки лоток с инструментами:

- Это сейчас не болит, мистер Петерсен. Может появиться гной, начнется флегмона. Придется вас под опиумом оперировать. И рука долго в повязке останется, а она у вас правая. Не займет и пяти минут, обещаю, - женщина улыбнулась.

Она заставляла себя не думать о Пете. Муж молчал, обсуждая с ней только то, что происходило на корабле. Мирьям ни о чем другом не заговаривала. С тех пор, как он один вернулся из разведки, Стивен изменился.

- Он словно хочет мне доказать, - Мирьям сжимала длинные пальцы, - доказать, что он лучше…, Не думала, что в его возрасте он еще на такое способен. Хотя на канале то же происходило. Но в пустыне я ничего…, Хотя и на канале, и здесь, я единственная женщина.

Муж отпускал ее только ранним утром. Мирьям боролась со сном весь день. Мужу, казалось, отдых был не нужен. В лазоревых глазах капитана Кроу играл опасный огонь. Он поднимался до рассвета и сразу шел проверять лед.

- Я ничего не скажу Марте, - решила женщина, - если ребенка не будет, если он родится похожим на меня, я ничего не скажу. Только если…, - она закрывала глаза и видела рыжую голову Пети: «Только если дитя на него похожим окажется. Незачем все это бередить. Если Марта узнает правду, тогда нам не поздоровится, ни мне, ни Стивену».

Рука у Мирьям, несмотря ни на что, оставалась спокойной и уверенной. Петерсен пришел к ней с подкожной опухолью, на внутренней стороне правого плеча.

- Это воспаление, - Мирьям ощупала узелок размером с грецкий орех, - ничего страшного. Надо вскрыть, мистер Петерсен, и промыть. Скорее всего, у фолликула, это корень волоса, - объяснила Мирьям, - образовалась пазуха. Может появиться гной. Не надо такого дожидаться.

Матросы побаивались операций. На этот случай у Мирьям, в поставце, был свой запас рома. Петерсен опрокинул стаканчик и перекрестился. Боцман сразу извинился: «Не подумал, миссис Мирьям».

- Ничего страшного, - она протерла кожу разведенной водкой и быстро сделала надрез. Боцман только сцепил, зубы и побледнел. В подставленный Мирьям оловянный лоток потекла кровь, хлынула какая-то прозрачная жидкость. Петерсен, испуганно, спросил: «Что это, миссис Мирьям?»

Она смотрела на белого, неподвижного червя, в дюйм длиной, в лотке.

- Смерть, - хотела сказать Мирьям. Дверь лазарета распахнулась, она услышала голос мужа: «Несите мистера Коннелли сюда, быстрее!»

Пете было тепло. Он помнил, как в детстве, на Кюсю, мама укладывала их с Грегори спать. Мальчики прижимались к ее боку, вдыхая слабый запах жасмина.

- Почудилось, - он все еще не открывал глаз, - откуда здесь может быть мама? Но кто меня тогда из полыньи вытащил? - Петя вздрогнул, ощутив обжигающий, смертельный холод темной, бездонной воды. Он понял, что не знает, как выбрался оттуда.

- Это мгновенная смерть, Мирьям…, - он увидел перед собой голубые глаза женщины, - Мирьям мне говорила…, Даже летом, человек не может выжить в такой воде. Здесь тепло, - еще раз повторил Петя. Юноша, для верности, подышал: «Воздух есть. Я на Земле».

- А где бы я еще мог быть? - юноша, невольно, развеселился. Запах жасмина исчез. Петя почувствовал знакомый, резкий аромат тюленьего жира. На корабле Петерсен научил его заправлять фонари ворванью.

- Мои предки это делали, - боцман, крепкими зубами, перекусил нитку, - китобои.

Они с Петей сидели в кубрике, занимаясь шитьем. Петя умел убираться и ухаживать за одеждой, мать его научила готовить и стирать. Петерсен, одобрительно, хмыкнул: «Молодец, не белоручка». Боцман был не англичанин. Петерсен двадцать лет плавал под флагом Ее Величества, но сам родился в Исландии.

- Хотел мир повидать, - усмехаясь, сказал он Пете, - не с борта рыбацкой шхуны. Добрался до Британии, нанялся матросом…, - он свернул куртку:

- Хорошо, что мы в Гренландию идем. У меня семья в тех краях жила, - Петерсен наморщил лоб, -четыреста лет назад.

Петя открыл рот.

В капитанской каюте, над картами, дядя Стивен рассказал ему о викингах, осевших в Гренландии. Он подмигнул:

- Может быть, и ваш предок, Сигмундр, сын Алфа, из рода Эйрика, туда отправился. Только с пятнадцатого века о тамошних жителях ничего не известно. Пропали, - Стивен развел руками, - как сквозь землю провалились. Петерсен, кстати, правду говорит, - капитан затянулся папиросой, - в Исландии, родословные с незапамятных времен ведутся. Называется: «Ланднаумабоук». Этой книге почти тысяча лет, - Петя, зачарованно, слушал.

В октябре они встали на зимовку в Юлианхавне, на юге Гренландии. Местный пастор-датчанин отвел их к руинам старинной церкви, сохранившейся со времен исландских и норвежских поселенцев. Они стояли, молча, глядя на серые, мощные камни, на рыжую, осеннюю траву. Наверху, в туманном небе вились, кричали чайки.

- Здесь это и случилось, - священник указал на развалины, - в начале пятнадцатого века, господа. Об этой свадьбе весточка до Норвегии дошла. Торстейн Олафссон женился на Сигрид Бьорнсдоттир. А более, - он помолчал, - о людях, живших здесь, ничего не известно. Когда сюда пастор Эгеде приехал, полтора века назад, никто ничего не знал.

Петя оглянулся. Боцман засунул руки в карманы суконной куртки, сдвинув на затылок валяную, матросскую шапку. Лицо Петерсена было упрямым.

- И моя семья жила, - вспомнил Петя его голос и вздохнул:

- Кого сейчас найдешь? В нашей семье люди и не знали, что родственники. Это теперь все понятно, родословное древо есть, огромное, а раньше? Войны, пожары, скитания…, - он наклонился и поднял камешек. Внизу, под обрывом, шумел океан.

Зимой они услышали от инуитов легенду. Предки местных жителей напали на поселения норвежцев и сожгли их. Кое-кто из потомков викингов спасся, укрывшись на мысе Фарвель, на самом юге острова.

- Они обернулись птицами, - пастор переводил, - и улетели. Никто не знает, куда. Все это сказки, -неодобрительно заметил датчанин, - скорее всего, они просто умерли. От цинги, от голода. Хотя раньше в Гренландии было теплее, - добавил он, - даже рожь выращивали.

- Как в Роаноке, в Виргинии, - вспомнил Петя рассказы матери, - где тоже люди исчезли, поселенцы. Они жили в колонии, основанной сэром Уолтером Рэли, другом Ворона, нашего предка. Еще до Джеймстауна, до времен, когда Бенджамин-Вулфы в Америке обосновались. Следов тех людей тоже не найдешь.

Петя погрузился в блаженное тепло. Он понял, что под ним шкуры. Его укрывало меховое одеяло. Он осторожно ощупал себя:

- Вроде бы, ничего не болит. Обернулись птицами…, - услышал он голос пастора и покачал головой: «Сказки». Петя все-таки поднял веки. Это было иглу, снежный дом. Они жили в таких хижинах, в Гренландии. Крыша уходила вверх по спирали, у входа была устроена рама из тюленьих костей. Петя узнал свою одежду. На вид чистая и сухая, она была аккуратно развешена на раме. Он, как, оказалось, лежал на возвышении из снега. Иглу освещалось. В старом, но вычищенном оловянном фонаре, горела ворвань. Петя заметил и лампу инуитов, из мыльного камня, вырезанную красивым полумесяцем. Он видел их, в Гренландии. Вдоль стены иглу, на снежной полке, стояла костяная посуда. Здесь, действительно, было почти жарко.

Петя, поднявшись, оделся:

- И металл есть. Неудобно трогать, без разрешения. Я все-таки гость. Но пить хочется, - он облизал губы и увидел на меховом одеяле свою флягу. Она была полной, под пробку. Юноша долго, жадно пил. Он сунул руку в карман парки. Икона была на месте.

- Ничего с ней не случилось, - Петя потрогал серебряный оклад, - хорошо.

Богородица смотрела на него твердыми, зелеными глазами. Он увидел свой клинок, оружие лежало рядом с флягой. Юноша порадовался:

- Очень хорошо, что я инуитов нашел. То есть, они меня нашли..., - Петя покраснел и поискал глазами ружье. Его в иглу не оказалось.

- Отдадут, - успокоил себя юноша, - они не берут чужого. Очень честные люди. Они мне покажут, путь на юг…, - Петя прополз по узкому, снежному коридору, что вел наружу и зажмурился. Он отвык от яркого солнца.

Здесь было, как на севере, на острове Бичи. Огромное, голубое небо висело над его головой, несколько иглу стояли на заснеженном обрыве. Петя замер.

Впереди не было ничего, кроме темно-синей, блестящей воды. Ветер гнал по ней одинокие льдины. Петя почему-то был уверен, что это пролив. Он увидел сахарный блеск айсбергов, вздымающихся вверх. С одного сорвался белый медведь и шлепнулся в воду. Петя заметил черные головы тюленей, услышал крики птиц. Он стоял, глядя на волнующуюся воду, на мечущихся чаек, на белую пену волн, внизу, у серых скал берега. Солнце даже припекало. Петя сбросил на спину капюшон. От стаи оторвался белый, мощный кречет. Сложив крылья, птица бросилась вниз, к волнам. Петя вспомнил:

- Превратились в птиц. Но, если это стойбище инуитов, то где они все? На охоте?

Он вернулся в иглу, и протянул руку за оловянным фонарем. «Уистли и сыновья, - прочел Петя, -Лондон, 1845 год».

- Это с «Эребуса» и «Террора», - понял Петя, - экспедиция Франклина тем годом отплыла. У них есть вещи из Европы, они могут знать, что случилось…, - Петя, ругаясь сквозь зубы, с фонарем в руках, опять прополз через тоннель.

Он выпрямился и встретился взглядом со спокойными, голубыми глазами. Старик пристально рассматривал Петю. У него было смуглое, испещренное глубокими морщинами лицо. Петя заметил шрам, спускавшийся от уха к шее. Ветер шевелил совершенно седые, длинные волосы.

- Здравствуйте, - наконец, на отменном английском языке, сказал старик.

Капитан Кроу приказал жене сделать кляп для Коннелли. Крики помощника были высокими, пронзительными. Он бился в судорогах на узкой койке в лазарете.

- Незачем всех пугать, - хмуро сказал Мирьям муж, - и так..., - он не закончил. Когда Коннелли проносили по палубе, Стивен уловил шепоток:

- Это демоны..., демоны льда на него напали, забрали его душу..., Он говорил, что видел их.

Стивен остановился. Лицо Коннелли подергивалось, посерело, изо рта сочилась слюна. У капитана Кроу имелось при себе оружие. Он, конечно, не стал отдавать свой кольт. Стивен поднял пистолет, матросы замолкли.

- Мистер Коннелли заболел, - громко сказал капитан, - у него случался такой приступ. Он вылечится. Всякий, упоминающий о демонах, или других подобных вещах, или распространяющий дикие слухи, -Стивен поморщился, - получит пулю в лоб лично от меня. Понятно? - матросы молчали, сгрудившись на корме. На корабль наползал серый, непроницаемый туман. Солнце скрылось из виду.

- Завтра мы начинаем рвать лед и прорубать канал на запад, к открытой воде, - подытожил капитан Кроу, - возвращайтесь к своим обязанностям.

Спускаясь по трапу вниз, в лазарет, он спиной чувствовал тяжелые взгляды людей.

- Нечего, - разозлился капитан, - надо поддерживать дисциплину. Первый Ворон поступил бы, таким образом, и сэр Николас тоже. Расстреляли бы каждого третьего, в случае бунта, и дело с концом. Не случится никакого бунта, - успокоил он себя: «Скоро мы выйдем на запад. Появится дичь, доберемся до Аляски...»

Перед отплытием «Ворона» Стивена пригласили во дворец. Королева, сидя с ним в библиотеке, рассматривала папку с картами:

- Хотите, чтобы Британия получила честь первооткрывательницы Северо-Западного прохода. Адмиралтейство вам не денег не дало..., - она зорко посмотрела на капитана Кроу.

Виктория, после смерти мужа, десять лет не снимала траур. Черное, шелковое платье сшили по новой моде, кринолин стал меньше. Она откинулась на спинку кресла, поиграв веером. Лето в Англии стояло жаркое. Женщина взглянула на Стивена зоркими, маленькими, серыми глазами. Полуседые волосы прикрывала черная, кружевная вуаль.

- Однако, - почти весело продолжила королева, - у меня был ваш кузен. Мистер Кроу человек дальновидный, - она помолчала, - он правильно сделал, вложив средства в экспедицию. Как вы думаете, - Виктория указала глазами на книгу, лежавшую на резном, деревянном столике, - ваша покойная тетушка была права, в романе? Люди выжили после пропажи экспедиции Франклина?

Стивен позволил себе улыбнуться:

- Ваше величество, это литература. Беллетристика. Тридцать лет прошло, - он вздохнул, - климат в Артике самый суровый на земле. Боюсь, мы найдем только останки, обломки кораблей..., - Стивен чуть не добавил: «Если вообще найдем».

Королева покачала головой:

- Миссис ди Амальфи предсказала объединение Италии под властью одного монарха, и ограничение папских привилегий. Это и случилось.

Она посмотрела на Стивена: «Помните, не рискуйте больше, чем требуется. Возвращайтесь, Ворон, -Виктория поднялась, и капитан сразу встал.

Когда они занесли Коннелли в лазарет, Мирьям зашивала руку боцману.

- Что произошло, мистер Петерсен? - требовательно спросил Стивен. Он махнул матросам: «Опускайте!». Коннелли все еще трясло. Помощник был почти без сознания и только высоко, неразборчиво стонал.

Стивен заметил, что боцман покраснел и отвел глаза в сторону: «Ерунда, сэр Стивен, просто чирей. Миссис Мирьям его вскрыла. Я сейчас вернусь на палубу».

Мирьям сунула червя в склянку со спиртом. Женщина сказала Петерсену, что это сгусток гноя. Она видела, что боцман ей не поверил, однако Мирьям не хотела его пугать. Ей сначала надо было поговорить с мужем. Отпустив Петерсена, она помыла руки и наклонилась над Коннелли. Матросы ушли, муж сбросил парку на привинченный к полу деревянный табурет. Он курил, стоя у открытой ставни каюты. Кроме тумана, за ней ничего не было.

- Светило солнце, - думал капитан Кроу, - когда мы выходили на лед, с Коннелли. Опять все в этой дымке..., - он чуть не выругался и услышал крик Коннелли:

- Больно, очень больно! Голова..., - Мирьям подсунула ему лоток, помощника опять тошнило. «Сделай ему кляп, - грубо велел капитан Кроу, - я не хочу, чтобы здесь собрался весь экипаж».

Жена помотала черноволосой, непокрытой головой. Она открыла поставец и взяла бутыль темного стекла, с опиумом.

- Нельзя, - Мирьям налила полную ложку, - его рвет, он может захлебнуться. Сейчас он заснет.

Коннелли, действительно, затих. Стивен выбросил папиросу: «Что это у него опять? Та же головная боль?».

Жена держала какую-то склянку:

- У него воспаление мозга, Стивен. Хроническое, но сейчас опять обострение, - Мирьям взглянула на бледное лицо Коннелли. Глаза жены были прозрачными, холодными. Стивен вздрогнул. Мирьям совала ему проклятую склянку. Капитан брезгливо поинтересовался: «Что это за гадость?»

- Свиной цепень, - спокойно ответила жена.

- Я его достала из опухоли на руке у Петерсена. Очень надеюсь, что у боцмана все этим ограничится, а остальные..., - она вспомнила жалобы на мигрени, головокружение, тошноту и рвоту.

- У всех..., - похолодев, поняла Мирьям, - это у всех..., Мы год ветчину едим, консервированную. То есть они едят.

Она вспомнила, что Петя отказывался от свинины, и горько подумала: «Как знал. Впрочем, какая разница? Он все равно мертв. И эти люди умрут, скоро. Как Коннелли. Я не смогу им помочь, ничем. Корабль трупов».

- Ну и что? - услышала она голос мужа:

- Какой-то червь жил в опухоли. Ты ее вскрыла, червь сдох, не о чем больше говорить. Сама знаешь, моряки постоянно жалуются на понос, на боли в желудке. У них у всех глисты, - он рассмеялся. Мирьям не выдержала. Она забрала у мужа склянку и резко встряхнула его за плечи:

- Ты знаешь, почему Коннелли умирает? - гневно зашептала женщина:

- Потому что черви живут у него в мозге. Поэтому все они жаловались на головную боль, поэтому их тошнило, поэтому многие, ты посмотри внимательно, Стивен, страдают от дрожи в руках и пошатываются, несмотря на то, что здесь нет штормов и нет качки, несмотря на то, что они не пьют! -Мирьям выдохнула и велела: «Садись».

Она рассказала мужу об Аристотеле, и его «Истории животных», где описывалась зараженная свинина, о немецком враче Румлере. Он еще в средние века говорил о симптомах заболевания.

- Двадцать лет назад, - Мирьям затянулась папиросой и оглянулась на Коннелли. Помощник то ли спал, то ли был без сознания: «Еще один немецкий врач, Кухенмейстер, накормил зараженной свининой людей, приговоренных к смертной казни, и потом вскрыл их тела...»

- Очень по-немецки, - сочно заметил капитан Кроу.

Миряьм сжала зубы:

- В их желудках он нашел личинки свиного цепня. Стивен, - она потянулась и взяла мужа за руку, -пойми, что кроме тебя, меня, и, может быть, Петерсена, у него мышечная форма заболевания, все остальные на корабле обречены. Это не твоя вина, - она потушила окурок, - мясо было заражено, консервировали его второпях..., Ты не мог знать, что эти банки смертельно опасны.

- Но если мы их сожжем..., - попытался сказать капитан. Он подумал: «Останется говядина, рыба, овощные супы..., Даже если дичь не появится, мы продержимся до Аляски. Встанем на зимовку, инуиты помогут..., Но люди просто будут умирать...»

- Будут, - подтвердила жена, поднимаясь, зажигая свечи в фонаре, захлопывая ставни. Туман за ними стал темным, густым, дул северный ветер. В каюте было тепло. Горячая вода, от паровой машины, шла по трубам три часа в сутки.

- И уголь, - Стивен, незаметно, стер пот со лба, - мы будем пробиваться через льды, нам понадобится уголь..., На Аляске его взять будет неоткуда. Дойдем до Сан-Франциско на парусах, невелика беда, -рассердился он:

- Найму людей на место умерших. На Аляске много белых, с тех пор, как ее Россия продала. Зато экипаж будет знать, что мы открыли Северо-Западный проход. Они умрут, но им окажут почести, как первопроходцам..., Британия будет нами гордиться.

Жена считала пульс Коннелли:

- У него жар, сильный, - она прижала помощника к койке, того опять начало трясти в припадке, -сердце сбоит. Вряд ли он доживет до утра. Ты должен сказать правду экипажу, Стивен, - велела Мирьям, - люди имеют право знать, что они обречены.

Муж поднялся и взял свою парку:

- Незачем. Мне нужны матросы, а не сборище ходячих мертвецов. Если они услышат, что многие не доживут до Аляски, начнутся самоубийства, они станут убегать туда..., - Стивен повел рукой в сторону ставень, - мне это ни к чему. Я хочу дойти до Аляски, и я это сделаю, любой ценой. И ты..., - он внезапно схватил Мирьям за руку твердыми, железными пальцами, - ты тоже будешь молчать, поняла! Молчать и делать свое дело. Давай им опиум, давай средства от болей в желудке..., Коннелли, - капитан, с высоты своего роста, посмотрел на помощника, - умер от воспаления мозга. Оно случается и с взрослыми людьми. Тебе все ясно? - лазоревые, ледяные глаза посмотрели на нее.

Мирьям пыталась сопротивляться: «Я врач, Стивен, я не могу лгать..., Ты говорил, что нельзя ничего скрывать от экипажа...»

- Я не скрываю, - Мирьям ахнула. Муж притянул ее к себе и прижал к переборке, так, что она не могла пошевелиться. От него пахло гарью и табаком, старые шрамы на лице покраснели.

- Я не скрываю, - повторил Стивен, - я обещал дойти с ними до Аляски, и я это сделаю. Я не брошу своих людей, и свой корабль. А остальное..., - он, внезапно, улыбнулся. Мирьям, на мгновение, стало страшно:

- Остальное, это мелочи. Детали, Мирьям. Выбрось эту склянку, - распорядился он. Жена качнула головой:

- Нет. Я должна сделать вскрытие Коннелли, сравнить, записать..., - Стивен наклонился. Мирьям почувствовала его горячее дыхание у самого своего уха.

- Я буду наблюдать за вскрытием. Ты закончишь, приведешь тело Коннелли в порядок, и я сам, лично, избавлюсь..., - он замолчал.

- Больше ты никого вскрывать не будешь, Мирьям. Ни к чему это, - подытожил капитан Кроу. Стивен вышел, обернувшись на пороге: «Дай мне знать, когда он умрет».

Мирьям села на табурет и сжала руки:

- Нельзя никуда бежать. Я врач, я давала клятву. Частную, конечно..., - она приносила клятву перед советом медицинского факультета Сорбонны, в день, когда получила свой диплом, - но все равно, все равно..., Я врач, это мой долг.

Она аккуратно умыла Коннелли горячей водой. Моряк только слабо, жалобно постанывала. Мирьям переодела его в чистую, холщовую рубашку, вспоминая свой голос:

- Я буду воздерживаться от причинения всякого вреда и несправедливости...

Мирьям убрала в лазарете и присела на койку. Закрытые глаза Коннелли запали. Большая, в ссадинах рука шевелилась на грубом, шерстяном одеяле.

- Я от него уйду, - пообещала себе Мирьям, - если мы выживем, если вернемся в Лондон, я от него уйду. Нельзя, после такого..., - она увидела, что больной опять начал дергаться. Устало, вздохнув, женщина взяла лоток для рвоты.

Перед рассветом Мирьям коротко постучала в двери своей каюты. От мужа пахло порохом. Стивен, принеся ей ужин, сказал, что ночью экипаж собирается делать мины для подрыва льда. Мирьям прислонилась виском к косяку двери: «Пойдем. Он не страдал. Он умер под опиумом».

- Опиума у меня много, - мрачно подумала Мирьям, положив, с помощью мужа, тело на укрытый холстом стол, - хватит на всех. Не хотелось бы, чтобы люди мучились..., - она поймала на себе жадный взгляд Стивена:

- Нет. Уйду от него прямо на Аляске. Наплевать, доберусь домой как-нибудь. Он меня одну ночь не видел, и опять...

Мирьям взяла инструменты:

- А если ребенок..., Нельзя ему говорить, он меня никуда не отпустит. Но я не собираюсь спрашивать. В марте, - быстро посчитала она, - к началу зимы ничего не будет заметно. Марте нельзя рассказывать правду, ни в коем случае. Скажу, что мы с ним..., с Петром, любили друг друга. Марта добрая женщина, она меня простит, обязательно. Один раз простила, - Мирьям стала вскрывать череп.

Они молчали, в полураскрытых ставнях поднималась белесая дымка, было холодно. Ночью паровая машина не работала, им надо было беречь уголь. Мирьям и Стивен оба были в уличной одежде. Она прерывалась, чтобы подышать на руки.

Мирьям показала ему сотни кист в серой оболочке мозга, показала личинок. Она достала пинцетом особенно крупного, извивающегося, длиной в три фута червя, выбросив его в жестяное ведро.

- Вычисти, - муж указал на вскрытый череп, - при мне. Набей тряпками, и приведи все в порядок. Он будет лежать в трюме, никто им не заинтересуется, но мало ли что.

Мирьям, не говоря ни слова, подчинилась. Стивен забрал и склянку со спиртом. Он бросил ее поверх того, что лежало в ведре, и взял из поставца бутылку с керосином. Корабль оснастили фонарями со свечами, но Мирьям попросила поставить в лазарете керосиновую лампу. Она давала более яркий свет, удобный при осмотрах и операциях. Муж зажег фосфорную спичку, пламя взметнулось вверх. Мирьям, посмотрела на тело Коннелли: «Господи, прости меня, пожалуйста».

Капитан Кроу подождал, пока огонь утихнет. Он вышел, унося с собой ведро. Вскоре, через открытые ставни, до Мирьям донеслись голоса матросов. Экипаж, не дожидаясь завтрака, спускался на лед, расставляя мины. Она набила холстом пустой череп мертвеца. Поставив на место кости, женщина начала зашивать его голову, медленными, точными движениями.

За последнюю неделю они продвинулись, как посчитал Стивен, ровно на две мили. Лед был вековым, тяжелым, приходилось расходовать много пороха. Труп Коннелли лежал в трюме, закоченевший от холода. Мессу по нему было служить некому. Стивен, в воскресенье, после завтрака устроил что-то вроде поминальной службы. Они прочли Псалмы, и спели те немногие гимны, что помнили.

Потом он спустился на лед и долго, внимательно осматривал борта «Ворона». Повреждений капитан не нашел, гребные винты были в порядке. Над серым, безмолвным пространством висел туман. Стивен отчего-то вспомнил дядю Аарона. Каноник приехал провожать их в Плимут.

Сидя за кофе, в «Золотом Вороне», он, внезапно, улыбнулся:

- Я тебя хоронил, милый мой. На Крымской войне, когда все думали, что ты погиб..., Ты вот что, -Аарон курил папиросу, внимательно разглядывая лицо капитана, - ты помни, что вы британцы, мой дорогой. Не уроните свою честь, - священник вздохнул, - хоть это и не война, а все равно, разные вещи случаются.

Вокруг голубых глаз залегли глубокие морщины, но Аарон оставался все таким же, высоким, худощавым, с рыжей, в седине бородой. Лицо было загорелым, веселым. Священник, хоть его ферма и стояла за окраиной Кентербери, отказывался от экипажа:

- Пять миль пешком каждый день, яблоко из собственного сада, и доктор мне еще не скоро понадобится, - смеялся Аарон.

С тех пор, как старшая сестра выздоровела, и поселилась в Банбери, у него появилось оправдание поездкам в замок. Аарон говорил себе:

- Оставь. Джон твой племянник, они любят друг друга..., Оставь, отец Корвино, забудь об этом.

Полина всегда встречала его и Марию с радостью. Вечером, он, Ева и герцогиня сидели на террасе, или в библиотеке, обсуждая новые книги. Аарон просто смотрел на белокурые волосы Полины, вдыхал запах фиалок, и любовался красивым профилем. По утрам они ездили кататься. Аарон, со времен своей службы в армии, не потерял навыков наездника, Полина тоже отлично держалась в седле. Она рассказывала ему о судебных процессах, Аарон слушал:

- Джон в Дублине. Он раз в два месяца приезжает, а то и реже..., Нет, нет, не смей. Даже помыслить о таком нельзя.

Полина сказала, что осенью они перебираются на Ганновер-сквер. Священник предложил: «На каникулы пусть дети ко мне ездят. Дом большой, места всем хватит».

Ферма стояла на берегу Стаура, узкой, тихой реки. У Аарона был свой причал, ивы опускали в зеленую воду узкие листья. У них был сад с яблоками и вишнями и огород. Мария выращивала все овощи, от картошки и моркови до артишоков. Во дворе стоял крепкий сарай для коров и коз, и курятник. Мария все чаще, невзначай, намекала деду, что хорошо было бы еще завести свиней и овец.

- Овцы сами будут пастись, дедушка - горячо говорила девочка, - тем более, у нас есть собака. Пусть работает, - Мария гладила черно-белого, умного пса. Аарон привез его щенком из Эдинбурга. Священник ездил туда на собрание синода шотландской церкви. Пса звали Спот. Мария, с тех пор, как получила его в подарок, уговаривала деда отправиться в Шотландию еще раз. «Мы будем продавать щенков, - девочка бралась за бумагу и карандаш, - это, дедушка, очень доходно».

Аарон забирал у нее тетрадку:

- Хватит и того, милая, что мы медом торгуем, овощами и фруктами. Хорошо, что мистер Ригби все это забирает. Мне не надо самому на рынке стоять, - Ригби был их соседом, тоже фермером. Пасека стояла за домом, Мария, в широкополой шляпе, укутанная сеткой, вынула рамку для сот:

- Я, дедушка, хочу сыр делать. Если можно было бы свою лавку открыть..., - девочка, мечтательно, вздохнула. Аарон наклонился и поцеловал ее куда-то в шляпу:

- Вырастешь, и откроешь.

Были у них и кошки, целое семейство, и кролики. Рядом с кухней Мария устроила особые делянки, для трав. Срывая розмарин и шалфей, вдыхая сухой, острый аромат, Аарон вспоминал грустную музыку старой песни, услышанной от племянника. Дети любили, когда Джон играл на гитаре. Герцог учил с ними слова, а каноник сидел, незаметно глядя на Полину, немного улыбаясь.

Деньги внучки Аарон не тратил. Средства вложили в надежные акции, по рекомендациям Питера. Аарон, было, несколько раз, думал написать письмо отцу Марии, а вернее, Анри. Где обретался Макс, каноник понятия не имел.

- Зачем? - спрашивал он себя: «Он ничего общего с девочкой иметь не собирается. Не надо ей этого. Когда повзрослеет, я ей все расскажу. Захочет его найти, так тому и быть».

Когда Анри погиб, каноник понял, что теперь найти Макса будет еще сложнее.

- Господь с ним, - думал священник, - но надо в Париж поехать, летом. Юджиния приглашает. На девочку новую посмотреть, Марии Францию показать, Бельгию..., - после Парижа они собирались погостить в Мон-Сен-Мартене и Амстердаме.

- Так и сделаю, - решил Аарон, - а остальные, наверное, в Банбери лето проведут, и в Мейденхеде. Священник взглянул на решительное лицо капитана Кроу: «Они к тому времени окажутся в самой глубокой Арктике. Стивен опытный капитан, врач у него на борту отличный, - Аарон улыбнулся, -экипаж он сам отбирал..., Все будет хорошо. Титул у него есть. Королева намекала, что еще один ему даст, если экспедиция удачно закончится. Станет графом».

Аарон часто бывал во дворце. Королева любила с ним разговаривать, после того, как овдовела. Она вздыхала: «Вы сами потеряли жену, отец Корвино. Вы знаете, что это такое». Его приглашали выступать с проповедями в часовне Виндзорского замка, перед королевской семьей. Аарон знал, что его прочат в архиепископы.

Племянник, несколько лет назад, заметил:

- Ее величество говорила об этом, дядя Аарон. Не отказывайтесь, если вам предложат, - герцог поднял бровь. Каноник, ворчливо, отозвался:

- Еще надо дождаться, чтобы предложили, милый мой. Впрочем, - Аарон потянулся, - у меня внучка на руках. До ее замужества еще долго. Умирать я не собираюсь.

Они привезли из Кентербери ящики с овощами, огурцами, салатом, ранней клубникой, и банки с медом. Мирьям, стоя в трюме, весело заметила:

- Овощи мы до Ирландии съедим, и возьмем на борт свежие припасы, а потом..., - она повела рукой и обняла Марию: «Спасибо тебе, милая, за подарки».

Девочка была высокая, крепкая. Ясные, голубые глаза взглянули на Мирьям. Женщина поняла:

- Кого-то она мне напоминает. Авиталь, - она удержалась, чтобы не закусить губу, - у нее мои глаза были. Ей тоже одиннадцать сейчас, ровесницы. Господи, прошу тебя, пусть моя дочь будет счастлива..., - она увидела у Марии «Хронику садовника и сельскохозяйственную газету».

- Я хочу письмо написать, тетя Мирьям, - призналась ей Мария, - как я травы выращиваю. У нас в Кенте хороший климат. Можно сажать растения с континента. Когда мы будем в Париже, я обязательно куплю семена. Франческо тоже с нами в Европу едет, - добавила девочка, - дедушка сказал, что ему надо семью повидать. А вы будете гербарий составлять? - поинтересовалась Мария.

- Я видела их, в Британском музее хранятся, с арктическими растениями. Очень интересно, - Мирьям кивнула: «Постараюсь, милая. А письмо напиши, конечно».

Они вышли на палубу «Ворона», Мария ускакала к детям. Мирьям стояла, прислонившись к борту, глядя на черепичные крыши Плимута, на шпили церквей. Она старалась не слышать нежный лепет: «Мама, мама...», не видеть большие глаза дочери.

- Не уроните свою честь, - пробормотал Стивен, прохаживаясь вокруг канала. «Ворон» уткнулся в него носом, на борта намерз лед. Отсюда, из-за тумана, кормы видно не было, но Стивен знал, что происходит. За «Вороном» тоже было ледяное поле. Ночами температура опускалась ниже десяти по Фаренгейту. «Десять дней до конца июля, - зло подумал Стивен, - а что будет дальше?». Дальше, на западе, лежал бесконечный лед.

- Мы можем потратить весь порох, что у нас есть, - он закурил, поморщившись от горького дыма, - и не продвинуться ни на фут. И эта болезнь..., - с тех пор, как умер Коннелли, моряки стали чаще жаловаться на головную боль и тошноту. Солнцем было не отговориться. В последний раз они видели солнце неделю назад.

- Я прав, - упрямо сказал себе Стивен, - любой капитан поступил бы так же. Нельзя им ничего знать. У меня тогда не останется моряков. Они превратятся в сборище калек, неспособных к работе. Один Петерсен себя хорошо чувствует. Мирьям сказала, что эта мерзость у него только в руке жила..., -Стивен насторожился. Сквозь туман, окутывающий «Ворон», он услышал выстрелы и голос Петерсена: «Капитан! Немедленно сюда!»

Стивен выругался и достал свой кольт. Он всегда держал оружие наготове. Капитан побежал к веревочному, обледеневшему трапу.

Плавник горел в аккуратно сложенном, каменном очаге. Петя сидел у костра, расстегнув парку, откинув капюшон на спину. Он рассматривал изящный, костяной гарпун.

Внизу, под обрывом, шумело море.

Петя понятия не имел, где находится, хотя жил здесь больше недели. Старик не сказал, кто он такой. Он говорил на красивом, изысканном английском языке, знал и французский. Петя с удивлением понял, что его хозяин знаком с навигацией и картами. Впрочем, ни карт, ни инструментов Петя не увидел. Он только мог определить стороны света. На западе пролив расширялся. За ним блестело, как показалось Пете, открытое море. Дичи здесь водилось много. Петя в последний раз встречал столько зверей даже не на острове Бичи, а еще в Гренландии. Это была суша. Они со стариком ходили на рыбалку к пресным озерам. Петя видел бойкие, веселые ручейки. Вокруг озер лежали луга, покрытые осокой и куропаточьей травой, росли низкие, стелющиеся по земле ивы.

Петя не выдержал и залез в воду. Она оказалась обжигающе холодной, но на солнце, как он думал, термометр бы показал выше шестидесяти по Фаренгейту. Конечно, никакого термометра здесь не имелось. Впрочем, у старика Петя увидел отличную, хоть и старомодную, подзорную трубу, в бронзовой оправе. Они ловили форель и гольца, на горизонте паслось стадо овцебыков. Несколько раз Петя замечал белых зайцев. Над их головами вились чайки и куропатки. Старик не охотился, и Петя не спрашивал, почему. Еды хватало. На лугах паслось стадо прирученных оленей, они каждый день пили молоко.

Петя рассказал старику о силе пара. Он был уверен, что его хозяин понятия о таком не имеет. На вид мужчине было лет семьдесят, хотя, думал Петя, ворочаясь с бока на бок в своем иглу, могло бы быть и больше. Старик оказался сильным, ловким, но молчаливым человеком. Он обращался к Пете только, когда надо было чему-то обучить гостя. Юноша говорил с хозяином о паровых машинах и железных дорогах, но ему чудилось, что в голубых глазах старика проскальзывают искорки смеха.

Старик показал ему месторождение мыльного камня и жилу с медью, в холмах, к западу от озера. Петя с удивлением обнаружил, в стойбище, что-то вроде кузницы. Старик делал отличные наконечники для копий и стрел, вырезал гарпуны из кости, точил каменные чаши и шил одежду. Петя все время думал:

- Он ждет кого-то. Я его спросил, как добраться на юг, и он покачал головой: «Потом». Но, где остальные? Здесь большое стойбище, на несколько десятков человек.

Когда прилетали стаи птиц, старик замирал, смотря в небо.

Оказавшись в холмах, Петя попросил разрешения подняться на вершину. Старик махнул рукой и погладил своего пса, большого, мощного, с тоже голубыми, умными глазами. Кроме пролива на юге, Петя ничего больше не увидел. Плоская суша простиралась во все стороны. Он вспомнил карту:

- Это может быть остров Виктории. Или любой другой остров, их сотни. Нельзя здесь сидеть до осени. Я потом не дойду один до юга. Но каяков нет, а как иначе через пролив перебраться?

Ружье старик ему вернул, оно стояло прислоненным к снежной стене иглу. По вечерам солнце опускалось за холмы на западе. Небо становилось прозрачным, играло странными, волшебными отсветами. Петя выспрашивал у старика о легенде, что он слышал с детства, об английской колонии на мысе Надежды, или о рассказах инуитов в Гренландии. Хозяин улыбался и передавал Пете раскроенные шкуры: «Работай, пожалуйста». Услышав, что викинги, жившие в Гренландии, обернулись птицами и спаслись, старик поднял седую бровь, но промолчал.

Петя не знал его имени. Сам он, конечно, представился хозяину. Юноша рассказал, что ушел в разведку с корабля «Ворон», под командованием капитана Стивена Кроу, и потерялся в тумане. «Я должен был понять, что здесь есть люди, - говорил себе Петя, - я видел эти клочки меха, окровавленные. Но старик не охотится. А кто тогда охотится? У него много еды». Старик показал ему подземный склад, вырубленный в вечной мерзлоте. На снежных полках лежали мясо и рыба. Петя заметил даже мороженые ягоды, хотя они здесь не росли.

Европейских вещей в стойбище хватало, фонарей, подзорных труб, переносных печурок. Пете было неудобно рассматривать клейма. Он только понял, что здесь есть и очень старые, вековой давности, предметы, и сделанные довольно недавно.

- Он англичанин, - думал Петя о старике, - образованный человек, это по разговору слышно. Он знает математику, технику, географию..., Что он здесь делает?

Старик отменно управлялся с иглами и ножами, и хорошо готовил. Они ели рыбу, жареную на костре. Табака здесь не имелось, как и книг. Однако, старик знал наизусть Шекспира и Байрона. Он, несколько раз читал, Пете стихи. Когда юноша говорил о Вороне, о капитане Николасе Кроу, о Стивене Кроу, лицо старика оставалось непроницаемым, будто он не знал, о ком идет речь.

Утром, стоя рядом со своим иглу, Петя увидел каяки в проливе. Лодок было много. Старик положил ему руку на плечо. «Пойдем, - кивнул хозяин в сторону воды, - сейчас будет много работы».

Оказалось, что они ждали охотников. Петя, вместе со всеми, носил мясо и шкуры. Юноша, иногда, встряхивал головой:

- Кто все эти люди? Не верю, не могу поверить...

Здесь были мужчины, женщины, и дети, много детей. Были инуиты, европейцы, и, понял Петя, тоже инуиты, но светловолосые. Он видел даже рыжих, как он сам, людей. Все они говорили на местном языке. Когда хозяева обращались к Пете, они переходили на английский. У многих в нем не было никакого акцента. Стойбище шумело, лаяли собаки, дети побежали к озерам.

Петя был готов увидеть в своем иглу настоящих хозяев дома. Старик повел рукой:

- Оно для гостей. Теперь, - ему показалось, что голубые глаза погрустнели. Петя решил ничего не спрашивать. Понятно было, что ему не ответят. У инуитов, Петя все равно называл их инуитами, оказывается, имелось огнестрельное оружие, и довольно много. Петя увидел последние модели винтовок, такие погрузили и на «Ворона». Он, наконец-то, заметил книги, старинную Библию, и более новые издания, атлас, учебники математики и даже сборник стихов Кольриджа. Старик тоже знал их наизусть. Вечером он читал детям, у костра, «Старого Морехода».

Охотники привезли не только мясо, рыбу и шкуры. Они вернулись с ягодами, мукой, иглами, патронами и порохом. Петя понял, что инуиты ходили в экспедицию на юг, к факториям на континенте.

- Туда мне и надо, - думал он, - главное, чтобы меня отпустили. Но, кажется, меня никто не собирается задерживать. Только мы опять чего-то ждем.

Стойбище жило своей жизнью. Петя ел вместе со всеми, ходил на рыбалку, шил, ухаживал за оленями, играл с детьми. Они все знали английский.

Когда инуиты вернулись, Петя заметил, как на него поглядывают девушки. Ему особенно понравилась одна. Светлые волосы были заплетены в толстые косы и украшены бисером, голубые, раскосые глаза весело смотрели на него. У нее был милый акцент в английском языке. Петя понял, что она здесь без родителей.

- Сирота, наверное, - он любовался румянцем на белых щеках, - но как тогда получилось, что она английский знает? Хотя они все на нем говорят. О себе ничего не рассказывают, а спрашивать невежливо. Понятно, что некоторые моряки оставались в Арктике, и те люди, о которых нам в Гренландии говорили. Но ведь столько лет прошло.

Девушку звали Нукка, это значило «младшая сестра». Петя спросил о старшей сестре, девушка промолчала, и продолжила учить его, правильно скрести шкуры. Она тоже иногда смотрела в небо.

- Нельзя, - говорил себе Петя, - нельзя, у тебя есть Мирьям, у вас может быть ребенок..., Тебе надо добраться до Лондона и жениться на ней. Это долг порядочного человека, джентльмена.

Потом, как понял Петя, девушкам что-то сказали. Они продолжали приветливо здороваться. Нукка сидела с ним у костра, но глаза ее стали просто добрыми, такими, как могли бы быть у матери, или сестры. Она больше не краснела, искоса поглядывая на Петю.

- Наверное, объяснили, что я здесь не остаюсь, - понял юноша, - правильно, у меня свой путь. Но я никогда, никому не расскажу о том, что здесь видел.

Он попытался поговорить об этом со стариком. Петя заметил, что к нему все относились очень уважительно. Он был кем-то вроде шамана, или вождя. Хозяин качнул седой головой, сухие, обветренные губы улыбнулись:

- Можешь и рассказать, Питер. Некоторые рассказывали, из тех, что нас встречали, все равно…

- Им никто не верил, - кивнул Петя, - я понимаю. Но вас могут найти, напасть…

Смуглое лицо оставалось спокойным.

- Не могут, - коротко сказал старик, и подозвал своего пса. Они пошли к холмам. Петя, глядя им вслед, пробормотал:

- Почему он в этом уверен? Есть карты, есть экспедиции, есть корабли. Странно, как погода здесь меняется. Это место, должно быть, недалеко от полыньи, в которую я упал. Меня старик спас, это понятно. Недалеко, но все равно, здесь настоящее лето. А на востоке..., - Петя, невольно поежился.

Костер горел слабо, было раннее утро. Петя поднялся, чтобы собрать еще плавника. Он услышал голос сзади: «Собирайся, пришло время». Старик стоял, в тяжелой, зимней парке, с ружьем за плечами. Петя увидел, что у него на плече сидит белая куропатка. Старик нежно улыбнулся, птица взвилась вверх, исчезая в утреннем, светлом небе.

- Пришло время, - повторил старик, - и возьми с собой оружие. Оно может понадобиться.

- Я его еще никогда не видел с ружьем, - понял Петя, - и почему он в такой теплой парке? Лето на дворе.

Старик пошел к проливу. На воде покачивался умиак, большая, сделанная из шкур лодка. Петя заметил костяной остов нарт, несколько собак бегало по берегу.

- Мы еще вернемся сюда? - хотел, было, спросить он, но вздохнул: «Понятно, что ничего тебе не ответят, дорогой Петр». Он взял подарок. Нукка сшила ему кожаную, расшитую бисером сумку. Петя убрал туда икону, и свой клинок. Девушка, увидев их, кивнула:

- Мне отец о таких вещах рассказывал. Он у меня с запада пришел.

О том, что случилось с ее отцом, Петя спрашивать не стал: «Русский, наверное, с Аляски». В сумке лежали сушеные ягоды, и комочки оленьего жира, с ягодами, и мукой. Петя быстро сбежал вниз и устроился на корме умиака. Старик точным, уверенным движением оттолкнул лодку от камней. Они пошли по тихой, темно-синей воде, на юго-восток, где вставало солнце.

На палубе пахло кровью и страхом. Матросы сгрудились у капитанской рубки. Петерсен стоял, подняв руки.

- Здесь не все, - понял Стивен, - нескольких человек нет. Если это бунт, клянусь, я половину перестреляю. Ничего, выберемся как-нибудь. Они все равно скоро умрут.

Он увидел окровавленные тряпки, у борта. Откуда-то из тумана раздался клекот птицы. Стивен подумал:

- Давно я их не слышал. Что такое..., - он шагнул вперед и споткнулся. Стивен опустил голову. Перед ним валялось мертвое, обледенелое, скорчившееся тело Коннелли. Череп был вскрыт, холст выброшен.

- Это она! - раздался чей-то высокий, надрывный голос.

- Она демон льда, она прокляла нас! Она съела мозг мистера Коннелли! Сломала ему кости, высосала его душу..., - Стивен заметил в толпе матросов черные волосы. Ее держали двое, рот у Мирьям был разбит, под глазом набухал синяк.

- Отпустите меня, - гневно сказала жена, - я вам объясняла! Мистер Коннелли болел, мне надо было сделать вскрытие…

- Выпить его кровь! - завыл кто-то.

- Евреи всегда это делают с христианами. Она демон, демон..., - все моряки были вооружены пистолетами.

Петерсен быстрым, свистящим шепотом объяснил капитану, что кто-то из матросов сбил замок на двери каморки, где лежало тело Коннелли. Моряк пробрался туда, и увидел крыс, грызущих голову трупа. «Швы разошлись, - устало сказал себе Стивен, - можно было бы это предугадать. Но кто знал, что моряки полезут к телу. Они обычно избегают умерших людей, это плохая примета».

- Надо ее сбросить на лед, - раздались грубые голоса, - пусть сдохнет! Это из-за нее испортилась погода, из-за нее похолодало!

Петерсен, углом рта, сказал:

- Не нравится мне, что здесь пятерых человек нет. Если они сбили замок на трюме, где лежал Коннелли, они могли пробраться и в другие отделения..., Я с вами, капитан, что бы ни случилось. Только у нас оружия нет..., - все остальное оружие, вместе с порохом, заперли в трюмах.

- А у них есть, - усмехнулся капитан Кроу и услышал чьи-то шаги на трапе. Один из матросов появился на палубе с охапкой винтовок в руках.

- Так я и знал, - горько подумал Стивен, - нельзя им доверять. Кто там заводила? - он прищурился:

- Мэллоу. Говорили мне, чтобы я его не нанимал. Матрос он хороший, опытный, но горлопан, каких поискать, и задира, - Мэллоу, державший Мирьям, поставил на свое место другого человека. Матрос выступил вперед, нацелив на них с Петерсеном винтовку.

- Против вас, капитан, мистер Петерсен, - почти вежливо сказал Мэллоу, - мы ничего не имеем. Оставайтесь на корабле, управляйте им. Отдавайте приказания, мы будем их исполнять..., - Стивен, даже в сыром, холодном тумане заметил, что руки матроса подергиваются. Серые глаза мигали. Казалось, двигалось все его тело.

- Она, - Мэллоу потряс головой, - то есть не она, а демон, что ей завладел..., Сначала мистер Питер пропал, демон его завел в туман. Мистер Коннелли говорил, что видел демона, и она его убила! -истерически выкрикнул Мэллоу:

- Мы ее убьем, и вы нас не остановите, - он подошел ближе и уткнул винтовку прямо в грудь Стивену.

Мирьям стояла, чувствуя на своих плечах грубые руки матросов. Было холодно. Она, поежившись, вспомнила, как в лазарет зашло сразу трое. Мирьям уловила запах рома и нахмурилась. Спиртное выдавали к ужину, а сейчас было утро.

- Господа, - напомнила женщина, - мы много раз об этом говорили. Прием ведется по одному человеку. Подождите, пожалуйста, за дверью. Что у вас, мистер Мэллоу? - обратилась она к матросу: «Опять голова болит?»

- Надо их держать на опиуме, - Мирьям подала пациенту ложку, - хотя какие из них работники, если они все время будут одурманены..., - Мэллоу проглотил темную жидкость. Матрос, внезапно, схватил ее за руку: «Мы с тобой поговорим, демон!»

Его глаза слезились. Мирьям заметила желтоватый гной в уголках. Мэллоу постоянно моргал, и она вспомнила:

- Если паразит поселяется в глазу, развивается воспаление, снижение зрения..., Он жаловался, что стал плохо видеть. Я думала, это тоже из-за солнца.

Мирьям попыталась высвободиться. Ее ударили ее кулаком в лицо, и вытащили на палубу, где собрался экипаж. От многих пахло спиртным. Мирьям увидела труп Коннелли, на палубе. Женщина крикнула: «Как вы смеете! Надругаться над телом человека!»

Мэллоу закрыл ей рот ладонью. Мирьям вцепилась в нее зубами. Матрос, зашипев, подбил ей глаз. «Петерсен внизу, у паровой машины. Сейчас должны дать горячую воду, - вспомнила Мирьям, - а Стивен на льду..., Они нас могут выбросить с корабля, как во время бунта против Гудзона. Но тогда они шли в открытой воде, в виду берегов. Ему дали шлюпку, припасы..., Мы не выживем, никогда. И они, - Мирьям вдохнула запах пота и рома,- тоже умрут, один, за одним».

Мэллоу и муж стояли друг против друга, Стивен держал в руке кольт. Мэллоу повторил: «Дайте нам избавиться от демона, и мы вернемся под вашу команду, капитан. Она наслала плохую погоду, навела туман, она и вас околдовала..., - он повернулся:

- Раздевайте ее! Я знаю, если она демон, то у нее на теле есть родинки, отметины..., Мы все увидим, и вы, капитан, - Мэлллоу взглянул на него, - тоже убедитесь. Мы ее убьем, выбросим на лед, и пойдем дальше.

- Они все сумасшедшие, - Мирьям услышала, как трещит ее парка, - все..., Почему Стивен не стреляет, он любит меня, он не позволит..., - раздался выстрел. Мэллоу, с залитым кровью лицом, упал на палубу. Мирьям попыталась высвободиться. Ее ударили в ребра, женщина согнулась от боли, хватая ртом морозный воздух. Она услышала клекот птицы, совсем неподалеку. Муж стоял, подняв кольт, наведя его на матросов: «Следующие пули будут ваши». Петерсен нагнулся за винтовкой Мэллоу. Матрос хрипел, хватаясь за разорванное выстрелом горло. Боцман пустил пулю в воздух и спокойно предупредил: «Расходитесь. Хватит одного убитого. Вы слышали капитана. Отпустите миссис Мирьям и возвращайтесь к своим обязанностям».

- Они все демоны! - кто-то из матросов стал беспорядочно стрелять. Мирьям выкрутилась, и бросилась на палубу, прикрыв голову руками. Серый туман наползал на корабль. Муж, вскинув кольт, прицелившись, убил еще кого-то. До Мирьям донесся жуткий, отчаянный крик. Женщина краем глаза увидела лужу темной крови, растекавшуюся по обледеневшим доскам. Они задрожали, откуда-то снизу раздался взрыв, палуба вздыбилась. Мирьям, вскочив, успела прыгнуть через борт на лед. Она, сжавшись в комочек, почувствовала у себя за спиной тяжелый запах гари и горящей, человеческой плоти.

Мирьям очнулась от жара. Под паркой она даже вспотела. Все тело болело. Приподняв голову, охнув, женщина отпрянула. В пятидесяти футах от нее пылал «Ворон». Труба парового двигателя поднималась к серому, туманному небу. Мирьям заметила на снегу, вокруг корабля, тела людей.

- Надо встать, - велела себе женщина, - помочь раненым. Но чем их лечить? Все горит. Нет, ни опиума, ни мазей..., - она поняла, что на ней, кроме высоких, гренландских сапог, брюк из шкуры тюленя и меховой парки, тоже ничего нет. Кольцо поблескивало на пальце, в нем отражались языки пламени. Кто-то потряс ее за плечо. Мирьям, повернувшись, увидела голубые глаза Петерсена. Лицо боцмана выпачкала сажа, на щеке кровоточила царапина.

- С вами все в порядке, миссис Мирьям? - озабоченно, спросил он: «Можете подняться?»

Она ощупала себя. Ребро болело, скорее всего, треснув, от удара. Мирьям подумала:

- Это ерунда. Где Стивен, что с ним..., Он стрелял, я помню..., Он убил Мэллоу и еще одного человека. Господи, что мы сейчас будем делать? У нас ничего, ничего не осталось..., - Петерсен подал ей руку, извинившись. Мирьям, очутившись на ногах, пошатнулась, таким острым был запах горящего мяса. На льду лежали хлопья пепла. Петерсен, мрачно, сказал:

- Надо отойти подальше, миссис Мирьям. Сейчас здесь все, - он обвел рукой всполохи огня, -трескаться начнет. Наверное, выше семидесяти по Фаренгейту, - он вытер пот со лба и приложил к царапине горсть снега.

- Я вам ее зашью, - не думая, отозвалась Мирьям и напомнила себе: «Нечем».

Петерсен вытащил из кармана парки футляр с инструментами и склянку темного стекла:

- Я, когда из трюма наверх поднимался, заметил открытую дверь лазарета. Зашел, увидел беспорядок, и понял, что они вас забрали. Схватил, что под руку попалось, - он покраснел.

Под руку Петерсену, по счастливой случайности, попался отличный набор хирургических ножей шеффилдской стали, с ручками слоновой кости. В футляре лежали и мотки шелковой нити. Мирьям вспомнила, как она покупала этот малый, походный, набор, в лавке на Харли-стрит. Сияло летнее солнце, она вышла от врача. Доктор Девинс, осмотрев ее, улыбнулся:

- Все в порядке, миссис Бриггс. Три месяца прошло. Если бы вы, - он замялся, - испытывали какое-то заражение, оно бы дало о себе знать. Признаков беременности тоже нет, - добавил он. Мирьям, лежа на кушетке, облегченно выдохнула. Она не боялась, что до мужа дойдут какие-то слухи. Марта, она знала, никому бы ничего не сказала. Девинсу она объяснила, что муж ей изменил, и она, Мирьям, боится за свое здоровье. Пришла она к нему под именем миссис Бриггс. Девинс только переехал в Лондон из Эдинбурга. Он не узнал бы Мирьям в лицо, в отличие от других врачей. Они с Мартой вместе выбрали его в адрес-календаре. Марта первой сходила в кабинет Девинса, чтобы выведать, не слышал ли он о Мирьям. Вернувшись, она заметила: «Можешь отправляться к нему. Он понятия не имеет, кто ты такая».

- Марта, - Мирьям сжала длинные пальцы, - а если что-то..., - она не закончила. Марта обняла ее: «Я тебе еще в Париже говорила, Господь о тебе позаботится. Все будет хорошо».

Все и оказалось хорошо.

Мирьям увидела свое платье, темно-синего шелка, с оборками и турнюром, шляпку итальянской соломки, кружевной зонтик. Она вытерла рукавом парки лицо:

- Спасибо, мистер Петерсен. И за опиум спасибо. Надо оттащить раненых подальше. А что случилось? -она поняла, что избегает спрашивать о муже.

- Я его бросила, - сказала себе Мирьям, - бросила на милость этих..., Сбежала. Господи, но я не думала, что все так закончится. Я просто хотела от него уйти. Я ни в чем не виновата, бабушка..., - она прислушалась, но вокруг было тихо. Обшивка «Ворона» трещала, гудел огонь.

- Пороховой трюм взорвался, - угрюмо сказал боцман.

- Эти..., - он сдержал ругательство, - наверняка, хотели и порох взять. Они пошли с фонарем, одно неловкое движение..., - он махнул рукой:

- Нет раненых, миссис Мирьям. Я, когда очнулся, проверил. Они все мертвы. Люди заживо горели, прыгали в воду, тонули. Пойдемте, - повторил он, - сэра Стивена, я вытащил, конечно. Он капитан, это моя обязанность. Только..., - Петерсен посмотрел на склянку с опиумом. Мирьям, требовательно, спросила: «Что такое, мистер Петерсен?»

- Сами увидите, миссис Мирьям, - вместо ответа, вздохнул моряк и направился прямо в серый, стылый туман.

- Вы на лед выпрыгнули, - Петерсен пошарил по карманам и нашел жестяную коробочку с табаком, -но перед этим капитан еще одного из них застрелил. Когда я взрыв услышал, и бросился к нему, поздно было. Он внутрь провалился. Туда, где ваша каюта была, и лазарет. Я и сам немного обжегся, -Петерсен снял меховую рукавицу, и показал ей покрасневшую, покрытую пузырями кисть, - но вынес на себе сэра Стивена. Сбросил его на лед, оттащил от корабля..., Вы с ним останьтесь, - попросил боцман, - а я вернусь. Посмотрю, что можно из обломков под сани приспособить. У нас впереди долгая дорога..., - муж лежал, накрытый паркой. Мирьям опустилась на колени:

- Стивен..., Стивен, это я..., Со мной все в порядке, не волнуйся.

Ресницы дрогнули и он простонал:

- Мирьям..., хорошо..., Очень больно, очень..., - женщина коснулась ладонью его лица. Оно было не тронуто огнем:

- Потерпи, милый. Петерсен спас немного опиума. Я тебе дам его и будет легче, обещаю.

Она всегда так говорила с больными, со времен работы сестрой милосердия. Врачи хвалили ее за терпеливость, за ласковый, успокаивающий тон.

- Я тебя осмотрю, - Мирьям приподняла парку, - наверняка, можно что-нибудь сделать.

Сделать было ничего нельзя. Она быстро прикинула:

- Половина тела обожжена. Только голова, руки и плечи нетронуты. Все, что ниже..., - вслух, она сказала:

- Петерсен принесет холст. Мы сделаем сани, и устроим тебя удобнее. Здесь холодно, милый. Это хорошо для ожогов.

- Не думай ни о чем, - приказала себе Мирьям:

- Это пациент, как все остальные. Не думай о Петре, не думай, что он приказал не говорить экипажу о болезни..., Стивен все равно умрет. Просто будь рядом с ним. Это твой долг.

Она положила узкую, изящную ладонь поверх большой, горячей, руки мужа. Стивен почувствовал прикосновение прохладных пальцев. Он попросил, напрягшись, стараясь не стонать:

- Мирьям..., Потом..., возьми медальон, возьми клинок..., Может быть..., - он не закончил и ощутил на своих щеках слезы. Капитан Кроу плакал.

- Может быть, дитя..., - пронеслось у него в голове..., - Господи, как жалко, умру и не узнаю..., Юджинию не увижу..., Как жалко уходить...

- Не надо, - жена поцеловала его в щеку: «Не думай об этом, милый. Выпей опиума и просто отдыхай».

- Не бросай..., - искусанные губы опять зашевелились, - не бросай меня, Мирьям, пожалуйста..., - муж всхлипнул. Она, аккуратно помогла ему проглотить опиум: «Спи. Я здесь, я с тобой».

Стивен впал в забытье. Мирьям, поправив на нем парку, встала. Надо было помочь Петерсену. Они долго бродили вокруг догорающего корабля, осторожно ступая на трескающийся лед. Они раздели мертвых, подобрали кое-какие банки с консервами, покрытые гарью. От «Ворона» остались одни тлеющие обломки, и Петерсенпошел в трюмы. Он принес немного холста и канаты. Они долго сидели с Мирьям, пытаясь сделать грубые сани. В конце концов, Петерсен сказал:

- Хоть бы до инуитов добраться. Хорошо, что понятно куда идти, хоть здесь и туман везде, - боцман проверил упряжь: «Миссис Мирьям, а капитан...»

Она покачала головой:

- Это вопрос времени, мистер Петерсен. Я, конечно, буду облегчать его страдания, - Мирьям бросила взгляд на оружие, что они подобрали, несколько винтовок и кольтов. Рядом стоял случайно уцелевший ящик с амуницией.

- Нельзя, - сказала себе женщина, - даже если он будет меня просить, все равно, нельзя. Если бы мы вдвоем шли, я бы все сделала. Здесь Петерсен, надо не уронить честь британцев. Господи, помоги нам...

- Мы можем охотиться..., - Петерсен надел упряжь и подождал Мирьям, - если, конечно, дичь какая-нибудь появится..., - они, молча, тянули сани с наваленной одеждой, кусками дерева, оружием и консервами. На лед наползал тяжелый, темно-серый туман, холодало. Мирьям, обернувшись, увидела черную полынью. На гладкой поверхности воды еще были заметны обломки корабля. Трубу парового двигателя заволокло дымкой, они пошли дальше. Капитан Кроу все еще был без сознания. Мирьям и Петерсен переложили его на выстланные холстом сани. Стивен очнулся и прошептал: «Мистер Петерсен..., Что с кораблем?»

Боцман отер голубые, слезящиеся на морозе глаза:

- Ее больше нет, капитан. Простите..., - он осторожно прикрыл Стивена шкурами. Капитан сказал себе: «Я выживу. Я должен выжить. Я вернусь сюда, и пройду этот путь до конца. Мирьям меня спасет, я в это верю». Жена наклонилась над ним:

- Вода у мистера Петерсена есть. Мы скоро окажемся на суше, обещаю. Выпей, - она смочила его губы раствором опиума, - выпей и спи.

Они перевязали груз на санях канатами. Петерсен позвал:

- Давайте отправляться, миссис Мирьям. У нас не меньше, тысячи миль впереди. К сентябрю надо оказаться как можно южнее. До ночи хоть немного, а пройдем.

Мирьям и Петерсен медленно тащили сани по слежавшемуся, плотному, усыпанному пеплом снегу. Они вскоре пропали в густом, зябком тумане. Белая куропатка вилась над полыньей, а потом устроилась на паровой трубе. Птица, замерла, покачиваясь, сложив крылья, будто ожидая чего-то.

Старик не сказал Пете, куда они плывут. Умиак шел на юго-восток, по открытой воде. Петя увидел впереди пелену густого, серого тумана.

- Опять дымка, - подумал юноша, - может быть, это какая-то природная аномалия? И здесь холодно. Холоднее, чем в стойбище. Вот почему он зимнюю парку надел, - Петя поежился. Старик, легко выпрыгнув на лед, вскинул голову, будто к чему-то прислушиваясь. Из белесой дымки донесся клекот птицы.

- Ты все поймешь, - старик, разбирая лодку, вынул из нее остов нарт. «Позже, - он повел рукой в сторону шкур, - а сейчас помогай мне». Петя скрыл вздох. Нарты оказались большими, рассчитанными на несколько человек.

- И лодку он большую взял, - Петя следил, как старик ловко запрягает в нарты собак, - он собирается еще кого-то в стойбище привезти? Или он просто едет по своим делам, и заодно покажет мне дорогу на юг? - Петя взглянул в ту сторону, где должен был быть юг. В сорока футах ничего не было видно. Собак было шестеро, вместе с псом старика. Они слаженно тянули сани. Старик восседал на них с острой палкой в руке, напевая себе под нос.

Петя прислушался. Песня была на незнакомом языке. Юноша вспомнил, как его светлость, в Банбери, играл детям на гитаре.

- Это по-ирландски, - усмехнулся герцог, - я в Дублине, немного нахватался. Лучше с ними говорить..., -Полина бросила на мужа предостерегающий взгляд и он замолчал.

- Он ирландец, - сказал себе Петя, - не англичанин. Он, наверное, в британском флоте служил. Как Петерсен. Он в двенадцать лет юнгой впервые нанялся. Ему всего тридцать, а он в Африке успел побывать, в Индии, в Гонконге. Впрочем, я тоже, - Петя даже улыбнулся: «Маленький Джон в Африку едет, после Кембриджа. Надо и мне туда отправиться, за алмазами».

Петя покосился на широкую, прямую спину старика и осторожно лег на сани. Он, было, закрыл глаза, примериваясь подремать и подумать о канале, который надо будет прорыть через Панамский перешеек. Сани резко остановились. Петя не удержался и слетел на снег, собаки залаяли. Старик протянул ему палку:

- Теперь ты. А я, - он весело рассмеялся, - посплю.

- Но я не знаю, куда..., - растерянно сказал Петя, распутывая собачью упряжь. Вместо ответа старик указал ему на белую куропатку, порхавшую над снегом. Он улегся на шкуры и удовлетворенно улыбнулся. Петя, в Гренландии, учился править собаками. Чертыхаясь себе под нос, то и дело, останавливая сани, юноша поправлял кожаные веревки.

- Птица, - думал он, - Грегори тоже, все время с птицами возится. Своих питомцев, правда, не заводит. Мама и Питер ему предлагали. Даже в школе разрешили попугаев привезти, или канареек. А он отказывается. Люси мне говорила, когда он ее и Мартина в зоопарк водил, он, чуть ли не час у вольера стоял. В клетке соколы были, ястребы..., И зачем-то мне велел свинины не есть, - Петя пожал плечами.

- Питер говорил о Смоллах, их в Дептфорде казнили. Грегори из этой семьи, надо же. И потом, есть необъяснимые вещи..., Бабушка Хана, к примеру.

О бабушке Хане в семье говорили мало и неохотно. Мать замечала:

- Ничего странного нет, в том, что она за девяносто перевалила. Дедушка Питер больше ста лет прожил, здесь, в Лондоне. Бабушка Хана в лесу давно. У них здоровый воздух..., А что она почтой не пользуется, - мать разводила руками, - она человек прошлого века. Ей привычней.

Мирьям немного рассказала Пете о своей бабушке:

- Я ее сама никогда не видела. Когда моя мать покойная и отец поженились, в Иерусалиме, и в Амстердам отплыли, дедушка мой, рав Горовиц, умер. Бабушка Хана, после траура, села на корабль и отправилась в Одессу. И все, - Мирьям улыбнулась, - с тех пор она только письма передает. Мне, Давиду, дяде Исааку..., - Петя, наконец, заставил собак бежать туда, куда нужно. Юноша выдохнул. Ему даже стало жарко, пока он возился с псами. Куропатк порхала перед санями. Петя оглянулся. Старик, кажется, задремал.

Юноша заставлял себя не думать о Мирьям, но все было тщетно. Она снилась ему почти каждую ночь, высокая,тонкая, обнимающая его, в трюме, взволнованно дышащая. Она шептала что-то неразборчивое, ласковое, черные волосы падали ему на плечо. Петя просыпался с болью во всем теле.

- Я должен на ней жениться, - говорил себе юноша, - обязан…, Она меня любит, она сама говорила..., И я..., - он краснел и вспоминал тихий голос Питера. Они сидели в библиотеке, перед отъездом в Плимут. Питер налил ему немного вина и подвинул папиросы.

- Вы, милый мой, - мужчина почесал седой висок, - отправляетесь в края, где разные вещи могут случиться. Ты дворянин, русский, аристократ, твоему роду тысяча лет, - Питер бросил взгляд на клинок, висевший над камином, - будь его достоин. Будь достоин отца твоего. Он бы, я уверен, тебе, то же самое сказал. Не делай того, - Питер помолчал, - о чем потом будешь сожалеть.

- Она замужем..., - горько сказал себе Петя.

- За моим родственником, за человеком, который взял меня в экспедицию..., Как я мог? Дядя Стивен, вообще-то, должен был бы меня на дуэль вызвать, за такое, - Петя снял рукавицы и подышал на застывшие пальцы.

- Если я вернусь в Лондон..., когда я вернусь в Лондон, я скажу Мирьям, что это была ошибка. И перед ним извинюсь, хоть он меня и в туман отправил, - вокруг тоже висел туман, но Петя заметил, что сани стали идти по-другому. Под полозьями появилась суша. Они миновали морской лед. Старик пошевелился и тронул Петю за плечо: «Остановись». Куропатка полетела куда-то вдаль. Петя спросил: «Зачем мы здесь?»

Он огляделся. Сани стояли в распадке, среди невысоких, заснеженных холмов, с равнины на севере дул зябкий ветерок. Старик стал сгружать шкуры. Петя понял, что он собирается построить легкое, на одну ночь, укрытие. Он вздрогнул, в его руку легло ружье. Старик указал на запад:

- Иди. Ты поймешь, когда тебе надо будет вернуться.

Он помолчал: «Я подожду тебя здесь».

Петя хмыкнул:

- В такой мгле, конечно, солнца не видно, но все равно вечер. Надеюсь, мне недолго придется гулять, -он взглянул на птицу. Куропатка, хлопая крыльями, кружилась над холмами. Петя помахал старику. Увязая в снегу, устроив свою сумку удобнее, юноша исчез в тумане.

Ближе к вечеру Петерсен увидел впереди чьи-то следы. Они тащили сани три дня, перебиваясь консервами, со сгоревшего «Ворона». Спали они под шкурами, согревая капитана Кроу. Ожоги, как и думала Мирьям, не воспалялись, однако она все равно боялась гангрены.

- Его дед от гангрены умер, - вспоминала женщина, - капитан Элайджа Кроу, после сражения на озере Эри. Ему ноги отняли, он ранен был..., - она приподнимала парку и мыла мужа растопленным снегом. Они с Петерсеном приспособили одну из пустых банок и кипятили воду. Они оказались на суше. Боцман, увидел камни, торчавшие из-под снега:

- Теперь легче будет, миссис Мирьям. Мы ручьи найдем, дичь приметим..., Конечно, это может быть остров..., - Мирьям вспомнила карту:

- Здесь их сотни, если не тысячи, островов. И у нас скоро еда закончится...

Среди банок свинины не оказалось. Мирьям облегченно выдохнула: «Очень хорошо. Иначе бы пришлось объяснять мистеру Петерсену, что ее нельзя есть. А как?»

Она кормила мужа, заставляя его проглотить несколько капель супа. Женщина стирала холст в растопленной воде. На морозе он сразу застывал, становится твердым, на него нельзя было класть обожженного человека. Мирьям сушила тряпки на груди.

- Может быть, он выживет, - думала, иногда, Мирьям, - он сильный человек. В Стамбуле, он, конечно, был моложе…,- она смотрела на черные пятна на ногах, на изуродованное пузырями тело, слышала его стоны:

- Потерпи, потерпи, милый..., пожалуйста. Осталось немного. Мы найдем инуитов, они помогут..., -Мирьям видела боль в его глазах и просто сидела, держа мужа за руку.

Петерсен, с винтовкой в руках, наклонился над следами. Они уходили куда-то на запад.

- Белый медведь, - торжествующе, сказал боцман, - будет у нас свежее мясо. Вы, миссис Мирьям, - он посмотрел на усталое лицо женщины, - дотяните сани до холмов. Здесь всего двести футов, - он указал на туманные, круглые очертания на юге, - и ждите меня. Не волнуйтесь, - Петерсен попытался улыбнуться, - ружье с оптическим прицелом. Я на них охотился, в Гренландии. И вешки я поставлю. Идите, - он надел на Мирьям упряжь, - не стойте на месте. Вы мне говорили, из-за мороза это опасно. Я мяса принесу, капитан поест..., - он посмотрел на бледное, исхудавшее, покрытое старыми шрамами лицо.

Стивен ничего не слышал. Он лежал и видел сына. Моше шлепал босыми ногами по бирюзовой воде Средиземного моря, на берегу горел костер.

- Ты возвращайся, папа, - у него были большие, серые, материнские глаза, - ты обещал, когда окажешься в Сан-Франциско, послать мне телеграмму.

- И пошлю, - рассмеялся капитан: «Дорогой сын, Северо-Западный проход существует. Мы прошли его из конца в конец».

Они сидели на белом песке, гавань была полна кораблей. Моше присвистнул:

- Скоро и у нас, папа, все изменится. Сюда начали евреи из Европы ехать, их будет все больше.

Мальчик прищурился:

- Наше вино грузят. В Ливорно оно плывет, - Стивен привлек сына к себе. Они немного посидели, обнявшись, глядя на пламя костра.

- Не увижу его, - понял капитан.

- Господи, пусть счастлив будет. Надо Мирьям сказать, чтобы клинок ему отдала, медальон..., А если дитя..., - Стивен старался не думать о таком. Это было больнее, чем его ожоги. Он почувствовал, что сани опять двигаются. Мирьям тащила нарты, глядя в серый, слежавшийся снег:

- Еще немного. Еще десять футов, пять..., Нельзя стоять на месте, нельзя ложиться, человек сразу замерзает..., Бабушка, помоги мне..., - она услышала клекот птицы и вскинула голову в капюшоне. По лицу лился пот, она тяжело дышала. Это был черный, красивый ворон. Птица покружилась над нартами и полетела на юг, к холмам. Мирьям почувствовала, как у нее дрожат ноги. Женщина опустилась на четвереньки. Она ползла, цепляясь руками за снег, волоча за собой нарты. Ей все время чудилось, что откуда-то доносится лай собак. Мирьям уткнулась лицом в острый, колючий снег, и услышала сзади слабый стон: «Не бросай, не бросай меня, Мирьям...»

- Я это видела, - вспомнила женщина, - во снах. Бабушка, спаси меня, пожалуйста..., Я обещаю, если я выживу, если у меня будет ребенок, я стану совсем другой. Обещаю..., - она расплакалась и протянула руку вперед, подтягивая себя, из последних сил. Она ощутила прикосновение крепкой, мужской ладони, услышала незнакомый голос:

- Еще немного, совсем немного…, - и постаралась подняться. Голова закружилась, ноги ослабели. Мирьям, покачнувшись, сползла обратно на снег. Она лежала и не видела, как муж зашевелился на нартах. Его пальцы сомкнулись на рукоятке кольта.

- Петерсена нет, - понял Стивен, - я его голоса не слышу. Погиб, наверное. Мы все умрем, рано или поздно. Экипаж из-за меня умер. Но я хотел выжить, вернуться, найти Северо-Западный проход. Нельзя, нельзя..., - его рука тряслась. Стивен несколько раз хотел поднять револьвер.

- Господи, я не вынесу, больно, так больно..., - в тумане, над нартами, он увидел чье-то лицо. Голубые, обрамленные морщинами глаза взглянули на него. Инуит откинул капюшон парки.

- Я его видел, - понял Стивен, - я его знаю..., Откуда, он инуит..., Нет..., - он рванулся с нарт, закричав от мгновенной, острой боли в ногах.

Капитан Фрэнсис Крозье забрал у него пистолет и выбросил оружие в снег.

- Еще не время, - коротко сказал он. Крозье поднял Мирьям. Женщина только что-то застонала. Устроив ее рядом с мужем, надев упряжь, он легко тронул сани с места.

Петя и боцман сидели на корме умиака, глядя в серый, непроницаемый туман.

Они наткнулись друг на друга в заснеженном распадке. Петерсен, опустившись на землю, пристально смотрел на берег. Разницы между сушей и водой не было, все покрывал лед. В двадцати футах от кромки прибоя, если здесь вообще когда-нибудь бывал прибой, виднелась черная вода полыньи. Белый медведь внимательно следил за едва колыхающейся поверхностью. Петя увидел знакомый капюшон гренландской парки:

- Мистер Петерсен! Но как «Ворон» дошел сюда? Здесь сплошной лед, торосы...

Юноша, осторожно, устроился рядом. Старик, хоть и не охотился, но всегда наставлял его, что надо производить как можно меньше шума.

- Учись у зверей, Питер, - говорил он, - у птиц..., - Петя опять видел грусть в его глазах. «Мистер Петерсен, - шепнул юноша, - здравствуйте». У боцмана было исхудавшее, посеревшее лицо, на щеке красовалась заживающая царапина. «Почему вы здесь,- тихо спросил Петя, - что случилось?»

Боцман ему обрадовался. Петя ничего не стал рассказывать исландцу. Он упомянул, что заблудился в тумане, упал в полынью, и его спасли инуиты.

- Старик знал, что они окажутся здесь, - думал юноша, слушая рассказ Петерсена о бунте, пожаре, и гибели «Ворона», - но это невозможно..., Он мне сказал, чтобы я следовал за птицей, она мне укажет дорогу..., И Грегори все время с птицами возится.

Петя коротко рассказал о племени, где живет старик. Петерсен задумался:

- Это, наверняка, люди, что из Гренландии спаслись, четыреста лет назад. Моя семья, - упрямые, голубые глаза внезапно потеплели.

- Арнольд, - терпеливо, заметил Петя. Боцмана, в Исландии, звали Арне. На корабле к нему обращались по-английски, Арнольд.

- Нельзя считать, что за четыре века..., - Петерсен усмехнулся:

- Мой предок приплыл в Исландию из Норвегии восемь веков назад. У нас вся родословная записана, Питер. Он был в свите знатной девушки, Сигне Эйрикссон. Она замуж в Исландию вышла.

- Меч Сигмундра, сына Алфа, из рода Эйрика, - Петя, невольно, сунул руку в суму и нашел пальцами сапфиры на рукояти клинка.

- Тоже Эйрикссон. Ерунда, это легенды. Но что наш предок был варягом, это правда. Отец говорил, он в Киеве-Печерской лавре похоронен. Когда доберусь до России, непременно поеду в Киев. И в Сибирь, в Зерентуй. Помолюсь в церкви, что мама возвела.

Петя заставлял себя не вспоминать о том, что ему сказал боцман. Капитан Кроу получил тяжелые ожоги и сейчас умирал.

- Нельзя, нельзя, - велел он себе, возвращаясь, рядом с боцманом, по вешкам, поставленным Петерсеном, - думать об этом не смей. А если ребенок..., Но это может быть дитя дяди Стивена. Ладно, - угрюмо пробормотал себе под нос Петя, - сейчас нам надо выжить. Остальное потом.

Белого медведя они решили не трогать.

- У нас много припасов, Арне, - весело сказал Петя, - старик..., - он понял, что так и не знает, как зовут хозяина стойбища, - старик взял еду, когда мы уезжали. На западе, где они живут, дичи много. У них настоящее лето, не то, что здесь.

- Льесальфахейм, - улыбнулся исландец: «Родина альвов, волшебников. Я с детства слышал сказания о них».

- Они такие же люди, как и мы, - запротестовал Петя: «Потомки моряков, что здесь остались, сами моряки..., Вы увидите, мистер Петерсен, это просто племя. Ничего волшебного в них нет».

- А почему туман? - спросил себя Петя, стараясь не смотреть на бледное лицо капитана Кроу. Мирьям сидела рядом, держа мужа за руку.

Когда женщина увидела Петю, она уже пришла в себя. Старик разжег костер, взяв куски дерева с их саней: «Вам они больше не понадобятся».

- Он англичанин, - думала Мирьям, - он без акцента говорит. И лицо у него европейское. Кто он такой? - Мирьям нагрела воды, и обмыла мужа:

- У инуитов могут быть снадобья, местные..., Хотя в Гренландии, я видела, их шаманы лечат. Или он шаман..., - она вздохнула и услышала голос старика:

- Мы переночуем здесь, а потом отправимся на запад, к моим людям.

Мирьям не стала спрашивать, кто они такие, просто помолчала:

- Может быть, капитану Кроу..., моему мужу..., удастся помочь, облегчить его страдания..., - она взглянула в голубые, в глубоких морщинах глаза. Было тихо, туманно, потрескивало дерево в костре. Собаки лежали вокруг, отдыхая. Здесь было возведено легкое убежище из шкур. Мирьям увидела большие, на несколько человек нарты. Старик накормил ее бульоном из рыбы. Она смочила губы мужа тем же супом. Стивен что-то застонал. Мирьям пощупала его лоб. Он был мертвенно холодным, и женщина поняла:

- Немного осталось. Стивен не может бороться с болью, тело не справляется, - Мирьям отерла глаза. Старик покачал головой: «Нет. Но капитан умрет счастливым человеком». Он отвернулся и посмотрел вдаль, в туман. Мирьям услышала клекот какой-то птицы.

Когда вернулись Петя с боцманом, она даже не удивилась. Она устало посмотрела на юношу:

- Как я могла..., Стивен меня любил, всегда, с тех пор, как мы встретились. Он мне помог в Лондоне, он меня поддерживал, а я..., - Мирьям заставила себя улыбнуться, выслушав рассказ Пети о том, как он потерялся в тумане:

- Он благородный человек, - поняла Мирьям, - он никогда, никому не скажет..., Но все равно, если ребенок..., - она не хотела думать о таком. Муж умирал. Она всю ночь лежала рядом, слушая его слабые стоны, лихорадочный шепот:

- Только не бросай меня, Мирьям, не бросай, пожалуйста..., Возьми медальон, возьми шпагу, доберись до Лондона..., Он..., - муж прервался, - он о тебе позаботится...

Стивен едва понял, что мальчишка жив. Он услышал юношеский голос:

- Дядя Стивен, это я, Петр. Я хочу попросить у вас прощения, я плохо поступил..., - Стивен понял, что лежит не на открытом воздухе. Вокруг было темно. Он еле поднял отяжелевшие веки. Его перенесли в какой-то шатер. Мальчишка сидел рядом, отбросив капюшон парки на спину.

- Я был неправ, - Петя покраснел:

- Дядя Стивен, только не волнуйтесь..., - он заметил, что рука капитана Кроу двигается.

- Я никогда не видел, как умирают люди, - понял Петя, - папа погиб мгновенно, мама говорила. Он даже не понял, что с ним случилось. А дядя Стивен страдает..., Господи, зачем? - сильные пальцы скользили по шкуре. Лицо капитана было смертельно бледным, глаза запали.

- Не бросай ее, - велел Стивен, думая, что говорит громко, - не бросай, пожалуйста...

Пете пришлось наклониться, чтобы разобрать его слова. Юноша кивнул:

- Конечно, дядя Стивен. Я обещаю. Мирьям..., тетя Мирьям..., - быстро поправил он себя, - со мной в безопасности.

Капитан Кроу впал в забытье. Петя долго сидел, уронив рыжую голову в ладони, слушая его слабое, прерывистое дыхание. Он сказал Мирьям, что довезет ее до Лондона. Было темно, старик велел им спать. Завтра на рассвете они отправлялись обратно на лед. Ее голубые глаза, в свете еле тлеющего костра, на мгновение, блеснули. Она, будто хотела ответить что-то, но только кивнула: «Спасибо». Мирьям ушла в шатер, к мужу. Петя, взяв уголек, затянулся самокруткой. Петерсен поделился с ним табаком.

- И все, - сказал себе Петя, - и больше ничего не будет. А если ребенок..., - он курил, глядя на костер. Сзади что-то зашуршало, старик сварливо велел:

- Отдыхай. У тебя впереди долгая дорога, - он внезапно, почти ласково, потрепал Петю по рыжей голове. Юноша вздохнул и поднялся.

Они миновали туман так же внезапно, как и вошли в него. Петерсен, широко открытыми глазами, смотрел на синюю воду пролива, на серые камни берега по правому борту, на стаи птиц и черные головы тюленей. Здесь было почти жарко.

Мирьям сидела на дне умиака, рядом с мужем. Петя отвел глаза от ее измученного, с покрасневшими глазами лица. Над лодкой порхали чайка и белая куропатка. Птицы поднялись ввысь, в голубое, просторное небо, исчезая из вида. Петя заметил, что старик опять нежно чему-то улыбается.

Когда умиак пристал к острову, собаки первыми выскочили на землю и весело залаяли.

- Я их никогда не видел, - понял Петя, глядя на женщину средних лет и девушку. Они спускались к лодке: «Как похожи. Наверное, мать и дочь. И тоже европейцы».

Они обе были высокие, светловолосые. Петя услышал шепот боцмана:

- Это альвы. Волшебницы. И место это, - Петерсен оглянулся, - тоже волшебное.

Наверху, на обрыве, стояли иглу. До них донесся шум детских голосов. «Просто племя, - пожал плечами юноша, - я тебе говорил». Женщины захлопотали над Мирьям и капитаном Кроу. Старик, вытаскивая с помощью Пети и боцмана умиак на берег, усмехнулся:

- Это жена моя, и дочь. Жену Маге зовут, а дочку Акикук. То есть куропатка, - Пете почудилось, что старик ему подмигивает.

- Пойдемте, - распорядился он, - надо наших гостей устроить. Будете жить в иглу, где ты останавливался,- старик бросил собакам рыбу. Когда они поднимались наверх, осторожно неся капитана, Петерсен остановился. Старик шел, держа за руку жену, что-то рассказывая ей и дочери.

- Альвы, - твердо сказал Петерсен, - есть темные и светлые. Темные живут под землей, а светлые в своем мире. Мы в него и попали.

Петя закатил глаза и что-то пробурчал.

Капитан Кроу пошевелился. Мирьям наклонилась: «Еще немного, мой дорогой. Мы у инуитов, они тебе помогут».

Она почувствовала свежий ветер на своем лице:

- Это не инуиты. Женщины, старик..., они европейцы. Петр..., Петр говорил, что они потомки моряков, и здесь обосновались. Может быть, Стивен все-таки выживет, здесь хорошо..., - Мирьям вдохнула запах соли и вспомнила, что сказал ей старик: «Он умрет счастливым».

Теплая рука погладила ее по голове:

- Как будет, так и будет. У тебя своя стезя, милая, помни это, - голос бабушки пропал в шуме прибоя. Мирьям, выпрямив спину, пошла за носилками, где лежал муж.

В иглу приятно пахло табаком и теплом. Нукка сидела у лампы из мыльного камня, скрестив ноги, приводя в порядок их одежду. Капитана Кроу понесли в иглу, где раньше жил Петя. Туда пошла и семья старика, вместе с Мирьям. Нукка нашла Петю и боцмана у большого очага в центре стойбища. Здесь делилась еда, на камнях стояли оловянные котлы с рыбной похлебкой. Нукка повела их к себе: «Вам надо отдохнуть, дорога была дальней». Петя заметил, что Арне немного покраснел, глядя на нее. Юноша улыбнулся: «Она красивая девушка, конечно». Нукка все искоса посматривала на исландца, орудуя иглой. Она дала им чаю из багульника и сушеных ягод. Боцман попросил разрешения закурить. Нукка кивнула:

- Пожалуйста. Мой отец курил, покойный. Я помню. Он погиб, на охоте, когда мне шесть лет исполнилось. Я с мамой осталась, со старшей сестрой, а потом..., - она не закончила и продолжила шить.

- А что с ними..., - начал Петерсен, но Петя толкнул его в бок.

Нукка заметила это и хихикнула.

- Они здесь не живут, - ответила девушка, - как Маге с Акикук. Навещают меня, - девушка велела: «Вы, мистер Петерсен, не отлынивайте. Вы хорошо иглой владеете, я вижу».

- Я моряк, мисс Нукка, - Петерсен закашлялся от смущения, - я все умею делать. У вас много вещей, европейских, - он обвел глазами аккуратное, небольшое иглу. Петя здесь еще никогда не был. Снежное возвышение покрывали шкуры лис и белых медведей. Нукка сидела в летней, легкой, вышитой бисером парке.

- Это с кораблей, - девушка улыбнулась.

- Мой отец сюда тоже на корабле пришел, с запада. Их во льдах затерло. Моя мама, ее Ахна зовут…, Это значит «мудрая женщина», - прибавила Нукка:

- Она его спасла. А иногда люди сами появляются, - она дрогнула темными ресницами: «Как вы, например, мистер Петерсен».

- Просто Арне, - попросил боцман.

- Мисс Нукка, вы слышали о людях, европейцах, что в Гренландии жили, давно еще? Вы знаете, где Гренландия? - он, озабоченно, взглянул на девушку. Она расхохоталась, показав белые, крепкие зубы:

- Мистер Петерсен..., Арне..., у нас есть атлас. И школа есть, для детей, зимой. Летом работы много, с охотой, с рыбалкой..., Конечно, знаю, - Нукка поднялась, - я даже там была. Мы зимой в гости ездим, -она обвела рукой иглу:

- На восток, на запад, на юг, где другие люди живут. Но тоже хорошие, - девушка взяла снасти с полки: «На рыбалку!»

Они вышли наружу, и боцман со значением посмотрел на Петю. Юноша кивнул.

- Слышала, конечно, - Нукка взяла большую консервную банку, приспособленную под ведро, и вручила ее Петерсену, - в Гренландии жила женщина, не такая, как все. Европейцы бежали на мыс Фарвель, и она спасла своих людей. Потом они сюда перебрались, - объяснила Нукка. Арне отозвался: «Вот видишь. А ты мне не верил, Питер».

Нукка кивнула светловолосой головой: «Это все, правда».

- А туман? - вдруг спросил боцман.

- Почему, - он указал на восток, - там холодно, будто зимой? Почему там вечный лед, непроницаемая пелена облаков, а здесь..., - чистое море шумело под обрывом, сияло солнце. Мужчины копошились на берегу, занимаясь каяками и уловом. Женщины болтали у очага.

- Так было всегда, и будет всегда, - пожала плечами девушка. Они ушли на север, к лугам, где поблескивали озера.

- Так будет всегда, - пробормотал юноша и услышал голос старика: «Питер! Иди сюда, поможешь мне с нартами».

Он стоял, высокий, мощный, седые волосы развевались по ветру. Петя увидел, что старик держит остов маленьких саней, на одного человека. Голубые глаза были немного грустными. Петя взял у него костяную раму и стал натягивать на нее шкуры.

- Скажите..., - юноша замялся, - неужели нельзя помочь капитану Кроу? Он страдает...

Старик молчал. Он смотрел на темно-синий пролив, на белые айсберги, на тучи птиц, в небе.

- Даже те, кто умеет многое, - наконец, сказал старик, - не властны над смертью. Они и сами умирают, когда выполнят, то, что предначертано. А капитан, - Крозье чуть не сказал: «Стивен», но вовремя оборвал себя, - капитан уйдет счастливым, это я тебе обещаю.

Он проверял упряжь и думал, что даже Маге не может ничего сделать.

Маге нашла его четверть века назад, последнего, оставшегося из экспедиции Франклина, умирающего от истощения и цинги на берегу реки Бака. Он провел выживших людей от кораблей до побережья Канады, но лето заканчивалось. Моряки погибали от голода и сходили с ума. Наконец, он остался один, в пустынном лагере, среди порванных ветром палаток, в окружении трупов. Крозье знал, что скоро и он уйдет. Он лежал, закрыв глаза, слушая плеск воды, совсем рядом. У него не было сил добраться до кромки реки, не говоря о том, чтобы построить лодку.

- У Стивена не случилось каннибализма, - думал он, наблюдая за юношей, - он бы мне сказал. Он бы не стал такое скрывать. У них с припасами было хорошо, не то, что у нас..., - Крозье вздохнул и вспомнил лихорадочный шепот капитана: «Это вы..., но как..., что стало с экспедицией...»

Маге и дочь увели жену капитана Кроу отдыхать. Крозье остался с ним вдвоем. Он взял застывшую, посиневшую руку:

- То, что всегда случается с плохо подготовленными вояжами, сынок. Мы уперлись в лед, лето было очень холодным..., - потом, много, позже, Крозье спросил у жены, всегда ли они так делают. Маге вздохнула:

- Если корабли находятся близко, то да. Мы отвечаем за племя. Мы не можем рисковать их жизнями. Обычно капитаны поворачивают, идут назад...

- Франклин не пошел назад, - Крозье смотрел на умирающего человека, - и этот, конечно, никогда бы, не повернул. Он не из таких людей, он потомок Ворона. Ничего, просто еще не пришло время открыть проход.

Он рассказал капитану Кроу о случайной смерти Франклина. Капитан оступился, упал в полынью, и умер от переохлаждения. Крозье упомянул об испорченных консервах. Стивен шепнул: «У нас..., у нас тоже такие были…». Он говорил, что корабли раздавило льдом, искалечив гребные винты. Они оставили записку на острове Кинг-Уильям и двинулись на юго-восток, где лежал континент, таща на санях шлюпки. Здесь было теплее. Лед стал трескаться, люди тонули, дичи так и не появилось. Начался каннибализм. Крозье сам расстрелял нескольких человек.

- И я..., - губы капитана разомкнулись, - я тоже..., Жалко, так жалко умирать..., - он заплакал. Крозье вытер слезы с его лица:

- Я жену твою позову, сынок. Пусть она с тобой посидит, перед тем, как..., - он не закончил и поднялся. Маге ждала его в снежном коридоре, соединявшем два иглу, его и дочери. С тех пор, как Акикук выросла, и присоединилась к матери, Крозье держал это иглу для гостей. Дочь жила в нем, когда навещала стойбище. Жена посмотрела на его лицо и прижала большую ладонь к своей прохладной, мягкой щеке: «Мне очень жаль, милый. Сейчас миссис Мирьям придет».

Крозье знал, что жена его переживет, Ему было за семьдесят, а сколько лет было Маге, он не спрашивал. Она уже четверть века выглядела на, те же самые тридцать, как и тогда, когда они впервые встретились. Маге, однажды, сказала ему:

- Моя мать перед смертью постарела, мгновенно. Я помню. Выполнила свой долг, и ушла. Так же и со мной будет, - Крозье поцеловал ее:

- Торопиться не надо, милая. Побудь со мной, и девочка..., - он посмотрел на Акикук, что играла с деревянными фигурками зверей, - девочка еще не выросла…,

Дочь засмеялась и звонко сказала: «Папа! Медведь!». Маге кивнула:

- Да, она еще не скоро ко мне присоединится,- они посидели, обнявшись, глядя на светлые косы дочери.

Племя звало его Нануком. Крозье знал, что никто из стойбища понятия не имеет, кто он такой. Здесь было не принято спрашивать, откуда пришел человек. К ним почти никто и не попадал сам. Этого места не было на картах, корабли сюда не заглядывали.

- И не будут, - Крозье, принял от юноши нарты, - никто нас не найдет, никогда. Они об этом всегда заботились.

Их было, насколько понял Крозье, несколько десятков, мужчины и женщины. Они навещали свои семьи в стойбище. Некоторые дети потом присоединялись к родителям, но всегда приходили в гости. Они вели себя так же, как и все, только не охотились. Крозье тоже отвык охотиться, обходясь одной рыбой. Маге рассказала ему, что еще давно кое-кто из них ушел на запад, и обосновался на островах, в океане. Она говорила, что и на востоке есть такие же люди, как они сами.

- Наверное, - рассмеялась жена, - мы все происходим от той женщины, не такой, как все, что в Гренландии жила.

Нарты были собраны на совесть. Крозье так и сказал мальчику. Юноша покраснел.

- Пойдем, - подтолкнул его капитан, - Нукка вас чаем напоила, я знаю. Теперь с моей семьей его выпьешь. А где приятель твой, Арне? - поинтересовался капитан.

- На рыбалку отправился, вместе с Нуккой, - честно признался Петя. Старик поднял седую бровь: «Это хорошо». Они постояли, любуясь океаном, а потом, нагнувшись, забрались в подземный коридор, ведущий к иглу. Петя не стал спрашивать, зачем старику нарты.

Мирьям присела рядом с мужем. Пока она спала, за Стивеном поухаживали, вымыли его, смазали ожоги каким-то снадобьем. Мирьям вспомнила, как Маге задержала ее руку в своей теплой ладони:

- Мы ничего не можем сделать, милая. Вы просто побудьте с ним, пока..., - женщина не закончила. Мирьям увидела чуть заметные морщинки вокруг больших, голубых глаз. И дочь у нее была голубоглазая, лет двадцати, подумала Мирьям. Она кивнула: «Спасибо».

- Стивен, - шепнула Мирьям, - Стивен, милый мой..., Я здесь. Не шевелись, не надо, тебе больно...

- Не так…, - губы разомкнулись, и капитан Кроу с усилием открыл глаза. У нее было отдохнувшее лицо. Стивен попытался улыбнуться.

- Я не скажу ей, - подумал он, - не скажу. Все равно, никто не поверит. Капитан Крозье обещал показать мне что-то, сегодня ночью. Дожить бы..., Доживу, - велел себе Стивен и пошарил рукой по шее: «Медальон, любовь моя..., Клинок..., забери...»

- Моше отдать? - всхлипнула жена. Стивен, чуть заметно, покачал головой:

- Вдруг..., Господь нам даст ребенка, Мирьям..., вдруг получится..., - он отогнал от себя другие мысли. Не след было думать о таком в смертный час.

- Я ее простил, - подумал Стивен, - простил. И его тоже. Пусть все будет хорошо, Господи. Надо ее попросить. А если она догадается? - капитан почувствовал, как он устал, и ощутил ласковое прикосновение рук жены. Она снимала с его шеи медальон. Тусклое золото блестело в свете лампы, арабская вязь вилась по крышке.

- Ты любовь моего сердца и моей души, да хранит тебя Господь, Мирьям, - услышала она шепот мужа и кивнула: «Если будет дитя, я ему отдам..., ей...»

Они давно решили назвать девочку Антонией, а мальчика Николасом. Мирьям легла, обнимая мужа, устроив голову на плече. От ее черных волос пахло солью. Стивен нашел в себе силы легко, мимолетно прикоснуться к ним губами. «Мальчика..., - выдохнул он, - назови Николас Фрэнсис, пожалуйста...»

- Капитана Крозье звали Фрэнсис, - вспомнила Мирьям. Женщина поцеловала холодные пальцы мужа:

- Обязательно, милый. Я все ему расскажу, все..., - Мирьям заставила себя не плакать. Она лежала, ощущая щекой, как медленно, слабо бьется сердце капитана Кроу.

Капитан Крозье дождался сумерек. Летом, здесь, они были нежными, на небе играло зеленоватое сияние. Он, сидя с дочерью у озера, услышал вдалеке чей-то смех. Акикук пригляделась:

- Это Нукка и гость ее. Гуляют еще, - дочь прижалась головой к его плечу: «Гостем, он, конечно, не останется».

- Это хорошо, - добродушно заметил капитан Крозье, - нам люди всегда нужны. И он молод, ему тридцать только..., - девушка вздохнула:

- А второй, папа..., он уедет.

Голубые глаза погрустнели, Акикук взглянула на отца. Крозье поцеловал белую, мягкую щеку:

- Уедет. Но придет кто-нибудь еще, это я тебе обещаю. Или ты, - он усмехнулся, - как мать твоя, сама его найдешь. Зима скоро, а ты у меня все видишь, все знаешь...,- он тогда, на берегу реки Бака, подумал, что к нему явился ангел. Ангел был в тяжелой, зимней парке, и гренландских сапогах. Осень в том году стояла холодная.

- А сейчас, - подумал Крозье, - долго морозы не ударят. Им надо добраться до юга, до факторий. Им помогут.

У ангела были нарты и собаки. Маге быстро поставила легкий шатер и стала за ним ухаживать. По дороге сюда, Крозье удивился ее европейскому лицу, Маге рассказала ему о людях, что пришли из Гренландии, о колонии на мысе Надежды. Когда Гудзонов залив стали осваивать фактории, тамошние поселенцы снялись с места, и откочевали на запад.

Крозье сначала не поверил. О мысе Надежды он слышал давно, во время своей первой арктической экспедиции, мальчишкой. Однако на месте, где, по рассказам китобоев, находилась колония, ничего не осталось. В стойбище, когда он окреп, Маге отвезла его на самую западную оконечность острова. Мыс вдавался в открытое, темно-синее море. Крозье выдохнул, глядя на простор перед ним: «Северо-Западный проход». Маге кивнула:

- Отсюда до Аляски больше нет суши. Он перед тобой, - женщина улыбалась. Крозье бродил среди могил, и, наконец, увидел красивый крест из резной кости.

- Генри-Теодор Гудзон», - прочел он. «Они взяли с собой останки, когда уходили, - тихо сказала женщина, - здесь люди обрели покой».

Крозье кивнул и она велела: «Пойдем». Светлые косы развевались на свежем ветру. Они подошли еще ближе, к самому краю обрыва. Внизу море бросалось на острые, серые скалы, кипела белая пена. Это был тор, такой же, как пирамида из камней, где Крозье оставил свою записку, на острове Кинг-Уильям. Моряки Адмиралтейства, ходившие в северные экспедиции, знали, где их искать. Торы были отмечены на картах, но, понял Крозье, этого места на карте не существовало.

- Конечно, - пробормотал он себе под нос, вспомнив тяжелый, серый туман, - никогда их не найдут.

Маге пошарила внутри тора и вынула медный цилиндр. Немного пожелтевшую бумагу покрывал четкий, резкий почерк.

- Лето 1613 года, - читал Крозье, - корабль «Ворон», под командованием капитана сэра Николаса Кроу, миновал пролив и входит в открытое море. Мы движемся на запад. Сэр Николас Кроу, леди Констанца Холланд.

- Они ушли к Ледяному Континенту и не вернулись, - вспомнил Крозье, - этот мальчик, Стивен Кроу, которого я юнгой хотел взять, его потомок. Потомок первого Ворона. В Плимуте до сих пор его вещи показывают. Записки..., - Крозье поинтересовался: «А что, они смогли здесь пройти, несмотря на туман?»

Маге кивнула. Крозье, задумчиво, отозвался:

- Судя по тому, что сэр Николас после этого еще двадцать лет плавал, он все-таки нашел Северо-Западный проход. Но никому не рассказывал о нем, - Крозье убрал цилиндр обратно в тор.

- Я тоже не буду, - заметил он Маге, когда они шли к вытащенному на берег каяку. Женщина остановилась. Крозье взял ее за руку и поцеловал теплые волосы на виске:

- Никуда я не уеду, конечно. Может быть..., - он замялся. Маге улыбнулась: «Это как Бог рассудит, милый».

- А потом Акикук родилась, - Крозье стоял у входа в иглу. Стойбище спало. Он знал, что Маге отправила жену капитана Кроу отдыхать, и сама присматривает за умирающим человеком. Крозье отчего-то перекрестился. Нагнув голову, он пробрался по снежному коридору внутрь. Нарты были готовы, собаки запряжены, внизу его ждал каяк.

Маге, помогла ему вынести капитана Крозье наружу:

- Я там была, милый, вместе с Акикук. Могила готова. Жена его сказала, хорошо будет, если его здесь похоронят. Он любил наши края. А потом..., - Маге устроила мужчину на санях, - потом, если все изменится, его потомки смогут забрать тело, отвезти в Англию.., - Крозье внимательно посмотрел на жену. Неверный, рассеянный свет полярной, летней ночи освещал голубые глаза.

- Потомки, - улыбнулась Маге и пожала руку мужа: «Спасибо, милый, что делаешь это»

- Просто мой долг, - пробурчал Крозье. Он погнал собак вниз, к берегу.

Капитан Кроу очнулся на рассвете. Он не помнил, как ушла Мирьям, помнил только запах соли от ее волос, ее голову на своем плече. Он поискал рукой рядом. Боль затихала. Стивен понял: «Это смерть. Как хорошо, хотя бы не буду страдать». Он постарался открыть глаза и вздрогнул. Перед ним был не снежный потолок иглу, а просторное, туманное, голубое небо. На востоке, над сушей, поднималось солнце. Дул свежий, резкий ветер. Он лежал на санях. Стивен попытался оглядеться. Вокруг стояли надгробные камни. Прямо впереди он заметил резной, костяной крест. Капитан Кроу прищурился и услышал тихий голос Крозье: «Я тебе все расскажу, сынок».

Он рассказал. Он вложил в руку Стивену медный цилиндр. Капитан, глядя на четкий, резкий почерк: «Мы движемся на запад», заплакал:

- Капитан Крозье, значит..., все это было правдой..., Николас Кроу нашел Северо-Западный проход..., мой предок..., - Крозье кивнул: «Правдой, сынок».

- Никто не узнает, - подумал Стивен, - но, может, быть, это и лучше. Время еще не пришло. Я здесь буду лежать, рядом с Гудзоном, с другими моряками. Это хорошо, правильно..., - он так и сказал Крозье. Капитан кивнул:

- Ты отдохни, сынок. Здесь океан везде. Смотри на него и отдыхай. О твоей жене, о Питере мы позаботимся. Отправим их на юг.

Он устроил Стивена на санях. Капитан полусидел, глядя на запад, где шумело бесконечное море. Кружились, кричали чайки, Стивен почувствовал на своем лице тепло солнца. Пахло солью, и он вспомнил Мирьям:

- Пусть счастлива будет. Она и дитя, если..., - капитан Кроу улыбался, зажав в руке медный цилиндр. Крозье сидел рядом. Он закрыл мертвые, лазоревые глаза Стивена. Крозье отнес записку обратно в тор, и перекрестил высокий, со следами старых шрамов, лоб:

- Спи спокойно, сынок. Не волнуйся, когда-нибудь корабли пойдут отсюда на запад, обязательно. Крозье помолчал. Опустившись на колени, он стал готовить тело к погребению.

На берегу было тепло. Собаки лежали полукругом, пристально следя за тем, как Петя и боцман грузят большой умиак. Им дали много припасов и одежду. Петя, вскинув голову, увидел, что Мирьям спускается по тропинке. Она все время проводила на могиле мужа. Петя, с боцманом, тоже сходили на кладбище. Петерсен сделал красивую табличку, он хорошо резал по кости. «Сэр Стивен Кроу, 1830 - 1872». Петя посмотрел на нее:

- Ты добавь эти слова, они мне отчего-то в голову пришли. «Бороться и искать».

Арне кивнул: «Это о капитане, да». Они положили к кресту букет белых, простых северных цветов. Их собрала Нукка. Они садились в каяк, чтобы плыть в стойбище, и Петерсен, орудуя веслом, сказал:

- Я здесь остаюсь, Питер. Мать ее должна скоро в гости прийти, старшая сестра..., Еще не по душе им буду..., - озабоченно добавил исландец.

Петя внимательно посмотрел на него: «Ты уверен?»

Арне улыбался:

- Это мои люди, Питер, моя семья. И мисс Нукке, - он покраснел, - кажется, нравится, когда я с ней время провожу. Конечно, я не красавец..., - он взглянул на Петю и юноша вздохнул:

- Разве это главное, Арне? Ты хороший человек, и она это видит. Ладно, - Петя опустил руку в прохладную, ласковую морскую воду, - старик мне обещал, что осень теплой будет. Мы успеем до факторий добраться.

- Его Нанук зовут, - уважительно заметил боцман, - белый медведь. Он и вправду, похож. Он мне сказал, что долго на острове живет.

Петерсен ловко вел лодку вдоль каменистого берега:

- Я тоже долго проживу. Здесь хорошо..., - они видели белые громады айсбергов, усыпанные птицами, головы тюленей. Сверху, с обрыва, слышался детский смех.

Петя заставил себя не думать о ребенке.

- Я не люблю ее, - сказал себе юноша, - на корабле..., это было ошибкой. Но если появится дитя, я должен на ней жениться, обязан..., - Мирьям почти с ним не говорила.

- Хорошо, - повторил Петя, и отчего-то положил руку на свой крохотный, играющий изумрудами крестик. Он закончил увязывать груз. Петерсен помог Мирьям зайти в умиак. Петя увидел на ее шее блеск золотой цепочки медальона. Она была в летней парке, черные косы уложены узлом. Мирьям сидела, положив на колени клинок мужа.

- Будет мальчик, - упрямо сказала себе женщина, - Николас Фрэнсис. Он вернется сюда, найдет Северо-Западный проход и привезет Стивена домой. Я в это верю.

С тех пор, как умер муж, Мирьям каждую ночь просыпалась в слезах. Маге и Акикук утешали ее, пытались напоить какими-то травами, но женщина отказывалась. Она просила:

- Бабушка, скажи, что мне делать дальше..., Пожалуйста, я не знаю, не знаю, куда мне идти..., Если у меня будет дитя..., - мягкая рука легла на ее лоб. Бабушка вздохнула:

- Твоя дочь будет счастлива. И твои потомки тоже. А ты..., - Ханеле помолчала, - ты постарайся больше не делать ошибок.

- Не буду, - твердо велела себе Мирьям.

- Надо добраться до Сан-Франциско, дать телеграмму Моше, о смерти отца. Надо вернуться в Лондон и практиковать..., Растить дитя..., - она закрыла глаза и услышала голос старика: «Отправляйтесь, сынок. Погода хорошая, и долго такой останется».

Петя пожал ему руку, и обнял боцмана:

- Удачи тебе. Мисс Нукка, - весело добавил юноша, - присматривайте за Арне.

Она нежно зарделась и рассмеялась: «Непременно. Хорошей вам дороги, мистер Питер».

Старик и Арне оттолкнули лодку от берега. Петя, стоя в умиаке, спохватился:

- Как я узнаю, куда плыть? Здесь течения, мели..., И потом, на суше..., - вместо ответа старик указал на чайку, что вилась над морем:

- Следуй за ней. А потом, на юге, помнишь белую куропатку?

Петя кивнул.

- Она вас найдет, - старик улыбался, - и отведет, куда надо.

Петя помахал им, троим, стоящим на берегу. Юноша вывел умиак, через прибрежные камни, на простор большой воды. Он поднял глаза. Чайка, раскинув крылья, полетела на юг. В открытой воде пролива гуляли легкие волны. Петя оглянулся. Берег почти пропал из виду. Он крикнул: «Прощайте!». До него донесся голос старика: «Все будет хорошо, сынок!». Петя направил лодку дальше.

 

Эпилог. Северная Канада, форт Чиппевьян, март 1873 года

Тяжелые, деревянные ставни библиотеки были наглухо закрыты. За ними завывал ветер. В уютно пахнущей деревом и старой бумагой комнате, было тепло. В большом, сложенном из валунов камине, горел огонь. Петя отхлебнул горячего чая из оловянной кружки. Мужчина, напротив, почесал черную, в седине бороду:

- Письма, мой дорогой Питер, раньше лета до Сан-Франциско не доберутся. Тем более, до Вашингтона. Вы сами конца зимы будете ждать, пока ребенок окрепнет..., - мистер Саймон махнул рукой. Петя восторженно смотрел на полки. В библиотеке было не меньше, тысячи томов. Они пришли в форт Чиппевьян, перед Рождеством. Управляющий факторией, мистер Саймон, сказал Пете, что основатель форта, шотландец, сэр Родерик, называл это место Афинами Арктики.

- Он хотел, чтобы трапперы, вояжеры, индейцы, книги читали, - Саймон затянулся трубкой.

- Компания Гудзонова залива школу основала, для индейских детей. Я сам в ней учился, я полукровка, - просто добавил Саймон, - мой отец, пока мехом торговал, деревенскую жену завел. У нас так говорят, - охотник усмехнулся.

- Потом уехал на восток. Мать с нами пятерыми одна осталась. Ничего, подняла нас на ноги. И родственник твой, отец Пьетро, здесь преподавал, - Пете рассказали о и святом отце, и о вожде Меневе. Он, оказывается, тоже бывал на озере Атабаска.

- Великий человек, - уважительно, сказал мистер Саймон: «Если бы в Америке, в конгресс, индейцев пускали, он бы там заседал. Но ведь такого никогда не случится.

Петя вспомнил прошлогоднюю газету, что он прочел здесь, в библиотеке.

- Негры в Сенате есть, и в Палате Представителей, - весело сказал юноша, - мистер Ревелс, мистер Рейни, из Чарльстона..., - Саймон покачал головой:

- Негры в Америке такие же граждане, как и все остальные. А индейцы..., - он махнул в сторону юга: «Они не успокоятся, пока всех в резервации не загонят».

О Меневе хозяин фактории говорил уклончиво. Петя понял, что индеец и его племя живут в каких-то, неприступных горах, куда не ступала еще нога белого. Впрочем, сухопутная дорога в Калифорнию была хорошо разведана.

- Вам, с ребенком, в фургоне трястись незачем, - сварливо сказал глава фактории, - доедете до форта Ванкувер. В Сан-Франциско по морю отправитесь. Это быстрее.

Осень, как обещал Пете старик, действительно стояла теплая. Они шли вниз по реке, впадавшей в Большое Невольничье озеро. Оттуда, как понял Петя, объясняясь на пальцах с инуитами, им надо было добраться до озера Атабаска, на факторию компании Гудзонова залива. Инуитов они встретили, оказавшись на континенте. Они направлялись на юг, и сразу предложили взять Петю и Мирьям с собой. Он сидел на носу каноэ, глядя на бесконечную, покрытую мхом, северную равнину, на стада оленей. Мирьям с ним почти не говорила. Она готовила еду, рыбачила вместе с другими женщинами, спала в женском каноэ. Они ночевали под перевернутыми лодками. Петя видел в голубых, прозрачных глазах какую-то грусть.

Петя не знал, что Мирьям думала не о том ребенке, которого она носила, ей это стало понятно, когда они пошли на юг, а об Авитали. Оказавшись в форте Чиппевьян, женщина услышала, что Менева бывал здесь. Мирьям осторожно поинтересовалась у мистера Саймона, один ли приезжал индеец. Хозяин рассмеялся:

- Воинов пять десятков, миссис Кроу, с собой привез, и дочку свою, Амаду. Боевая девочка. Ей тогда девять лет исполнилось, а на коне лучше многих скакала, из лука стреляла, из ружья..., И читать умеет, - добавил Саймон, - и писать. Она здесь много времени проводила, - он обвел рукой библиотеку. Мирьям сидела, в просторном, индейском платье из тонкой замши, в меховых мокасинах. Волосы, заплетенные в косы, падали на плечи.

- За ребенка не волнуйтесь, - уверил ее Саймон, - моя жена у всей округи роды принимает. Когда потеплеет, на запад отправитесь, в форт Ванкувер.

Миряьм знала, что Петр все равно написал письма и Джошуа, и Дэниелу.

- Они о нас позаботятся, - думала Мирьям, - посадят на поезд, Дэниел нас встретит, в Омахе..., А если это его дитя, Петра..., - она, с женой хозяина фактории, шила приданое для малыша и повторяла себе:

- Нельзя, нельзя..., Ты его не любишь, он тебя тоже. Это все было ошибкой. Он честный юноша, он будет считать себя обязанным жениться..., И Марта, - Мирьям покраснела, - это ее внук, или внучка получится. Господи, как мне ей в глаза смотреть...

Дальше двигаться было невозможно. После Рождества начались вьюги, снегу намело больше шести футов. Петя ходил на охоту, они с мистером Саймоном рыбачили на замерзшем озере. Юноша привел в порядок здешнюю кузницу. Мирьям избегала его, они не смотрели друг на друга. Вечерами, в своей каморке, она ворочалась на старой, кованой кровати:

- С Авиталь все в порядке. Господи, спасибо Тебе. Менева о ней всегда будет заботиться, я знаю.

Она клала руку на живот и чувствовала, как двигается ребенок: «Я буду заботиться о тебе, милый. Только ты и я, и никого нам больше не надо. И я расскажу о твоем отце, обязательно, - она засыпала, держа клинок Ворона, успокоено, мерно дыша.

Петя сидел, покуривая трубку. Папирос здесь не водилось. Он перечитывал статью о новом техническом университете, в Бостоне, в Массачусетсе.

- Или в Гарвард можно пойти, - думал юноша, - тоже хорошая инженерная школа. Грегори все равно в Эдинбурге будет учиться. Мама и Питер поймут, я американец, и папа здесь похоронен..., - Петя заставил себя не опускать голову в руки. Саймон сидел напротив. Он все еще пил чай, изучая торговые книги.

Юноша, горько сказал себе:

- Я знаю, что если я останусь в Англии, и она, Мирьям, будет рядом, то я не устою, не смогу.

Петя, ночам, вспоминал темноту трюма, ее белоснежную кожу, ее смех, как она обнимала его, на погибшем «Вороне».

- Она вдова, у нее ребенок на руках..., Мой ребенок..., - Петя, нарочито аккуратно, свернул газету, и незаметно посмотрел на Саймона. Роды начались рано утром. Миссис Саймон отправила их с детьми, у хозяина фактории было трое мальчиков, на охоту. Они вернулись, поели, а миссис Саймон так и не появлялась.

- А если что-то случится, - Петя даже вздрогнул, - с ребенком, или с ней, Мирьям..., Как я один справлюсь? Мама поможет, но надо еще до Лондона добраться, - дверь скрипнула, они услышали веселый голос миссис Саймон:

- Мальчик, крепкий, здоровый, больше чем восемь фунтов...

- Она сейчас скажет, на вас похож, такой же рыжий, - испугался Петя: «Мистер Саймон, наверное, заметил, как я побледнел. Господи, спасибо тебе. Он может быть похож на Мирьям..., Надо встать, надо улыбнуться, это хорошие новости...»

Саймон допил чай и добродушно заметил:

- Сходи, посмотри на маленького. И кузину свою поздравь. Проводи его, Сьюзен, - Саймон кинул взгляд вслед юноше:

- Мы об экспедиции «Ворона» слышали. Жаль, что капитан Кроу погиб, а Северо-Западного прохода не нашел. Даже с паровым кораблем во льды пока нельзя заходить, опасно это. Почему он волнуется, этот Питер, ведь не его ребенок..., Хотя все может быть, - Саймон оборвал себя:

- Ерунда, она взрослая женщина, порядочная, а он юнец. И она вдова, как ты можешь такое думать? Святой отец бы тебя не похвалил, - он знал, что Пьетро снял сан, и стал дипломатом, но все равно, по старой памяти, называл его святым отцом. Саймон вздохнул и поднялся. Жена ухаживала за миссис Кроу. Надо было позаботиться об ужине.

Петя остановился на пороге ее комнаты. Мирьям сидела, склонив черноволосую голову, что-то воркуя ребенку. Петя увидел, что ее рука лежит на эфесе клинка. Он вспомнил икону, у себя в каморке и попросил: «Господи, помоги». Мальчика укутали в холщовые пеленки. Петя сделал шаг вперед, незаметно сжав руки в кулаки, ожидая увидеть рыжие волосы. Мирьям подняла голову:

- Когда Стивен умирал, он попросил меня назвать ребенка Николас Фрэнсис, в честь сэра Николаса и капитана Крозье. Вот он..., - Мирьям покачала мальчика и показала его Пете. Из-под пеленки выбивались каштановые волосы. Ребенок проснулся и посмотрел на юношу недоуменными, синими глазами. У него был упрямый подбородок и высокий лоб капитана Кроу. Он зевал, а потом расплакался. Мирьям, отвернувшись, дала ему грудь.

Петя стоял, глядя на ее черноволосый затылок, на проблеск белой кожи в вороте высокой, глухой рубашки.

- Мирьям..., - он откашлялся, - я..., я довезу тебя до Лондона, а потом вернусь в Америку, учиться..., Это если ты, конечно, не хочешь..., - в комнате наступило молчание. Николас Фрэнсис недовольно захныкал, Мирьям прижала к себе сына. Сидя спиной к Пете, она ответила:

- Нет. Не хочу. А ты поезжай.

Мирьям помолчала: «Это будет правильно, Петр».

Он, на цыпочках, вышел из комнаты. Сын был чистенький, миссис Саймон его искупала. За ставнями шумела метель. Мирьям, увидев, что мальчик задремал, осторожно уложила его на постель. Она вытянулась рядом, вдыхая запах молока.

- Я стану совсем другой, Николас, - тихо сказала женщина, - обещаю. Ты будешь гордиться своими родителями, у тебя старший брат есть..., Старшая сестра, - подумала Мирьям и прошептала: «Спасибо тебе, бабушка, спасибо». Она отерла глаза. Женщина не заметила, как заснула, обнимая ребенка, слушая легкое, младенческое дыхание.

 

Северная Америка, лето 1876 года

 

Сан-Франциско

Каменное здание синагоги Шеарит Исраэль поднималось вверх, на углу Пост-стрит и Тэйлор-стрит. В открытые, с витражами окна, вливалось яркое, утреннее солнце. Прошла всего неделя после Шавуота. Бима еще была украшена букетами роз, вьющейся зеленью. Тонко, едва уловимо пахло цветами. Синагога была полна людьми. Дети бегали в проходах между рядами. Наверху, на галерее, покачивались капоры и шляпы женщин, жужжали голоса, изредка где-то плакал ребенок. Читали Тору, и Маленький Джон подумал:

- У дяди Джошуа голос красивый, ему бы в опере петь. И вообще, - подросток огляделся, - очень много людей. Дядя Джошуа сказал дяде Дэниелу, за обедом, что в Сан-Франциско сейчас больше евреев, чем в Нью-Йорке.

Дэниел привез семью в Калифорнию на все лето. У генерала Горовица был отдельный вагон. Его прицепляли к составу прямо в столице. До Сан-Франциско им не надо было выходить на перрон. Все делали служащие железной дороги. Через Миссури они переправились по новому мосту. Джон открыл рот, глядя на мощные, бурые волны, на баржи с углем и железом, идущие вниз по течению.

- Мы развиваем юг, дорогой мой, - дядя зашуршал страницами New York Times, - прошло десять лет после войны. Те штаты должны стать такими же индустриальными, как и север.

Здесь все, подумал граф Хантингтон, было больше, просторней. Мать и отец провожали его в Ливерпуле:

- Очень хорошо, милый, что ты своими глазами, на мир посмотришь. В твоем возрасте это важно.

Джон положил руку на оправленный в медь клык медведя, висевший у него на цепочке, рядом с крестом. Они стояли на палубе пакетбота. Внизу, на пристани, суетилась толпа, гудели буксиры. Сестра еще носила короткое, по лодыжку, детское платье. Золотые косы Джейн перекинула на грудь.

- Мне привези штаны, - потребовала девочка, - такие же штаны, как у тети Марты и тети Мирьям. Мерки я тебе записала. Тетя Бет обещала отвести тебя в магазин мистера Стросса. Они все сошьют.

- Все бы тебе о нарядах болтать, - недовольно пробормотал подросток, но кивнул. Дядя Пьетро вместе с женой, вернулся в Лондон, и стал начальником восточного отдела в министерстве иностранных дел. Он попросил дипломатов, отправляющихся в Америку, присмотреть за Маленьким Джоном на корабле. В Нью-Йорке его встречал дядя Дэниел.

Они ехали через континент, и Маленький Джон только восхищался. На каждой станции, даже самой крохотной, он выскакивал на платформу. Подросток смотрел на загорелых, крепких мужчин в кожаных шляпах. Кузены Горовицы сказали ему, что это пастухи, люди, всю жизнь проводящие в прерии. Он разглядывал семьи переселенцев, негров.

В Солт-Лейк-Сити поезд стоял три часа. Дядя Дэниел отвез их к мормонскому храму. Джон вспомнил огромное, уходящее ввысь здание, вокзальный ресторан, где не подавали алкоголя и кофе, и не было даже чая. Подросток вздохнул: «Какая все-таки Америка другая». Джон очень хотел увидеть индейцев, но генерал Горовиц, коротко, сказал:

- Они живут в глуши, где нет железной дороги. Мы с тобой отправимся туда, после Калифорнии. Называется, - он развернул карту - Монтана.

- Из-за гор, - Джон, зачарованно, смотрел на белые пятна на бумаге. Они покрывали весь запад: «Неизведанные территории. Мне всего пятнадцать. Мальчики в Итоне, когда я вернусь, будут мне в рот смотреть. Как Петру и Грегори».

Петр учился в Гарварде, и в этом году получил диплом инженера. Он каждый год приезжал на каникулы домой, и рассказывал кузенам о Ниагарском водопаде, Капитолии и Белом доме.

- Это все я видел, - довольно подумал Маленький Джон, - очень хорошо.

Петр сейчас был в Лондоне. Юноша нанялся инженером на алмазные копи в Южной Африке. В конце лета он отплывал в Кейптаун.

- А Грегори еще учится, в Эдинбурге, - Маленький Джон разглядывал карту, - и с тетей Мирьям занимается, на каникулах. У нее своя клиника, на Харли-стрит.

Джон знал, что вся остальная семья проведет лето в Банбери и Мейденхеде. Подросток хмыкнул: «А я окажусь в Скалистых Горах. Это вам не Оксфордшир».

- А это штат? - спросил он у дяди: «Монтана?»

Дэниел раскурил кубинскую сигару и откинулся на бархатную спинку сиденья. За окном экспресса простиралась бесконечная, зеленая прерия.

- Территория, - небрежно ответил генерал Горовиц, - однако она станет штатом. Ты непременноуТвидишь индейцев, дорогой мой.

В гостиную вагона пришли мальчишки. Дэниел, даже на каникулах, занимался с детьми математикой, чтением и святым языком. Тетя Аталия позвала их к столу и больше они об этом не говорили.

Оказавшись в Сан-Франциско, Маленький Джон первым делом побежал не в порт, и не в кофейню Жирарделли, где стоял знаменитый шоколадный фонтан. Он отправился прямо в универсальный магазин мистера Стросса. У него взяли мерки сестры, и обещали отослать товары в Лондон.

- Не в первый раз, - весело заметил мистер Стросс, стоя с мелком в руке, - у нас много заказов по почте. Говорите, мисс Мирьям врачом стала, мистер Хантингтон? И сыну ее три года? - Маленький Джон кивнул. Мистер Стросс ласково улыбнулся:

- Привет ей передавайте, и наилучшие пожелания. И миссис Бенджамин-Вулф тоже.

Маленький Джон не устоял перед темно-синими, крепкими, холщовыми штанами, низкими сапогами грубой кожи и стетсоновской шляпой. Имелся у него и маленький кольт. В столице дядя Дэниел взял его на военное стрельбище, вместе со своими сыновьями, и одобрительно заметил: «Неплохо, дорогой племянник. Но посмотрим, как ты в седле держишься».

Маленький Джон сел на пони, только начав ходить, и лениво улыбнулся: «Хорошо, дядя Дэниел». Дядя показал ему, как бросать лассо, как стреноживать коня, и обезоруживать всадника одним, метким ударом веревки. Граф Хантингтон признал:

- Этому наши берейторы не учат. И стрелять в галопе тоже. Но брать препятствия я умею.

- Ничего, - расхохотался генерал Горовиц, - я тебе помогу.

В Америке Джону нравилось. Тетя Аталия, и тетя Бет хлопотали над ним, расспрашивали его о семье, Джон каждую неделю, аккуратно, писал в Англию, родителям. Он сладко, спокойно, засыпал, едва его голова касалась подушки, как будто дома, или в школе.

- Проводим всех в Напу, - он оглянулся, - и поедем в Монтану. На западе целый армейский гарнизон стоит. Дядя Дэниел будет его инспектировать.

Натан, и Александр прибежали со двора синагоги. Мальчики походили друг на друга, только у Александра глаза были совсем голубыми.

- В тетю Аталию, - Джон усадил рядом Натана. Рав Горовиц всходил на биму. Александр залез на скамью рядом с отцом и братом.

- Твою сестричку будут называть, новую, - улыбнулся подросток, гладя каштановые, прикрытые кипой кудри ребенка: «Знаешь, какое у нее имя?»

Натан помотал головой:

- Не положено. Мама и папа знают, конечно, а мы, нет, - он серьезно посмотрел на Джона. Юноша, вдруг, спросил: «А ты кем хочешь стать?»

- Раввином, как папа, - пожал плечами Натан и приложил палец к губам: «Тише. Сейчас услышим, как ее зовут».

Джон вскинул голову и увидел на галерее тетю Бет, в шелковом, темно-синем платье, окруженную дочерьми. Новорожденная, в кружевных пеленках, зашевелилась, Джон поймал взгляд рава Горовица и увидел, что дядя улыбается. Джошуа подмигнул им и начал читать благословение.

Рав Горовиц взял механическую ручку и поставил подпись на чеке.

- Дорогой дядя Исаак, - начал читать он, - отправляем вам пожертвование в честь рождения у нас дочери Леи, да вырастет она для Торы, хупы и добрых дел! Дети здоровы, община наша растет, у Бет осенью выходит новая книга. Посылаем пожелания благополучия вам, тете Дине и Моше…, - Дэниел сидел в большом кресле, оглядывая кабинет. Полки старого дерева были кое-как заставлены книгами, половицы покрыты вытертым ковром. Джошуа покраснел, заметив взгляд кузена, и убрал со стола деревянную куклу.

- Девочки играли, - ласково сказал рав Горовиц, - оставили, должно быть. Я с ними святым языком занимаюсь, Торой…, Младшие с куклами приходят, Брахе всего два годика…

- И еще одна родилась, - усмехнулся про себя Дэниел.

- Они, конечно, не разорятся на приданом. У него и Бет денег достаточно, и вином он хорошо зарабатывает…, У нас не Святая Земля, зачем так много детей…, - Джошуа, однажды, услышав размышления тогда еще полковника Горовица, ответил:

- Это заповедь, милый мой. Надо быть благодарным Господу. Он не оставляет нас, у нас есть о ком заботиться, кого любить…, Если бы не было, - Джошуа помолчал, - мы бы сирот взяли.

Дом был скромным, девочки сами ухаживали за курицами и козой. Молока для детей требовалось много. Бет устроила на заднем дворе маленькое стойло.

- Словно в деревне, - поморщился Дэниел, - Бет известный писатель, журналист, а сама доит, корм животным задает…

- Когда я на юге работала, Кормщик, - ядовито отозвалась Бет, - я чулки стирала, женам сенаторов Конфедерации. Менее известным писателем я от этого не стала, - темно-красные губы улыбнулись. Дэниел, видя Бет, вспоминал давний вечер, в старой квартире Фрименов, в Нью-Йорке:

- Я мог бы ее в постель уложить, - Дэниел, незаметно полюбовался ее большой, обтянутой шелком грудью, - но я бы на ней никогда не женился. Цветная есть цветная. Неважно, что у нее в паспорте написано.

Он видел мертвенно бледное лицо Теда Фримена, залитый кровью каменный пол в арсенале Харперс-Ферри и качал головой:

- Все равно, если бы она узнала о Теде, она бы меня убила. Однако Бет ничего, никогда нее выяснит, -пообещал себе Дэниел: «Да и нечего выяснять. Я один знаю, что случилось».

Джошуа сидел с чеком в руках. Моше исполнилось девятнадцать. Он закончил сельскохозяйственные классы и жил в Цфате, обучаясь искусству виноделия на прессе Судаковых. Когда Мирьям с ребенком и Петр, наконец-то добрались до Сан-Франциско, женщина отправила телеграмму Моше. Она, грустно, сказала:

- Бедный мальчик. Хоть и шестнадцать ему, а все равно мальчик.

Сын Марты, услышав это, отчего-то покраснел, но Джошуа на него не обратил внимания.

Он предложил кузине сделать обрезание ребенку. Мирьям удивилась:

- Я на восьмой день его обрезала, как положено, в форте Чиппевьян. Я врач, Джошуа.

Однако еврейского имени у младенца так и не появилось. Мирьям, спокойно заметила:

- Я его крестила, в епископальной церкви, в Форте Ванкувер. Петр стал крестным отцом, - она взглянула на юношу.

За ужином сидели только взрослые. Дети Горовицей ели в будние дни отдельно. Бет даже закашлялась: «Мирьям, зачем…»

Женщина чиркнула спичкой:

- Мне надо было получить свидетельство о его рождении, у колониальной администрации, в Канаде. Петр написал аффидавит, что я вдова сэра Стивена Кроу, что Николас его сын. Он британец, - твердо сказала Мирьям, - наследник титула…, Он вырастет английским лордом, это будет правильно.

Бет закатила глаза и незаметно, под столом, толкнула Джошуа. «Не спорь с ней, - одними губами шепнул рав Горовиц, - иначе крику здесь будет, не оберешься».

Бет не стала. Она ходила с Мирьям по магазинам. Мистер Стросс был на восточном побережье, но в его эмпориуме Мирьям все равно сшили полный гардероб.

- О деньгах не беспокойтесь, - сказал Джошуа Мирьям, - вы наши гости. Дэниел приедет в Омаху, со своим вагоном. Доберетесь до Нью-Йорка с удобствами.

Рав Горовиц запечатал письмо дяде Исааку, искоса поглядывая на светлые волосы кузена.

- Мы с ним ровесники, а он лучше выглядит. У него нет седины. А у меня, - Джошуа вздохнул, - есть, и у Бет видна. Даже у Мирьям седые волосы, а ей тридцать пять этим годом. Он далеко пойдет. Не зря ему генеральское звание дали, до сорока лет. В министры метит, он мне говорил.

Дэниел действительно, хотел стать военным министром.

- До президента я не доберусь, - думал генерал Горовиц, - американцы не выберут еврея. Но отвечать за армию буду, непременно.

В раскрытую дверь кабинета донесся голос жены:

- Дэниел, кузен Джошуа, идите обедать, пока дети гуляют.

- Маленький Джон за ними присматривает, - Дэниел поднялся:

- Хороший мальчишка. Правильно я делаю, что его в Монтану беру. И Авраама возьму, когда он подрастет, - жена стояла в передней, ожидая их. Спускаясь по лестнице, вслед за Джошуа, генерал Горовиц думал о смуглой, нежной коже Бет, слышал ее низкий, заливистый смех.

- Хватит, - разозлился Дэниел, сколько лет прошло, - он взглянул на светлые, прикрытые домашней шляпой, волосы жены. Аталия носила простое холщовое платье. В Сан-Франциско жена надевала шелк только в синагогу. В столице Дэниел сам покупал ей итальянские ткани, мех, и дорогое белье из Франции.

- Это твоя обязанность, как жены, - напоминал Дэниел, - заботиться обо мне, быть ухоженной. Мужу такое приятно.

- Приятно, - пробурчал Дэниел себе под нос, - если бы она была ласковой, в постели…, Лежит и молчит. Я десять лет был верным мужем, достаточно.

Садясь за стол, он решил найти в Монтане покладистую индейскую девушку, или полукровку:

- Оставлю ее на базе, - генерал Горовиц разлил вино, - обеспечу…, Половина армии это делает, я знаю. Живут с индианками, потом бросают их…, - он поднял хрустальный бокал: «За здоровье маленькой Леи».

Рав Горовиц посмотрел на жену. Им нельзя было касаться друг друга, еще два месяца.

- Будет счастлива - задвигались губы Бет, - обязательно. Она улыбалась. Джошуа кивнул: «Непременно».

Фотография, в красивой, серебряной рамке, стояла на ореховом комоде в гостиной. Батшева, старшая девочка Горовицей, показывала Маленькому Джону дом. Она гордо сказала:

- Папа и мама знали президента Линкольна! Это они в Белом Доме сфотографировались, - Джон посмотрел в немного усталые, обрамленные морщинами глаза президента. Подросток вспомнил тихий голос отца. Герцог налил сыну немного вина. Джон приехал из Ирландии за две недели до отплытия пакетбота, везущего сына в Америку. Они сидели в библиотеке замка. Полина и Джейн пошли спать. Весна оказалась теплой, в распахнутом окне переливался закат, щебетали стрижи.

- Ты только в Новом Свете не останься, - внезапно сказал Джону отец, пробуя бордо:

- Из ящиков, что покойный дядя Жан присылал, отцу моему, - удовлетворенно заметил герцог:

- Тридцать лет этому вину, лучше и найти нельзя. Слышал ты? - он, зорко, посмотрел на сына.

Маленький Джон пожал плечами: «Папа, это на лето поездка. В октябре вы с мамой встретите меня в Ливерпуле. Мы говорили».

- Говорили, - пробормотал отец, - но все равно…, Встречу, если удастся вырваться, милый мой, - он погрустнел:

- Я сейчас приехал, потому, что мне надо докладывать на заседании кабинета, увидеться с ее величеством…, - отец был в простом, но отменно скроенном твидовом костюме. Джон и сам носил такие вещи. С двенадцати лет на него шил отцовский портной, на Джермин-стрит.

- И дядя Питер туда ходит, - вспомнил подросток, - и вообще вся семья. Папа, конечно, герцог, а все равно, пройдешь мимо него на улице, и не заметишь. Тем более, когда он в фермерскую куртку одевается, когда на барже нас катает…, Впрочем, я и сам такой, - Маленькому Джону это не очень нравилось, но ничего нельзя было поделать. Он рассматривал в зеркало светлые, коротко стриженые волосы, прозрачные, голубые глаза:

- Лицо, конечно, у меня неприметное. Да и рост..., - роста в графе Хантингтоне было пять футов два дюйма. Он отчаянно надеялся подрасти хотя бы еще на пару дюймов.

- Франческо десять лет, - думал он о кузене ди Амальфи, - а он меня догнал. Но у него и отец и мать, высокие люди. Вот он красавец, - у кузена были роскошные, темные кудри, немного раскосые, черные глаза. Джон грустно подумал:

- Такие юноши, как он, девушкам нравятся. Джейн мне говорит, чтобы я не расстраивался. Хорошей девушке это будет неважно.

У сестры были пышные, золотистые волосы, глубокие, синие, обрамленные темными ресницами глаза. Они с Люси Кроу вместе учились, и жили на Харли-стрит, в школе. На выходные девочек под охраной привозили на Ганновер-сквер. Джон привык, что мать забирает его на каникулы тоже с охраной. Несколько неприметных мужчин всегда сопровождали герцогиню. Мать разводила руками: «Ничего не поделаешь, милый мой. Это положено, ты знаешь».

- А еще Петр и Грегори…, - Джон вздохнул, вспомнив кузенов. Они оба были высокие, выше шести футов.

- Ладно, - решил Джон, - Люси права, наверное. Дядя Питер и папа маленького роста, в конце концов.

Здесь, в Америке, кузен Авраам, хоть ему исполнилось десять лет, тоже был почти вровень Джону.

- Это он в дядю Дэниела, - подросток все смотрел на фото президента, - а кузины Горовиц все маленькие.

Девочки были похожи, темноволосые, белокожие. У старших, Батшевы, Эстер и Дворы, глаза оказались серо-синие, отцовские. Младшие были темноглазые, в мать. Родители много рассказывали Джону о гражданской войне в Америке. Здесь он говорил с дядей Дэниелом, дядей Джошуа и тетей Бет. Они вспоминали, как работали в разведке северян, за линией фронта. В столице дядя Дэниел отвез Джона на Арлингтонское кладбище. Он показал подростку семейные могилы. Они навестили Бостон, и Ньюпорт. Герцог часто говорил сыну: «Другого такого президента, как Линкольн, Америка не увидит».

Мальчик помолчал: «А у нас, папа, не будет гражданской войны?»

Старший Джон невесело улыбнулся:

- А ты думаешь, зачем я сижу в Дублине? Пытаюсь добиться, чтобы этого не случилось, - герцог допил вино. Джон посмотрел на серебряный портсигар.

- Кури, - разрешил отец, - я тоже в твоем возрасте начал.

Джон иногда таскал папиросы у матери. Полина заметила: «Лучше делай это открыто, дорогой мой. Незачем притворяться».

- Не случилось, - повторил отец, зажигая спичку, - но надежды на такое мало. Может быть, - он помрачнел, - мы оттянем начало, - герцог поискал слово, - неприятностей, как их называют в кабинете министров. Но ненадолго, поверь мне.

Джон никогда не спрашивал, чем занимается отец в Дублине. Он знал, что герцог все равно не ответит.

- Вырасту, - думал подросток, - приду работать к папе, после Африки, все и узнаю.

В Америке, Джон не стал интересоваться у дяди Дэниела, что они собираются делать в Монтане. Генерал объяснил, что будет инспектировать тамошний гарнизон. Джон этим удовлетворился. Путь им предстоял долгий. Проводив семью Горовицей и тетю Аталию с детьми в Напу, они возвращались вернуться в Сакраменто. На вокзале их ждал поезд, идущий на восток. В Солт-Лейк-Сити к ним присоединялся военный эскорт. Они ехали на север, в Монтану, на фургонах. «Как в старые времена, -восхищенно подумал Джон, - будем спать в прерии и готовить еду на костре».

Девочки Горовиц показали ему и кинжал. Он лежал в красивой, серебряной шкатулке тонкой, арабской работы.

- Это как твой клык, - восторженно сказала Батшева, - тетя Мирьям, когда здесь гостила, объяснила нам, что клинку полтысячи лет, наверное, - он был маленький, размером с детскую ладонь, но тяжелый. Джон полюбовался тусклыми, изумрудными глазами золотой рыси на ножнах:

- Словно оружие Петра, или кортик, что Николасу отойдет, от его предка, Ворона. И крестики, что Петр носит, и Мартин. Они от миссис де ла Марк и ее мужа. Нашему роду тоже тысяча лет. Мы еще до Вильгельма Завоевателя в Британии обосновались.

Джон возил семью в Нортумберленд. Местный энтузиаст, историк, мистер Клейтон, раскопал остатки форта и оборонительной стены, построенной римлянами.

- Здесь наши предки жили, - герцог рассматривал серые, мощные камни, - судя по всему, они в Британии появились во времена императора Адриана. Стену эту возводили, - Маленький Джон благоговейно прикоснулся к теплой, нагретой летним солнцем кладке: «Хотел бы я их увидеть, папа».

- Думаю, - отец потер гладко выбритый подбородок, - наш прародитель, кто бы он ни был, на нас был похож, милый мой. Это в крови, - он потрепал сына по голове.

Во дворе дома Горовицей стояли два фургона. Дядя Джошуа и тетя Бет, вместе с тетей Аталией, сажали туда детей. Маленький Джон и генерал Горовиц проводили их, стоя на крыльце. Дэниел усмехнулся:

- Осенью всех увидишь, и я тоже. А теперь, - он посмотрел на свой хронометр, - на вокзал, рядовой Хантингтон. Я тебя в Монтане определю в одно из подразделений. Твой прапрадед, во время войны за независимость, в британских войсках здесь воевал….

Джон улыбнулся:

- Он дезертировал, дядя Дэниел. Спас бабушку Мирьям, жену капитана Кроу, и дезертировал. Папа мне рассказывал.

Они оба были в штатском, ковбойских брюках, замшевых куртках, при оружии. «Я редко форму ношу, - говорил ему дядя Дэниел, - только в столице».

- Дезертировал, да, - отозвался дядя Дэниел. Он проверил, хорошо ли заперта дверь. Рав Горовиц, отвезя семью в Напу, ехал обратно в город. Генерал велел:

- Пошли. Вечером наш экспресс отправляется на восток, из Сакраменто. Через две недели мы будем в Монтане, в Скалистых Горах.

Маленький Джон сдвинул на затылок стетсоновскую шляпу и прищурился. Июньское солнце ласково грело его светлые волосы. «Прерия сейчас вся в цветах, - вспомнил подросток, - в горах водопады, озера…, Я увижу индейцев…»

- Поторапливайся, - подогнал его дядя Дэниел. Спустившись по Тэйлор-стрит, вдыхая соленый ветер с океана, они направились к городскому вокзалу.

 

Территория Монтана

Типи бизоньей кожи, большой, просторный шатер, стояло на вершине холма. Отсюда виднелась бесконечная, покрытая ковром цветов прерия. На востоке поблескивала река Литтл-Бигхорн. На севере, в утренней дымке, поднимались голубые, размытые очертания гор.

Ее народ, люди большой птицы, жили в уединенной долине, куда вели узкие, каменистые тропы, рядом с холодным, чистым озером. На лугах жужжали лесные пчелы. Ее отец построил крепкий, деревянный, как у белых, дом. Высокая, белокожая, с темными, заплетенными в косы волосами, девушка, стоявшая у входа в типи, приставила ладонь к глазам. Амада улыбнулась. Отец возвращался с рыбалки.

Они спустились с гор сюда, на юг, потому, что отец встречался с вождями племен. Отсюда лагерь не было заметно, но Амада знала, что дальше на востоке, за рекой, раскинуты шатры шайеннов, лакота и арапахо. Вожди приехали со своими воинами, с женами и детьми.

Амада успела побывать на общем празднике. Она видела, как на нее смотрят юноши, пришедшие с юга. Сыновья и племянники вождей, ради встречи появились в своих лучших нарядах, в головных уборах, украшенных орлиными перьями. Амада надела тонкой замши платье. Каждый уголок его украшала бисерная вышивка, и зубы лося. На стройной, длинной шее висели ожерелья из ракушек и рога бизона. Такие же рога красовались в прическе у отца. Длинные, почти до земли, седые волосы, Меневы были зачесаны высоко надо лбом.

Амада сама смазала их медвежьим жиром и рассмеялась:

- Белым тебе их красить не надо, папа. Они и так белые.

Отец кивнул и добродушно заметил:

- Свататься к тебе будут, дорогая моя. Пятнадцать лет, для брака, препятствий нет…

Девушка немного покраснела. Три года назад ей все объяснила мудрая женщина, травница, жившая у них в долине.

- Не будут, папа, - Амада вздернула изящный нос, - они все не нашей крови, хоть и друзья. В типи мужа я не пойду, у нас так не принято. Не думаю, что даже за три тысячи лошадей моего приданого кто-то из них, - Амада указала на юг, - согласится стать зятем в типи жены и тестя, - она хихикнула. Менева помолчал:

- Наших юношей ты всех знаешь. Ты с ними выросла…, - он, как всегда, подумал:

- Через год расскажу о матери ее. Переведу Амаде, что в Библии написано…, - дочь много раз видела книгу. Менева говорил дочери, что ее мать была белой, что она умерла, и оставила им свою семейную реликвию. Амада читала Библию, на английском языке, и знала о детях Израиля.

- У них тоже нет своей земли, - как-то раз сказала она отцу, - совсем как у нас.

Менева уверенно ответил:

- Когда-нибудь они ее обретут, обязательно. А у нас, - он обвел рукой долину, отец и дочь сидели в седле, - есть все это. И вся Америка, - прибавил вождь, - не забывай, мы здесь появились раньше белых. Когда-нибудь мы освободим наших братьев из резерваций. Индейцы появятся в конгрессе, в администрации…

- Для этого надо воевать с белыми, папа, - резко ответила дочь. Менева вздохнул:

- Характер у нее, совсем как у Мирьям. Впрочем, Амада подросток…, Когда выйдет замуж, и появятся дети, она мягче станет.

Менева научил дочь читать и писать. Вождь показал ей океан, возил ее на север, в леса, где жили канадские братья. Амада знала, что отца уважают все племена. От мексиканской границы, и до заснеженных равнин, его считали старейшиной, человеком, разрешающим споры и мирящим людей. Отец больше не воевал. Он часто говорил Амаде:

- С белыми надо договариваться, милая моя. Прошло время, когда мы решали все силой. Их больше, не забывай об этом.

Менева наставлял девочку в искусстве верховой езды и владения оружием. Амада одинаково хорошо управлялась с луком и стрелами, с винтовкой и кольтом. Она положила руку на изукрашенную бисером, кожаную кобуру. Девушка была в сапогах оленьей кожи, выше колена, в замшевых брюках и тонкой рубашке.

Стены их типи были разрисованы. Люди большой птицы всегда так делали со своими жилищами. Амада сама расписывала шкуры бизона. Это были сцены из поэмы, что она знала наизусть, «Гайаваты», мистера Лонгфелло. Дома, в горах, у них была библиотека. Амада хорошо помнила красивую женщину с бронзовыми волосами, миссис Марту, подарившую им книги в Сан-Франциско, и ее сына, рыжеволосого Питера. Менева объяснил ей, что они родственники. Отец начертил родословное древо.

- Видишь, - улыбнулся вождь, - у миссис Марты тоже индейская кровь есть. Ее бабушка, Мораг, сестрой моего отца была. И прадед у тебя тоже белый. Первый вождь Менева. Он англичанином был, но пошел по красной дороге, по дороге индейцев. С белыми надо дружить, - повторил отец.

Менева поднимался по тропинке на холм, неся в замшевом мешке живых форелей.

- Рыбы здесь много, - подумал он недовольно, - но это пока. Пока здесь белые не обосновались.

Сегодня он ожидал гостей. Праздник был праздником, но старейшины трех племен приехали сюда не только для этого. Разведчики, отправленные на восток, принесли вести о том, что сюда двигается седьмой кавалерийский полк армии Соединенных Штатов, под командованием Джорджа Кастера. Генерал Горовиц, весь последний год руководивший войной белых с племенами сиу, тоже был здесь.

- Его отец убил моего отца, - напомнил себе Менева, - но нет. Хватит мстить. Надо разговаривать. Он мне родственник, дальний. Пойду им навстречу. Объясню, что мы здесь не ради убийства. У нас летний праздник, с нами женщины, дети…, - он пригласил к себе в типи вождей племен на этот вечер.

Менева знал, что ему не будут прекословить, его слово было решающим, но обычай предписывал не предпринимать ничего без одобрения братьев.

- Кофе попьем, - весело подумал Менева, - я рыбы зажарю, покурим…, Амаду охотиться отправлю. Здесь безопасно, пусть в прерии переночует. Много мужчин в типи приедет, неудобно.

Он так и сказал дочери, но не стал упоминать, что собирается идти в расположение белых.

- Незачем, - Менева, смотрел, как Амада собирает седельную суму, - она дня три охотиться будет. Я к тому времени вернусь. Еще волноваться начнет, говорить, что мне два года до семидесяти…, -девушка сунула в замшевую суму книгу, Амада никогда с ней не расставалась, и две свечи. Когда ей исполнилось три года, Менева показал девочке, как зажигать свечи.

- Когда зайдет солнце, в пятницу, - сказал он, - мать твоя это делала, и дочерей своих научи.

У индейцев не было слов для дней недели, но Менева рассказал дочери, как их называют белые.

Амада свистом подозвала гнедую кобылку, и внезапно повернулась к отцу. Он стоял, в простых штанах из оленьей кожи, и таких же мокасинах, в расшитой бисером безрукавке. Серо-синие глаза улыбались.

Менева проверил, как оседлана лошадь: «Может, жениха какого-нибудь мне в типи приведешь. Держи глаза открытыми, не только бизонов замечай, - Амада, невольно, рассмеялась:

- Здесь нет никого, кроме юношей, что мы на празднике видели, папа, - она поцеловала Меневу в лоб. Дочь была выше его на полголовы. Он, с привычной болью в сердце, подумал:

- Девочка на Мирьям похожа. Что с ней, жива ли она…, - Менева проводил глазами стройную спину дочери. В седле она держалась отменно.

- У нее винтовка с оптическим прицелом, кольт, нож…, - успокоил себя Менева. «И потом, она права. Белых здесь нет, а индейцы ее все знают. Никто не посмеет приблизиться к ней. Она моя дочь»

Он еще постоял на пороге типи, следя за всадницей. Амада ехала на север, к горам. Менева закурил короткую трубку и пошел жарить рыбу, для гостей.

Джон остановил коня и посмотрел вперед. Вокруг лежала зеленая, покрытая цветами, пустынная прерия. На севере виднелись близкие очертания гор. Он погладил по холке вороного жеребца:

- Скоро повернем назад, милый. Мы, наверное, тридцать миль сделали.

Джон сам вызвался пойти в разведку. Когда они приехали в гарнизон, дядя Дэниел определил его рядовым в кавалерийский полк Кастера. Командир, услышав, что Джон, граф и наследный герцог, расхохотался:

- Ты в Америке, рядовой Хантингтон. Будешь подчиняться приказам командира. Понятно? - он внимательно посмотрел на Джона.

Подросток кивнул: «Я знаю, что такое военная дисциплина, господин полковник». Кастер сам был невысокий, немного кривоногий, с прямой, жесткой спиной. Он повертел Джона туда-сюда и ухмыльнулся:

- Тебе в кавалерию прямая дорога. Маленький, легкий…, Пошли, - приказал Кастер, - посмотрим, каков ты в седле. Генерал тебя хвалит, однако, он все-таки разведчик, а не кавалерист.

Полковник остался доволен Джоном. Его записали в первый эскадрон. Он оказался самым младшим из солдат, хотя здесь воевали и юноши шестнадцати лет. Полк был, конечно, полностью белым. Джону объяснили, что негры служат в пехоте.

- Они у себя на юге лошади в глаза не видели, - лейтенант Мак-Дональд показал подростку его место в палатке, - они десять лет назад хлопок на плантациях собирали. Командиры у них белые, - прибавил лейтенант: «В Вест-Пойнте учатся чернокожие кадеты, однако они только неграми будут командовать».

- Почему? - удивился Маленький Джон: «Какая разница? Если офицер хороший, то не все ли равно…»

Мак-Дональд закашлялся, подавившись дымом папиросы:

- Ты англичанин, тебе этого не понять. В Библии об этом написано. Белая раса превосходит всех остальных по развитию, негров, желтых, индейцев…, - мужчина пренебрежительно повел рукой: «Мы должны ими руководить. Противоестественно, чтобы негр командовал белыми. Такого никогда не случится. Индейцы, - Мак-Дональд повертел свой кольт, - они отличные наездники, и люди смелые. Однако мы с ними воюем, и будем продолжать, пока не приведем всех к покорности».

В Монтане, в лагере полка, Джон узнал, что его дядя Дэниел весь последний год руководил стычками армии с индейцами сиу. Они были в последнем оплоте индейцев. На северо-западе страны, среди бескрайней прерии и неприступных гор, собрались те, кто хотел защищать свою землю.

- Они не перед чем не останавливаются, - недовольно заметил его командир, Мак-Дональд, - снимают скальпы, кастрируют пленников…, Люди без жалости. Ты осторожней, - он указал на запад. Ходили слухи, что на реке Литтл-Бигхорн собралось много индейцев. Дядя Дэниел сказал Джону:

- Идет война. Они, наверняка, стягивают силы, чтобы напасть на нас.

Генерал Горовиц раскурил сигару: «Поезжай на запад и веди себя внимательно. Твоя задача, проверить, верны ли сведения, что нам принесли скауты».

Полотнище шатра было откинуто, ржали лошади, труба звала солдат к завтраку. Пахло хорошим кофе, табаком, свежей травой прерии. В лагере располагалось больше трех тысяч человек, а во всей Монтане, как услышал Джон, число солдат превышало десять тысяч.

- Иначе нельзя, - объяснил ему дядя Дэние по дороге в Монтану, - мы ведем борьбу с индейцами, не признающими законного правительства. Они являются угрозой для нашей безопасности. Нам надо покрыть Америку сетью железных дорог, разрабатывать золотые и серебряные рудники, а не цепляться за устаревшие, дикие обычаи племен, - дядя презрительно оттопырил нижнюю губу.

Генерал Горовиц брился перед походным зеркалом.

- Отличная у дяди Дэниела фигура, - незаметно вздохнул Маленький Джон, - и он выше шести футов ростом.

Дядя был в кавалерийских, светло-голубых бриджах с песочного цвета лампасами, в льняной, свежей рубашке. На походную койку он бросил такой же, светло-голубой китель. Дэниел ополоснул золингеновскую бритву с рукояткой слоновой кости в медном тазу:

- Временно разжаловал самого себя до полковника. Здесь военный лагерь, надо носить форму, а генеральский наряд взять неоткуда, - он вытер крепкую, загорелую шею холщовым полотенцем и причесал светлые волосы. Запахло сандалом. Дядя натянул китель, и пробежался пальцами по пуговицам:

- Форму сними, - велел он Джону, - езжай на запад в штатском. Винтовку не бери, только кольт и кинжал. У ковбоев винтовок нет. В прерии только койоты водятся, ни гризли, ни пум не бывает.

- Они в горах, - Джон зачарованно посмотрел на север: «Добраться бы туда…, Скоро закат, надо поворачивать обратно. Я не увидел ни одного индейца, а говорили, что их здесь тысячи».

Карты этой местности не существовало. Седьмой полк Кастера продвинулся дальше, чем любое армейское подразделение до него. У Джона имелся компас и короткая, простая, в медной оправе, подзорная труба. Ему выдали сушеного мяса бизона, и кукурузного хлеба. Дядя, рассмеявшись, вручил ему оловянную флягу:

- Твой отец меня не похвалит, если я виски тебе налью. Держи, это из личных запасов, для Шабата вожу. Вино от дяди Джошуа.

Родников в прерии было много. Джон миновал реку Литтл-Бигхорн на севере. Подросток, с наслаждением искупался в чистой, холодной, быстрой воде. Он увидел форелей, плававших в заводи и присвистнул:

- Словно в Шотландии. Жаль, у меня удилища нет.

За весь день он заметил только стадо бизонов, что медленно двигалось на горизонте. Джон долго рассматривал их в подзорную трубу. Юноша, восхищенно, сказал коню: «Вот это да. Поближе бы к ним подобраться». Мимо него пронеслось несколько диких мустангов, а больше Джон никого не встречал. Он и не знал, что страна может быть такой огромной и безлюдной. По дороге он разговаривал с конем, рассказывая ему об Англии.

- Здесь, конечно, - задумчиво сказал подросток, - у вас всего одна железная дорога, пересекающая страну. Ничего, я уверен, что вы еще построите. И почему индейцы против прогресса? Дядя Дэниел говорил, что они устраивали налеты на строителей дороги, скальпы с них снимали…, - Джон даже поежился.

Надо было поворачивать, однако он решил еще раз осмотреть равнину. Вечерело, дул легкий, прохладный ветерок. Джон, порывшись в кармане замшевой куртки, зачем-то достал маленькое, оправленное в медь зеркальце. В Монтане, он начал бриться, хотя, в общем, ему этого пока не требовалось. Граф Хантингтон просто не хотел отставать от сослуживцев. С непривычки он украсил щеки несколькими порезами. Юноша, с удовлетворением, увидел, что царапины зажили и его не портили.

- Хотя откуда здесь девушкам взяться? - Джон разглядывал свое немного загорелое лицо:

- Белые далеко на востоке живут. В Монтане поселенцев мало, места дикие.

Прозрачные, голубые глаза смотрели прямо и весело. Джон улыбнулся: «В общем, неплохо. Где подзорная труба?». Над его головой, в синем, чистом небе, парил большой, черный ворон. Джон помахал ему и посмотрел на север. Подросток замер. В трех милях от него, на склоне невысокого холма, он увидел легкое, маленькое типи. Неподалеку горел костер, и лежало что-то черное. Рядом с палаткой никого не было. Джон убрал подзорную трубу, и проверил свой кольт. Пришпорив лошадь, граф Хантингтон поехал на север.

Вестовой помялся у входа в командирскую палатку. Генерал Горовиц и полковник Кастер склонились над большой картой. На деревянном, врытом в землю столе красовался старый, медный кофейник и пустые чашки. Пепельница сверкала чистотой. Дэниел всегда настаивал на порядке в лагере. Он безжалостно отправлял на гауптвахту даже старших офицеров, если замечал грязь в палатках и вокруг них.

- Это армия, - говорил генерал, - здесь большое начинается с малого. Солдат не должен видеть вокруг себя мусор. Тем более, это касается офицеров. Подчиненные берут с вас пример, господа. Не забывайте об этом.

Он всегда навещал больничные бараки, и заходил на кухню. Генерал ел то, что подавали солдатам. В армии Дэниел не соблюдал кашрут, только избегал, по возможности, свинины. Дома он всегда проверял, что готовит Аталия, объясняя ей:

- Ты еврейская жена и мать, ты должна заботиться о том, чтобы наш дом был кошерным. Ты воспитываешь моих сыновей, не забывай об этом.

Авраам занимался с раввином, бар-мицва у сына была через три года. Александр ходил в классы при синагоге.

- Сын Мирьям не будет евреем, - усмехнулся Дэниел, - я так и знал. Окрестила ребенка, что за позор. Я всегда был уверен, что это женское образование, эмансипация, не доведут до добра. Николас, конечно, еврей, однако он пойдет в закрытую школу, будет посещать церковь…, И ее кошерный дом не поможет. Брат ее хороший еврей, соблюдающий…, - Дэниел напомнил себе, что надо послать подарок на бар-мицву Шмуэля, в следующем году. Встретив Мирьям в Омахе, Дэниел подумал:

- Она постарела, ей за тридцать. Хорошо, что со свадьбой ничего не вышло. Мне такая жена не нужна.

Они даже не говорили о своей давнишней помолвке. Мальчик, сын Марты, съездил в Арлингтон, на могилу отца, а потом отправился в Бостон. Петр хотел поступить в Гарвард.

- И поступил, - Дэниел все смотрел на карту, - он упрямый юноша. В Марту, в кузена Степана покойного…, В Африку едет, на алмазах отличные деньги можно сделать. Но британцы будут воевать с бурами, как мы с индейцами.

Карта была неполной, если не сказать больше. От места, где сейчас располагался седьмой кавалерийский полк, до реки Литтл-Бигхорн было тридцать миль. Рядовой Хантингтон обещал вернуться с кроками местности. Дэниел проверил, мальчишка знал, знал, как работать с картой.

- Мне папа показал, - Джон покраснел, - он в экспедициях мистера Ливингстона участвовал. Несколько лет в Африке прожил.

У подростка был приятный, высокий тенор. Дэниел, в Сан-Франциско слышал, как он пел девочкам Горовиц.

- Это тоже папа, - рассмеялся Маленький Джон, - он меня научил играть на гитаре, а мама, на фортепьяно. Я всякие легкие песенки бренчу, танцы…, - подросток зарделся. В лагере, Дэниел, однажды, увидел сидящих в кругу солдат. Маленький Джон пел «Тело Джона Брауна», аккомпанируя себе на губной гармошке.

- И ее освоил, - Дэниел заставил себя не вспоминать арсенал в Харперс-Ферри, труп Теда Фримена, располосованный штыками, - он быстро схватывает, этот Маленький Джон. Полина была замужем за Тедом, его мать…, Не думай, не думай об этом, - велел себе генерал Горовиц. Он закурил сигару, стоя за палатками:

- О Максе ничего не слышно. Он бы мог пригодиться, с индейцами. Или он стал бы упрямиться, говорить, что индейцы, угнетенное меньшинство. Ерунда. Макс, за деньги, все, что угодно сделает.

Дэниел, осторожно, спросил у мальчишки, не слышно ли, где обретается племянник его матери. Джон пожал плечами: «Он не пишет, дядя Дэниел. Пропал, еще со времен беспорядков в Париже, когда дядя Анри погиб».

Беспорядки в Париже случились пять лет назад. Дэниел предполагал, что за это время Макс де Лу мог оказаться где угодно, от России до Южной Америки.

- Или Северной Америки, - он, внимательно следил за донесениями агентов, работавших с ирландскими эмигрантами и социалистическими ячейками. Макса никто из них не упоминал: «В конце концов, - думал Дэниел, - он здесь не по американскому паспорту живет. Не такой он дурак. А сколько у него еще паспортов, Бог ведает».

Они с Кастером хотели дождаться сведений от Хантингтона и принять решение. Полк можно было повести на запад, или вернуться обратно на восток. Дэниел настаивал на первом.

- Даже если эти слухи о сборище индейцев, просто слухи, - сказал он полковнику, - надо сделать топографическую съемку местности. Сюда, кроме разведчиков, никто не добирался. Мы здесь проложим дороги, построим города…, - Дэниел вспомнил маленькие поселения среди прерии, с одной улицей, усеянной салунами, с непременным универсальным магазином, как гордо именовали себя лавки, где продавалось все, от патронов до бутылок с виски.

- Цинциннати тоже когда-то начинал с одной улицы, - сказал себе Дэниел, - а теперь у них каменная синагога на полтысячи мест. В эмпориуме Бирнбаума лифты стоят, омнибусы по городу ходят…, То же самое случится и здесь.

Генерал Горовиц разглядывал пустое пространство на листе бумаги: «С индианкой, это я поторопился. Нет здесь ни индианок, ни белых. Одни бизоны, - он, было, подумал, что можно завести связь в столице. Дэниел осадил себя:

- В Вашингтоне все на виду. Аталия ничего не скажет, но для карьеры это плохо. Меня считают отличным семьянином, я даю деньги на синагогу…, Нельзя рисковать своей репутацией. У меня впереди министерский пост, лет через десять…, - Дэниел повернулся к вестовому: «Что такое?»

Рядовой покраснел:

- Прошу прощения, господин генерал. Караул индейца остановил. Он говорит, что его зовут Менева, и он пришел с миром. Пожилой человек, - смущенно добавил юноша.

Дэниел и полковник Кастер обменялись взглядами. О Меневе больше десяти лет ничего не было слышно. Индейцы, взятые в плен во время строительства железной дороги, только говорили, что великий вождь Менева ушел туда, куда не ступала нога белого человека.

- Ведите его, - приказал Дэниел, - под конвоем, разумеется.

- Родственник, - процедил он про себя, забирая со стола кольт, - мой отец убил его отца. И правильно сделал. Хороший индеец, как говорил дедушка Вулф, это мертвый индеец.

Кастер присвистнул: «Поговорим с ним, господин генерал. Сам явился, надо же. Он все нам расскажет, обещаю».

Дэниел кивнул. Взяв с табуретки китель, он застегнул медные, блестящие пуговицы. Где-то вдалеке слышался звук трубы:

- Мальчишка скоро должен вернуться. К ужину зовут. Я его никогда не видел, этого Меневу. Никто не видел, - полог зашевелился. Дэниел замер. Это был его дед, покойный Натан Горовиц, только в индейской одежде. Он стоял, невысокий, седоволосый, в замшевых брюках, и такой же безрукавке. Серо-синие, большие глаза посмотрели на них. Старик поклонился, раскрыв смуглые ладони:

- Здравствуйте. Меня зовут Менева. У меня нет оружия, - Дэниел увидел, как чуть заметно кивает сержант из конвоя. Генерал заставил себя улыбнуться: «Добро пожаловать».

У палатки, спешившись, Маленький Джон понял, что черное, это куски разделанного бизона. Мясо подвесили на аккуратно врытые в землю колья, с него еще стекала кровь. Полог типи, на одного человека, был закрыт. Джон покраснел: «Неудобно заглядывать». Он осмотрелся и заметил в прерии невысокого, крепкого, гнедого коня. Индейское седло лежало на траве рядом с типии. Весело горел костер. Джон понял, что проголодался. Он расседлал своего жеребца:

- Прогуляйся, милый. Скоро обратно поедем, - Джон посмотрел на стальной хронометр, - к ужину мы опоздаем, но ничего страшного.

Солнце еще не опустилось. По расчетам Джона, он должен был оказаться в лагере поздним вечером.

- Дядя Дэниел еще спать не ляжет, - подросток присел на землю и достал из своего походного, холщового мешка вяленое мясо бизона, - выслушает меня. Нет здесь никаких индейцев.

Он с аппетитом жевал и вдруг услышал сзади какой-то шорох. Джон вскочил, схватившись за кольт, и повернулся.

- Господи, - понял граф Хантингтон, - у меня рот мясом набит. Надо проглотить, прямо сейчас. Господи, какая она красавица.

Девушка стояла, наклонив изящную голову, с заплетенными, темными косами, пристально рассматривая Джона. Она была в замшевых брюках, высоких сапогах, в тонкой, расшитой бисером рубашке. На белой шее висело ожерелье из рога бизона. Джон заметил, что бусины перемежаются с лиловыми аметистами. Чистые, не ограненные камни, играли на нежной коже. Он отвел глаза, под рубашкой юноша заметил высокую, небольшую грудь. Джон в первый раз стоял так близко от девушки.

- Нет, - вспомнил он, - на Рождество, когда дядя Питер и тетя Марта в замке гостили, мы с Джейн, Люси и Мартином играли в шарады. Мне надо было ее за руку взять…, Но Люси ребенок, ей десять лет. Это как с кузинами Горовиц, не считается, - Джон вспомнил прозрачные, зеленые глаза мисс Кроу. У этой девушки были голубые глаза.

- Она похожа на тетю Мирьям, - подумал Джон, - такая же высокая. Она меня на голову выше. Да проглоти ты это мясо! - разозлился подросток:

- Она не индианка, она очень белокожая. Она загорелая, но, все равно, видно, что не смуглая. Откуда она? Здесь нет белых, - рот наполнила слюна. Джон, с ужасом почувствовал, как она стекает по подбородку. Юноша вытер рот рукавом, и поперхнулся. Полупережеванное мясо встало комком в горле, он отчаянно закашлялся. Девушка добродушно похлопала его по спине. Маленький Джон отдышался:

- Спасибо…, спасибо, мисс…, - он, неуверенно, поклонился: «Простите мою невежливость. Меня зовут Джон, Джон Хантингтон».

Юноше не полагалось первому представляться девушке, и вообще первому с ней заговаривать. Надо было ждать, пока кто-то из старших, мать или тетушка юной леди, не возьмет на себя эту обязанность.

Кроме двух лошадей, его и ее, в прерии больше никого не было. Джон вздохнул:

- Она подумает, что я невоспитанный болван. Но не ждать же, пока люди появятся. Здесь месяц может никто не проехать. Интересно, это она бизона убила? Вряд ли, она девушка…, Она вместе со своей семьей, наверное.

- Амада Маккензи, - она первой протянула ему красивую, с длинными пальцами, сильную руку. Джон осторожно ее пожал. Она держала кожаный мешок, где что-то прыгало.

- Форели, - поймав его взгляд, объяснила Амада: «Река рядом, Литтл-Бигхорн. Я поесть собиралась, мистер Хантингтон. Хотите ко мне присоединиться?».

- Он смутился, - весело подумала Амада, разглядывая зардевшегося Джона: «Хантингтон…, Папа мне говорил о герцоге, английском. Он дезертировал во время войны за независимость, и кочевал с индейцами. Он любил мою прабабушку, Гениси».

За жареными форелями и мясом они болтали о родословном древе.

- Мне тетя Марта о вас рассказывала, - признался Джон, - когда я сюда ехал. А где ваш отец, мистер Менева? С вами? - юноша оглянулся. От нее пахло дымом костра. Девушка облизала пальцы и покачала головой:

- У нас в типи гости, вожди племен. Папа меня охотиться послал. Мы дальше на севере стоим…, -Амада махнула в сторону гор.

- Тетю Марту я помню, хорошо, - розовые губы улыбнулись, - и сына ее. Он инженером стал, - Амада, внезапно, погрустнела:

- Скоро в наши горы тоже инженеры придут, начнут железную дорогу строить, рудники закладывать…., - они сидели рядом, на расстеленном по земле тканом, индейском одеяле. «Амада», как сказала она Джону, означало «лесная роса».

Она показала Джону Библию. Юноша, зачарованно, полистал книгу:

- А кто была ваша матушка, мисс Амада? Я святого языка не знаю, - вздохнул Джон, - мой дядя Пьетро, он раньше был священником, в Канаде жил…

- Мне о нем папа рассказывал, - кивнула Амада.

- Он знает, - продолжил Джон, - а я в Итоне только древнегреческий учу и латынь. А то бы я, конечно, прочел вам, что здесь написано, - он посмотрел на почерк незнакомой женщины: «Бедная мисс Маккензи. Она сирота, матери никогда не видела…»

Амада зажгла свечи, осторожно врыв их в землю: «Дочь Израиля, а больше я ничего не знаю. Папа мне расскажет, через год. Он обещал».

- Вы тоже еврейка, если ваша мать…, - Джон осекся. Голубые глаза девушки блеснули холодом: «Я индианка, и так будет всегда. Белые согнали нас со своей земли, - Амада встала и прошлась по сочной траве. Джон сразу вскочил.

- Согнали, - продолжила девушка, - наши братья страдают в резервациях, белые привозят им алкоголь, - красивые губы дернулись, - спаивают их, обманывают…, Они пользуются тем, что мы не умеем читать и писать, подсовывают кабальные договоры…, В Канаде хотя бы миссионеры школы устраивали, а в Америке и того нет.

Амада повернулась к нему: «Я бы хотела учиться дальше, мистер Хантингтон. У вашей матушки есть диплом. Я бы хотела стать юристом, чтобы защищать права индейцев! - ее щеки раскраснелись, вечерний, прохладный ветер играл темными косами. Она часто, прерывисто дышала.

- Приезжайте! - согласился Джон: «Приезжайте, мисс Маккензи, в Англию. У нас есть Гиртон-колледж, в Кембридже. Наша семья дала деньги на его открытие. В нем только девушки учатся. И у нас нет предрассудков, - торопливо добавил подросток, - кузен Грегори наполовину индиец, а станет врачом. Мы все будем очень рады…, - Джон, было, хотел добавить: «А особенно я», но сказал себе: «Оставь. Она такая красавица, что даже не посмотрит в твою сторону».

- У меня отец…, - Амада присела и задумалась:

- Моему папе почти семьдесят. Я не могу его одного оставлять, кузен Джон. Но спасибо вам, - она приняла от юноши листок с написанным адресом. Почта в Монтане имелась, на востоке территории. Амада обещала писать. Джон уверил ее, что армия здесь просто с миссией рекогносцировки, и не собирается нападать на индейцев. Оказывается, лагерь шайеннов, арапахо и лакота стоял ниже по течению реки. Джон взял слишком далеко к северу.

- Я надеюсь познакомиться с вашим отцом, - Джон седлал свою лошадь: «Я слышал от тети Марты, что он замечательный человек».

Амада объяснила, что индейцы приехали на летний праздник, с женами и детьми. Джон улыбнулся: «Я передам дяде Дэниелу. Пожалуйста, - он ласково пожал руку девушки, - не волнуйтесь. Никто вас не побеспокоит».

За ужином она пила родниковую воду, но согласилась пригубить вина Горовицей.

- Шабат, кузина Амада, - смешливо сказал Джон, указывая на свечи, - я знаю, так положено. Наш с вами дядя Джошуа виноград в Калифорнии выращивает. Оно совсем, сладкое, это вино.

Она облизала губы:

- Правда, как мед. Папа мой к алкоголю не притрагивается, индейцам его нельзя. Спасибо, - Амада вернула оловянную флягу:

- Приезжайте в гости, кузен Джон, - Амада быстро начертила ему, как добраться до типи Меневы. Джон отметил на карте расположение индейского лагеря. Юноша нарисовал кузине, где находится седьмой полк Кастера.

- Мы сделаем съемку местности и отправимся назад, на восток, - Джон сел в седло, - но я обязательно вас навещу, кузина, пока я здесь. Я очень рад, что мы встретились…, - он, озабоченно взглянул на типи: «Может быть, проводить вас…, - Джон замялся, - домой? Вы девушка, одна…»

Прерия была пустынна, на западе заходило солнце. Амада рассмеялась: «Я три года одна охочусь. Здесь безопасно, кузен, - она лукаво кивнула на свою винтовку с оптическим прицелом: «Я завтра, на рассвете, к папе отправлюсь».

- Она бизона убила, - восторженно подумал Джон, оглядываясь. Кузина стояла у своего типи, высокая, прямая, и махала ему. Джон, помахал в ответ своим стетсоном:

- Если бы она в Англию приехала, с отцом…, Мне кажется, папе и маме она бы понравилась…, - он вспомнил рассказы Амады о горной долине, о холодном озере и водопадах, о медведях гризли и пумах. Юноша решил:

- Попрошу дядю Дэниела отпустить меня, ненадолго. Они родственники, ничего страшного. Амада меня на охоту возьмет…, Петр убивал медведей, когда в Сьерре-Неваде жил, и я смогу.

Всадник превратился в черную точку. Амада убрала остатки мяса. Девушка присела на тканое одеяло, закурив самокрутку. Табак был крепким, индейским. Она смотрела вслед Джону:

- Хороший юноша. Папа не зря говорил, что у нас достойные родственники. Может быть, - она положила голову на колени, - я доживу до того времени, когда индейцы начнут учиться в колледже, заседать в Сенате…, Здесь, - Амада огляделась, - на нашей земле.

Прерия засыпала. В небе, на востоке, светили слабые, звезды, трещали кузнечики, где-то вдалеке выл койот.

- Моя земля, - Амада, застыв, слушала звуки вокруг, - моя страна.

Она потушила самокрутку, и завернулась в одеяло, приникнув щекой к прохладной траве. Она спала и видела родные горы, блеск озерной воды. Она вдыхала острый запах прерии и улыбалась, успокоено, нежно.

Постоянной гауптвахты, в лагере не имелось. Полк двигался вперед, времени строить деревянные бараки не оставалось. Генерал Горовиц велел отвести Меневу в отдельную палатку. Индеец еле держался на ногах, из разбитого рта текла кровь. Его связали и держали под надежной охраной. Менева едва успел сказать, что индейцы собрались на летний праздник, как генерал прервал его:

- Хватит лгать! Вы здесь для того, чтобы напасть на подразделения армии США. Вы головорезы, смутьяны…, - он увидел, что старик открывает рот, и с удовольствием ударил вождя по лицу.

- Не хватало, чтобы он о нашем родстве начал болтать, - зло подумал Дэниел, - здесь Кастер, пойдут слухи, сплетни…, - индеец оказался крепким человеком, и не просил пощады. Он потерял сознание, скорчившись на вытоптанной земле палатки. Дэниел велел: «Воды принесите». Кастер полил ему на окровавленные, покрытые ссадинами руки. Дэниел вспомнил, как они с Максом пытали покойного Вильямсона.

- Мерзавец сдох, и Менева сдохнет, - Дэниел сбросил испачканный китель на табурет, - об этом я позабочусь.

Он вытер лицо холщовым полотенцем:

- Мою бабушку индейцы убили. Перерезали ей горло, пожилой женщине…, Мой дед не пережил ее смерти, - Кастер положил руку на плечо Дэниела: «Я понимаю. Думаете, - полковник кивнул в сторону выхода из палатки, - он все сказал?»

Батшеву Горовиц убил ее собственный сын. Джошуа давно рассказал об этом кузену. Однако полковнику Кастеру было необязательно об этом знать. Все считали давнее нападение индейским рейдом. Дэниел никого не разуверял.

Он почесал светлые волосы:

- Две тысячи человек, - Дэниел махнул на запад, - у реки Литтл-Бигхорн. Надо атаковать, Джордж, пока они не напали первыми, - Дэниел посмотрел на звездное небо, в открытом пологе палатки: «Мне и не покурить, до завтрашнего вечера. Последнюю папиросу с этим негодяем пропустил».

Дэниел старался соблюдать шабат, хотя в армии это было непросто. В субботу он не писал, диктуя или секретарю, в столице, или вестовому, в лагерях. Генерал не курил в субботу, и делал вечером благословение на вино. Солдат принес флягу с вином Горовицей. Дэниел взглянул на хронометр: «Пора бы мальчишке вернуться. Впрочем, его сведения теперь не важны. Мы точно знаем, где находятся индейцы, и мы с ними покончим».

Дэниел и дома внимательно следил, чтобы Аталия и мальчики соблюдали шабат. Он строго выговаривал жене, если заставал кого-то из сыновей рисующим, или видел Аталию с шитьем. Старший был взрослым мальчиком. Авраам, сам, иногда, поправлял Аталию. Женщина, несмотря на годы брака, путалась в разрешенных и запрещенных вещах.

Кастер ответил «Аминь» на его благословение, и они выпили:

- Надо нанести упреждающий удар, Джордж. В нашей обычной тактике, - генерал Горовиц усмехнулся.

Последний год, в стычках с племенами сиу, Дэниел настаивал на том, чтобы брать заложниками стариков, женщин и детей. Он знал, что неожиданная атака кавалерии на индейский лагерь днем оставит людей совершенно беспомощными. Мужчины разъезжались в прерию, на охоту. Слабых было некому защитить.

Дэниел присел на край стола:

- Индейцы явятся, чтобы выручить свои семьи. Нападать они на нас не будут. Мы этому Меневе, и другим вождям подсунем договор. Они добровольно покидают территорию Монтана и переселяются в резервации, - бумага лежала у Дэниела в папке с документами. Бюро по делам индейцев при военном министерстве настаивало на соблюдении законности. Конечно, они могли не согласиться. Дэниел предполагал, что такое произойдет. В лагере, по слухам, были непримиримые вожди, вроде лакоты, Бешеного Коня, ростом в шесть футов семь дюймов. Индеец весил за двести фунтов, раскрашивал лицо кровью убитых, и ходил со скальпами, привешенными к поясу.

- Они не умеют ни читать, ни писать, - презрительно добавил Дэниел, наливая себе еще вина, -посмотри на этого Меневу. Дикарь дикарем, волосы отрастил…, - кое-какие из волос Дэниел ему вырвал, когда избивал старика.

- Если не согласятся, - он вытер губы, - мы убьем заложников, и начнем с этого Меневы. Завтра, - он взглянул на карту, - подготовим рейд, а послезавтра расправимся с ними.

- Рядовой Хантингтон! - доложили с порога. Дэниел рассмеялся:

- Долго ты бродил. У нас есть сведения из первых рук, так сказать. Кроки сделал? - он, требовательно, взглянул на юношу.

- Что-то произошло, - понял Маленький Джон: «Папа мне говорил, всегда обращай внимание на мелочи, и сначала думай, а потом раскрывай рот».

Подросток увидел, что земля рядом с деревянным столом еще не просохла. Туда, недавно, вылили воду. Он заметил мелкие ссадины на костяшках пальцев дяди Дэниела. Застегнутый китель дяди выпачкали капли чего-то темного.

- Они взяли в плен кого-то из индейцев, - понял Джон, - наверняка, я не один разведчик был. Они его били…, но зачем? Дядя Дэниел бил, - юноша вспомнил голубые глаза Амады:

- Надо ее предупредить. Ее, мистера Меневу…, Дядя Дэниел меня не послушает, - горько подумал Джон, - они все узнали, у этого индейца. А если они его пытали…, - Джон вспомнил, что конституция запрещает пытки. Амада, грустно, сказала ему:

- Не все индейцы граждане страны. У меня и папы нет документов, мы отказываемся жить в резервации. Вы говорите, что дядя Джошуа вино делает, к северу от Сан-Франциско. Это раньше индейские земли были. Многие на север бежали, а кто остался, тех выселили, - красивые губы дернулись в презрительной усмешке.

- Надо их найти, завтра, - повторил себе юноша.

- Предупредить. Дезертирую, ничего страшного. Прадедушка тоже дезертировал. Меня не найдут, в прерии. В лагере женщины, дети…, Это мой долг, - Дэниел просмотрел кроки: «Неплохо. Видел кого-нибудь на западе?»

Мальчишка стоял, невысокий, загорелый, с прямой спиной. Прозрачные, голубые глаза взглянули на Дэниела. Джон спокойно ответил: «Никак нет, господин генерал. Только бизонов и мустангов».

- Я с его отцом никогда не встречался, только переписывался, - понял Дэниел, - он Ирландией занимается. Слывет либералом. Англичане должны поступать с ирландцами так же, как мы с индейцами. Приводить их к покорности, силой оружия. Сэр Кеннет Маккензи это делал, во времена короля Якова. Иначе неприятности у них никогда не закончатся.

Он отпустил мальчишку, сказав, что завтра начнутся учения, и еще долго сидел с полковником Кастером, планируя атаку на индейский лагерь.

В палатке эскадрона все спали. Джон присел на койку, и снял ковбойские сапоги.

- Учения в прерии устраивают, - он тихо пробрался к медному тазу, и умылся, - можно незаметно ускользнуть. Все сведения у меня есть. Я знаю, где Амаду искать.

Джон плохо спал и поднялся с тяжелой головой, до рассвета. Он сменял караульного в пять часов утра. Было прохладно, над прерией висела легкая, белая дымка. Ночью и рано утром караульного ставили на пост в одиночку. Лагерь даже не был огорожен, вокруг простиралась безлюдная равнина. Джон, прохаживался по росистой траве, вертя кольт:

- Может быть, сейчас? Нет, будет понятно, что я бежал. Во время учений, я сделаю вид, что потерялся. Когда я найдусь, - он, невольно, улыбнулся, - индейцев след простынет.

На посту курить было нельзя, но офицеры спали, лагерь еще не поднимался. Джон, положив ружье на землю, пошарил по карманам мундира. Он сдавленно закричал. Чья-то сильная рука зажала юноше рот. Знакомый голос прошипел сзади: «Тихо, кузен Джон, тихо».

Амаду, до рассвета, разбудил Неистовый Конь. Вождь не стал заглядывать в типи, это было не принято, но девушка услышала ржание лошадей и тихие голоса индейцев. Она быстро оделась и выскользнула наружу. Лакота стоял, держа в поводу огромного, вороного жеребца. Он и сам был огромным, широкие, смуглые плечи покрывали татуировки, темные волосы были заплетены в косу. Пахло от него табаком и конским потом. Бесстрастное, смуглое лицо было спокойным, только в глазах, виднелся холодный, нехороший огонек.

Неистовый Конь был старше девушки на двадцать лет, но Амада помнила, как смотрел на нее лакота, на празднике. Его подбородок украшал шрам:

- Папа мне говорил, - подумала девушка, - жена одного из воинов ушла к Неистовому Коню. Муж нашел их, на охоте, и пытался застрелить. Женщина вернулась, чтобы прекратить кровопролитие, а Конь женился. У него две жены, кажется. Ерунда, - сказала себе Амада, - никогда в жизни я не покину свой народ. Мой будущий муж придет ко мне в типи.

- Твой отец не вернулся от белых, - Неистовый Конь повел рукой в сторону сотни всадников, что ехали за ним.

- Я собираюсь его освободить, Лесная Роса, - он, было, хотел сказать еще что-то, но замолчал.

- Плохое решение, Неистовый Конь, - отрезала Амада. Девушка начала собирать типи.

Она отправила лакоту обратно на юг:

- Пусть женщины, дети и старики откочуют за Литтл-Бигхорн. В лагере должны остаться только те, кто способен сражаться, Неистовый Конь.

Они ехали рядом. Амада отпивала теплый кофе из оловянной фляги лакоты и на ходу курила самокрутку.

- Женщины тоже будут сражаться, - хмуро заметил вождь, - например, ты, Лесная Роса.

Они остановились на невысоком холме. Амада посмотрела на восток, где всходило летнее, яркое солнце. Над высокой травой порхали птицы, на горизонте виднелись темные спины бизонов. Стадо отдыхало. Дул легкий ветер.

- Буду, - девушка перебросила косы на грудь, - буду, Неистовый Конь. До последней капли крови, если это понадобится. Это наша земля, моя земля. Но пока, - она указала в сторону лагеря белых, - надо постараться избежать кровопролития. Отец пошел к ним безоружным, и я так сделаю, - Амада отдала вождю винтовку и кольт, оставив только седельную суму с Библией.

- Белым нельзя доверять, - лакота сцепил, зубы: «Лесная Роса, я это говорил твоему отцу, когда он собирался к ним пойти, и говорю тебе. Езжай с нами в лагерь. Мы соберем пять сотен воинов, и нападем на них. Твой отец будет свободен».

Девушка пожала плечами: «Моя мать была белой. Я объясняюсь на их языке, умею читать, писать…, Они меня выслушают, Неистовый Конь».

Она не стала рассказывать лакоте о кузене Джоне, и о том, что генерал Горовиц тоже ее родственник. Амада напомнила вождю, что надо отправить всех, кто не собирается сражаться, дальше на запад. Девушка пришпорила коня.

- Может быть, - размышляла она, - папа гостит у них, в лагере. Я слышала, генерал Горовиц, в прошлом году, когда сиу воевали, брал в заложники женщин и детей. Он сын Израиля, как моя мать, он не может так поступить…, - Амада хотела оставить лошадь в прерии и незаметно пробраться в лагерь. Она знала, что палатки не будут окружены забором. Миновать часовых для нее было легко.

Она издалека увидела, что часовой один, а потом светлые волосы кузена Джона блеснули в первых лучах солнца. Амада обрадовалась: «Он мне поможет. Надо все сделать тихо, пока солдаты не проснулись».

Девушка извинилась. Джон покраснел:

- Ничего страшного, кузина. Зачем вы здесь? - он, обеспокоенно, взглянул на Амаду:

- Я хотел сам отправиться к индейцам…, Армия взяла в плен кого-то из воинов. Они знают, что здесь лагерь. Вам надо уходить, - голубые глаза девушки засверкали, она выпрямила спину:

- Не просто кого-то, кузен Джон, а моего отца! Старика, который пришел к ним без оружия, с пустыми руками! Человека, которого уважают все индейцы этой страны…, - она закусила губу: «Меня предупредили, что папа здесь. Он мне ничего не говорил. Я не знала, что папа сюда собирается…, -Амада покачала головой.

Они сидели рядом в теплой траве. Сзади, в палатках, было еще тихо. Джон вспомнил капли чего-то темного на кителе дяди, мелкие ссадины на костяшках сильных пальцев.

- Он его бил, - ужаснулся Джон, - бил человека на седьмом десятке, своего родственника…, Или мистер Менева не сказал дяде Дэниелу, что он семья? Но дядя Дэниел знает. Мистер Менева есть на родословном древе, и Амада тоже.

Искусно вычерченное древо, в роскошной, ореховой раме, висело в библиотеке особняка Горовицей. Дэниел, развалившись в кресле, закурил сигару:

- Наш предок сюда в семнадцатом веке приплыл, из Бразилии, спасаясь от инквизиции. До этого они в Амстердаме жили, в Польше…, Кроме меня и Джошуа, никого из Горовицей не осталось, однако у нас есть сыновья, - он выпустил сизый дым к потолку, - никуда наш род не исчезнет, я обещаю. Этот Хаим Горовиц и кинжал в Америку привез. Он у тети Мирьям раньше был, а теперь у тети Бет, в Сан-Франциско. Ты его увидишь, - пообещал генерал Горовиц.

Амада сказала Джону, что тоже пришла в лагерь безоружной.

- У меня Библия с собой, - грустно сказала девушка, - и больше ничего. Вы проводите меня к генералу Горовицу…, к дяде Дэниелу, кузен Джон. Я попрошу его отпустить папу.

Джон посмотрел на загорелую, гладкую щеку кузины, на темные косы, спускавшиеся на спину, в замшевой рубашке. Ему надо было дождаться смены караула, но юноша решил:

- Ерунда. Все равно никого нет. Отведу кузину к дяде Дэниелу, он рано встает. Все будет хорошо…, - он велел себе отогнать мысли о мокрой земле в командирской палатке, о крови на светло-голубом кителе.

Генерал Горовиц действительно встал рано. Они с Кастером собирались сразу после завтрака начать учения. Он стоял у подвешенного на колья палатки походного зеркальца, аккуратно соскребая щетину опасной бритвой. Вестовой принес первую чашку кофе. Дэниел брился и думал, что надо навестить Меневу на гауптвахте. Индеец должен был прийти в себя. Вчера вечером, сидя над картой местности, Дэниел, в сердцах, сказал Кастеру:

- Когда я уезжал из Вашингтона, президент мне велел узнать как можно больше о проклятии Текумсе и Меневы. Менева был его отец. Наверняка, этот мерзавец, - Дэниел кивнул в сторону выхода из палатки, - может нам что-то сказать.

Кастер ухмыльнулся: «Президенту Гранту незачем волноваться. Год, когда он был избран, на двадцать не делится». Он почесал черные, пропотевшие волосы: «Вообще, все это слухи, сплетни, ерунда…»

Дэниел тоже так считал. Генерал Горовиц не верил в мистику, а тем более в индейские проклятия. Он знал, что дядя Исаак Судаков, на Святой Земле, занимается Каббалой, но пожимал плечами:

- Если кому-то охота тратить на это время, пожалуйста. Есть Тора, есть Талмуд, а остальное…, - он презрительно хмыкал. Джошуа, однажды, мягко заметил:

- Ты не можешь отрицать, что бабушке Мирьям, Хане Судакове, за сто лет перевалило. Такое редко случается, Дэниел…., - рав Горовиц замялся. Дэниел отрезал:

- Долгожителей много. Дядя Питер Кроу умер после ста лет. Он Каббалой совершенно точно не занимался. Не говори мне, - Дэниел внимательно взглянул на Джошуа, - что ты в это веришь. Ты образованный человек…, - рав Горовиц отвел глаза и заговорил о чем-то другом.

Они с Бет никому об этом не рассказывали. Когда родилась Батшева в Чарльстоне, они написали дяде Исааку, приложив конверт для Ханеле. Ответ пришел в Сан-Франциско:

- Тетя передала вам письмо с паломниками, из Одессы, - читали они красивый почерк дяди Исаака, -думаю, что вы найдете то, о чем просили.

Они не просили об амулете. Джошуа и Бет написали, что у них родилась дочь, и они переезжают на запад. Ханеле прислал маленький кусочек пергамента, испещренный странными знаками, искаженными буквами. Женщина приложила короткую, в две строчки записку: «Когда он не будет нужен, он сам исчезнет».

- Это для спокойствия, - улыбнулся Джошуа, кладя пергамент в свою Тору. Иногда он даже забывал о том, что в ней лежит. Открывая книгу, рав Горовиц думал:

- Я его не найду. Бабушка Хана предупредила, что он сам исчезнет. Конечно, законы физики…, - амулет пока что оставался на месте. Бет смеялась: «Значит, не все дети еще родились, что должны на свет появиться, милый».

- Все равно, - вздохнул Дэниел вчера, выслушав Кастера, - это приказ президента, надо его исполнять. Утром я поговорю с этим Меневой.

Он вытер лицо холстом, надел свежевыстиранный китель, и потянулся за ароматической эссенцией. Генерал Горовиц услышал с порога палатки робкий голос: «Дядя Дэниел…».

- Этому что здесь надо? Еще семи утра нет, - поморщился Дэниел. Генерал вспомнил расписание смены часовых: «Он должен на посту находиться, его в семь сменяют. Я его отправлю на гауптвахту. Племянник или не племянник, а дисциплина для всех одна».

Рядом с мальчишкой стояла девушка, высокая, стройная, темноволосая, в индейском наряде. Дэниел сразу понял, что она полукровка. Глаза у незнакомки были большие, голубые. Он подумал:

- На Мирьям похожа, странно. Стать такая, гордая. Очень хорошенькая. Это мальчишка ее, что ли, сюда провел? Он точно сядет на гауптвахту. Здесь военный лагерь, надо помнить о дисциплине.

Он так и сказал рядовому Хантингтону. Юноша даже не успел открыть рот.

- На трое суток, - распорядился Дэниел, - за самовольное оставление поста. Полковник Кастер, -громовым голосом позвал Дэниел. Полог, отделявший вторую половину шатра, заколыхался. Кастер велел Джону: «Сдайте оружие, рядовой».

Граф Хантингтон почувствовал, как Амада быстро пожала ему руку. Он услышал свистящий шепот: «Не волнуйтесь, кузен, и простите меня, пожалуйста. Приезжайте к нам в гости, в горы…»

- Это ничего, - одними губами сказал Джон, когда его уводили двое конвоиров. Он тяжело вздохнул: «Она девушка…, Дядя Дэниел ее выслушает, обязательно. Она наша родственница…»

Дэниел, действительно, слушал. Девчонка прижимала к груди потрепанную суму. Она горячо говорила, что ее отец не хотел ничего плохого, что он старый человек, и больше не воюет, что индейцы собрались на летний праздник, что в лагере женщины и дети. Генерал Горовиц пристально рассматривал длинные ноги в замшевых брюках, маленькую грудь, стройную шею.

- Отлично, просто отлично, - думал он, - ей лет пятнадцать, шестнадцать. Наверняка, девственница. Можно даже не сомневаться. Все устроилось, как я и хотел.

- Вы наш родственник, - страстно сказала Амада, глядя в холодные, серые глаза. Он был высоким, выше шести футов, широкоплечим, светлые, влажные от воды волосы он зачесал назад. На больших, ухоженных руках она заметила мелкие ссадины.

- Вы наш родственник, - повторила девушка, - генерал Горовиц, я прошу вас, отпустите моего отца. Мы вернемся обратно в горы…, - он потер гладко выбритый подбородок:

- Мисс Маккензи, ваш отец добровольно остался в лагере. Он мой гость. Вы тоже побудете здесь, пока армия не двинется обратно на восток. Это для вашей безопасности, - Дэниел улыбнулся, - не стоит девушке, одной, кочевать по прерии, как и пожилому человеку. У нас учения, стрельбы…, Это опасно, - девчонка, было, открыла рот. Дэниел покачал головой: «Пообедаете сегодня вечером со мной и вашим отцом, и уедете из лагеря».

Она, неуверенно, оглянулась: «Я бы хотела увидеть отца, мистер Горовиц».

- Увидите, - пообещал ей Дэниел.

- Он сейчас отдыхает, он старый человек.

Дэниел подошел совсем близко к Амаде: «Вы тоже идите отдыхать. Вам будет предоставлена отдельная палатка, разумеется. Мы все устроим».

Он улыбался тонкими губами. Амада вдохнула запах чего-то теплого, пряного, и неуверенно подумала:

- Может быть, и правда, папа здесь решил остаться, ненадолго. Неистовый Конь привык не доверять белым. Мистер Горовиц хочет разделить с нами трапезу, мы его гости…, - она кивнула изящной головой: «Спасибо».

- Вас проводят, - Дэниел выглянул из палатки. Найдя глазами Кастера, генерал поманил его к себе. Полковник выслушал приказ и тихо усмехнулся: «Будет сделано».

- Пусть за ней следят, - шепотом распорядился Дэниел, - после учений, на закате, разделаемся с этим Меневой, на ее глазах, и двинемся на запад.

Он обернулся. Девчонка стояла, теребя в руках суму:

- Она молода, - поздравил себя Дэниел, - будет покорной…, Тем более, после того, как ее отец сдохнет. Все хотят жить, и мисс Маккензи тоже, - он закрыл полог и вежливо заметил: «Вас отведут в шатер, принесут вам завтрак, воды…, Пожалуйста, - Дэниел протянул руку за ее сумой, - чувствуйте себя как дома».

- Я сама, - помотала головой Амада, - сама, спасибо.

Кастер пришел за ней с конвоем из трех солдат. Дэниел проводил глазами ее прямую спину. Продолжая улыбаться, генерал отправился завтракать.

Ее не выпустили из палатки. Шатер охраняло несколько солдат. В полдень ей принесли оловянную миску с бизоньим рагу, и черствый, кукурузный хлеб. Амада сидела, устроив суму на коленях, бездумно листая Библию. Она смотрела на незнакомые буквы, на пожелтевшую бумагу, гладила старый, потертый переплет черной кожи. Книга была маленькой, в ее ладонь. На внутренней стороне переплета оставались строки, написанные рукой ее матери. У нее был четкий, уверенный почерк.

- Папа говорил, что они случайно встретились, в горах, - Амада вздохнула, - мама заблудилась и сломала щиколотку, а папа ее спас. Они полюбили друг друга, потом родилась я, а мама умерла, -Амада огляделась и поцеловала ровные строки:

- Мамочка, как бы я хотела тебя увидеть…, - девушка положила щеку на книгу и замерла. Издалека она услышала настойчивый, незнакомый голос: «Беги, Авиталь».

- Авиталь, - Амада встрепенулась, - какое имя красивое. Откуда это? - девушка прислушалась, но из прерии доносились, только выстрелы и гром артиллерии. Полк был на учениях.

- Беги, - настойчиво повторила незнакомая женщина, - прямо сейчас.

- Я не могу бросить папу, - вздохнула Амада, - генерал Горовиц обещал нас отпустить, вечером, после обеда.

Она не удивилась голосу.

Амада выросла с шаманами и мудрыми женщинами. Она знала, что сказанное в заснеженных лесах на севере, могут услышать люди в пустыне. Она видела людей, говоривших с духами, и оборачивающихся птицами. Ее только беспокоило имя Авиталь. Девушка раньше никогда его не слышала. Амада пошарила в суме и достала замшевый мешочек с табаком. Она затягивалась, а потом хлопнула себя по высокому лбу:

- Это из Библии. Так звали жену царя Давида. Может быть, - Амада помолчала, - мать мне дала, это имя? - над ее головой что-то загремело, холщовое полотнище палатки забилось. Амада поняла:

- Сейчас дождь пойдет. Они, наверное, раньше с учений вернутся. Но кто со мной говорил? - она услышала стук капель. Началась бурная, короткая летняя гроза. Через холст девушка увидела мертвенно-белый, холодный блеск молнии.

- Все будет хорошо, - твердо сказала она себе, - генерал Горовиц наш родственник. Он не будет обманывать. Но где, же папа? - Амада попыталась, спросить об этом у солдат, охранявших ее. Начальник караула рассмеялся:

- Здесь ваш батюшка, мисс, в лагере. Я его вчера в палатку отводил. Не волнуйтесь, как сказал господин генерал, скоро вы его увидите…, - Амада сидела, положив книгу обратно в суму, немного вздрагивая. Молнии были совсем близко. Гроза, кажется, не собиралась уходить.

- Пообедаем и уедем, - твердо сказала себе Амада, - ничего, что дождь. Мой конь умный, он далеко не уйдет, будет меня ждать. И папина лошадь тоже. Жалко, что кузена Джона под арест отправили, и все из-за меня.

- Беги, - вернулся голос женщины: «Беги, не останавливайся, Авиталь. Прямо сейчас».

- Я не брошу папу, - девушка подняла изящную голову: «Кто вы?». Палатка гнулась под напором ветра, она услышала какие-то голоса у входа, до нее донесся тихий, исчезающий шепот: «Если ты останешься, тебя ждут испытания, Авиталь. Но я буду рядом, всегда. Помни это».

- Испытания, - Амада поднялась. В палатку, откинув полог, шагнул генерал Горовиц. Он был в полевой, мокрой, песочного цвета форме, высокие сапоги измазала грязь. Брызги грязи виднелись и на лице. Он вытер щеки рукавом кителя:

- Прошу прощения, мисс Маккензи, я вас бросил. Такое поведение не красит меня, как хозяина, но я готов исправить свою ошибку. Надеюсь, вы понимаете, - Дэниел развел руками, - служебные обязанности. Пойдемте, - предложил генерал, - мистер Менева нас ждет.

Индеец, действительно, их ждал. Дэниел зашел к нему перед учениями, с утра. Старик что-то стонал, лежа на земле. Дэниел увидел, как мертвенно побледнело его лицо, заметил кровь, стекавшую на утоптанную землю из разбитого рта. Спрашивать его о проклятии Типпекану было бесполезно. Старик, кажется, ничего не понимал, и совершенно точно не мог ничего ответить. Дэниел успел вызвать врача. Офицер наклонился и ощупал Меневу, брезгливо пошевелив носком сапога седую голову:

- У него селезенка разорвана, после вашего с ним, - доктор усмехнулся, - разговора. Он не переживет эту ночь.

Дэниел все равно велел привязать индейца к носилкам, и поставить их у наскоро построенной деревянной стены. Обычно на эти доски вешали мишени, во время стрелковой практики. Лил дождь, лицо старика было белым, под закрытыми глазами залегли темные круги. Искусанные губы шевелились. Дэниел прислушался. Менева звал дочь.

- Сейчас вы ее увидите, - любезно заметил генерал Горовиц и отправился за девчонкой. Взвод солдат, с винтовками, был готов. Амада послушно шла за Дэниелом, между шатров. Они оказались на маленьком плацу, где стояло каре солдат. Девушка, поежившись от холодного дождя, подняла голову и прошептала:

- Нет! Нет, что вы делаете! Нет, пожалуйста…, - Амада рванулась к отцу. Дэниел кивнул Кастеру: «Джордж». Ее держало трое солдат, но Амада все равно попыталась высвободиться.

- Папа! - высоко, пронзительно закричала девушка, - папа, милый, я здесь. Папа! - она рыдала. Менева, вынырнув из облака боли, велел себе:

- Нельзя уходить. Надо ей сказать, о ее матери, она не знает ничего…, Господи, зачем она сюда пришла, ее живой не отпустят. Пожалуйста, - попросил он, - пожалуйста, предки мои, позаботьтесь о девочке, предки Мирьям, сохраните ее…, А этот…, - Дэниел увидел, как Менева медленно, с усилием поднимает веки. Индеец не мог пошевелиться, он был прикручен к носилкам. Менева закашлялся, живот пронзила острая боль. Он почувствовал, как стекает кровь по шее.

- Кровью своей, - сильным, громким голосом сказал Менева, - проклинаю тебя, и обещаю, что ты не доживешь до утра. Проклинаю сыновей твоих, и все потомство твое, мужского пола…, Все они встретят смерть в огне и пламени…, Проклинаю! - он забился в стягивающих тело веревках:

- Амада, доченька, беги, беги, пожалуйста…, Проклинаю…, - серо-синие глаза индейца смотрели прямо на Дэниела. Генерал Горовиц велел: «Огонь!»

- В него ударит молния, - поняла Амада, - он умрет, на наших глазах, а папа будет жить…, Господи, прошу, ведь можешь Ты…, - она увидела, как дергается отец под пулями, как обессилено, падает окровавленная, седая голова.

- Папа! - крикнула Амада, - папочка!

Она сползла на землю, глаза девушки закатились. Врач, осмотрев тело, Меневы, кивнул: «Мертв, господин генерал».

- Отправьте ее ко мне в палатку, - распорядился Дэниел, глядя на лежащую без сознания девушку. Он взял мокрую, замшевую суму. Амаду положили на холщовые носилки. Дэниел наклонился над мокрым лицом, ее длинные ресницы задрожали. Генерал, удовлетворенно, подумал:

- Она будет покорной, всегда. Этого мне и надо.

Он забросил суму на плечо, и сказал Кастеру:

- До утра пусть меня не беспокоят. А его, - он указал на труп Меневы, - выкиньте в прерию. Гроза закончится, койоты им займутся, - Дэниел вскинул голову к темно-серым, низко висящим тучам. Молнии били в прерию, окружая лагерь стеной белого огня.

Дэниел с удовольствием выкурил первую после шабата папиросу и достал оловянную флягу с хорошим, шотландским виски. Девчонка лежала на походной койке, в фонаре, привешенном к колышку шатра, горели свечи. Утром здесь прибирался вестовой. Дэниел заглянул под койку: «Мог и это бы привести в порядок». Он увидел свежевыструганные, острые колья, молоток, и хмыкнул:

- Они не нужны. Завтра мы сворачиваем лагерь и двигаемся на запад.

Атака была готова. Дэниел и Кастер предполагали напасть на индейцев днем, и захватить в плен женщин с детьми.

- Менева теперь труп, - Дэниел сидел, привалившись спиной к деревянному столбу, блаженно вытянув ноги, - некому больше мутить воду. Они придут, на поклон, выручать свои семьи, и все подпишут.

Он зевнул и ощупал суму девчонки. Дэниелу было лень заглядывать внутрь. Оружия он не нашел, но там лежала какая-то книга. Генерал Горовиц вынул ее и замер. Он много раз видел эту Тору, в руках у бывшей невесты.

- Мирьям говорила, что потеряла ее, во время скитаний, - вспомнил Дэниел, - Менева ее что, подобрал где-то? Теперь и не спросишь. А девчонка, зачем ее таскает? - он открыл переплет. В свете фонаря буквы были четкими, уверенными. Дэниел прочел буквы на пожелтевшей бумаге, и усмехнулся.

Он бросил взгляд на койку: «Я, конечно, ничего ей рассказывать не собираюсь. И Мирьям она не увидит. Но хорошо, что мои дети от нее будут евреями. Я их заберу, сам воспитаю. Что за образование они получат, в прерии?

Девчонка чуть слышно застонала: «Она будет молчать и делать то, что я скажу. Иначе закончит так же, как ее отец».

Дэниелу почему-то, было особенно приятно думать, что перед ним дочь Мирьям.

- С ней у меня ничего и не сложилось, - он выпил еще и расстегнул китель, - а эта станет моей любовницей, сегодня.

В лагере имелись крепкие, надежные фургоны. Дэниел собирался, на время атаки, запереть в одном из них мисс Маккензи и приставить к девушке охрану.

- Потом двинемся обратно на восток, - он курил, разглядывая нежное, заплаканное лицо, растрепанные, темные волосы, - и я ее устрою, в постоянном лагере. Территория огорожена, никуда она не сбежит. Жаловаться ей некому, - Дэниел понял, что улыбается, - некуда идти мисс Маккензи.

Он подумал о мальчишке, что сидел на гауптвахте, но махнул рукой:

- Он тоже ничего не сделает, щенок. Он и не узнает, что Амада здесь. Объясню, что она, после смерти отца, обратно в горы подалась. Ему расскажут, что я велел Меневу расстрелять, - понял Дэниел и разозлился:

- Не собираюсь я отчитываться перед каким-то сопляком, будь он хоть трижды родственник. Тем более, он не американец. Что он понимает? Пусть убирается обратно в Англию.

Амада заставила себя приподнять гудящую голову. Она видела мертвое, окровавленное лицо отца, слышала треск ружейных выстрелов, и вспоминала голоснезнакомой женщины: «Тебя ждут испытания. Но я буду с тобой, помни это».

- Надо бежать, - сказала себе Амада.

- Бежать, забрать тело папы…, - она велела себе не обращать внимания на страшную боль в сердце, -найти Неистового Коня. Мы должны атаковать первыми. Пусть здесь никого не останется, пусть они все умрут, один, за одним. Я отомщу за папу, обязательно. Он уйдет на небеса, по красной дороге…, -она знала, что надо построить платформу и оставить на ней тело отца. В горах, Меневу бы завернули в лучшие, тонко выделанные шкуры. Тело укладывали в развилке ветвей высокой сосны. Амада напомнила себе, что надо отрезать локон волос отца и передать его шаману. Человек небес должен был хранить душу Меневы целый год. Ей тоже требовалось обрезать волосы, в знак скорби.

- Это потом, - она оперлась на локоть и посмотрела на генерала Горовица, - все потом. Зачем он велел меня принести сюда…, - Амада увидела рядом с мужчиной свою суму и незаметно огляделась. Оружия в палатке она не увидела.

- Он, кажется, пьет, - поняла девушка, - у него фляга. Может быть, он заснет…, Я не хочу, не хочу…, -она вздрогнула. Дэниел повернулся и встал.

Амада забилась в угол койки, подтянув под себя ноги, обхватив их руками. Она услышала, как стучат ее зубы. От него пахло кровью, табаком и чем-то острым, неприятным. Она поняла, что это виски. Шумел дождь, где-то вдали грохотали молнии. Дэниел присел на койку:

- Мисс Маккензи, поверьте, я не желаю вам зла. Если вы будете разумно себя вести, мы сможем прийти…, - Дэниел протянул руку, Амада отшатнулась. Он погладил девушку по щеке:

- К обоюдно приятной договоренности…, - он отпил из фляги:

- Господи, как я устал. Два месяца прошло, с тех пор, как мы из Сан-Франциско уехали. Хватит терпеть…, - он выпил еще и услышал робкий голос девчонки:

- Вы расстреляли моего отца…, - она всхлипнула. Дэниел, наставительно, ответил:

- Ваш отец был врагом законного правительства, смутьяном…, Я и вас могу расстрелять, мисс Маккензи, - он внезапно, жестко взял ее за подбородок, - прямо сейчас. Вы даже не американка, вы никто. Идет война, как вы знаете, - ее глаза, прозрачные, светло-голубые, смотрели прямо на Дэниела. Он, отчего-то вспомнил Мирьям.

- Правильно о нас сказано, - Дэниел развязывал шнурки на вороте замшевой, мокрой рубашки, обнажая белую шею девчонки, - жестоковыйные. Эта тоже такая. Авиталь, - едва не сказал он вслух. Она тряслась и бормотала что-то, отодвигаясь от него, закрываясь руками. Дэниел, как следует, встряхнул ее за стройные плечи:

- Запомни раз и навсегда, милая. Ты сделаешь то, что скажу я, и не будешь прекословить. Тогда ты будешь жить, - он лениво рассмеялся, - и неплохо. Не бойся. Я опытный мужчина, тебе понравится, -Дэниел потянул ее за руку к себе на колени: «Сиди спокойно, я тебя раздену».

Он распустил ей косы, - от девчонки пахло дождевой водой, травой прерии, - и медленно провел губами по белой шее.

От девчонки пахло дождевой водой, травой прерии.

- Что за черт, - внезапно, недовольно подумал Дэниел, снимая с нее рубашку, гладя по маленькой груди, - что за черт, никогда в жизни такого не было…, Это потому что я устал, выпил. Ладно, сейчас мисс Маккензи обо всем позаботится, - он толкнул девушку на землю и кивнул на свои расстегнутые бриджи: «Давай, милочка, отрабатывай мою благосклонность».

- Нельзя, - Амада вдыхала кислый запах пота, подавив тошноту: «Нельзя, эта женщина, кто бы она ни была, обещала, что меня ждут испытания. Это просто одно из них. Терпи и жди. А если он…, - Амада помотала головой: «Пожалуйста, не надо. Может быть ребенок…, Я не смогу, не смогу…, Он убил папу».

Дэниел недовольно посмотрел вниз. Девчонка ничего не умела. Он вздохнул:

- Придется ее учить, как Аталию. Это потому, что я утомился, - успокоил себя Дэниел: «Я высплюсь, и все будет в порядке». Он допил виски во фляге и, почти добродушно, сказал:

- Иди сюда, Амада. Мне надо отдохнуть.

Он раздел девчонку и уложил ее на койку. Она не двигалась, только мелко дрожала. Дэниел погладил ее пониже спины:

- Завтра утром продолжим, мисс Маккензи, - его горячее дыхание обжигало Амаде ухо. Она застыла, приказав себе не шевелиться. В голове у Дэниела приятно шумело. Рядом была покорная, тихая, молоденькая девушка.

- Совсем, как Аталия, - весело подумал он, - завтра мисс Маккензи станет моей.

Дэниел проверил. Она, конечно, была девственницей.

- Когда я ее привезу на восток Монтаны, - он зевнул, - она будет беременна, обещаю.

Он задремал, засунув руку между ног девушки, прижимая ее к себе.

Амада лежала, слушая шум дождя.

- Я тебе помогла, а теперь беги, - настойчиво повторила та женщина, - беги, Авиталь. Прямо сейчас. Девушка осмотрелась. Ее сума валялась под койкой. Она увидела только потрепанный, кожаный ремень. Амада подождала и высвободилась из его рук. Он что-то пьяно пробормотал, и перекатился на спину. Девушка, с отвращением, взглянула на его тело. Ее затошнило. Амада, открыв рот, подышала. Она быстро, кое-как оделась и опустилась на колени. Свечи в фонаре догорали. Амада потянулась за своей сумой и остановилась. Ее пальцы нащупали ручку молотка.

Она стояла, вспоминая мертвые глаза отца, и его крик: «Ты не доживешь до завтрашнего утра».

- Не доживет, - прошептала Амада. Девушка услышала спокойный, женский голос:

- Яэль, жена Хевера, взяла кол от шатра, и взяла молот в руку свою, и подошла тихонько к Сисере, и вонзила кол в висок его так, что приколола к земле; а он спал от усталости, и умер.

Амада достала один из кольев. Приставив его к темени Дэниела, девушка изо всех сил ударила молотком. Мужчина задергался, что-то хрипя. Череп раскололся, кровь хлынула на койку, на утоптанную землю. Амада едва успела подхватить свою суму. Она не хотела, чтобы Библию ее матери осквернила кровь убийцы. Над лагерем гремел гром, в палатке стоял металлический, острый запах. Его серые глаза остекленели, из ушей и рта сочилась кровь. Амада выдернула кол из головы Дэниела. Девушка размахнулась и вонзила его в живот мужчины. Амада увидела в ране что-то синеватое, скользкое: «Око за око».

Она дождалась смертной тени на его лице. Подхватив суму, девушка тихо, осторожно выскользнула из палатки в стену холодного, сильного дождя, заливавшего лагерь.

Первый эскадрон седьмого кавалерийского полка остановился перед ручьем. Лейтенант Мак-Дональд приложил к глазу подзорную трубу: «Вот они». Джон сидел в седле, сжимая побелевшими, застывшими пальцами поводья. Командир эскадрона пришел за ним на гауптвахту, когда тело дяди Дэниела лежало в одном из фургонов, в наскоро сколоченном гробу. Генеральскую палатку свернули, на ее месте виднелось темное пятно. Кровь впиталась в землю.

- Это индейцы, - хмуро сказал Мак-Дональд, - они хитрые, как лисы. Подослали сюда старика и девчонку, а потом прокрались в лагерь, и убили генерала. Ничего, - лейтенант сплюнул в траву, - мы отомстим мерзавцам, завтра. Атака готова. Иди, - он подтолкнул Джона к эскадронному шатру, -займись оружием.

Граф Хантингтон сидел, чистя винтовку, разбирая кольт:

- Кузина Амада мне говорила, что они пришли с миром…, Зачем она мне солгала? Получается, это из-за меня убили дядю Дэниела…, У него мальчики, двое. Тетя Аталия вдовой осталась…, - Джон встрепенулся и спросил у сержанта: «А что стало с этим индейцем, Меневой? Он тоже исчез?»

- Скорее, его труп, - хохотнул американец: «Генерал велел после расстрела тело в прерию выбросить. Мы так и сделали, а индейцы его подобрали. Говорят, - сержант понизил голос, - они каннибалы. Когда погибает смелый воин, вроде этого Меневы, они делят между собой его сердце и съедают…, -Маленький Джон справился с тошнотой: «А за что его расстреляли, Меневу?»

- Индейцев пора всех вырезать, - в сердцах отозвался сержант, - еще чего не хватало, пули на них тратить. Эта земля принадлежит нам, белым людям…, - он заговорил о завтрашней атаке. Джон, мучительно, повторял:

- Что я здесь делаю? Это не моя страна, не моя война…, Зачем я здесь? Кузина Амада с индейцами…, Ее отца приказал убить дядя Дэниел…, Я не хочу, не хочу поднимать против нее оружие. Я не хочу воевать.

Джон так и сказал сначала лейтенанту, а потом полковнику Кастеру. Тот смерил его холодным взглядом и процедил:

- Хорошо. Будешь в фургоне, вместе с телом своего дяди, а потом доставишь его в Сан-Франциско. Генерала Горовица похоронят на Арлингтонском кладбище, с полными военными почестями.

Мак-Дональд опустил трубу и велел Джону:

- Спешивайся. Лошадь тебе не нужна. Останешься здесь.

У графа Хантингтона отобрали даже кольт. Джон похлопал себя по карманам замшевой куртки. Жестяная коробочка с табаком лежала на месте, как и его охотничий нож. Прерию заливало яркое, утреннее солнце, день был отменный. Джон, проводил взглядом первый эскадрон:

- Зачем все это…, У индейцев, не только воины, в лагере старики, семьи. Амада, наверное, тело отца в горы повезла, чтобы его похоронили, в долине, где они живут.

Джон присел на приступку фургона и закурил. Он избегал смотреть на сосновый, простой гроб. Подросток вспомнил:

- У евреев хоронят всех одинаково, в саване. Хотя это военное кладбище. Дядя Дэниел, наверное, в форме будет. Бедные его мальчики, Александру шести не исполнилось.

Джон, внезапно, понял, что не может представить себя сиротой.

- Папа ничем таким не занимается, - твердо сказал себе граф Хантингтон, - он обеспечивает безопасность нашей администрации в Ирландии. А что у нас охрана, это положено, из-за папиной должности.

Отец всегда шутил, что собирается дождаться первого бала Джейн и уйти в отставку.

- Еще года четыре, - посчитал Джон, - я в Кембридже буду учиться. Потом уеду в Африку. Найду Петра, на приисках, в Блумфонтейне…, Интересно, Грегори останется в Англии, или все-таки в Бомбей отправится? - Джон задумался:

- Он, конечно, скрытный. Вроде и не сын по крови тете Марте и дяде Питеру, а похож на них.

Тетя Марта всегда отмалчивалась, или отшучивалась, когда дети спрашивали, почему сейф в стене ее кабинета, закрывается на кодовый замок.

- Требование профессоров Кембриджа, - смеялась женщина, - чтобы никто не мог подсмотреть решения экзаменационных задач.

Джон предполагал, что тетя Марта работает на правительство. Юноша, однажды, спросил об этом у отца. Они сидели в библиотеке, после охоты с лисами. Герцог был в хорошем настроении. Отец вытянул ноги к огню в камине:

- Работает. Придешь ко мне, после Африки, и все узнаешь. А если я к тому времени буду в отставке, -он пригубил виски в серебряном бокале, - узнаешь от самой тети Марты. Миссис Марты, - поправил себя Джон и поднял бровь:

- У нас так друг друга называют, дорогой мой. Без чинов, - он понюхал папиросу и пробормотал: «Виргинский табак. Некоторые предпочитают египетский, но для меня он слишком слабый».

У Джона в его коробочке лежал такой же табак. Он пах теплом и солнцем. Юноша покуривал, слушая далекие выстрелы. Он пытался не думать о гробе, за его спиной, накрытом американским флагом. Вместо этого, Джон представил себе, как отец выйдет в отставку. Герцог обещал выращивать в Банбери овощи. Мария Корвино, гостя в замке, занималась кухонным огородом. Она все время говорила:

- Здесь отличная земля, дядя Джон. Очень плодородная. Вы сможете брать призы на сельскохозяйственных выставках.

- Мария хочет сыроварню открыть, - вспомнил Джон.

- Жаль, что в Королевский Аграрный Колледж пока не принимают девушек. Хотя она переписывается с мисс Ормерод, энтомологом. Говорят, что она в колледже преподавать начнет. Мария для нее целую коллекцию вредителей, собрала, - Джон, невольно, улыбнулся:

- Джейн врачом будет, как тетя Мирьям. Люси ученым станет, конечно. Дядя Питер ее возил в Ньюкасл, на химическое производство, - Джон зевнул. Над зеленой, высокой травой, порхали бабочки. Он насторожился. Выстрелы, раздававшиеся на западе, стихли.

- Конечно, - горько подумал Джон, - они безоружные люди. Куда им против кавалерии, с винтовками, с пушками…

Он вздрогнул. Земля, казалось, колебалась под ногами.

Джон вскочил и выбросил окурок. Они мчались по прерии, их были тысячи. Подросток понял, что это не седьмой кавалерийский полк. Это были индейцы. Он, с ужасом, заметил высоко поднятые на пиках, окровавленные головы. До него донесся отчаянный, страшный крик. Мак-Дональда тащил на лассо один из всадников. Оскальпированная голова лейтенанта оставляла за собой кровавый след на траве. Джон стоял, не в силах двинуться с места, а потом увидел в прерии трупы кавалеристов. Он узнал полковника Кастера в человеке, с распоротым животом. Лошади индейцев ступали копытами прямо в тела. Джон, наконец, очнулся и бросился бежать, не разбирая дороги. Он только помнил, что ему надо оказаться на востоке. Над ним просвистело лассо. Джон почувствовал резкую боль в щиколотках. Юноша упал лицом на землю, на мгновение, потеряв сознание.

Очнулся он от прикосновения холодного лезвия. Над ним возвышался огромный, смуглый, индеец. Мощные руки были расписаны татуировками. С его пояса свисал свежий скальп, кожа еще кровоточила. Это были черные волосы полковника Кастера. Джона стошнило. Индеец только брезгливо поморщился. Юноша заплакал:

- Пожалуйста…, Не надо, не убивайте меня, мне всего пятнадцать…, У меня нет оружия, я не участвовал в атаке…

- У вождя Меневы тоже не было оружия, - с акцентом, презрительно, сказал индеец, - ему шел седьмой десяток.

Он кивнул на подъехавшего к ним юношу: «Ей тоже пятнадцать. Она сегодня убила два десятка ваших солдат. Сейчас я сниму с тебя скальп, и ты сдохнешь, как сдохли все, кто пришел сюда, на нашу землю, с войной».

Джон заставил себя поднять глаза. Она коротко остригла волосы, и казалась мальчишкой. Руки девушки покрывала кровь, на замшевом ремне болталось несколько скальпов. Глаза у кузины были холодные, пристальные. Она коротко сказала что-то на незнакомом языке. Индеец убрал нож от головы Джона.

- Уходи отсюда, - Амада перегнулась в седле и взглянула на жалкое, мокрое от слез, испачканное рвотой лицо. От него пахло страхом. Девушка заметила, что его солдатские бриджи потемнели между ног. Он стоял на коленях, не пытаясь высвободиться.

- Уходи, - повторила Амада, - и забудь, что ты меня видел.

Вокруг них собирались индейцы. Она, не обращая внимания на Джона, приподнялась в стременах:

- Меня зовут Лесная Роса Маккензи, и я сегодня отомстила за своего отца! Я буду мстить дальше, обещаю! Пока стоит небо и земля, мой народ не подчинится белым, это говорю вам я, его вождь…, -Джон не понимал языка. Юноша повторял себе:

- Она меня спасла, спасла…, Она сама убивала людей, солдат, офицеров…, - он кинул взгляд в прерию. Кто-то из раненых пытался подняться. Индеец, что хотел оскальпировать Джона, почти не целясь, метнул томагавк. Топорик вонзился человеку между лопаток. Раненый коротко застонал, и упал обратно в траву.

Кузина даже не посмотрела в ту сторону. Она тронула коня, направившись, в окружении других воинов, на запад. Высокий индеец, наклонившись, ударил Джона по лицу. Светловолосая голова мотнулась, Джон свалился на бок. Индеец, спокойно, проехал копытами коня по его руке. Джон услышал, как ломается кость. Перед его глазами встало темное облако боли. Он вошел туда, почти с радостью.

Неистовый Конь догнал Амаду:

- Я могу остаться с тобой, Лесная Роса. Помочь довезти тело Меневы домой, пожить у тебя в типи…, А потом вернуться сюда, - он обвел рукой прерию, - здесь мой народ. Ты вождь своего народа, тебе нельзя их бросать, - Амада, с удивлением, увидела, что лакота немного покраснел.

- Поживи, - согласилась девушка и посмотрела вперед. Прерия была усеяна трупами белых.

- Так теперь будет всегда, - твердо сказала себе Амада, - пока я жива.

Она пришпорила лошадь. Вода Литтл-Бигхорн немного покраснела. Амада проводила взглядом тело, плывшее вниз по течению.

- Папа был бы доволен, - подумала девушка, и обернулась: «Поторапливайтесь. Надо до заката уйти дальше, на запад».

Джон очнулся от лая койотов. Солнце опускалось. Он присел, закусив губу от боли:

- Амада была здесь, я помню…, Полка больше нет, индейцы его вырезали…, Мне руку сломали, хорошо, что левую, - Джон заставил себя распутать правой рукой лассо. Шатаясь, он поднялся на ноги. Он был один, во всей бескрайней прерии. Наверху слышались хриплые крики стервятников.

- Мертвечину чуют, - мрачно понял Джон. Осмотревшись, он внезапно, отчаянно, закричал: «Нет!».

Пика воткнули в землю, на ней висела оскальпированная, с выколотыми глазами, голова дяди. Вокруг жужжали мухи.

- Вот голова Олоферна, вождя Ассирийского войска, Господь поразил его рукою женщины, - вспомнил Джон. Он разрыдался, глядя в изуродованное, посиневшее, распухшее лицо. Джон пошел на восток, глотая слезы, спотыкаясь о трупы. Над ним темнело огромное, вечернее небо прерии.

 

Сан-Франциско

Лубок Маленькому Джону наложили в Монтане. Ранним утром, после резни, его отыскал в прерии кавалерийский разъезд из двигавшегося вслед за ними соединения. Юноша не помнил, как он упал в траву. Джон знал только, что он шел, пока у него хватало сил. Он старался не вспоминать о скальпах, об окровавленных руках кузины, о голове дяди, торчавшей на пике. У юноши был жар. Он простудился во время ночевки в прерии. Его привезли в лагерь, и отправили к хирургу. В опиуме Джону отказали, его держали для тяжелораненых и операций. Врач налил юноше полный стакан дешевого, кукурузного виски, и бесцеремонно засунул между зубами деревяшку. Перелом оказался несложным. Джону пообещали, что до Сан-Франциско рука начнет действовать. Так оно и оказалось.

Джон все равно просыпался в поту, каждую ночь. Он стонал, видя оскальпированные головы, кровь на траве прерии, слыша крики раненых. Санитар хмуро сказал ему:

- Это пройдет. Я два десятка лет в армии, видел таких выживших, как ты. У всех кошмары. Надо потерпеть, - негр присел на койку Джона:

- А пить не надо. Тебе всего пятнадцать, не стоит сейчас начинать..., - он, внезапно, погладил юношу по голове. Джон всхлипнул: «Они мне снятся, все время».

- Знаю, милый, - кивнул негр.

- Я при Геттисберге раненых с поля выносил. Мне тоже все это снилось, долго, - санитар стал приходить к нему ночью. Джон просыпался, что-то крича, прося его пощадить. Негр ласково держал юношу за руку и мурлыкал тягучие, южные песни. Джон сворачивался в клубочек, накрывался с головой одеялом, и слушал тихий голос санитара. Ему становилось легче.

Его допросила военная разведка. Джон ничего не сказал об Амаде. Из полка, кроме него, никто не выжил. Джон это знал, и молчал. Он описал того индейца, что хотел снять с него скальп. Офицер вздохнул, покусав карандаш:

- Неистовый Конь, вождь лакота. Он себе с десяток расстрелов заработал. Надеюсь, когда-нибудь мы его прикончим.

Индейцы пропали. Армия обшарила всю равнину рядом с Литтл-Бигхорн, не найдя ничего, кроме остатков лагеря.

- Здесь, на карте, белое пятно на белом пятне, - хмуро сказал ему дознаватель, - на западе горы, на севере тоже. Граница с Канадой не охраняется..., Их теперь можно всю жизнь искать, этих индейцев.

- И не найти, - закончил про себя Джон. Юношу, вместе с гробом и военным конвоем, отправили в Солт-Лейк-Сити. Его ждал дядя Джошуа. Горовицам, как ближайшим родственникам покойного, Джошуа, как раввину, немедленно послали телеграмму. Джон увидел добрые, серо-синие, в едва заметных морщинах глаза дяди, и расплакался. Дядя Джошуа обнял его:

- Не надо, не надо, милый. Тетя Бет ждет, дети тоже..., Побудешь у нас. Потом поедем в столицу, на похороны. Военное ведомство все организует. Я дал телеграмму твоей матери. Она взяла билеты на пакетбот, что из Ливерпуля отходит. Отец твой в Дублине на него садится, и сестра твоя приедет..., -Джон шмыгнул носом, и, невольно, подумал:

- Даже папе удалось вырваться. Хотя он, наверное, все равно по работе что-то будет делать. Он никогда еще в Америке не был.

Гроб они оставили в Солт-Лейк-Сити. Его должны были погрузить на тот поезд, где собирались ехать вдова генерала, семья Горовицей и Маленький Джон.

- Устроим тетю Аталию в столице, - вздохнул Джошуа, - дождемся Сары-Джейн и отправимся в Нью-Йорк.

Вдова дяди Дэвида несколько лет назад вышла замуж за чернокожего священника. Сара-Джейн заведовала школами для цветных в штате Теннеси. Она сообщила телеграммой, что приедет в Вашингтон и поможет Аталии во время траура.

Горовицы, вместе с детьми, отплывали на Святую Землю. Джошуа взял отпуск, на год, а Бет подписала контракт на новую книгу, продолжение своих давних очерков о востоке. Они собирались побывать и в Каире, и в Стамбуле.

Джон и дядя Джошуа вернулись в Сан-Франциско. Бет хлопотала над юношей, он играл с девочками Горовицей. Джон, постепенно, прекратил вспоминать залитую солнцем прерию и крики умирающих людей. О Меневе и Амаде Джон ничего, никому не сказал. Аталия сидела шиву, не спуская с коленей младшего сына. Мальчики были еще маленькими. Рав Горовиц успокоил невестку:

- Я по Дэниелу кадиш прочту, на похоронах, и буду читать дальше. Авраам только через три года сможет это сделать. Ты не волнуйся, - он взглянул на женщину, - военное ведомство его будет бесплатно учить, в Вест-Пойнте. С бар-мицвой его я все улажу..., - Джошуа вспомнил, что Аталия даже не заплакала, когда пришла телеграмма из Монтаны. Мальчики рыдали, она их утешала. Авраам говорил, что станет военным, и отомстит за отца. Аталия обнимала их и думала только об одном:

- Господь его покарал, за папу, за все, что он с нами сделал. Спасибо, спасибо, я теперь свободна..., Может быть, - робко подумала женщина, - может быть, Макс приедет, найдет меня...

Ночами она просыпалась в своей широкой постели и улыбалась. Так хорошо ей было, когда Дэниел уезжал по службе.

- Он никогда больше не вернется, - Аталия, блаженно, закрывала глаза, - никогда больше мне не придется..., Я найму слуг, кухарку. Я в жизни больше к плите не подойду, не буду убирать..., -чиновник военного ведомства приехал из столицы штата, Сакраменто. Он встретился с вдовой генерала.

Аталии полагалась большая пенсия. Завещание Дэниела лежало у его адвокатов, в столице. Аталия знала, что покойный муж оставил все сыновьям, в равных долях. Ей отходило хорошее, пожизненное содержание, в том случае, если она не выйдет замуж. Аталия и не собиралась замуж. Она хотела отправить Авраама в военное училище и поехать с младшим сыном в Европу. Она шептала:

- Париж, Венеция, Баден-Баден. Я все это увижу, наконец-то..., Мне тридцать лет, я молодая, красивая женщина...

Аталия ни о чем не беспокоилась. Бет присматривала за мальчиками. Натан утешал Александра, они очень сдружились. Она сидела, принимая соболезнования, мечтая о жизни, что настанет после похорон мужа.

- Десять лет, - горько думала Аталия, - десять лет, как в тюрьме..., Бедный папа, жаль, что он не дожил..., - она утирала слезу, когда вспоминала об отце. Полковника Вильямсона похоронили в Мэриленде, на тюремном кладбище. Аталия не могла поехать на погребение. Муж был в городе, и ее бы никуда не отпустил.

- Я перенесу папину могилу, - пообещала себе женщина, - на епископальное кладбище, где Майкл лежит. Авраам будет в синагогу ходить, он отца помнит..., И Александр тоже, не забирать же его из школы..., Но я туда больше ногой не ступлю, - зло сказала себе Аталия, - никогда.

Траур закончился в четверг вечером. На исходе субботы они уезжали в особом вагоне в Сакраменто, а оттуда в Солт-Лейк-Сити. Джон стоял в гостиной Горовицей, глядя, как тетя Бет и тетя Аталия, вместе с девочками, зажигают свечи. Рав Горовиц увел мальчишек в синагогу: «Ты отдыхай, милый мой. Дорога впереди длинная».

У тети Бет было много подсвечников, для каждого ребенка. Маленькая Лея спокойно сопела на руках у матери. Девочки сгрудились вокруг стола, вразнобой говоря благословение, закрыв ладошками глаза. Джон вспомнил костер в прерии, две свечи, врытые в землю, и ее грустный голос:

- Моя мать была дочерью Израиля, только я ее не помню, кузен Джон.

Ее темные косы бились на ветру, трепетали огоньки, над прерией садилось солнце. Юноша увидел светло-голубые глаза Амады: «Господи, позаботься о ней, пожалуйста. Где бы она ни была».

 

Вашингтон

Портье в отеле Вилларда, на Пенсильвании-авеню, листая поданный ему паспорт, понял, что никогда еще не видел русских. Мистер Волков, новый постоялец, носил отменный, серого льна, летний костюм. На манжетах крахмальной рубашки посверкивали бриллианты запонок. Пахло от него сандалом. Саквояжи у нового постояльцы были от Гойяра. По-английски он говорил без акцента. Гость поднял бровь, когда портье похвалил его язык:

- Мы, русские, очень талантливая нация.

По бумагам мистер Волков был дворянином. Он проживал в Санкт-Петербурге, столице империи. Он объяснил, что путешествует, портье вспомнил прусские и французские штампы у него в документах. Мистер Волков собирался познакомиться с Америкой. Гость взял хороший, двухкомнатный номер. Он попросил принести холодной воды, лето в Вашингтоне было жарким и влажным, сварить кофе и послать мальчика за газетами.

Оставшись один, гость снял пиджак, и распахнул окно. Мистер Волков внимательно пролистал The Daily Evening Star. Внизу звенели омнибусы, кричали мальчишки, разносившие лимонад. Как Макс и предполагал, сведения, что он прочел в New York Evening Post, сойдя с пакетбота, оказались верными. Некролог, за подписью президента Гранта и министров, сообщал о безвременной кончине верного сына американского народа и талантливого военного. Церемония похорон должна была состояться сегодня, на Арлингтонском кладбище. Вел ее кузен погибшего генерала Горовица, раввин Горовиц, из Сан-Франциско.

- Он в отеле Вилларда не будет останавливаться, - смешливо пробормотал Макс, - здесь бекон на завтрак подают. Они, наверняка, у покойного Дэниела в особняке живут. Вместе с Аталией, - он потянулся и забросил руки за голову.

На кладбище Максу делать было нечего. О кузене Дэниеле он не скорбел. К тому же, судя по статье, на погребении собирался присутствовать президент Грант. Постороннего, с русским паспортом, к могиле бы не пустили.

- Тем более, - Волк курил папиросу, - приехала Бет..., Не надо родне знать, что я здесь. Аталия меня, разумеется, не выдаст.

Русский паспорт, настоящий, надежный, ему устроил пан Крук. Волк до сих пор называл родственника именно так. Федор Петрович сделал это в благодарность за сведения о жизни семьи. Получал их Волк у Юджинии.

Он аккуратно, несколько раз в год навещал Париж. Макс виделся со своими поверенными. Квартира и акции приносили отличный доход, его книги переиздавались. Невестке он говорил, что находится в городе по поручению таинственного, как Макс его называл, «комитета». Волк не хотел появляться на рю Мобийон. Дети, Пьер и Жанна, могли проболтаться о визитах дяди. Максу, с его занятиями, это было совсем ни к чему.

Последние несколько лет он провел между Германией, Польшей и Россией. Федор Петрович ни о чем не подозревал. Волк, с наслаждением, отпил крепкого кофе:

- Император обречен. У нас целая организация, у нас инженеры, техники..., Мы начнем с царского поезда, а, если попытка будет неудачной, доберемся и до дворца.

Комитет, глубоко законспирированная, террористическая ячейка «Интернационала», действительно существовал. Макс, на подпольном съезде организации, добился ее создания.

- После нашего поражения в парижской революции, - сказал Волк товарищам, - понятно, что власти коммунизма можно достичь только путем безжалостного уничтожения правящих классов. Буржуа, дворян, попов, - здесь он вспомнил каноника Корвино, и поморщился, - а также военных и высшей аристократии.

Они сидели в кабачке на берегу Женевского озера. Любой бы принял компанию за экскурсантов, с альпенштоками и биноклями. Женщины были в коротких, по щиколотку, юбках без турнюров, с шотландскими пледами. У Макса в руках красовался альбом с гербарием альпийских растений. В склеенных листах он перевозил деликатные документы. Волк посмотрел на темно-синюю воду, и отпил лимонад: «Только этим путем, товарищи». Ячейку он сколачивал больше года, работа еще не была закончена.

Макс связался с исполнительным комитетом «Народной Воли», с ирландскими фениями и старыми соратниками, инженерами из Германии. Они провели тренировочную акцию, подорвав железнодорожные пути в Польше. Три вагона сошло с рельс, погибли два десятка человек. Макс отмахнулся: «Когда рубят лес, никто не думает о щепках, товарищи». В Америке, он собирался найти своих приятелей, бывших аболиционистов. Максу нужны были крепкие, смелые, спокойные люди с техническими специальностями. Он достал блокнот: «Навещу Аталию, как я Юджинию навещаю, - он усмехнулся, - и поеду в Чикаго».

В Париже Волк останавливался, с бельгийским или американским паспортом, в хорошем, скромном католическом пансионе у аббатства Сен-Жермен де-Пре. Кузина Эжени приходила к нему почти каждый день. Волк, в постели, выслушивал семейные новости. Он улыбался, целуя женщину:

- Я бы им всем непременно написал, Эжени. Но у меня требования безопасности..., - он неопределенно поводил рукой. Женщина кивала. Макс знал, что Федор Петрович тоже появляется в Париже, несколько раз в год. Волк присвистнул, глядя на блокнот:

- Пан Крук Эжени до ее смерти в покое не оставит. Однако он ее хотя бы больше не бьет, кажется. И что ему еще надо? У него в Санкт-Петербурге есть содержанка, эта самая Соловьева.

Соловьеву Максу надо было соблазнить. Через нее Волк хотел добраться до любовницы императора, Долгоруковой.

- Но сначала, - сказал он себе, - сначала Аталия и маленькое мероприятие, что пан Крук поручил мне устроить в Лондоне. Не сейчас, немного попозже. Деньги он заплатил отменные, - Макс зевнул, -заодно доктора Кроу повидаю. Думаю, она мне будет рада.

В лондонском деле Макса беспокоила кузина Марта. Он даже написал родственнику, что, по его, Волка, прикидкам, безопаснее все устроить не в Лондоне, а в Дублине. Никто ничего бы не заподозрил. Ответственность за взрыв взяли бы на себя ирландские фении.

- Их повесят, рано или поздно, - лениво размышлял Макс, - бомбой больше, бомбой меньше..., - но родственник уперся, и упрямо настаивал на Лондоне.

- Еще застань его в Лондоне, - недовольно подумал Волк, - надо узнавать расписание его поездок..., Девчонку я бы Федору Петровичу привез, однако он хочет одновременно и от его светлости избавиться..., Интересно, - Макс усмехнулся, - чем это дядя Джон насолил пану Круку? Или, скорее, Российской империи..., - он свернул газету и насторожился. Из-за двери раздался знакомый, женский голос:

- Джон, Джейн, поторапливайтесь, экипаж готов. Папа приедет прямо на кладбище, вместе с военным министром.

- Их не было на доске с постояльцами, - Волк, в сердцах, швырнул газету в угол номера, - что они делают в гостинице? Хотя мой дядя, - он издевательски усмехнулся, - вряд ли собирается объявлять на весь Вашингтон, что он здесь. Я видел, у входа, мужчин в пиджаках. Наверняка, агентство Пинкертона прислали его охранять.

Оставаться у Вилларда было нельзя. В любую минуту Волк мог наткнуться на тетю с детьми, или, того хуже, его светлость. Он решил оставить саквояжи в номере и переночевать в другом пансионе, беднее, где-нибудь у Потомака.

- Дождусь отъезда Горовицей, - Волк, рассовывал по карманам портмоне и папиросы, - и приду к Аталии. Она меня не выдаст, никогда.

Он проследил, как закрытое ландо отъезжает от гостиницы. Вслед за ним направились еще два экипажа. Волк спустился вниз.

Джейн широко открытыми, синими глазами, разглядывала Пенсильвания-авеню. Она искоса посмотрела на Джона. Брат похудел. Лубок ему сняли, когда он вернулся в столицу. Джон ничего ей не рассказывал. Джейн подозревала, что брат просто не хочет об этом говорить. Девочка, украдкой, прочла в газете описание резни в Монтане, снабженное фотографиями. Она поежилась: «Господи, бедный мой братик...». Мать возила их в Белый Дом и в Конгресс. Они побывали в имении Джорджа Вашингтона, на Потомаке. Джейн в первый раз плыла на трансатлантическом пакетботе, первый раз видела Америку.

- Здесь все, - подумала леди Холланд, - больше, чем в Англии. Просторней. Обязательно расскажу девочкам. Люси еще в Америку не ездила, но тоже собирается, - семья Кроу проводила Рождество в замке. В Банбери должен был гостить и каноник с внучкой, и, ди Амальфи, и миссис Кроу, вместе с маленьким Николасом.

- И Грегори приедет, из Эдинбурга, - вздохнула Джейн, - однако он, наверное, все время за учебниками будет сидеть. Он очень серьезный, - девочка нашла руку брата и пожала ее. Джон, слабо, улыбнулся.

От матери пахло знакомо, привычно, фиалками. Полина надела платье темно-лилового шелка, с турнюром. Белокурые волосы герцогини прикрывал летний, шелковый капор.

- Бедный мой мальчик, - подумала Полина, - кто знал, что все так закончится..., Аталию жалко, двое детей у нее на руках..., Ничего, сейчас Джон вернется в школу, оправится..., - Горовицы остановились у Аталии. Дом был полон детей, Полина и Джейн с удовольствием с ними возились.

- И новорожденную с собой берешь, - восторженно сказала герцогиня Бет, - не боишься за нее.

Жена раввина подмигнула ей:

- Мы, думаю, с еще одной новорожденной вернемся. Хотя на все Божья воля, конечно.

Полина смотрела на детей.

- Вырастить бы их, - попросила женщина, - женить, замуж выдать..., Пусть Джон в отставку уходит. Марта его заменит. У Марты тоже дети..., Она хотя бы радикалами не занимается. Будет отчеты анализировать, решения принимать..., Не поедет же она в Ирландию, - Полина все время беспокоилась за мужа. Свекровь сказала ей:

- Я тоже, милая моя, волнуюсь. Он мой единственный сын. Я столько лет даже обнять его не могла. Однако он сюда, - Ева обвела рукой каменную, широкую лестницу в замке, - приезжает, чтобы отдохнуть, с тобой повидаться, с детьми..., Не надо, чтобы он видел, как мы за него переживаем, -твердо заключила Ева.

Полина коснулась все еще красивой, тонкой, с заметными морщинами руки старой женщины и кивнула. Она не говорила с мужем об Ирландии. Они говорили о новых книгах. Герцог просил: «У меня нет времени читать. Рассказывайте мне краткое содержание, милые». Полина обсуждала с мужем процессы, для которых готовила документы, работу в убежище для женщин с детьми. Эми, с тех пор, как вернулась в Лондон, тоже стала помогать герцогине. К ним приезжали гости, дети разыгрывали шарады и домашние спектакли. Полина видела, что морщины на лбу мужа исчезают. Он начинал улыбаться и даже смеяться.

Он и здесь, в Америке, был в хорошем настроении.

Джейн что-то тихо говорила брату. Полина подумала:

- Может быть, попросить Джона найти Макса? Юджиния ничего не знает. В Париже он не появлялся..., Может быть, Макса нет в живых..., - Полина поправила капор:

- Не надо. Джон занят, не надо его беспокоить. Макс не ребенок. Захочет, сам объявится.

Ландо остановилось у входа на кладбище, оцепленного агентами Пинкертона. Полина позвала детей: «Пойдемте, милые. Потом траурный обед, у тети Аталии».

Она подала руку сыну и шепнула:

- Неделю побудем здесь, из-за папиных встреч, и поедем домой. Рука твоя хорошо двигается, к Рождеству ничего заметно не будет.

Джон кивнул. Он и отцу ничего не сказал, ни о кузине Амаде, ни об ее отце, ни о том утре, когда он видел оскальпированных, умирающих людей. Дядю Дэниела хоронили в закрытом гробу, так было положено у евреев. Джон, с облегчением, понял:

- Очень хорошо. Я бы не смог, не смог на него смотреть..., - дядя Джошуа встречал их у кованых ворот. Рядом стояла тетя Аталия, с мальчиками. Женщина была в глубоком трауре. Голубые глаза рассеянно смотрели куда-то вдаль, она держала за руки детей. Подъехал президентский кортеж. Они пошли здороваться с мистером Грантом и его свитой.

После похорон погода испортилась. В Вашингтоне полили затяжные, летние дожди. Аталия, после траура, собиралась поехать с мальчиками в Ньюпорт, на океан. Горовицы, и семья его светлости, отправились в Нью-Йорк. Аталия, с помощью Сары-Джейн, должна была подобрать прислугу для особняка. Военный министр, пригласил ее и детей на чай. Он потрепал Авраама по светловолосой голове:

- Будущий генерал Горовиц. Через три года ждем тебя в Вест-Пойнте, милый. Надеюсь побывать на твоем выпуске.

Авраам вытянулся и щелкнул каблуками детских ботинок. После гибели отца мальчик повесил в детской его фотографическую карточку. Дэниел снялся в новой, генеральской форме, после присвоения звания. Авраам взял старый молитвенник отца, изданный в Амстердаме, забрал из библиотеки тканое, индейское одеяло и томагавк, что Дэниел привез с территорий. Авраам серьезно сказал матери:

- Когда стану лейтенантом, попрошусь на запад. Буду сражаться с индейцами, и отомщу за смерть папы.

Аталия вздохнула. Она почувствовала, что младший сын дергает ее за руку:

- Я останусь с тобой, мамочка, всегда, - тихо шепнул Александр, - никуда не уеду..., - ребенок посмотрел на мать голубыми, серьезными глазами.

- Ты мой хороший мальчик, - Аталия присела и обняла его, - Авраам пойдет учиться, а мы с тобой навестим Европу, тебе понравится.

На столе орехового дерева горели свечи. Аталия все еще была в трауре, и не могла ходить в гости. Раввин синагоги забрал мальчиков на службу и привел Александра обратно. Авраам попросил разрешения переночевать в доме раввина. Он дружил с его младшим сыном.

Аталия уложила малыша и села писать объявления о найме слуг в газеты.

- Я десять лет не писала в субботу, - поняла она, - только когда Дэниел уезжал. Господи, какое счастье, - она до сих пор не могла поверить, что овдовела. За ставнями библиотеки шумел дождь, в комнате пахло виргинским табаком покойного мужа. Особняк Вулфов сдавался. После замужества и переезда в Теннеси Сара-Джейн отправила семейные вещи в Лондон, Марте.

- Наверное, Марты сын здесь будет жить, - Аталия перечитала объявление, - если в Америку вернется. Он сейчас в Южной Африке, на приисках работает, - она вздрогнула, услышав стук бронзового молотка.

- От раввина, что ли..., - Аталия вскочила, - может быть, у Авраама жар..., Погода резко поменялась, нетрудно простудиться, - она накинула шаль и только в передней поняла, что голова у нее непокрыта. Дэниел всегда настаивал, чтобы она даже дома носила шляпу, или капор, как пристало замужней, благочестивой женщине.

Аталия набросила на голову тонкий кашемир, и робко спросила: «Кто там?»

- Капитан де Лу, - услышала она почти забытый голос, - я вернулся к вам, мисс Вильямсон. Я обещал принести цветы..., - Аталия, путаясь в засовах, открывала дверь. По гранитному крыльцу хлестал дождь. Он стоял с букетом белых роз, высокий, красивый, в насквозь промокшем костюме.

- Мисс Аталия, - услышала она, - не знаю, помните ли вы меня..., - Аталия ахнула. Макс опустился на одно колено и протянул ей букет, прижавшись губами к руке. Она похорошела, весело подумал Макс, поднимаясь, обнимая ее, теперь не девочка, а женщина. Он целовал Аталию, слыша ее неразборчивый шепот. Лепестки белых роз разлетелись по темному граниту ступеней. Они оказались в передней, Макс потребовал:

- Как тогда, любовь моя, прямо здесь. Прости, прости, что я тебе не писал…, Меня преследовала полиция, меня приговорили к смертной казни..., - Аталия ничего не понимала. Она подняла траурные юбки, чувствуя, как рвется белье, мотая белокурой головой.

Александр всегда просыпался рано. Отец, когда был в столице, всегда будил мальчиков, делал с ними зарядку, и следил, чтобы они молились.

- Папы больше нет, - грустно подумал ребенок, - и Авраам у раввина заночевал. Натан в Святую Землю уехал. Только через год увидимся.

Он пробормотал короткую молитву, которую знал наизусть и выглянул в коридор. Мальчик хотел пойти, полежать с мамой. Он всегда так делал, когда мама спала одна, но сейчас дверь ее комнаты была заперта.

Он наклонил голову. Снизу, с кухни, доносился запах кофе.

- Мама встала, - обрадовался Авраам, - вафель можно будет съесть. Но ведь шабат, - он, недоуменно, остановился, - нельзя плиту разжигать. А если это воры? - мальчик испугался, но все равно, как был, в длинной ночной рубашке, пошел вниз.

Высокий, белокурый, красивый мужчина, папиных лет, стоял над горящей плитой, покуривая, следя за медным кофейником. На нем был бархатный халат Дэниела. Кофейник засвистел, мужчина налил себе кофе, в папину чашку, как заметил Александр. Он обернулся. Глаза у него были голубые, как летнее небо, большие, красивые. Он весело улыбался.

- Одно лицо с Вильямсоном, - хмыкнул Волк, глядя на младшего сына Аталии. Она еще спала. Женщина задремала только на рассвете. Аталия, нежно прошептала:

- Конечно, конечно, милый мой, я никому не скажу, что ты здесь..., Приходи каждый вечер. Мальчикам я объясню, что ты родственник, из Европы, по линии моего отца..., - Волк поцеловал темные круги под ее глазами: «Спасибо тебе. Спи спокойно. Я здесь, я с тобой».

- Дэниел, наверное, его терпеть не мог, - понял Волк, - но Аталия его любит больше, чем старшего сына, это понятно. Бедный мальчишка, - у ребенка были растрепанные, каштановые кудри, и заспанные, сонные глаза.

Волк задумался:

- Я никогда не видел девочку Юджинии. Жанна. Тоже, может быть, моя дочь. Но Юджинии этого не скажешь. Она себе вбила в голову, что это ребенок Анри. Пусть будет Анри, - девочка Волка совершенно не интересовала, как и другая, что жила в Лондоне.

Он пожарил мальчишке оладий, сделал ему кофе с молоком, и усадил себе на колено:

- Поедим, вместе. Я вчера поздно вечером приехал, из Европы. Вы меня не видели. Меня Волк зовут, а тебя Александр, я знаю, - мальчик был теплый, тяжеленький, он облизывал пальцы, а потом привалился головой к плечу Волка. «Пахнет, как от папы, - понял Александр, - это сандал». Ему стало хорошо и уютно. Ребенок потребовал:

- Дядя Волк, расскажите сказку! Только не из Торы, - Александр скорчил рожицу, - мы ее и так все время учим.

Волк, сам того не ожидая, поцеловал мальчишку в затылок. Он, таинственным голосом начал: «Слушай легенду о римских гладиаторах, восставших против своих угнетателей...». Шуршал мелкий, утренний дождь. Волк слышал легкое, спокойное дыхание ребенка. Александр сидел, открыв рот, ловя каждое его слово.