Время тревог…

Начало холодной войны. Большевики — это крокодилы. Второе лицо писательницы Катарины Причард. Шпионские страсти

Вторая мировая война позади, жизнь в Австралии налаживается. Страна далека от мировых катаклизмов — в ней почти нет безработицы, низкий уровень инфляции, высокие заработки. И все же что-то волнует людей, что-то тревожит общество.

Там, за океаном, в Северном полушарии, разгорается холодная война. Уинстон Черчилль предупреждает британцев, чтобы они «не забывали, что большевики — это крокодилы». Премьер выступает со знаменитой «фултонской речью» — «лучше быть атомизированным, чем коммунизированным», — которую принято считать началом холодной войны.

Поток иммигрантов из Европы, и особенно из Восточной Европы, несет в Австралию не только бациллы страха перед коммунизмом, но и лучшее понимание его брутальной природы. Китай становится «красным». В июне 1950-го вспыхивает корейская война, разделившая Корейский полуостров на два лагеря. Премьер-министр Австралии предупреждает нацию, что коммунизм расползается по Юго-Восточной Азии и предстоит нелегкая борьба с силами, которые угрожают благополучию австралийской жизни.

И вдобавок американская разведка, перехватившая шифровку между советским посольством в Канберре и Москвой, предупреждает австралийское правительство, что в стране не только оперируют советские агенты, но, возможно, они внедрены даже во власть.

Естественно, что все это накаляет общество. А одним из кульминационных моментов, ставших своего рода запалом к холодной войне в Южном полушарии, становится дело российского шпиона Владимира Петрова, бывшего третьим секретарем советского посольства в Канберре, и его жены, Евдокии, тоже офицера советской разведки, работавшей шифровальщицей посольства.

Вообще, дипломатические отношения между Австралией и СССР были впервые установлены в 1942 году, на встрече министра иностранных дел Австралии доктора Эвотта и его советского коллеги Вячеслава Молотова. Вторая мировая война сблизила обе страны. Советский посланник отправился в Канберру, а австралийский дипломат Вильямс Слейт — в Куйбышев, где тогда располагалось эвакуированное советское правительство, опасавшееся, что Гитлер может захватить Москву.

Об уровне тогдашнего понимания австралийцами советской системы и моральных качеств ее руководителей красноречиво говорят записи в дневнике австралийского дипломата. «Я восхищаюсь Сталиным, — писал мистер Слейт. — Он является одной из величайших личностей своего времени». О кровавом прокуроре Андрее Вышинском, известном по шумным процессам 1930-х годов, тот же мистер Слейт писал: «…Дружелюбный, приятный, теплый в общении человек…» Слава богу, что уже через четыре месяца этот «прозорливый» дипломат был отозван со своего поста. Впрочем, несколько позже советское посольство в Канберре тоже сотрясалось от приглушенного хохота, когда министр иностранных дел Австралии доктор Эвотт заявил, успокаивая своих коллег по поводу советского шпионажа: «Я лично обратился к господину Молотову с вопросом, ведет ли Советский Союз в Австралии разведывательную деятельность. И господин Молотов ответил мне: «Нет, не ведет»».

Вернемся, однако, к так называемому «делу о шпионаже Владимира Петрова», которое началось еще в конце Второй мировой войны. Благодаря радиоперехвату американцы установили, что японцам стали известны сроки будущих операций союзных войск на Соломоновых островах и в Новой Гвинее, а также численность войск коалиции в этом районе. Дальнейшая расшифровка показала, что источником этой сверхсекретной информации, переданной в Токио, является советское посольство в Австралии. Другими словами, советская сторона предала своих союзников и действовала в пользу врага.

С этого момента австралийские спецслужбы начинают внимательно следить за советскими дипломатами. В их поле зрения попадают не только посольские работники, но и некоторые деятели компартии Австралии, например весьма почитаемая в свое время советскими идеологами писательница Катарина Причард — одна из основателей австралийской компартии, известная в шпионских кругах под кличкой «Академик».

Почувствовав, что «сеть» под угрозой, советская сторона отзывает ряд сотрудников посольства, а также резидента разведки, работавшего под прикрытием корреспондента ТАСС. Вместо него в 1952 году в Канберре появляется новый третий секретарь советского посольства — Владимир Петров с женой.

Само собой разумеется, австралийская сторона понимала, что приехал не ангел с крылышками. Петров был подполковником КГБ-ГРУ, присланным координировать советскую разведывательную сеть в Австралии. Он сразу же попадает под плотное наблюдение агентов ASIO — австралийской контрразведки.

Первое, на что агенты обратили внимание, — это на то, что Петрову по душе австралийский стиль жизни и что он проводит немало времени в пабах и «не дурак выпить». Затем от новых местных приятелей Петрова поступает сообщение, что он совсем не «стальной чекист», как можно было ожидать, а скорее кандидат в перебежчики. С этого момента сотрудники ASIO начинают «работать» с Петровым.

Мотивы самого Петрова неоднозначны. По одной из версий, Петров предал свое родное ведомство по идейным соображениям — разочаровался в советской системе. По другой — его попросту купили за смехотворную по сегодняшним меркам сумму. И наконец, есть третья версия. Только что умер Сталин, и Хрущев расстрелял министра КГБ Лаврентия Берию. Петров был человеком Берии и боялся возвращаться в СССР.

Как бы там ни было, но в апреле 1954 года Владимир Петров становится «невозвращенцем» и передает австралийским властям секретные документы советского посольства. По разным оценкам, с их помощью западные спецслужбы получили имена и коды сотен советских агентов, работавших во многих странах мира. В частности, благодаря этой информации стало известно о деятельности Кима Филби — одного из самых ценных советских шпионов за всю историю советской разведки, который был высокопоставленным сотрудником секретной службы Великобритании. Кроме того, Петров указал на нескольких сотрудников австралийского МИДа как на советских шпионов и выдал разветвленную агентурную сеть, добывавшую в Австралии информацию об урановых рудниках. Как пишет один из бывших офицеров ASIO: «Он был самым ценным перебежчиком в истории противоборства спецслужб в послевоенное время».

Советские «дипкурьеры» волокут к самолету разведчицу Евдокию Петрову

Как только стало известно о шаге Петрова, советские власти постарались немедленно вывезти из Австралии его жену, Евдокию, которая также была советской разведчицей, капитаном КГБ-ГРУ. Происходило это в духе захватывающих кинобоевиков. На фотографиях австралийских газет того времени можно видеть (см. фото), как два здоровых мужика — «вооруженные дипкурьеры», как гласит подпись под фотографией, — крепко держа под руки с двух сторон почти висящую на них плачущую женщину, волокут ее по сиднейскому аэропорту. Одна из ее туфель потеряна, и женщина почти в невменяемом состоянии…

Сейчас в это трудно поверить, но тогда «дипкурьерам» удалось-таки дотащить ее до самолета, и самолет взлетел. Видимо, сами австралийские власти были в шоке и не знали, как поступить. К счастью для «похищенной», для того чтобы пересечь океан, самолетам в то время еще требовалась посадка и дозаправка в Дарвине. Вероятно, за это время власти успели прийти в себя. Пилоты сообщили в диспетчерскую аэропорта, что их пассажирка в истерике. В салон ворвались полицейские, разоружили «дипкурьеров» и дали возможность госпоже Петровой поговорить по телефону с мужем. После этого она заявила, что не хочет возвращаться в Советский Союз.

Все это в конечном итоге вылилось в мировой скандал и привело к разрыву дипломатических отношений между Австралией и СССР, которые были восстановлены лишь через пять лет.

 

Путь к себе

Исход из Европы. Отцы и дети. Кризис самосознания. На плотах через океан. Азиатская мафия

Австралия избежала японской оккупации во Второй мировой войне, но дамоклов меч по-прежнему висел над ней. Будучи огромной по территории, с богатыми природными ресурсами, она оставалась полупустой со всего лишь семимиллионным населением. На нее с вожделением смотрели перенаселенные азиатские соседи. Австралийские политики прекрасно понимали, что страна должна быть срочно заселена или она исчезнет. Задача была довести численность населения хотя бы до 20 миллионов, и как можно быстрее. Но где взять этих людей?

Первая надежда была на метрополию, однако желающих переселиться в Австралию британцев явно не хватало. Зато в руинах лежала материковая Европа. Огромные толпы голодных, измученных, без крыши над головой людей, которых война лишила дома, друзей, близких, скитались по ней, толкая перед собой тележки со скарбом, переходя из одного лагеря для «перемещенных лиц» в другой и пополняя ряды бомжей. На их изможденных лицах светились радость, надежда, тревога. Радость от того, что ужасы войны позади, но и тревога о будущем. Им хотелось уйти как можно дальше от пережитого и обрести хотя бы минимальный уют и благополучие.

Это был великолепный «материал» для переселения, и Австралия была для них страной надежд. Как сказал один из иммигрантов: «Первым местом, куда бы я мечтал в то время переселиться, была Луна, вторым — Австралия».

Но одно дело — желание заселить страну, а другое — преодолеть расовые предрассудки, культурные барьеры, вековые конфликты. «Мы можем иметь белую Австралию, мы можем иметь черную Австралию, но мы не можем иметь пеструю», — сказал австралийский министр иммиграции того времени. Несмотря на то что переселенцы из Европы имели абсолютный приоритет, между ними было разделение. Предпочтение отдавалось северным европейцам, «арийцам», так сказать. Особенно это относилось к прибалтам, скандинавам, немцам, датчанам, голландцам. Однако «арийцев» явно не хватало, так что вскоре двери были открыты и для южан — жителей Сицилии, Турции, Греции, Ливана, Югославии.

Значение имело и политическое прошлое иммигранта. Даже бывшая принадлежность к компартии была абсолютно неприемлема для въезда в страну, более неприемлема, чем бывшая принадлежность к «наци».

Еврейская иммиграция допускалась в размере сначала 25, а затем 50 процентов от числа пассажиров корабля, но не более 3000 человек в год. Исключение было сделано лишь для людей, переживших Холокост. Как вспоминают бывшие узники нацистских лагерей, когда корабль причаливал к австралийскому берегу, они целовали эту землю как святую. «Мы гордились страной, усыновившей нас, — пишет один из них, — но теперь и она могла гордиться нами».

И это справедливо. Послевоенная иммиграция дала стране тысячи высокообразованных специалистов, на обучение которых в нормальных условиях ушли бы десятилетия. И это притом, что рамки, установленные австралийскими профсоюзами, были весьма жесткими. Новоприбывший иммигрант заключал с правительством договор, по которому он в течение первых двух лет — независимо от профессии и квалификации — обязан был работать на любых работах, которые ему будут предложены. Это делалось по требованию профсоюзов для того, чтобы не создавалось конкуренции коренным австралийцам.

Иногда это приводило к абсурдным ситуациям. Так, например, один чешский иммигрант работал водителем скорой помощи в госпитале. Однажды он попросил хирурга разрешить ему поприсутствовать на операции. Хирург разрешил. Когда началась операция и хирург уже собирался сделать надрез, чех закричал: «Нет, нет!.. Делайте левее…» Удивленный хирург ответил, что он делает это согласно инструкции, написанной одним из лучших специалистов мира. «Верно, — сказал чех, — но я написал эту инструкцию еще до того, как стали известны некоторые дополнительные факты».

После уставшей и очерствевшей от войны Европы, где смерть и горе стали явлениями повседневными, теплое отношение простых австралийцев к новоприбывшим трогало последних до слез. «Они оставляли на моем подоконнике цыплят, овощи, фрукты и делали все это анонимно, чтобы не смущать нас, — пишет одна из иммигранток того времени. — Когда я пришла к врачу, он принял меня и не взял плату… А когда я начала благодарить его, он ответил: «Вы даже не представляете, как вы нужны Австралии»».

Правительство надеялось, что каждый иммигрант, откуда бы он ни прибыл, будет быстро и безболезненно абсорбирован австралийским обществом. Но это было далеко не так. Приехать в страну еще не означало автоматически стать ее сыном. Потребовались десятилетия моральных усилий и борьбы с собой, чтобы Австралия действительно стала домом для новоприбывшего. По официальной статистике, к 1973 году из всех послевоенных иммигрантов около четверти покинуло страну и вернулось на родину.

Вот как рассказывают о своем «вживании» в страну Сюзан и Пино — супружеская пара. Она из Венгрии, он из Италии. Их привезли в Австралию еще детьми.

Родители Сюзан к этому времени были еще молодыми людьми. Они приехали в далекую и малопонятную им страну не только пережить сложные времена, а строить жизнь. Они были простыми людьми и мечтали о простых радостях. В первый год они открыли свой маленький ремонтный бизнес. Во второй — купили подержанный автомобиль, что было неимоверной радостью. На третий год они переехали из дешевой, почти бесплатной, государственной квартиры, которую предоставляла иммигрантам страна, в дом, который они сняли. На четвертый год они смогли приобрести машину получше и впервые за четыре года позволили себе поехать на ней в отпуск на отдых. На пятый год они осуществили извечную мечту всех иммигрантов — купили собственный дом с куском земли.

Но, как отмечает Сюзан, родителям было все же легче, чем детям. Мир детей зачастую бывает жестче и нетерпимее.

Детям хотелось поскорее стать настоящими австралийцами, перестать быть «другими» в глазах своих местных сверстников. Они старались перенимать их манеры, язык, поведение, привычки, избавляться от акцента, которого они стеснялись. Но как только их школьные друзья встречались с их родителями, все возвращалось на круги своя. Поведение родителей, одежда, манеры, язык — все было другим, и это автоматически переносилось и на детей, делая и их «другими» в глазах сверстников.

Почти то же самое вспоминает и Пино. Его итальянская «оливковая кожа», привычка приносить в школу на ланч бутерброды с колбасой, не говорящие по-английски родители и растущие за домом на грядках помидоры вместо клумб с цветами, как принято в австралийских домах, создавали у сверстников тот же эффект «отчуждения». Сам он говорил с австралийским акцентом, копировал местный мальчишеский сленг, любил австралийские виды спорта, ему снились австралийские сны, но все равно он был «другим». Как-то Пино предложил своей австралийской однокласснице, которая ему нравилась, быть его «подружкой». Она согласилась. Они уже собрались было вместе идти домой, как вдруг к ним подошла другая девочка и спросила у подружки: «Неужели ты пойдешь с этим «wog»?!»

Как вспоминает Пино, на его еще детские мозги это подействовало как шок. Ему казалось, что Австралия отвергала его как личность, и он решил отвергнуть ее и вернуться к своим корням. Он решил стать итальянцем. Тогда он еще не знал таких слов, это произошло спонтанно, как протест. С этого момента он начал учить итальянский язык, петь итальянские песни, есть итальянскую еду, ходить в итальянские кафе. Но и это не помогало. Он не чувствовал себя ни итальянцем, ни австралийцем. Он был зол на своих родителей, привезших его сюда, он был зол на постигший его кризис личности, кризис идентификации, что происходило с детьми многих иммигрантов.

И тогда Пино решил излечить себя возвращением в прошлое. Он поехал на родину своих родителей — в Сицилию, где и он родился. Ему казалось, что там, в привычной для него обстановке, которую он помнил с детства, он излечится от кризиса и вернет душевное равновесие. Там он найдет то теплое, родное, привычное, которое когда-то оставил.

Но и этого не произошло. Внешне все там было как прежде, но все было для него другим. Таких полетов было несколько, и, улетая из Австралии в Сицилию, он каждый раз думал, что больше никогда не вернется в Австралию, а улетая обратно, думал, что больше никогда не вернется в Сицилию.

Пино подрос, женился, и свой медовый месяц они с женой провели в Сицилии. Их тепло встретили близкие им люди — дяди, тети, родственники. Как говорит Пино, «я впервые до глубины души ощутил, что это то место, где я родился. Это мой дом. Вокруг меня моя семья… Я открыл для себя свое прошлое и свою историю. Я был счастлив, что ко мне вернулось душевное равновесие, я в ладах со своей жизнью».

Теперь он уже спокойно возвращался в Австралию. Ощущение было такое, что он гостил у родителей, в доме детства, и теперь возвращается к себе домой. Как говорит Пино: «В этом году я впервые с удовольствием праздновал наш замечательный праздник — День Австралии».

У этой истории счастливый конец. Но далеко не все истории заканчивались так. Особенно когда «кризис личности» наступал у родителей и они после пяти-десяти лет пребывания в Австралии пытались вернуться на родину. «На какую родину?» — удивленно спрашивали повзрослевшие дети. Их язык, культура, интересы были уже здесь, а не там, они были австралийцами. Так нередко начинался развал семьи.

Естественно, что подобные проблемы не миновали и выходцев из России. Это происходило в силу многовековой изоляции страны: русская ментальность труднее преодолевала барьеры культур и болезненнее вписывалась в другой образ жизни. Русские стремились замкнуться в мирке соотечественников, создавая русскоязычные школы, религиозные островки. Особенно это относилось к выходцам из СССР, для которых взаимоотношения человека и государства были совершенно другими, нежели в свободном мире, где они сейчас оказались.

Где-то к середине XX века в Австралии уже возникло полиэтническое общество, то есть общество людей разного происхождения, разных религий и разных систем ценностей. Но в отличие от других стран, где существует доминирующая культура, а все остальные культуры находят пути сосуществования с ней, в Австралии такой лидирующей культуры еще нет. Большинство австралийцев в глубине души не ощущают законченности формирования своей «австралийской культуры».

В 1975 году, после окончания войны во Вьетнаме, в Азии повторилась ситуация послевоенной Европы. Около миллиона людей оказались выброшенными за пределы своей страны. Австралия была одной из первых, куда были устремлены их помыслы. На допотопных кораблях, ветхих суденышках, а то и просто на лодках отчаявшиеся люди с риском для жизни преодолевали океанские пространства в пять-шесть тысяч километров, чтобы добраться до берегов Австралии.

Что могло сделать австралийское правительство? Не подпускать их к берегу? Повернуть обратно? Дать погибнуть в океане?.. Да этого бы и не допустило австралийское общество. Когда в нечетких телевизионных кадрах, снятых с большого расстояния, местное телевидение однажды показало, как пассажиры одного из таких вот суденышек якобы выбрасывают за борт своих грудных младенцев, чтобы, избавившись от них, самим вплавь добраться до пустынного берега Австралии и, таким образом избежав полицейского контроля, проникнуть в страну, в стране поднялась волна негодования против власти. Люди бежали на берег, чтобы помочь нелегальным иммигрантам попасть в Австралию.

Таким путем в тот год в Австралию прибыло до пяти тысяч вьетнамских беженцев, а в течение следующих нескольких лет их число увеличилось до 65 тысяч. Собственно говоря, с этого момента и начались изменения в австралийской иммиграционной политике относительно Азии. И тут Австралии пришлось столкнуться со многими сложностями. Новые иммигранты резко отличались от европейцев не только внешне, но и культурой, привычками, образом жизни, поведением. На начальных этапах далеко не всегда эти этнические группы могли спокойно соседствовать друг с другом. Вьетнамцы были «урбанистами», их невозможно было отправить жить в сельские районы. Они создавали в городах свои «гетто», которые потом превращались в «Малый Сайгон» (один из районов Мельбурна) или во «Вьетнамию» (в Сиднее).

Шло время, и иммигранты из Азии вживались в австралийскую среду. Трудолюбивый и амбициозный характер давал о себе знать. Их дети прекрасно успевали в школе. Вскоре вьетнамские, китайские, таиландские, индийские и прочие азиатские имена начали появляться в газетах как победители престижных академических конкурсов, отличников учебы, лауреатов премий. Во многих колледжах они уже были впереди своих австралийских сверстников. Их процент в высших учебных заведениях беспрерывно рос.

Но в то же время подобные имена начали мелькать и в полицейских хрониках: их носили наркоторговцы и участники уголовных группировок. Это, в свою очередь, не могло не вызвать ответной реакции у коренного населения. Поползли слухи об «азиатской мафии», что не было просто вымыслом. На стенах домов и общественных туалетов появились надписи типа «Австралия азиатизируется!», «Азиаты — вон!» и тому подобное.

Начались разговоры — а нужно ли вообще продолжать иммиграцию? До какой численности мы хотим довести население страны — до 20,30,40,50 миллионов? Какой должна быть эта цифра, чтобы австралиец чувствовал себя комфортно? Правы ли ученые, которые говорят, что народонаселение Австралии должно быть 90 миллионов? Или наоборот — пусть Австралия всегда будет страной иммигрантов! Пусть приезжают откуда хотят и когда хотят…

На рубеже XXI века население Австралии приблизилось к цифре 20 миллионов человек. Сегодня каждый четвертый житель Австралии рожден за ее пределами, и страна продолжает быть одной из самых иммиграционных в мире, принимая до 150 тысяч новых граждан в год.

 

Мой первый шаг

«Город счастья». Тяжелые раздумья. Вечеринка. Аванс доверия

А теперь я попрошу читателя вернуться к началу книги, к ее предисловию.

«Так начался мой путь в эту страну… Под нами проплывали желтые безжизненные пески австралийской пустыни Симпсона. Тогда я еще не знал, что это одна из самых опасных и жестоких пустынь мира…»

Жестокость австралийской пустыни, как мы уже знаем, — это реальность, но в то же время и авторская аллегория. Она связана с эмигрантской судьбой, которая нередко похожа на тяжелую болезнь, из которой человек выходит или обновленным, или сломленным. И чем тоньше конструкция души, тем тяжелее протекает эта болезнь.

Рэй Вильсон-Слонек

Сейчас, когда я вспоминаю свои первые шаги в Австралии в тот далекий декабрь 1976 года, они кажутся мне не просто наивными, они кажутся шагами первобытного человека, прибывшего на чужую планету.

Мельбурнский аэропорт встретил меня ярким декабрьским летним солнцем, что после заснеженной зимней Европы было уже чудом. Поразила стерильная чистота улиц, домов, машин, витрин магазинов.

Я не увидел ни одного мрачного или агрессивного лица.

Наоборот, совершенно незнакомые люди почему-то улыбались мне, приветствуя кивком или взглядом. После шумных европейских городов Мельбурн показался пустынным. Утопающие в зелени домики старинного викторианского стиля, улицы с густыми кронами нависших деревьев, почти бесшумные разукрашенные трамвайчики, бесконечные парки, аллеи, речные пароходики с большими колесами, несмолкающий птичий говор. И безлюдье… Казалось, что ты попал в огромную голливудскую декорацию, в которой вот-вот должны начаться съемки фильма «Город счастья».

Видимо, все это отразилось на лице, ибо моя австралийская приятельница Рэй Слонек, которая встречала меня в аэропорту, тихо наблюдала за мной со стороны, радуясь и за меня, и за свой город.

Забегая вперед, вспоминаю, что уже потом, работая над сценарием, когда я, по старой московской привычке, вечерами выходил пройтись, то оказывался почти единственным гуляющим пешеходом на пустынных улицах. Все остальные «гуляли» в машинах и с удивлением рассматривали из открытых окон авто странного одинокого пешехода.

Из ярких воспоминаний того времени сохранилась вечеринка, устроенная коллегами по кино в честь моего приезда. Для меня это был весьма напряженный вечер. Тяжелый глухой барьер языка разделял нас. Даже переводческие старания Рэй, ни на секунду не отходившей от меня, не могли разрушить его. Я страдал, понимая, что теряю друзей, что нахожусь в чужой для меня культурной среде, что являюсь человеком другого мира… Короче, типичная рефлексия ранимого интеллигента.

Это опасный синдром, нередко встречающийся у иммигрантов творческих профессий. Он может убить человека, как это произошло со Стефаном Цвейгом, может исковеркать жизнь или повернуть ее колесо в обратную сторону. Помню, уже спустя несколько лет жизни в Австралии ко мне как-то зашел московский коллега, с которым мы раньше не были знакомы, — режиссер одной из московских киностудий. Он приехал в Австралию по частному приглашению, и тут его решили женить, чтобы дать возможность остаться в стране. Он был растерян и пришел за советом. Но что я мог ему посоветовать?! Я сказал, что если возникают сомнения, то этого лучше не делать.

Спустя еще несколько лет я случайно встретил его на улице Мельбурна. Он медленно шел с отрешенным взглядом, не замечая людей, разговаривая сам с собой. Признаюсь, мне стало не по себе, и я не решился подойти к нему.

…Однако вернемся к вечеринке. Я чувствовал, что скатываюсь в яму глубокой и опасной депрессии. Видимо, это читалось и на моем лице. И тут встал человек, который, собственно, и был организатором вечера, человек, который пригласил меня в эту страну. Как я уже говорил, это был ведущий кинопродюсер Австралии того времени, публицист, журналист, юморист и вообще умница. Его знала вся страна. Думаю, что он понял мое состояние. Подняв рюмку, он произнес шутливый тост. Он говорил о том, какой ужасный у меня английский язык, как тяжело меня понимать, как он сочувствует своим австралийским коллегам, которые очень хотят пообщаться со мной, но не могут, ибо быстро устают от моего английского, и вообще, какого черта на свете существуют другие языки, кроме английского. Их пора отменить…

А в заключение он произнес в мой адрес слова, которые мне неловко повторять. Смысл их был: «…У нашего нового друга слабый английский, но сильный талант. Язык придет, а талант от Бога. Я горжусь дружбой с ним и поздравляю всех нас с таким пополнением».

Зал зааплодировал. Барьер был разрушен.

С того времени прошло уже много лет, но и по сей день я благодарен ему, ибо это были не просто добрые слова в мой адрес. Это была сильнейшая вакцина от иммигрантской растерянности, депрессии, потери собственной идентификации. Никогда больше эти симптомы не возвращались ко мне.

В этот момент круг замкнулся. Страна, в которой я сделал лишь первый шаг, приняла меня как равного и дала щедрый аванс доверия. Это многого стоит.