Однажды тупой папаша «утешил» Зитц, сравнив её с квадратными, грубо и без виртуозности сделанными бабищами в картинах немецких экспрессионистов.

– Неудивительно, – парировала она. – Ты тоже алкоголик и наркоман, вот я такая и получилась.

– Ну не скажи, – ласково возразил воскресный папа. – Во-первых, я не был алкоголиком или наркоманом, когда делал тебя, а во-вторых и в главных, у Кирхнера или Дикса такие шедевральные именно женщины есть…

– Ой, не начинай!

Плотно сбитая низкорослая девица семнадцати лет, Зитц уже была покрыта татуировками процентов на сорок, но сейчас эта красотень скрывалась в лётной куртке и чёрных штанах, в кроссовках и сдвинутой на затылок трикотажной шапке, выглядывала только крошечная татушка блохи, да и та пряталась за правым ухом с огромным туннелем, заползая под коротко стриженные на висках сизо-зелёные волосы.

Она держала в руках по бутылке вина, в одной – красное для себя, в другой – белое для Пюс, а подмышкой – пластиковую флягу сильногазированной воды. Ночью тесная арабская лавка была пуста, кроме них и суперрелаксирующей восточной музыки, никого не было, продавца тоже.

Подружки только что сбежали с пафосной вечеринки в самом большом музее Парижа, где вышедшие во двор с бокалами покурить гости снобировали весь мир в очевиднейшем же страхе самим оказаться снобируемыми этим миром. Ф-ф-фу-у-у! – постановили гулёны, закинулись парой бокальчиков и ушли.

Пригласительные перепали им от странноватой матери Пюс, которая приятельствовала с кем-то из администрации и сама периодически – не разглашаемым дочерью способом – сотрудничала с музеем. Красотки, нарядившись как бы по поводу, отправились туда, заранее зная, что зайдут только зачекиниться.

Впереди была ночь, и эта ночь была их. По бутылке вина на нос и вода для вечно диетствующей Блохи, которая сейчас изнемогала перед полками с конфетами, маршмэллоу и шоколадом, позволяя себе сожрать всё это только трагическими голодными глазами в чёрной обводке, которые она, задирая брови как Пьеро, жалобно устремляла на Зитц.

Извиняясь, из комнатки за полками со снедью появился продавец, быстро рассчитал их и, пожелав приятного вечера, снова сразу ускользнул в кладовку. Зитц сунула карту в задний карман и, быстро наклонившись, выхватила зубами из вазочки у кассы розу с маленьким красным цветком, и они выбежали в ночь.

– Ы-ы-ы! – Мычала она, показывая, что роза для неё, для Пюс. Но та смеялась над её мычанием и придуривалась, уворачиваясь от подруги:

– Что-что? Что вы хотите сказать? Мадемуазель, вы вообще говорите по-французски?

Наконец она сжалилась и забрала цветок. Они целенаправленно дошагали до набережной и уселись на лестнице, ведущей вниз, к воде. Летняя ночь была полна иностранцев, мимо них постоянно вниз и вверх по ступеням, и внизу, по брусчатке набережной, проходили парочки и компании, оставляя отзвуки непонятных слов. Вдалеке светился иллюминированными мордами маскаронов Понт Нёф, отсюда они казались сияющими гвоздиками подков неизвестных миру незримых гигантских лошадей.

Развалившись на ступенях, они пили вино, каждая из своей бутылки, и Зитц достала шоколад.

– О не-е-ет! – взвыла Пюс.

– Да-да, – ухмыльнулась Зитц.

– Сперла, как всегда, – кивнула Блоха, забирая плитку.

– Правило Зитц номер три: если в чём-то имеешь сноровку – не теряй её!

– М-м-м, – замычала от наслаждения Пюс. Так было всегда, когда она, после мук совести из-за нарушения диеты, набивала рот шоколадом так, что почти не могла его закрыть, и с восторгом показывала это месиво в раззявленной пасти.

– Похоже на говно, – одобрительно признала Зитц.

– Завтра буду себя ненавидеть, – кивнула Пюс. – Хотя зачем, если я могу ненавидеть за это тебя?

Они не были лесбиянками, но густой эротизм окутывал их дружбу с самого начала. Зитц обожала в подруге всё то, чего не было в ней самой и чего никогда не появится, как бы она ни старалась. Пюс, с любой стороны худая и узкая, как профиль, вела «блог самолюбования», как называла его сама, и постоянно фотографировалась, принимая позы.

– Я могу расслабиться только во сне и с тобой, всё остальное время я селфизависимая, – жаловалась она. Однако её «Блог Мечтательной Блохи, Париж» имел около двадцати тысяч подписчиков, а это что-то да значило.

Одно голосование за выбор тату прибавило ей пару тысяч новых читателей: жарко выбирали среди скелетов и роз, стрекоз и ласточек, факов и стихов. Но вредная Пюс сделала две крошечные татуировки: кавычки на запястьях и под выпирающими тоненькими ключицами, ровными, как перекладина вешалки, на которой как бы висела вся остальная Блоха. Над правой грудью «не верь никому», над левой «это у тебя лев», а посередине двоеточие. Она такая и была: понимать меня не надо – любите или проваливайте.

А когда все вдруг стали набивать огромными буквами STAY GOLD и даже отдельное сообщество такое завели, она сделала синюю мелкую татуировку на правом запястье почти по венам «stay goldstain».

– А кавычки – это про что? – спросила Зитц, разглядывая каллиграфические очень красивые запятые, по две на каждом запястье. – Похожи на Инь-Инь и Ян-Ян.

– О, я об этом не подумала! Круто. Нет: кавычки, это чтобы каждый, кого я буду обнимать, был сразу в кавычках, понимаешь? Изначально. – И она пальцами тоже показала знак кавычек.

– Н-н-ну…

Как же это прекрасно – надираться летней ночью в городе вместе с лучшим другом!

Ну да: если бы это не было так прекрасно, не существовало бы ни самого алкоголя, ни алкоголиков, ни пьяниц… Ни баров, ни пивных, ни рюмочных. Ни бутылок с вином, ни виноградников… Ужас какой!

Вино – оно углубляет мир. Уже после первых нескольких глотков он начинает мерцать, как драгоценный прозрачный камень на сине-чёрной ночи. Дно бутылки, из которой пьёшь, или дно бокала можно уподобить увеличительному стеклу ювелира, которое он вставляет прямо в глаз, чтобы получше, увеличенным и приближенным, разглядеть драгоценность у себя в руках. Точно-точно! Как можно не любить видеть всё более охуенным, чем оно есть на самом деле?

Все ночью становятся единомышленниками – кроме, конечно, злоумышленников-кайфоломщиков – все улыбаются друг другу, незнакомцы, встречные в ночи, все сию секунду влюблены, даже если сами не понимают, в кого.

Зитц лишь время от времени подключалась к речевому потоку Пюс. Это у меня от моих пьющих родителей, наверное, любовь к вину и опьянению. Но, чёрт, я их понимаю… (грустный смайл, аха-ха-ха). Она закурила и повернула лицо к подружке. Та глотала своё алиготе алчными глоточками и закусывала затяжкой.

– Хочешь познакомиться с моим папой? – спросила Пюс, когда они впервые зашли к ней домой, на второй, кажется, день знакомства. Зитц только-только перевелась в этот лицей, и ненавидимая всеми Пюс вцепилась в неё мёртвой хваткой.

– Не уверена.

– Да ладно, он отличный, иди сюда. – Они миновали какой-то узкий тёмный коридорчик, вошли в комнату. – Папочка! Мы к тебе поздороваться!

В пустом салоне она подошла к пузатому шкафику и распахнула круглые инкрустированные дверцы с музыкой. Среди множества бутылок стояла мраморная банка с серебряной крышкой:

– Вот он, всегда рядом со своим лучшим другом Джонни Уокером.

– Это, в смысле, прах?

– Ну да. Давненько уже такая вот у него форма существования.

И они немедленно выпили.

Зитц после развода родителей по своей воле, то есть повзрослев, практически не общалась с отцом, её вполне устраивали эмпирические доказательства его наличия в природе в виде пополненного счёта на какой-нибудь идиотский праздник или самый огромный стационарный компьютер на день рождения с доставкой дикого букета с курьером. На вымогательство её восторгов в телефоне она ответствовала:

– Ну ничё так, да, мерси. Если он сломается, я наконец смогу сделать из него письменный стол.

Она ненавидела школу. Её образовательно-контролирующую часть. Всё, что касалось социализации – как бы по-разному ученики и учителя ни воспринимали это понятие, – ок. Ведь у неё теперь была Пюс, и вместе они справлялись с любыми тёрками.

Часто она с удовольствием начинала бесконечное занятие: пытаться понять, почему она так залипла на Блоху. Общаясь едва ли не 24/7, она сразу ревниво изучала, вернувшись переночевать домой, что уже нового запостила Пюс в свой блог, про который говорила: «Это не я его веду, а он меня».

«Блог Мечтательной Блохи, Париж» базировался на концепции: «Триггер самолюбования ещё никто не отменял!»

Трепетно относясь к своему детищу, Пюс постоянно размышляла над придумываемыми ею в избытке «теориями нарциссических коммуникаций».

– Пойми! – Вишнёво-чёрный маленький рот с размазанной в правом углу помадой строго сжимался. – Пойми: все себя продают. Этот мир – просто рынок. Если в это въехать, всё остальное сразу становится гораздо проще. Необязательно капитализировать свой блог или, не знаю, становиться примой-балериной, чтобы это понять. Нет: посмотри вокруг. Кто по улицам рассекает в мини или в шортах? Например? Те, кто продаёт свои ноги – самую удачную, самую выдающуюся часть себя. Выпячивай свои достоинства, скрывай недостатки – прости, забыла, как это по-латински. Красивые сиськи? – в дело! Убойные глаза? – в дело! Угол между талией и жопой 90 градусов? – Ню-ню-ню!

Она возбужденно закуривала, гасила здоровенную спичку и продолжала внезапную лекцию, которая затем становилась постом с сотнями «решаров» и тысячами «сердечек»:

– У мужчин же то же самое. Корнишон в штанах? – Покупай большую тачку! Низкий ай-кью? – Качай мышцу и кубики на животе! Все просто, неново, классически…

Иногда она выдыхалась, как будто заканчивалось действие наркотика, и могла так и не завершить какую-то мысль. Но именно это и нравилось Зитц: с ней можно было начинать с любого места – и продолжать, и уходить, не прощаясь. Как с многолетним юзером, живущим в правом нижнем углу твоего компьютера в окошке с зелёной лампочкой: всегда онлайн, к нему всегда можно стукнуться, ему всегда можно написать – или прочесть его последнее сообщение и ответить самому. Это такой диалог, когда нет необходимости каждый раз специально здороваться. Он, диалог, непрерывен. Не прерывается, даже когда собеседники молчат.

Так и с Пюс.

Ты же не будешь каждое новое утро открывать глаза и здороваться: здравствуй, жизнь!

Это как-то странно.

Пюс была, как жизнь, – потоком.

В котором плыла Зитц, и её микрокосм был полон и достаточен. Всё остальное – опционально.

– Ну давай-давай, что ты там ещё стянула?

Зитц покопалась в кармане куртки.

– На.

Она закурила, оглядываясь уже в новой стадии опьянения: бегущие по воде Сены кардиограммы фонарей, шумные, трепещущие в ночном летнем ветре крафтовые листья старинных платанов в тесных им кронах, как будто все-все любившие этот город, прощаясь, засушили свои сердца между страниц его путеводителей и потом, вместо замков на ограды погибающих от этой тяжести мостов, развесили свой невесомый гербарий по шатровым деревьям набережных, бульваров, аллей его садов и парков. Слетит лист – возьмёшь его, а там – чьё-то имя. Зитц и Пюс были здесь.

У самой воды внизу, поодаль друг от друга, сидели редкие парочки, целовались, молчали, переплетя руки или обнявшись. Была совсем поздняя ночь, шумные весёлые гуляки уже отрубились или занимались сексом по домам и гостиницам. На улицах остались только они. Кто они? Наверное, те, кому сегодня было не с кем заняться любовью – ещё или уже.

Только на одной из жилых лодок метрах в ста от их лестницы ещё была движуха: музыка, взрывы смеха, кто-то пытался спеть.

– Ну вот у меня ни ног, ни сисек, ни интеллекта выдающегося: что продавать мне?

– Сексундочку… Щас.

Пошла блевать. Эх. Но так тоже было всегда: если Пюс жрала шоколад или ещё что-то, если она вообще просто ела, заканчивалось это двумя пальцами в рот в сторонке и покаянным селфи в чёрных потёках туши на осунувшемся, и без того худом лице (хэштэг «Пусть мне будет стыдно»).

– А ты в случае крайней необходимости продашь папино наследство или мамину недвижимость. И вопрос продажи себя на некоторое время будет задвинут. А?

– Да уж: кто-кто, а мой папаша продавал себя всю жизнь. Если бы после каждой продажи ставили печать на кожу, как в клубах, на нём бы места свободного не было. Ну, может, в одном месте только, хе-хе.

Блоха взяла бутылку с водой и спустилась на несколько ступеней вниз, со стонами отвращения полоща рот после блевотины. Её немного качало.

Зитц смотрела на подружку: всегда разную, как актриса драмтеатра, всегда костюмированную, одеваться по последней моде ей было «ску-у-учно». Сегодня выбор был сделан в пользу юбчонки из клочьев серо-розового газа из детского отдела Н&М с кедами без шнурков и майки с облетающими пайетками. Из правого кеда вверх по лодыжке торчала роза из арабской лавки.

Она ненавидела, когда приходилось говорить или слышать об отце. Но это была Пюс, а в ней она любила даже то, что ненавидела.

– Отстань.

– Уже!

Розово-серая Мечтательная Блоха на светло-электрической сцене гранитных ступеней идеально смотрелась прямо в центре драгоценной светлеющей ночи. Например, как смотрелась бы блоха в янтаре, если бы янтарь мог быть чёрным, но уже начинающим наливаться зарей, в прожилках и зарницах алых лучей.

– Давай! Щёлкни меня, и пошли! Глоточек нам не помешает!

Она сунула в руки Зитц свой телефон и снова сбежала вниз, приняла позу:

– Чтобы всё вошло!

Зитц небрежно нащёлкала горизонтальных и вертикальных кадров – всё равно Блоха потом колдует с ними до полной неузнаваемости.

– Куда? – крикнула она в спину подруги, с отчаянием не поспевая за лёгкими ногами с розой, быстро-быстро сбегающими вниз по ступенькам.

– Догоняй!

Внизу Пюс, без зеркала мазнув губы помадой, быстро проинструктировала подругу:

– Так, слушай, все всегда знают Бертрана…

– Какого Бертрана?

– Какого-нибудь, у всех есть свой знакомый Бертран! Пошли.

Зитц сделала зверский оскал: она не знала ни одного Бертрана.

На мостике перед музыкальной лодкой сидел осоловелый паренёк, ничуть не удивившийся появлению перед ним двух девиц.

– Мы к Бертрану! – Заговорщицки сияя лучистыми глазами и улыбаясь ртом со свежим слоем помады, Пюс коснулась его плеча. – Он же ещё не ушёл? Так потанцевать хочется!

Парень неуверенно оглянулся на борт:

– Вроде нет, но точно не скажу…

– Ну ладно, мы сами посмотрим, – Пюс схватила Зитц за рукав, и они взбежали вверх, на палубу.

Компания, которая там всю ночь веселилась и уже довольно-таки выдохлась, тупо уставилась на них. Блоха приветственно задрала розу над головой:

– С днём рождения! – ликуя, возопила она. – Поздравляю! Нас пригласил Бертран!

Её глаза сканировали реакцию десятка людей. По сдержанной ответной улыбке она поняла, кто именинник, и подлетела дважды расцеловать его. Эта чёртова роза стала подарком!

– Вполне в духе Бертрана: самому не прийти, но вас пригласить, – кисло прокомментировал виновник торжества.

– Выпьем! Выпьем? А что за музыка? А то у нас с собой флешка – тонны прекрасной музыки!

На фоне усталого веселья уже было почти собравшейся расходиться компании её энергия в форме девочки словно бы присоединилась к гирляндам лампочек, украшавших маленькую палубу с большой азалией в горшке, и появилось шампанское в узких бокалах, и музыка, и все снова выпили, и даже бросились танцевать.

И они с Блохой отплясывали ещё неизвестно сколько! До самого уже натурального рассвета. Зитц, которая не стеснялась своей «немецкой экспрессивности», но и не красовалась ею, только в компании Пюс могла танцевать, наслаждаясь танцем, а эти люди были совсем чужими и совершенно случайными, и получалось, как будто бы их нет вовсе.

А есть только летняя ночь, и она по-прежнему нежна, и ими самими наполнена разными смыслами, светлеющая с каждым движением их кружений и кривляний, полупридурошных танго и смеси чарльстона и канкана уже на последнем издыхании, от их скачков и идиотских подпевок исполнителям в полный голос. Едва не упав, чуть не снесли бедную азалию: слишком много хорошего шампанского – тоже плохо.

Своим размытым от выпитого за бессонную ночь взглядом Зитц отмечала, что вот – есть река, и блики на её поверхности, как золотые и розовые пайетки на кофточке Пюс, обтекают их, минуют, но только Пюс из них всех была частью потока, была реке – своей, своей – бликам золота и рассвета, и все эти гримасы на мужских лицах маскаронов обращены к ней, на неё.

Всё это вместе снова было неким чудом, которое всегда создавала Мечтательная Блоха. Ну, или Зитц была чудовосприимчива именно к её чудотворениям.

И когда неожиданно каменно-тяжёлая голова легла ей на плечо и чёрные губы проговорили: «Ну пойдём, может, уже?», Зитц ответила: «Давай», и сказала себе: запомни это утро, запомни все его подробности, какие только сможешь. Почему-то это важно, не засыпай.

Первым делом запомнились белые прожилки на губах, там, где помада съелась.

– Селфи! Селфи все вместе! – Пюс вскочила на скамейку и подгребла к себе сонную пьяную компанию. Как можно выше задрав руку с телефоном, она сняла свою широкую улыбку, застенчивую – именинника и лица людей, которых, скорее всего, никогда больше не встретит. Зитц для снимка натянула себе шапку до самого подбородка.

– Подписывайтесь и читайте «Блог Мечтательной Блохи, Париж»! Это я! – Она спрыгнула на палубу и подошла проститься с именинником.

Ласково поцеловав его, шепнула на ухо:

– Как тебя зовут-то?

– Арман, – отпрянул он и засмеялся, хватая её за руку. – Не уходи. Останься!

– Нам просто уже пора! – тоже смеясь, ответила она. – Но мы к тебе ещё заглянем.

– Давай. Но это не моя лодка.

– Ничего. Увидимся как-то. Счастливого тебе нового года!

«Не уходи» и «Останься» – это такой вид людей, противоположный виду людей «Уйди сейчас же» или «Оставайся, уйду я».

Через секунду, пропущенное через льстивый фильтр, это фото уже было в «Блоге Мечтательной Блохи», хэштэг «Ночная жизнь меня».