Адель Изин аль-Кадер, 24 (Сирия) шёл в Париж, как лосось на нерест, хотя сам этого ещё не знал. Когда казнили друга, подвергнув избиению камнями, его вычислили по тайным контактам в фейсбуке при помощи человека, который разгадал тайну ещё в школе и всегда больше всех пинал его ногами и таскал за волосы.

Адель вернулся домой с останавливающимся от горя и страха сердцем. Первое, что он сделал, когда слёзы перестали застилать глаза, – уничтожил все свои следы в секретных группах в социальных сетях, раз они оказались совсем не секретными, а подводить он никого не хотел. И решил искать любой возможности бежать из страны, приняв первую же, как подарок небес. Той же ночью он ушёл из родительского дома.

Пойти с группами беженцев по налаженным тропам он не мог – если кто-то прознает о нём, его или прогонят без воды и денег в пустыню, или забьют сами, или отдадут боевикам в уплату за возможность уйти. Поэтому путь через Турцию к греческим островам и оттуда – в Европу он для себя исключил.

Такая возможность – при помощи друзей, пунктиром из пункта в пункт, с ночёвками по сараям, под открытым небом, в машине проводника, с ожиданием в брошенных домах, где только ветер наметал песок по глиняному полу да стоял бидон с тёплой затхлой водой, и когда кто-то наконец входил, хотелось закрыть голову руками, потому что никогда не было известно точно – пришёл ли доверенный человек, чтобы вести тебя дальше, или ты обнаружен и это конец пути; возможность покинуть страну представилась не сразу.

Они петляли недели напролёт, приходилось много возвращаться: повсюду были всё новые контрольно-пропускные пункты, а где-то шли бои, и водители отказывались ехать дальше, много поселений уже было занято радикалами, и он много раз видел землю, зыбкую от свежих неглубоких общих могил казнённых.

Петляющее бегство от многоликого карающего преследования привело его через месяц в Курдистан. Намаявшись, Адель хотел лететь в Турцию, ну или уже в любую страну, где сирийцам не нужна виза. Шла посадка на самолёт в Бейрут, и он, уплатив из маминых денег, спрятанных сначала в разрезанных, а потом снова зашитых языках кроссовок, полетел в Ливан.

Но когда ещё и там пришлось решать и высчитывать, лететь с пересадками двадцать пять часов и пытаться экономить, или оказаться через два часа в Каире, где были друзья, думать он был уже не в силах и отдал почти все оставшиеся деньги за билет.

Упав в кресло, он закрыл глаза, улыбнулся про себя и вырубился на всё время полета.

Друзья советовали попробовать подать документы и продолжить обучение в медицинском институте, коли три года какие-никакие у него уже были. Но Адель встретил Реми, и Париж начался с первого взгляда.

Впервые влюблённый взаимно, изнемогая от сладкой тяжести счастья, навалившейся всем весом запретной в стране страсти, он как во сне, внове не кошмарном, благодарил кого-то могущественного, с кем прилетел Реми и по чьей просьбе ему срочно оформили французскую визу. Всё происходило, как во сне и положено – необъяснимо и само собой.

– Ты мой древний персиянин, мой персидский ковер-самолёт, моя персидская сирень… ты мой персидский принц, мой персидский поэт… ты мой персидский кот! – шептал Реми в комнатке дома друзей, набирая ласковые словечки в переводчике, Адель тут же мог читать их и мечтал, как они устроят свою жизнь в Париже. Он слушал, затаив дыхание, не веря, не решаясь поверить в происходящее, боясь, что сейчас проснётся: учить французский, поступать в мед, менять визу, подрабатывать санитаром… любить Реми.

Как можно было бы не любить Реми, он не представлял: Реми в рыжем румянце, Реми золотистого, как абрикос, Реми тем более белокожего, чем более смуглым и черноволосым рядом с ним был Адель. Реми с волосами, как золотое руно… Раньше он видел таких юношей только издалека: если случайно оказаться за таким на улице – он, к примеру, прямо перед твоим носом вышел из двери, – аромат его парфюмерной воды обнимет тебя и, как наркомана, поведёт за собой, а вернее, будет вести за стройной фигурой, за уложенными волосами, красивой одеждой и манить тембром голоса, которым парень энергично обсуждает что-то, быстро идя по улице или садясь за руль.

Выпив, Реми рассказывал о себе страшные вещи, про район тёмных комнат в Берлине, про продающих и покупающих любовь свободных людей. И куда он тоже ходил, причём в обоих качествах. Но Адель не верил ему: он складывал яркие брови домиком и, отрицательно качая головой, с жалостью и состраданием смотрел на своего нежного возлюбленного. Он, наверное, просто хочет проверить, поверит ли Адель в такие сказки? Нет. Никогда.

Порой, после любви, замерев без сна под тяжелой ногой или рукой спящего возлюбленного, Адель думал, что ему для счастья хватило бы уже только этого: лежать голым рядом, и чтобы золотистый фруктовый ворс на этом абрикосовом теле едва касался его, однако от этого невесомого прикосновения в нервных окончаниях кожи Аделя возникали фейерверки.

Реми был фотографом и в Каире оказался ровно на пять дней:

– За тобой, видать, прилетел, персидская ты моя миниатюра.

Уже из Парижа Адель впервые после бегства зашёл на страницу к младшему брату, написал в личных сообщениях:

> Как дела?

Брат ответил на следующий день, Аделю довелось прочесть ответ ещё через пару дней, и поэтому он мог увидеть, как брат каждый день приписывал новые подробности:

> Будь ты проклят! Ненавижу тебя! За тобой приходили! Отцу сказали, что ты неверный и гомосексуалист!

> Отец говорит – радуйся, что сбежал! Он бы сам тебя им отдал!

> Мама плачет и молчит.

Адель написал:

> Простите меня!!!!!

Брат ответил на следующий день:

> Мама тебя целует.

> А я нет!

> Отцу про тебя не сказал.

После этого они иногда говорили с братиком в сети, и это делало Аделя окончательно, всецело счастливым. Брат прислал фотографию мамы. Ещё чуть погодя прислал и свою рожицу. Адель сохранил их фото поближе в телефоне – теперь они всегда были с ним.

Когда ночью он в последний раз вышел из их с братом комнаты, в рюкзаке с ним была смена носков, ещё одни джинсы и свитер. Как она поняла, что он уходит, он не знал, но в одной из своих кроссовок, обуваясь перед выходом, он обнаружил девятьсот долларов, положить которые туда могла только мама.

Теперь благодаря Реми он мог мечтать, как станет врачом и заберёт её сюда.

Насыщенность обрушившейся на него жизни оказалась невероятной: три раза в неделю он ходил на уроки французского языка – первые две недели ему оплатил Реми, потом уже платил он сам, продляя каждую неделю, это были практически все его деньги от подработки санитаром.

В огромном госпитале он учился руками, глазами и ушами. Жить в таком режиме он уставал до полусмерти, но как только возникал Реми, он будто подключал Аделя к мощному источнику энергии, электричеству любви, и ток, горячий, с искрами и звёздочками, каскадами струился по венам, и Адель был неутомим.

Когда его безмятежный возлюбленный, вытянувшись вдоль Сены на разогретой набережной, на виду у всех впервые положил свою голову на пах Аделя, тот едва не оттолкнул его, срываясь в прыжок вверх, в ужасе, что их увидят. Реми предугадал этот рывок и ласково, но ощутимо удержал его бедро своей головой, прижав к тёплой брусчатке.

– Всё в порядке. Мы дома, и всё хорошо. Поцелуй меня.

Первые сухие листья уже потихоньку слетали с платанов, залитые воскресным солнцем парочки и компании, пришедшие на берег, полулёжа, обнявшись или привалившись друг к другу спинами, нежились в уходящем летнем тепле. Бутылки от пива давали красноватые тени, а от вина – тёмно-зелёные, как морская вода, непохожая на воды этой реки.

Не размыкая ресниц, Реми перечислял медленно, и Адель всё понимал:

– Вот: фотографирую звуки словами… Вот катер прошёл. Вопят эти невыносимые грубые подростки… Каблуки прошли. Листва мерцает. И тепло… Кайф. И ты меня хочешь.

Адель наклонился и поцеловал зажмуренный глаз:

– И я тебя целую.

– И ты меня целуешь, кот.

Студент меда, Адель сравнивал свою жизнь до встречи с Реми с обезвоживанием организма. Сильным, серьёзным, смертельным. И только их любовь уже немного оживила его, наполнила и напитала: так расправляются ткани тела под воздействием жидкости – как наполнялась жизнью каждая клетка его существа.

С жалостью он оборачивался на себя прежнего, маленькую обезвоженную куколку вуду, изображавшую человека, чтобы в неё можно было втыкать иголки или отрубить ей голову. И с сочувствием прощался с ней.

Реми часто уезжал на съёмки, всегда ненадолго, и тогда Адель мог выспаться! Жизнь, поделенная на три огромные части – учёба, работа, любовь, – таким образом давала ему набраться сил.

Поэтому он страшно изумился и обрадовался, когда Реми на день раньше, чем Адель его ждал, подкараулил его рядом с их подъездом и, дурачась, закрыл ему рукой глаза. Сердце подпрыгнуло, рот растянулся в счастливой улыбке, закрытые ладонью глаза с длинными ресницами жмурились:

– Реми, я тебя угадал!

Но он не угадал: и грубые ещё чьи-то руки свели вместе его лопатки, больно вывернув плечи, как если бы легко отламывали варёные крылышки цыплёнка, трещащим от скорости скотчем заклеили и связали вместе кисти его сжатых в кулаки рук, на голову, погасив солнце, набросили плотный тканевый мешок, и день померк.

– Я твой персидский кот в мешке. И я тебя целую.

Когда его тут же, ударом пригнув шею, запихнули в машину, он выронил на асфальт ключи.