Сколько он себя помнил, его богиней всегда была красота.

В самых разных обличиях он сразу чувствовал, узнавал, видел её, сладостную, прекрасную, парализующую в нём все остальные чувства и желания, кроме одного: служить ей и владеть ею. Он и сам вырос красавцем: некоторые недочёты родительских генов были грамотно замаскированы отвлекающими деталями, некоторые достоинства подчеркнуты деталями, внимание привлекающими.

Сейчас, в свои пятьдесят два, мистер Доминик Хинч представлял собой великолепного лондонского денди начала XIX века – с поправкой на то, что бытование его происходило в XXI веке и жил он не в Лондоне, а в Париже. Живописный, всегда празднично одетый эксцентричный фрик привлекал огромное внимание праздношатающейся толпы туристов, его бросались фотографировать при любом появлении на людях – с его-то гривой волнистых волос, закрученными вверх пиками длинных усов, острой бородкой, в длиннополом камзольчике изумительной расцветки, в бриджах с манжетами и в гольфах до колен! С пенсне! С часами на цепочке в кармашке вышитого бархатного жилета… Но и этого мало: мистер Доминик, если был в настроении, мог принять парадную позу на фоне своего обожаемого всем белым светом товара: цветов.

Какие только растения не красовались на затейливых, выловленных по блошиным рынкам столиках, столешницах, этажерках и прилавках цветочного магазина мистера Доминика, в котором он, обладая отменным вкусом, собрал воедино множество искомых человечеством мечтаний: уют забавного дома, из поколения в поколение передающего предметы мебели разных доставшихся предкам времён, тёплый запах кофе и яблочного пирога с корицей – единственного блюда, какое подавали тут на единственный столик на тротуаре особенно симпатичным покупателям. Сквозь витрину, тоже почти полностью заставленную букетами, любопытные глаза всё же могли разглядеть в глубине цветочного леса тёмный замок фигурного буфета с книгами и игрушками.

Обычно покупатель замирал перед рядами цветов вдоль магазина на узком тротуаре в разновеликих, но одинаково серебристых ведёрках, выставленных как для группового портрета: совсем крошечные для маленьких цветов – впереди, за ними – чуть повыше, дальше – ещё больше, а на подставках совсем сзади в огромных поблёскивавших вёдрах солировали цветы-исполины ростом от метра и выше. Но если посмотреть на всю эту композицию в целом с другой стороны улочки, то больше всего фасад магазина Доминика Хинча, поделенный на две неравные части: большую – витринную и меньшую, – стеклянную же дверь входа, – был похож на огромную чёрную с золотом раму для семейного снимка, откуда уже сфотографированные члены семьи вышли и теперь, выстроившись правильными рядками, дружелюбно и во все глаза таращатся на зрителя.

Устоять было практически невозможно: сначала улыбка трогала рты зевак, глаза округлялись, восторженные возгласы переливавшимися на всех языках мира мыльными пузырями взлетали в небо, вот нога уже вставала на тротуар и лицо мечтательно склонялось над каким-нибудь затейливым, собранным по правилам и модам старинных, давно минувших времён, букетиком. Взгляды поднимались выше и любовались выбранным на сегодня и великолепно воплощённым по картине Яна ван Хёйсума букетом, высококлассная репродукция которой в резной раме наличествовала рядышком на старинном мольберте. Зрители ахали, снимали всю эту «невозможную красоту», – смотри! смотри, тут даже улиточка ползёт! – из магазина становилась слышна волшебная музыка, и вот: трам-пам-пам! Сам мистер Хинч появлялся на пороге и замирал под тонкой чёрно-золотой надписью названия своего магазина: «LA FLEUR MYSTIQUE», словно позируя для портрета в юбилейном каталоге Королевского Ботанического общества.

Если посетитель оказывался из разряда привлекательных – явно богемный и со вкусом одетый человек, просто красавец или красавица, очарованное цветами дитя с усталой мамой или собрат-эксцентрик, – мистер Хинч мог, на несколько минут исчезнув внутри, появиться с инкрустированным перламутром подносом, на котором дымились чашечки с кофе и ароматной свечой благоухал кусок яблочного пирога с корицей. Такому обаянию противостоять не было никакой возможности, колени подкашивались, и избранные визитёры валились на, казалось, сами подбегавшие к круглому крошечному столу изогнутые стулья.

Вовлекая их в беседу с угощением, мистер Доминик являл похвальные познания приветствий на многих языках, усталым от восторга перед Парижем гостям было весело услышать от такого диковинного парижанина, как он, знакомые слова.

Умные глаза мистера Хинча за стёклами пенсне необидно, почти незаметно изучали гостя, и, если тот не разочаровывал цветочника, могло последовать и приглашение войти в святая святых – в магазин: счастливому зеваке казалось, что он уже знает, что увидит внутри – букеты! Он заносил ногу над порожком – да так и замирал с задранной ногой, ибо ничего подобного увидеть никак не ожидал.

Выкрашенный целиком в графитовый цвет с эффектом глубокого зеркала, куб магазина преумножал и без того немалый ассортимент мистера Хинча: последние у стен великаны почти расплывались соцветиями по потолку, а передние обступали ноги гостя, как лилипуты – ботинки Гулливера: грифельный цвет пространства придавал отражению вид цветочного дыма или тумана, словно растения отражались в ночной глади пруда.

Центральное место занимал резной буфет, нечто среднее между замком и органом. Ангелы, купидоны, горгульи, валькирии и русалки, девы и рыцари, – крупные странные фигуры, мастерски вырезанные из чёрного дерева, вместо колонн поддерживали мраморные столешницы трёх этажей буфета, дверцы с алыми и травяными витражами в бронзовых прожилках, казалось, таили несметные богатства, а установленный сверху светящийся изнутри мезонин – откуда доносилась негромкая музыка, где метались тени и куда очень хотелось заглянуть, – превращал любого в ребёнка.

Нижняя столешница была полностью отдана игрушкам, но вот игрушечными они не были. Эти странные создания, выполненные собственноручно мистером Хинчем, являли собой некие химерические сущности известных всем зверюшек и оказывались совсем не теми, кем их привыкли считать.

Если это были кролики – а их имелось множество и самых разных, – они оказывались большими, почти по плечо самому мистеру Хинчу, а роста он немалого, и чем-то напоминали кенгуру. Длинные тела – а ещё уши! – мускулистые лапы на невидимых шарнирах – все суставы движутся, придать зверю можно любую позу.

Доминик любил, чтобы именно они сидели, свесив длинные ноги вниз, на всех возможных поверхностях: на столешнице буфета, и на викторианском диванчике в розочках, и в плетёном из конского волоса кресле, добытом на сельском аукционе, где распродавали диковинное имущество почившего собирателя редкостей.

Для своих зверей, насекомых, птиц или грибов, в которых имелось множество викторианских характерных черт и линий, мистер Хинч всегда использовал только аутентичный текстиль, из которого прилежно кроил и вручную сшивал детали длинных ли ног и спинок, лап и животиков, крылышек и головок, ушей и хвостов.

Он обходил своих снабженцев тканями раз в месяц, посвящая этому занятию оба выходных целиком. За годы диковинного художника узнали торговцы всех блошиных рынков и барахолок города, антикварных магазинов и галерей. Некоторые из них оставляли для него даже самые крошечные обрезки старинных тканей: и миллиметровый кусочек чёрного индийского газа, блестящего и отражающего свет снопами, и дюймовый квадратик нежно-розовой шёлковой тафты, оставшийся от подвенечного платья XVII века, – само платье важно прошествовало в музей. Невозмутимо расплачиваясь, внутренне он трепетал от нетерпения увидеть бесценные сокровища, ждавшие воплощения и перерождения. Но для этого было утро понедельника. Всё, как по волшебству, обретало жизнь в пухлых ручках мистера Хинча, в его гибких проворных пальцах: газ сгустится в глаз для птички, клочок тафты превратится в младенчески розовеющую щёку спящего, свернувшись клубком, лисёнка.

Теория мистера Хинча сводилась к тому, что любой человек, хотя бы единожды оказавшийся с красотой нос к носу без помех, уже не сможет не искать её всю оставшуюся жизнь.

Поэтому в своём роде таков был годами длившийся эксперимент. И, насколько мистеру Хинчу было известно по тем нескольким всегда приходившим к нему зевакам, стоило им очутиться в Париже, этот шаг в графитовый куб его магазина становился некоей таинственной прививкой мощнейшего действия, и вчерашние разини в затрапезных джинсах и заляпанных фастфудом футболках являлись к нему при полном, старательном параде, чтобы поведать о своих поисках красоты, даже когда они, бедолаги, вовсе не умели выразить свои мысли: в этом вопросе мистер Хинч прекрасно понимал мычание каждого.

Однажды за столик перед кафе наискосок от «Мистического цветка» уселся молодой человек, одетый безупречно даже по строжайшим меркам мистера Хинча. Он вряд ли бы долго разглядывал его, однако что-то в облике или поведении праздного гуляки притягивало его осторожный искоса взгляд.

Светлый полотняный костюм, шёлковая тишотка, отличные бежевые мокасины, по последней моде борода лопатой и высоко зачёсанный вверх чуб – юноша производил впечатление богатого не без претензий бездельника, шляющегося по летнему Парижу в поисках приятных приключений. Вот он белозубо сделал заказ строгому официанту, вот – ловко свернул сигарету, и по улице поплыл вишнёвый запах голландского табака. Официант поставил перед юношей два узеньких бокала, откупорил бутылку шампанского. «Кого-то ждёт», – подумал мистер Хинч и потерял интерес к красавчику, продолжив опрыскивать из пузатенького сосуда в серебряной оплётке затосковавшие без влаги цветы.

– Мистер Хинч! – услышал он негромкое за спиной и обернулся.

Молодой человек, держа в руках оба бокала, стоял перед ним, стройный и прекрасный, светловолосый и ровнокожий, тёмные зелёные глаза щурились в улыбке, длинный тонкий нос немного морщился – милая гримаса преодолеваемой застенчивости.

– Мистер Хинч! – повторил юноша. – Вы позволите?

– Позволить, сударь, что именно? – Доминик склонил львиную гриву и посмотрел на юношу поверх стёкол пенсне.

– Выпьемте со мной! – взмолился молодой человек. – С вашего позволения, я всё объясню!

Всё ещё не принимая протянутого и ждущего бокала (Пузырьки взлетают в небо, как прозрачный бисер – душа шампанского отлетает! Надо запомнить и применить где-нибудь, – замечает себе Доминик), мистер Хинч видит эту сцену немного со стороны: узкая улица города, что в летнюю жару обретает черты едва ли не курортного приморского, непрерывно белые стены элегантных зданий с закрытыми от солнца ставнями, полдень, сейчас повалят обедать служащие из всех окрестных контор. И они с этим игрушечным дровосеком, нелепые бокалы с шампанским, за спиной мальчика дымит оставленная им в пепельнице самокрутка… Этот спектакль должен срочно прерваться.

– Объясняйте в двух словах.

– Четырнадцать лет назад я был у вас! С мамой!

И мистер Доминик Хинч понимает всё.

– Пойдёмте внутрь, – говорит он, прерывая всякую суету, и кричит в сторону кафе протирающему столики официанту: – Жан, я расплачусь!

– Конечно! – поднимает бровь заинтригованный Жан.

Они входят внутрь.

Юноша в состоянии, близком к экстатическому, замирает в дверном проёме, не давая войти поднявшемуся за ним мистеру Хинчу, довольно-таки грубо тот подтал кивает его в спину. Спина раскалённая, твёрдая и живая. Доминику кажется, что отпечаток его ладони остался там, под футболкой – но почему?

Он забирает свой бокал из пальцев юноши, пересаживает одного из кроликов с дивана и жестом приглашает гостя располагаться.

Тот одним глотком осушает шампанское и без сил падает на указанное ему место.

– Итак, – произносит мистер Хинч.

Взгляд юноши восторженно плавает по графитовому кубу, любуется дымными отражениями в чёрном потолке. Молодой человек сладострастно вдыхает влажный аромат сотен цветов вокруг, ласкает взглядом деревянные фигуры на буфете, улыбается бабочкам с вышитыми крестиком сборчатыми крыльями, и наконец поднимает полный обожания взгляд на мистера Доминика.

– Мне было восемь лет, когда мы с мамой приехали в Париж на день рождения её сестры.

– Приехали откуда?

– Из Ла-Рошели. – Он смотрит на мистера Хинча, как бы ожидая поощрения продолжать.

– Как вас зовут? – спрашивает тот.

– О, простите! – юноша вскакивает и слегка кланяется, не решаясь протянуть руку. – Меня зовут Жан-Люк!

…Конечно, Жан-Люк: длинные мамины глаза, узенькое лицо, долгоносик Жан-Люк! Доминик смотрит в переносицу своего визави и словно бы входит в тот день, такой же летний, только ещё более раскалённый, чем сегодняшний. Он как раз решил занести цветы с тротуара внутрь – они просто погибали от июльского пекла, скручивая лепестки, как истеричные женщины заламывают руки под немыслимыми углами.

Сам он давно взмок в батистовой тончайшей рубахе, опавшим парусом болтавшейся на нём, и с утра проклял плотный шёлк своих тёмных щегольских брюк. Летом в Париже можно жить, только если наконец проведут море! Раздражённо бормоча, мистер Доминик сосредоточенно таскал вёдра и ведёрки внутрь, с радостью вдыхая остуженный кондиционером воздух куба.

В очередной раз вынырнув в обжигающий зной за следующим ведром, он и увидел их: как если бы по улице шли, передвигались вприскок, по своим каким-то делам, две дождевые струи – такие худенькие, прозрачные, длинные, очень свежие они были, маленький Жан-Люк и его мать. Остолбенев, Доминик прижал к животу ощутимо тяжёлое серебряное вед ро с двуцветными пёстрыми пионами и, как из джунглей, смот рел на них.

– Чур, я в домике и меня не видно, – поравнявшись с ним, сказала женщина, и мальчик улыбнулся, застенчиво подняв на него лицо.

– Чем могу помочь, мадам? – спросил он, тоже улыбнувшись.

Они пришли за главным букетом к празднику.

Мистер Хинч без раздумий распахнул перед ними дверь.

– Вы подробно расспросили у мамы, что за праздник, сколько лет исполняется сестре, сколько гостей ожидается, какой длины и какой ширины обеденный стол, за которым будет происходит торжественный ужин, какого цвета тарелки и какого – бокалы, салфетки – бумажные или полотняные. – Жан-Люк рассмеялся. – Вы просто не представляете, как обескуражили мою бедную мамочку! То есть, конечно, она знала, что сервис в Париже несравним с провинциальным, хотя мы тоже стараемся! Но чтобы до такой степени! Потом вы предложили ей кофе, но она тоже хотела просто воды или лимонада, как и я, и вы, усадив нас, куда-то ненадолго исчезли…

…Ещё бы! – Доминик прекрасно помнил, как выскочил через чёрный ход на улицу и побежал к братьям Адаму и Дави, у которых на углу была лавка овощей и фруктов, как увидел её запертой, как опомнился, что арабы абсолютно приняли французский образ жизни и сейчас у них святое для французов время: обед. Как умолял добросердечного Дави отодвинуть тарелку, медленно вытереть рот и спуститься в магазинчик.

– Лайм! Мята! Красный апельсин! Коробка малины! – словно обезумев, он выкрикивал продавцу ингредиенты сочиняемого на ходу лимонада, сам схватил упаковку воды в стеклянных бутылках и умоляющим голосом прошептал: – Дави! Скажи, что у тебя есть здесь лёд!

– Есть, есть, – качая головой, медлительный Дави пробил в кассе цены и пошёл в подсобное помещение. Доминик вытер рукавом вспотевшее лицо. Ну и образина я сейчас, представляю… Почему так? Ну почему? – кому-то приходится стараться, чтобы быть красивым, поддерживать этот образ красивого себя, но с первым зноем тяжеловесность, круги пота под мышками, мокрые волосы, красные воспалённые щёки – и маскарад заканчивается, красота сходит, как пудра! А кто-то – маленькая провинциалка, даже не сознающая, какой изумительный результат дало смешение крови предков в её случае, ничего для этого не делает и пребывает красавицей, сама есть красота?..

Дави поставил перед ним пластиковую миску с кубиками льда, и Доминик едва не расцеловал соседа перед тем, как неслышной, по его мнению, рысью, пробежать короткий обратный путь.

– …Мама всё время, пока вас не было, ахала на цветы и бабочек. Потом услышала, как вы выругались, уронив что-то…

– Упаковку с водой, – сказал мистер Хинч.

– Да, грохоту было! И только тогда степенно села на этот вот диван. – Жан-Люк погладил ладонью обивку. – Она стояла вон там, перед буфетом, запрокинув голову, и смотрела на мезонин, на тот домик на самом верху. Я помню, как она говорила что-то вроде: «Смотри – там горит жёлтый свет, самый уютный, и мечутся тени! Наверное, там вечеринка, все уже поужинали и теперь просто пьют вино и танцуют. Слышишь, какая красивая музыка? На что она похожа? Не знаю. На вечер с любимыми друзьями, может быть? Окна с той стороны распахнуты в старый сад, там видны дальние дали, темнеет, приходит долгожданная прохлада, все любят друг друга, нет меж гостями ни плохих секретов, ни грязных тайн, никто не пренебрегает друг другом…Как будто встретились те самые дети из песенки Мари Лафоре!» Она даже спела немного, – с застенчивым умилением сказал Жан-Люк, заметив, что и сам, рассказывая о матери, пропел припев.

– Она так говорила? – переспросил мистер Хинч. – Надо же.

– Да… Потом пришли вы, в другой одежде…

– Рубаху сменил – та была хоть выжимай.

– …и принесли самый волшебный напиток в моей жизни! – он засмеялся, поглядывая на отставленное шампанское мистера Хинча, на этом месте довольно хмыкнувшего.

– Я потом неоднократно пытался приготовить его, и готовил, и пил, и всегда с горечью признавал, что до вашего лимонада мне всё равно далеко!

Ещё бы: эту горечь тебе и надо было добавлять в лимонад, чтобы приготовить его похожим на мой. Уж я-то горечи ещё какой и ещё сколько плеснул! Вслух он сказал:

– Да? Странно. Ничего же сложного: мяту растолочь хорошенько, сок лайма, для сладости туда же сок одного красного апельсина, а два – порезать тоненько, и бросить малину, сверху прижав её льдом. Дать кувшину запотеть…

– Да-да, – покивал Жан-Люк, – я так и думал: мистер Хинч бы сказал «ничего сложного!».

Они помолчали.

– Пей, если хочешь, – мистер Хинч показал глазами на бокал с шампанским.

– Можно? Да, я с удовольствием, – юноша одним пластичным движением вытянулся весь за своей рукой и, не вставая с места, взял вино. Поразительно.

– Ну, с мамой всё понятно, а что же ты?

– А что я? – переспросил он. – Меня парализовало.

– ?..

– Меня прибило, понимаете? – Жан-Люк опёрся локтями на острые колени и подался к Доминику. Тот осторожно скрыл, что отпрянул, медленно откинувшись на спинку своего кресла.

– Я вырос в приморском городе, море – моя жизнь, в воде, среди рыбаков, сёрферов и курортников, лодки, яхты, галька, пляжи, скалы…

– А сам что предпочитаешь?

– Я? – улыбнулся Жан-Люк. – Боди-сёрфинг – знаете, что это такое?

Мистер Хинч покачал головой.

– Это когда не встаешь на доску, а сидишь или лежишь на ней, на животе, ловишь волну и крутишь всякие акробатические штуки… Прикольно, в общем. Костюм такой… сексуальный, – ухмыльнулся он.

– Какой? – заинтересовался Хинч.

– Ну такой – неопреновый, ха-ха-ха… ну чёрный, швы в интересных местах… коленки, как в рыцарских доспехах….

– Понятно. И на чёрной груди возлежит твоя светлая бородища?

– Нет! Ха-ха-ха! Борода недавно, просто решил попробовать… С ней, кстати, ещё не катался. Правда смешно, наверное, будет…

– Ну ладно, – подытожил мистер Хинч. – Вернёмся к твоему параличу. – Он пристально воззрился на юношу. Тот молчал.

Тот молчал, как бы делая антракт между смешным первым актом и вовсе не смешным вторым. Наконец произнёс:

– Но всё было не то. Я не знаю, что случилось со мной тогда, у вас, но меня преследовали эти цветы, чёрные цветы в разомкнутых потолке и стенах, эти ароматы, эти деревянные фигуры, особенно вон та горгулья… – Он грациозно встал, подошёл к замку буфета и потрепал по рожкам уродливую морду. – Привет, злыдня!.. И вот этот монах: привет, падре…

Прислонившись спиной к буфету, он продолжил:

– Наша семья вполне средняя, буржуазная, работящая, любит вкусно поесть, умеет много трудиться. Мы все такие. И метания у нас не в чести. В школе я сразу записался в класс рисования – не пошло. В класс фортепиано – не пошло совсем!.. Я не знал, что делать – не мог же я удрать в Париж, явиться к вам и просить: «Усыновите меня!» Спасение нашлось, когда однажды в класс на урок литературы пришла владелица книжного магазина и рассказала, что у неё можно брать книги просто почитать, а потом возвращать. Никого это особенно не заинтересовало, а вот я – пропал… Я нашёл то, что искал, пока в книжном ещё виде, но это уже было что-то…

Он умоляюще посмотрел на мистера Хинча.

– Вы понимаете, о чём я говорю?

– Ну тут ничего сложного. – Тот нахохлился.

– Ну вот и всё. Вся история. Провинциал с претензиями. И при этом абсолютно не Растиньяк. Никаких «кто победит»: заранее сдаюсь такому сопернику, как Париж. – Он задумчиво улыбнулся. – Все мои мечты – приехать к вам и умолить взять меня мальчиком на побегушках, подмастерьем, опрыскивателем цветов, на любые грязные работы, что угодно – лишь бы мне понять, как оказаться и жить внутри красоты. – Заметив, что Хинч с досадой нахмурился, он отпрянул от буфета, выставив длиннопалые узкие ладони перед собой:

– Нет! Нет, не отказывайте мне! Вы же так много работаете! Цветочный бизнес! Эти фигурки! Эти текстильные скульптуры! Везде есть грязная часть работы! – Голос его дрожал и звенел. – Я буду выбрасывать сгнившие цветы! Мыть помещения! Буду разводить вам краски! Тушь! Чай! Чем вы сейчас красите зайцев и лис?

– Откуда ты знаешь про чай? – прорычал поражённый Хинч.

– Я подписан на ваш блог, фейсбук, пинтерест, тамб лер и инстаграм! Если вы сами их ведёте, я могу помогать – я всё про компьютер понимаю! – Он едва не плакал, и Доминик предупреждающе поднял мясистую ладонь.

Хинч впервые воззрился на парня с интересом неностальгического свойства, будто пытаясь представить его в повседневной непосредственной близости от себя…

И тут Жан-Люк сделал шаг к нему и жест, самый неправильный и самый неправильно понятый в его жизни. Он откинул полы пиджака и задрал шёлковую майку над мускулистым животом: над низко, на бёдрах висящими штанами, дугой от одной косточки до другой крупным каллиграфическим шрифтом была набита татуировка «LA FLEUR MYSTIQUE».

Пораженный, перепуганный до глубины души Доминик отпрянул от нечаянного гостя. Он словно прозрел: сидит тут в цветочках, как Оскар Уйалд перед арестом, пока его соблазняет вертлявый красавчик Бози, прикинувшийся поэтичным и – о-ля-ля, мезонин с жёлтыми окнами! «Баллады Редингской тюрьмы» не хочешь? Слушает тут его сказки, как будто сам он налакался шампанского, а не этот боди-сёрфер!

Очень спокойным голосом он произнёс:

– Вам это кажется остроумным? Уходите.

– Но мистер Хинч!..

– Вон.

С сожалением, исказившим его черты, Жан-Люк впился взглядом в непроницаемое лицо Хинча. Не увидев там ничего, за что можно было бы удержаться, прежде чем бесславно окончится мечта и план всей его прежней жизни, он беспомощно оглянулся на своих горгулью и монаха.

– Прощайте.

Хинч кивнул.

– Простите.

Хинч кивнул.

Он хотел сказать что-то ещё, но мистер Доминик сорвался с места и распахнул перед ним дверь. Звякнул колокольчик. Упало сердце бородатого восьмилетки.

Протиснувшись в двери мимо глыбы напряжённо удерживающего тяжёлую дверь Хинча, он прошептал:

– Вы меня не так поняли, – и вышел в зной улицы.

Мистер Хинч увидел, как он бросил на свой столик в кафе скомканную купюру.

Очень хорошо. Значит, Жану можно будет не платить.