В каждом приёме с алкоголем наступает момент, когда раут уже удался, все тосты сказаны, подарки вручены, блюда употреблены и одобрены, и хозяева могут расслабиться, а гости встать из-за стола. Мужчины снимут пиджаки и галстуки, расстегнут первую пуговичку белых сорочек, женщины, «припудрив носики» в дамских комнатах, поправят губы, чулки и бюстгальтеры и обновлёнными явятся обратно.

Дети, едва не взлетающие от пузырьков выпитого за вечер лимонада, носятся вокруг, плетя свои детские интриги и мелочно вымогая из поддатых родителей обещания того, на что те на трезвую голову не соглашаются.

Уже было понятно, что юбилейное торжество Валери удалось всем на зависть. Зоэ видела, как довольна сестра: выстроенность, элегантность и образцовость её мира, явленные на этом идеально организованном вечере, словно вливали в неё новые силы – на следующие сорок лет жизни.

Расширенными от удовольствия выпуклыми глазами Валери оглядывала узкий стол с десертами и винами на полотняной скатерти, вынесенный прямо на траву в сад, гирлянды, фонарики и разбредающихся по газону гостей.

Как раз расцветали какие-то душистые деревца, и вечерний воздух усилил сладко-острый аромат в звёздочку. Их с Жан-Люком букет был с удивлением и восхищением принят и занял самое важное место на сцене стола: ещё бы! Ведь мистер Хинч учёл всё.

Сейчас Валери снова вынесла его в чёрной вазе и водрузила прямо под лампой: дворцовые белые пионы с бордовыми, глубоко внутри скрытыми лепестками в фонтане дуг с сердечками почти чёрной дицентры засветились в окружающей темноте новыми, в помещении не замеченными подробностями. Букет словно парил в воздухе, пульсируя цветами.

Зоэ, не отрываясь, долго смотрела на него из тени дома немного в стороне ото всех.

В такие вечера кажется, что вот в этом – в таких домах, таких столах и таких юбилеях, – именно в этом и есть смысл, смысл всех усилий и хлопот, от борьбы за лучшие баллы в школе и университете до конкурентных битв в карьере, до сладостных в них побед. Ради этого напряжение и огромный труд, шершавые местечки на гладкой коже ягодиц от многих часов на жёстких стульях библиотек, неисчислимые жертвы недостатка сна, не-поездок в лес или на море, не-походов на пикник в ближайший парк, не-чтения книг просто ради удовольствия, не-любви с не-подходящим по статусу партнёром.

И все эти жертвы потом, позже, вот сейчас, к сорокалетию, достойно конвертируются в поступательно растущую карьеру, финансовые возможности, восхождение на вершину известной пирамиды. И пусть мою узкоспециальную книжку не прочтёт никто никогда, кроме ревнивцев, кого я обошла на повороте в гонке за этот грант, зато моё платье, мой дом и мой приём увидят все, а у кого нет ФБ, тем я пошлю фотографии электронной почтой.

Так можно даже не думать словами – в такие вечера это ясно и очевидно без слов.

Жан-Люк устал, игра с кузенами и всё ещё забавляла, и уже отвращала его. Он то клевал носом в сторонке, положив щёку на скатерть напротив блюда с пирожными, то подбредал к отцу, прислоняясь невесомым тельцем к серой брючине, то приникал к матери, как бы умоляя помочь ему уйти с недовольной миной, а не по собственному желанию. Эта жара, и поездка в город, и возвращение на электричке, длинный ужин, множество сверстников, излишки сладкого – её маленький интроверт закивал на предложение отправиться спать, но вслух на публику слабо отнекивался.

Она потрепала его по спутанным светлым кудрям, подождала, пока он ритуально попрощается со всеми перед сном, и повела, поддерживая сзади за спинку, спящего на ходу, наверх, по едва освещенной лестнице с предупредительными перилами, в длинную детскую, устроенную под самой крышей.

Там уже спал какой-то ребёнок-гость, Жан-Люк упал на ближайшую ко входу кровать, Зоэ раздела и укрыла его. Весь вечер он таскал с собой странную игрушку, подаренную ему цветочником, – длинноногого кролика, искусно сшитого из небелёного хлопкового полотна, с чёрными лапами на невидимых шарнирах могущего принимать самые натуральные кроличьи позы, включая до жути настоящие сочленения гибкого остренького позвоночника, при этом совершенно не натурального: всё в нём было как будто задумано на несколько кроликов, а досталось одному.

На вытянутой морде, крепко прилегая, держалась за уши чёрная бархатная маска, из прорезей для глаз внимательно смотрели раскосые, совершенно живые виноградины со зрачками.

В игрушке было что-то больное и магическое одновременно, и, конечно, кролик не был игрушкой, но произведением искусства художника. Зоэ заметила, что Жан-Люк уже покормил его чем-то: под маской сжатый ротик, вышитый мелкими стежками, был измазан то ли мороженым, то ли заварным кремом.

Она тихо прикрыла дверь в детскую и спустилась на второй этаж, где им с мужем была предоставлена безупречная спальня со своей ванной комнатой.

Она включила только маленький свет у зеркала, присела на стульчак пописать. Окно в сад за спиной было распахнуто: там жила и шуршала невидимая, деятельная в ночной прохладе жизнь. Клубились влажные запахи, влетая к ней в окно из черноты вместе с бабочками с раскинутыми как для объятий крыльями, мерцали светлячки и звёзды, трещали цикады, смутно белели за деревьями соседние дома, осторожно на спуске прокралась за воротами машина.

Она сидела со спущенными трусиками в каком-то оцепенении, как часть этого происходящего, живого. Как будто могла только таращиться, неудобно полуобернувшись в темноту, и только слышать.

С другой стороны дома, из сада, доносились звуки вечеринки, убирали позвякивающие тарелки, гремело столовое серебро. Низким голосом вульгарно рассмеялась какая-то гостья. Внезапно под самым её окном послышалась возня, кто-то отбивался, кто-то обнимал, прижимая к нагретой за день тёплой стене дома, женский голос сказал: «Не надо» – «Надо», – ответил мужской. Кто-то включил дребезжащую старую музыку, и ночь из-за угла заворковала о страсти и разлуке.

Она быстро встала и поправила бельё. В два шага оказалась у раковины, в темноте зеркала большая ванная комната терялась, и проступало только лицо Зоэ, из-за слабого освещения словно бы лицо морфинистки: чёрные тени вокруг глаз, провалы щёк, зачёркнутые длинными штрихами ресниц скулы и тёмный сжатый рот. Она подняла подбородок, и из темноты блеснули её отчаянные, спрашивающие глаза.

Она зажмурилась. Снова полуобернулась к ночному зову жизни в темноте за окном.

– Ну давай, нюня, – сказала она про себя и кивнула отражению.

Быстро вынув из ушей тяжёлые прабабушкины серьги, глубокие синие сапфиры в венках из бриллиантов с утраченным с XVIII века методом огранки, она сжала их в горсти и выбежала наружу.

– Как потеряла? – Валери верещала шёпотом. – Ты потеряла сапфировые серьги?

– Тихо! – умоляюще шептала Зоэ. – Я не потеряла. Я знаю, куда выкинула пустую пачку из-под сигарет, в которую их сунула.

– «Сунула»! «Сунула» полмиллиона франков в пустую сигаретную пачку и вышвырнула в урну на улице? Это уму непостижимо.

– Господи, Валери. Если ты не устроишь сейчас сцену, я обернусь за час, много – за два, и всё! Умоляю?

– Да как такое вообще могло случиться? – продолжала сестра, с жалостью оглядывая испорченный младшей сестрой весь вечер. – И разве они не на тебе были?

– Нет. Ну я устала, серьги тяжёлые, ты сама знаешь, сняла и, чтобы не бросать просто в сумочку, как раз и положила в пачку с сигаретами!.. Ну и… забыла.

Когда они приехали на вокзал, в пачке осталась как раз последняя сигарета, чтобы покурить перед дорогой. Она её вынула, а пачку аккуратно выбросила в чугунную чёрную урну.

– Господи боже мой! Выбросить практически музейные серьги! Езжай уже. Будем надеяться, что в выходные мусорщики не так маниакально убираются, – снова взвыла Валери. – А почему ты не берёшь с собой мужа?

– Даже не говори ему! – взмолилась Зоэ. – Ты что? Посмотри: зачем портить ему удовольствие?

Луи с закатанными рукавами сорочки и с бокалом коньяка высветился у десертного стола с букетом, трепясь ещё с парой мужчин: довольные жизнью трое подтянутых сорокалетних буржуа словно бы позировали. Он обернулся к ним и приветственно поднял бокал. Сестры напряжённо изобразили ответные улыбки.

– Я вернусь, он и не заметит, а так – измучает меня просто.

– Быстро давай, – старшая сестра поджала губы и покачала головой, и этот неожиданно материнский жест исполнил Зоэ сомнением: куда меня несёт?

Она уже шла по траве к воротам и оглянулась: под деревьями было светло от развешанных гирлянд с жёлтыми лампочками, сонные дети оцепенело двигались между группок взрослых, сестра присела на матерчатые качели к своему мужу и поправила ему воротник.

Светящийся в направленном свете букет сиял ярче всего и дольше всего будет оставаться на сетчатке глаз у гостей этой ночи.

Она ехала в вагоне одна, перед Парижем вошёл плотный человек с тяжёлым взглядом, помедлил рядом с ней, и она замерла от жаркой волны страха, будто из-под низкой ярко-синей линии зарницы на чёрном небе увидев, как летит, пронзая темноту и туманные невидимые поля, её электричка: словно игла, оставляет стежки светящихся окон вагонов. И в одном окошке – она.

Но тяжёлый человек прошёл в следующий вагон, и Зоэ перестала думать об этом.

Закрыв глаза, она вошла обратно в день, в зной, в тёмную цветочную прохладу, пытаясь уловить, вспомнить: сразу ли, получив визитку магазина с приписанным перьевой ручкой домашним адресом, она поняла, что приедет к нему, или не в ту же минуту? Или только когда слушала движения ночи в темноте за окном? Нет. Или уже тогда, когда он оставил их на время, и она мечтала, глядя на тени, мечущиеся внутри таинственного мезонина на самом верху чёрного готического буфета под почти неслышную изнутри музыку? И может быть, это она спровоцировала его своими мечтами?

Своим желанием.

Нет, вот, вспомнила точно: с момента, когда она смотрела, как расширяются его зрачки за стеблями пёстрых цветов при виде её, из неё тоже словно бы вынули кляп, пробку, затычку – как в ванной, и теперь, уже несколько часов, в эту дыру утекает всё, что было прежней ею.

– Вы приехали, – услышала она, когда, едва остановившись по указанному адресу, озиралась по сторонам. – Я выхожу встречать вас каждые пять минут.

Зоэ подняла на него взгляд: чужое, отстранённое, умное, не смотрящее сразу прямо в глаза, изучающее лицо смотрело на неё так внимательно, словно она была каким-нибудь маленьким предметом. Серёжкой в ювелирной или музейной витрине. Уже сам его взгляд проникал вглубь, внутрь неё, и более нестерпимое желание электрической дугой выгнуло её к нему.

– Сюда, – сказал мистер Хинч и взял её за руку.

Теперь волна поднялась в ней, и чтобы не утонуть, она вцепилась в протянутую ладонь.