Даже если ты не ходишь каждый божий день в присутствие, на тебя распространяет своё благодушие конец недели. Как выход на подиум выходных дней, пятница повсюду в мире прекрасна: а вот и я! Заждались? В Париже так её любят, что придумали «маленькую пятницу» – среду, чтобы посреди рабочей недели устроить небольшой привал на перевале, на пике трудовых будней пропустить вечерком по стаканчику и уже спокойно спуститься в долину четверга, в предвкушении грядущего завтра выхода с друзьями или возлюбленными в город.

Виски и Беке ударно отметили пятницу: после выставки в садах Версаля того рода современного искусства, что приобретает тем больший вес, чем меньше его любят упёртые в свои догмы осквернители, они отправились в клуб, где два переглядывающихся пианиста, не обращая внимания на публику, игрались джазом друг с другом, а завсегдатаям ночью разрешалось курить свои сигары, не выбегая на улицу.

Вернувшись домой под утро, почти до полудня отсыпались, потом валялись в постели, пререкаясь, кто первый встанет умываться и включит кофе-машину Победила Беке: улегшись во весь рост на Виски, она сделала предложение, от которого он не смог отказаться:

– Секс и утиная грудка с тыквенным пюре на ранний ужин.

– Ушёл.

Под внушительное гудение кофеварки он смотрел в окно на свой узкий дворик, широкой мощёной лентой окружавший весь дом по периметру: из-за каменной стены от соседей перелетают первые жёлтые листья. Пока ещё тепло, надо почаще сидеть на улице… Умолкла машина, и одновременно он услышал, как горестно вскрикнула Беке.

– Чего? – крикнул он, мечась между желанием поставить вторую чашку для кофе и необходимостью бежать к ней. – Что случилось?

Но она не ответила, и он потрусил к ней.

Беке лежала в постели, на голом животе – серебристый ноутбук, и едва не плакала.

– Ну?!

– ИГИЛ казнили гея, – сказал она, и на его поднятые брови уточнила: – В Париже.

– Блядь, как?! – Виски схватил компьютер. – Не может быть!

– Читай – все только об этом и пишут.

Она вышла из комнаты и на всю мощь включила воду в душе.

Все СМИ тиражировали снятую на видео как минимум с двух камер казнь и давали раскадровку из нескольких фотоизображений: трое палачей (двое держат связанную, стоящую на коленях жертву с мешком на голове, один – с видеокамерой) на крыше высотного жилого дома, их лица скрыты шарфами; ещё одна видеокамера снимает процесс снизу: здание относительно современное, по всей видимости необитаемое, более десяти этажей, группа наверху едва видна.

Снова камера на крыше: жертве зачитывают некое обвинение, указующие в небеса персты убийц должны как бы означать согласованность убийства с высшими инстанциями. Худой человек с мешком на голове горбится, его сведенные плечи поднимаются, связанные за спиной руки конвульсивно сжимаются и разжимаются. Он в джинсах и светлом пуловере.

Его грубо поднимают с колен и с каким-то напутственным проклятием толкают вниз.

Он летит горизонтально земле, как-то почти невесомо, как могла бы лететь послушная ветру мёртвая гусеница или стрекоза. И так же всем худым телом сразу падает на асфальт. Вокруг головы распускается кровавый нимб.

Нижний оператор жадно снимает эту кровь, лижет её камерой, как голодный вервольф. Пиксели цензуры закрыли графический контент, лицо жертвы под мешком, но серый пуловер, недорогие кроссовки, джинсы – весь этот общепринятый набор одежды в гардеробе практически каждого, каждого человека делает эту фигуру словно бы символом всех. Под мешком может оказаться совершенно любое лицо: знакомого, коллеги, одноклассника, брата, друга, бывшего любовника…

Виски передёргивает: господи, а где сейчас Матьё?! Где мой старший сын? Господи, пусть он всё ещё будет в своей долбанной Аргентине!

И жуткий кипящий укол ужаса, в горло, как если бы инфаркт ошибся на двадцать сантиметров в высоту, пронзает и режет ему гортань, перехватывает дыхание, иррадиирует лучами боли в глотку, и Виски молча рыдает.

Последнее, что он видит на мониторе, прежде чем спрятать лицо в ладонях: вывернутая в изломе рука трупа, на запястье – детский, неуместный, страшный от этого браслетик из макраме с нитками цветов радуги и серебряная цепочка, на которой медальон – кусочек серебра в форме пазла с гравировкой «His only» и какая-то дата.

Когда из душа возвращается Беке, он уже в норме. Но, взглянув на него, она всё-таки отодвигает принесённые чашки с кофе и крепко обнимает его.

Он поднялся в студию. Посмотрел на листы, находившиеся в работе: окна и двери Парижа, его вечная тема, летящая рука, мысли витают где угодно, рисуется это дело просто само. Кованые ограждения, оконные переплёты, цветы и деревца на подоконниках с внешней стороны, крошечные балконы с микростоликами и стульчиками, бутылка вина, два бокала… Безмятежная личная жизнь города. Сидели двое, выпивали, разговаривали, сейчас спустились перекусить в привычном кафе на углу. Сигарета догорает в стеклянной пепельнице, глухо доигрывает пластинка внутри. Да ладно, пошли, само выключится. Длинная олива-переросток в горшке, как полуголое павлинье перо, тянется к крыше. Седьмой этаж. Отсюда, наверное, тоже можно скинуть какого-нибудь педераста. Одного из этих двух. Или обоих.

Безмятежности в мозгах не наблюдалось вовсе. Работу надо сдавать завтра, но он не мог её сделать.

Чертыхнувшись, он вышел пройтись.

Казалось, и город тоже не мог работать, не мог отдыхать, не мог ничего – лишь потрясенно обсуждать ужасную новость. И если убийцы хотели, чтобы о них говорили и говорили с ужасом, им это удалось. Встречавшиеся на улицах заплаканные люди, услышав слова или междометия поддержки, сначала испуганно шарахались, затем, поняв, кивали, криво улыбались, но преимущественно уходили пережить происшествие вглубь сообщества.

Хотя кто-то уже раздавал маленькие листовки с призывом присоединиться к митингу протеста против гомофобии и бла-бла-бла…

Повсюду выли сирены, в этот вечер они звучали зловещей увертюрой к страшной симфонии.

Виски допил стакан, затушил сигарету и вернулся работать.

Труднее всего ему было изображать, что это рисует не он, а другой человек. Претендент был один-единственный, довольно зловредный (например, изощрённые рисунки Виски он громогласно и повсеместно презирал), сам же всю жизнь рисовал свои карикатуры неряшливо и схематично, приблизительно как рисуют в общественных туалетах, чем очень гордился.

Виски едва не плакал, когда его за десятилетия набитая на искусный изящный рисунок рука просто отказывалась рисовать грубыми штрихами и линиями, которые внезапно стал требовать от неё хозяин. Иногда он неосторожно задумывался – и всё! – надо было начинать рисунок по новой: пальцы уже вели задуманный сюжет сами по себе в классическом стиле художника Бернара Висковски.

Начинать сначала приходилось часто.

Он делал комикс, а не один рисунок, и это мучение растягивалось. Сопротивление руки было столь велико, что иногда он думал, может, проще рисовать левой? Никогда не рисовал левой, а вдруг ей будет всё равно, в каком стиле зарисовать?

Когда ближе к полуночи вернулась Беке – утка с тыквой совершенно вылетела у неё из головы, – она обнаружила его совершенно выдохшимся. Говорить он ей ничего не стал, а помыл её сам под прохладным душем и уложил в постель. И когда она, подставляя грудь, протянула к нему руки, ласково развернул её спиной к себе и сказал:

– Спи.

Беке поёрзала, поглубже устраивая бёдра на его согнутые колени и прижимаясь спиной к его груди, запахнулась его руками, и ещё долго её чёрный глаз бессонно мерцал в темноте: что-то ты задумал, мой дорогой?

Но она не спросила.

Через неделю после казни юноши должен был состояться митинг протеста. Убитое случившимся сообщество уныло прикидывало, что явка будет не ахти: Париж – город, где четыре миллиона человек не так давно в воскресный день не поленились выйти протестовать против легализации гей-браков. Ничего хорошего они не ждали.

Но внезапно кто-то залил в Интернет совсем коротенький мультик, на который какие-то сочувствующие умельцы тут же прицепили счётчик. И таким образом совсем было павшие духом организаторы узнали, что, распространяемый как вирусное видео, ролик только за первые сутки посмотрело более миллиона человек: он был повсюду, во всех соцсетях, на всех платформах, на всех форумах, практически все СМИ показывали его или давали на него ссылку. Когда на него стали ссылаться «селебрити» с большим количеством подписчиков, счётчик обновлялся с тысячами просмотров в минуту.

В небрежной манере чёрно-белого графического изображения было что-то безумно знакомое, что-то вертелось на языке, в сознании, но никак не улавливалось! На статичной картинке была схематично изображена Эйфелева башня, если смотреть на неё с Трокадеро, ничего необычного.

Как вдруг, нарушая все законы перспективы и масшатбирования, справа, появлялась с ног до головы закутанная в чёрные паруса ткани огромная фигура. Только жгучие оленьи глаза в порхающих ресницах сияют сквозь узкую прорезь – все остальное черно как сама тьма.

Выглянув из-за обреза кадра, она делает шаг в картинку, шаг в сторону Башни, шаг в туфле на огромном, гротескном, как у go-go girls, каблуке! Странная, вроде бы вполне французская музыка, но в исполнении восточных музыкальных инструментов, шагает вместе с этой туфлей в мультфильм.

И вот эта огромная экзотическая танцовщица в километрах чёрной ткани оказывается рядом с Башней – как рядом с шестом стриптизерши, одного роста с ней!

По всем законам классического стрип-шоу она начинает медленно, очень медленно разматывать свои наряды, не забывая пританцовывать танец живота. Абсурдное, фантастическое зрелище: вот она, оголяя то одно плечо, то другое, уже близка к освобождению от чёрных парусов!

Томительные движения гибкого тела… Танцовщица отворачивается от зрителей, ходят ходуном аппетитные, двумя небрежными кругами обозначенные ягодицы, чёрный блестящий глаз смотрит исподлобья из-за плеча… Задушевное звучание ситара сменяют тревожные раскаты таблы, ритмичный рисунок мотива усиливается!.. Дробь убыстряется, телодвижения гигантской прелестницы ускоряются тоже… Вуаля! – резким движением она срывает последние покровы чёрной ткани и аккуратно вешает свою одежду на кончик пика Башни – отличная вешалка!

С характерными покачиваниями бёдрами она медленно поворачивается к зрителям лицом (по-прежнему закрытым капюшоном с прорезью для глаз): всё её тело, как кружевом, покрыто оружием.

Резинки чёрных чулок удерживают пистолеты, подвязки на икрах – ножи с длинными лезвиями, бедра красавицы в несколько рядов обмотаны лентами с патронами, грудь закрыта подобием пояса шахида.

Очень, очень медленно она начинает снимать с себя оружие: эротично изгибаясь, отвязывает со стройных ляжек пистолеты – и вешает их на Башню, сняв, согнувшись, с икр зловещие ножи, швыряет их туда же, браслеты на предплечьях удерживали по гранате…

Своё окончательное разоблачение вооружённая стриптизёрша сопровождает очень чувственными, откровенными движениями. Глаза в прорези маски таинственно мерцают. Музыка вновь набирает обороты, дробь – скорость, дыхание зрителей сбивается, на девушке остались лишь два предмета, не считая маски-никаба на голове: пояс на бёдрах и пояс на груди.

Она поднимает руки и начинает медленно расстегивать крючки посреди груди, удерживающие её взрывоопасное бюстье. Один… второй… третий… Набитый патронами лифчик падает к её каблукам, и мы видим ровную, гладкую, совершенно мужскую грудь!

Мгновение – и одним движением она сдирает с себя пояс на бедрах, быстро поворачиваясь к зрителям накачанной задницей! – но не так быстро, чтобы публика не заметила её великолепный эрегированный член.

Чёрное ночное небо, наколотое на Эйфелеву башню, взрывается фейерверками: они распускаются как розы, как перья павлинов, как алые поцелуи влажных губ, – вся прежняя небрежность куда-то делась, рисунок совершенно изменился, сейчас это изощрённое роскошное изображение привычного всему миру Парижа, чувственного, сложного, мастерского, притягательного… Неотразимого.

Силуэт юноши, исполнившего свою роль и в темноте снявшего мешок с головы, прекрасен, как Парис. Как прекрасен и силуэт Башни, на которую, равный ей по росту, он доверчиво опёрся, расслабленно прислонившись всем телом. Почти бердслеевская по мастерству исполнения, эта парочка любуется фейерверком в затихающей французской музычке. Свет огней складывается в ночном небе в надпись: «УМИРАТЬ – ТОЛЬКО ОТ ЛЮБВИ».