Так уж заведено в Париже: как только начинает человек жить в каком-то районе, так и становится его патриотом. И уже, глядишь, обычно невозмутимый сдержанный парижанин, а вполне готов спорить с жителями соседнего района о преимуществах своего! Частенько не отдавая себе отчёта в том, что и пререкаются-то они просто вот на границе между их аррондисманами, и граница эта чаще всего – не испортившаяся за годы знакомства булочная-кондитерская, старинный сквер или субботний рынок.

Мадам Виго прожила в своем районе без малого сорок лет, он неоднократно менялся у неё на глазах – архитектурно, социально, этнически. Незыблемыми доминантами, помимо мощения узких улочек и неприкосновенных жилых домов, оставались как раз вечные ценности: любимая кондитерская, где хозяйка, которую мадам Виго помнила девочкой, вместе с мужем открывшей маленькое сладкое дело, теперь двигалась, опираясь на прилавок, если выходила поздороваться с давними посетителями, а крутились вокруг уже внучки; да старинный скверик, где толстели стволы деревьев позапрошлого века и менялись наряды и цвет кожи нянек, выгуливающих здесь окрестных детей; да субботний рынок, отличающийся от прежних только тем, что, как в шестидесятые истово выискивали помидоры поровнее, так теперь истово выискивают помидоры покривее, ибо – «био».

Без лишней надобности она давно не отправлялась далеко от дома: всё было в доступной и удобной её возрасту и состоянию близости, а свиданий ей давно никто не назначал. Выбраться ещё куда-то из её девятого района могло подвигнуть мадам Виго лишь что-то, чего у неё под боком действительно не было.

И такой страстью у неё был сетевой магазин, умно сочетавший в себе все надобности среднестатистического горожанина: раз или два в год мадам Виго отправлялась туда за спокойной респектабельной одеждой за разумные средства, ну и попутно, конечно, с любопытством изучала становящиеся всё более космическими приспособления для дома.

И вожделенный писчебумажный отдел.

Всю жизнь, с детства, она обожала канцелярские принадлежности, все эти блокноты, тетради, ручки и карандаши. И каждый раз, забредая в отдел под предлогом купить пачку конвертов для писем, мадам Виго сомнамбулически замирала напротив стендов с блокнотами, от карне и даже ещё меньших крохотных книжечек до крупноформатных альбомов в клетку, сетку или полоску.

Без шуток: это серьёзный вопрос. Бумага: белая? кремоватая? глянцевая? матовая? тоненькая? плотная? Должны ли чернила гелевой ручки скользить по ней или несколько впитываться в неё? Это всё очень важно, когда выбираешь блокнот для записей дел, телефонов, визитов к врачам, гостей, бухгалтерии, трат, лекарств, времени эфира кандидатов в президенты этой бедной страны, дней рождения, когда надо позвонить и поздравить редеющих ровесников, состав прописанного ветеринаром нового корма для Лью Третьего с учётом его облысения, – в общем, для записи целого года своей жизни. Ведь когда тебе семьдесят с лишним лет, этот год совершенно логически и без каких-либо уже трагедий может оказаться последним.

Так. Кремоватая, матовая, тоненькая, чтобы чернила немного впитывались…

– Прошу прощения, мадам…

Огромный старик в светлом летнем плаще пытался увернуться от столкновения с ней и со стеллажами, между которыми едва не застрял, и она посмотрела на него снизу вверх, отступая. Он кривовато благодарно улыбнулся, огибая её, и выровнял шаг. Глаз как у слона: три века сверху, три века снизу… Все лицо и даже лысина в морщинах. Такими бывают старые деревянные доски, на которых давно готовят: живого места нет от следов ножей. Тёмный слоновий глаз мерцает из следов и отметин времени.

Господи.

Тёмный слоновий глаз.

Круглый слоновий глазик, глубоко запрятанный в складки смолоду тяжёлых и обильных век! Всегда на её памяти светившийся застенчивостью и добротой… Но? Вдруг это не он?

Мадам Виго оставила блокнот и шагнула за стариком. Вон он, идёт потихонечку к кассам, переставляя ножищи в чёрных ботинках. Она метнулась обратно, схватила блокнот и быстро почти пробежала весь магазин, чтобы оказаться в очереди прямо за ним.

Да, рост почти его. Если учесть, что они состарились… Ну да, она по-прежнему едва достает ему до груди. Толстые уши. Толстые уши в седых волосах. Невероятно. Боже мой. Я его узнала, а он меня – совсем нет! Может быть, уже и не надо теперь окликать его? Зачем?

И она шёпотом сказала в промокательную ткань белого плаща перед ней:

– Маню?..

Громадина медленно развернулась, и слоновьи глазки глянули на неё. Она смотрела снизу вверх, теперь уже не отступаясь, и только по тому, как расплывалось его лицо, поняла, что её глаза наполняются слезами.

Вдруг, как от сильной боли, он зажмурился, и смущённая улыбка толстых губ словно бы извинялась за него. Он меня не помнит. Надо сказать, что я обозналась.

– Это ты, – сказал Маню. – Милая моя, это ты!

Какая-то мелкая вещичка, упакованная в мягкий пластик, выпала у него из руки, мадам Виго тоже положила на стол у кассы ненужный блокнот, и объятие, которое должно было скрепить их союз более полувека назад, наконец было заключено.

Домохозяйки в очереди, кассирши и охранники – все свидетели происходящего с умилением наблюдали эту картину: большой старик, наклонившийся, чтобы с осторожностью и нежностью стиснуть в объятиях маленькую даму с безупречной светлой укладкой, делающей её выше сантиметров на семь.

По их искажённым лицам стекали невидимые слёзы.

После торжественной паузы дама первой осторожно отстранилась от своего спутника и извинилась перед очередью:

– Мы вас задерживаем, простите.

Старик огляделся и произнёс, снова глядя на неё:

– Но мы не виделись пятьдесят восемь лет.

Свидетели их встречи, среди которых не было ни одного человека старше сорока, переглядываясь, потрясённо зааплодировали. Один из охранников, пружинисто подпрыгивая на месте, как делал всю свою смену от распирающей его энергии, с чувством выдохнул:

– Ф-ф-фак, ну круто, а?

– Пойдём, – сказала мадам Виго, и они, оставив несделанные покупки, вышли на залитый солнцем бульвар де Клиши.

«Сколько раз она представляла себе эту встречу!» – так написали бы о ней люди, которые просто не знают, о чём идёт речь. Совсем не эту встречу воображает человек, лишённый на пике первой взаимной влюблённости предмета своей страсти и обречённый теперь навеки иметь этот шрам и быть носителем отравы несостоявшейся любви.

Влюблённые, разлучённые жестокой судьбой, которая может принять любое обличие – родителей, войны, смертельной болезни, никогда теперь не узнают, чем бы увенчался их роман, достанься им спокойное полноводное его течение без роковых помех. Расстались бы они? Умерли бы в сто лет в один день, держась за морщинистые ручки на каталках в госпитале? Сохранили бы они свою страсть или утратили её? Какими были бы их дети? Никогда уже этого не узнать.

Они сидели друг против друга за маленьким круглым столиком перед кафе, сцепив пальцы: его рука с седыми волосками на фалангах и её ручка с обручальным кольцом и светлым маникюром. Локти, как стрелки в круге стола, указывали в противоположные стороны: получился дорожный знак их несостоявшейся жизни вместе, дороги, что разошлась навсегда.

Мадам Виго смотрела на свою первую любовь и, после изначального минутного укола тщеславия, страха: ах, как же это он увидит, до чего она постарела! – сейчас с волнением наблюдала, как их молодость возвращается под воздействием великого реставратора – любящей памяти.

Тысяча девятьсот пятьдесят седьмой год. Август, жара. В огромном городе праздник, повсюду люди, толпы людей, пары и группы, колонны и танцующие круги.

Открытый автомобиль несётся по широким улицам. Парни торопятся на другой конец города, где скоро на открытой веранде в старинном парке с узкими кирпичными дорожками начнётся концерт аргентинской музыки. Лето, обожжённые на солнце лбы, они только что быстро искупались в реке, и чёлки густых мокрых волос зачёсаны наверх, но их дружески треплет ветер. Широкие брюки, парусами надувающиеся от скорости белые рубахи на худых юных телах. От полноты жизни они кричат, привставая с сидений: «Vive la France!» И снова! И снова!

И на какой-то раз из яблочной аллеи вдоль ограды университета в ответ им доносится девичий голос: «Vive la France!»

Изумлённые, они останавливают автомобиль и не сразу, но находят в солнечных пятнах пронизанной светом аллеи двух смутившихся девушек, совсем не ожидавших, что летящая на полной скорости машина вдруг остановится.

Одна из них, в платье с юбкой-колоколом, совсем не говорит по-французски, и вторая, в платьице, узком, как карандаш, переводит ей. Подруги отходят в сторону, чтобы обсудить приглашение поехать на концерт, и Маню, подбадривающе улыбаясь, поглядывает на Узкое Платьице, удастся ли ей уговорить Юбку-Колокол.

– Да! – кивает она. – Мы едем!

В парке множество народу, нарядная толпа наэлектризована собственной молодостью, жаром и надеждами этого лета, полуголыми телами всех цветов и размеров вокруг, пылкими музыкантами на сцене открытой эстрады: бандеоны, скрипки и гитары сгущают музыку до ощутимого крепкого объятия. Многие начинают танцевать.

Маню склоняется к своей крошечной, ему по грудь, партнёрше и круглыми мерцающими из толстых век глазами заглядывает ей в душу.

И, словно бы его взгляд проник в ярко освещенный коридор зрачка и беспрепятственно прошёл по нему, оглядываясь, он видит: вот её комнатка со школьным письменным столом, на нём женский портрет в простой оправе, нательный крестик на верёвочке и запечатанный толстый конверт; вот – пустая гостиная с зашторенными окнами и мебелью под полотняными белыми чехлами; вот – закрытая дверь в тёмную комнату, там клубится дым или пар; вот – кухня, где приходящая два раза в неделю равнодушная помощница по хозяйству всегда глядит мимо, готовит еду на три дня: варит кастрюлю супа и тушит утятницу жаркого.

Там он и видит свою маленькую подружку, но в её одинокие восемь лет: в квадратных детских ладонях зажата лысая от объятий когда-то бархатная собачка, Милое Сердечко. С тоской, исподлобья она смотрит в широкую спину кашеварящей чужой женщины и, прошептав что-то в висячее коричневое ухо пёсика, уходит к себе, заплетая ноги в грубых серых колготах, и там, не зажигая света, садится перед письменным ученическим столом, долго глядя на свой реликварий.

…И когда в его большую широкую ладонь проскальзывает её узкая рука, он хочет только одного: чтобы она не была больше в своей комнате одна, никогда. Пусть бы она теперь всегда была с ним?

Зажигаются фонари, сумерки отодвигают прошедший день в темноту за пределами танцевальной площадки. И в этом свете они влюбляются друг в друга: так бывает, когда словно какой-то луч указывает на то, что тебе нужно. Или – кто. Они смотрят друг в друга во все глаза, мощный Маню и его маленькая, как та девочка, подружка. Её узкое платье в крапинку – шелковистое и тёплое, и его рука боится сдвинуться с места на её рёбрышках. За вечер танцев ткань в этом месте темнеет от его взволнованного пота.

Десяти дней вместе оказывается совершенно достаточно, чтобы она вплоть до замужества пыталась разыскать его. Никаких сомнений в насильственности его неожиданного исчезновения у неё не было. Она знала: если бы их жизнь зависела только от него, он бы спрятал её в свой левый нагрудный карман, устроил ей там до собственного сердца яркий коридор, поселил бы в нём, как в доме, с их гостиной, с залитыми солнцем окнами, множеством книг и пластинок, собак и кошек, осликов и коз на Рождество, цветов и детей, смеха и конфет. С их спальней, где она бы, как девочка на шаре, покачивалась перед ним на цыпочках, подняв руки. И на её кухне, где она хозяйничала бы для своей семьи и где её всегда могли обнять за ноги их дети – или он сам.

И никогда бы уже не выпустил оттуда.

Во враждебном вмешательстве она не сомневалась, и даже предполагала – в чьём.

Но мадам Виго так и не удалось найти Маню, хотя, приехав в Париж, она разыскивала его почти три года – до встречи с Антуаном.

Что пыталось сказать ей Мироздание сейчас? Тогда, забрав его у неё, их – друг у друга, разлучив, оно утешило её – любовью Антуана, его – женой по имени Паулин, двумя дочерями и тремя внуками.

Но для чего Мироздание устроило их встречу сейчас? Ведь жизнь прошла!

Только ли чтобы похвастаться своим реставрационным мастерством? Да, напротив сидел Маню, с лицом, изрезанным морщинами, как офорт. Но чем дольше она смотрела на него, тем больше проступал через эту резьбу и травление временем юноша, которого она полюбила в восемнадцать лет, и эта любовь – он! – изменила её жизнь.

Проступили милые черты, и сейчас она уже не могла поверить, что сразу не узнала его.

Пару раз помелькав вокруг, официант удалился и более их не беспокоил: кодовая фраза «Мы не виделись пятьдесят восемь лет» срабатывала прекрасно. Но ещё через несколько минут о том, что старики в первом ряду столиков на террасе не виделись пятьдесят восемь лет, знал весь ресторан, и посетитель, пожелавший остаться неизвестным, просил их принять полубутылочку шампанского в честь их встречи и его пятидесятивосьмилетия.

Смущённые и довольные, Маню и мадам Виго, подняв высокие узкие бокалы, кивками поприветствовали всех.

– То есть ты живёшь большим домом, со всей семьёй?

– Да, да! Сейчас они гостят в семье мужа младшей дочери в Рио, поехали знакомить младшего внука с бабушкой и дедушкой, и Паулин с ними. Пользуемся тем, что все дети ещё крошечные и можно побыть там подольше. Там полное безумие! Эти бразильцы такие детолюбивые.

Они засмеялись.

– Сейчас мы их ждём со старшей дочкой, вернутся – и ты со всеми познакомишься. Скучаю по моим рыжулям, они трёхлетние близняшки, мои внучечки.

Мадам Виго кивнула, улыбаясь, и подняла бокал с шампанским повыше, к самым глазам. Сквозь прозрачные пузырьки два соседних пустых плетёных кресла рядом вытянулись, силуэты их истончились и стали похожи на двух прозрачных контурных бабочек, сцепившихся плечами крыльев: а с тобой, Антуан, я не смогу его познакомить. А ведь именно в поисках его я приехала в Париж. И встретила – тебя, мой любимый.

Город наливался сумерками, розовел, сиреневел, покрывался ночью. Как элегантный любовник в чёрном костюме, он протягивал своей ещё обнаженной, розовой, как закатное небо, женщине нити бус – зажигал фонари. Открывал для неё музыкальные шкатулки салонов, клубов и концертных залов, винные подвалы рюмочных и баров, табакерки сигарных и биллиардных. Официанты расставляли на столиках склянки со свечами, что подсвечивали их сосредоточенные лица, выступавшие из темноты. Отблески всех этих источников света, расцвечиваемые и фарами текущих мимо автомобилей, пробегали по стеклянным боковым панелям террасы заведения и создавали шрифтовую рябь, как будто меню на стекле было написано по воде. На лицах посетителей тогда тоже появлялась то одна, то другая буква, то одно, то другое слово. В город, направо и налево раздавая невыполнимые обещания, входила ночь.

И Маню сказал:

– И ещё я должен рассказать тебе о Карусели.

– О карусели?

– Да. О Карусели.

Он умолк, крутя толстыми пальцами склянку со свечкой. Подумал и поднял на неё глаза:

– Только ты должна пообещать: не надо говорить резких слов недоверия. Поскольку ты её увидишь.

– Обещаю.

Невозможно отказать слоновьим глазкам с горящими в них огоньками свечей.