В каждом городе есть тайные углы, в старом городе, сообразно прожитым векам, их много. В Париже тайна может бежать перед тобой, может прятаться от тебя, заманивать, как болотный огонёк или красавица, которую ты вроде бы нагнал, – глядь, а она уже памятник! Посмеивается с высоты постамента над одураченным тобой.

Никто не знает этих углов и тайн всех и сразу: одни известны памятливым старожилам, другие внезапно открываются впервые приехавшим туристам, иные ведают экскурсоводы с написанными путеводителями, ещё какие-то хранят ночные парни с баллонами краски и бесприютные наркоманы. Множество городских тайн знают убежавшие из дома дети и потерявшиеся старики, следователи отделов убийств и пожарные.

Но никогда не сложить эти углы и тайны вместе: как рецепты неповторимых ароматов, составы драгоценных лекарств или пропорции божественных амброзии, их всегда по частям знают разные люди. Каждому известен лишь один тайный ингредиент, и никто никогда не владеет их секретом целиком.

Одной из таких тайн и владел Маню.

Непонятно, как – метафизически? – но в Париже продолжают невидимое присутствие прежде населявшие его люди. Утром и ночью, вечером и днём улицы, сады и бульвары Парижа полны не только сегодняшними прохожими, но и всеми его прежними жителями, поклонниками, обожателями и сектантами.

Наступает каждый божий день. Погода склоняется над этой чашей – Парижем, над королевским сервизом – Парижем. И уверенно пренебрегает приготовлением утренней каши.

Сразу мешает из немного солнца в холодной воде и отблесков крыш, и пятен зеркал, и света из глаз, и повсеместных волн стекла и, главное, из отражений всего во всём, зрительную симфонию или визуальный пунш.

Так устроен город, само его пространство.

– Да ты сама как-нибудь проверь, поэкспериментируй. – Они присели отдохнуть на террасе кафе, попросили пиво и лимонад, и Маню решил растолковать мадам Виго хитрости чтения Парижа по оптическим нотам, раз и навсегда.

– Возьми, обведи мысленной рамкой что-нибудь, что твой взгляд почему-то в себя поймает. Ну вот, смотри: прямо перед нами ствол дерева с фрагментом металлической ограды на склоне. Справа балкончик с двумя креслами и между ними столик размером с доску дорожных шахмат. И ряд жёлтых плетёных стульев вдоль витрины ресторана, на которых мы сидим. Так?

– Так. – Она увлечённо грызла солёный арахис из плошки, принесённой мальчиком к пиву, который себе запрещала и поэтому особенно обожала.

– Теперь оглядись. Я не шучу. Погоди с орешками, белка!

Устыдившись, мадам Виго выпрямилась и стала водить головой и глазами за расставленной указующей пятернёй Маню.

– Если хорошенько посмотреть, наверняка увидишь их отражения: ствола с оградой, балкона с креслами, террасы со стульями. Много раз они будут отражены. Повторены в другом формате, статично или в движении, в цвете или в монохроме.

И мадам Виго озиралась, с удивлением гадая: а ведь и правда! Неужели везде в Париже так же, стоит только присмотреться?

Напротив окажется дом, и отражение выбранного фрагмента проступит в его окнах столько раз, сколько в доме окон. Внизу будет припаркован автомобиль, и в его стеклах обнаружатся маленькие снимки этого же самого кусочка города. Пронесётся мотоциклист, накликав проклятия на невыносимый треск своего оглушительного глушителя, и увезёт в круглом, как пудреница, зеркальце приглянувшийся пейзаж или натюрморт.

Мимо пройдёт высокий автоматчик – здесь неподалеку синагога, и патруль круглосуточен, – и в его чёрных очках-каплях уместятся, в зависимости от направления строгого внимательного взгляда, склон холма с парком – и ствол старого дерева за его оградой, балкон покрытого глянцевой керамической плиткой жилого здания ар-нуво в чугунную розочку балконных решёток с креслами за одной из них; чуть левее – длинная строка жёлтых стульев вдоль витрины ресторана «Дублон». Ну и миниатюрная беловолосая девушка дублированно мелькнёт в его очках, как золотистая антилопа, – чисто для интереса самого автоматчика.

– И не забудем ещё просто тени, просто лужи, просто гладкий асфальт, детально отражающий в дождь. Не забудем бесчисленные бокалы с вином и пивом!

Мадам Виго с изумлением стала послушно рассматривать отражение дерева, склона и балкона с креслами в пузатой стенке пивного бокала Маню.

В фильтре «сепия».

– Они искусно, как Ван Эйк в выпуклом зеркале за спинами четы Арнольфини, отражают, каждый, свой кусочек Парижа, в миниатюрах, все! До самой маленькой рюмки. Ты понимаешь?

Слоновьи глазки с восторгом заглянули ей в душу:

– Они позволяют нам глотать город вместе с вином, причащаться им, – выпалил Маню, довольный, что его ученица разглядела то, что он ей объяснял.

– И тогда ещё не забудем сетчатки наших глаз, – улыбаясь, сказала белка.

– Да! Что там говорить, взгляни! Практически каждый столик в любом кафе отражает усевшегося посетителя и делает каждого из нас двойным, как дамы, валеты и короли в колоде игральных карт!

– А да, точно! – Червовая дама мадам Виго с удовольствием посмотрела на своё юное отражение в глянце сиреневого столика с бронзовым ободком. – Сто лет не встречала такого восторженного восприятия Парижа! Разве ты не замечаешь, как он изменился? – спросила она и осеклась: ведь изменился не только Париж, а ей совсем не хотелось ступать на скользкую дорожку нежелательных сравнений.

– Конечно! – с готовностью согласился Маню. – Стало так много денег, что и нищета сразу начала бросаться в глаза ещё сильнее. Кроме того, мы все любим прошлое, терзаемся настоящим и боимся будущего, верно? – Он допил пиво, проглотив отражение, и договорил: – Но знаешь, я не из тех, кто судит о городе по запаху мочи на улицах. Слишком я уже стар, чтобы что-то не любить.

Он вгляделся в отсутствующие глаза мадам Виго: понимает ли она? Но именно потому, что очень хорошо поняла, что он имеет в виду, она и отвела взгляд. Сейчас в ответ на его признание вспомнился Антуан на скамеечке, когда счастливыми глазами он смотрел на площадку для игры в петанк под деревьями, где и сам смолоду играл часок-другой каждые выходные, на тяжёлые металлические шары и маленький деревянный шарик – кошонет, на друзей, вместе с которыми старел, топчущихся по игровому полю, на солнечные пятна от листвы, на выглядывающую из-за деревьев парковую скульптуру гордого облупленного льва, на чьих-то внуков, прибегающих позвать деда ужинать, – незадолго до смерти он смотрел на самое привычное так, будто ничего более прекрасного и необыкновенного, чем обычная жизнь, не существует вовсе.

Прогулки, скамейки и кафе, неспешный шаг и медленный, подробный, не поторапливающий и не перебивающий разговор – всё это, чем глубже они узнавали друг друга, превращало их в прежних молодых людей, возвращая и утраченные не по их вине чувства.

Мадам Виго, насыщенно, как в двадцать лет, прожив день и по-девичьи позабыв, как совсем недавно считала, что по ветхости осталось ей от силы два-три маршрута – до перекрестка, булочной и аптеки, – вечером возвращалась домой и рассказывала Лью Третьему о Маню, вслух обращаясь к птичке в форме «ты, конечно, скажешь»:

– Ты, конечно, скажешь, что я не должна так часто и так подолгу с ним видеться. Наверное, не слишком удивительно, что я влюбляюсь в него по новой… Но на самом деле я влюбляюсь в своё не-одиночество.

– Лью лучше всех, – тихо отвечал как-то в одночасье облысевший крошечный Лью, без перьев похожий на лобастый зародыш человека.

И мадам Виго торопливо соглашалась с ним, осторожно гладила голую подставленную шейку.

Карусели здесь тоже относятся к культовым сооружениям, потому что на одной и той же старинной лошадке могут кататься дедушка, отец и сын – ровесники с разницей в жизнь.

Но с его Каруселью всё было не совсем так.

Все карусели круглы, как циферблат. Может быть, потому и эта Карусель выбрала в самые частые дублёры, заменяющие во время чудотворения двенадцать обычных героев, радующих маленьких катальцев, просто цифры: дюжина зверей – дюжина цифр. Иногда арабских, иногда римских, – мало ли, что ей там взбредёт.

Как у неё получалось делать из цифр, к тому же часто состоящих из двух и даже трёх частей, карусельную фигурку для ездока – загадка. Однако, взойдя на своё место, удаляющийся на Карусели-циферблате человек чувствовал себя удобно и спокойно для любого путешествия.

Иногда, хочешь – верь, хочешь – нет, Карусель могла сотворить двенадцать месяцев на одном своем круге. И можно было войти в каждый: в июньский дождик или в январский снег.

Часто Карусель перемещала людей во времени и пространстве посредством знаков Зодиака, и тогда каждый раз самые разнообразные по стилю фигуры вставали в немалый рост на вращающемся круге. Спины, лапы, рога, лбы или хвосты, руки или чаши Льва и Козерога, Девы и Весов, Тельца и Овна, Стрельца и Скорпиона, Водолея и Близнецов, Рака и Рыб становились заменой классических зверюшек, часто – довольно зловещей.

Восточный цикл из двенадцати лет представляли кабинки в виде Дракона и Змеи, Кролика и Крысы, Свиньи и Быка, Собаки и Лошади, Козы и Петуха, Быка и Обезьяны. И какими же древними и бронзовыми или, наоборот, почти как живыми умела делать их Карусель! Глаз не оторвать, до чего страшно и красиво одновременно!

– Но иногда на Карусели возникают совсем невообразимые предметы и их сочетания. Могло быть, например, женское трюмо с табуреточкой, сев на которую, женщина видела все свои облики за всю жизнь, как пролетала и менялась её красота. Заросший сорной травой могильный камень обидчика, у которого его можно простить. Цветущий луг с июльским разнотравьем, жарой, предгрозовой замершей тишиной с ароматом, какой извлекает из цветов лето, с жужжанием и безветрием над речным берегом. Люстра, огромная театральная люстра в миг, когда она летит кому-то на голову, но на Карусели она – посадочное место. Звонок: тоже непонятно как, но можно войти в звонок – дверной или телефонный – войти в некий роковой звук, когда-то раз и навсегда изменивший жизнь.

Иногда Маню думал, что эти странные предметы возникают на Карусели из-за, вернее, из насыщенности переживаний тех, кто собирается ступить на неё. То есть они так думают и представляют, сценографируют и сценаризируют своё исчезновение в совершенно определённый день, час и место, что Карусель выстраивает из этих внутренних картин именно то место или обстоятельство, в которое человек давно, может быть – всю жизнь, страстно желает вернуться, чтобы ожить опять. Неизвестно! Но откуда-то они берутся, создавая невозможные между собой сочетания.

И, странно или нет, а зевать нельзя: каждый из двенадцати пришедших на Карусель «исчезантов» пришёл к ней, приняв самое важное решение в жизни.

Они приходили, чтобы изменить свою жизнь навсегда, прожить другой её вариант. И мгновение, с которого хотели начать, они выбирали сами: где, когда и с кем оказаться.

Мадам Виго с недоверчивой улыбкой и расширенными глазами внимала другу.

– Карусель даёт людям то, чего никогда не имеет рождающийся не по собственному выбору каждый из нас. – В напряжении донести до неё всю изумительную суть Карусели, которой он служит, Маню обдумывал каждое слово и говорил тише и медленнее, чем обычно.

– Ты знаешь сама: мы ведь не выбираем себе ни происхождение – ни семью, ни родину, ни отца, ни мать, ни время – ни столетие, ни год, ни день рождения. Мы совершенно беспомощны. Нас запускают в поток уже согласно потоку. Вот твои предполагаемые обстоятельства: родился ты вот здесь, у вот этих людей, в такое-то время, с такими-то данными – живи теперь…

– О да. Невероятно… Неужели это может быть?

– Не может. – Маню взял ручку мадам Виго и приложил её ладонь к своей щеке. – Но есть.

Когда-то в прежней жизни у мадам Виго была подружка, поэтесса Нинон, и однажды, после чтения стихов, глядя на большую компанию их друзей по «Клубу Поэзии», она произнесла:

– Посмотри на них. Я выйду замуж за одного, но с каждым у меня могла быть совершенно другая жизнь. Каждый из них – другая жизнь для меня. – Её умные глаза выпускницы физико-математического факультета затуманились, всегда ироничный рот расслабился, и она словно грезила наяву, перебирая дни и ночи с каждым из этих молодых мужчин.

И теперь мадам Виго нет-нет да и представляла себе, а как бы сложилась её жизнь с Маню, если бы тот не встретил Паулин? Ведь – как она, во всяком случае, очень надеялась, наряжаясь с утра пораньше на очередное свидание, – не только она часто уже не видела следов прожитых лет на его лице, но что и он тоже видит её той, первой.

Всё лето, кроме традиционных синих каникул в августе, они встречались почти каждый день. Ждали возвращения семьи Маню и гуляли, как в молодости, часами. Ну, может быть, чаще присаживались на скамейки – не для поцелуев, а чтобы немного отдохнуть и перевести дух.

И всё лето он готовил её к встрече с Каруселью, которая, по его словам, была так прочно вписана, вмонтирована в город, что иногда мадам Виго уже представлялось, будто на Карусели кружится весь Париж.

Что Карусель кружит Париж.