Господи, да в чём я провинился? Я – абсолютный страйт и верный раб женского пола! И таким меня, между прочим, создал ты! Если верить любителям всё свалить на тебя, конечно.

– Ты о чём?

– Ну вот же: первый брак – рожаю гея, второй – дочь влюбляется в девчонку! А ты сиди, папа, волнуйся теперь о них!

– Может быть, ты уж слишком дам любишь? А любое излишество – не комильфо, и твои бедные дети расплачиваются за твои страстишки.

– Нет, нет! Напротив, я идеален: христианский бог говорит с очень понятным мне сожалением «О, были бы вы холодны или горячи, но вы не холодны и вы не горячи, вы теплохладны»! Это, кстати, многое объясняет.

Беке, усмехнувшись, покачала головой:

– Не впервые удивляюсь, как хорошо для атеиста ты знаешь Евангелие.

– Ну я не Хокинг, чтобы отрицать бога, я агностик широких взглядов и оставляю шанс всем, даже богу.

– Заткнись.

– Конечно, я знаю Евангелие: Христос – симпатичный парень, и книжка-то хорошая.

Они сидели на террасе перед кафе неподалеку от Републик, попивая кофе. Все места снаружи в этот погожий сентябрьский полдень были заняты, и невозмутимые официанты, поглядывая на текущую мимо толпу, мастерски лавировали в тесноте заставленного столами и стульями тротуара, в сантиметре над головами клиентов пронося полные подносы бутылок и блюд, удерживаемых растопыренными пальцами, между которыми ещё висели за ножки бокалы для вина и шампанского.

С появления в интернете документальной съёмки казни гомосексуалиста прошло на два дня больше недели. Пепел этого, как выяснилось, сирийского Клааса стучал в разноцветное сердце гей-сообщества, но сколько-нибудь значительную массу народа за такое короткое время они собрать не могли, как бы ни старались – хотя старались они очень.

После зимних маршей, когда на улицы вышел сначала, в сам день казни художников, почти миллион, а при национальном трауре – четыре миллиона человек, сегодняшняя едва набирающаяся аудитория тысяч в десять выглядела скромным семейным сходом геев и им сочувствующих. Довольно одиноким сходом.

Неизвестно, что случится ещё через день.

К тому же Париж прекрасно помнил ожесточенное противостояние 2013-го, которое сопровождало парламентскую дискуссию вокруг принятия закона об однополых браках, когда сторонники и противники выходили на демонстрации сотнями тысяч и упорно, раз за разом, как в какой-то виртуальной игре, по очереди и одновременно, просто на разных берегах Сены.

– «Биоэтика» ещё эта долбанная. – Виски примагнитил строгим взглядом официанта и заказал коньяк к своей сигаре. Беке попросила ещё чашку кофе.

– Не так всё просто, – безучастно промолвила она, зная, что, если он завёлся, теперь и без её реплик примется вслух спорить и ругаться с воображаемыми оппонентами.

Она наблюдала за велосипедистом с большой чёрной колонкой, пристроенной, как рюкзак, у него на спине. И без того плотная городская среда наполняется энергией хорошей музыки. Довольные выпивающие зрители на террасах провожают медленными взглядами его громкую спину. В какой-то момент он пересекается с другим мужчиной на велосипеде, у которого на спине вместо музыкальной колонки приделан ребёнок, кудрявый светленький малыш лет трёх. Они улыбаются друг другу в радужном мерцании сентябрьского солнца и мощном звучании голоса Фредди Меркьюри.

Как много в Париже таких улочек: мощёных, очень крутых – не Сан-Франциско, конечно, куда мне скоро лететь на бумажную ярмарку, кстати, – но эти эротичные, поблескивающие изгибы глянцевого мощения, то вверх, то вниз, сплошные подъёмы и провалы, скрещения и сплетения, эти улицы часто взмывают и обрываются прямо в небе.

В белом провале неба в ущелье одной из таких улочек исчез музыкальный велосипедист, уже едва слышно излучая «Living On My Own», и Беке вернула слух к проклятьям Виски.

– Просто я не понимаю. Ну чисто вот логически. Между прочим, Непорочная Дева – первая суррогатная мать в мире. Да они должны изучение всех возможностей оплодотворения финансировать!

– Не ори! Не суррогатная, яйцеклетка её была, из рода Давидова. – Беке невозмутимо обвела взглядом соседей по столикам. Если кто-то и отреагировал на громкое заявление Виски, то разве что ироничным поднятием брови. – Я тебя услышала и твою остроумную мысль тоже. Лично я ничего против искусственного оплодотворения лесбиянок не имею.

– Какие у тебя башмачки маленькие, – с умилением сказал он и продолжил: – Ещё не хватало!.. – Полез в карман пиджака за телефоном. – Дочь уже где-то здесь. Пошли потихоньку?

– Пошли. А сын? – Беке встала, поправляя сумку через грудь, и встретилась взглядом с официантом, показывая, что они уходят.

– Будем надеяться, ничего не может произойти при такой степени охраны после января. Не могут же они стрелять на улице.

– Ну разумеется, нет.

Они расплатились и влились в поток идущих от метро людей. Виски примирительно оглядел всё равно значительную толпу на площади, ревниво прикинул, сколько из них посмотрели его мультик, и подумал, что для ораторов на призрачной трибуне народу достаточно, чтобы чувствовать и возбуждение – что слушает их столько поднятых к ним лиц, и разочарование – что этих лиц могло быть гораздо, гораздо больше. Это найс: только противоположные чувства в наше время способны высечь из скорбного бесчувствия хоть какую-то «настоящую» страсть.

Вполуха слушая крики какой-то дамы на сцене и едва различая на большом экране в солнечном дневном свете её проекцию, он окинул взглядом хорошо знакомый ему контингент, пришедший сегодня на площадь. Богема, интеллектуалы, многие причудливо одеты, витает устойчивый дух секонд-хенда, многие с нарисованными от руки плакатами, с фотографиями погибших художников, многие с радужными флагами. «Счёт пополняется, – подумал он мрачно. – Но кто по нему заплатит…»

Виски снова полез за телефоном и дальнозорко отставил руку подальше перед собой, чтобы прочесть сообщение:

– Жюль пишет, что стоит в пробке, будет минут через десять-пятнадцать… Что-о-о-о?! Этого не может быть! – завопил он, шаря по груди в поисках висящих где-то под шарфом, за воротом джемпера, очки. – Да чтоб меня разорвало!

– Что случилось? – Беке наклонилась к нему.

Но на площади Республики уже появились первые ряды тех, чьи фотографии прислал Вит, извиняясь за своё опоздание: не считая остальных попутных улочек, вся рю де Лион, каждый сантиметр из её одного километра и семисот метров, по прямой соединяющих две площади, был занят плотной многотысячной колонной, сначала собравшейся на Бастилии, и сейчас медленно втекавшей и растворявшейся в собрание притихших людей на Републик.

Во взаимоисключающем молчании две прежде отчаянно противостоявшие друг другу толпы сейчас сливались в одну и перемешивались, площади становилось всё меньше, её не хватало. Люди теснились. Могучий человек в костюме Оскара Уайлда, словно одетый очень дорогим театральным художником, вдруг выпростал из-под крылатки профессиональную камеру с огромным объективом и теперь громко фотографировал это слияние в напряжённой тишине.

Многие из них сочли необходимым прийти в розовых майках своей проигранной битвы, чтобы показать, что они по-прежнему остаются противниками однополых браков. В этот раз с ними совсем не было детей: слишком многое изменилось в Париже к 2015-му году. Дети присутствовали только на этих майках и флагах движения: в виде схематичных фигурок рядом с мамой-женщиной и папой-мужчиной.

Беке взяла Виски за руку и глазами показала на молодого священника, такого стройного и красивого в чёрной по фигуре сутане с белым воротничком, что невольно возникало подозрение, а не облачился ли кто-то из склонных к переодеваниям весёлых обитателей Марэ католическим святым отцом?

Но окружавшие его мужчины и женщины развеивали такие домыслы: это были обычные настоящие «добрые католики», каких полно в каждом приходе, и прийти сюда было явно их духовным деланием. В руках стройный священник держал макет огромного карандаша из картона и Евангелие.

Виски улыбнулся Беке с гримасой «ну это уже вообще ни в какие ворота», и они обернулись на звуки, раздавшиеся со сцены, справившейся наконец с онемением.

Солнце немного прикрылось облаками, и происходящее стало видно более отчётливо. Взволнованную речь держал маленький человек с тросточкой, горбом и в круглых очках, как показывал экран, сильно увеличивающих глаза со значительным косоглазием.

– Мы, французы, любим игру слов! – выкрикнул он очень артикулированно, как опытный оратор или лектор, и звукооператор на сцене, поморщившись, чуть снизил уровень громкости в микрофоне. – Но не тогда, когда она становится такой зловещей! Подумайте сами: этим летом, этой весной мы столкнулись с трансцедентальным Исходом и Переселением народов, Европа оказалась втянута в поистине библейские события и вынуждена принимать решения, к которым оказалась очевидным образом морально и духовно не готова! И вот этот дважды беженец, этот погибший сирийский юноша, бежавший и от войны, и от гомофобии в своей стране, находит страшную смерть через казнь здесь, во Франции, которую принял за убежище!

Оратор, искривившийся поднятым вверх плечом, опёрся на прижатую к ноге трость и набрал воздуха для следующего пассажа:

– Беженец и убежище. Вы все знаете, что организация, принимающая отвергнутых своей семьёй гомосексуальных подростков, называется «Убежище». Так вот вопрос: а можем ли мы быть гонителями своих собственных беженцев и одновременно принимать чужих? Может быть, наши сложности от этого диссонанса?

– Хороший вопрос, – кивнул Виски и раскурил потухшую сигару, пряча пламя зажигалки от ветра.

Тем временем на сцене снова случилось некоторое замешательство, стоявшие в линейку и по очереди выступавшие ораторы сбились в компактную кучку, окружив кого-то, и с сочувствием кивали: конечно-конечно, – доносилось оттуда.

Обе группы участников митинга теперь уже немного расслабились и перестали с недоверием и в ожидании провокаций искоса поглядывать друг на друга, готовые дать отпор.

Добрые католики, злые атеисты, геи и лесбиянки, драг-квины и прочие асексуалы сейчас стали просто людьми, какими, собственно, и были. Все они пришли сюда по одному, равно взволновавшему их поводу и теперь желали услышать объяснение необъяснимого, и, главное, чтобы кто-то пообещал, что «всё будет хорошо» и что «такого больше не повторится». Маленький человечек с тростью подставил ухо под ладонь парламентёра от группы и тоже кивнул.

– Небольшая ремарка, давайте поможем, друзья. Послушаем.

К микрофону, деревянная от стеснения, вышла сухопарая женщина средних лет с прозрачным пластиковым файлом в руках. На её бледном лице было смятение. Прямая юбка, бежевый пуловер, дешёвые балетки. Она помолчала перед микрофоном и подняла голову. Огромная толпа в полмиллиона глаз смотрела на неё, и больше всего в жизни ей сейчас хотелось сбежать.

Но в этой толпе мог быть тот, кто ей нужен. И поэтому она должна смочь.

– Два года назад наш сын, Жан, семнадцати лет, пришёл домой с приятелем из другого города и сказал, что тот поживёт у нас. Мы никогда не возражали. У нас ещё двое сыновей, в доме всегда полно мальчишек. Сами мы из Клермон-Феррана. А вечером папа услышал, как они… говорят друг с другом. И сказал мне: или он, или я. Я не знала, что делать. Тогда отец пошёл к ним в комнату с часами и сказал сыну: у тебя есть пять минут, чтобы собрать вещи и уйти. Он стоял с часами и ждал, когда… пять минут пройдут.

Женщина замолчала, пытаясь справиться с волнением. Затаив дыхание, площадь слушала её. Большая часть, почти все, вынули телефоны и сейчас снимали, поставив камеры на максимальное приближение. Виски скосил глаза на Беке: та слушала, подавшись вперёд всем телом, вытянув горностаевую шею.

Прямо перед ними стояли девчонки, слившись боками ног, они засунули ладони в задние карманы джинсов друг друга, а свободными руками держали айфоны на включённой видеозаписи.

Из-за светящихся прямоугольных экранов, поднятых вверх, вся площадь, как стены и потолки парижского метро, была словно бы покрыта блестящей белой плиткой. Из тёмного туннеля сцены раздалось продолжение:

– Но сейчас… Сейчас мы окончательно поняли, что это неправильно. Когда мы узнали, что этого бедного юношу казнили… здесь, в Париже… Мы, как мы все, как мы все вместе, мы просто ужаснулись. Ведь получается, что мы сами… – Она не смогла закончить всеми и так понятую с полуслова мысль.

– Вот, – она повернула прозрачный файл к толпе. – Это Жан. Посмотрите! Может быть, вы знаете его? Видели? Встречали? В социальных сетях мы его не нашли…

Она едва не плакала, красные пятна горели на щеках. Продолжая держать файл с распечатанной в формат страницы фотографией улыбающегося сына в вытянутых вперёд руках, – и его чёрно-белый портрет отобразился во всех включенных на площади гаджетах, – она проговорила:

– Жан… сынок, папа тоже здесь. Жан, где ты?

– ЖАН, ГДЕ ТЫ? – удобным для повтора толпой речитативом крикнул кто-то и как будто все только этого и ждали, каждый на площади начал скандировать, перемежая выкрики тремя ударами в ладоши. – ЖАН, ГДЕ ТЫ? ЖАН, ГДЕ ТЫ!

У матери на сцене наконец полило из глаз, и человечек с тростью похромал утешить её. Виски помотал головой и взял Беке за руку:

– Пошли.

– Почему?

– Ну ещё ты давай зарыдай.

– Я не рыдаю!

– Ну вот и пошли, – бухтел Висковски, протискиваясь сквозь плотную среду скандирующих людей.

– А что такое-то?

– Слушай, если сейчас ещё этот Жан, за два года ставший Жанной, нарисуется и бросится к папе на грудь своей грудью пятого размера, я этого уже не вынесу. Шекспир, блядь, какой-то.

– Ну знаешь, всё-таки таким родителям осознать, что они выгнали детей в руки палачей на казнь – это сильно! – вступилась сопротивлявшаяся Беке и вдруг осеклась и замерла.

– Ты чего, – обернулся на её остановку Виски.

Она молча показала подбородком, куда смотреть.

На двухметровой фотоклеёнке, закреплённой между металлическими шестами, белым по чёрному был напечатан финальный рисунок чёрно-белого мультфильма: ночная кружевная башня, опершийся на неё всем телом совпадающий с ней ростом силуэт прекрасного обнажённого юноши, фейерверки во всё небо за ними над подробными крышами и виртуозная шрифтовая вязь: «ПАРИЖ: УМИРАТЬ ТОЛЬКО ОТ ЛЮБВИ».

Виски стал пробиваться в ту сторону: волонтёры в майках с этим же изображением раздавали всем желающим значки, маленькие наклейки и большие плакаты с его рисунком. Он попросил полный комплект, и побольше, но ему учтиво отказали, показывая, что все люди вокруг уже приделали эти наклейки на пиджаки и лёгкие курточки, а один накачанный полуголый красавец – прямо на кожу груди. Увы, футболки сразу кончились, но они сделают ещё.

Просияв от увиденного, Виски нацепил и значок на борт пиджака, и наклеил наклейку рядом, и сделал селфи на фоне растяжки, недовольно поглядывая на мешавшую ему позировать толпу желавших «умереть только от любви», осаждавших волонтёров. Проверил снимок, сделал ещё раз, проверил, кивнул и притянул к себе Беке:

– Давай вместе!

На этом снимке страшно довольный Виски победоносно улыбался в камеру во всю пасть старыми зубами, забыв позировать и скрывать морщины, ведь сейчас с ним было всё, что он так любил: женщина, с которой он спал – и которая целовала его в щёку губами и носом, вытянув профиль, – нарисованный им город и кое-что новенькое: его продукцию расхватывали совершенно бесплатно, и он просто тащился от этого.

Натуральное счастье: шампанского на террасе!