Я думал, ты из-за всей этой дичи не приедешь!

– Только ради тебя я готов воспользоваться РЕРом. На машине было нереально…

– Да, я так и понял! Нас ещё в самолёте предупредили, что таксисты бастуют, город стоит и оказаться в Париже можно только общественным транспортом!

– Самая, как ты выражаешься, «жесть» в Порт Майо: покрышки жгут, блокируют въезд-выезд, бодаются с полицией… всё, как положено.

– Ужас. Спасибо, что встретил.

Прилетевший нежно целует встретившего его мужчину в висок. В нём есть что-то шальное, что, будь он женщиной, гарантировало бы ему определение шалавы. Он хорош собой, он говорит только то, чего от него ждут, он неглуп и умеет быть совершенно неотразимым, если захочет. Но внимательные светло-ореховые глаза видят насквозь, это глаза игрока в рулетку с жизнью. Если такой человек решает оставить своего спутника посреди ночи в каком-то притоне или на пересадке с рейса на рейс, он не объясняется: просто исчезает. Скучающие любители острых ощущений сразу видят эту подлую чарующую породу, и полноватый, скучно и дорого одетый мужчина средних лет с лицом римского патриция подключён к этому генератору не на шутку.

Парень, одетый в широкие белые штаны, небрежно подвернутые до середины икр – получаются очень длинные шорты, – и тесную, как с младшего брата, белую футболку, золотист от загара. Эта одежда может быть из летней коллекции японского дизайнера, а может оказаться какой-нибудь эко-коноплей с тропического пляжа, откуда он сейчас прилетел и теперь с восторгом рассказывает своему зажатому серьёзному спутнику, как каждое утро его будила колибри, представляешь, прямо влетала с балкона в распахнутую дверь, прямо с ветвей высоченного такого дерева, сплошь покрытого розовыми такими нежными цветами-щёточками! Невероятно!

Выгоревшие волоски у него на коже блестят на солнце в окне вагона. Тёмно-рыжие, очень густые волосы пострижены так, что всякий раз, когда он, якобы в смущении или задумчивости, якобы грубо пятернёй причёсывает их вверх, они опускаются точно на место, как бронзовый лавровый венок, отдельными длинными листьями, окружающими его капризное, волевое, очень подвижное лицо. Ага, конечно, думает его спутник, – колибри тебя будила, не калибр. Охотно верю… Если бы он глупо и заведомо проигрышно не взялся играть с ним, сейчас бы просто сел напротив и пялился на это совершенство, на эти блики солнечных лучей вместо волос на коже рук и ног, на его рот, на этот венок. Но он ещё не сдался и потому, едва удерживаясь, изображает благосклонную прохладную отстранённость.

А напрасно.

Иначе он бы увидел, как внезапно это рельефное лицо, с его годами отрепетированными ужимками и рисунком любой эмоции искажается и светло-ореховые глаза темнеют.

В городе проходит какой-то фестиваль поэзии, и почти во всех вагонах РЕРа и метро, в торцах, вверху, почти под потолком, расклеены постеры со стихами на английском и французском языках.

Есть стихотворение с наивным тоненьким рисунком и в их вагоне, и сейчас он его читает:

Подпись гласит: Руми, персидский поэт.

И абрикосовый Реми, утратив всякую светскость и самообладание, хватает с ручки своего чемодана на колёсах мятую белую ветровку и прячет лицо в ней.

– Что в моей жизни зовёт меня, когда утих дневной шум, встречи закончились и дела отложены в сторону? И только дикий ирис цветет себе сам, один, где-то в тёмном лесу? Что тогда всё ещё тянет и тянет мою душу? А как ты думаешь? Только ты, ты… ты всегда!., цветёшь отдельно и сам по себе, в тёмном лесу меня.

И его ничего не понимающий спутник испуганно хватает Реми за руку, на которой, сжимающей прижатый к лицу ком куртки, он видит серебряный браслет, обычный педовский пазл: «His only. Adel» и две какие-то даты.