Карусель в день исчезновения как бы перестаёт здесь быть. Она не то чтобы куда-то девается, нет, просто и взрослые и дети, кроме только тех, для кого она в этот день предназначена, – остальные словно бы забывают, что в парке последние двести лет есть карусель с лошадками и уточкой.

И тогда прихожу я.

Уже издали я вижу тех, кто пришёл прокатиться на этой карусели. Печальной очередью, с тревогой они смотрят, как я приближаюсь. Часто они готовы передумать, и я вижу следы этой внутренней борьбы на их лицах. Как правило, это всё взрослые или даже старые люди.

Но иногда в очереди на воскресное катание я вижу и детей: у кого-то недавно умерла мама и нет сил жить без неё, кого-то изводят в приюте, кого-то поедом ест новая семья, – но всегда это связано с сиротством или насилием. Детки эти настолько ранимы – они как сырое яйцо без скорлупы, чудом только держатся в тонкой прозрачной оболочке, достаточно острого неприязненного взгляда, чтобы они растеклись… Самое ужасное – это детки в моей очереди.

Утешить их сложнее всего. Почти всегда. Всегда – кроме одного-единственного раза – мне удавалось утешить их и уговорить попробовать ещё разок. Они тихо сползали со скамейки рядом со мной и, неуверенно озираясь, брели к выходу.

Но, раз и два встретившись со мной взглядом – я медленно кивал и важно наклонял голову для пущей убедительности, что не забуду ни единого своего обещания, – они убыстряли шаг, и из парка выбегали уже полные решимости всё же справиться со своей бедой.

– А что же было в тот единственный раз? – спросила мадам Виго.

Он шумно вздохнул и, взяв Анн за руку, её пальцами вытер свои глаза.

– Это так страшно, что мне трудно даже думать об этом. Столько лет я гоню само воспоминание об ужасе, охватившем меня, когда маленький мальчик, нетерпеливо подпрыгивавший у карусели в ожидании меня, рыдая так, что почти не мог говорить, рассказал мне страшное, что узнал и увидел. После этого он не хотел больше жить в этом мире, если в мире возможно такое.

Я мог бы сказать ему, что он вырастет и забудет об этом, но я знал, что он не забудет. Я мог бы сказать ему, что такого больше не бывает, что это исчадие – единственное в своем роде, но инфернальное зло есть и присутствует в мире, и его много… Я мог бы солгать ему, но солгать я не мог… Получалось, что я должен только помочь ему уйти! – туда, где он бы чувствовал себя под надёжной защитой: к его дедушке, с которым он очень дружил, пока тот не умер чуть меньше полугода назад. Это было его Сильное Добро. Но главное, что там он больше не помнил бы того, с чем ему пришлось столкнуться здесь… Он избежал бы рокового столкновения. Там он обретал утерянную невинность ума.

И всё равно сердце моё едва не разорвалось, когда Карусель вернулась пустой, без него…

– Но в виде кого или чего этого несчастного малыша встретила Карусель? – спросила мадам Виго сдавленным голосом. – Ты помнишь?

– О-о-о, помню ли я? Помню ли я?! – Маню отодвинул от подруги своё грузное тело и тихо проговорил, словно не хотел, чтобы его услышал кто-то, кроме неё.

– Ты ведь знаешь: я не религиозен. Конечно, когда жизнь сводит с таинством, подобным Карусели, атеистом остаться невозможно, и я, наверное, скорее агностик. И поэтому я даже не сразу понял, что приготовила Карусель этому маленькому страдальцу.

Затаив дыхание, мадам Виго ждала.

Прикрыв глаза, Маню описал то, что отпечаталось в его памяти о том исчезновении:

– Двенадцать громадных, как корабельные световые сосны, мужских фигур тихо кружились на низенькой подставке Карусели. Малыш смотрел на них, задрав голову, изумлённый их появлением и готовый разрыдаться: пытался понять, где же его лошадка среди этих человеческих великанов? И вот тут-то произошло самое странное, и я не уверен, что смогу объяснить и даже просто назвать это правильно. Понимаешь, это были двенадцать апостолов, а сама Карусель стала Христос и при этом – дедушка малыша. Вот как это можно объяснить?

– Боже мой, – прижала руки ко рту потрясённая до глубины души мадам Виго. – Боже мой! И ты это видел! И что же малыш?

– Малыш! О, малыш просиял от радости и бросился в его объятия, просто воспарил, взлетел к нему на руки… Чудеса необъяснимы, как бы мы ни пытались их понять.

– Да, – кротко согласилась мадам Виго и кивнула.

Маню прослезился, приложив к огромному лицу ручки своей возлюбленной, и она, хотя кисти её были сжаты могучими ручищами, букетиком пальцев гладила его по вискам, вытирая слёзы.

– С каким только ужасом не доводится сталкиваться маленькому человеку! Даже вырасти не дадут! – грозно протрубил он и отпустил руки подруги.

– Ужасно, – снова согласилась она.

– Но обыкновенно у меня получается их отговорить! – повеселел Маню. – Ну, а взрослые просто хотят вернуться в точку невозврата и всё исправить. Тут чисто технически надо верно рассчитать, на сколько оборотов запускать Карусель, чтобы не вернуться ни до того, ни после: Карусель срабатывает только один раз.

– И в какие же точки невозврата возвращаются люди из твоей очереди? – спросила мадам Виго с волнением.

– О-о-о, в разные. В основном, это девушки, когда-то отказавшие своему парню, а через годы понявшие – каждая, – что не могут без него жить. Была женщина, которая хотела вернуться, чтобы не пойти на аборт тридцать лет назад, двадцать пять лет назад и двадцать лет назад. Я ей объяснил, что, вернувшись к ребёнку на тридцать лет назад, она, скорее всего, уже не столкнется с выбором насчёт остальных своих детей. Был пожилой мужчина, выдавший брата врагам, чтобы выжить самому, и промучившись целую выигранную такой ценой жизнь, решивший вернуться, чтобы погибнуть вместо него… Множество трагедий, которые невозможно исправить, поддаются Карусели.

– Все-все? – уточнила мадам Виго.

– Ну чисто теоретически да, но очень важен ещё самый главный ингредиент чуда: человек. Его решение, мотивация, мысли, их ход, серьёзность и обоснованность, раскаяние или что-то в этом роде. Карусель, понимаешь ли, откуда-то знает, правильно ли человек хочет сделать то, что задумал, или нет, и, если правильно, – всегда помогает.

– Ну, а как ты думаешь, нам она поможет?

Маню всем телом повернулся к подруге, осторожно сжал узкие плечи и с огромной нежностью заглянул в мерцающие напротив глаза.

– Я помогу тебе.

– Разве не вместе мы с тобой сядем на лошадей или на что там она нас посадит? – воскликнула мадам Виго в изумлении. – Ты передумал?

Маню качал головой, ожидая, когда первое потрясение у неё пройдёт и он сможет вставить словечко.

– Ты передумал! Ты не любил и не любишь меня!

– Я любил и люблю тебя, милая. Послушай меня внимательно. – Он мягко, но сильно удержал порывавшуюся подняться со скамейки мадам Виго. – Прошу тебя, послушай, что я скажу, и, если ты не согласишься, мы вместе подумаем, как поступить. Хорошо?

В ярком свете луны глаза Маню поблёскивали загадочным белым светом, как два светлячка. И она согласилась.

– Ну говори.

– Всю последнюю неделю я думал только о нашем решении вернуться в нашу молодость, в нашу любовь и больше не потерять друг друга. Представлял, как бы это было прекрасно. О, поверь! Поверь мне, сколько раз я мечтал об этом, во всех подробностях представляя себе, как я нахожу тебя. Или случайно встречаю во всех городах, где когда-либо оказывался. Вернее будет сказать, где бы ни оказывался, я думал: а вдруг сейчас на улице я встречу её? Представлял, как мы тогда не разошлись по домам, как я приехал просить твоей руки к твоему отцу, как мы уезжаем ко мне. Как рождаются наши дети…

Мадам Виго, вздохнув, положила голову на плечо Маню. Его мечты плыли перед ней, воплощаясь.

– Как мы с тобой живём обычной человеческой жизнью, растим детей, радуемся выходным. Как старимся вместе. Как я не перестаю любить каждую твою черту – лица и характера… Как нам хорошо вместе. Всю эту неделю я перебирал эти свои мечты, как ребёнок – морские голышики зимой, привезённые с летнего моря, и их жар согревал меня.

Растроганное лицо мадам Виго торопило его объяснить – что, что же помешало ему и почему же они не воплотят эту прекрасную картину?

– Но потом я вспомнил о твоём Антуане. О том, что после испытаний, выпавших на твою долю, тебе был дан любимый и любящий человек, с которым вы встретились, с которым вы узнали, признали друг в друге друг друга. С которым ты прожила ещё одну жизнь, жизнь обожаемой принцессы, вырвавшейся из логова зверя на солнечный простор…

Мадам Виго заплакала.

– Я подумал, что Карусель не сочтёт наше с тобой решение правильным. Понимаешь?..

Она горестно кивала.

– Для верности я ещё вспомнил и свою дорогую Паулин, и наших детей, утешение, которое я обрёл в своей семье, когда понял, что моя утрата – ты! – не найдётся…

– Они у тебя просто прекрасные! – твёрдо сказала мадам Виго.

– Ну вот. И тогда я точно уверился, что Карусель нас с тобой никуда не отправит. Потому что это будет неправильно. Мы прожили жизни порознь. Почему-то, моя дорогая, нам не было дано счастья прожить её вместе… Не знаю почему. Мы можем только гадать. Возможно, чтобы родились мои доченьки и внуки. Возможно, для того, чтобы ты узнала любовь именно с таким человеком, как твой Антуан.

Мадам Виго вытерла слёзы и улыбнулась.

– Антуан был предназначен именно для моей любви, это правда, – сказала она.

– Ну вот, – Маню накрыл ладонями её сцепленные на коленях руки. – И – возможно! – судьба свела нас тогда, в юности, чтобы я сегодня мог помочь тебе встретиться с ним вновь… Что скажешь, милая?..

Лицо мадам Виго озарилось: смятение, радость, глубокое сомнение – одновременно многие, и все – сложные, чувства отразились на нём, скользили по нему, как лучи света.

– Боже мой, – проговорила она. – Ты хочешь сказать, что я смогу уговорить его раньше обратиться к врачам, как только начались странные головные боли и необъяснимая хромота?

Слоновьи глазки приблизились к ней близко-близко:

– Нет, – тихо-тихо сказал он. – Я говорю тебе, что ты можешь оказаться с любимым там и тогда, когда вы были наиболее счастливы, и прожить остаток жизни, даже не приближаясь больше к той точке невозврата: одни и те же трагедии второй раз не повторяются.

Анн расплакалась, закрыв лицо ладонями. Она кивала всё быстрее и быстрее.

– Да. Да, трагедии и наша слабость в них совершенно искажают всё, что осталось за скобками беды. Так и я: помешалась на своей трагедии и даже мечтать шире неё не могла. Спасибо тебе.

Старики обнялись. Объятие маленькой мадам Виго едва доставало до середины пуза Маню, зато он почти полностью удерживал всю её фигурку, как будто вместо руки у него была коряга, на которой можно сидеть, свесив ножки. Сердечное тепло этого человека даже издалека, на расстоянии целой жизни, поддерживало её, и сейчас, чувствуя его совсем рядом, мадам Виго вздрогнула: будет ли она помнить Маню, когда Карусель вернёт её к Антуану? Или возвращение обернёт всё так, будто она никогда его и не встречала? Вот этого, родного, грузного деда, с лицом, иссечённым морщинами словно стена, на которой, неверно считая дни и годы, карябал отчаянные линии и чёрточки пожизненный заключённый. Но этого не может быть: я ведь и Антуана нашла только потому, что искала – тебя! Если бы не ты, ещё неизвестно, что сталось бы со мною… Юный Маню из летних солнечных пятен её воспоминаний застенчиво поёжился от такого серьёзного признания, и взрослая мадам Виго одёрнула себя: да, это недопустимо – возлагать ответственность за всю жизнь на один счастливый случай. Ещё раз взглянув на друга, запоминая его в таинственной одновременности 20 и 70 с лишним лет, она прижалась к нему щекой и прошептала про себя: прощай, мой самый юный старик из всех.

– Тогда мне пора в Этрета, – через некоторое время проговорила Анн. – Какая лошадка доставит меня в август 1964 года? Господи! Это была наша первая долгая поездка!

И она засмеялась. Маню с любовью смотрел на подругу. Он видел это уже множество раз: когда принявшие правильное, согласное с Каруселью решение отчаявшиеся люди вдруг наливаются токами и кровью счастья, молодея и светлея у него на глазах. Преображалась и мадам Виго: окончательное преображение произойдёт с ней за пределами его видения, но он мог за неё уже больше не волноваться.

Всё было верно, и Карусель осталась им довольна.

– Вставай. Сейчас ты дашь мне свою руку, вот так, закроешь глаза и пойдёшь за мной. Думай и видь место, куда ты хочешь попасть, и человека, который тебе нужен, а когда я скажу «пора!», выкрикни отчетливо адрес. Поняла?

– Да. Да, поняла, – собралась мадам Виго. – Сейчас, только покрепче возьму клетку с Лью Третьим, ладно?

– Конечно.

– Пошли?

– Пошли. Я благодарен судьбе, что она дала нам встретиться вновь, и хочу поблагодарить тебя за любовь, которую всю жизнь чувствовал к тебе.

– И я…

– Нет, ты не отвлекайся, ты видь свой адрес! И я умолкаю, любимая.

Мадам Виго торжественно выпрямилась и, как он и велел, крепко зажмурилась, всецело доверяя дружеской руке ведущего её человека.

– Самое главное: адрес, год, к кому! Поняла? Сосредоточься.

«Что же тут непонятного, – нервно усмехнулась про себя она. – Правда, мой милый?»

И она представила отрадную картину вечернего берега, с полупрозрачной в закатном солнце галькой, так просвеченной лучами, что, казалось, Антуан в светлой рубашке с закатанными рукавами и расстёгнутым воротом, в чёрных брюках полулежит на пляже из больших белых виноградин. Он обернул к ней любимое лицо и с улыбкой ждёт…

Но перед зажмуренными глазами из глубокой темноты вдруг стали наплывать и обтекать её волны совершенно других картин, а вовсе не дорогое, мягкое лицо Антуана! Они летели, как ожившие фотографии, зима, сугробы, светящиеся точки, люди с замотанными в ткани ёлками на санках, строгое лицо молодой мамы, овес в напёрстке вместо мерной чашечки…

Ей хотелось закричать, но её мозг требовательно, как авиадиспетчер, называл направление и цель полёта огромными огненными звуками: 1947 ГОД, МАМА И БРАТ, ТА РУИНА! Голос повторял, и повторял, и повторял, и она сама уже тоже повторяла про себя именно и только этот адрес, и слёзы градом лились по её лицу: прощай, прощай мой возлюбленный, мой Антуан, Господи, мы же теперь, наверное, и не встретимся никогда, мой прекрасный, моё счастье, любовь моя, мой муж, мой единственный, прости, прости и всё равно жди меня там!

И словно Антуан дал своё согласие где-то на невидимом дне небесной бездны, туннель из оживших фотографий закружился ещё быстрее, быстрее, вместе с ней сотрясаемые стёклышки живого калейдоскопа, и она услышала надсадный крик Маню:

– Сейчас! Давай! Открывай глаза!

Она вдохнула, распахнула ресницы и увидела перед собой древнейшую секвойю в этом парке. На её десятиметровом в диаметре мамонтоподобном стволе мерцала табличка с выгравированным годом посадки дерева, «одного из самых старых в Париже».

Издалека, от центрального входа, доносились рёв сирен и призывы в рупор покинуть парк в связи с закрытием на ночь. Секвойя стояла перед ней, как внезапно заросшая древесиной часовня, в которую невозможно войти.

Мадам Виго повернулась к Маню и подняла на него лицо. Он восторженно, всем телом подался вперёд, к ней, и замер, в маленьких добрых глазках горело проходящее перед его внутренним взором чудо.

– Но… Но здесь ничего нет, – тихо прошептала она, беря его за руку.

Маню вздрогнул.

И всем телом упал на траву как подкошенный.

Мадам Виго в панике оглянулась. Рядом никого не было. Она осторожно поставила клетку с Лью и присела рядом с другом: может быть, Маню носит с собой в кармане свои лекарства? Она погладила большое, как у памятника лицо. И залезла в один карман – пусто – и во второй. Тоже ничего…

Она встала, от резкого движения закружилась голова. Придерживаясь за ствол часовни, мадам Виго мысленно обратилась к Антуану, приглашая его посмеяться над её доверчивой глупостью. Но Антуан не откликнулся, как обычно. Она вновь склонилась к Маню, выброшенным на сушу китом лежащему на газоне, и взяла его за руку. В её пальцы соскользнуло что-то холодное. Мадам Виго разглядела браслет с прямоугольным железным кусочком, на котором было что-то написано. Она достала из кармана плаща очки и, едва видя в темноте, с трудом прочла: «Если с этим человеком что-то случилось, просьба позвонить по телефону…» Далее следовал крупно выбитый номер.

Мадам Виго опустилась на траву рядом с Маню и уставилась на секвойю. Её гравированная табличка, его гравированная табличка. Боже мой Боже, как много нас, самых старых деревьев – в Париже и везде.

С трудом поднявшись, она взяла Лью и медленно направилась на звуки жизни, к выходу, искать помощи.