Иванов запер и опечатал дверь, и оба быстро скатились вниз по узкой и нечистой лестнице, в двух пролетах ее лишенной и перил. Гальперин проскочил в дверь впереди Иванова, и вот уж оба они оказались на улице, заходящейся полупрозрачным жидковатым туманом, холодно стлавшимся промеж приземистых окрестных зданий. Психологи обошли здание, и сразу же за углом увидели на асфальте неподвижное тело, лишь изредка подрагивающее в последних своих, неживых конвульсиях. Неподалеку стояла женщина лет пятидесяти от ее бесполезного рождения и, в ужасе держась пальцами за дрожащие губы, смотрела на остывающее тело.

— Знаешь его, что ли? — спросил Гальперин у женщины, вставая рядом.

— Перевалко, — говорила женщина. — Перевалко Максим из восемнадцатой. Мать у него в ночную работает.

— А ты живешь здесь? — неприязненно говорил Иванов, оглядывая женщину пристальным своим взглядом.

— Дворничиха я, — отвечала она.

— Ишь ты, дворничиха, — удивился Гальперин. — В такую рань встаешь!.. Я бы нипочем каждый день не смог!..

— Да, — согласился товарищ его. — Ночью спать надо.

— Утром тоже, — сказал Гальперин.

— Начальство чумы боится, — пояснила женщина. — Чаще мести велят.

— Чума — болезнь опасная, — сказал Гальперин.

— Да, — сказал Иванов. — Хуже сифилиса.

— Ни в какое сравнение не идет, — сказал Гальперин.

Он склонился над телом, лежащем на боку. Голова была разбита, и вокруг нее на асфальте натекла небольшая лужица густой крови. Приоткрытый рот человека незрелого застывал в последнем его оскале. Иванов перевернул тело на спину, но больше разглядывать не стал и сам распрямился.

— Мы его сейчас увезем, — сказал он, глядя на женщину не выше живота ее, — а ты здесь все замети получше.

— Сейчас стало столько суицида, — повел рукою Гальперин, будто с сожалением, и посмотрел вверх, где чуть ниже окна разбитого в четвертом этаже на проводе висел телефонный аппарат и еще ниже, на уровне третьего — трубка.

— Подгоняй фургон, — коротко говорил Иванов.

Гальперни кивнул головой и пошел вокруг дома. Иванов потер руки и поразмял затекшие за ночь плечи. В их работе нередко приходилось разговаривать с простонародьем, к этому-то он давно привык, но все же ползучая угрюмость их низкопоставленных собеседников временами сама собой проникала в его душу. И это-то было хуже всего.

— Матери его скажешь, чтобы в центральный позвонила, — сказал он. — Психологи мы. Городские психологи. С особыми полномочиями.

Дворничиха, глядя на Иванова затерянным взглядом, только кивнула головой в скоропостижном ее согласии.

Из-за угла выехал черный фургон, Гальперин уверенно развернулся и подал его задом. Потом вышел из кабины и стал открывать сзади дверь из двух створок, на которых желтою полуоблезшею краской было написано: «Городская служба психологической помощи».

— Ну что, уважаемый, — бодро сказал кому-то в темной глубине фургона Гальперин, — тебе придется немного потесниться. Сосед у тебя появился.

Из фургона выскочил какой-то коротышка в бесформенном костюме из застиранной серой ткани, казавшейся чем-то наподобие брезента. Тот быстро огляделся, увидел дом, Гальперина, Иванова, дворничиху и застывшее тело и недовольно скривился.

— Очень мне приятно разъезжать тут с вашей падалью! — говорил бойкий коротышка.

— Ну ничего, — возражал Гальперин. — Отнесись к этому по-философски. Как ты это умеешь.

— У меня ведь эксклюзивная миссия, — предупредил Гальперина коротышка ловким и спокойным своим голосом.

— Знаем мы твою миссию! — одернул тот коротышку.

Когда мужчины втроем стали затаскивать тело в машину, дворничиха начала подвывать немного от бесцельного провождения времени и мгновенной своей горечи, так что Иванов даже в раздражении прикрикнул на нее.

— Дура! — дал он еще тетке лапидарное определение.

— Пленку!.. — деловито командовал Гальперин коротышке, снова заскочившему в фургон и готовому принимать тело. — Пленку расстели. Слышишь, что говорю? Там, под сиденьем.

Коротышка и вправду добыл из-под сиденья рулон полупрозрачной замызганной пленки и расстелил ее возле порога. Потом принял босые, в одних носках, ноги Максима, которые подал тому Гальперин, потянул их вглубь фургона. Хрустящею пленкой накрыл коченеющее тело молодого человека, уложенное на пол фургона, и перед тем, как Гальперин захлопнул дверь, посмотрел вверх на стену дома со стороны, выходящей на север, и в четвертом этаже увидел окно разбитое и ниже его аппарат с трубкой, казавшиеся застывшими.