Сначала он видел караваны туч, медленно наползавшие на небосвод плоский и суровый, потом бесчисленные кварталы, поодаль переходящие в промышленную зону. От развалин на севере тянулись дымные хвосты, но запаха не ощущалось за дальностью, хотя воздух был и сам по себе густ, тяжел, безжизнен и морозен. Никогда здесь небо не бывало полигоном поэзии, но всегда — отвращения, мгновенно подумал он, фальшивый соглядатай обыденного пространства. Ветер гулял в натруженной атмосфере, и близлежащий холодный космос застрял у Ф. в волосах. Ф. подошел к парапету и вниз посмотрел с предосторожностью скудного наблюдателя. Три машины он видел возле дома, на другой стороне улицы стоял еще с зарешеченными окнами фургон, возле машин прохаживались двое, вот один из них махнул рукою кому-то, и фургон переехал улицу и стал ближе. Это был город страха, унижения и всевозможных бесчеловеческих эмоций.

— Сволочь, — с задержанною обидой сказал ему чердачный человек из-за спины. — Посмотри, что ты сделал!..

Ф. обернулся и от смеха удержаться не смог. Вид того был хорош, вид того был живописен. На собеседнике его были помпезный жилет да кофта грубой вязки, вся в дырах и без пуговиц, ватные штаны и на ногах — обрезанные домашние валенки. Короткая густая борода окаймляла его широкое лицо, которое с бородою вместе казалось невозмутимым и даже, пожалуй, циничным. Все было в крови, и разбитый нос подозрительно косился в сторону, чердачный человек опасливо трогал его своими черствыми пальцами.

— Хочешь я тебя вниз скину? — сказал ему Ф., шагнув в сторону обиженного человека. — Ты зачем меня схватил? Жить надоело?

— Ты зачем сюда пришел? — отстранился тот без особенного, впрочем, испуга. — Кто ты такой? Ты зачем здесь? Ты пришел для розничной торговли обыденным и разрушения устоявшегося? — спросил еще он. Спросил еще человек.

Ф. посмотрел с удивлением.

— Ты кто? — говорил.

— Я Александр Нидгу.

— Ну и что это такое?

— Александр Нидгу, — повторил человек, посмотрев на Ф. античным своим, невозмутимым взглядом. — Ты слышал, наверное?

— Что я должен был слышать? — Ф. говорил.

— Ну как же? — приосанился человек с циничной бородою его. — Я достаточно известный философ.

— Философ? — только присвистнул Ф. с мимолетной своей назойливостью. — Маргинал ты карнизный, а не философ. Ну, давай-давай, изобрази какой-нибудь великий силлогизм.

— Я призван к тому, чтобы судить наш народ судом Линча, — возразил ему Нидгу. — И не тебе, вонючка, устраивать мне экзамен.

— Ну и что ж, ты тут лежишь на чердаке и философствуешь? — спросил еще Ф. Он стоял теперь и отряхивался. Его штаны и его куртка хранили всю грязь и все содержание его прошедшего, его пережитого.

— Я - бывший промоутер оппозиции, — возразил ему философ тоном полным достоинства. — Прежде я сотрудничал с некоторыми политическими партиями и выстраивал для них захребетные эшелоны нападения.

— И что ж ты теперь не разъезжаешь на «Линкольнах»? — непритязательным словом своим усомнился Ф.

— В ближайшее время я выйду на свет, и тогда все оппоненты мои впадут в состояние ментального ступора, — говорил Нидгу. — Я теперь создаю свою партию, у нас уже сейчас великий интеллектуальный потенциал и нестерпимое сальдо духовных прозрений.

— Может, ты еще за душой и национальную идею припас? — иронически любопытствовал Ф.

— Она залегает в плоскости азиопской концепции, — охотно пояснил философ. — И логично вытекает из той доктрины всеединства, которую я проповедую.

Ф. тут лишь молча вгляделся в заплывшие мелкие глазки философа. Быть может, старался все же отыскать там признаки новой рассудительности.

— Я вижу, вы сомневаетесь, — говорил еще Нидгу. — Напрасно. Я доктор наук. И автор первого в мире руководства по превентивной мегаполитике.

— Сейчас бы твои мозги разлетелись по асфальту, — говорил Ф., - и конец всякой мегаполитике.

— Ничего, — возразил Александр Нидгу, — я успел уж распространить среди избранных свои креативные семена.

— А семена птицы склюют, — возразил Ф.

— Я мог бы и тебя принять в свою партию, при условии, что ты признаешь приоритет азиопской доктрины.

— Все вы норовите заграбастать членские взносы своей креатуры, — хмыкнул лишь Ф. Со сверхъестественным и чрезмерным своим сарказмом хмыкнул он.

— Я - homo sapiens идеи, и вполне готов довольствоваться малым.

— Потому-то ты на чердаке торчишь и одет в рванину? — спрашивал Ф.

— Я же говорил, — недовольно отмахнулся философ, — что нахожусь сейчас в фазе кануна большого блистания и исполнения начертанного.

— А ты кто в твоей партии? Самый главный, что ли? — Ф. говорил.

— Я - Генеральный секретарь смысла и Председатель президиума избранного содержания, — отвечал Александр Нидгу, философ. — Недавно я разработал теорию гуманитарного консенсуса. И еще я веду переговоры с известными интеллектуалами о создании нового холдинга пророков. Мы станем торговать своей умственной продукцией по всему миру, тем самым закладывая основы будущего федерального процветания, — говорил еще он.

— Ну и что ты имеешь против нашего народа, что собираешься его судить? — спрашивал Ф.

Философ посмотрел на того взглядом, полным непревзойденного эксклюзивного удивления. Посмотрел на него так мгновенье-другое и после особенный свой взгляд пригасил.

— Ты меня, вроде, не понял, — говорил он. — Я соболезную нашему народу, сострадаю машинальности и неосознанности его обихода. Народ наш непорочен непорочностью умалишенного или младенца. Он закоснел в ликовании от своих бесстыдств и безобразий. Он уж вступил на зыбкую тропинку своего неисповедимого четвертого пути, не дожидаясь кормчих своих и ведущих. Отсюда — несколько базовых моделей нашего поведения…

— Первая: лежать на чердаке и жопу протирать, — перебил того Ф.

Но философ его будто не слышал или слышать не хотел.

— Нам следует спрямлять прошлые искривления и стремиться к тотальному воспроизводству умеренного миропорядка…

— Вторая: умничать, когда не спрашивают, — Ф. говорил.

— Я вижу, ты — любитель лапидарного слова, — наконец отозвался Нидгу, с сожалением отрываясь от прежнего монолога.

Ф. ухмыльнулся. Время истекало независимо от их существования, его и философа, но при том все же нельзя было долго избегать своего обыкновенного судорожного досуга, и Ф. уж понемногу начинал тяготиться их избранною беседой. Он давным-давно исчерпал свою функцию свежести и незамутненности, и его невозможно было поразить самозванным блеском афоризма или топкостью самоуверенного ума. Философ был искушением, всего лишь искушением дней его постылых, мгновений его обрыдлых, сказал себе Ф., никакого нового смысла, никакого внезапного спасения не мог принести он с собой.

— Третья: безропотно сносить оплеухи от всех встречных, — Ф. говорил.