Когда к машине вернулся, Ф. уже был здесь, занял место его за рулем, сидел с полным выражением отсутствия, о руль опершись подбородком и грудью. Постоял немного и на пустырь посмотрел, где нельзя было уже увидеть ни зги, все равно как осязание несуществующего был его взгляд.

— И что за басню ты еще для меня подготовил? — спросил, сам неподвижный, как изваяние.

— Вот странно, — через минуту отвечал Ф. с равнодушием тем же о слышимости для приятеля. — Сейчас только наблюдал, как человек выгуливал своего пса, который выгуливал человека. — В горле у него першило, и Ф., кадык опустивши, минуту себе прочищал горло с хрипением и надсадой. Был у него уже практически готовый план житейских бездействий, и все самое ничтожное и несущественное собирался он исполнять с абсолютным блеском его эксклюзивной настойчивости.

— А ну марш на свое место, дерьмо! — гаркнул Ш.; постоял тут же бесцветно, как будто и не был здесь вовсе, и пятернею своей как компостером припечатал на стекле. — Мир и его закат, — хмыкнул, — составляют аллегорию существа и его бремени, пригибающего того к смерти.

— Режущие слух и обоняние!..

— Проделки на ногах твердо стоящих, подобные радиочудесам. В пропорциях праздности!.. Не гляди на меня, как на чокнутого, баран. Марионетка не отвечает за своего водителя и за тех, кто глумливо подталкивает под руку того.

Ф. на место свое переполз, помогая рукою своим ногам, сначала одной, потом другой, и отпечаток серьезности и недвусмысленности был на — лице и в его жестах.

— Бойтесь данайцев, даже в кустах прячущихся!..

— Если бы папа с мамой, — с фальшивой плаксивостью говорил себе Ш., - зачали меня, сыночка своего, доченьку свою, только на два дня позже, то из меня бы получился Моцарт. Если еще на день позже, то — дебил. А так — ни то ни се. Что за грустная комедия ошибок!.. Бедный Шекспир!.. Совершенно иные таланты могли бы смешаться и расцветать во мне, — Ш. говорил. — И дверь раскрывши, в машину полез, долго копошась в своем простом действии и зад далеко отставив во тьму. — Эх и поторопились же!.. — пробормотал, застревая на полдороге. — Милый Ф., скажи, что ты меня обожаешь, или я умру, непонятый в любви.

— Я ведь говорил: сколько сюда ни возвращайся, все равно здесь не переменится ничего.

— Так что ж тебе, ублюдку, приснилось все?! — Ш. говорил, в безразличии ненамного повышая тон. Он старался преподать собеседнику своему урок точности или восторга, однако Ф. временами уверенно опережал нашествия его гуманитарной правды. — Ты свободен, как и всякая пичуга, но отчего только из уст твоих всегда исторгается сквернословие?

— Да что ж ты все о шлепанцах, баранья твоя кость?!

— Ты проиграл, — ткнулся Ш. восклицанием в пространство перед лицом. — Один-ноль в пользу моей рассудительности. И что за прелестный арабеск!.. — оба они временами старались создавать новую куртуазность, в очертаниях тайны, с приметами бреда.

— Постараемся обойтись без прославления мира, шмыгающего носом… в поисках своего последнего безумного приключения. Пифагоровы штаны во все стороны тяни!.. Не будем, приятель, вкладывать смуту покаяний во все автоматические грядущие смеси.

— Так и поедем теперь, несолоно блевавши.