Никитишна была неправа, и психологи, получив деньги, вовсе не собирались развлекаться, а как раз даже совсем напротив — их охватил теперь угрюмый дух деловитости.

— Меня больше всего возмущает, — шумно говорил Гальперин и двумя кулаками по рулевому колесу в сердцах ударил, — что она какого-то бандита нам еще и в пример ставит.

— Вечно ты старикашек да старух защищаешь, вот теперь и расхлебывай, — мрачно возразил Иванов.

— Нет, я не могу абсолютно все списать на маразм, — тут же отозвался Гальперин. Он немного притормозил, пропуская вперед военный грузовик, раскрашенный в скупые защитные цвета. — Помимо всего прочего здесь присутствует обыкновенное человеческое скотство.

— Когда-нибудь я ее все-таки… — говорил Иванов. — Я только из уважения к Лизе сдерживаюсь.

Гальперин решительно вправо свернул, и черный фургон их поехал по улице узкой, кривой и ничтожной.

— А ты не сдерживайся, не сдерживайся, не наступай себе на горло, — говорил Гальперин. — Я только за.

— Ты не находишь, — сказал еще Иванов, — что она уж слишком зажилась на этом свете?

— Да, — сказал Гальперин. — Это просто какая-то прореха в мироздании.

— Ладно, — после паузы мрачно говорил Иванов. — Ерунда это все!..

— Ничего не ерунда, — отмахнулся товарищ его. — Должно же все хорошее когда-нибудь исполняться.

— Ничего оно не должно, — возразил старший из психологов.

Улицей кривою фургон незаметно выехал на набережную, к которой их вывел скрытный уклон дороги.

— Куда дальше? — спросил Гальперин.

— Ты что, дурак, что ли? — отвечал лишь товарищ его.

— Разве в Гусиный затон? — спросил Гальперин.

— А подальше ничего придумать не мог? — Иванов говорил.

— Там ведь по пути тоже будут фабричные районы, — Гальперин говорил с уклончивостью.

— Это не самоцель, — возразил Иванов.

— Тебя не поймешь. Что ни предложишь — все не так!..

Фургон въехал на мост; вода грязная и черная, с разводами радужными, без устали копошилась под ним. Иванов брезгливым и тяжелым своим взглядом смотрел на чугунный парапет, серая сердитая чайка гузкою назад сидела на парапете и наблюдала за мутной водою. Гальперин не то, что бы сосредоточившись, но скорее отстранившись от товарища своего, смотрел перед собой на дорогу.

Потом они поехали по набережной, сплошь слагавшейся из промышленных построек; один за другим тянулись заводы — из старого темного кирпича, побитого плесенью, и из бетона замызганного. Предприятия в большинстве своем стояли и пребывали в порядочном запустении. Здесь Гальперин прибавил газу, насколько ему позволяла дорога.

— Что ты здесь едешь-то? — спрашивал Иванов, с выдохом шумным выбираясь из своего глухого молчания.

— Да ну тебя, — отмахнулся только Гальперин. — Сядь сам за руль и едь тогда куда хочешь.

Но все же, дождавшись поворота ближайшего, свернул, чтобы больше не спорить. Проехали мимо нескольких четырехэтажных зданий, за которыми был пустырь, потом еще заброшенный стадион с разломанною оградой, потом снова начались жилые дома, бедные, жалкие и нечистые.

— Здесь, что ли? — спрашивал Гальперин.

Иванов с сомнением посмотрел по сторонам, но долго ничего не говорил.

— Что-то я нигде школы не вижу, — наконец все же сказал он.

— Захотелось за парту сесть? — сострил Гальперин.

Дома здесь особенно пострадали от недавних бомбежек, Иванов кивал головой, будто в удовлетворении, и наконец решился.

— Останови-ка, — говорил он.

Гальперин затормозил. Психологи вышли из машины. Над головами их тяжко супилось небо, будто никогда не знавшее омывающей влаги, осушающего ветра или хоть причудливой природной ослепляющей бирюзы, в крайнем случае.

Они прошли мимо помойки, прошли в глубину двора, туда, где стояли дома разрушенные, развалившиеся.

— Все-таки того чутье никогда не подводит, — сказал себе Гальперин, глядя на обширную спину Иванова, шедшего впереди.

Из другого двора они слышали мальчишеские голоса; там, должно быть, находилась спортивная площадка, подростки бесцельно носились друг за другом, визжа и вопя, будто играли в мяч (хотя и без мяча), один из них заливисто ржал по-жеребячьи, и так натурально, что услышь его настоящие лошади, так уж, верно, приняли бы за своего. Гальперин поскреб у себя подмышкой и вверх полез по битому кирпичу. Потом оба они разошлись и затаились где-то неподалеку, будто вовсе и не было их.

Слева был забор из ржавой стальной сетки, справа начинались развалины, топорщились гнутые балки, оголенные второй и третьи этажи серели масляной краской вскрытых кухонь и коридоров. Земля была в сухих лопухах, полегшей крапиве и иных пустых сорняках здешних неприветливых и безнадежных окраин. Пыльный кустарник щетинился за забором.

Вдоль забора трусил мальчишка худой лет двенадцати — руки в карманах, — озабоченно бубнивший под нос то ли песню, то ли стих, то ли что-то столь же еще несуразное.

— А белочку видел? — хрипло сказал Иванов, возникнув вдруг на пути у опешившего мальчишки.

Тот оглянулся. А сзади был Гальперин.

— Какую белочку? — спрашивал мальчишка.

— Белочка прыг-скок — прямо мальчику в носок, — пояснил Гальперин с гадкой своею улыбкой. — Хочешь белочку в носок? Или куда хочешь? В карман? Будешь в кармане носить?..

— Там вот, в машине белочка, — говорил Иванов. — На дороге машина, а в машине белочка. Сама вся серая, а хвостик у нее рыжий.

— Или наоборот, — Гальперин говорил, приближаясь. — Вся рыжая, а хвостик серенький. А дядя просто забыл, — хохотнул еще он. — Дядя добрый, но он все забывает.

— А знаешь, что белочки едят? Небось, не знаешь, — Иванов говорил. — Хочешь, скажу?

— Орешки да семечки, — отвечал вместо мальчишки или самого Иванова Гальперин. — Прямо с ладошки берет. Лапками берет и в ротик тащит. А еще на деревьях на зиму грибы сушит.

— Ты ведь любишь белочек? — говорил Иванов.

— И птичек, — говорил Гальперин.

— И вообще зверюшек, — говорил Иванов.

— И букашек, — говорил Гальперин.

Мальчишка рванулся, хотел по кирпичу вверх и в сторону убежать, но Гальперин толкнул, и Иванов подхватил падающего мальчишку. Тот в ужасе вцепился зубами в руку Иванова, психолог тяжелой затрещиной левой руки отбросил от себя мальчишку и перехватил его поудобнее — за горло сзади. Другой рукой своею суровой мальчишке рот зажимал, раздирая и сокрушая неокрепшие подростковые десны. Мальчишка визжал, ногами сучил, воздух носом хватал отчаянно, но все было тщетно. Гальперин отвернулся. Не видел, но все слышал. Ибо рядом стоял. Потом был еще звук, и был запах, услышал и почувствовал Гальперин. Иванов опустил тело мальчишки на кирпичи.

— Вот черт!.. — Гальперин говорил с гримасой брезгливою, глядя на мальчишку. — Все-таки обделался, сопляк. Я так и думал.

— А ты зачем сказал, что я все забываю? — сказал Иванов, утирая руки в мальчишеских слюнях и крови платком, из кармана пальто его черного вынутым.

Гальперин поежился зябко.

— А что, — говорил он, — если бы мы цель такую поставили, мы с тобой могли бы даже фольклор обогатить. Как думаешь?

— Шел бы ты с твоим фольклором вместе! — говорил Иванов по обыкновению своему грубо.