Все здесь было не просто гигантским, громоздким, но каким-то преувеличенно масштабным, и еще здесь кто-то очень любил, должно быть, мониторы и зеркала. И то и другое было повсюду; зеркала давали возможность увидеть себя в любое мгновенье и в любом ракурсе, мониторы же были пока безжизненными, и назначение их оставалось неясным. Отпечаток немыслимой роскоши лежал, буквально, на всем — на полу, на потолке, на стенах, на дверных ручках, на зеркалах.

Они переодевались, они готовились к выступлению, они были все вместе, и это им внушало некоторую надежду, возможно, бесплодную.

— Ванда, а можно не гримироваться? — спросила артисточка Ира, щупленькая девушка с личиком невероятной выразительности и без всякого грима. В обычном театре она играла бы подростков, она была бы травести, должно быть; в Школе же Драматического Содрогания перепутались все амплуа.

— Нельзя, — серьезно говорила Ванда.

— Так я и думала, — вздохнула та.

— Если так и думала, зачем спрашивала? — сказал кто-то.

— Ребята, — сказала Ванда. — Мне почему-то кажется… хотя я знаю не больше вашего… что сегодня не совсем обычное выступление. Я думаю, что сегодня самое главное выступление в жизни каждого из нас.

— Разве сегодня Страшный суд? — спросил Олег с полуулыбкой на лице.

— Очень может быть, — просто ответила Ванда.

— У-у!.. — дружно загудели артисты, самое легкомысленнейшее из сословий, существующих на Земле. Им хотелось развеять напряженность, им хотелось расплескать тревогу, им хотелось дурачиться; но, когда нужно, они снова станут собранными, они снова станут трагичными, знала Ванда. Театр — самое трагичное из творений человеческих, знала тоже Ванда.

Вдруг вспыхнули мониторы, все, сколько их было в зале, но разные сценки, разные картинки люди наблюдали на плоских, бестелесных экранах.

Они увидели двух своих товарищей, двух осветителей, в соседнем помещении занятых установкою осветительного оборудования. Они пробовали свет, что-то меняли, исправляли в нем; кропотливой была их работа. Там же ходили еще какие-то люди, которых они не знали, двигали и расставляли кресла, а в некоторых креслах уже сидел кто-то, недвижный, будто парализованный. Потом они увидели самих себя, переодевающихся, беспокойных, веселящихся. Они встревожились, занервничали; и где только прятались камеры, подсматривавшие за ними? Еще они увидели себя, едущих в автобусе. Ольга увидела себя плачущую, Олег увидел себя, подсматривающего в окно, Ванда увидела себя, сидящею рядом с Олегом и говорящею с ним. Но дальше было еще хуже: Ванда увидела себя в своей квартире и увидела Ф., стоявшего рядом с нею, Ф. говорящего и себя говорящую увидела Ванда. Она похолодела от ужаса; во всем этом ощущался какой-то дьявольский умысел, все это было выше ее понимания. Потом она видела генерала Ганзлия и ее с ним нечистые игры, Ванда покраснела от стыда, она не могла заставить себя обернуться на своих ребят, которые сейчас, знала она, тоже видели это. Потом она видела Ф., сидящего по-турецки на постели, с пистолетом в руке, и этому она уже не удивилась. Она наблюдала его в профиль, бледного, молчаливого и решительного. Потом каждый видел самого себя в своем собственном доме, и каждый теперь наблюдал за каждым, и ни у кого из них теперь не оставалось секретов от других.

Дверь вдруг распахнулась с мелодичной и триумфальною фразой, и вошла Лиза. На ней было шикарное вечернее платье с глубоким вырезом, бриллиантовая диадема и колье с упругими звонкими бриллиантами и темными заносчивыми рубинами, на руках тонкие перчатки до локтя. Они никогда еще не видели Лизу такой. Но зато и мониторы враз погасли и перестали их мучить.

— Лиза, Лиза!.. Ты как здесь?! Какая же ты сегодня красивая!.. — восклицали актеры, видевшие торжество ее прежней подруги.

— Она теперь не захочет нас узнавать, — сказал еще кто-то.

Но ничуть того не бывало.

Лиза расцеловалась со всеми, и особенно с Вандой; она, кажется, ничуть не тщеславилась, она была всего лишь непонятной для товарищей ее, и, вроде, вот только руку протяни к ней, так сразу и преодолеешь внезапно обнаружившуюся, неизмеримую дистанцию.

— Как ты здесь оказалась, Лиза? — спросила Ольга. — Ты шикарная, как королева, — простодушно прибавила еще она.

— Да, я королева, — ответила ей Лиза, улыбаясь, хотя смотрела на одну Ванду. — Правда, только сегодня, только на одну ночь.

— Одна ночь — это уже много!

— Да, — подтвердила Лиза. — Нет! — тут же возразила она себе. — Ночь — это ничто. Всего лишь несколько сомнительных мгновений.

— Мы так рады за тебя, — говорили ей.

— Спасибо, — говорила Лиза.

— Мы любим тебя, — говорили ей.

— Спасибо, — говорила Лиза. — И я люблю вас всех.

Она увлекла Ванду за собою и закружила ее почти что в танце; они обе были актрисы, Ванда поддалась, Ванда согласилась, а искусительница-Лиза в это время шептала подруге:

— Королевой должна быть ты, я знаю. Но королева сегодня я. Так уж получилось, прости. Но так даже лучше… Просто в силу определенных отношений…

— Я поняла, — сказала Ванда. — Не говори ничего.

Голос ее звучал, как песня, хрусталь был в ее голосе. Быть может, просто здесь такая акустика, подумала Ванда, здесь удивительная акустика, сказала себе она, потрясающая, необыкновенная.

— Нет, я буду говорить, — пела и Лиза. — Я буду говорить о том, какая ты красивая и как я люблю тебя.

— Вернешься ли ты к нам? — пела Ванда. — Ведь мы все актеры и актрисы, и ты тоже актриса!.. Мы обе знаем это!..

— Я всегда с вами, я от вас никуда не уходила!..

— Ты была с нами и не с нами!..

— Это потому, что и вы были с собой и не с собой.

— Что сегодня за праздник? — пела еще Ванда.

— Вы скоро все сами узнаете, — отвечала ей Лиза. — Сейчас уже начинаем. Мы с тобой пойдем вместе. Мы будем в зале. А наши ребята будут перед нами выступать. Перед нами и перед гостями. И ты, Ванда, сегодня здесь гостья. Они все великолепны, наши ребята. Как и ты великолепна!.. — сказала еще Лиза.

Дверь снова распахнулась с той же триумфальной фразой, Ванда и Лиза шагнули в нее, не оборачиваясь. Что бы ни было еще, что бы ни было потом, Ванда не обернулась, обе женщины не обернулись. Пускай бы после пришлось пожалеть о том, пускай бы позже предстояло раскаяться!.. Хрусталь измельчился, рассеялся, исчез; не стало больше хрусталя. Ни в голосе, ни в воздухе, ни в душах, ни в крови их отчаянной не стало больше хрусталя.