Дальнейший этап культа страданий.

За страданием сохраняется значение одного из «начал», лежащих в основе мироздания. Но активная творческая роль страдания, еще более, чем в поэзии Влад. Соловьева, тускнет; взаимоотношение между страданием и его противоположностью еще более теряет в своей интимности, и из отношения причины и действия превращается в простую игру антитез.

Д. Мережковский воспевает противопоставление смерти и жизни.

«Поэт посещает Пантеон. Там, в храме олимпийских богов царит бог самоотречения и страдании, «древнему сонму богов чуждый, неведомый бог». «Это мой бог, – возглашает г. Мережковский, – перед ним я невольно склоняю колени… Радостно муку и смерть принял благой за меня… Верю в тебя, о господь, дай мне отречься от жизни. Дай мне во имя любви вместе с тобой умереть!..» Но заявивший себя сторонником «отречения от жизни» поэт спешит сделать поправку. Оглянувшись назад и увидав «солнце, открытое небо», увидав, что «льется из купола свет», что «в тихой лазури небес – нет ни мученья, ни смерти», он восклицает: «Сладок нам солнечный свет, жизнь – драгоценнейший дар!»

Вступивший, таким образом, в редкое противоречие с самим собою, поэт задумывается, и плодом его размышлений является следующая тирада:

К этому cпору, к этой антитезе поэт возвращается при каждом удобном поводе, описывает эту антитезу, пользуясь самыми различными образами и приемами.

Борющиеся силы оказываются, например, «родными безднами», явлениями, лишь отражающими друг друга, как зеркала.

«И смерть и жизнь родные бездны. Они подобны и равны, друг другу чужды и любезны, одна в другой отражены. Одна другую углубляет, как зеркало, а человек их соединяет, разделяет своей волею навек». Зло и добро – два пути, ведущие -к одной и той же цели. «И все равно, куда идти».

Поэт старается поразить читателей сближением антитез смерти и любви. Он доказывает, что любовь наделена силой смерти, а смерть способностью порождать любовь.

В мистерии «Христос, ангелы и душа» мы читаем нижеследующие строки. Ангелы ведут диалог с душой. Они, на вопрос души: где ее возлюбленный, описывают крестные страдания Христа. «В тоске изнемогая, но все еще любя, спаситель, умирая, молился за тебя»… Поучивши подобный ответ, душа заявляет: «Я плакать буду вечно. За мир он пролил кровь, любил так бесконечно и умер за любовь!., любви какая сила! Любовь, о для чего, безумная, убила ты бога моего!»

Поэт наедине со своей возлюбленной. Они страдают и молчат. Любовь для обоих их сплошная мука, они – одиноки в любви. «Стремясь к блаженству и добру, влача томительные дни, мы все – одни, всегда – одни». Следует гордое восклицание: «Я жил один, один умру!» – и великолепная сентенция: настоящая любовь познается только при посредничестве смерти. «Любить научит смерть одна все то, к чему возврата нет».

А вот образцы еще более изощренной и разнообразной игры в противоположения.

Воспевается, например, обломок стали («Сталь»). Он – могуч, он, «потомок воды, железа и огня», учит поэта быть сильным. В то же время сияние его – «нежней, чем в поле вешний цвет»; на нем даже дыхание детских уст властно оставить свои следы. И г. Мережковский видит в стали идеал для сердца. «О, сердце, стали будь подобно – нежней цветов и тверже скал!» Оно не должно бояться ни врагов, ни друзей, ни покоя, ни борьбы, ни страданья. «Дерзай же, полное отваги, живую двойственность храня, бессчастный мудрый холод влаги и пыл мятежного огня».

Поэту знакома веселость при наличности условий, решительно отрицающих ее («Веселые думы»).

Набрасывается концепция идеального существования. Поэт усматривает воплощение последнего в волнах, соединивших в себе редкие противоположности. «О, если б жить, как вы живете, волны, свободные, бесстрастие храня, и холодом и вечным блеском полны!..» «Зачем ваш смех так радостен и молод?.. О, дайте мне невозмутимый холод и вольный смех и вечную красу!..»

Д. Мережковский определяет свое отношение к богу. И это отношение опять-таки принимает форму сочетания двух антитез. Бог, в представлении поэта – начало, враждебное его душе, начало, заставляющее душу страдать. И, однако, бог и душа безраздельно соединены.

Поэта привлекает образ Леонардо Да-Винчи. Почему? Мережковский видит в нем опять то же таинственное сосуществование двух «бездн». «О, Винчи, ты во всем – единый». («Леонардо да-Винчи».) Потому поэт наделяет его «страшным ликом», окружает ореолом чего-то непостижимо-грандиозного. «Уже, как мы, разнообразный, сомненьем дерзким ты велик, ты в глубочайшие соблазны всего, что двойственно, проник».

Воплощением антитез обрисована у Мережковского и фигура Микель-Анджело. «Опытный в добре, как и во зле», вечно упорный в работе, никогда «не вкушавший покоя», нетерпеливый, угрюмый, одинокий, Микель-Анджело «в исполинских глыбах изваяний, подобных бреду, всю жизнь не мог осуществить чудовищных мечтаний и, красоту безмерную любя, порой не успевал кончать созданий». «Одной судьбы ты понял неизбежность для злых и добрых: плод великих дел – ты чувствовал покой и безнадежность». «И вот стоишь, – обращается поэт к его статуе, – непобедимый роком, ты предо мной, склоняя гордый лик, в отчаянии спокойном и глубоком, как демон безобразен и велик».

Другими словами, декламация на тему: сочетание страданий и покоя, безобразия и красоты.

Ограничимся приведенными примерами. Они дают вполне достаточное понятие о том, по какому новому русту направилось поэтическое творчество. Правда, игры антитез не чужд был, в известной степени, еще Надсон. Правда, не безгрешен в этом отношении и Владимир Соловьев. Одно из наиболее выдающихся стихотворений последнего написано как раз в «антитетическом стиле». Но «антитетичность» в общем ни для того, ни для другого не характерна. Первым из «новых» лириков, определенно и решительно ставшим на путь игры в антитезы, следует, несомненно, признать автора «Леонардо да-Винчи» к «Микель-Анджело».