Судя по началу повести «Трое», можно было бы предположить, что истинным «горьковским «героем, истинным носителем «босяцких» настроений и «босяцкого» мировоззрения явится, наряду с Ильей Луневым и Павел Грачев. Если в лице Ильи Лунева г. Горький дал яркий образ того типа босяков, который он раньше намечал, создавая фигуры Коновалова («Коновалов») и Орлова («Супруги Орловы»), если он дал яркий образ босяка, особенно склонного к рефлексу, особенно часто ощущающего в себе приливы «лютой бродяжьей тоски», – были основания ожидать, что, выводя в качестве одного из главных героев повести Павла Грачева, он (г. Горький) поставит себе целью возможно полнее раскрыть те стороны «босяцкой» натуры, на которые он указывал раньше, рисуя образы Сережки («Мальва») или Гвоздева («Озорник»).

Действительно, г. Горький в начале повести представил Грачева, как натуру, более склонную к активному «творчесту жизни», более способную отдаваться непосредственно жизненным впечатлениям и непосредственно отвечать на них, натуру, более способную «вмешиваться в самую гущу жизни», чем Илья Лунев. Грачев наделен задорным характером. В Грачеве есть задатки острого, критического ума. Казалось он был призван осуществить идеал босяцкой житейской мудрости, гласящей: «надо всегда что-нибудь делать, чтобы вокруг тебя люди вертелись и чувствовали, что ты живешь… Жизнь надо мешать чаще, чтобы она не закисала… Болтайся в ней туда и сюда, пока сил хватит»…

«Зубастый Пашка» – под таким прозвищем известен был он, этот истинный сын городского пролетариата, во времена своего раннего детства. Тогда среди своих сверстников он пользовался репутацией «первого озорника и драчуна»…

Рано лишившись матери и отца, он рано выступил на поприще самостоятельной борьбы за существование, рано попал в мастерскую, рано начал сознательную жизнь, полную своеобразных приключений.

Его судьба во многом напоминала судьбу «классических» босяков, босяков, которые еще несколько столетий тому назад служили предметом художественного изображения, – напоминали судьбу героев так называемого «плутовского романа» (novela picaresca): зубастый Пашка вел «кочующий» образ жизни, переходил постоянно от одного хозяина к другому – от сапожника к типографу, от типографа к живописцу, от живописца к водопроводчику и т. д. И нигде он не уживался: то хозяева прогоняли его за «озорство», то уходил он от хозяев сам, соскучившись и утомившись работой. Во время одного «побега» из мастерской ему пришлось даже познакомиться с «острогом»…

Неудачи, преследовавшие его, и обиды, наносимые ему жизнью, не приводили его в отчаяние; не отнимали у него энергии: напротив, он относился к своим злоключениям, как стоик; он даже склонен был смотреть на них несколько с сатирической точки зрения.

Однажды Илья Лунев, скитаясь по улицам с своим товаром, встретил «зубастого» приятеля. Грачев производил впечатление человека, бросающего судьбе дерзкий вызов. От всей фигуры его веяло чем-то необыкновенно задорным, какой-то безграничной удалью.

Сын кузнеца шел по тротуару беспечной походкой гуляющего человека, руки его были засунуты в карманы дырявых штанов, на плечах болталась не по росту длинная и широкая синяя блуза, тоже рваная и грязная и большие опорки при каждом его шаге звучно щелкали каблуками по камню панели. Картуз со сломанным козырьком был молодецки сдвинут на левое ухо, половину бритой головы свободно пекло солнце, и рожу и шею Пашки покрывал густой налет какой-то маслянистой грязи.

Весело приветствовал он Илью, с неподдельным юмором начал рассказывать о своей жизни. «Живем, как можем, есть пища, – гложем, нет, – попищим, да так и ляжем… хи, хи!» О своих «скитаниях» по мастерским он отозвался с усмешкой, не без оттенка гордости.

И тогда, в момент описанной встречи, Грачев, несомненно, являлся более совершенным босяком, чем его товарищ детства. Он отказался тогда преклониться перед идеалом, которым увлекался Илья: он низко оценил стремление последнего к «чистой, спокойной, независимой» жизни. Он хотел чего-то большего, шел дальше Ильи.

Одним словом, фигура Грачева обещала сделаться особенно интересной. По-видимому, г. Горькому представлялся случай изобразить пример настоящего босяцкого героизма, нарисовать портрет нераздвоенного, идеального человека, который бы из борьбы с враждебными обстоятельствами вышел полным победителем, сумел стать «выше судьбы», – человека, который воспитал бы в себе «сверхчеловеческую» волю и сверхчеловеческое величие духа.

Но г. Горький не воспользовался представившимся случаем. Он не показал развития в душе Грачева «героических» порывов. Наоборот, он показал, что подобные порывы, не более, как мираж. Он неожиданно отнял у «зубастого Пашки» и его задор, и его стоицизм, и его сатирический ум, и активную энергию…

Грачев обратился, сначала, в человека, не выдержавшего борьбы с враждебными обстоятельствами, подавленного несправедливостями жизни. Он заговорил и о душевной его судьбе, и о заботах, гнетущих его, и об усталом сердце. Мало того, он оказался в меньшей степени способным оказывать сопротивление натиску жизни, чем Илья, оказался неизмеримо «слабее» последнего. Его роман с Верой Каштановой ясно обнаруживает его душевную несостоятельность.

В то время, как Илья в своих отношениях к Олимпиаде старается всячески проявить свою духовную «силу», Грачев, увлеченный Верой, ведет себя, как безвольный, потерявший голову, пассивно страдающий человек. Если связь Олимпиады с другими мужчинами вызывает в душе Ильи чувство оскорбления, то «измены» со стороны Веры погружают Грачева в безграничное отчаяние: в порыве отчаяния он то бьет Веру, то плачет; он грозит, что бросится в омут головой, если Вера уйдет от него.

Когда Грачев по вине Веры вынужден лечь в больницу, он, озлобленный, отталкивает свою возлюбленную от себя. «Видеть, я ее, подлячку, не могу», – заявляет он Илье. – Но Илья возмущен подобным отношением товарища к Вере. Он упрекает Грачева в малодушном эгоизме. «Ты мед пил – хвалил: силен! напился – ругаешь: хамелен!» Он доказывает ему, что Вера не менее его страдает, что наконец, она невиновна. И Грачев должен признать себя побежденным – сдаться на доводы противника…

После того, как Вера неудачно пыталась ограбить купца и была арестована, Грачев совершенно потерял присутствие духа: он «сидел как ушибленный. Руки у него двигались вяло, лицо было унылое, говорил он медленно и глухо»… Он жаловался на то, что его совесть мучит: «Сижу и думаю: а ну, как это я ее в тюрьму вогнал».

Подобная «растерянность» с точки зрения настоящего «босяка» непозволительна. Настоящий «босяк», правда, может проникнуться сознанием «греховности» совершенного им поступка, но это сознание «греховности» не должно заставлять босяка «мучиться», заставлять его переживать моральную пытку. Босяк может быть уверен, что в будущем его постигнет возмездие за свой поступок, но он должен спокойно ожидать возмездия и ожидание возмездия не должно поселять в его душе внутреннего разлада. Так именно смотрит на свое «преступление» Илья. Он думал о том, что «совершил тяжкий грех», что и впереди его ожидает возмездие. Но эта мысль «не тревожила его: она остановилась в нем неподвижно и стала как бы частью его души». Он был исполнен «спокойной и твердой готовности» получить возмездие «во всякий день и час»… Постепенно он даже приходит к убеждению, что совершенное им дело составляет лишь несчастие его жизни. «Что купец? Он несчастие мое, а не грех»…

Грачев опять должен уступать, таким образом, пальму первенства Илье.

Несогласно с истинно «босяцким» мировоззрением Грачев поступает по отношению к интеллигенции. Взгляд г. Горького на интеллигенцию достаточно известен: стоит только вспомнить, напр., ту характеристику, которую г. Горький дал интеллигенции в фантастическом рассказе «Еще о черте», стоит вспомнить, как г. Горький изображает не только интеллигентов – буржуев, но и интеллигентов – прогрессистов (напр., в лице Ежова: «Фома Гордеев»). И в данном случае, появляющаяся в конце повести развитая, одушевленная самыми гуманными стремлениями гимназистка София Никоновна не производит «впечатления безусловно положительного человека – в ней слишком много самодовольства; когда она старается выяснить свои убеждения, она имеет вид школьника, произносящего заученные фразы, твердящего правила, вычитанные из прописей.

Грачев, напротив, находит в ней нечто в высшей степени положительное. Он начинает перед Ильей хвалить Соню и ее знакомых, начинает смотреть на себя, как на существо низшее, по сравнению с ними: «Я тебе говорю – что я против них». Он категорически заявляет, что только около них «можно жить… около них можно для себя все найти…»

Такое отношение к «слабым, безвольным» людям, коренным образом противоречит представлению босяка о собственном достоинстве: «босяк» думает, что все, требуемое для него, он может находить в себе самом и нигде больше, что жить он может только, ни от кого не завися, ни от кого ничем не пользуясь…

Познакомившись с Софьей Никоновной и ее товарищами, Грачев «успокоился». Если раньше думы, подобно «черным воронам» клевали его «усталое сердце», если у него не было никаких надежд на более светлое будущее, то теперь его сердце «загорелось надеждами», и дума стала «петь ему песни отрадные?.. Грачев увидел перед собой очертания «желанного берега».

Но «успокоение», которого достиг Грачев, вовсе не означало его победы над враждебной судьбой. С истинно-босяцкой точки зрения, оно говорило о духовном банкротстве «зубастого Пашки».

Обратите внимание на сцену, когда Илья в последний раз встречается с Грачевым, на сцену в суде.

Грачев присутствует на суде в качестве простого зрителя. Он чувствует себя очень неловко. «Он сидел, согнувшись, низко опустив голову, и мял в руках шапку». Когда же Вера проявила необычайную твердость духа, отказалась от помощи со стороны адвоката, признала себя во всем виновной, открыла, что ей руководило одно желание – желание разбогатеть, что никакие внешние обстоятельства, влияние среды, на которых адвокат хотел построить свою защиту, тут не причем – Грачев был совершенно уничтожен. Он «бледный и расстроенный стоял у стены, челюсть у него тряслась».

В этой сцене Грачев опять принужден стушеваться перед фигурой Ильи, опять оказаться «слабее» последнего в духовном отношении.

Илья возмущается тем, что его приятель не имел в себе силы вступиться за Веру, не принял на себя ответственности за поступок Веры: по мнению Ильи, Грачев должен был бы открыть правду, заявить судьям, что Вера совершила воровство ради него, желая помочь ему в чересчур трудной борьбе за существование. И читатель чувствует, что действительно Илья поступил бы так, сделал бы подобное признание, если бы очутился в положении Грачева.

Грачев, наоборот, не только не способен исполнять то, чего Илья хочет потребовать от него; он теряет последние остатки мужества, когда Илья начинает обвинять его в том, что он «погубил человека». Он лишь «вздрогнул, будто его кнутом ударили, поднял руку, положил ее на плечо Лунева и жалким образом сказал: Разве я?..»

Вслед за этим г. Горький расстается с своим героем: жалким, растерянным, униженным. Грачев исчезает с горизонта читателя.

«Босяк» безвозвратно умер в Грачеве… И его, лишенного способности отдаваться босяцки героическим порывам и настроениям, оказавшегося бессильным осуществить идеал цельной автономной личности, г. Горький заставляет начинать новую жизнь – жизнь интеллигентного мастерового.

Это очень характерно для г. Горького.

Вообще, он заставляет истинных героев своих произведений всегда торжествовать перед людьми, посвящающими себя какому-нибудь методическому труду и не старающимися уйти от этого труда. Он изображает представителей этого труда необыкновенно «слабыми». Носитель «босяцкой» удали оказывается сильнее целой толпы рабочих, занятых в пекарне («Двадцать шесть и одна»), Он отнимает у этих людей, которых г. Горький рисует «тупыми, равнодушными», дошедшими до крайнего предела душевной слабости, полумертвыми – отнимает у них их единственную радость. – радость ежедневно видеть горничную Таню, разговаривать с ней, оживать душой в ее присутствии.

Фигура сапожника Перфишки ярко иллюстрирует «босяцкую» точку зрения на ремесленников. Перфишка» до последней степени «загнанный человек. Методический труд убил в душе Перфишки все «живые» стремления, все желания.

При виде его Илья недоумевает, как «можно всю жизнь жить в грязи, ходить в отрепьях, пить водку и, умея играть на гармонии, не желать уже ничего иного, лучшего».

Перфишка, в глазах босяка, – «никчемный» человек…

Павел Грачев, конечно, неизмеримо далеко ушел и от Перфишки, и от обитателей пекарни: он человек уже «нового» закала, человек, старающийся всеми силами подняться над «грязью» жизни, человек, одушевленный сознательным стремлением к «свету». «Никчемным» человеком назвать его уже нельзя.

И тем не менее, г. Горький все-таки «развенчал» его. Он только допустил при этом некоторые оговорки. Он все-таки заставил его сделать несколько шагов по направлению к лагерю «никчемных». Он поступил, как тенденциозный художник. Он сам слишком увлекся «босяцкой» точкой зрения своих героев.

Почему так произошло? Почему он подошел к представителю «производительного» труда с ненадлежащей оценкой?

Чтобы ответить на данный вопрос, разберем взгляды «босяка» на значение «трудового начала» в процессе роста жизни.

«Курьер», 1901 г., №№ 352, 355