VI. Величайший ресурс — образование

Люди жили и размножались на протяжении всей истории, и фактически нет такого уголка Земли, который им не приходилось бы населять, и где они не создали ту или иную форму культуры. Всегда они находили средства к существованию и возможность сделать запасы. Цивилизации строились, расцветали и в большинстве случаев достигали своего заката и гибли. Здесь не место обсуждать, почему они гибли, но можно утверждать, что всякий раз должна была иметь место какая-то неприятность с ресурсами. В большинстве случаев на той же земле впоследствии возникали новые цивилизации, что было бы совершенно необъяснимо, если бы причиной гибели цивилизаций было простое истощение материальных ресурсов. Разве такие ресурсы могли бы восстановиться?

Вся история так же, как и опыт текущего времени, указывает на тот факт, что главный ресурс создается человеком, а не природой: ключевой фактор всего экономического развития имеет свой источник в умах людей. Внезапно случается всплеск инициативы, решительности, открытий, созидательной деятельности, причем не в какой-то одной области, а сразу во многих. Возможно, никто не в состоянии сказать, где был его первоначальный источник, но мы можем наблюдать, как он поддерживает и даже усиливает сам себя посредством разного рода школ, то есть образования. Таким образом, мы можем в самом буквальном смысле назвать образование наиболее жизненно важным из всех ресурсов.

Если западная цивилизация находится в состоянии долговременного кризиса, то не будет притянутым за уши предположение — у нее что-то не так с образованием. Уверен, что ни одна цивилизация никогда не вкладывала столько энергии и ресурсов в организованное образование, а если у нас и есть какая-то по-настоящему непоколебимая вера, то это вера в то, что образование — ключ ко всему или, во всяком случае, должно им быть. Вообще говоря, наша вера в образование настолько сильна, что мы завещаем ему все наши проблемы, если никакие другие решения не работают. Век ядерной энергии принесет новые опасности? Развитие генной инженерии откроет двери для новых злоупотреблений? Коммерциализация породит новые искушения? Наш ответ — дальнейшее улучшение и распространение образования. Жизнь в современном мире становится все сложнее и сложнее — это означает, что каждому требуется образование все более высокого уровня. Недавно кто-то сказал, что «к 1984 году станет весьма желательным, чтобы даже самый заурядный человек не приходил в замешательство при необходимости использовать логарифмическую таблицу, основы интегрального и дифференциального исчисления, а также определять и употреблять такие слова, как "электрон", "кулон" и "вольт". В дальнейшем он должен научиться держать в руках не только ручку, карандаш и линейку, но также магнитную ленту, электронную лампу и транзистор. Это — условие лучшей коммуникации, как между индивидами, так и между группами». Похоже, что и международная ситуация требует, прежде; всего, чрезвычайных усилий по улучшению образования. Классическая формулировка этого тезиса была дана несколько лет назад сэром Чарльзом Сноу (ныне он лорд) в его лекции Рида: «Утверждение, что мы должны стать образованными или погибнуть, несколько мелодраматично и не совсем соответствует фактам. Но утверждение, что мы должны стать образованными или уже на своем веку застать крайний упадок, вполне оправданно». Согласно лорду Сноу, гораздо успешнее всех остальных действуют русские, и они «будут иметь огромное преимущество», «пока англичане и американцы не приложат усилия к тому, чтобы стать образованнее, научиться иначе думать и иначе чувствовать».

Вспомним, что лекция лорда Сноу называлась «Две культуры и научная революция», в ней он выражал свою обеспокоенность по поводу того, что «в интеллектуальном отношении западное общество все явственнее поляризуется и раскалывается на две противоположные группы... на одном полюсе — литературно образованные интеллектуалы... на другом — представители точных наук». Он сетует на «пропасть взаимного непонимания», разделяющую эти две группы и хочет, чтобы через нее был перекинут мост. Сейчас, считает он, совершенно ясно, что этот мост необходим. Задачей предлагаемой им образовательной политики было бы, во-первых, получить столько «первоклассных специалистов, сколько только сумеет вырастить наша страна». Во-вторых, сформировать «гораздо более обширный слой высококлассных профессионалов», предназначенных для проведения вспомогательных исследований, высокоуровневого проектирования и развития. В-третьих, обучить еще «тысячи и тысячи» прочих ученых и инженеров и, наконец, обучить «политиков и управленцев, целое сообщество людей, достаточно хорошо разбирающихся в науке, чтобы иметь представление, о чем говорят ученые». Лорд Сноу, по-видимому, предполагает, что если представителей последней группы удастся сделать достаточно образованными, чтобы они, по крайней мере, «имели представление», о чем говорят настоящие люди, то есть ученые и инженеры, то мост между «двумя культурами» возможен.

Эти идеи об образовании, весьма и весьма показательные для нашего времени, оставляют неприятное впечатление, что от обычных людей, включая политиков, управленцев и прочих, нет особого толку. Они не сумели получить степень, но, по крайней мере, им нужно дать образование, достаточное для того, чтобы они имели представление о том, что происходит, и знали, что ученые имеют в виду, когда говорят — процитируем пример лорда Сноу — о втором законе термодинамики. Я сказал, что это неприятное впечатление, поскольку сами ученые никогда не устают повторять, что плоды их лабораторной деятельности «нейтральны»: обогатят ли они человечество или уничтожат его — зависит от того, как их использовать. А кому решать, как их использовать? Знания и навыки, которым обучают ученых и инженеров, ни малейшим образом не делают их компетентными в принятии таких решений — да разве можно было бы иначе говорить о нейтральности науки?

Если в наши дни возлагается столько надежд на способность образования наделять обычных людей умением справляться с проблемами, которые перед ними ставит научный и технический прогресс, то, наверное, смысл образования не сводится к тому, что вкладывает в это слово лорд Сноу. Наука и инженерия производят «знание-как», но «знание-как» само по себе — ничто, средство без цели, чистая потенция, неоконченное предложение. Отождествить «знание-как» с культурой — это все равно, что отождествить пианино с музыкой. Способно ли образование помочь нам закончить предложение, обратить потенцию в реальность с выгодой для человека?

Для этого первой и главной задачей образования должна стать передача идей о ценностях, о том, к чему нам стремиться в нашей жизни. Нет сомнений, что знания-как тоже должны передаваться, но лишь во вторую очередь, поскольку было бы верхом безрассудства вложить в руки людей источник огромной власти, не удостоверившись, что у них есть разумные идеи по поводу того, что с ним делать. В настоящее время трудно сомневаться, что все человечество находится в смертельной опасности — не потому, что нам недостает научного и технического «знания-как», а потому, что мы чаще всего используем его разрушительно, не проявляя мудрости. Образование поможет нам только в том случае, если оно будет больше учить мудрости.

Я предложил считать сущностью образования передачу ценностей, но ценности не помогут нам найти путь в жизни, пока не станут для нас родными, не сделаются, так сказать, частью нашего душевного склада. Ценности, следовательно, нечто большее, чем просто формулы или догматические утверждения, они — то, чем мы мыслим и чувствуем, инструменты, с помощью которых мы познаем мир, интерпретируем его и переживаем в опыте. Когда мы мыслим, мы не просто мыслим, а мыслим идеями. Наш ум — не tabula rasa. Мы способны помыслить что-либо лишь постольку, поскольку наш ум уже заполнен всевозможными идеями — ими мы и мыслим. На протяжении всего нашего детства и молодости, пока сознание и критическое мышление еще не взяли на себя миссию цензора и стражника у ворот, несметные полчища идей проникают в наш ум. Этот период можно назвать «темными веками»: на его протяжении мы — лишь наследники. Только в более поздние годы мы можем мало-помалу научиться разбираться в полученном наследстве.

Прежде всего, язык. Каждое слово — идея. Ум, в который на протяжении «темных веков» просачивается английский, оказывается в результате заполнен набором идей, принципиально отличающихся от тех, которые представлены в китайском, русском, немецком или даже американском языках. Наряду со словами, мы усваиваем правила их использования друг с другом, грамматику — еще один пучок идей, исследование его настолько увлекло некоторых современных философов, что, по их мнению, всю философию можно свести к изучению грамматики.

Философы — и не только они — всегда уделяли очень серьезное внимание идеям как результату мысли и наблюдения. Но слишком уж мало внимания уделялось в Новое и Новейшее время изучению идей, образующих сами инструменты, при помощи которых осуществляется мысль и наблюдение. Мелкие идеи, быть может, и легко переменить на основе опыта и осознанного размышления, но когда речь идет о более значительных, всеобщих и утонченных идеях, поменять их может оказаться совсем не так просто. На самом деле, зачастую трудно даже осознать их наличие, ведь они — инструменты нашего мышления, а не его результаты. Точно так же вы видите то, что находится вне вас, но не так-то просто увидеть сам глаз, то, с помощью чего вы видите. Зачастую, даже осознав наличие таких идей, их невозможно оценить на основе обычного опыта.

Мы часто замечаем, что в умах других людей присутствуют идеи, которыми они мыслят, даже не осознавая этого. Мы называем такие идеи предрассудками — и логически это совершенно правильно, ведь они просто однажды просочились в ум и никоим образом не являются результатами суждения. Но предрассудками обычно называют такие идеи, которые явным образом ошибочны, и ошибочность их может заметить любой, кроме того, кто ими страдает. Большинство идей, которыми мы мыслим, совсем иного рода. К одним из них, например, к тем, которые встроены в слова или грамматику, вообще нельзя применить понятие истинности или ошибочности; другие определенно являются результатами суждения, а не предрассудками; наконец, третьи — молчаливые допущения или предпосылки, осознать которые может быть трудно.

Таким образом, я утверждаю, что мы мыслим идеями (или посредством идей), а то, что мы называем мышлением — это, как правило, применение уже имеющихся в наличии идей к данной ситуации или набору фактов. Допустим, когда мы размышляем о политической ситуации, то более или менее систематично применяем к ней наши политические идеи, посредством которых мы пытаемся сделать эту ситуацию понятной, «постигаемой» для нас. Сходным образом дело обстоит во всех прочих случаях. Некоторые идеи касаются ценностей: тем самым мы оцениваем ситуацию в свете наших идей-ценностей.

Очевидно, что от того, как мы интерпретируем мир и переживаем его в опыте, очень сильно зависит, какого рода идеи наполняют наш ум. Если они в основном мелкие, слабые, поверхностные и непоследовательные, то жизнь покажется пресной, неинтересной, незначительной и хаотичной. Результатом становится чувство пустоты, которое трудно вынести. Единственное, но слишком простое решение — заполнить вакуум каким-нибудь большим, фантастическим понятием — будь то из области политики или какой угодно другой, — которое внезапно словно озаряет все вокруг, придавая нашему существованию цель и смысл. Нет нужды уточнять, что здесь таится одна из больших опасностей нашего времени.

Когда люди требуют образования, они обычно имеют в виду нечто большее, чем просто привитие навыков, нечто большее, чем просто знание фактов, и нечто большее, чем просто приятное времяпрепровождение. Возможно, они и сами не могут точно сформулировать, чего именно они ищут. Но мне кажется, что в действительности они ищут идей, благодаря которым мир и их собственные жизни станут для них постигаемы. Когда нечто постижимо для вас, вы чувствуете свою сопричастность, когда нечто непостижимо, вы чувствуете отчужденность. «Не знаю» — говорят люди в бессильном протесте против непостигаемости мира, с которым они сталкиваются. Если ум неспособен привнести в мир набор — или, лучше сказать, инструментарий — по-настоящему сильных идей, то мир предстанет перед ним в виде хаоса, массы бессвязных явлений и бессмысленных событий. Обладатель такого ума подобен человеку, очутившемуся без карты в незнакомой местности, где нет ни вех, ни указателей, ни каких бы то ни было признаков цивилизации. Ничто вокруг не имеет для него смысла, не приковывает к себе его заинтересованного взгляда — он лишен средств постижения окружающей его реальности.

Вся традиционная философия представляет собой попытку создать упорядоченную систему идей, предназначенных для того, чтобы с их помощью жить и интерпретировать мир. «Философия, как ее представляли себе греки, — пишет профессор Кун, — это одна большая попытка человеческого ума проинтерпретировать систему знаков и тем самым соотнести человека с миром как всеобъемлющим порядком, в котором есть место и для него». Классическая христианская культура позднего Средневековья подарила человеку чрезвычайно полную и изумительно последовательную интерпретацию знаков, а именно систему жизнеопределяющих идей, дающую подробнейшую картину человека, вселенной и места человека во вселенной. Но эта система была впоследствии расшатана и разорвана на части. Результатом стали потеря ориентиров и отчужденность, никем не выраженные более драматично, чем Кьеркегором в середине прошлого века:

Говорят можно ковырнуть пальцем землю и понюхать, чтобы узнать, куда ты попал, я ковыряю существование, — оно ничем не пахнет. Где я? Что такое мир? Что означает самое это слово? Кто обманом вовлек меня сюда и бросил на произвол судьбы? Кто я? Как я пришел и мир? Почему меня не спросили раньше, не познакомили со здешними нравами и обычаями, а прямо втиснули в шеренгу, словно рекрута, завербованного поставщиком душ? Откуда взялась во мне заинтересованность в этом крупном предприятии, именуемом действительностью? Каков мой интерес? Разве участие это не в воле каждого? А если я обязан участвовать, то где председатель? К кому же мне обратиться с жалобой? [39]

Возможно, никакого председателя и нет. Бертран Рассел говорил, что вся вселенная — «суть лишь результат случайного сцепления атомов», и что научные теории, ведущие к такому заключению, «если и не совсем вне критики, то до такой степени достоверны, что любая философия, их отвергающая, обречена... Только на твердом фундаменте полного отчаяния можно теперь строить надежное убежище для души». Астроном сэр Фред Хойл говорит о «поистине ужасающей ситуации, в которой мы оказались. Посреди этой совершенно фантастической вселенной мы едва ли представляем, имеет ли наше существование какое-то реальное значение».

Отчужденность порождает одиночество и отчаяние, «встречу с ничто», цинизм, пустые жесты неповиновения — все это видно сегодня на примере большей части экзистенциалистской философии и литературы в целом. Или же она внезапно оборачивается страстным принятием какого-нибудь рассчитанного на фанатиков учения, которое, чудовищно упрощая реальность, делает вид, что дает ответы на все вопросы. Так, какова же причина отчужденности? Никогда не переживала наука большего триумфа, никогда не была власть человечества над окружающей средой более полной, а его прогресс — более стремительным. Значит, вовсе не недостаток знания-как приводит в отчаяние не только религиозных мыслителей, таких как Кьеркегор, но и ведущих математиков и ученых, таких как Рассел и Хойл.

Мы умеем многое, но знаем ли мы, что именно нам нужно? Ортега-и-Гассет лаконично формулирует эту проблему: «В отсутствие идей мы не можем вести жизнь на человеческом уровне. От них зависит то, что мы делаем. Жить означает, не больше и не меньше, делать что-то одно, вместо чего-то другого». Если так, то что же такое образование? Это передача идей, делающих человека способным выбирать между чем-то одним и чем-то другим, или, если снова процитировать Ортегу, «прожить жизнь, которая будет чем-то большим, чем бессмысленной трагедией или внутренним переживанием позора».

Как, к примеру, помогло бы нам в этом знание второго закона термодинамики? Лорд Сноу рассказывает, что когда образованные люди сокрушаются по поводу «безграмотности ученых», он иногда спрашивает их, многие ли среди них могут описать второй закон термодинамики. Ответ, по его словам, обычно холоден и отрицателен. «А ведь этот вопрос, — говорит он, — можно считать в области науки примерным эквивалентом вопроса: читали ли вы Шекспира?» Подобное утверждение — вызов самим основам цивилизации. Настоящее значение имеет инструментарий идей, которыми, с помощью которых и посредством которых мы интерпретируем мир и переживаем его в опыте. Второй закон термодинамики — не более чем рабочая гипотеза, уместная для использования в разного рода научных исследованиях.

С другой стороны, произведения Вильяма Шекспира изобилуют самыми жизнеопределяющими идеями, касающимися внутреннего развития человека, показывают весь блеск и всю нищету человеческого существования. Разве могут эти две вещи быть равносильными? Что я теряю как человеческое существо, ни разу не слышав о втором законе термодинамики? Ответ: ничего. А что я теряю, не зная Шекспира? Если только я не получу понимание из других источников, то попросту потеряю всю свою жизнь. Учить ли нам наших детей, что эти две вещи равноценны: тут — немного знания физики, там — немного знания литературы? Если мы будем так делать, то грехи отцов падут на головы детей третьего и четвертого колена, ведь именно столько времени проходит обычно с момента рождения идеи до ее полного созревания, когда она заполняет головы людей нового колена, которые начинают ею мыслить.

Наука неспособна произвести идеи, которыми мы могли бы жить. Даже величайшие идеи науки — не более чем рабочие гипотезы, полезные, когда речь идет о целях специального исследования, но совершенно непригодные для интерпретации мира и для того, чтобы направлять нашу жизнь. Таким образом, если человек ищет образования потому, что чувствует себя отчужденным и потерявшим ориентиры, потому, что жизнь кажется ему пустой и бессмысленной, то, изучая естественные науки, то есть, приобретая «знание-как», он не получит того, что ищет. Их изучение имеет свою ценность, которую я не намерен преуменьшать: благодаря ему человек очень много узнаёт об устройстве природы и об инженерном искусстве, но оно ничего не говорит ему о смысле жизни и никоим образом не излечивает его отчужденность и скрытое отчаяние.

Если так, то куда же он обратится? Возможно, несмотря на все то, что он слышит о научной революции и о том, что наш век — это век науки, он обратится к так называемым гуманитарным дисциплинам. Здесь, если ему повезет, он действительно может найти великие и жизнеопределяющие идеи, которыми он сможет мыслить, которые сделают для него мир, общество и его собственную жизнь постигаемыми. Каковы основные идеи, которые он имеет шанс найти в этой области сегодня? У меня нет возможности составить полный их список, поэтому ограничусь тем, что перечислю шесть ведущих идей — все они берут начало в XIX веке, который, насколько я могу видеть, по-прежнему господствует в умах «образованных» людей.

1. Идея эволюции: из низших форм непрерывно развиваются высшие — и это естественный и автоматический процесс. Последние 100 лет или около того реальность во всех без исключения ее аспектах систематически рассматривается сквозь призму этой идеи.

2. Идея конкуренции, естественного отбора, выживания наиболее приспособленного, претендующая на объяснение этого естественного, автоматического процесса эволюции и развития.

3. Идея о том, что все высшие проявления человеческой жизни, такие как религия, философия, искусство и проч. (Маркс назвал их «туманными образованиями в мозгу людей») — не более чем «необходимые продукты, своего рода испарения их [людей] материального жизненного процесса», надстройка, воздвигнутая для того, что бы замаскировать и поддержать экономические интересы. В действительности же вся человеческая история — это история классовой борьбы.

4. Можно подумать, будто с марксистской интерпретацией высших проявлений человеческой жизни конкурирует фрейдистская, в которой они сводятся к темным побуждениям подсознания и объясняются, главным образом, нереализованным желанием инцеста в детские года и ранний подростковый период.

5. Общая идея релятивизма, которая включает отрицание всех абсолютов, размывает любые нормы и стандарты, ведет к полному подрыву идеи истины в прагматизме и оказывает влияние даже на математику, которую Бертран Рассел определил как «предмет, где мы никогда не знаем, о чем мы говорим и истинно ли нами сказанное».

6. Наконец, торжествующая идея позитивизма, согласно которой никакое знание не надежно, если его нельзя достичь методами естественных наук. Следовательно, никакое знание не подлинно, если оно не основывается на общедоступных для наблюдения фактах. Другими словами, позитивизм интересуется исключительно знанием-как и отрицает возможность объективного знания о смысле или цели.

Думаю, никто не захочет отрицать размах и влияние этих шести «больших» идей. Они — не результат какого бы то ни было строгого эмпиризма. Ни одну из них нельзя верифицировать никакими фактами. Каждая из них представляет собой гигантский прыжок воображения в непознанное и непознаваемое. Разумеется, трамплином для прыжка была маленькая площадка наблюдаемых фактов. Эти идеи не смогли бы так прочно засесть в умах людей, если бы каждая из них не содержала в себе важную долю истины. Но существенная характеристика всех этих идей состоит в их претензии на всеобщность. Эволюция подводит под свои законы все явления — не только материальные, от космических туманностей до homo sapience, но и духовные, такие как язык или религия. Конкуренция, естественный отбор и выживание наиболее приспособленного преподносятся не как совокупность наблюдений, одна из многих, а как всеобщие законы. Маркс не говорит, что историю иногда творила классовая борьба. Нет, «научный материалист», поступая не слишком-то научно, распространяет эти отдельные наблюдения, ни много ни мало, на «всю историю общества до нынешнего времени». Так же и Фрейд не довольствуется тем, чтобы сообщить о ряде клинических наблюдений, но предлагает всеобщую теорию человеческой мотивации, утверждая, например, что вся религия — не что иное, как обсессивный невроз. Релятивизм и позитивизм — это, разумеется, чистой воды метафизические доктрины, с той лишь своеобразной и ироничной особенностью, что они отрицают правомерность всякой метафизики, включая свою собственную.

Что общего у этих шести «больших» идей, помимо их не-эмпирической, метафизической природы? Каждая из них включает положение, что нечто, принимавшееся раньше за явление высшего порядка, на самом деле представляет собой «не что иное», как более утонченное проявление «низшего», если, конечно, не отрицается само различение высшего и низшего. Так, человек, подобно всей остальной вселенной, на самом деле не что иное, как случайное сцепление атомов. Различия между человеком и камнем — по большей части обманчивая видимость. Величайшие достижения человека в области культуры — не что иное, как замаскированные проявления экономической алчности или результат сексуальной фрустрации. В любом случае, бессмысленно говорить, что человек должен стремиться к «высшему», а не к «низшему», потому что нет никакого вразумительного смысла, который можно было бы приписать таким чисто субъективным понятиям, как «высшее» и «низшее», а слово «должен» — всего лишь знак деспотической мании величия.

Идеи отцов пали на головы третьего и четвертого колен, живущих во второй половине XX века. Для их создателей эти идеи были попросту результатом интеллектуальной деятельности. В третьем и четвертом коленах они стали самими орудиями и инструментами, посредством которых мир интерпретируется и переживается в опыте. Тот, кто привносит новые идеи, редко сам бывает ими ведом. Но в третьем и четвертом коленах его идеи обретают власть над человеческими жизнями: именно тогда они становятся частью того огромного скопища идей, таких как язык, которые просачиваются в ум человека в период его «темных веков».

Сегодня идеи XIX века прочно сидят в умах практически всех людей западного мира как образованных, так и необразованных. В умах необразованных людей они по-прежнему весьма запутанны и туманны, слишком слабы, чтобы сделать мир постигаемым. Отсюда и возникает жажда образования, то есть чего-то такого, что выведет нас из темного леса неразберихи и невежества к свету понимания.

Я уже сказал, что образование, затрагивающее исключительно точные науки, не может этого для нас сделать, поскольку имеет дело только со знанием-как, тогда как мы нуждаемся в понимании того, почему вещи таковы, каковы они есть, и что мы должны делать с нашей жизнью. Знание, получаемое нами от изучения каждой отдельной науки, в любом случае, слишком специфично и узкоспециально, чтобы помочь в достижении целей широкого плана. Поэтому мы обращаемся к гуманитарным дисциплинам, чтобы обрести ясное видение больших и жизнеопределяющих идей нашей эпохи. Даже в гуманитарных дисциплинах мы можем увязнуть в массе узкоспециальной учености, начиняющей наш ум множеством мелких идеек, таких же неуместных, как и идеи, которые мы можем получить из естественных наук. Но нам может улыбнуться удача (если речь вообще идет об удаче): мы можем найти учителя, который «расчистит наши умы», прояснит идеи — «большие» и всеобщие идеи, уже присутствующие в наших умах — и тем самым сделает мир постигаемым для нас.

Такой процесс действительно заслуживал бы называться «образованием». А что дает нам нынешнее образование? Видение мира как пустоши, где нет ни смысла, ни цели, где человеческое сознание — обидная и невероятная случайность, где в конечном счете реальны только боль и отчаяние. Когда — с помощью настоящего образования — человеку удается взобраться на «высоту времени» (выражение Ортеги) или «высоту идей нашего времени», он оказывается в бездне небытия. Его чувствам словно вторят слова Байрона:

Скорбь — знание, и тот, кто им богаче,

Тот должен был в страданиях постигнуть,

Что древо знания — не древо жизни [43] .

Другими словами, даже гуманистическое образование, поднимая нас на высоту идей нашего времени, не может «принести благ», потому что люди совершенно справедливо ищут более изобильной жизни, а не горя.

Что же случилось? Как такое стало возможным? Ведущие идеи XIX века, якобы покончившие с метафизикой, сами по себе — плохая, извращенная, противная жизни метафизика. Мы страдаем ими как смертельным расстройством. Неправда, что знание — горе. Но губительные заблуждения приносят безмерное горе в третьем и четвертом коленах. Это заблуждения не науки, но философии, провозглашаемой от имени науки. Этьен Жильсон выразил эту мысль более 20 лет назад:

Подобное развитие событий вовсе не было неизбежным, но ускоряющийся прогресс естественных наук делал его все более вероятным. Растущий интерес к практической пользе науки был сам по себе и естественен, и справедлив, но заставил людей забыть, что наука — это знание, а практическая польза — всего лишь его побочный продукт. .. Перед лицом неожиданных успехов в деле основательного объяснения устройства материального мира, люди стали либо презирать все дисциплины, лишенные подобной доказательности, либо переделывать их по образу естествознания. Было решено, что метафизика и этика должны быть либо исключены из поля зрения, либо заменены новыми позитивными науками; в обоих случаях они были бы устранены. Этой опасной тенденцией объясняется то рискованное положение, в котором западная культура оказалась к данному моменту.

Нельзя даже сказать, что метафизика и этика были бы устранены. Напротив, все, что мы получили — плохую метафизику и отвратительную этику.

Историки знают, что метафизические заблуждения могут привести к смерти. Р.Дж. Коллингвуд писал:

Диагноз, поставленный греко-римской цивилизации Отцами Церкви, приписывает ее упадок метафизическому расстройству.. Не нападения варваров разрушили греко-римский мир... Причины были метафизического характера. «Языческий» мир, говорили они [Отцы Церкви], не сумел уберечь свои собственные основополагающие убеждения, поскольку из-за неудач метафизического анализа возникла путаница по поводу того, в чем же эти убеждения состоят... Если бы метафизика была всего лишь интеллектуальной роскошью, это не имело бы значения.

Этот отрывок без всяких изменений можно отнести к сегодняшней цивилизации. Мы запутались и не знаем, каковы наши настоящие убеждения. Наши умы могут быть так или иначе заполнены великими идеями XIX века, но наши сердца все равно в них не верят. Друг с другом воюют ум и сердце, а не разум и вера, как обычно говорят. Наш разум помутнен необыкновенной, слепой и неразумной верой в несколько фантастических и противных жизни идей, унаследованных из XIX столетия. Первейшая задача нашего разума — найти для себя другую веру, более истинную, чем эта.

Образование не поможет нам, если оно не оставляет места метафизике. Независимо от того, относится ли предмет к точным наукам или к гуманитарным дисциплинам, если его преподавание не способствует прояснению метафизики, то есть основополагающих убеждений, то оно не делает человека образованным и, следовательно, не может представлять для общества настоящей ценности.

Часто говорят, что образование терпит крах из-за чрезмерной специализации. Но такой диагноз обманчив и недостаточен. Сама специализация не является плохим образовательным принципом. Какие у нее альтернативы? Поверхностное усвоение всех основных предметов на дилетантском уровне? Или длительное studium generate, когда людей заставляют тратить время, мучаясь с предметами, которыми они не собираются заниматься в будущем, и мешают им, тем самым, погрузиться в изучение того, что им действительно интересно? Такие системы никак не могут быть правильным решением, потому что порождают тот тип интеллектуала, о котором осуждающе высказался кардинал Ньюмен: «Интеллектуал, как его представляют сегодня... это тот, у кого есть «взгляды» по всем философским вопросам и по всем злободневным темам». Такое обилие «взглядов» — скорее знак невежества, чем знания. «Я научу тебя [правильному отношению] к знанию, — сказал однажды Конфуций. — Зная что-либо, считай, что знаешь, не зная, считай, что не знаешь, — это и есть [правильное отношение] к знанию».

Настоящий изъян кроется не в специализации, а в недостаточной глубине преподнесения предметов и в отсутствии осведомленности в вопросах метафизики. Преподавание наук в его нынешнем виде не предполагает осведомления учащихся ни о предпосылках науки, ни о смысле и значении научных законов, ни о месте естественных наук в космосе человеческой мысли. В результате, предпосылки науки сплошь и рядом принимаются за ее открытия. Преподавание экономической науки в его нынешнем виде не предполагает осведомления учащихся о том, какое представление о человеческой природе лежит в основе экономической теории наших дней. На самом деле многие экономисты и сами не осведомлены о том факте, что это представление неявно присутствует в их учении, и что если бы это представление изменилось, то почти все их теории пришлось бы менять. Как может учение о политике быть рациональным, если оно не исследует все вопросы вплоть до их метафизических корней? Политическое мышление неизбежно должно впасть в путаницу и окончиться демагогией, если серьезное изучение связанных с ним метафизических и этических проблем продолжает отвергаться. Путаница уже достигла таких размеров, что можно справедливо усомниться в образовательной ценности изучения многих так называемых гуманистических предметов. Я говорю «так называемых» потому, что едва ли предмет можно назвать гуманистическим, если принятое в нем представление о человеческой природе не эксплицировано.

Все предметы, вне зависимости от того, насколько они узкоспециальны, связаны с сердцевиной — они подобны лучам, испускаемым солнцем. Сердцевину составляют наши самые основные убеждения, те идеи, которые действительно имеют над нами власть. Другими словами, сердцевина состоит из метафизики и этики, из идей, которые, нравится нам это или нет, выходят за пределы мира фактов. Поскольку они выходят за пределы мира фактов, их нельзя подтвердить или опровергнуть, используя обыкновенный научный метод. Но это не означает, что эти идеи чисто «субъективны», или «относительны», или же представляют собой всего лишь произвольные конвенции. Пусть и выходя за пределы мира фактов, они должны хранить верность реальности — явный парадокс с точки зрения наших мыслителей-позитивистов. Если какие-то идеи не хранят верность реальности, то приверженность им неизбежно должна привести к катастрофе.

Образование поможет нам только в том случае, если будет создавать «полноценных людей». По-настоящему образованный человек — это не тот, кто знает всего понемножку, и даже не тот, кто знает каждый предмет во всех деталях (даже если бы такое было возможно). В действительности «полноценный человек» может почти не иметь детального знания фактов и теорий и дорожить энциклопедией «Британника» потому, что она избавляет от необходимости учить то, что знает сама, но он всегда будет поддерживать по-настоящему близкую связь с сердцевиной. У него не будет сомнений по поводу того, каковы его основные убеждения и в чем заключаются смысл и цель его жизни. Возможно, он и не будет в состоянии выразить все эти вещи в словах, но сама его жизнь станет свидетельством уверенного их понимания, обретенного благодаря внутренней ясности.

Попытаюсь объяснить несколько подробнее, что понимается под «сердцевиной». Любая человеческая деятельность представляет собой стремление к чему-то, что мыслится как благо. Это не более чем тавтология, но она помогает нам поставить правильный вопрос: «Благо для кого?» Для того человека, о стремлении которого идет речь. Таким образом, если этот человек не расставит по местам и не согласует свои многочисленные порывы, стимулы и желания, то его устремления, скорее всего, будут запутанны, противоречивы, безуспешны и, вполне вероятно, разрушительны. Очевидно, тем самым, что «сердцевина» — это место, где он должен выстроить упорядоченную систему идей о себе и мире, которая будет задавать направленность его различным устремлениям. Если он никогда не задумывался о том, чтобы это сделать (ведь он всегда так занят или просто гордится тем, что «скромно» считает себя агностиком), то и тогда сердцевина ни в коем случае не будет пустовать: в ней найдут прибежище все те жизнеопределяющие идеи, которые тем или иным образом проникли в его ум в период «темных веков». Я попытался показать, что эти идеи являют собой сегодня: полное отрицание смысла и цели существования людей на Земле, приводящее любого, кто действительно поверит в эти идеи, в полное отчаяние. К счастью, как я уже говорил, сердце зачастую оказывается сообразительнее, чем ум, и отказывается принять эти идеи во всей их полноте. Это спасает человека от отчаяния, но, создавая путаницу, приводит его в замешательство. Путаница царит в его основополагающих убеждениях, отсюда — путаница и неопределенность в его действиях. Если бы только он позволил свету сознания озарить сердцевину и задался вопросом об основополагающих убеждениях — он создал бы порядок там, где сейчас беспорядок. Тем самым он стал бы «образованным» в том смысле, что покинул бы тьму метафизической путаницы.

Но я не думаю, что он сможет добиться в этом успеха до тех пор, пока совершенно осознанно — пусть и только предварительно — не примет некоторые метафизические идеи, почти напрямую противоположные засевшим в его уме идеям из XIX века. Приведу три примера.

Тогда как идеи XIX века направлены на отрицание или устранение иерархии уровней универсума, представление об иерархическом порядке — неотъемлемый инструмент понимания. Не признавая «уровней бытия» или «степеней значимости», мы не можем сделать для себя мир постигаемым, и мы лишены всяких шансов определить собственное место, место человека, в схеме универсума. Только лишь взглянув на мир как на лестницу и определив место, отведенное на этой лестнице человеку, мы сможем признать за ним некую задачу, наделяющую его существование на Земле смыслом. Возможно, задача человека — или, если хотите, его счастье — заключается в том, чтобы достичь более высокой степени реализации своих потенций, более высокого уровня бытия, или «степени значимости», чем даны ему «от природы». Но нельзя даже проверить такое предположение, если не признать существование иерархической структуры. До тех пор пока мы интерпретируем мир посредством великих жизнеопределяющих идей XIX века, они ослепляют нас и не дают увидеть этих различий в уровнях.

Но как только мы примем существование «уровней бытия», то без труда сможем понять, почему, например, методы естествознания нельзя использовать для изучения политики или экономики и почему открытия физики — что, кстати, понимал и признавал Эйнштейн — не имеют философских следствий.

Если принять аристотелевское разделение метафизики на онтологию и эпистемологию, то высказывание о наличии уровней бытия — онтологическое. Добавлю к нему эпистемологическое: природа нашего мышления такова, что мы не можем не мыслить посредством противоположностей.

Нетрудно заметить, что на протяжении всей нашей жизни перед нами встает задача по примирению противоположностей, которые с точки зрения логики примирить нельзя. Типичные жизненные проблемы нельзя решить, оставаясь на том уровне бытия, на котором мы обычно находимся. Как примирить требования свободы и дисциплины в образовании? Бесчисленные учителя и матери действительно делают это, но никто не может записать решение на бумаге. Они делают это, прибегая к способности высшего уровня, на котором противоположности преодолеваются, — к способности любви.

Дж.Н.М. Тиррел ввел термины «конвергентный» и «дивергентный», чтобы различать проблемы, которые можно и которые нельзя решить с помощью логических умозаключений. Нашей жизнью движут дивергентные проблемы, которые нужно «прожить» и которые решаются только с приходом смерти. С другой стороны, конвергентные проблемы — самое полезное изобретение человека. Они не существуют в реальности, а создаются в процессе абстрагирования. Когда такая проблема решена, ее решение можно записать на бумаге и сообщить другим людям, которые смогут использовать это решение, не воспроизводя затраченных на него умственных усилий. Если бы с человеческими взаимоотношениями — в семье, экономике, политике, образовании и т.д. — дело обстояло так же, то... как же мне закончить предложение?.. В общем, никаких человеческих взаимоотношений больше бы не было, а были бы только механические реакции: мы все были бы живыми мертвецами. Дивергентные проблемы, так сказать, заставляют человека тянуться к более высокому уровню, их решение требует вмешательства сил высшего уровня, что порождает спрос на такие силы, а вслед за этим ведет и к росту их предложения: в результате в нашу жизнь проникают любовь, красота, добро и истина. Только с помощью этих высших сил противоположности можно примирить в процессе жизненного опыта.

Естествознание и математика занимаются исключительно конвергентными проблемами. Именно поэтому они могут развиваться поступательно, а каждое новое поколение может начинать прямо оттуда, где остановились его предшественники. Но цена этого высока. Занимаясь одними только конвергентными проблемами, мы не оказываемся ближе к жизни, а, наоборот, отдаляемся от нее. Чарльз Дарвин в своей автобиографии писал:

До 30-летнего возраста, или даже позднее, мне доставляла большое удовольствие всякого рода поэзия ... и еще в школьные годы я с огромным наслаждением читал Шекспира, особенно его исторические драмы. Я указывал также, что в былое время находил большое наслаждение в живописи и еще большее — в музыке. Но вот уже много лет, как я не могу заставить себя прочитать ни одной стихотворной строки; недавно я пробовал читать Шекспира, но это показалось мне невероятно, до отвращения, скучным. Я почти потерял также вкус к живописи и музыке... Кажется, что мой ум стал какой-то машиной, которая перемалывает большие собрания фактов в общие законы, но я не в состоянии понять, почему это должно было привести к атрофии одной только той части моего мозга, от которой зависят высшие [эстетические] вкусы... Утрата этих вкусов равносильна утрате счастья и, может быть, вредно отражается на умственных способностях, а еще вероятнее — на нравственных качествах, так как ослабляет эмоциональную сторону нашей природы [45] .

Это обнищание, столь волнующе описанное Дарвином, постигнет всю нашу цивилизацию, если мы позволим сохраниться нынешним тенденциям, которые Жильсон называет «распространением позитивной науки на социальные факты». Все дивергентные проблемы можно превратить в конвергентные с помощью «редукции». Но результатом станет утрата всех высших сил, облагораживающих человеческую жизнь, и деградация не только эмоциональной стороны нашей натуры, но, вдобавок, как верно почувствовал Дарвин, наших умственных способностей и нравственных качеств. Признаки этого видны сегодня повсюду.

Настоящие жизненные проблемы — в политике, экономике, образовании, браке и т.д. — это всегда проблемы преодоления или примирения противоположностей. Это дивергентные проблемы, их нельзя решить, отталкиваясь от обыденного восприятия мира. Для их решения требуется не просто задействовать мыслительные силы, но Посвятить все свое существо. Разумеется, иллюзорные решения в виде умных формул предлагаются постоянно, но они никогда не работают долго, поскольку неизменно строятся на отрицании одной из противоположностей и тем самым ведут к потере качественного понимания человеческой жизни. В случае экономики предложенное решение может предусматривать свободу, но не планирование, или vice versa. В случае промышленной организации оно может предусматривать дисциплину, но не участие рабочих в управлении, или vice versa. В случае политики оно может предусматривать фигуру лидера в отсутствие демократии, или, опять же, демократию без фигуры лидера.

Когда приходится разбираться с дивергентными проблемами, это, как правило, изнуряет, тяготит и тревожит. Поэтому люди пытаются избежать их и скрыться от них. Занятой руководитель, весь день имевший дело с дивергентными проблемами, по дороге домой прочтет детективную историю или решит кроссворд. Но ведь он напрягал мозг весь день. Почему же он продолжает это делать? Ответ в том, что детектив и кроссворд — источники конвергентных проблем, и это помогает расслабиться. Они требуют некоторых мозговых усилий, быть может даже серьезных, но зато они не вызывают этого невыносимого напряжения в попытках дотянуться до высшего уровня — последнее свойственно исключительно дивергентным проблемам, проблемам примирения непримиримых противоположностей. Только дивергентные проблемы составляют настоящую материю жизни.

Теперь, наконец, я обращусь к третьему классу понятий метафизики. Я утверждаю, что они принадлежат метафизике, хотя обычно они рассматриваются отдельно: речь идет о понятиях этики.

Как мы видели, в XIX веке наиболее влиятельные идеи вели к отрицанию или, по меньшей мере, затушевыванию концепции «уровней бытия» и идеи, согласно которой одни вещи занимают более высокое положение, чем другие. Это, разумеется, означало крушение этики, основанной на различении добра и зла и предполагающей, что добро занимает более высокое положение, чем зло. И, как уже было сказано, грехи отцов падают на головы третьего и четвертого колен, которые росли без каких бы то ни было моральных наставлений. Люди, придумавшие идею, что «мораль — это чушь», использовали для этого ум, хорошо укомплектованный идеями морали. Но умы третьего и четвертого колен уже не укомплектованы такими идеями: они укомплектованы идеями, придуманными в XIX веке, а именно, что «мораль — это чушь», что все, представляющееся «высшим», на самом деле совершенно убого и вульгарно.

Невозможно описать возникшую в результате путаницу. Каков тот, как сказали бы немцы, Leitbild, тот путеводный образ, которым юношество могло бы руководствоваться в своем образовании и самовоспитании? Его нет, или, вернее, царит такая неразбериха и мешанина образов, что из них нельзя извлечь никакого осмысленного направляющего принципа. Интеллектуалы, функция которых должна бы состоять в наведении порядка, проводят время в рассуждениях о том, что все относительно — или еще о чем-то, что ведет к тем же заключениям. Или же они рассуждают о вопросах этики с позиций самого беззастенчивого цинизма.

Приведу пример, на который я уже ссылался выше. Он показателен, поскольку это пример одного из самых влиятельных людей нашего времени, позднего лорда Кейнса. «Еще сто лет, не меньше, — писал он, — мы должны будем убеждать себя и окружающих в том, что зло есть добро, добро есть зло, поскольку зло полезно, а добро — нет. Жадность, ростовщичество и предусмотрительность должны еще какое-то время оставаться нашими богами».

Можно не удивляться, что, когда выдающиеся и потрясающие люди говорят подобное, возникает известная путаница с различением добра и зла, которая выливается в Демагогию, когда все спокойно, и в преступления — стоит жизни слегка прийти в движение. Что жадность, ростовщичество и предусмотрительность (то есть экономическая безопасность) должны быть нашими богами — для Кейнса это было всего лишь светлой идеей: у него-то, можно не сомневаться, были более благородные боги. Но ничто на свете не обладает такой силой, как идеи, и едва ли будет преувеличением сказать, что к нынешнему времени боги, которых он посоветовал, взошли на трон.

В этике, как и в очень многих других областях, мы безрассудно, хоть и умышленно, отказались от великого наследия классического христианства. Мы низвели даже сами слова, без которых невозможно рассуждать об этических вопросах, — добродетель, любовь, умеренность. В результате мы совершенно невежественны и необразованны в предмете, самом важном из всех, какие только можно себе представить. Мы лишены идей, посредством которых мы могли бы мыслить, и нам только и остается, что поверить, будто этика — это область, где мышлению делать нечего. Кто сегодня хоть что-нибудь знает о семи смертных грехах или четырех кардинальных добродетелях? Кто-нибудь сможет хотя бы их перечислить? А если мы считаем, что эти почтенные старые идеи не стоят того, чтобы о них беспокоиться, то какие новые идеи пришли на их место?

Что займет место противной жизни и душе метафизики XIX века? У меня нет сомнений в том, что задача нашего поколения — метафизическое переустройство. Нельзя сказать, чтобы нам нужно было изобретать что-то новое, но в то же время недостаточно просто вернуться к старым формулам. Наша задача — и задача всего образования — понять сегодняшний мир, мир, в котором мы живем и в котором мы выбираем.

Проблемы образования — это всего лишь отражение наиболее глубинных проблем нашей эпохи. Их нельзя решить с помощью организации, управления или денежных расходов, хотя я и не отрицаю значение всего перечисленного. Мы страдаем метафизическим расстройством и нам нужно метафизическое лечение. Образование, не способное разъяснить нам наших сердцевинных убеждений — это всего лишь привитие навыков, а то и вовсе индульгенция. Ведь именно в наших сердцевинных убеждениях царит беспорядок, и до тех пор, пока будут сохраняться нынешние антиметафизические настроения, беспорядок будет усугубляться. Образование и в помине не будет больше величайшим ресурсом человека, а превратится в орудие разрушения — в точном соответствии с принципом corruptio optimi pessima.

 

VII. Надлежащее использование земли

Не может быть сомнений, что величайший среди материальных ресурсов — это земля. Изучите, как общество использует свою землю, и вы сможете вполне достоверно заключить, каково будет его будущее. Земля обеспечивает существование пахотного слоя почвы, который, в свою очередь, обеспечивает существование необъятного многообразия живых существ, включая человека. В 1955 году Том Дейл и Верной Джилл Картер, экологи с большим стажем, опубликовали книгу под названием «Пахотный слой и цивилизация». Нет ничего лучше для решения стоящих передо мной в данной главе задач, чем процитировать некоторые из ее вступительных абзацев:

Цивилизованный человек почти всегда был способен добиться временного господства над окружающей средой. Его главной бедой стала иллюзия, будто это господство вечно. Он считал себя «господином мира», не имея полного понимания законов природы.

Человек, будь он цивилизован или дик, — дитя природы, а не ее господин. Если он хочет сохранить власть над своей окружающей средой, то должен действовать с оглядкой на определенные природные законы. Пытаясь обмануть . эти законы, он обычно разрушает ту естественную окружающую среду, на которую опирается его собственное существование. И когда окружающая среда стремительно разрушается,, цивилизация приходит к упадку.

Кто-то обобщил всю историю словами: «Цивилизованный человек прошествовал по лицу Земли, оставив пустыни в отпечатках своих ног». Такое утверждение, быть может, и преувеличено, но не лишено оснований. Цивилизованный человек разграбил большинство земель, на которых жил долгое время. Это главная причина, по которой развивающиеся цивилизации перемещались с места на место. Это главная причина упадка цивилизаций в издавна населенных регионах. Это — главенствующий фактор, определивший все исторические тенденции.

Те, кто пишет историю, редко замечали, какое значение имеет использование земли. Не похоже, чтобы они осознавали, что судьбы большинства человеческих цивилизаций и империй были в значительной степени определены тем, каким образом использовалась земля. Осознавая влияние окружающей среды на историю, они при этом не в состоянии заметить, что человек обычно изменял или грабил свою окружающую среду.

Каким образом цивилизованный человек грабил благоприятную для него окружающую среду? Главным образом, истощая или уничтожая природные ресурсы. Он вырубал или сжигал большую часть пригодного к использованию дерева на лесистых горных склонах и в долинах. Чрезмерным выпасом своего домашнего скота он превращал травянистые луга в голую пустошь. Он истреблял множество диких животных, рыб и других водных обитателей. Он допускал, чтобы эрозия лишила его фермерские угодья плодородного пахотного слоя. Он позволял унесенной эрозией почве засорить реки и наполнить его водохранилища, ирригационные каналы и гавани илом. Во многих случаях он использовал и растрачивал большую часть легко добываемых металлов и других полезных ископаемых. После этого либо его цивилизацию ожидал упадок посреди им самим учиненных грабежей, либо он переселялся в новое место. К настоящему моменту существовало от десяти до тридцати цивилизаций (число зависит от того, какой классификацией цивилизаций мы воспользуемся), прошедших по этому пути к краху [47] .

Похоже, «экологическая проблема» не так нова, как часто представляют. Но есть два решительных отличия: во-первых, Земля сегодня населена гораздо гуще, чем в прежние времена, и переселяться по большому счету некуда; и, во-вторых, темп изменений идет намного быстрее, особенно в последнюю четверть столетия.

И все равно по-прежнему господствует убеждение, что (что бы там ни случилось с цивилизациями прежних времен), наша собственная, современная западная цивилизация освободилась из-под зависимости от природы. Показательна позиция главного редактора «Бюллетеня ученых-атомщиков» Евгения Рабиновича. В выпуске газеты «Тhe Times» от 29 апреля 1972 года он пишет:

Единственные животные, — исчезновение которых могло бы угрожать биологическому выживанию человека на Земле — это бактерии, населяющие наши тела. Что касается всех остальных — нет убедительных доказательств того, что человечество не сумело бы выжить, даже оставшись единственным видом животных на Земле! Если бы были созданы экономические условия для синтеза пищи из сырых неорганических материалов (что, скорее всего, рано или поздно произойдет), человек стал бы независим даже от растений, от которых сегодня он зависит как от источника пищи...

Лично у меня — и, подозреваю, у подавляющего большинства людей — вызвала бы содрогание сама идея [обитать в среде, лишенной животных и растений]. Но миллионы жителей «городских джунглей» Нью-Йорка, Чикаго, Лондона или Токио выросли и провели всю жизнь в практически «азойской» среде обитания (если не считать крыс, мышей, тараканов и прочих омерзительных видов) и выжили.

По-видимому, Евгений Рабинович рассматривает приведенное в прессе заявление как «имеющее рациональное оправдание». Он с сожалением говорит о том, что «в последние годы в печати было высказано — порой очень уважаемыми учеными — много не имеющих рационального оправдания соображений о священности природных экосистем, их естественной стабильности и об опасности вмешательства в них со стороны человека».

Что есть «рациональное» и что есть «священное»? Человек — господин природы или ее дитя? Если синтез пищи из неорганических материалов станет «экономически целесообразен» («что, скорее всего, рано или поздно произойдет»), если мы перестанем зависеть от растений, то связь между цивилизацией и пахотным слоем почвы будет разорвана. Будет ли? Эти вопросы дают понять, что «надлежащее использование земли» представляет собой не техническую и не экономическую, а прежде всего метафизическую проблему. Очевидно, что эта проблема принадлежит к более высокому уровню рационального мышления, чем тот, что представлен в последних двух цитатах.

Всегда есть вещи, которые мы делаем ради них самих, и вещи, которые мы делаем для достижения какой-то другой цели. Одна из самых важных задач любого общества — провести различие между целями и средствами-для-целей, прийти к некой единой точке зрения и к соглашению на этот счет. Земля — это всего лишь средство производства или нечто большее, цель сама по себе? Говоря «земля», я имею в виду и населяющих ее существ.

Не годится подсчитывать полезность вещей, которые мы совершаем просто ради того, чтобы их совершать. Например, большинство из нас старается содержать себя в определенной чистоте. Почему? Только ли из соображений гигиены? Нет, значение гигиены второстепенно: мы воспринимаем чистоту как ценность саму по себе. Мы не подсчитываем ее стоимость — экономическому исчислению тут просто не место. Можно было бы доказать, что мытье экономически нецелесообразно: оно стоит времени и денег, а в его процессе ничего не производится — кроме чистоты. Есть много таких видов деятельности, которые экономически совершенно нецелесообразны, но их продолжают осуществлять ради них самих. Экономисты нашли простой способ их анализировать: они делят всю человеческую деятельность на «производство» и «потребление». Все наши действия, попадающие в раздел «производство», подлежат экономическому исчислению, а все, относящиеся к разделу «потребление», — не подлежат. Но реальная жизнь плохо поддается таким классификациям, потому что человек-производитель и человек-потребитель — это в действительности один и тот же человек, который всегда производит и потребляет одновременно. Даже рабочий на заводе потребляет определенные «удобства», обычно называемые «условиями труда», и если предоставляемые «удобства» недостаточны, он не может — или отказывается — продолжать работу. И даже про человека, потребляющего воду и мыло, можно сказать, что он производит чистоту.

Мы производим для того, чтобы в качестве «потребителей» быть в состоянии позволить себе определенные преимущества и комфорт. Но если бы кто-то потребовал этих преимуществ и этого комфорта непосредственно в процессе «производства», ему бы сказали, что это экономически нецелесообразно, неэффективно, и что общество не может такого себе позволить. Другими словами, все зависит от того, выполняется ли действие человеком-производителем или человеком-потребителем. Если человек-производитель путешествует первым классом или пользуется роскошным автомобилем, то это называют пустой тратой денег. Но когда тот же самый человек, только в ипостаси человека-потребителя, делает то же самое, это называют признаком высокого уровня жизни.

Нигде эта дихотомия не видна так отчетливо, как в связи с использованием земли. Фермер рассматривается исключительно в качестве производителя, который должен всеми возможными способами снижать издержки и увеличивать эффективность, даже если тем самым он навредит здоровью почвы и красоте ландшафта, даже если конечным результатом будет обезлюдение земли и перенаселение городов. Сегодня есть такие владельцы масштабных фермерских хозяйств, плодоовощеводы и производители продуктов питания, которые и не подумают потреблять собственную продукцию. «К счастью, — говорят они, — у нас достаточно денег, чтобы позволить себе продукты, выращенные органически, без использования ядов». Когда их спрашивают, почему они сами не придерживаются органических методов и не избегают использования ядовитых веществ, они отвечают, что этого они позволить себе не могут. Одно дело — что может позволить себе человек-производитель, совсем другое — что может позволить себе человек потребитель. Но поскольку оба они — один и тот же человек, вопрос о том, что же в действительности человек (или общество) может себе позволить, вызывает нескончаемую путаницу.

Мы не сможем разобраться с этой путаницей до тех пор, пока будем рассматривать землю и населяющих ее существ исключительно как «факторы производства». Они, разумеется, являются-таки факторами производства, то есть средствами-для-целей, но это — второстепенное в их природе, а не основное. Прежде всего они — цели сами по себе; они — метаэкономичны, и когда мы утверждаем в качестве факта, что они в определенном смысле священны, это имеет рациональное оправдание. Человек не создавал их, и нет ничего рационального в том, чтобы относиться к тому, что мы не создали и не можем создать, а испортив, не можем воссоздать, в той же манере, в какой нам позволено относиться к тому, что мы создали сами.

Высшие животные имеют экономическую стоимость в силу своей полезности, но они имеют и метаэкономическую ценность сами по себе. Если у меня есть автомобиль — вещь, созданная людьми, то я вполне законно могу полагать, что наилучший способ использовать его, не заботясь о техническом обслуживании, — эксплуатировать, пока не выйдет из строя. Действительно, я рассчитал, что таков экономически наиболее целесообразный метод его использования. Если расчеты были правильны, то никто не может критиковать меня за то, что я ими руководствуюсь, ведь в созданной человеком вещи, такой как автомобиль, ничего священного нет. Но если у меня есть животное (пусть даже это всего-навсего курица или теленок) — живое, наделенное чувствами существо, могу ли я относиться к нему исключительно с точки зрения полезности? Могу ли я эксплуатировать его, пока оно не выйдет из строя?

Бесполезно пытаться ответить на такого рода вопросы с помощью научных методов. Это вопросы метафизики, а не точной науки. Уравнивать «автомобиль» и «животное» исходя из их полезности и не осознавать при этом наиболее основополагающего различия между ними, различия в «уровнях бытия» — метафизическое заблуждение, способное привести к тяжелейшим последствиям на практике. В наш век неверия мы с самодовольным презрением смотрим на священные формулы, с помощью которых религия помогала нашим предшественникам осознать значение метафизических истин. «И взял Господь Бог человека, [которого создал,] и поселил его в саду Едемском» — не для праздности, а для того «чтобы возделывать его и хранить его». И, кроме того, Он дал человеку владычество «над рыбами морскими [и над зверями,] и над птицами небесными, [и над всяким скотом, и над всею землею,] и над всяким животным, пресмыкающимся по земле». Когда Он создал «зверей земных по роду их, и скот по роду его, и всех гадов земных по роду их», то увидел, что это «хорошо». Но когда Он увидел все, что Он создал, всю биосферу, как мы сказали бы сегодня, то заметил, что это было «очень хорошо». Человеку, высшему из его созданий, было дано «владычество», а не право тиранить, разрушать и уничтожать. Бесполезно говорить о человеческом достоинстве, не принимая этого noblesse oblige. Всегда и во всех традициях для человека считалось ужасным и бесконечно опасным ставить себя в преступное отношение к животным, в особенности к издавна одомашненным. Ни в нашей истории, ни в чьей-либо еще, не было мудрецов или святых, которые были бы жестокими с животными или не видели в них ничего, кроме полезности. Зато бесчисленны истории и легенды, в которых святость, так же как и счастье, связывается с сердечной добротой к низшим созданиям.

Интересно заметить, что от имени науки современному человеку говорят, что он в действительности — не кто иной, как обезьяна без шерсти или даже случайное сцепление атомов. «Теперь, — говорит профессор Джошуа Ледерберг, — мы можем дать определение человека. По крайней мере, с точки зрения генотипа, он — шесть футов особой молекулярной последовательности атомов углерода, водорода, кислорода, азота и фосфора». Будучи столь «скромного» мнения о самом себе, еще «скромнее» современный человек думает о служащих его нуждам животных и относится к ним, как если бы они были машинами. Другие, менее искушенные люди (а может, менее развращенные?) выказывают иное отношение. X. Филдинг Холл, находясь в Бирме, сообщал:

Для него [бирманца] люди — это люди, животные — это животные, и люди стоят намного выше животных. Но из этого он не делает вывода, что превосходство человека разрешает ему убивать животных или дурно с ними обращаться. Все как раз наоборот. Именно потому, что человек стоит настолько выше животного, он может и должен проявлять по отношению к животным величайшую заботу, испытывать к ним величайшее сострадание и делать им добро всеми возможными способами. Девиз бирманца: noblesse oblige. Если ему и неведомы эти слова, то ведом их смысл [51] .

В Книге притчей Соломоновых мы читаем, что праведный печется и о жизни скота своего, сердце же нечестивых жестоко. Святой Фома Аквинский писал: «Очевидно, что если человек изъявляет сострадательную приязнь к животным, то он тем более предрасположен испытывать сострадание к другим людям». Никто не спрашивал, могли ли люди позволить себе жить согласно этим убеждениям. На уровне ценностей, целей-самих-по-себе, не существует такого вопроса — можно ли их «себе позволить»?

То, что можно сказать применительно к населяющим землю животным, можно равным образом — без намека на сентиментальность — сказать и применительно к самой земле. Хотя невежество и алчность вновь и вновь подрывали плодородие почвы до такой степени, что это приводило к краху целых цивилизаций, не существовало ни одного традиционного учения, в котором не осознавались бы метафизическая ценность и значение «щедрой земли». И там, где с этими учениями считались, целостным и здоровым становилось не только сельское хозяйство, но и все прочие элементы цивилизации. И наоборот, там, где люди воображали, что не могут «позволить себе» работать в сотрудничестве с природой, а не против нее, результатом становилась болезненность почвы, которая неизменно передавалась всем остальным элементам цивилизации.

В наше время главную опасность для почвы, а вместе с тем не только для сельского хозяйства, но и для цивилизации в целом, представляет та решимость, с которой городские люди применяют к сельскому хозяйству принципы промышленности. Не найти более показательного примера, иллюстрирующего эту тенденцию, чем пример доктора Сикко Л. Мансхольта, который, будучи вице-председателем Европейского экономического сообщества, начал осуществление «плана Мансхольта в европейском сельском хозяйстве». По его убеждению, фермеры — это «группа, которая до сих пор не восприняла стремительных изменений в обществе». Большинство из них должны оставить фермерство и превратиться в городских работников промышленности, потому что «заводские рабочие, те, кто занят на стройках, и те, кто выполняет административную работу, уже сейчас имеют пятидневную рабочую неделю и две недели отпуска в год. Скоро у них, возможно, будет четырехдневная рабочая неделя и четыре недели отпуска в год. А что же фермер? Он приговорен к семидневной рабочей неделе — ведь корову, за которой нужно ухаживать только пять дней в неделю, еще не изобрели — а отпусков у него нет вообще».

Соответственно, план Мансхольта состоит в том, чтобы как можно быстрее достичь, во-первых, объединения множества малых семейных ферм в крупные сельскохозяйственные единицы, управляемые по заводскому типу, и, во-вторых, максимального сокращения доли населения, занятой в сельском хозяйстве. Людям необходимо оказать поддержку, «которая откроет перед фермерами как старшего, так и младшего поколений возможности уйти из сельского хозяйства».

Как правило, обсуждая план Мансхольта, о сельском хозяйстве говорят как об одной из европейских «отраслей промышленности». Встает вопрос, действительно ли сельское хозяйство — отрасль промышленности, или же оно представляет собой нечто принципиально иное. Поскольку это вопрос метафизический, или, говоря иначе, метаэкономический, нет ничего удивительного в том, что экономисты его не поднимают.

Итак, основополагающий «принцип» сельского хозяйства состоит в том, что оно имеет дело с жизнью, то есть с живыми существами. Его продукты — результаты живых процессов, а его средства производства — живая почва. Кубический сантиметр живой почвы содержит миллиарды живых организмов, для исчерпывающего изучения которых потребовались бы способности, далеко превосходящие человеческие. В то же время основополагающий «принцип» современной промышленности состоит в том, что она имеет дело с технологиями, созданными человеком, сырьем для которых служат рукотворные неживые материалы. Идеал промышленности — устранение живых существ. Рукотворные материалы потому предпочтительны природным, что их можно изготовлять по шаблону, осуществляя идеально точный контроль качества. Рукотворные машины работают надежнее и предсказуемее, чем живые существа, такие как, например, люди. Идеал промышленности — устранить фактор живого, включая человеческий фактор, и отдать производственный процесс во власть машин. Альфред Норт Уайтхед определил жизнь как «выпад, направленный в адрес монотонного механизма вселенной». И мы могли бы определить современную промышленность как «выпад против непредсказуемости, непунктуальности, типичной непокорности и строптивости живой природы и в том числе человека».

Другими словами, не может быть сомнений в том, что основополагающие «принципы» сельского хозяйства и промышленности не просто несовместимы, но противоположны друг другу. Реальная жизнь полна трений, тут и там создаваемых несовместимостью в равной степени нужных противоположностей. Так же, как жизнь была бы бессмысленна, если бы не было смерти, и сельское хозяйство было бы бессмысленно, если бы не было промышленности. Но это не отменяет той истины, что сельское хозяйство первично, а промышленность вторична, а означает, что человеческая жизнь может продолжаться в отсутствие промышленности, но не в отсутствие сельского хозяйства. Однако человеческая жизнь на уровне цивилизации требует соблюдения баланса этих двух принципов. Но этот баланс неминуемо нарушается, когда люди не в состоянии осознать принципиального различия между сельским хозяйством и промышленностью (различие такое же огромное, как различие между жизнью и смертью) и пытаются обращаться с сельским хозяйством как с еще одной отраслью промышленности.

Разумеется, этот довод не нов. Группа экспертов с мировым именем лаконично сформулировала его в работе «Будущее европейского сельского хозяйства»:

Разные части света в зависимости от их климата, качества почвы и цен на рабочую силу имеют очень разные преимущества при производстве того или иного товара. Все страны выиграли бы от такого разделения труда, которое позволило бы каждой стране сосредоточиться на тех сельскохозяйственных операциях, которые в ее условиях наиболее производительны. Результатом стали бы как более высокий доход сельскохозяйственного сектора, так и более низкие издержки экономики в целом, в особенности промышленности. Нельзя найти фундаментального оправдания для сельскохозяйственного протекционизма [54] .

Будь это действительно так, оставалось бы совершенно непостижимым, почему сельскохозяйственный протекционизм был на протяжении всей истории скорее правилом, чем исключением. Почему в большинстве стран чаще всего не горят желанием получить столь соблазнительную награду за выполнение таких простых предписаний? Именно потому, что «сельскохозяйственные операции» затрагивают нечто большее, чем получение доходов и снижение издержек: они затрагивают взаимоотношения человека и природы как таковые, образ жизни общества в целом, здоровье, счастье и гармонию человека в той же мере, в какой и красоту его среды обитания. Поскольку всему этому в рассуждениях экспертов нет места, нет в них места и человеку — даже если эксперты и пытаются найти там для него место, так сказать, post factum, уверяя, что сообщество ответственно за «социальные последствия» принятой им политики. План Мансхольта, по мнению экспертов,

представляет собой смелую инициативу. Он основан на принятии фундаментального принципа: доходы от сельскохозяйственной деятельности только в том случае удастся сохранить на прежнем уровне, если сокращение численности населения, занятого в сельском хозяйстве, будет ускорено, и если фермы быстро достигнут экономически жизнеспособного размера... Сельское хозяйство, по крайней мере, в Европе, принципиальным образом ориентировано на пищевое производство... Хорошо известно, что по мере роста реального дохода спрос на пищу растет относительно медленно. Это ведет к тому, что совокупные доходы, получаемые в сельском хозяйстве, растут относительно медленно по сравнению с доходами в промышленности; поддержание равных темпов роста среднедушевого дохода возможно только в случае соответствующих темпов снижения числа занятых в сельском хозяйстве... Вывод, похоже, неизбежен: в условиях, характерных для иных развитых стран, для удовлетворения потребностей сообщества хватило бы и трети нынешних фермеров [55] .

Если мы, подобно самим экспертам, займем метафизическую позицию грубейшего материализма, для которого денежные издержки и денежные доходы — окончательные критерии и детерминанты человеческих действий, а живой мир имеет значение лишь в качестве карьеры для разработки, то возразить что-то на эти утверждения будет трудно.

Но существует и более широкий взгляд: земля — бесценный актив, а задача человека и вопрос его счастья — «возделывать и хранить» ее. Можно сказать, что, распоряжаясь землей, человек должен преследовать три цели: здоровье, красоту и постоянство. Достижение четвертой цели (и единственной, которую признают эксперты) — производительности — будет в этом случае практически побочным эффектом. Для грубого материалиста сельское хозяйство «принципиальным образом ориентировано на пищевое производство». Но в глазах сторонника более широкого взгляда, перед сельским хозяйством стоят по меньшей мере три задачи:

• поддерживать связь человека с живой природой, чрезвычайно уязвимой частью которой он был, есть и будет оставаться;

• очеловечивать и облагораживать людскую среду обитания в целом; и

• создавать продукты питания и прочие материалы, необходимые для достойной жизни.

Я не верю, что цивилизация, которая признает только третью задачу и решает ее с такой беспощадностью и насилием, не просто отрицает две другие задачи, но систематически противится их решению, имеет хоть какие-то шансы на длительное выживание. Сегодня мы гордимся тем, что доля людей, вовлеченных в сельское хозяйство, упала до очень низкого уровня и продолжает падать. Великобритания производит примерно 60% пищи, потребляемой ее жителями, тогда как только 3% ее работающего населения трудится на фермах. В Соединенных Штатах конца Первой мировой войны в сельском хозяйстве все еще было занято 27% всех рабочих (в конце Второй мировой — 14%). Оценки на 1971 год показывают цифру всего лишь 4,4%. Это снижение доли рабочих, вовлеченных в сельское хозяйство, обычно неразрывно связано с массовым оттоком населения из сельской местности и разрастанием городов. Но в то же время, как указывает Льюис Хербер,

психологическая, экономическая и биологическая стороны жизни в метрополиях находятся в кризисе. Миллионы ;. людей выражают свое осознание этого кризиса, голосуя, так сказать, «ногами»: они собирают пожитки и уезжают прочь. Те из них, кому не удается порвать все связи с метрополиями, по крайней мере, пытаются это сделать. Их попытка — показательный социальный симптом [56] .

Обитатель огромных современных городов, как утверждает г-н Хербер, находится в более изолированных условиях, чем его предки, жившие в сельской местности: «Городской человек современных метрополий достиг фактически беспрецедентного для человеческой истории уровня анонимности, социальной атомизации и духовной изоляции».

Что же ему остается? Он старается перебраться в пригород и превращается в человека, постоянно совершающего длинные поездки на работу в город и обратно. Поскольку деревенская культура потерпела кризис, деревенские люди спасаются бегством, покидая землю, а поскольку жизнь в метрополиях также терпит кризис, городские люди бегут из городов. «Никто — согласно доктору Мансхольту — не может позволить себе роскошь действовать экономически нецелесообразно», и в результате жизнь становится невыносимой для всех, кроме очень богатых.

Я согласен с г-ном Хербером в том, что «примирение человека с природой теперь не просто желательно — оно стало необходимостью». Ни туризм, ни осмотры достопримечательностей и прочие занятия досуга не помогут в деле этого примирения: оно возможно только при условии привнесения в структуру сельского хозяйства изменений, противоположных тем, которые предложил доктор Мансхольт и которые поддержали цитированные мною выше эксперты. Вместо поиска способов ускорить отток людей из сельского хозяйства, мы должны заняться развитием программ, которые помогут восстановить деревенскую культуру, сделать работу на земле (будь то с полным рабочим днем или на полставки) выгодной для большего количества людей, подчинить нашу деятельность на земле троякому идеалу здоровья, красоты и постоянства.

Текущая социальная структура сельского хозяйства, возникшая в результате масштабной механизации и значительной химизации (и обычно оправдываемая этими нововведениями), делает сохранение связи человека с живой природой невозможной. Вообще говоря, она поддерживает все самые опасные тенденции современности — насилие, отчуждение, разрушение окружающей среды. Здоровье, красота и постоянство едва ли вообще считаются заслуживающими обсуждения — и это еще один пример того пренебрежения человеческими ценностями (что означает пренебрежение и самим человеком), к которому неизбежно приводит идолопоклонничество экономизма.

Если «красота — это сияние истины», то сельское хозяйство не сможет выполнить свою вторую задачу, а именно очеловечить и облагородить людскую среду обитания в целом, пока полностью и беззаветно не присягнет на верность истинам, которые раскрывают перед нами природные живые процессы. Одна из них — это закон возврата, другая — разнообразие (которое противоречит всякого рода монокультурной специализации), еще одна — децентрализация: то или иное применение можно найти даже для не самых лучших ресурсов, которые в любом случае было бы нерационально перевозить на большие расстояния. Но ход вещей и советы экспертов направлены в противоположную сторону — в сторону индустриализации и деперсонализации сельского хозяйства, специализации, концентрации и любого расточения природных ресурсов, если только это обещает сэкономить труд.

В результате сельскохозяйственная деятельность человека отнюдь не очеловечивает и не облагораживает его среду обитания в целом, а напротив, последняя подгоняется под навевающие уныние стандарты и уродуется до безобразия.

Все это делается потому, что человек-производитель не может позволить себе «роскошь поступать экономически нецелесообразно», и поэтому не может заниматься производством самых необходимых «предметов роскоши», таких как красота, здоровье и постоянство, которых человек-потребитель страждет больше всего. Это стоило бы слишком много. И вот, чем богаче мы становимся, тем меньше мы можем «себе позволить». Вышеупомянутые эксперты подсчитали, что «бремя» субсидий сельскому хозяйству составляет для Сообщества Шести «около 3% валового национального продукта» — величина, по их словам, «далекая от такой, которой можно пренебречь». Учитывая, что темп роста валового национального продукта превышает 3%, можно было бы подумать, что вынести такое «бремя» нетрудно; но эксперты отмечают, что «национальные ресурсы предназначены, прежде всего, для индивидуального потребления, инвестирования и общественных услуг... Используя столь большую долю ресурсов для помощи гибнущим предприятиям, будь то сельскохозяйственным или промышленным, сообщество отказывает себе в возможности осуществить необходимые усовершенствования» в этих прочих областях.

Яснее и не скажешь. Если сельское хозяйство не окупается, то оно — всего лишь «гибнущее предприятие». С чего бы ему помогать? Никаких «необходимых усовершенствований» в отношении земли осуществить нельзя, а можно — только в отношении фермерского дохода: сократив количество фермеров. Такова философия городского человека, отчужденного от живой природы и выдвигающего собственную шкалу приоритетов, доказывая экономически, что мы не можем «позволить себе» никакую другую. На самом деле любое сообщество может позволить себе заботиться о своей земле и поддерживать ее здоровье и красоту на протяжении вечности. Это не представляет технических сложностей и не требует каких-то отсутствующих у нас знаний. Когда речь идет о выборе приоритетов, нет нужды консультироваться у экспертов-экономистов. Мы слишком много знаем об экологии, чтобы иметь оправдание за все злоупотребления, допускаемые нами при распоряжении землей и животными, при хранении и производстве продуктов питания и, наконец, за чрезмерную урбанизацию. Мы допускаем эти злоупотребления не из-за бедности (не потому что мы не можем позволить себе прекратить их), а из-за того, что как общество мы лишены прочного фундамента веры в какие-либо метаэкономические ценности. А когда нет такой веры, ее место занимает экономическое исчисление. Это совершенно неизбежно. Разве могло быть иначе? Природа, сказал кто-то, не терпит пустоты; и когда имеющееся «духовное пространство» не наполнено теми или иными высокими мотивами, оно обязательно будет заполнено чем-нибудь более низким — мелочным, недалеким и расчетливым отношением к жизни, рационализацией которого и становится экономическое исчисление.

У меня нет никаких сомнений в том, что бессердечное отношение к земле и населяющим ее животным — симптом и результат множества других наших качеств. Тех самых, которые вызывают в нас фанатичное стремление к быстрым переменам, благоговение перед техническими, организационными, химическими, биологическими и прочими новшествами, подталкивающими нас пустить их в ход задолго до того, как мы хотя бы приблизительно поймем их долгосрочные последствия. Простой вопрос о том, как мы относимся к земле, к самому драгоценному после человека нашему ресурсу, обращен к нашему образу жизни в целом; и понадобится коренным образом изменить нашу философию, если не сказать — религию, прежде, чем по-настоящему изменится наша политика в отношении земли. Вопрос не в том, что мы можем себе позволить, а в том, на что мы решаем тратить наши деньги. Если бы мы вновь благородно признали метаэкономические ценности, нашим ландшафтам вернулись бы здоровье и красота, а наши люди вновь обрели бы достоинство человека, который знает, что он выше животного, но никогда не забывает, что noblesse oblige.

 

VIII. Ресурсы для промышленности

Самое поразительное в современной промышленности — это то, как много она требует и как мало дает. Похоже, неэффективность современной промышленности превосходит обычное человеческое воображение и в результате остается незамеченной.

Несомненно, самая промышленно развитая страна сегодня — Соединенные Штаты Америки. Ее население насчитывает 207 миллионов человек, то есть 5,6% всего человечества. В ней проживают в среднем около 57 человек на квадратную милю (тогда как по миру в целом — более 70), и она целиком расположена в северной зоне умеренного климата, что позволяет называть ее одной из обширнейших редконаселенных областей мира. Было подсчитано, что если поместить все мировое население в границы Соединенных Штатов, плотность населения в этом случае будет всего лишь примерно такой же, как нынешняя плотность населения в Англии. Такое сравнение могут назвать «нечестным». Однако даже если взять Соединенное Королевство в целом, плотность его населения более чем в 10 раз выше, чем в Соединенных Штатах (а это означает, что более половины сегодняшнего населения мира могло бы разместиться в Соединенных Штатах прежде, чем плотности населения этой страны и нынешнего Соединенного Королевства сравнялись бы). А ведь во многих других индустриализованных странах плотность населения еще выше. Если взять Европу в целом (без учета СССР), то плотность ее населения — 242,7 человека на квадратную милю, или в 4,25 раза выше, чем в Соединенных Штатах. Таким образом, никак нельзя сказать, что Соединенные Штаты находятся в относительно невыгодном положении из-за слишком большого количества людей и слишком маленького пространства.

Точно так же нельзя сказать, что территория Соединенных Штатов обделена природными ресурсами. Наоборот, за всю человеческую историю не было открыто другой большой территории с такими же прекрасными и богатыми ресурсами. Это остается правдой и сегодня, несмотря на то, что за прошедшее время значительная часть этих ресурсов была разработана и уничтожена.

И тем не менее промышленная система Соединенных Штатов не в состоянии существовать за счет одних только внутренних ресурсов: чтобы обеспечивать себя нужным количеством сырья, ей пришлось опутать своими щупальцами весь земной шар. Ведь живущие в Соединенных Штатах 5,6% мирового населения для своей жизни нуждаются примерно в 40% мировых полезных ископаемых. Прогнозы на 10, 20 или 30 лет вперед всякий раз предсказывают одно и то же — дальнейший рост зависимости экономики Соединенных Штатов от поставок сырья и топлива извне. Например, по подсчетам Национального нефтяного совета к 1985 году Соединенные Штаты будут вынуждены импортировать 57% всей потребляемой ими нефти. Это означает, что нефтяной импорт США намного (на 800 миллионов тонн) превысит текущий совокупный нефтяной импорт Японии и Западной Европы из стран Африки и Ближнего Востока.

Промышленную систему, использующую 40% мировых полезных ископаемых для обеспечения менее 6% мирового населения, можно было бы назвать эффективной только в том случае, если бы она достигла поразительных успехов в делах человеческого счастья, благосостояния, культуры, мира и гармонии. Нет нужды подробно останавливаться на том факте, что американская система этого не делает. И нет ни малейших шансов, что она сделала бы это, если только достигла бы более высоких темпов роста производства, которые были бы связаны, как и полагается, с еще более значительной потребностью в конечных мировых ресурсах. Профессор Уолтер Хеллер, бывший председатель Совета экономических консультантов при президенте США, выразил мнение, которое, несомненно, разделяется большинством современных экономистов:

Нам нужен рост, чтобы претворить в жизнь чаяния нашей нации. У экономики с высоким ростом и с полной занятостью больше возможностей высвободить общественные и частные ресурсы для борьбы с шумовым загрязнением, с загрязнением земли, воздуха и воды, чем у экономики с низким ростом.

«Не могу, — говорит он, — представить себе успешную экономику без роста». Но если невозможно представить, чтобы экономика Соединенных Штатов была успешной без дальнейшего быстрого роста, и если ее рост зависит от способности забирать все больше ресурсов у остального мира, что же делать с теми 94,4% человечества, которые так далеко «позади» Америки?

Если для борьбы с загрязнением, которое, вроде бы, само по себе возникает из-за высокого роста, необходима экономика с высоким ростом, то можно ли надеяться однажды вырваться из этого удивительного круга? Так или иначе нужно ответить на вопрос о том, имеются ли на Земле адекватные ресурсы для дальнейшего развития промышленной системы, которая так много потребляет и так мало дает? Сегодня мы слышим голоса все большего количества людей, отвечающих отрицательно. Возможно, наибольшего внимания заслуживает мнение исследовательской группы Массачусетского технологического института (МТИ), опубликовавшей «Пределы роста», доклад по проекту Римского клуба «Сложное положение человечества». Доклад содержит, помимо прочего, любопытную таблицу известных мировых запасов. Она показывает, на сколько лет хватит известных мировых запасов при сохранении текущих мировых темпов потребления; на сколько лет известных мировых запасов хватит, если потребление продолжит расти экспоненциально; и на сколько лет запасов хватило бы в условиях растущего потребления, если бы эти запасы в 5 раз превосходили те, что известны сегодня. Все эти показатели приведены для 19 невозобновляемых природных ресурсов, жизненно необходимых для индустриальных обществ. Особенно интересна последняя колонка, в которой показана «Доля США от общемирового потребления ресурсов, в %»:

Только два или три из этих полезных ископаемых США производят в количествах, достаточных, чтобы покрыть собственное потребление. Подсчитав (при тех или иных предпосылках), когда будут исчерпаны запасы каждого из этих полезных ископаемых, авторы осторожно делают следующее заключение:

Учитывая нынешние темпы потребления ресурсов и их прогнозируемое ускорение, можно заключить, что подавляющее большинство невозобновляемых ресурсов, важных в настоящее время, через 100 лет будут чрезвычайно дорогостоящими.

Они уверены, что уже через короткое время современная промышленность, «крайне зависимая от системы международных соглашений с добывающими странами о поставке сырья», может столкнуться с кризисами неслыханных масштабов.

К сложному экономическому вопросу о судьбе различных отраслей промышленности, когда ресурсы один за другим станут непомерно дорогими, добавляется способный принимать непредсказуемые формы политический вопрос об отношениях между странами-производителями и странами-потребителями, когда географические территории, где сосредоточены оставшиеся ресурсы, станут более ограниченными. Недавняя национализация южноамериканских шахт и увенчавшиеся успехом ближневосточные инициативы по поднятию цен на нефть показывают, что политический вопрос может встать задолго до ультимативного экономического.

Множество скрупулезных гипотетических расчетов — важная, но едва ли неотъемлемая часть работы, проделанной группой из МТИ. В конце концов выводы, сделанные группой, следуют из принятых ею предпосылок, а достаточно совсем небольшой проницательности, чтобы понять, что бесконечный рост материального потребления в конечном мире невозможен. Не нужно в больших количествах изучать полезные ископаемые, тренды, контуры обратной связи, динамику систем и т.п., чтобы прийти к выводу, что времени осталось мало. Возможно, и был смысл в том, чтобы для получения результатов, к которым любой неглупый человек мог бы прийти, сделав пару расчетов на клочке бумаги, использовать компьютер — ведь современный мир верит в компьютеры и факты, презирая простоту. Но пытаться изгонять демонов руками Вельзевула, принца демонов, — опасная и обычно самоубийственная игра.

Ведь большинство ресурсов, которым группа из МТИ уделила столь пристальное внимание, к сути дела не относится. Возможность того, что они станут редкими и дорогостоящими, не представляет для современной промышленной системы большой угрозы. Кто знает, сколько их все еще залегает в земной коре, сколько удастся извлечь с применением все более изобретательных методов прежде, чем настанет пора говорить о глобальном истощении, сколько можно получить из океанских вод и сколько — путем переработки отходов производства. Действительно, нужда — мать изобретений, и вряд ли изобретательность промышленности и ее блестящей сторонницы — современной науки — будет побеждена так легко.

Скорее, для развития своих главных догадок, команде из МТИ стоило бы сосредоточиться на анализе того ресурса, доступность которого — условие доступа ко всем остальным и который нельзя использовать повторно. Речь идет об энергии.

В ряде предыдущих глав я уже упоминал об энергетической проблеме. Ее невозможно избежать. Ее важность невозможно переоценить — это центральная из всех проблем. Можно сказать, что энергия для механического мира — то же самое, что сознание для мира людей. Если исчезнет энергия, исчезнет всё.

До тех пор пока достаточное количество первичной энергии доступно по приемлемым ценам, трудности получения любых других первичных ресурсов можно преодолеть или обойти стороной. В то же время нехватка первичной энергии означала бы, что спрос на большинство прочих первичных продуктов сократился бы настолько, что вопрос об их нехватке, скорее всего, просто не возник бы.

Хотя эти основополагающие факты совершенно очевидны, они все еще не вполне осознаны. По-прежнему сохраняется (и поддерживается чрезмерной ориентацией современной экономики на количественные методы) тенденция рассматривать энергоснабжение как лишь одну из бесчисленных проблем. Именно таким был подход команды из МТИ. Ориентация на количественные методы до такой степени лишает нас качественного понимания, что мы перестаем осознавать даже качественный смысл «порядков величины». Это, кстати говоря, и есть одна из главных причин всеобщей неспособности смотреть на вещи реалистично при обсуждении перспектив энергоснабжения в современных индустриальных обществах. Например, люди говорят, что «уголь на исходе и будет заменен нефтью». Когда им указывают, что это будет означать быстрое истощение всех доказанных и прогнозируемых (то есть таких, которые еще предстоит открыть) запасов нефти, они вежливо парируют, что «мы стремительно приближаемся к ядерной эре», а значит, нет нужды беспокоиться о чем бы то ни было и меньше всего — о сохранении ископаемых топливных ресурсов. Национальные и интернациональные агентства, комитеты, научные группы и тому подобные организации проводят бесчисленные исследования, цель которых — с помощью великого множества изощренных вычислений показать, что спрос на западноевропейский уголь падает и будет продолжать падать так быстро, что главная проблема в том, как, не теряя времени, избавиться от углекопов. Вместо того чтобы взглянуть на общую ситуацию, которая была и остается в высшей степени предсказуемой, авторы этих исследований неизменно смотрят на ее бесчисленные составляющие, ни одна из которых не предсказуема в отрыве от остальных, поскольку нельзя понять части, пока не понято целое.

В пример можно привести обстоятельное исследование, проведенное Европейским объединением угля и стали в 1960-1961 годах. В отчете по нему можно было найти точный количественный ответ фактически на любой вопрос о судьбе топлива и энергии в странах ЕЭС до 1975 года, какой только мог прийти в голову. Вскоре после публикации этого отчета мне случилось написать на него отзыв, несколько отрывков из которого, пожалуй, будет уместно процитировать:

Может показаться изумительным уже то, что кто-то способен предсказать изменение заработной платы и производительности шахтеров на 15 лет вперед в своей собственной стране. Но еще изумительнее видеть, как этот кто-то предсказывает цены и тарифы на грузоперевозки американского угля. Американский уголь определенного качества, говорят нам, будет стоить около 14,5 долларов за тонну в 1970-м (включая стоимость доставки в североморский порт) и «немного больше» — в 1975 году. «Около 14,5 долларов», говорится в отчете, следует читать, как «что-то в пределах от 13,75 до 15,25»: предельная погрешность составляет 1,5 доллара, или 5%. [На самом деле по новым договорам, заключенным в октябре 1970 года, CIF [61] тонны американского угля в европейских портах вырос до 24-25 долларов!]

В свою очередь, цены на нефтяное топливо составят порядка 17-19 долларов за тонну, тогда как прогнозы в отношении природного газа и ядерной энергии разнятся. По мнению авторов, обладая этими (а также многими другими) «фактами», не составляет труда подсчитать, какое количество угля, добываемого в странах ЕЭС, будет конкурентоспособно в 1970 году. Ответ — «около 1 125 миллионов тонн, то есть немногим более половины от нынешних объемов добычи».

Сегодня стало модным считать, что иметь хоть какие, то цифры относительно будущего лучше, чем не иметь никаких. Нынешний метод получения цифр о неизвестном состоит в том, чтобы сделать догадку о тех или иных обстоятельствах — это называется «предпосылкой» — и с помощью изощренных вычислений вывести из нее прогноз. Такой прогноз преподносится затем как результат научного доказательства, как нечто, стоящее гораздо выше простого гадания. Эта практика губительна: все, к чему она может привести, — это колоссальнейшие ошибки планирования, ведь она предлагает фальшивый ответ там, где на самом деле требуется находчивое суждение. В рассматриваемом исследовании принимается огромное множество произвольных предпосылок, которые затем, так сказать, вводятся в счетную машину для получения «научного» результата. Было бы дешевле и, по правде говоря, честнее попросту предположить конечный результат [62] .

И действительно, «губительная практика» привела-таки к максимизации ошибок планирования. Производственные мощности западноевропейской угольной промышленности были фактически урезаны до половины своего прежнего объема — не только в ЕЭС, но и в Британии. За период между 1960-м и 1970-м годом зависимость ЕЭС от импортного топлива выросла с 30 до более 60%, а Соединенного Королевства — с 25 до 44%. Несмотря на то что были все возможности предсказать общую ситуацию, которая сложится в 1970-е годы и позднее, западноевропейские правительства, поддержанные подавляющим большинством экономистов, целенаправленно уничтожили почти половину угольной промышленности своих стран — как если бы уголь был не более чем одним из бесчисленных рыночных товаров, которые следует производить, пока это приносит прибыль, и списать в утиль, как только прибыль исчезнет. В ответ на вопрос, чем же заменить внутреннее углеснабжение в долгосрочной перспективе, раздавались уверения, что «в обозримом будущем» будет налажено снабжение другими видами топлива по низким ценам — уверения, не основанные ни на чем, кроме принятия желаемого за действительное.

Дело не в том, что было недостаточно информации, и не в том, что политики упускали из виду какие-то важные факты. Вовсе нет, знание текущей ситуации было совершенно адекватным, а оценки будущих трендов — совершенно здравыми и реалистичными. Но политики были неспособны сделать из того, что им было известно, правильные выводы. Аргументы тех, кто указывал на высокую вероятность серьезной нехватки энергии в ближайшем будущем, не принимались во внимание, не опровергались с помощью контраргументов, а просто игнорировались или высмеивались. Не требовалось большой проницательности, чтобы осознать, что, каким бы там ни было далекое будущее ядерной энергетики, на протяжении остатка столетия судьбу мировой промышленности будет определять нефть. Что можно было сказать о перспективах нефти 10 лет (или около того) назад? Приведу цитату из лекции, прочитанной в апреле 1961 года.

На попытки рассуждать о наличии сырой нефти в долгосрочной перспективе бросил тень тот факт, что 30-50 лет назад кто-то предсказал, что нефть совсем скоро должна иссякнуть, но, смотрите-ка, не иссякла. Удивительно, сколь многие люди воображают, будто, указав на чьи-то давние ошибки в предсказаниях, они каким-то образом доказывают, что нефть не иссякнет никогда, как бы стремительно не росла ее ежегодная добыча. Когда речь заходит о будущем энергоснабжении, равно как и об атомной энергии, многие умудряются занимать позицию бескрайнего оптимизма, совершенно невосприимчивого к доводам рассудка.

Я предпочитаю основываться на информации, исходящей от самих нефтяников. Они не говорят, что нефть иссякнет в скором времени. Наоборот, они утверждают, что большая часть нефти к сегодняшнему дню еще не обнаружена, и что во всем мире запасы нефти, издержки освоения которых не слишком велики, вполне могут , составлять что-то порядка 200 миллиардов тонн, то есть примерно в 200 раз больше текущей ежегодной мировой добычи. Мы знаем, что так называемые доказанные запасы нефти составляют в настоящее время около 40 миллиардов тонн. Разумеется, мы не станем впадать в элементарное заблуждение и думать, будто это вся нефть, какая только есть. Наоборот, мы с радостью готовы поверить, что в ближайшие несколько десятилетий будут открыты почти невообразимые дополнительные 160 миллиардов тонн нефтяных запасов. Почему почти невообразимые? Потому что, например, недавнее впечатляющее открытие крупных нефтяных залежей в Сахаре (которое заставило многих поверить, будто будущие перспективы нефтедобычи коренным образом изменились) едва ли хоть как-то повлияло бы на эту цифру. По сегодняшним оценкам экспертов, нефтяные месторождения Сахары могут в конечном счете принести до миллиарда тонн нефти. Впечатляющая цифра, если сравнить с ежегодным нефтяным потреблением, скажем, Франции, но совсем незначительная, если смотреть на нее как на долю от тех 160 миллиардов тонн, которые, как предполагается, будут открыты в обозримом будущем. Вот почему я сказал «почти невообразимые»: потому, что и вправду трудно вообразить 160 открытий, подобных открытию сахарской нефти. И тем не менее давайте предположим, что они могут (и будут) иметь место.

Таким образом, дело выглядит так, будто доказанных запасов нефти должно хватить на 40 лет, а всех запасов — на 200 лет, если, конечно, сохранится текущий уровень ее потребления. Но, к сожалению, уровень потребления не стоит на месте, а уже много лет растет на 6-7% в год [63] . Действительно, если бы этот рост остановился прямо сейчас, то о замене угля нефтью не могло быть и речи, и, похоже, все совершенно уверены в том, что потребление нефти — в мировом масштабе — будет расти прежними темпами. Индустриализация продолжает завоевывать мир, и основное топливо в ее локомотиве — это нефть. Неужели кто-то полагает, что этот процесс внезапно прекратится? Если нет, то, может быть, стоит потратить немного времени и посчитать, чисто арифметически, как долго он сможет продолжаться.

То, что я предлагаю, — не прогноз, а попросту пробный расчет или, как сказали бы инженеры, анализ выполнимости. Рост на 7% в год означает удвоение в течение десяти лет. Таким образом, в 1970 году мировое потребление нефти может составить 2 миллиарда тонн в год. [На самом деле, оно достигло 2,3 миллиарда тонн.] За десятилетие было бы добыто приблизительно 15 миллиардов тонн. Чтобы величина доказанных запасов сохранилась на уровне 40 миллиардов тонн, за это время нужно было бы доказать около 15 миллиардов тонн новых запасов нефти. Поскольку ежегодная добыча к этому времени удвоилась бы, общая величина доказанных запасов превзошла бы ее не в 40 раз, как сейчас, а только в 20. Нет ничего абсурдного или невозможного в подобном развитии событий. Но 10 лет — это очень короткий срок, когда речь идет о проблемах топливного снабжения. Поэтому давайте посмотрим еще на десятилетие вперед, в 1980 год. Если бы потребление нефти продолжило расти приблизительно на 7% ежегодно, то в 1980 году оно выросло бы примерно до 4 миллиардов тонн в год [64] . Общая добыча за второе десятилетие составила бы приблизительно 30 миллиардов тонн. Если бы мы хотели поддерживать объем доказанных запасов на уровне, дающем двадцатилетнюю «фору» (а немногие захотели бы делать большие вложения, не видя возможности получать отдачу от них в течение хотя бы 20 лет), то недостаточно было бы просто восполнить добычу 30 миллиардов тонн нефти. Нужно было бы к 1980 году иметь доказанные запасы нефти 80 миллиардов тонн (20 раз по 4 миллиарда). Таким образом, за второе десятилетие нужно было бы открыть не менее 70 миллиардов тонн новых запасов. Полагаю, уже эта цифра выглядит довольно-таки фантастической. Вдобавок, к этому времени мы уже израсходовали бы около 45 миллиардов из нашего изначального общего запаса в 200 миллиардов тонн. Оставшиеся 155 миллиардов тонн позволили бы поддерживать потребление нефти на уровне 1980 года в течение менее 40 лет. Не нужно дальнейших арифметических выкладок, чтобы понять, что после 1980 года продолжение быстрого роста стало бы фактически невозможным.

Итак, результаты нашего «анализа выполнимости» таковы: если оценки общих запасов нефти, опубликованные ведущими геологами-нефтяниками, хоть как-то соответствуют действительности, то нет сомнений, что в течение ближайших десяти лет нефтяная промышленность сможет поддерживать нынешний уровень роста; ее способность расти теми же темпами 20 лет вызывает серьезные сомнения; и почти наверняка она не сможет продолжать быстрый рост после 1980 года. В этот год или в один из ближайших мировое потребление топлива было бы выше, чем когда-либо прежде, и доказанные запасы нефти в абсолютном значении также достигли бы рекордных значений. Никто не говорит, что мировые нефтяные ресурсы подошли бы к концу, но к концу подошел бы рост нефтедобычи. Любопытно, что это уже произошло в США с природным газом. Его добыча достигла исторического пика, но соотношение текущей добычи и оставшихся запасов таково, что ее дальнейший рост может оказаться невозможным [65] .

Что касается Британии — высоко индустриализованной страны с высоким уровнем потребления нефти, но без внутренних источников снабжения — нефтяной кризис настанет в ней, не когда вся мировая нефть иссякнет, но когда мировое нефтяное снабжение перестанет расти. Если это произойдет примерно через 20 лет (как это было в наших пробных расчетах), когда индустриализация завоюет весь земной шар и в слаборазвитых странах проснется вкус к высокому уровню жизни, хотя и будет сохраняться тяжелейшая бедность, то что же еще станет результатом всего этого, как не напряженная, даже ожесточенная, борьба за нефтяное снабжение, борьба, в которой любая страна с большими потребностями и незначительными внутренними источниками снабжения окажется в очень слабом положении.

Если хотите, можете преобразовать пробный расчет, изменив базовые предпосылки пусть даже на 50%: вы увидите, что результаты не станут существенно иными. Если вам по душе крайний оптимизм, можете считать вполне вероятным, что точка максимального роста будет достигнута не к 1980 году, а несколькими годами позже. Какое это имеет значение? Мы или наши дети будем всего на несколько лет старше.

Все это означает, что National Coal Board, этому попечителю национальных угольных запасов, выпала важнейшая задача и величайшая ответственность — обеспечить щедрое предложение угля, когда грянет всемирная борьба за нефть. Но это будет невозможно, если компания допустит, чтобы угольная промышленность или существенная ее часть была ликвидирована из-за того, что нефть в силу всевозможных временных причин стала дешевой и доступной в изобилии...

В каком положении окажется уголь, скажем, в 1980 году? Все указывает на то, что спрос на уголь в этой стране будет выше, чем сейчас. Нефти все еще будет очень много, но необязательно достаточно для удовлетворения всех потребностей. Возможно, будет идти всемирная борьба за нефть, отражением которой, вероятно, станет чрезвычайный рост ее цен. Все мы должны надеяться, что National Coal Board сумеет в целости и сохранности провести свою промышленность сквозь предстоящие тяжелые годы и сохранит, насколько это возможно, способность добывать около 200 миллионов тонн угля в год. Даже если временами может казаться, что меньше угля и больше импортной нефти будет дешевле или удобнее для определенных лиц или для экономики в целом, национальную топливную политику должна определять долгосрочная перспектива. И эту долгосрочную перспективу нужно оценивать в свете таких всемирных тенденций, как индустриализация и рост населения. Показатели говорят, что к 1980 году у нас мировое население будет, по меньшей мере, на треть больше нынешнего, уровень промышленного производства — в два с половиной раза выше, чем сегодня, а использование топлива вырастет более чем вдвое. Чтобы позволить двукратное увеличение совокупного потребления топлива, будет необходимо увеличить добычу нефти вчетверо; удвоить получение гидроэлектроэнергии; сохранить добычу природного газа хотя бы на нынешнем уровне; добиться существенного вклада со стороны ядерной энергетики (хотя он все равно будет скромным) и добывать угля приблизительно на 20% больше, чем сейчас: Разумеется, за следующие 20 лет произойдет много событий, которые мы не можем предвидеть сегодня. Какие-то из них могут привести к увеличению потребности в угле, а какие-то — к снижению. Нельзя основывать принятие решений на непредвиденном или на том, чего предвидеть нельзя. Если наше сегодняшнее решение будет основано на том, что можно предвидеть сегодня, то это будет решение сохранить угольную промышленность, а не ликвидировать ее.. , [66]

Эти и многие другие предостережения, звучавшие на протяжении 1960-х годов, не только не были приняты во внимание, но и становились предметом насмешек и презрения — вплоть до наступления всеобщей топливной паники 1970 года. Каждое новое открытие нефти или природного газа, будь то в Сахаре, Нидерландах, Северном море или на Аляске, провозглашалось значительнейшим событием, «фундаментально меняющим все будущие перспективы», — как будто приведенный выше анализ не предполагал, что открытия огромных количеств нефти будут происходить каждый год.

Главное критическое замечание, которое сегодня можно высказать по поводу пробных расчетов 1961 года, состоит в том, все цифры немного занижены. События развивались даже быстрее, чем я ожидал 10 или 20 лет назад.

Даже сегодня прорицатели, не зная устали, вещают об отсутствии проблем. На протяжении 1960-х годов основная масса успокоительных заверений раздавалась из уст представителей нефтяных компаний, хотя цифры полностью опровергали их слова. И, когда половина производственных мощностей и намного больше половины промышленных запасов угля Западной Европы уничтожены, они сменили пластинку. Теперь нам говорили, что ОПЕК (Организация стран — экспортеров нефти) навсегда останется пустым сочетанием букв, потому что арабы никогда не смогут договориться друг с другом, не говоря о том, чтобы договориться с не-арабами; сегодня очевидно, что ОПЕК — крупнейшая картельная монополия, какую когда-либо видел свет. Нам говорили, что страны-экспортеры нефти так же сильно зависят от стран-импортеров, как и последние от первых; сегодня очевидно, что это не более, чем принятие желаемого за действительное, потому что нужда потребителей нефти столь велика, а их спрос столь неэластичен, что страны-экспортеры, действуя в унисон, могут увеличивать свою выручку таким нехитрым способом, как сокращение выпуска. Все еще находятся люди, говорящие, что если бы цены на нефть выросли слишком сильно (что бы это ни значило), то нефть потеряла бы покупателей, но совершенно очевидно, что для нефти нет готового заменителя, который мог бы занять ее место в существенных масштабах. Поэтому нефть, по большому счету, не может потерять покупателей.

Тем временем в нефтяных странах начинают осознавать — чтобы обеспечить население новыми источниками средств к существованию, одних только денег недостаточно. Чтобы создать такие источники, в дополнение к деньгам нужды огромные усилия и долгое время. Нефть — это «расходуемое имущество», и чем быстрее мы позволим ему израсходоваться, тем меньше останется у нас времени для создания нового фундамента экономического существования. Вывод очевиден: настоящий долгосрочный интерес как стран-экспортеров нефти, так и стран-импортеров состоит в том, чтобы продлить «срок жизни» нефти, насколько это возможно. Первым нужно время, чтобы сформировать альтернативные источники средств к существованию, а последним нужно время, чтобы приспособить свои зависимые от нефти экономики к ситуации, когда нефть будет дефицитной и очень дорогой, ситуации, которую абсолютно точно успеет застать большинство живущих сегодня. И для тех стран, и для других величайшую угрозу представляет продолжение быстрого роста добычи и потребления нефти по всему миру. Катастрофических тенденций на нефтяном фронте можно было бы избежать лишь в том случае, если было бы осознано фундаментальное созвучие долгосрочных интересов стран обеих групп и предприняты согласованные усилия по стабилизации и постепенному сокращению объемов ежегодно потребляемой нефти.

Что касается импортирующих стран, очевидно, что самый серьезный оборот проблема принимает для Западной Европы и Японии. Этим двум областям угрожает опасность оказаться в роли «отказополучателей» нефтяных импортов. Не нужно скрупулезных компьютерных исследований, чтобы установить этот безрадостный факт. До совсем недавнего времени Западная Европа жила в мире уютной иллюзии, что «мы вступаем в век бесконечной, дешевой энергии», а известные ученые, как и многие другие люди, выражали твердое убеждение в том, что в будущем «энергии на рынке будет с избытком». В Белой книге британского правительства по топливной политике, выпущенной в 1967 году, утверждалось, что

открытие природного газа в Северном море — важнейшее событие в истории развития британского энергоснабжения. По значимости оно идет сразу за становлением ядерной энергетики в качестве потенциального главного источника энергии. В будущие годы эти два со бытия приведут к фундаментальным изменениям характера спроса и предложения на рынке энергии.

Достаточно лишь сказать, что сегодня, по прошествии пяти лет, Британия зависима от импортной нефти больше, чем когда-либо. В отчете, представленном государственному секретарю по вопросам охраны окружающей среды в феврале 1972 года, глава, посвященная энергии, начинается словами:

Присылаемые нам данные вызывают глубокую озабоченность будущим энергетических ресурсов как в этой стране, так и в мире в целом. Оценки того, сколько времени пройдет, прежде чем ископаемые топлива будут исчерпаны, разнятся, но становится все яснее, что срок их жизни ограничен, и должны быть найдены удовлетворительные альтернативы. Зарождающиеся высокие потребности развивающихся стран, рост населения, темпы, которыми люди истощают источники энергии, не особо, видимо, задумываясь о последствиях, убежденность, что в будущем ресурсы будут доступны лишь ценой все возрастающих экономических издержек, опасности, которыми грозит ядерная энергетика — все эти факторы способствуют растущему беспокойству.

Жаль, что «растущее беспокойство» не дало о себе знать в 1960-е годы, на протяжении которых почти половина британской угольной промышленности была заброшена как «экономически нецелесообразная». Заброшенная однажды, она фактически стала потерянной навсегда — и вызывает изумление, что, несмотря на «растущее беспокойство», представители влиятельных кругов продолжают настаивать на закрытии шахт из «экономических» соображений.

 

IX. Ядерная энергия — спасение или проклятие?

[67]

Главной причиной причиной всеобщего спокойствия — ныне все менее заметного — по поводу будущего энергоснабжения, несомненно, было возникновение ядерной энергии, случившееся, как все думали, как раз вовремя. Люди мало заботились о том, чтобы понять, что представляла собой эта новая энергия. Она была в новинку, она была изумительна, она была прогрессом и, по обещаниям, она должна была стать дешевой. Раз уж рано или поздно понадобится новый источник энергии, почему бы не обзавестись им прямо сейчас?

Высказывание, приведенное ниже, было сделано шесть лет назад. В то время оно выглядело крайне неортодоксальным.

Религия экономики заставляет людей поклоняться быстрым переменам, не обращая внимания на тот элементарный трюизм, что изменение, которое не является бесспорным улучшением — сомнительная благодать. Бремя доказательства переложили на плечи тех, кто придерживается «экологической точки зрения»: пока они не предоставят свидетельства явного вреда человеку, изменения будут продолжаться. В противоположность этому здравый смысл говорит, что бремя доказательства должно лежать на плечах того, кто хочет ввести изменение: он должен показать, что оно не может иметь вредных последствий. Но это ведь заняло бы слишком много времени, а значит, было бы экономически нецелесообразно! На самом деле экология должна быть обязательным предметом изучения для всех экономистов, как профессионалов, так и любителей, и возможно, это позволило бы восстановить хотя бы толику равновесия. Ведь с точки зрения экологии «природной среде, сложившейся на протяжении миллионов лет, следует отдавать должное. Нельзя, просто «потыкав» наугад, усовершенствовать нечто, столь сложное как планета, населенная более чем полутора миллионами видов растений и животных, живущих вместе в состоянии более или менее сбалансированного равновесия, вновь и вновь используя все те же молекулы воздуха и почвы. Всякие изменения в сложном механизме предполагают некоторый риск и должны предприниматься только после тщательного изучения всех имеющихся фактов. Прежде чем изменения станут внедряться повсеместно, они должны быть опробованы в малых масштабах. Когда информация недостаточна, изменения должны придерживаться образца природных процессов, в пользу которых бесспорно свидетельствует то, что они поддерживают жизнь уже на протяжении очень долгого времени [68] .

Эти рассуждения шестилетней давности принимали далее следующий ход. Несомненно, что из всех изменений, привнесенных человеком в царство природы, масштабное ядерное деление — самое существенное и опасное. В результате ионизирующее излучение стало самым серьезным фактором загрязнения окружающей среды и величайшей угрозой выживанию человека на Земле. Внимание дилетантов, что не удивительно, было все это время приковано к атомной бомбе, однако есть хотя бы шанс, что она никогда больше не будет использована. Значительно опаснее для человечества может оказаться так называемое мирное использование атомной энергии. Вообще говоря, нет более яркого примера диктатуры экономики. Решения о том, строить ли привычные энергостанции, использующие уголь или нефть, или ядерные станции, принимаются исходя из экономических соображений и, возможно, немного — представлений о «социальных последствиях», которые может вызвать урезание угольной промышленности. Тот факт, что ядерное деление представляет собой невероятную, ни с чем не сравнимую и уникальную опасность для человеческой жизни, не учитывается ни в каких вычислениях и никогда не упоминается. Нигде в мире страховые агенты (люди, для которых оценивать угрозу — профессия) не желают страховать в пользу третьего лица ядерные станции, в результате чего понадобилось специальное законодательство, по которому государство берет значительную ответственность на себя. При этом угроза остается угрозой независимо от наличия или отсутствия страховки, но правительства и граждане до такой степени порабощены религией экономики, что, похоже, единственный вопрос, который их заботит — «выгодно ли это?»

И не было никакой нехватки в предупреждениях со стороны авторитетных лиц. Воздействия альфа-, бетта- и гамма-лучей на живую материю отлично изучены: радиационные частицы вонзаются в организм, словно пули, а наносимый ими урон зависит, главным образом, от дозировки и от того, какие клетки они поражают. Еще в 1927 году американский биолог Г.Дж. Мёллер опубликовал свое знаменитое исследование генетических мутаций, вызываемых бомбардировками рентгеновских лучей, а с начала 1930-х годов о генетической опасности излучения знают уже не только генетики. Совершенно ясно, что мы столкнулись с опасностью невиданного доселе «измерения», которая может угрожать не только тем, кто попадет под непосредственное воздействие радиации, но их потомству.

К новому «измерению» принадлежит и тот факт, что хотя в настоящий момент человек умеет создавать радиоактивные элементы (и делает это), получив их, он ничего не может сделать для снижения их радиоактивности. Как только радиации дан старт, нет ни химических реакций, ни физических воздействий, которые могли бы уменьшить ее интенсивность: только время справляется с этой задачей. Период полураспада углерода-14 составляет 5900 лет, то есть требуется почти 6000 лет, чтобы его первоначальная радиоактивность сократилась вдвое. Период полураспада стронция-90 — 28 лет. Но каким бы ни был период полураспада, некоторые виды излучения сохраняются почти бесконечно, и с этим ничего нельзя поделать — только попытаться спрятать радиоактивное в безопасном месте.

Но что будет безопасным местом, скажем, для огромных количеств радиоактивных отходов, создаваемых ядерными реакторами? На всей Земле не найти такого места. Одно время считали, что эти отходы можно сбрасывать в глубочайшие точки океанов, так как полагали, что на такой глубине не может существовать никакой жизни. Но с тех пор советские глубоководные исследования опровергли это предположение. Там, где имеется жизнь, радиоактивные вещества проникают в биологический круговорот. Планктон, водоросли и многие морские животные способны накапливать эти вещества, увеличивая их концентрацию в тысячу, а в некоторых случаях даже в миллион раз. По мере того как одни организмы поедают другие, радиоактивные материалы карабкаются вверх по лестнице жизни и находят дорогу назад к человеку.

До сих пор не было достигнуто никакого международного соглашения о захоронении отходов. Конференция Международного агентства по атомной энергии, прошедшая в ноябре 1959 года в Монако, завершилась разногласиями, главным образом, ввиду резких возражений, выдвинутых большинством стран против практикуемого Британией и США захоронения отходов в океанах. Отходы «высокого уровня активности» продолжают сбрасываться в море, тогда как массы так называемых отходов «среднего» и «низкого» уровней спускаются в реки или прямо в землю. Как лаконично сказано в отчете Комиссии по атомной энергии, жидкие отходы «медленно просачиваются в грунтовые воды, полностью или частично [sic!] оставляя свою радиоактивную составляющую в почве — чисто физически либо в виде химических соединений».

Разумеется, самыми массивными отходами будут вышедшие из употребления ядерные реакторы. Широко обсуждается тривиальный экономический вопрос о том, хватит ли их на 20-25 или 30 лет. Никто не обсуждает ту жизненно важную проблему, что их нельзя ни демонтировать, ни переместить, но придется оставить, возможно, на века, быть может, на тысячелетия, там, где они находятся сейчас: там они будут стоять и дальше, активно угрожая всякой жизни, молчаливо испуская радиацию в почву, воду и воздух. Никто еще не задумался о расположении этих дьявольских мельниц и об их количестве, которое будет неумолимо расти. Ни землетрясений, ни войн, ни гражданских волнений, ни массовых беспорядков, вроде тех, что захлестнули американские города, само собой разумеется, не произойдет. Вышедшие из употребления электростанции будут стоять, словно уродливые памятники нескромной вере человека, что отныне его не ждет ничего, кроме веков безмятежности, а еще — что будущее ничего не значит в сравнении с малейшим экономическим выигрышем в настоящем.

Тем временем ряд специально уполномоченных органов занимается определением «предельно допустимых концентраций» (ПДК) и «предельно допустимых уровней» (ПДУ) для различных радиоактивных элементов. ПДК выражает количество данного радиоактивного вещества, накопление которого в человеческом теле можно допустить. Но известно, что любое накопление радиации причиняет биологический ущерб. «Поскольку мы не знаем, можно ли полностью оправиться после этих воздействий, — сообщают исследователи Военно-морской радиологической лаборатории США, — нам приходится чисто произвольно решать, с каким количеством радиации мы готовы мириться. То есть то или иное значение "допустимого" или "приемлемого" — это результат не научного исследования, а административного решения». Едва ли можно удивляться, когда люди выдающегося ума и честности, такие как Альберт Швейцер, отказываются невозмутимо согласиться с подобными административными решениями: «Кто дал им на это право? Кто вообще вправе давать такое разрешение?» История этих решений, мягко говоря, вызывает тревогу. Около 12 лет назад Британский научный совет по медицине анонсировал, что

предельный допустимый уровень содержания стронция-90 в человеческом скелете, признанный Международной комиссией по радиационной защите, составляет 1000 микро-микрокюри на грамм кальция (что равняется 1000 стронциевых единиц). Но это предельный допустимый уровень для взрослых работников особых специальностей; но он неприемлем для населения в целом и для детей с их повышенной чувствительностью к радиации [79] .

Немногим позже ПДК стронция-90 для обычного населения был снижен на 90%, а потом еще на треть, составив, таким образом, 67 стронциевых единиц. Тем временем ПДК для рабочих ядерных станций был увеличен до 2000 стронциевых единиц.

Однако нужно остерегаться заблудиться в зарослях разногласий, выросших в этой области. Основное значение нужно придать тому факту, что, хотя к настоящему времени ядерная энергия используется лишь в статистически незначительных объемах, «мирное использование атомной энергии» уже привело к возникновению серьезных угроз, нависших не только над людьми, живущими сегодня, но и над будущими поколениями. Настоящий триумф ядерной энергии еще впереди, и его масштаб будет таков, что не каждый способен такое вообразить. Если он действительно настанет, то начнется непрерывный транспортный поток радиоактивных веществ с «высокорадиоактивных» химических заводов на ядерные станции и обратно; со станций — на заводы по переработке отходов, а оттуда — в точки их захоронения. Любая серьезная авария, во время производства или транспортировки,  будет грозить крупнейшей катастрофой, а уровень радиации по всему миру будет из поколения в поколение неумолимо расти. Если только все живущие ныне генетики не впадают в общее заблуждение, то столь же неумолимо, хотя, несомненно, с некоторым запаздыванием, будет расти число вредных мутаций. К.З. Морган, сотрудник лаборатории Оук-Ридж, подчеркивает, что ущерб может быть почти неуловимым и состоять в постепенном снижении разнообразных функций организма, таких как подвижность, фертильность и работа органов чувств. «Если малая доза оказывает хоть какой-то эффект на любой из стадий жизненного цикла, то постоянное облучение на таком уровне может наносить больший ущерб, чем единовременное получение крупной дозы... В конечном счете генетические повреждения и изменение уровня мутаций могут иметь место даже тогда, когда непосредственно наблюдаемое влияние на жизнеспособность подвергаемых радиации особей отсутствует».

Ведущие генетики предупредили нас, что следует сделать все возможное для избежания любого роста уровня мутаций. Ведущие медики потребовали, чтобы будущее ядерной энергетики зависело в первую очередь от результатов исследований в области радиационной биологии, которые еще очень далеки от завершения. Ведущие физики дали понять, что для решения проблемы будущего энергоснабжения (проблемы, которая отнюдь не стоит остро сегодня) следует опробовать «меры, куда менее героические, чем создание... ядерных реакторов». И в то же время ведущие специалисты по стратегическим и политическим проблемам предупредили нас, что нельзя будет надеяться предотвратить рост числа атомных бомб, если продолжится наращивание плутониевых мощностей, «столь эффектную отмашку для которого дал в своей речи от 8 декабря 1953 года, озаглавленной "Атом для мира", президент Эйзенхауэр».

Но все эти веские мнения не играют роли в дебатах о том, следует ли нам немедленно перейти к реализации крупной «второй ядерной программы» или еще какое-то время полагаться на привычные топлива, которые, каковы бы ни были доводы за или против них, не ставят нас перед лицом совершенно новых и, по общему признанию, непросчитываемых рисков — ни одно из них даже не упоминается. Спор, исход которого может иметь жизненно важные последствия для будущего людского рода, вертится исключительно вокруг проблемы извлечения непосредственной выгоды — как если бы два старьевщика пытались договориться об оптовой скидке.

В конце концов, что такое задымление воздуха в сравнении с загрязнением воды, воздуха и почвы ионизирующим излучением? Я ни в коем случае не пытаюсь приуменьшить зло, причиняемое обычным загрязнением воды и воздуха. Но мы должны осознать, что радиационное загрязнение — явление иного «измерения», зло несравненно большее, чем любое, которое человечество видело до сих пор. Можно даже спросить: какой смысл требовать чистоты воздуха, если этот воздух заполнен радиоактивными частицами? И даже если бы можно было оградить от этого воздух, какой в этом смысл, если отравлены почва и вода?

Даже экономист вполне мог бы задаться вопросом: какой смысл в экономическом прогрессе, в так называемом высоком уровне  жизни, когда Земля, единственная Земля, которая у нас есть, заражается веществами, которые могут вызвать пороки развития у наших детей и внуков? Неужели трагедия с талидомидом ничему нас не научила? Можем ли мы решать вопросы столь фундаментального характера, полагаясь на успокоительные заверения или увещевания официальных лиц, что «в отсутствие доказательства, что [та или иная инновация] причиняет какой-либо вред, было бы верхом безответственности поднимать публичную тревогу»? Можем ли мы решать их, попросту основываясь на подсчетах краткосрочной прибыли? Леонард Битон писал:

Можно было бы ожидать, что те, кто боится распространения ядерного оружия, будут делать все возможное, чтобы воспрепятствовать этим тенденциям; что Соединенные Штаты, Советский Союз и Британия потратят большие деньги на доказательство того, что, например, обычные топлива недооценены как источник энергии... В действительности же... последовали инициативы, которые следует считать одной из самых необъяснимых политических причуд в истории. Разве что социальный психолог мог бы надеяться объяснить, почему обладатели самого страшного оружия в истории стали содействовать распространению промышленной отрасли, необходимой для его создания... К счастью... ядерные реакторы все еще достаточно малочисленны [88] .

На самом деле своего рода объяснение дал выдающийся американский ядерный физик Э.М. Вайнберг: «Стремление людей доброй воли извлечь из положительных аспектов ядерной энергии как можно больше, — говорит он, — вполне понятно в свете того, сколь удручающи ее отрицательные аспекты». Но, кроме того, предупреждает он, «когда ученые-атомщики с таким оптимизмом пишут о своем влиянии на положение дел в мире, у них есть на то серьезные причины личного характера. Каждый из нас должен оправдать в собственных глазах свою преданность работе над орудием ядерного уничтожения (даже мы, работающие над реакторами, испытываем лишь немногим меньшее чувство вины, чем наши коллеги, имеющие дело с оружием)».

Казалось бы, инстинкт самосохранения должен был сделать нас невосприимчивыми к краснобайству ученых, спровоцированному чувством вины, или к бездоказательным обещаниям финансовых преимуществ. «Сейчас еще не поздно пересмотреть наши старые решения и принять новые, — сказал недавно один американский обозреватель. — На данный момент, по меньшей мере, выбор есть». Когда число радиоактивных объектов значительно вырастет, выбора больше не будет: мы не сможем решать, сохранить угрозу или нет.

Очевидно, что определенные научные и технические прорывы последних 30 лет вызвали и продолжают вызывать угрозы совершенно недопустимого характера. На Четвертой национальной конференции по вопросам рака, прошедшей в сентябре 1960 года в Америке, Лестер Бреслоу из Калифорнийского департамента здравоохранения доложил, что на западных рыбных фермах десятки тысяч особей форели неожиданно заболели раком печени. Он говорил о том, что

технические изменения, воздействующие на человеческую окружающую среду, вводятся столь быстро и неконтролируемо, что человеку просто чудом удается избегать эпидемий рака, вроде той, что поразила в этом году форель [91] .

Конечно, тот, кто говорит о таких вещах, может навлечь на себя обвинения в том, что он против науки, техники и прогресса. Поэтому позвольте мне в заключение сказать несколько слов о будущих научных исследованиях. Человек способен прожить без науки и техники не дольше, чем он способен прожить один на один с природой. Но что нуждается в тщательнейшем обдумывании, так это направление научных исследований. Мы не можем целиком оставить эту задачу ученым. Как говорил сам Эйнштейн, «почти все ученые полностью зависимы экономически», а «число ученых, обладающих чувством социальной ответственности, столь мало», что эти немногие не в состоянии задавать направление исследований. Приведенное изречение, без сомнения, применимо ко всем специалистам, а решение проблемы, следовательно, выпадает на долю интеллектуалов-любителей, людей вроде тех, из которых состоит Национальное общество чистого воздуха и прочие подобные общества, занятые сохранением окружающей среды. Они должны работать над общественным мнением, чтобы зависимые от него политики сбросили рабские оковы экономизма и уделили внимание действительно важным вещам. А что действительно важно, так это, как я уже говорил, направление исследований: они должны быть направлены к ненасилию, к гармоничному сотрудничеству с природой, а не к войне с ней, к не создающим шума, не энергозатратным, элегантным и экономичным решениям (таким, к которым обычно прибегает природа), а не к шумным, энергозатратным, жестоким, расточительным и топорным решениям нашей сегодняшней науки.

Продолжение научного прогресса в направлении все большего насилия, которое достигло кульминации в ядерном делении и теперь встает на путь ядерного синтеза — это кошмарная тенденция, грозящая уничтожением человека. Но такое направление вовсе не предопределено волей рока. Есть и другая возможность, животворящая и угодная жизни: сознательно исследовать и культивировать все относительно ненасильственные, гармоничные, органические методы сотрудничества с той огромной, чудесной, непостижимой системой Богом данной природы, частью которой мы являемся и которую мы, уж конечно, не создали сами.

Это утверждение, ставшее частью моей лекции, прочитанной в октябре 1967 года перед Национальным обществом чистого воздуха, было встречено чуткими аплодисментами, но впоследствии подверглось яростным нападкам со стороны представителей власти как «в высшей степени безответственное». Сообщают что, самое смешное замечание было сделано Ричардом Маршем, который на тот момент занимал пост министра энергетики Великобритании. Он счел необходимым сделать автору «выговор». Лекция, по его словам, была одним из наиболее странных и наименее полезных вкладов в текущую дискуссию о себестоимости ядерного и угольного топлива.

Но времена меняются. В отчете, представленном в феврале 1972 года государственному секретарю по вопросам охраны окружающей среды официально назначенной рабочей группой, изданном Офисом публичной информации Великобритании под заглавием «Загрязнение: досадная неприятность или кара свыше?», говорится о загрязнении:

Основные беспокойства связаны с будущим, причем, в международном контексте. Экономическое процветание мира, похоже, прочно привязано к ядерной энергии. В данный момент ядерная энергия дает лишь 1% от всего электричества, .вырабатываемого в мире. Если дела пойдут согласно нынешним планам, то к 2000 году эта цифра значительно превзойдет 30%, а каждый день в мире будет открываться что-то около двух новых 500-мегаваттных реакторов — то есть каждый величиной с тот, что находится в Тросфиниде, Сноудония [94] .

О радиоактивных отходах ядерных реакторов:

Причиной самых больших беспокойств по поводу будущего становится проблема хранения отходов, долгое время сохраняющих радиоактивность... Радиоактивность, в отличие от других загрязнителей, нельзя уничтожить... Поэтому нет альтернатив вечному хранению...

В Соединенном Королевстве стронций-90 в настоящее время хранят в жидком состоянии в больших баках из нержавеющей стали в Виндскейле, Камберленд. Их приходится непрерывно охлаждать с помощью воды, потому что иначе тепло от излучения поднимет температуру выше точки кипения. Нам придется охлаждать эти баки . еще много лет, даже если мы больше не будем строить ядерных реакторов. Но, учитывая ожидаемый в будущем значительный рост использования стронция-90, проблема может оказаться куда сложнее. Более того, ожидаемый переход на быстрые реакторы-бридеры еще больше усугубит ситуацию, поскольку такие реакторы производят большое количество радиоактивных веществ с очень долгими периодами полураспада.

В результате мы сознательно и намеренно накапливаем токсичные вещества, надеясь, что в дальнейшем у нас появится возможность избавиться от них. Мы поручаем будущим поколениям решение проблемы, подхода к которой не знаем сами.

Наконец, в отчете звучит ясное предостережение:

Очевидная опасность состоит в том, что человек может положить все яйца в ядерную корзину, прежде чем откроет, что решения не существует. В этом случае, средствами политики нас начали бы заставлять игнорировать угрозу, исходящую от радиации, и продолжать использовать уже построенные ядерные реакторы. Единственным благоразумным решением было бы замедлить осуществление ядерной программы до тех пор, пока мы не решим проблему захоронения отходов... Многие ответственные люди пошли бы еще дальше. Они считают, что нельзя строить новые ядерные реакторы, пока мы не знаем, как контролировать их отходы.

Но как же тогда удовлетворить неуклонно растущий спрос на энергию?

Поскольку планируемый спрос на электричество нельзя удовлетворить, не прибегая к ядерной энергии, человечество, полагают они, должно создать общества, в которых электричество и прочие формы энергии расходуются не столь расточительно. Более того, необходимость таких перемен представляется им неотложной.

Никаким процветанием нельзя оправдать накопление больших количеств высокотоксичных веществ, для которых никто не знает «безопасного места». Эти вещества будут создавать неисчислимые угрозы для всего сотворенного мира на протяжении исторических или даже геологических периодов. Делая так, мы совершаем преступление против самой жизни, преступление, неизмеримо более страшное, чем любое, когда-либо совершенное человеком. Идея, будто цивилизация может существовать за счет такого преступления — это этическое, духовное и метафизическое извращение. Придерживаться ее — вести экономические дела так, как будто люди действительно ничего не значат.

 

X. Техника с человеческим лицом

[95]

Современный мир был сформирован своей метафизикой, которая сформировала его образование, а последнее, в свою очередь, породило его науку и технику. Таким образом, не оглядываясь на метафизику и образование, можно сказать, что современный мир был сформирован техникой. Его бросает из одного кризиса в другой, всюду слышны предсказания катастрофы и, действительно, видны признаки расстройства.

Если то, что было сформировано техникой и продолжает формироваться ею, выглядит больным, то, возможно, не лишено мудрости предложение взглянуть на саму технику. Если мы чувствуем, что техника становится все бесчеловечнее, то не помешает задуматься над тем, можно ли заменить ее чем-то лучшим — техникой с человеческим лицом.

Как ни странно, техника, хотя и является произведением человека, развивается, как правило, согласно своим собственным законам и принципам, которые очень сильно отличаются от законов и принципов человеческой природы или живой природы в целом. Природа, скажем так, всегда знает, где и когда остановиться. Естественное прекращение роста — еще более великая тайна, чем естественный рост. В природе все в меру — будь то размер, скорость или насилие. В итоге система природы, частью которой является человек, имеет свойство уравновешиваться, упорядочиваться и очищаться самостоятельно. С техникой дела обстоят иначе, или, вернее сказать, иначе обстоят дела с человеком, над которым господствуют техника и специализация. Техника не знает самоограничивающего принципа, например, когда дело касается размера, скорости или насилия. Поэтому ей отказано в добродетелях самоуравновешиваемости, самоупорядочиваемости и самоочищаемости. Помещенная в тонкую систему природы, техника — а особенно супертехника современного мира — подобна инородному телу, и сегодня мы видим многочисленные признаки отторжения.

Внезапно, пусть и не совсем неожиданно, современный мир, сформированный техникой, оказывается ввергнутым в три кризиса одновременно. Во-первых, человеческая природа восстает против бесчеловечных технических, организационных и политических моделей, которые становятся для нее удушающими и изнуряющими. Во-вторых, живая окружающая среда, поддерживающая жизнь человека, стонет и корчится от боли, видны признаки ее частичного расстройства. В-третьих, любому, кто досконально знает предмет, очевидно, что набеги на мировые запасы невозобновляемых ресурсов, в частности ископаемых топлив, столь опустошительны, что уже в обозримом будущем маячат серьезные неприятности и фактическое истощение.

Каждый из этих трех кризисов может оказаться гибельным. Не знаю, какой из них может с наибольшей вероятностью стать прямой причиной. Однако совершенно ясно, что образ жизни, основанный на материализме, то есть на постоянной, безграничной экспансии в конечную окружающую среду, не может продолжаться долго, и что ожидаемая продолжительность такой жизни тем ниже, чем успешнее она достигает своих экспансионистских целей.

Если мы спросим, куда нас привело бурное развитие мировой промышленности на протяжении последней четверти века, то ответ окажется несколько разочаровывающим. Похоже, проблемы всюду возникают быстрее, чем решения. К богатым странам это, по-видимому, относится в такой же степени, как и к бедным. Опыт последних 25 лет не дает никаких оснований считать, что современная техника, какой мы ее знаем, действительно в силах помочь нам уменьшить мировую бедность, не говоря уже о проблеме безработицы, которая во многих так называемых развивающихся странах уже достигает отметок порядка 30%, а также во многих богатых странах грозит принять эпидемический характер. В любом случае очевидные, хотя и иллюзорные, успехи последних 25 лет повторить уже не удастся: троякий кризис, о котором я говорил, позаботится об этом. Поэтому нам было бы полезнее задать вопрос о технике: что она делает и что она должна делать? Можем ли мы создать технику, которая действительно поможет нам решить наши проблемы — технику с человеческим лицом?

Казалось бы, первоначальная задача техники — облегчить бремя работы, которое человек вынужден нести, чтобы остаться в живых и развить свой потенциал. Нетрудно увидеть, что с этой задачей техника справляется: достаточно взглянуть, как работает любой отдельный элемент машинного оборудования — компьютер, например, за секунды может сделать то, на что у клерков или даже математиков ушло бы очень много времени (если они вообще на это способны). Сложнее убедить себя в истинности этого простого высказывания, глядя на общества в целом. Когда я впервые путешествовал по миру, то, посещая как богатые страны, так и бедные, я почувствовал искушение сформулировать первый закон экономики так: «Количество реального досуга, которым располагает общество, в целом обратно пропорционально количеству трудосберегающего машинного оборудования, которое оно использует». Быть может, неплохая идея — предложить профессорам экономики включать это высказывание в свои экзаменационные билеты и просить своих учеников о нем порассуждать. Как бы то ни было свидетельства его истинности действительно очень веские. Поехав из беззаботной Англии, скажем, в Германию или Соединенные Штаты, вы увидите, что жизнь людей там гораздо напряженнее, чем здесь. А переместившись в страну вроде Бирмы, которая находится почти в самом низу рейтинга индустриального прогресса, вы обнаружите, что живущие там люди располагают огромным количеством самого настоящего личного досуга. Разумеется, поскольку к их услугам трудосберегающего оборудования гораздо меньше, чем к нашим, они «делают» гораздо меньше — но это уже другой вопрос. Факт в том, что их жизнь куда менее обременительна, чем наша.

Поэтому вопрос о том, что же на самом деле нам дает техника, стоит того, чтобы им заняться. Она явно очень сильно сокращает некоторые виды работы, увеличивая при этом работу других. Работа, которую современная техника сокращает или даже исключает успешнее всего, — это требующая навыков, производительная работа человеческих рук, выполняемая в соприкосновении с реальными материалами того или иного рода. В развитом индустриальном обществе такая работа стала чрезвычайно редкой, и заработать с ее помощью на достойную жизнь фактически невозможно. Быть может, именно этот факт стал виной значительной части современных неврозов: ведь человеческому существу, которое Фома Аквинский определил как существо с мозгом и руками, ничто не доставляет такого наслаждения, как творческое, полезное, производительное использование и рук, и мозга. Сегодня, чтобы достичь этого простого наслаждения, этой величайшей роскоши, человеку нужно быть богатым, нужно быть в состоянии позволить себе необходимое пространство и хорошие орудия, ему нужна удача, чтобы найти хорошего учителя и свободное время для обучения и практики. Вообще говоря, ему нужно быть настолько богатым, чтобы не нуждаться в профессии: ведь на самом деле таких профессий, удовлетворяющих всем этим условиям, очень мало.

То, до какой степени современная техника присвоила работу, принадлежавшую человеческим рукам, можно проиллюстрировать на следующем примере. Зададимся вопросом: какая доля «совокупного общественного времени» (то есть времени, которое мы имеем все вместе, по 24 часа в сутки каждый) затрачивается на реальное производство. Так называемой доходной деятельностью занято немногим менее половины всего населения страны. Лишь около трети от этой половины составляют непосредственные производители: шахтеры, строители, работники сельского хозяйства и промышленности. Я говорю именно о непосредственных производителях, а не о тех, кто говорит другим, что им делать, составляет отчеты о прошлом, планирует будущее или распределяет произведенное другими людьми. Иными словами, непосредственным производством занято немногим менее шестой части совокупного населения. В среднем каждый такой человек содержит, помимо себя, еще пятерых, из которых двое заняты доходной деятельностью, не относящейся к производству, и еще трое не заняты доходной деятельностью. Далее, принимая во внимание праздники, болезни и прочие причины для отсутствия, человек с полным рабочим днем тратит на работу около пятой части всего своего времени. Следовательно, доля совокупного общественного времени, затрачиваемого на непосредственное производство (в том узком смысле, в каком я использую этот термин) составляет, грубо говоря, одну пятую от одной трети от половины, то есть 3,5%. Остальные 96,5% «совокупного общественного времени» тратятся на прочие вещи, включая сон, еду, просмотр телевизора, выполнение работы, не связанной напрямую с производством, или просто более или менее гуманное убийство времени.

Хотя эти небольшие вычисления не нужно воспринимать слишком буквально, пример вполне адекватно позволяет показать, что позволила нам сделать техника, а именно: сократить количество времени, непосредственно затрачиваемого на производство в самом элементарном смысле, до такой крошечной доли от совокупного общественного времени, что эта доля становится совсем незаметной, что она теряет всякий вес, не говоря уже о престиже. Взглянув на индустриальное общество под таким углом, трудно удивляться, что престижем пользуются те, кто помогает заполнить оставшиеся 96,5% совокупного общественного времени, в первую очередь работники сферы развлечений, а также и те, кто выполняет, закон Паркинсона. По большому счету, студентов социологии можно было бы учить следующему: «Престиж, которым люди обладают в современном индустриальном обществе, изменяется обратно пропорционально степени их близости к непосредственному производству».

На то имеется следующая причина. Неизбежное следствие процесса сокращения времени, уходящего на производство, до 3,5% совокупного общественного времени состояло в том, что это время, перестало приносить человеку какое-либо нормальное удовольствие или удовлетворение. Фактически все реальное производство было превращено в бесчеловечную рутину, которая опустошает человека, а не обогащает. Кто-то сказал, что «мертвая материя покидает заводы улучшенной, тогда как люди претерпевают там унижение и деградацию».

Поэтому можно сказать, что современная техника лишила человека той работы, которой он наслаждается больше всего, работы творческой и полезной, работы руками и мозгами, и загрузила его работой отрывочного характера, большая часть которой ему вообще никакого наслаждения не приносит. Она приумножила количество людей, занятых работой, которая, если и способствует производству, то лишь косвенно, и значительная ее часть вообще не была бы нужна, будь техника чуть менее современной. Похоже, Карл Маркс в значительной мере предвидел это, когда писал: «они желают, чтобы производилось только "полезное", забывая, что производство слишком большого количества полезных вещей производит слишком много бесполезного населения». Особенно, добавим мы, когда процесс производства скучен и не приносит наслаждения. Все это подтверждает наше подозрение, что современная техника, характер ее развития в прошлом, настоящем и, предположительно, в будущем, все больше утрачивает человеческие черты, и что нам пошло бы на пользу произвести переучет и пересмотреть наши цели.

Производя переучет, мы можем сказать, что обладаем обширным запасом новых знаний, блестящими научными методиками для его дальнейшего расширения и колоссальным опытом его применения. Все эти знания в своем роде истинны. Эти истинные знания как таковые не принуждают нас ни к гигантизму, ни к сверхзвуковым скоростям и насилию в технике, ни к уничтожению работы, доставляющей человеку наслаждение. Способ, каким мы используем наши знания, — это лишь один из возможных способов их использовать, и сегодня становится все очевиднее, что способ этот лишен мудрости и разрушителен.

Как следует из приведенного выше примера, в нашем обществе время, напрямую посвященное производству, уже сокращено до примерно 3,3% от совокупного общественного времени, и все тенденции современного технического развития направлены на его дальнейшее асимптотическое сокращение до нуля. Представим, что мы поставили себе противоположную цель — увеличить его в 6 раз, так, чтобы примерно 20% совокупного общественного времени использовалось непосредственно для производства вещей с помощью рук, мозгов и, естественно, превосходных орудий. Невероятная мысль! Даже детям, даже старикам было бы позволено задействовать себя с пользой. Мы производили бы столько же, сколько сегодня, имея производительность в б раз ниже, чем сегодня. На каждое действие у нас было бы в 6 раз больше времени — достаточно, чтобы сделать его действительно хорошо, чтобы насладиться тем, чтобы получать по-настоящему качественный результат и даже для того, чтобы делать вещи прекрасными. Подумайте о терапевтической, об образовательной ценности настоящей работы. Никому больше не захотелось бы увеличивать количество школьных лет или снижать возраст выхода на пенсию, чтобы держать людей подальше от рынка труда. Каждый стал бы желанным помощником. Ныне редчайшая привилегия — возможность работать с пользой, творчески, собственными руками и мозгами, в удобное для себя время, своим темпом и располагая превосходными орудиями — стала бы доступной для всех. Означало ли бы это страшное увеличение продолжительности рабочего дня? Нет, люди, работающие таким образом, не знают разницы между работой и досугом. Когда они не спят, не едят или не решают немного побездельничать, они с охотой занимаются производительной деятельностью. Многие профессии, «кормящиеся» за счет накладных расходов, просто исчезли бы — предоставлю читателю самому назвать их. Уменьшилась бы потребность в бессмысленных развлечениях и прочих наркотиках, и, несомненно, значительно снизилось бы число заболеваний.

Можно было бы сказать, что это романтическая и утопичная картина. Вполне справедливо. Современное индустриальное общество лишено романтики и, уж точно, не утопично, ведь с ним-то мы и имеем дело в реальности. Но оно в очень большой беде и не подает надежд на выживание. Нам непременно придется иметь смелость мечтать, если мы хотим выжить сами и дать шанс на выживание нашим детям. Троякий кризис, о котором я говорил, никуда не денется, если мы будем просто продолжать в том же духе, что и раньше. Он будет усугубляться и закончится катастрофой, если мы не придем к новому образу жизни, совместимому с удовлетворением настоящих нужд человеческой природы, с сохранением здоровья живой природы вокруг нас и ресурсов, дарованных нам Землей.

Задача эта и вправду не из простых — не потому, что новый образ жизни, который отвечал бы этим важным требованиям и положениям, невозможно вообразить, а потому, что нынешнее потребительское общество подобно наркоману, для которого, сколь бы несчастным он себя не ощущал, крайне сложно слезть с иглы. С этой точки зрения (и несмотря на множество других умозаключений, которые можно привести), трудные дети Земли — это именно богатые общества, а не бедные.

Кажется чуть ли не милостью провидения, что мы, богатые страны, нашли в себе душевные силы хотя бы для того, чтобы обратить внимание на третий мир и попытаться уменьшить его бедность. Несмотря на разнородность мотивов и сохранение эксплуататорских практик, я считаю, что эта перемена во взглядах богачей, случившаяся совсем недавно, благородна. И она может спасти нас: ведь бедность бедных, в любом случае, лишает их возможности перенять нашу технику. Они, конечно, часто пытаются это сделать, а затем переживают страшные последствия этих попыток: массовую безработицу, массовую миграцию в большие города, упадок сельской местности и невыносимые социальные трения. На самом деле им нужно то же, что и нам, та самая вещь, о которой я веду речь, — техника иного рода, техника с человеческим лицом, которая, вместо того чтобы делать человеческие руки и мозги излишними, поможет им стать намного производительнее, чем когда-либо прежде.

Как сказал Ганди, чтобы помочь бедным нужно не массовое производство, а производство массами. Система массового производства, основанная на сложной, чрезвычайно капиталоемкой, требующей большого количества энергии и сберегающей человеческий труд технике, предполагает, что вы уже богаты, поскольку, чтобы создать и оборудовать одно-единственное рабочее место, нужны значительные капиталовложения. Система производства массами мобилизует бесценные ресурсы, которыми располагают человеческие существа, — их умные мозги и умелые руки — и снабжает их первоклассными орудиями. Техника, применяемая для массового производства, по своей сути насильственна, самоубийственна в силу своего подхода к невозобновляемым ресурсам и отупляюще воздействует на человека. Техника, с помощью которой производят массы, задействуя лучшее из современных знаний и накопленного опыта, способствует децентрализации, совместима с законами экологии, трепетно относится к редким ресурсам и предназначена служить человеческой личности, а не делать ее слугой машин. Я назвал ее промежуточной техникой, чтобы подчеркнуть, что она далеко превосходит примитивную технику прошлых веков, но в то же время намного проще, дешевле и доступнее, чем супертехника богатых. Ее можно также назвать техникой для самопомощи, или демократической техникой, или техникой народа. Это техника, доступ к которой может получить каждый, которая не закреплена за теми, кто уже богат и могущественен. Я рассмотрю ее подробнее в следующих главах.

Хотя мы и обладаем всеми нужными знаниями, нам, кроме того, требуется приложить систематические, творческие усилия, чтобы сделать использование такой техники реальностью, сделать так, чтобы она была на виду и имелась в наличии повсеместно. Мой опыт показывает, что вернуться к простоте и прямоте намного труднее, чем продвинуться в направлении еще большей сложности и изощренности. Увеличить сложность может любой третьесортный инженер или исследователь, но чтобы снова сделать вещи простыми, нужен талант к настоящим прозрениям. А эти прозрения не так-то легко наступают у людей, допустивших собственное отчуждение от настоящей, производительной работы и от самоуравновешивающейся природной системы, которая всегда безошибочно знает меру и границы. Любая деятельность, не знающая самоограничивающего принципа, идет от дьявола. В нашей работе с развивающимися странами мы вынуждены, по меньшей мере, осознавать ограничения, которые накладывает бедность, и эта работа может стать для нас всех полезной школой: подлинно пытаясь помочь другим, мы можем получить знания и опыт, которые пригодятся, чтобы помочь себе самим.

Полагаю, уже виден конфликт подходов, которые будут определять наше будущее. С одной стороны я вижу людей, считающих, что с нашим трояким кризисом можно справиться текущими методами, если применять их еще упорнее, — я называю их бегущими без оглядки. С другой стороны стоят люди, ищущие нового образа жизни, пытающиеся вернуться к некоторым основным истинам о человеке и его мире, — я называю их идущими домой. Давайте допустим, что бегущие без оглядки, подобно дьяволу, имеют в распоряжении все лучшие мелодии или, по крайней мере, самые известные и популярные. Вы не можете стоять на месте, потому что, говорят они, стоять на месте, значит идти ко дну; вы должны идти вперед; в современной технике нет ничего плохого, кроме того, что она еще не доведена до совершенства — давайте же сделаем ее совершенной. Доктора Сикко Мансхольта, одного из самых выдающихся руководителей Европейского экономического сообщества, можно цитировать как типичного представителя этой группы: «Больше, дальше, быстрее, богаче — таков девиз сегодняшнего общества». По его мнению, мы должны помочь людям приспособиться, «поскольку альтернативного пути нет». Это рассуждение типично для бегущих без оглядки, которые говорят почти в том же тоне, что Великий Инквизитор Достоевского: «Зачем же ты пришел нам мешать?» Они указывают на взрывной рост населения и на возможность всемирного голода. Естественно, мы не должны быть малодушными — надо смотреть только вперед. Если люди начнут протестовать и восставать, нам понадобится более многочисленная и хорошо оснащенная полиция. Если беды коснутся окружающей среды, нам понадобятся более строгие законы о загрязнении и скорейший экономический рост, чтобы оплачивать меры по предотвращению загрязнения. Если начнутся проблемы с природными ресурсами, мы перейдем на синтетические, если начнутся проблемы с ископаемыми топливами, мы перейдем с реакторов на медленных нейтронах к быстрым, к реакторам-бридерам и от деления ядра к ядерному синтезу. Нет неразрешимых проблем. Лозунги бегущих без оглядки каждый день врываются на первые полосы газет с одним и тем же посланием: «Прорыв совершил — кризис отложил!»

А что же другая сторона? Ее составляют люди, глубоко убежденные, что техническое развитие приняло плохой оборот, и что его направление необходимо изменить. Разумеется, термин «идущий домой» имеет религиозные коннотации. Ведь нужна большая смелость, чтобы сказать «нет» моде и соблазнам нашего века и задаться вопросом об исходных предпосылках цивилизации, которой, казалось бы, суждено завоевать весь мир; только глубинные убеждения могут дать требуемую силу. Если бы ее дал простой страх перед будущим, она, по-видимому, исчезла бы в решающий момент. У настоящего идущего домой не самые лучшие мелодии, зато у него самые страстные тексты, не уступающие госпелам. Для него нет более лаконичного изложения ситуации, в которой он оказался, в которой мы все оказались, чем притча о блудном сыне. Как ни странно, в Нагорной проповеди даны достаточно точные указания по поводу того, как прийти к мировоззрению, которое могло бы привести нас к Экономике Выживания:

• Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное.

• Блаженны плачущие, ибо они утешатся.

• Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю.

• Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся.

• Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими.

Может показаться, что, связывая эти заповеди блаженства с проблемами техники и экономики, мы делаем чересчур смелое заявление. Но не может ли быть такого, что мы именно потому и оказались в беде, что так долго не могли установить эту связь? Нетрудно разглядеть, что эти заповеди могут значить для нас сегодня:

• Мы бедные, а не полубоги.

• Нам есть о чем плакать, и мы вовсе не вступаем в золотой век. Наш подход должен быть основан на кротости, на духе ненасилия. Малое прекрасно.

• Мы должны заботиться о справедливости и правде.

• Все это, и только это, позволит нам стать миротворцами.

Представление о человеке, на котором основываются идущие домой, отлично от того, которое мотивирует бегущих без оглядки. Утверждение, что последние верят в «рост», а первые — нет, было бы слишком поверхностным. В известном смысле все верят в рост, и это правильно, ведь рост — неотъемлемая характеристика жизни. Однако все дело в том, чтобы дать идее роста качественное определение: ведь всегда найдется множество того, что должно расти, и множество того, что должно уменьшаться.

Столь же поверхностным было бы утверждение, что идущие домой не верят в прогресс, который тоже можно назвать неотъемлемой характеристикой всякой жизни. Все дело в том, чтобы определить, что же составляет прогресс. И идущие домой убеждены, что направление, в котором, пренебрегая всеми законами природной гармонии, двинулась и продолжает двигаться современная техника (в сторону непрекращающегося увеличения размеров и скоростей, в сторону ужесточения насилия), противоположно прогрессу. Отсюда призыв к тому, чтобы произвести переучет и найти новые ориентиры. Переучет показывает, что мы в данный момент занимаемся уничтожением фундамента собственного существования. Что касается смены ориентиров, она основана на том, чтобы вспомнить, в чем на самом деле состоит человеческая жизнь.

Так или иначе каждому придется занять одну из сторон в этом великом столкновении. «Оставить этот вопрос экспертам» означает занять сторону бегущих без оглядки. Сегодня основное содержание политики — это экономика, а основное содержание экономики — техника. Если политику нельзя оставить экспертам, то экономику и технику — тоже.

Основания для надежды дает тот факт, что простые люди часто способы смотреть на вещи более широко и «гуманистически», чем обычно это делают эксперты. Сила простых людей, которые сегодня ощущают себя совершенно бессильными, состоит не в том, чтобы открывать новые направления деятельности, а в том, чтобы отдавать свою поддержку и симпатии группам меньшинств, которые их уже открыли. Приведу два примера, уместных в связи с обсуждаемой темой. Один относится к сельскому хозяйству, которое по-прежнему остается самой грандиозной деятельностью человека на Земле, а другой — к промышленной технике.

Современное сельское хозяйство делает ставку на внесение в почву, в состав удобрений для растений и в корм для животных все больших количеств химических продуктов, длительное влияние которых на плодородие и здоровье почвы вызывает серьезнейшие опасения. Людям, разделяющим такие опасения, обычно возражают, что стоит выбор между «отравой и голодом». Во многих странах есть очень успешные фермеры, которые не прибегают к подобным химикатам — здоровье и плодородие их почвы не вызывает никаких сомнений. В течение последних 25 лет частная добровольная организация — британская Ассоциация почвы (Soil Association) — занимается изучением взаимосвязи жизни почвы, растений, животных и человека, предпринимает и поддерживает соответствующие исследования и старается информировать общественность обо всем новом в данной области. Ни упомянутые успешные фермеры, ни Ассоциация почвы не сумели заручиться официальной поддержкой или признанием. Обычно от них отмахиваются, называя «навозными чудаками», ведь они явно в стороне от основного течения современного технического прогресса. Их методы отмечены печатью ненасилия и смирения перед лицом бесконечно тонкой системы природной гармонии, что противоречит образу жизни современного мира. Но, возможно, если мы осознаем, что современный образ жизни создает для нас смертельную угрозу, то найдем в себе душевные силы поддержать этих первопроходцев и даже присоединиться к ним, а не игнорировать их и высмеивать.

В сфере промышленности действует Группа развития промежуточной техники. Она занимается систематическими исследованиями того, как помочь людям достигнуть независимости и самодостаточности. Ее работа нацелена в первую очередь на техническую помощь странам третьего мира, но результаты этой работы привлекают все больше внимания и со стороны тех, кого беспокоит будущее богатых обществ. Ведь эти результаты показывают, что промежуточная техника, техника с человеческим лицом, действительно возможна, что она жизнеспособна и что она вновь включает в технический процесс человеческое существо с его умелыми руками и творческими мозгами. Она служит не массовому производству, а производству массами. Это, как и Ассоциация почвы, частная добровольная организация, существующая за счет общественного финансирования.

Я не сомневаюсь, что техническое развитие можно пустить в новом направлении — в направлении, которое приведет технику обратно к настоящим нуждам человека, то есть, помимо прочего, к человеческим размерам. Человек мал, и, следовательно, малое прекрасно. Стремиться к гигантизму значит стремиться к саморазрушению. И какова же цена смены ориентиров? Напомним себе, что подсчитывать цену выживания — извращение. Без сомнения, когда результат стоит того, цена должна быть уплачена. Чтобы сменить направление развития техники, заставив ее служить человеку, а не уничтожать его, нужно в первую очередь использовать силу воображения и отринуть страх.