Высоко-высоко в голубом небе смеялось солнце, в ущельях Дчаланского нагорья и в голубом Генисаретском озере, покрывая его дикими пенистыми волнами, ревела буря. Мощная, словно исполненная руками исполинов, музыка бури разбивалась о скалы у входа в глубокую пещеру и колебала воздух мягкими звуками, подобными аккордам далекой арфы; звуки эти смешивались с тихим пением молодой женщины, сидевшей в глубине пещеры у очага; она смотрела на слабое пламя большими синими глазами; ее хрупкое стройное тело облачено было в длинную белую одежду, напоминающую одежды египетских жриц Изиды. По плечам девушки рассыпались блестящие, как серебро, волосы; было странно видеть у берегов Галилейского моря девушку северных германских лесов.

Ее пение вдруг оборвалось и перешло в рыдание. Из угла пещеры к ней бросился одетый в лохмотья карлик.

– Мероэ плачет? – спросил он нежно, и чувство глубокой любви в его покрасневших глазах делало его безобразное лицо почти красивым.

– Мероэ есть хочет, – жалобно ответила девушка. Она говорила детским голосом, и дикие безумные глаза ее имели то же детское выражение.

Карлик Габба обращался с Мероэ, как с ребенком; он ласково гладил ее по волосам и уговаривал ее; когда это не помогало, он приносил ей пестрые раковины и блестящие камни, тогда Мероэ успокаивалась, смеялась, как ребенок, и весело хлопала в ладоши.

Безумие, овладевшее ею после жертвоприношения на Кармеле, прошло; но вместо этого она впала в детство, и все-таки Габба не терял надежды на ее выздоровление. Только это оживляло его безрадостную, тяжелую жизнь.

Их, как диких зверей, гнали отовсюду. Странный, безумный вид Мероэ и уродство Габбы возбуждали суеверный страх. Никто не давал им приюта, не хотел им помочь. Наконец карлик нашел эту пещеру. Редко заходили странники в это мрачное ущелье, столь отличное от плодородной Генисаретской долины; вход в пещеру Габба заложил камнями, чтобы никто не мог догадаться, проходя мимо, что здесь человеческое жилье. Днем Габба никогда не оставлял Мероэ, а ночью пробирался, как дикий зверь, в генисаретские сады и воровал там фиги, виноград и дыни, а с полей – пшеницу и ячмень; когда счастье ему улыбалось, он прокрадывался в хижины рыбаков или к пастухам и добывал для Мероэ рыбы и молока.

Он любил Мероэ такой исключительной, кроткой и преданной любовью, какой может любить только отверженный всеми людьми человек. Для него Мероэ была всем – Богом, родиной, семьей; он надеялся, что настанет блаженное время, когда она начнет понимать его и тогда его озарит луч ее солнцеподобного существа. Он был почти счастлив, живя с Мероэ в пещере. Война, бушевавшая вокруг Генисарета, не доходила сюда. Только пламя горящих городов и деревень, освещавшее ему путь ночью, было знаком римских побед. Почти на его глазах битва на озере между иудеями и римлянами закончилась падением Тарихеи. Но он равнодушно смотрел на сражавшихся. Что ему за дело до человеческих распрей!

Он возвратился после обычной своей вылазки и приготовил для Мероэ, заснувшей над своими камешками и раковинками, ячменную кашу и кусок дыни. Вдруг насторожился и стал прислушиваться. Чьи-то голоса раздавались совсем рядом с пещерой – голоса мужчин. Весь дрожа, он бросился к выходу из пещеры и выглянул из нее, но выступ утеса загораживал ему обзор. Он решил выйти из пещеры. Пробравшись к краю каменной насыпи, он осторожно выглянул из-за нее и посмотрел вниз.

Под ним, на маленькой горной поляне, свободной от камней, лежал молодой человек, растянувшись на чахлой траве; его благородное лицо было бледно и измождено, глаза глубоко запали, губы жадно раскрылись; он лежал, не двигаясь; только его прозрачные бледные руки, дрожа, касались травы.

– Не заботься обо мне, друг мой, – услышал Габба его шепот; страдальческая улыбка пробежала по изможденным чертам юноши, когда он обратился с этими словами к человеку с рыжеватыми волосами и бородой. Он старался поднять и удобнее положить голову юноши.

– Ты бы еще один раз сделал над собой усилие, – сказал он. – Пещера, куда я хочу тебя отвести, здесь поблизости; я отлично помню это место со времени одного похода Иосифа бен Матия; мы преследовали разбойников и как раз здесь, на этой горной поляне, они сделали последнюю попытку отбиться: ни одному из них не удалось спастись; их женщины тогда бросались со скал, чтобы умереть вместе со своими мужьями.

Лицо лежащего стало грустным.

– Кровь и смерть, куда ни взглянуть, кого ни послушать. Несчастная родина! Нет, оставь меня, уходи, пока не будет слишком поздно. Разве ты не знаешь, что на мне тяготеет проклятие.

– Ты рано приходишь в отчаяние, – сказал рыжий. – Иерусалим еще не сдался.

Юноша печально улыбнулся.

– У меня нет больше сил – я ни на что не годен. Все, что было во мне, вся сила моя осталась у той, которая умерла; я должен следовать за ней, поэтому…

Голос его перешел в невнятный шепот, и глаза закрылись. Лицо покрылось смертельной бледностью.

Рыжий наклонился, приподнимая несчастного юношу, но глаза его оставались закрытыми, голова беспомощно свесилась.

Габба услышал слова рыжего: где взять воды смочить ему губы. Но не двинулся с места, хотя в душе его страх боролся с жалостью. Рыжий, очевидно, знал про пещеру – если Габба покажется, то рыжий поймет, что пещера обитаема и заставит пустить его туда с умирающим юношей. Если же он не покажется, то юноша умрет. Но разве самого Габбу не гнали отовсюду? Кто протягивал ему руку помощи? Теперь дело идет о безопасности Мероэ Пусть умрет беглец, лишь бы отвратить опасность от Мероэ.

Габба осторожно поднялся, чтобы прокрасться обратно в пещеру, но он вдруг весь задрожал – Мероэ стояла пред ним.

Она проснулась в его отсутствие; луч света, проникавший через незакрытую щель, привлек ее. Она вышла из пещеры и очутилась около Габбы, не видя его и радуясь, что ветер развевает ее волосы и освежает лицо. Габба не двигался и не подавал голоса Если Мероэ заметит его, она заговорит и люди внизу обратят на них внимание. Но она стояла неподвижно. Ветер затих так же неожиданно, как поднялся. Светлая синева неба засияла по-прежнему, солнечный луч упал на горную поляну и заиграл на блестящем поясе рыжего. Мероэ громко засмеялась, захлопала в ладоши и закричала ликующим голосом:

– Золото, золото!

Рыжеволосый взглянул наверх и замер.

– Фрея! – пробормотал он. – Неужели это твой божественный образ носится над галилейскими горами.

Охваченный трепетом он поднял руки и стал шептать какие-то слова. Габбе они показались странно знакомыми. Когда Мероэ попала в дом Базилида в Риме, она говорила что-то похожее.

Мероэ, подавшись вперед, стала прислушиваться. В глазах ее промелькнули медленно возвращающиеся воспоминания, и она стала отвечать такими же странными словами.

В следующую минуту рыжеволосый очутился наверху рядом с девушкой и Габбой.

– Кто бы ты ни был, – сказал он с мольбой в голосе, – ты не откажешь уставшим и гонимым путникам в приюте и пище на одну ночь. Я пришел к тебе с миром и прошу помощи для изнемогающего друга. Грозные парки обрежут нить его жизни, если ты не сжалишься над ним.

Габба взглянул на него и тихо сказал:

– Могу ли я доверять тебе, когда теперь брат не доверяет брату и отец сыну.

Вместо ответа рыжеволосый вынул меч и кинжал из-за пояса и бросил перед Габбой на камни.

– Клянусь тебе памятью моих родителей, я уйду, когда ты потребуешь. Спаси только несчастного юношу. Я Хлодомар и служил некогда Иосифу бен Матия, галилейскому наместнику; теперь я никому не служу и не хочу воевать. А этот юноша Регуэль, сын Иоанна из Гишалы, знаменитого мужа в Галилее. Поверь, могущественный отец вознаградит тебя за помощь, оказанную сыну.

– Теперь я вспомнил тебя, – сказал Габба. Я видел тебя у царя Агриппы. Я тоже служил ему прежде; я Габба, царский шут. Как и ты, я принужден спасаться от преследований; хотя я много раз испытал измену, но все-таки поверю тебе. Да разве бы я мог, – заключил он с грустной улыбкой, – противиться тебе. Если бы ты захотел, то и без оружия легко мог бы свалить меня с ног и войти в мое убежище. Неси же туда твоего спутника. Пусть то, что принадлежит Габбе, будет и твоим.

– А эта девушка? – спросил Хлодомар, показывая на Мероэ, которая села на землю и играла блестящей рукоятью меча.

– Божий дух парит над ней! – торжественно сказал Габба.

Хлодомар поклонился с благоговением. Он разделял веру своего народа в то, что устами безумных говорит Бог.

* * *

Раздоры в Иерусалиме все более обострялись. Взаимные обвинения становились настойчивее, страсти разгорались. Иерусалим разделился на два больших враждебных лагеря, готовых вступить в открытую борьбу при первом удобном случае. Ананий, старейший из первосвященников, стал во главе умеренных и осторожных фарисеев; они больше всего стремились к восстановлению мира, хотя бы ценой подчинения Риму; зелоты требовали участия народа в управлении. К ним присоединялись бродяги, всякого рода преступники. Тайные агенты римлян разжигали смуту и призывали к насилию. Самым опасным из них был Оний, «последний житель колонии Клавдиевой». Во время своего пребывания в Гишале он старался ни чем не возбудить подозрения Иоанна, выдавал себя за врага римлян и завоевал полное доверие галилейского вождя. В Иерусалиме Оний тоже держался очень осторожно и заботился, казалось, только об интересах Иоанна; а между тем он был доверенным лицом самых подозрительных людей и среди зелотов, и среди аристократии. Мечта Базилида, кармельского пророка, исполнилась. Оний стал государственным деятелем, и от него зависела судьба целого народа. Одно его слово могло возбудить междоусобную войну, и он бросил это слово в лагерь враждующих, как горящий факел на соломенную кровлю.

Береника в своем письме, посланном через доверенное лицо, написала это роковое слово "Удали первосвященника".

Люди Ония распространили слухи о заговоре, в результате которого Иерусалим должен был быть предан в руки римлян. Вождями заговорщиков называли Анания, Матия бен Теофиля, правящего первосвященника, и приверженцев дома Ирода. Волнение дошло до высших пределов; когда же наконец были схвачены и отведены в тюрьму казначей Антипас и различные высокопоставленные лица, когда их предали суду, то измена казалась доказанной. Народ требовал казни изменников и грозил сам напасть с оружием в руках на тюрьму и убить предателей.

Вечером того же дня Елеазар бен Симон, предводитель зелотов, сам не одобрявший необдуманную быстроту действий, созвал собрание во дворе храма. Только этого Оний и ждал. Он запустил в толпу своих людей, и огромный двор наполнился странным наглым людом; предводитель зелотов понял опасность положения и хотел тотчас же распустить собрание; но один из людей Ония стал требовать смещения первосвященника и выбора нового из народной среды. Поднялся страшный шум. Напрасно более благоразумные старались умиротворить рассвирепевшую толпу, которая требовала жертвы; даже более спокойные присоединялись к требованиям толпы, одни из искреннего патриотизма, другие из боязни перед мечами бунтовщиков.

Через несколько минут был образован совет, который свергнув Матия бен Теофиля, уничтожил старинные привилегии аристократии. Брошен был жребий для выбора первосвященника из народа.

Раздался оглушительный смех, когда выбранным оказался невежественный крестьянин Пинхас бен Самуэль, он происходил из священнического рода. Его привели в Иерусалим прямо из деревни, с хохотом и насмешками нарядили в одежды первосвященника и привели в храм, занятый зелотами. Такое глумление над святыней сделало примирение невозможным. С тем же гонцом, который доставил письмо Береники в Иерусалим, Оний сообщил царице и через нее Веспасиану о том, что святой город залит кровью своих жителей.

Произошли уже кровопролитные схватки между знатными родами и зелотами. Оний же оплакивал вместе с Симоном бен Гамлиэлем и Иоанном из Гишалы несчастную родину, обреченную судьбой на погибель. Иоанн сидел вместе с престарелым председателем синедриона в одной из комнат дворца, когда вошел Оний с выражением глубокого волнения на лице.

– Благословен Всевышний, что я вас застал! Вы одни можете остановить всеобщую гибель. Нужно спешить и потому…

– Спешить? – перебил его Иоанн. – Но что же случилось, говори!

– Страшное, небывалое должно свершиться в эту ночь. Ананий решил осадить храм ночью и беспощадно убивать всех, кто будет сопротивляться.

Симон бен Гамлиэль побледнел.

– Но разве он не знает, – крикнул старец дрожащим голосом, – что идет против иудеев, своих единоверцев и соотечественников!

Оний пожал плечами.

– Он ослеплен интересами своей партии и не видит опасности, надвигающейся извне.

На минуту наступило томительное молчание. Иоанн ходил взад и вперед с нахмуренным лицом. Оний с кажущимся спокойствием стоял у дверей, следил за Иоанном. Береника требовала, чтобы Оний как можно более отдалил Иоанна от всех партий. Если он примкнет к одной из них, то, конечно, тотчас же получит высшую власть в государстве и объединит народ для сопротивления римлянам. Нужно непременно лишить его доверия и любви народа, сделать его подозрительным в глазах толпы. Онию казалось, что наступила минута для выполнения этого плана и что ему удастся представить Иоанна виновником смуты.

– Я знаю, – сказал он медленно после долгого раздумья и опустил глаза, чтобы скрыть лукавое выражение лица. – Я знаю, как покончить эту несчастную распрю, но средство опасно для того, кто его будет применять: он легко может возбудить подозрение всех партий.

Иоанн вспылил.

– Дело идет о спасении всех, и нужно быть предателем, чтобы не пожертвовать личным положением для общего блага.

– Таково и мое убеждение, – ответил Оний горячо. – Поэтому я предлагаю тебе, Иоанн, любимцу народа, употребить свое влияние для восстановления мира. Отправься к первосвященникам, собравшимся во дворце Анания. Убеди их отказаться от некоторых своих привилегий в пользу низших. И когда тебе это удастся, при помощи Симона бен Гамлиэля отправься в храм к осажденным зелотами и убеди их, в свою очередь, уступить аристократии.

Он закончил говорить и пристально взглянул на Иоанна. Тот понимал, как опасно последовать совету Ония и как посредничество между двумя партиями может возбудить всеобщую ненависть и еще более увеличить смуту. Но когда Симон бен Гамлиэль встал и подошел к нему с умоляющим видом, Иоанну показалось, что вся жизнь его великого отечества сосредоточена в фигуре согбенного старца. Он решил отдать последнюю каплю крови за неприкосновенность этой священной главы. Он выпрямился и молча взял меч.

– Что ты решил, Иоанн? – спросил Симон бен Гамлиэль.

Кроткая улыбка показалась на истомленном лице Иоанна; он положил руку на плечо председателя синедриона и повел его вместо ответа к двери.

– Ты укажешь нам путь к дому Анания, Оний?

* * *

Благодаря красноречию Иоанна и просьбам Симона бен Гамлиэля удалось прийти к соглашению. Партия знатных согласилась, несмотря на сопротивление Анания, войти в переговоры с зелотами в храм; решено было после долгих обсуждений уменьшить тяжесть поборов и допустить низших служителей храма к некоторым высшим должностям; за это зелоты должны были свергнуть избранного первосвященника и назначить новые выборы из среды знатных родов. Переговоры были поручены по предложению Симона Иоанну.

Один только Ананий противился до конца этим решениям. Оний оставался молчаливым свидетелем споров, потом он незаметно пробрался за кресло Анания.

– Ананий опасается тайных честолюбивых замыслов Иоанна? – спросил он. – Нужно заставить его дать клятву, что он ничего не предпримет против вашей партии. Если бы он нарушил такую клятву, он заслужил бы смерть, как изменник, по закону божескому; весь верующий народ отвернулся бы от него, как от клятвопреступника, и проклял бы день, когда признал его своим любимцем.

Ананий был поражен его мудрым советом и потребовал слова.

Иоанн дал клятву ничего не предпринимать против партии знатных и вернуться из храма, даже если зелоты не примут предложения мира. Потом он в сопровождении Ония направился к храму улицы были точно вымершие жители прятались в домах, опасаясь рассвирепевшей толпы. Иоанн и его спутник приблизились к храму, вокруг которого горели сторожевые огни осаждавших. Из узкой темной улицы к ним подошел какой-то человек и стал разглядывать Иоанна и Ония, закутанных в плащи. Иоанн не обратил на него внимания, он не заметил, что Оний подал ему знак. Иоанн только тогда внимательно взглянул на него, когда тот обратился к нему, удерживая его за край одежды.

– Прости, господин, – сказал он. – Я чужой в Иерусалиме и вошел в город только с наступлением ночи. Я не могу найти никого, к кому бы обратиться с вопросом: не знаешь ли ты, как мне пройти во дворец Анания, старейшего из первосвященников?

Иоанн хотел было уже показать ему дорогу, но Оний вдруг дернул его за рукав, и тогда у Иоанна мелькнуло подозрение. Ему стало любопытно, с кем это Ананий, которого зелоты подозревают в тайных сношениях с Римом, поддерживает связи вне Иерусалима.

– Ты иудей? – спросил Оний неизвестного.

Тот смутился.

– Конечно, господин, – проговорил он нетвердо.

– Откуда же ты?

– Я изгнанник из Гишалы.

Иоанн, подойдя к незнакомцу, посмотрел ему в лицо.

– Ты лжешь, – сказал он. – Я знаю всех жителей Гишалы, но ты…

– Право, господин, – ответил тот, заикаясь, я клянусь тебе…

– Если ты говоришь правду, – вмешался Оний, – то ты должен знать самого знаменитого из жителей Гишалы – Иоанна бен Леви.

Незнакомец в смертельном испуге сделал шаг назад.

– Иоанн бен Леви! – с ужасом проговорил он, стараясь высвободиться от Ония; когда же это ему не удалось, он сбросил свой темный плащ и скрылся в узкой боковой улице.

– Измена! – крикнул Оний. – Это был лазутчик! Позови стражу, Иоанн.

Но уже было поздно. Незнакомец исчез в темноте, появившаяся на крик Ония стража погналась за ним, но не смогла его найти.

– Что же с его плащом? – спросил Иоанн.

Оний опустился на землю, чтобы разглядеть оставленную одежду, и быстро поднялся.

– Я, кажется, нашел нечто важное, – шепнул он Иоанну, показывая кусок материи, который он кинжалом вырвал из плаща. – Только молчи теперь. Не нужно показывать это воинам Анания. Иначе нас не пропустят в храм.

Иоанн кивнул головой в знак согласия и пошел вперед. Оний последовал за ним. Прежде чем вступить в храм, он еще раз оглянулся на тихую улицу. "Молодец, – пробормотал он с торжествующей улыбкой. – Береника наградит тебя по-царски".

Зелоты, засевшие в храме, встретили Иоанна бен Леви восторженными криками. Без сомнения, он пришел помочь им; он понял предательство знатных, их лицемерие и властолюбие и теперь примкнул к зелотам. Он едва мог освободиться от тянувшихся к нему с приветствиями рук; его почти внесли на руках на возвышение среди большого двора, служившее осажденным местом сбора.

Но радостное настроение сменилось, когда Иоанн в длинной речи изложил условия соглашения. Его прервали насмешливые возгласы. Когда же он потребовал свержения невежественного первосвященника, волнение перешло всякие границы.

– Никогда! – кричал огромного роста суконщик. – Никогда мы не уступим им ни в чем.

– Мы не хотим мириться. Имена тиранов стерты из истории Израиля. Их сменил великий, всемогущий народ. Пусть лучше обрушатся на нас стены этого храма, прежде чем их осквернят руки предателей.

Иоанн бен Леви был бессилен против взрыва общего негодования; он понял, какая бездна разделяет народ от знатных, он и сам чувствовал влечение к этому народу, полному сил и любви к свободе. Эти люди вокруг него правы. В самом деле, аристократы не раз предавали народ. Но его связывает клятва. Он не имеет права повиноваться внутреннему чувству. Ананий сумел лишить его свободы действий… Погруженный в свои мысли, он стоял, прислонясь к колонне. Вдруг чья-то рука коснулась его плеча, и послышался голос Ония.

– Хочешь знать, Иоанн, что я нашел в плаще незнакомца?

Он передал ему клочок папируса; Иоанн взял его и про чел написанные на нем латинские слова: "…Береника шлет благородному Ананию пожелания всего лучшего. Будьте наготове. Через несколько дней Веспасиан двинется с войском на Иерусалим. Ты помнишь условие: когда воины полководца подожгут стену вокруг Базета, чтобы отвлечь подозрение народа от вашей партии, пусть ворота Акры и верхнего города охраняются лишь самыми слабыми и трусливыми воинами. Хорошо бы также, если бы засовы ворот были сгнившими. Тит и десятый легион отблагодарят за это вас всех. Дай мне знать через моего гонца и поспеши устроить свидание с Береникой, которая будет оказывать тебе содействие, чем только может".

Иоанн стоял оцепенев, выронив письмо из рук. То, чему он бы никогда не поверил, теперь предстало пред ним в сухих деловитых словах. Представители благородных родов Израиля шли рука об руку с изменнической семьей царя и готовы предать отечество и Бога.

Он выхватил меч, и страшная улыбка придала жестокость кротким чертам его лица. В эту ночь в душе Иоанна погибло самое священное и нерушимое – вера в людей.

Оний следил за тем, как менялось лицо Иоанна. Ему было ясно – еще минута и Иоанн поступит так, как хотелось Беренике.

– А твоя клятва? – шепнул он ему на ухо.

Иоанн вздрогнул и смертельно побледнел. Кому он дал клятву? Тем, кто готовы были предать? Эти люди хотели воспользоваться им, ничего не подозревавшим, чтобы погубить родину.

– Смерть знатным родам!

Не помня себя, он крикнул эти слова, и красный туман застлал ему глаза. Потрясая мечом, он крикнул:

– Ко мне, несчастный, порабощенный народ! Тебя предают, но я спасу тебя. Всемогущий Бог слышал клятву, которую я дал тем людям; но клятва эта не имеет силы перед Богом – она дана была предателем. Теперь клянусь, я не успокоюсь до тех пор, пока предателей Господа не закроет земля. Все вы, отшатнувшиеся от безбожников и пришедшие в храм Бога вашего, слушайте и клянитесь вместе со мной: пусть не будет мне ни минуты покоя, пока нечестивцы не будут истреблены. Пусть лучше падут стены Иерусалима и все разрушат под собой, чем уступить презренным хоть одну пядь земли святого города. Клянусь в этом именем Всевышнего, и да поможет нам Бог.

Все вынули мечи, и смертоносный блеск наполнил место собрания. Все повторяли клятву: "Да поможет нам Бог!"

Оний нагнулся к лежавшему на полу куску папируса и поднял его; потом он тайным ходом вышел из храма и очутился на безлюдной улице, которая вела ко дворцу Анания. Он громко расхохотался:

– Да поможет им Бог!

Глухое эхо повторило его смех гулким раскатистым звуком.

Казалось, весь Иерусалим смеется над своей предстоящей гибелью.

* * *

Известие об измене Иоанна из Гишалы и об его переходе на сторону зелотов вызвало в партии знатных дикое возмущение. Оний это предвидел и на это рассчитывал. Он постарался в таком виде представить происшедшее в храме, чтобы еще более подогреть страсти и вызвать начало кровопролитной распри. В этом ему помогал Ананий. Напрасно старался Симон бен Гамалиэль представить в более мягком свете непонятный ему самому поступок его друга. Началась открытая борьба вокруг храма. Приверженцы знатных родов осаждали его с дикой яростью. Зелоты сражались под начальством опытного в военном деле Иоанна.

У Береники не хватало терпения выжидать; она горела желанием как можно быстрее возвеличить Тита. По достоверным вестям из Рима, падение цезаря Нерона было теперь только вопросом времени; нужно было поэтому как можно скорее покончить с иудеями, Иерусалим должен быть обезвреженным, когда разразятся события в Риме. Ее изобретательному уму удалось найти средство, еще более губительное, чем выбор первосвященника из народа. Тот же вестник, который передал в руки Иоанна поддельное письмо к Ананию, снова прибыл в Иерусалим с письмом Береники к Онию.

"Позови идумеян на помощь зелотам" – гласило краткое содержание письма, но эти немногие слова имели огромный смысл. Оний, никогда не останавливающийся ни перед каким преступлением, побледнел, прочтя его.

– Это начало конца, – пробормотал он и подумал с какой-то дьявольской радостью: "Сто умных людей не придумают того, на что способна женская хитрость".

Через час посланные им люди отправились к предводителю идумейского племени, чтобы передать ему от имени зелотов, что знатные роды предали святой город и отчизна близка к гибели.

Уже со времен царя Давида соседи и соплеменники Израиля, идумеяне, жили в непримиримой вражде с потомками Иакова. Но, будучи верующими и ревностными иудеями, они считали Иерусалим центром мира, из которого должен изойти свет, как на них самих, так и на весь мир.

Гонцы Ония, люди опытные и хитрые, сумели притвориться фанатически преданными отечеству воинами. Им легко удалось воспламенить дух идумеян и уговорить этот воинственный народ вмешаться в иерусалимские дела. Уже через два дня Оний смог с притворным ужасом сообщить партии знатных, что он заметил в окрестностях города группы вооруженных людей, идущих на Иерусалим. В самом деле Ананий едва успел дать приказ закрыть ворота, как идумеянское войско прибыло к стенам Иерусалима. Старый священный закон гласил, что Иерусалим должен быть открыт для всех верующих. Напрасно высланы были им навстречу жрецы, чтобы уговорить их вернуться, напрасно партия знатных доказывала, что их оклеветали, обвиняя в измене. Идумеяне охвачены были недоверием и возбуждением зелотов; отвергая всякую попытку к переговорам, они готовились силой вступить в город. Партия знатных, со своей стороны, приняла меры, чтобы встретить нового противника надлежащим образом; произошло уже несколько стычек у ворот, и предвиделась большая битва, исход которой был спорным.

Оний не был доволен таким оборотом дела; ему нужно было, чтобы события развивались быстро; долгая осада могла повести к совершенно непредвиденным осложнениям. Он искал случая обречь Иерусалим на разгром его же собственным, народом. Случай представился в следующую же ночь. Само небо благоприятствовало его предприятию. Страшная гроза разразилась над городом, земля дрожала под ударами молнии. Под прикрытием непроницаемой тьмы люди Ония прокрались к воротам, осажденным идумеянами, распилили деревянные засовы и впустили их войско.

Озлобленный и дикий от природы народ бросился на улицы Иерусалима, наполняя их кровью и трупами тех, которые еще недавно правили святым городом. Около двенадцати тысяч человек, принадлежащих к знатнейшим родам Иерусалима, погибли в эту ночь.

Ананий, Исаия, первосвященники, все царской крови, были убиты. Их дворцы, их сокровища были разграблены: ничто не останавливало кровожадности идумеян и зелотов – ни возраст, ни положение, ни святость. Иерусалим купался в крови своих граждан, и богатства Иерусалима гибли среди кровопролития.

Иоанн бен Леви был совершенно бессилен против этого безумия толпы. Он не раскаивался в том, что нарушил данную им клятву и поставил интересы родины выше своих собственных; но им овладело чувство жалости и опасение за будущее. Покинув друзей, он стоял один на террасе своего дворца, как вдруг услышал крики толпы:

– Да здравствует Иоанн из Гишалы, наш предводитель!

С серым от ужаса лицом он отшатнулся и в смертельном страхе вытянул руки, как бы отталкивая чудовище, которое хочет прижать его к пропитанной ядом груди. Он – предводитель этих братоубийц? Нет, только не это. "Руки мои чисты!" – хотел крикнуть он, но его дрожащие губы не могли произнести ни одного звука.

И тогда все вдруг стало для него беспощадно ясным: он один виноват в том, что висевший над Иерусалимом меч упал на головы грешников, он один виноват в той крови, которая обагрила стены священного города.

Он ничего не смог возразить, когда Оний и другие предводители зелотов и князей идумеянских пришли к нему и преклонили перед ним колена, принося ему в знак своего повиновения обнаженный меч, на котором еще блистали в лучах заката капли свежей крови.

– Властителю Иерусалима!

Смертельный холод охватил его. С громким рыданием упал он на землю, поднимая руки к вечернему небу, и тогда само небо послало ему знак: странная, никогда не виданная блестящая чудесным светом звезда вдруг загорелась на небе и осветила ночь ярким светом. Вдруг она вытянулась и приняла отчетливый образ – на небе засиял огромный поднятый меч. Ужас охватил всех; и те же люди, которые спокойно наносили смертельные удары братьям, бросились на землю, закрывая лицо руками.

Меч Господень.

Один из зелотов рвал на себе одежду, посыпал голову землей и, внезапно охваченный безумием, кричал:

– Горе, горе Иерусалиму!

Он захохотал хриплым голосом и, дико вращая глазами, стал плясать над грудой трупов, сваленных на площади.