Габба перестал недоверять Хлодомару и Регуэлю. Увидев, что они ему не сделают ничего злого, он, напротив, стал чрезвычайно откровенен с ними. Юноша долгие дни пролежал в горячечном бреду, не переставая говорить о Деборе и о Бет-Эдене; звуки голоса его были так печальны, что сердце карлика, смягчившееся среди забот о Мероэ, переполнилось состраданием.

Жалость Габбы еще более усилилась после рассказа Хлодомара о судьбе юноши. История любви Регуэля к Беренике пробудила ответные струны в душе Габбы. Береника лицемерно скрывалась под маской Деборы, чтобы овладеть душой человека, который смертельно возненавидел бы ее, если бы узнал, кто она. А разве душа Габбы не скрывалась под маской его уродливого тела? Только у Деборы маска была прекрасна, а внутренняя сущность уродлива. А душа Габбы стремилась проявить свой свет сквозь безобразие внешнего образа. Габба внимательно слушал рассказ Хлодомара о событиях в Бет-Эдене. Хлодомар подоспел вовремя. Он взвалил Регуэля себе на плечи и выбежал из горевшего здания никем не замеченный. Он понял, что Регуэлю не следует более видеться с Береникой; близость этой женщины пагубно действовала на доверчивого юношу. Хлодомар знал, что Регуэль погибнет, если вернется к мнимой Деборе.

Хлодомар ненавидел Рим больше всего на свете. Рим его разлучил с женой и ребенком, заставил скитаться по миру. Он не мог забыть своей далекой, давно покинутой родины; там, под священными дубами Германии. Мысль о родине снова охватила его; ему казалось, что иудейский юноша Регуэль его собственное дитя, которое он держит теперь в объятиях. Собственное дитя! Он все еще вспоминал Вунегильду, его маленькую девочку; она так жалобно тянулась к нему ручками, когда его связали и увели. Что сталось с Вунегильдой? Если теперь еще ноги ее касаются земли, то она, наверное, стала стройной цветущей девушкой с голубыми глазами и серебристыми волосами, как и у матери.

Проникнутый этим грустным воспоминанием, Хлодомар сосредоточил всю свою нерастраченную силу любви на Регуэле, как и Габба на Мероэ. Было много общего между великаном германцем и уродливым карликом. Они сблизились и подружились. Они стали понимать друг друга с первого слова, и Хлодомар прочел в обращенном на него взгляде Габбы то же обещание, которое он сам себе дал – Регуэль никогда не должен узнать, что он отдал свою любовь недостойной лицемерной женщине. Пусть Дебора Регуэля будет похоронена навсегда в развалинах Бет-Эдена.

* * *

Габба и Хлодомар вышли, чтобы при последних лучах солнца осмотреть окрестности. В последнее время часто слышались неподалеку голоса людей, бродящих по лесу.

Розовый свет заходящего солнца пробрался сквозь щель у входа в темную пещеру, играл на стенах и покрыл живым румянцем лицо спящего Регуэля. Мероэ присела у его ложа и с детским любопытством следила за ровным дыханием Регуэля: он заснул спокойным сном, предвестником выздоровления. Но Мероэ не знала, что он болен, не знала, что он чужой; для нее это прекрасное лицо, то внезапно вспыхивающее, то мертвенно неподвижное, окруженное черными кудрями, было не что иное, как новая игрушка – гораздо лучшая, чем раковины и блестящие камешки, чем бьющиеся о песок рыбы и румяные плоды. Это была кукла, как та, которую отец Мероэ купил ей, когда был работником у римского торговца. Она была из пестрой глины и одета в блестящие лохмотья. Но глаза у куклы были неподвижные, а эти…

Когда Мероэ была ребенком, она танцевала весенний танец под зеленой кровлей листьев, на солнечном благоухающем лугу, а теперь… Эти холодные мрачные своды над ней, кровавые языки пламени в углу и странное мертвое молчание…

Она медленно провела рукой по глазам, вздрогнула и все-таки не могла прогнать смутного колеблющегося видения прошлого; оно казалось ей таким близким, что каждый предмет она могла бы схватить руками. Вот журчит лесной ручей, верхушки тростников нагибаются к ней, белка выглядывает сквозь листву, солнечный луч дрожит над танцующими детьми и освещает покрытый соломой деревянный дом. Мероэ поднимается; волосы ее рассыпаются, и с криком радости она несется навстречу двум людям, которые, обнявшись, стоят под навесом. Она поднимает руку…

Хлодомар, вернувшийся в пещеру, смотрел на Мероэ. Когда же девушка приблизилась к нему, танцуя как германские женщины, он вдруг все понял. С диким криком радости он сжал ее хрупкое тело в своих объятиях, покрывая серебристые волосы и синие лучистые глаза безумными поцелуями и твердя одно имя: Вунегильда!

Вунегильдой называли женщину, которую он любил, и тем же именем назван был ребенок, родившийся в далекой родине, под дубами у источника. Волосы Мероэ касались его щек подобно волосам Вунегильды. Из глаз Мероэ глядели на него глаза Вунегильды.

Девушка вздрогнула, услышав свое имя. Черты ее осветились светлой улыбкой, подобно тому, как солнце приветствует первыми лучами лес, охваченный ночной мглой. В глазах засветилось воспоминание, и губы ее повторяли, сначала неуверенно, потом все более твердо, слова песни Хлодомара, той колыбельной песни, которую ее мать Вунегильда пела у ее колыбели.

Мероэ опустила голову на грудь Хлодомара и заснула с детской улыбкой на устах; воин поднял ее, заботливо уложил вблизи очага и долго еще стоял на коленях, склонившись над ней и вглядываясь в дорогие черты.

Шум в передней части пещеры заставил его встать. Он увидел Габбу, бледного и дрожащего. Случилось нечто необычайное. Хлодомар бросился к карлику, чтобы спросить его, но тот остановил его движением руки.

– Римляне! – прошептал он.

Хлодомар вздрогнул. Неужели в ту минуту, когда он нашел Вунегильду, их убежище будет открыто врагами. Он осторожно пробрался из пещеры и нагнулся над утесом, чтобы видеть то, что делается внизу.

Габба был прав. Десять римских солдат привязали к деревьям лошадей и разводили костер для ночлега. Из их разговоров Хлодомар понял, что они посланы отыскивать скрывающихся в горах беглецов.

Хлодомар вернулся в пещеру, и вместе с карликом и Регуэлем они стали обдумывать план действий.

Они решили бежать в ту же ночь в горы и там отыскать окольную дорогу, ведущую в Иерусалим. Они согласны были с Регуэлем, что только в Иерусалиме они будут в безопасности, там, где Иоанн из Гишалы пользуется всеобщей любовью и поклонением.

Через час пещера была пуста. Беглецы молча шли вперед, пока не нашли дорогу. Попав на прямой путь, они остановились для отдыха. Хлодомар и Габба рассказывали друг другу о том, что каждый из них знал о жизни Мероэ. Габба рассказал, как он спас Мероэ от Базилида и затем скитался с ней по горам. Хлодомар, слушая его рассказ, схватил руки Габбы и прижал их к губам.

Регуэль отвернулся, ему тяжело было видеть счастье отца, нашедшего дочь. Ведь и он снова увидит отца. Сердце его сжалось от боли и стыда. Он возвращается как недостойный, забывший самое святое – свою родину в дни бедствий. Будет ли так же благодарить Хлодомара за спасение сына его отец, как Хлодомар Габбу за Мероэ?

О Дебора! Твоя любовь легла тяжелой виной на душу Регуэля, и целая жизнь раскаяния и мук не изгладит его вины, не облегчит его совесть. Он с бесконечной горечью думал о возлюбленной, погибшей в Бет-Эдене, и вместе с тем безгранично тосковал о ней.

Была ночь, когда беглецы достигли Иерусалима. Когда Регуэль назвал имя своего отца, Иоанна из Гишалы, им тотчас же открыли ворота. Вскоре воин, взявшийся быть их проводником, остановился вместе с ними у дворца, где жил Иоанн. Путники медленно поднялись по лестницам, где толпился народ. Им навстречу вышел могучий галилеянин, преграждая им путь. Взглянув в лицо Регуэля, он отшатнулся в ужасе.

– Регуэль бен Иоанн! – воскликнул он с суеверным ужасом, отступая от него, как от призрака.

– Ведь я не умер, Барух, – сказал Регуэль с грустной улыбкой. – Я вернулся обнять колени отца.

Он сделал знак своим спутникам, прося их подождать, и вошел в комнату отца.

Покой был освещен бесчисленными свечами, как будто живущий в нем человек боялся самой легкой тени. Яркий свет освещал самые отдаленные углы, так что Регуэль, ослепленный, остановился у двери.

В комнате стояло ложе и стол, покрытый картами, планами и свитками.

С ложа поднялся исхудалый, старый человек. Он посмотрел на вошедшего широко раскрытыми глазами.

Регуэль замер от ужаса. Неужели этот старик с дрожащими руками, с лицом, изможденным от скорби, его отец, Иоанн бен Леви? Что должен был он испытать, чтобы так измениться?

Регуэль упал на колени перед откинувшимся на подушки отцом и с мольбой поднял к нему руки.

– Отец!

Несколько минут прошло в молчании. Иоанн из Гишалы лежал не двигаясь, только слабое дыхание показывало, что в нем еще была жизнь.

– Неужели уже мертвецы встают? – прошептал Иоанн хриплым голосом. – Итак, куда бы я ни взглянул, я вижу лица убитых. Ночи мои проходят без сна, и даже дневной свет не может рассеять призраков. А теперь и ты, Регуэль, приходишь обвинить меня. О Боже, разве преступно было послать его служить Тебе и отечеству?

– Отец, приди в себя, – сказал Регуэль, и, взяв руки отца, прижал их к груди. – Смотри. Ты думал, что я погиб, а я возвращаюсь к тебе живой и молю прощенья за все. Не терзай же моего сердца, не отвращайся от меня. Позволь мне объяснить все…

Наклонившись над ним, он рассказал ему обо всем, что пережил: о событиях в Птолемаиде, о жизни в Бет-Эден, о любви к Деборе и о том, как, спасенный Хлодомаром, он попал в Иерусалим.

Отец и сын не обращали внимания на присутствие еще одного человека в комнате. Упоминание имени Хлодомара заставило его вздрогнуть. Когда же Регуэль назвал имя Габбы, он с побледневшим лицом вышел из комнаты. Проходя по коридору, он услышал чей-то знакомый голос:

– Мероэ!

Она стояла, прижавшись к стене, и в безумном страхе протянула руки вперед, словно защищалась от него. Он уже хотел было броситься на нее, вдруг послышались голоса Габбы и Хлодомара.

Изрыгая проклятья, он бросился бежать.

– Вина твоя велика, – сказал Иоанн мягким голосом, когда Регуэль закончил свой рассказ. – Но ты поступил, как ребенок, и Бог простит тебя, если ты отныне посвятил себя только Ему.

– А ты, отец, простишь? – спросил Регуэль, став на колени и наклонив голову. Иоанн положил руки на голову сыну, благословляя его.

– Я не сержусь на тебя Регуэль, – прошептал он. – Твое появление кажется мне милостью неба. Если бы я был так грешен, как мне кажется в минуты душевных мук, справедливый судья не послал бы мне этой последней радости.

Регуэль изумленно посмотрел на его бледное лицо.

– Ты говоришь о своих преступлениях, – воскликнул он, – ты – лучший из отцов, всегда ставивший Бога и отчизну выше всего!

– Ты забываешь кровь двенадцати тысяч жертв, – грустно ответил Иоанн. – Она взывает к небу о мщении.

– Бог не внемлет предателям.

Иоанн закрыл лицо руками.

– Как узнать наверняка, что они предавали отчизну, – сказал он жалобным голосом. – То письмо Береники к Ананию, может быть, было ловушкой, чтобы усилить наши междоусобия; в ту минуту я обезумел от бешенства и слепо верил тому, что видел; потом наступили страшные мучительные сомнения, но уже было поздно. С тех пор…

Ледяной холод охватил его дрожащее тело, ослабленное приступами лихорадки.

– Но теперь будет лучше, – продолжал Иоанн, сжимая руки Регуэля в своих, и слабая надежда засветилась в его взоре. – Теперь, когда ты около меня, ты мне поможешь переносить эту тяжесть. Увы, муки мои не оставляют меня и вблизи того, кто был мне самым лучшим другом. Мне даже тяжело видеть его. А между тем он, Оний, и передал мне письмо Береники к Ананию.

Регуэль вздрогнул.

– Оний? – спросил он, пораженный смутным воспоминанием; ему казалось, что он слышал это имя от Хлодомара.

– Да Оний, – сказал Иоанн несколько удивленный. – Нет, впрочем, – прибавил он, подумав, – ты не можешь его знать. Он явился ко мне в Гишалу из Птолемаиды уже после того, как ты уехал. Это последний из колонии Клавдиевой.

Регуэль побледнел. Вот то, чего он боялся. Оний, который с помощью письма Береники склонил отца к убийству знатных граждан, и тот Оний, которого Хлодомар привел по поручению Агриппы в Гишалу, – одно и то же лицо.

Но пусть Иоанн никогда не узнает, что он стал жертвой обмана. Ония нужно удалить незаметно, а Беренику… О, когда настанет день отмщения всему царскому роду предателей! Оний! Регуэлю нужно посоветоваться с Хлодомаром и Габбой.

– Позволь мне, отец, – сказал он, поднимаясь, – привести к тебе моих друзей…

Он не успел договорить, как послышался крик Мероэ, испуганной появлением Ония. Вслед за тем дверь открылась, в комнату вошли Габба, Хлодомар и Мероэ, прежде чем Регуэль мог помешать им.

– Прости повелитель, – задыхаясь, проговорил карлик, бросаясь к ногам Иоанна. – Измена проникла в эти стены.

– Измена?! – крикнул Иоанн гневно. – Кто говорит в доме Иоанна об измене?

– Еще раз прости, господин, – сказал Габба, дрожащий от возбуждения. – На этот раз негодяй попался нам в руки. Он не уйдет от меня, клянусь всеми богами, которым он служил на Кармеле, когда называл себя Базилидом.

Иоанн вздрогнул и подошел ближе.

– Базилид? – спросил он.

– Да это так, – подтвердил карлик. – Я – Габба, бывший шут Агриппы. Я знаю все гнусные поступки Базилида лучше, чем кто-либо. Я ненавижу его, хотя эта ненависть и величайший грех. Базилид мой отец, а эту девушку, Мероэ, он мучил, пользуясь ею для своих дьявольских жертвоприношений. Теперь он снова встретился нам там, за дверьми, где мы ждали возвращения Регуэля. Он вышел отсюда, из этого покоя…

Недоверчивая улыбка показалась на устах Иоанна.

– Ты ошибся Габба, – сказал он, – хотя намерения твои хороши. У меня был один из самых близких друзей моих – беглец из Птолемаида.

– Да ведь Птолемаида лежит у подошвы Кармеля, – сказал карлик, дрожа от волнения. – Спроси же Хлодомара, спроси Регуэля, сына твоего…

Иоанн снова вздрогнул, и взгляд его обратился на присутствующих; все они были смертельно бледны.

– Говори же, Хлодомар, – сказал он беззвучно.

– Я тоже некогда служил Агриппе, – сказал германец, – и тогда, по его поручению, я провел Базилида, Кармельского пророка, в Гишалу. Он должен был вкрасться в доверие Иоанна из Гишалы и передать царю и Беренике намерения их опасного противника. Это было в тот день, когда наместник Иосиф бен Матия объявил Иоанна вне закона и когда его галилейские союзники отпали от него. Базилид назвал себя последним из колонии…

– Хлодомар, молю тебя, остановись, – крикнул Регуэль. Он подбежал к отцу, чтобы поддержать его, но Иоанн собрал последние силы и медленно направился к двери. Глаза его сверкали.

– Благодарю вас, друзья, вы спасли Иерусалим, – проговорил он глухо, – от больших невзгод. Пойдемте же теперь к изменнику…

Иоанн не мог продолжать, глухой стон вырвался из его груди, но все-таки вышел из комнаты, держась прямо, и направился мимо стоявших на страже воинов к той части дворца, где жил Оний. Каждый раз, когда по пути ему встречался галилейский воин, Иоанн давал ему знак, и воин присоединялся к шествию, которое двигалось вперед медленно и тихо, как похоронная процессия.

Дверь в комнату Ония была широко раскрыта На столе посреди комнаты горела свеча, пламя ее беспокойно колебалось и бросало дрожащие отсветы на свиток, положенный под подсвечник. Комната была пуста, только на пол валялась брошенная впопыхах одежда.

Иоанн остановился на минуту на пороге, потом покачал головой, как будто ожидал случившегося, потом он вошел и вынул свиток из-под светильника. Он прочел спокойным беззвучным голосом:

"Ты слишком поздно прозрел, Иоанн из Гишалы. Базилид ушел, закончив свое дело. Сила сопротивления Иерусалима сломана, и в этом виноват ты – защитник Иерусалима, умертвивший двенадцать тысяч граждан. Если нам суждено когда-нибудь увидеться, то ты сможешь подтвердить Беренике, что я поступал согласно ее приказаниям. Большего не смог бы сделать и сам Нерон: двенадцать тысяч благородных голов были снесены при помощи нескольких жалких слов, в которых не было даже намека на правду. Прости, Иоанн, что я растравляю твои раны, но я не мог уйти, не внушив тебе некоторое уважение перед заслугами твоего друга Ония, последнего из колонии Клавдиевой". Наступила душная тишина, все молчали. Казалось, что вина одного сразу легла бесконечной тяжестью на всех. Иоанн повернулся и пошел к выходу. Он все еще держал свиток в руке; все замерло в его душе. Воины отступили перед ним, образуя проход; он шел вперед и никто не осмелился взглянуть ему в лицо. Регуэль преградил ему путь.

– Отец! – сказал он, протягивая руку к злополучному свитку. Иоанн остановился и взглянул на сына остановившимся потухшим взглядом. Регуэль отшатнулся, как будто его остановила рука Господня или величие вины, сиявшее на лице его отца, – безвинной вины.

Иоанн из Гишалы затворился в своем покое; напрасно Регуэль стучался в дверь до поздней ночи – она оставалась закрытой.

Вождь Иерусалима стоял у открытого окна, не двигаясь и не произнося ни звука. В его руке на ночном ветре трепетал свиток Базилида, глаза Иоанна прикованы были к светилу, сиявшему на ночном небе. Двенадцать тысяч человеческих душ взывали к Всевышнему об отмщении, вот почему Иерусалим под мечом Господним.

* * *

Давно ожидаемые события в Риме наступили. Нерон пал жертвой своих врагов, и оставленный всеми своими сторонниками, покончил жизнь самоубийством. За ним последовал Гальба, убитый на площади. Вокруг Оттона, выбранного в цезари, начались нескончаемые раздоры и смуты, тем более опустошительные, что Береника, действовавшая вместе с Титом, употребляла все, чтобы усилить их. Она думала, что наступил надлежащий момент для вступления Флавиев на цезарский престол. Потоки золота текли в Рим, в Египет и Азию, чтобы повсюду иметь сторонников Флавиям. В войске Береника и Тит сумели возбудить симпатию к Веспасиану и возмущение против Вителия, полководца Оттона. Либийские легионы первые провозгласили имя Веспасиана. К ним присоединились полководцы Египта и Сирии. Солдаты окружили палатку Веспасиана, требуя, чтобы он освободил Рим от гибельных смут, низверг порочного Вителия и восстановил в империи спокойствие и справедливость. Когда же полководец стал колебаться, они обнажили мечи, угрожая Веспасиану смертью за сопротивление воле легионов. Он вынужден был согласиться, и его тотчас же окружили солдаты, выражая ему свое повиновение и преклонение. Впереди всех шел Тит – римский легат. Как бы повинуясь божественному вдохновению, Береника громко воскликнула в то время, как Тит наклонился и поцеловал руку отца:

– Да здравствуют цезари Веспасиан и Тит!

Веспасиан снова вспомнил день, когда на Кармеле два орла мирно делили добычу. Знамение иудейского Бога исполнилось. Он услышал приветствие, которое наполняло его душу восторгом, обещая ему власть над всем миром.

Да здравствует цезарь!

Нужно повиноваться велению Бога, тогда осуществится предзнаменование счастья и торжества. Веспасиан нагнулся к сыну, с улыбкой взглянул на Беренику, притянул Тита к себе и поцеловал его. Таким образом Рим получил в этот день двух властителей, и оба они подчинены были влиянию Береники.

Это доказал первый поступок Веспасиана. Прежде всего он велел освободить от оков изменника Иосифа бен Матию, бывшего галилейского наместника, и сделал его своим приближенным. Он помнил, что Иосиф предсказал ему торжество. Кроме того, он считал его содействие необходимым для продолжения войны с иудеями. Береника настаивала на необходимости завоевания Иудеи: оно возвеличит Флавиев над всеми другими цезарями, которых они сменили на римском престоле. Нерон, Клавдий, Калигула довольствовались дешевой славой, добываемой чужими руками. На памяти живущих не было ни одной победы, в которой празднующий ее был бы вместе с тем и победителем. Такое желанное зрелище должны дать Риму Веспасиан и Тит; своими подвигами они заставят забыть свое низкое происхождение, и только тогда могущество их будет прочным и неоспоримым. Вот почему Иудея и Иерусалим должны быть уничтожены.

Агриппа глубоко вздохнул и опустил голову на грудь. Это решение Веспасиана разбивало все его тайные намерения и надежды; разорванное когтями римского орла израильское царство никогда уже не воскреснет; имя Агриппы, правителя Иудеи, не станет великим в истории народов. И кто в этом виноват? Только одна Береника. Он готовил ее для содействия своим планам; она же отплатила неблагодарностью. Агриппа забыл, что он первый изменил всему, что свято для людей – чести, отечеству и Богу, и сам толкнул Беренику на путь преступления. Все ее благородные порывы были им подавлены и превратились теперь в неутолимую жажду отомстить ему. Ненависть Береники чувствовалась во всех ее поступках и будила и в нем такое же чувство. Отрешившись ото всех прежних стремлений к собственному величию и могуществу, он всецело отдался злобе и страстно мечтал о том дне, когда сможет наказать Беренику. Конечно, Веспасиан цезарь, Тит его соправитель, а Береника – жена цезаря Тита. Но этот союз пока тайный, и Береника еще не имеет титула Августы. Единственное стремление Агриппы с этого дня – это чтобы она никогда не стала Августой.

* * *

Береника казалась в этот день чрезвычайно мягкой и нежной.

– Когда же, о милый, – спросила она на прощанье, положив себе голову Тита на грудь, и глядя ему в глаза, – когда цезарь Тит представит цезарю Веспасиану свою супругу?

Аромат ее волос опьянил его и возбуждал его страсть.

– Когда Береника прикажет, – сказал он, обнимая ее. – Завтра или еще сегодня.

Она улыбнулась и откинула его спутавшиеся волосы с пылающего лба.

– Как ты нетерпелив! – сказала она. – Нет, Береника не настолько любит почести, чтобы забывать благоразумие. Я хотела только испытать твою любовь, а не торопить тебя. Веспасиан не может возвести иудейку на престол Августы, пока не будет покорена Иудея. Береника только тогда появится рядом с тобой, когда война будет закончена и Риму нечего будет опасаться Иерусалима. А до тех пор пусть я кажусь бессильной, – закончила она в шутливом тоне, в котором однако слышалась угроза, хотя, конечно, на самом деле эта маленькая рука управляет вами всеми, не правда ли?

– Конечно, – ответил он. – Я благодарю за это богов. Тит не стоял бы у порога власти над всем миром, если бы Береника не уготовила ему этот путь.

Он нагнулся и поцеловал ее маленькую руку с выражением признательности и преданности.

Береника засмеялась Ей было приятно постоянно ощущать в себе презрение ко всем этим будто бы великим, а в сущности, весьма маленьким людям. Это презрение было ее единственным оправданием и единственной защитой против укоров совести. Считая неблагоразумным преждевременно раздражать своими требованиями честолюбие возвеличенных ею людей, она не могла, однако, удержаться от мелких уколов из самолюбия, она не думала о том, что их грубая сила ни за что не примирится с превосходством женщины. Уже то, что Тит торопился всегда отдать ей должное, признать ее власть над собой, показывало, что он начинает тяготиться ее влиянием, хотя любовь все еще заставляет его со всем мириться. Она не заметила, что в этот день, когда благодаря ей исполнились его самые заветные желания, он оставил ее слегка расстроенный. Она занята была только радостным сознанием своей силы. Перед именем Августы Береники исчезнут имена Мессалины, Агриппины и Поппеи Сабины Новая эпоха настанет для мира, когда Береника вступит на престол – быть может, благодатное время, но возможно что и пагубное. Она сама еще не знала, что доставляет большую отраду – созидание или разрушение. Она уже знала радость созидания: в Бет Эдене она создала в душе Регуэля сказочное здание любви – и оно погибло в пламенном дыхании жалкой стихии. В Цезарее Филиппийской она создала здание могущества для неведомого темного рода, и здание это, быть может, будет разрушено маленьким презренным племенем. Нет, Иерусалим должен исчезнуть с лица земли. Когда великий царственный город с его блистающими дворцами и величественным храмом, не имеющим ничего равного себе на свете, когда весь этот избранный Богом народ будет зависеть от ее воли, тогда Береника испытает радость разрушения и сможет определить, что выше – созидание или разрушение. Быть может, и то, и другое вместе: сначала созидание, потом разрушение…

Ее размышления были прерваны внезапным появлением человека, который подошел к ней с раболепными поклонами.

Береника вздрогнула, узнав его.

– Оний! – воскликнула она. – Каким образом лучший друг Иоанна из Гишалы появился у Береники? Скажи, что заставило тебя так неожиданно покинуть Иерусалим?

Он рассказал ей, что случилось. Оний не любил говорить о своих планах и этим предавать себя в чужие руки. Он сообщил только, что Иоанн каким-то образом узнал правду о письмах Береники.

– Теперь, – закончил пророк свое донесение, – я думаю, тебе следует позаботиться о моей безопасности. Если даже Иоанн будет молчать о случившемся, чтобы не возбудить в своих сторонниках суеверного ужаса перед небесной карой за убийство невинных, то все-таки в Иерусалиме я уже не могу действовать, да там уже и ничего нельзя сделать.

– А распря между зелотами и идумеянами? – спросила Береника. – Разве нельзя разжечь ее?

– Она совершенно улеглась, – ответил Оний. – Большая часть идумеян вернулась на родину и предоставила Иоанну полную власть над городом.

Береника вспыхнула.

– Да ведь это, – крикнула она в гневе, – совершенно уничтожает наш план. Вместо того чтобы устранить Иоанна, мы его возвеличили. Мне кажется, Оний, ты ведешь двойную игру. Ты виноват, если идумеяне…

Оний пожал плечами.

– Ты слишком быстро судишь, повелительница, – ответил он спокойно. – Я не виноват. Все уже было подготовлено, на улицах Иерусалима начались схватки. Иоанну ничего не оставалось, как или отказаться от роли предводителя, или выступить против своих друзей и начать новую смуту. Но тогда…

Он остановился на минуту, потом нагнувшись к Беренике, спросил ее:

– Слыхала ли ты что-нибудь о бар Гиоре?

Береника посмотрела ему в глаза.

– Ты говоришь о Симоне из Геразы? – спросила она. – О предводителе шайки разбойников и бродяг?

Оний улыбнулся и покачал головой.

– На этот раз у тебя неверные сведения. Этот "предводитель разбойников" близок к тому, чтобы стать на юге Иоанном из Гишалы. Он уже овладел крепостью Мазады, ему повинуется вся местность Акрабатены, он уже близок к воротам Иерусалима. Но он не грабитель; его считают другом угнетенных и пламенным приверженцем иудейского Бога. После смерти Акания он прежде всего объявил свободу всем рабам и затем, чтобы отомстить за опустошение Иерусалима и убийство знатных родов, напал на идумеянское племя и разгромил виновников убийства. Вот почему идумеянское войско оставило Иерусалим. Конечно, цель Симона та же, что у Иоанна из Гишалы. Он хочет возбудить весь народ: богатых и бедных, свободных и рабов знатных и низких к всеобщему восстанию против Рима.

Береника задумалась.

– В интересах Рима, – сказала она, – следовало бы заставить этих двух вождей столкнуться. Не находя себе места рядом, они должны будут ополчиться один на другого.

– Конечно, это единственная возможность сделать их бессильными. До сих пор Симон бар Гиора еще не занял определенного положения относительно иерусалимских событий, но я надеюсь, что при некоторой поддержке…

Он остановился и с улыбкой взглянул на Беренику. Она презрительно сжала губы и бросила ему кошелек с золотом. Оний ловко подхватил его и спрятал в складках верхнего платья.

– Значит, ты советуешь, – сказала она медленно, – натравить Симона бар Гиора на Иоанна, но как это сделать? Ты говоришь, что он не доступен соблазнам честолюбия и корысти. К тому же он верующий иудей…

– Разве ты забыла, царица, свои советы Веспасиану? Иерусалимская знать погибла, потому что зелоты затронули святость первосвященника. Почему бы Иоанну не погибнуть по той же причине? Ведь он виновен в гибели знатных родов.

– Я тебя не понимаю. Объясни яснее.

– Симон бар Гиор должен узнать, что обвинение знатных в измене было клеветой.

Глаза Береники загорелись.

– Ты думаешь, что Симон возмутится и направит свои войска на Иерусалим.

– Несомненно.

– Кто же ему откроет правду?

Оний поклонился и сказал:

– Твой раб Оний к твоим услугам.

– Ты? – с удивлением спросила Береника. – Какая смелость! Ты ведь ушел из Иерусалима уличенный в предательстве.

– Ты забываешь, что Иоанн совершил неосторожность. Он не объявил о невинности погибших жертв; и поэтому я могу явиться в Мазаду, к Симону бар Гиора послом от оставшихся приверженцев знатных родов, призвать его для защиты храма. Я уже все приготовил на тот случай, если ты одобришь мой план.

Оний вынул небольшой сверток. В нем оказались смятые свитки; по внешнему их виду можно было подумать, что они доставлены тайно и что принесший их подвергался множеству опасностей. На одном из них были даже следы крови.

– Это несколько капель крови знатного Анания, – сказал Оний с усмешкой. – Я сам его заколол в толпе, чтобы знать наверное, что партия знатных лишилась самого деятельного из своих вождей.

В глазах Береники мелькнул луч беспощадного злорадства. Она выхватила свиток из рук Ония и стала жадно разглядывать бурое пятно.

– Так вот как выглядит кровь первосвященника, – сказала она резким голосом и засмеялась. – Да, в сущности, я не вижу никакой разницы между ней и всякой другой обыкновенной кровью. И это, – продолжала она, указывая на бумаги, – все, что ты придумал, чтобы погубить Иерусалим?

– Напрасно ты так презрительно говоришь, – сказал Оний. – Вот письмо к Ананию, перехваченное Иоанном; вот признание вестника, полученное Матией бен Теофилем. Там говорится, что ты поручила ему вручить письмо Иоанну. Вот твое послание к некоему Базилиду, приверженцу знатных, погибшему вместе с ними во время резни. Ты требуешь в этом письме, чтобы Базилид содействовал вестнику. Очень подробное письмо, доказывающее невинность Анания. Вот наконец письмо Матии бен Теофиля: он рекомендует своего друга Ония Симону бар Гиора и изъявляет согласие на все планы Ония для освобождения святого города от ига Иоанна из Гишалы. Это письмо, – закончил Оний, самодовольно глядя в лицо Береники, – настоящее.

Береника встала и посмотрела на него с восхищением.

– Право же, Оний, – сказала она, – из тебя вышел бы могущественный государственный человек.

Он опустил глаза, чтобы скрыть загоревшийся в них огонь.

– Я не стремлюсь, – сказал он, – к тем опасным высотам, вблизи которых пропасти кажутся еще более глубокими. Я мечтаю только о том, чтобы спокойно и приятно провести старость. К тому же эта игра за целый народ меня прельщает. Есть какая-то дьявольская радость в мысли, что моя презренная рука управляет судьбой всего мира…

Он замолчал и с жестокой улыбкой посмотрел на нее. На губах Береники была та же улыбка, та же радость разрушения.

Береника овладела собой и глухим, неуверенным голосом сказала:

– Будешь ты делать всегда все, что я от тебя потребую, Оний?

– Повелевай.

– Еще не теперь. Быть может, позже, когда…

Губы ее сжались, чтобы удержать слово, которое против воли просилось на уста. Она, как бы просыпаясь, провела рукой по лицу.

– Когда же ты отправишься?

– В эту же ночь.

Она отпустила его движением руки. Когда он ушел, ее глаза мрачно сверкнули.

– Когда-нибудь, Тит, когда-нибудь…