Жизнь Эммы потекла без тревог, в твердых границах, очерченных Гренвиллем.

Он был с нею добр и внимателен. Ни разу более не слыхала она от него ни одного резкого слова. Он сначала осторожно выведывал ее настроение и лишь потом обращался с желанием или требованием. Теперь он уже не приказывал, а доказывал необходимость того или другого.

В прежнее время такое дипломатическое обращение вызвало бы в Эмме недоверие, но теперь она лучше знала возлюбленного: он стал осторожен и хитер потому, что любил ее.

Только иногда между ними происходили легкие недоразумения, а именно когда в Эдгвер-роу приходили нищие. Эмма, вспоминая, как ее мать после смерти отца побиралась по деревням, готова была отдать нищим последнюю копейку, но Гренвилль сурово восставал против этого, говоря, что надо быть экономнее, так как неизвестно, что еще может случиться. Однако Эмма не приписывала это черствости Гренвилля. Эта кажущаяся мелочность проистекала из его забот о будущем.

Из Неаполя приходили дурные вести. Письма сэра Уильяма Гамильтона сообщали о прогрессировании болезни его жены. Если леди Гамильтон умрет... Сэр Уильям любил женщин. Несмотря на свои пятьдесят два года, он был еще крепок и жизнерадостен. Не подумает ли он о втором браке? А если от нового союза пойдут дети... Тогда придется отказаться от надежды, что в один прекрасный день сэр Уильям заплатит долги Гренвилля. Да и от надежд на будущее наследство тоже приходилось отказываться. А ведь только эти надежды и сдерживали кредиторов Гренвилля!

Политика тоже доставляла Гренвиллю немало забот. Приходилось опасаться смены министерства. Если премьер-министр лорд Нерз, покровитель Гренвилля, удержится у власти, Положение Гренвилля останется прочным. Но оппозиция приобретала все большее и большее влияние в парламенте. Фукс и Шеридан, лидеры либеральных вигов, наносили жестокие удары правительству. Если Нерз падет и министром-президентом станет Фукс, дни чиновников-тори будут сочтены, и Гренвиллю тоже придется подать в отставку: люди из консервативных родов не могли служить в либеральном министерстве. Если даже их не уволят, они сами должны будут уйти: к этому обязывала традиция.

В начале сентября из Неаполя пришло известие о смерти леди Гамильтон. Покойная пожелала быть похоронена в фамильном склепе в Пембрукшире, и сэр Уильям просил Гренвилля принять на себя все хлопоты по устройству печальных дел.

В силу этого у Гренвилля было много забот в Лондоне, и Эмма зачастую бывала предоставлена самой себе. Впервые почувствовала она всю зависимость, в которой держал сэр Уильям ее возлюбленного. Что станется с ней, если она не понравится этому барину?

Конечно, ее внешность должна понравиться ему — признанному ценителю классической красоты. Ее прошлое тоже не явится препятствием, так как сэр Уильям отличался свободой суждений и любил говаривать, что сильный дух нередко порывает оковы общепризнанной морали. Но что, если он откажет ей именно в этом «сильном духе»?

Помимо всего, сэр Уильям питал особые надежды насчет судьбы племянника. Сватовство Гренвилля к дочери лорда Мидльтона произошло вследствие желания сэра Уильяма, и он очень рассердился, когда этот выгодный брак не состоялся. Теперь он сам приедет в Англию и сможет поддержать сватовство Гренвилля своим влиянием. Вдруг он снова возьмется за прежние проекты?

И опять сомнения закрадывались в душу Эммы. С тайной робостью ожидала она прибытия сэра Уильяма.

Гренвилль встретил дядю в гавани и проехал с ним прямо в Пембрукшир. Оттуда он написал Эмме.

Сэр Уильям заедет в Лондон, чтобы сделать визит королю и министрам. При этом он выберет время побывать у Гренвилля и познакомиться с Эдгвер-роу. Сам Гренвилль был вынужден оставаться пока в Лондоне и мог вернуться домой лишь вместе с дядей. Поэтому он письменно давал все распоряжения. Гостя должна была встретить одна мать в качестве домоправительницы, а Эмма появится в столовой только к чаю. Там она предоставит все дальнейшее глазам сэра Уильяма.

Конечно, все приказания были выполнены с тщательностью. И как билось сердце Эммы, когда в указанный час она спустилась в столовую, чтобы приготовить там все к чаю! Гренвилль с гостем были в лаборатории, осматривали коллекции. Но вот послышались их голоса. Эмма почувствовала, что у нее подгибаются колени, и поспешила отодвинуться в самый темный угол.

Сэр Уильям вошел. Эмма не могла в первый момент разглядеть его лицо, потому что он разговаривал как раз со следовавшим позади племянником. Но когда сэр Уильям обернулся, Эмма была немало удивлена: старец казался совершенно свежим и сильным, словно ему не было и сорока.

Когда сэр Уильям заметил живопись на стене, он с удивлением воскликнул:

— Восхитительно, Гренвилль! Прямо поразительно! Уж не открыл ли ты способ делать золото? Не нашел ли философский камень? Чтобы оплатить это, надо обладать целым состоянием!

Гренвилль улыбнулся:

- Мне это не стоило ни единого шиллинга. Ромни нарисовал все это по дружбе.

- По дружбе? Ну а от меня художники вечно требуют денег... как можно больше денег! А еще Ромни... Кстати, на помни мне завтра о нем. Я должен посмотреть его картину. Ведь модель, как говорят, представляет идеал женской красоты. Где он выискал ее? Мне говорили, что он ничего не прибавил от себя и строго держался натуры. Но это, конечно, преувеличение. Праксителю для Венеры понадобилось более чем сто моделей!

Гренвилль украдкой подмигнул Эмме.

— И все-таки это сущая правда, дядя. Не желаешь ли сам убедиться?

Он показал на плафон, откуда смотрела Эмма в качестве богини красоты. Сэр Уильям долго созерцал картину и с недоверием покачивал головой.

— Неужели это и в самом деле портрет? И не идеализированный? Я видел много красивых женщин, но такое совершенство — никогда! Она в Лондоне? Не могу ли я познакомиться с ней через Ромни?

Эмма бесшумно взяла поднос и подошла к столу.

- Она живет не в Лондоне, — ответил Гренвилль, — но если ты считаешь это таким важным...

- Повидать красивейшую женщину в мире? Да я готов объехать полмира ради этого! — И Гамильтон вздохнул, смеясь над самим собой. — Для моего возраста это слишком пылко, не правда ли? Но что поделаешь! Шекспир заметил, что мужские сердца после тяжелой потери делаются особенно впечатлительными к новым чарам. Едва только Ромео был отвергнут Розалиндой, как тотчас же влюбился в Джульетту. Как знать, не случилось ли бы и со мной того же, если бы я попал в заколдованный круг Цирцеи Ромни?

Он рассмеялся и, не обращая внимания на прислуживавшую «горничную», взял с подноса чашку чаю. Затем он потянулся к серебряному сливочнику. Вдруг он изумленно посмотрел на руку, державшую поднос, и затем поспешно взглянул на Эмму. Поднос покачнулся, чашка Гренвилля опрокинулась, хлебцы покатились на ковер.

— Но послушайте, мисс Харт! — с напускной строгостью сказал Гренвилль. — Отчего вы пугаетесь, если сэр Гамильтон любуется вашей рукой?

Эмма стояла перед сэром Уильямом с залитым румянцем лицом и не решалась поднять на него взор. Он смотрел на нее, словно ослепленный ее красой. Затем его взор скользнул по картине.

— В самом деле, Гренвилль! — воскликнул он, разражаясь громким смехом. — Шутка вполне удалась тебе! Ты поставил в тупик старого, испытанного дипломата! Но я не сержусь на тебя за это! Я избавлен от поездки по всему свету и не должен обращаться с просьбой к Ромни! — Он встал, улыбаясь, и отвесил Эмме низкий поклон, скрестив руки на груди. — Прекрасная Цирцея, высокая богиня! Где же ваш волшебный жезл, которым вы собираетесь превратить меня в свинью?

Он взял из рук Эммы поднос и не позволил ей поднимать хлебцы, а сам нагнулся, с юношеской ловкостью опережая Гренвилля. Затем он пригласил ее присесть к ним и сам сбегал на кухню за чашкой для нее. «Сияние ее красоты» должно было озарять весь этот вечер, первый, который он переживал после долгого времени, «в интимном семейном кругу». Эмма ни на минуту не должна была покидать комнату. Казалось, Гамильтон нарочно старался не давать Гренвиллю возможности объяснить все, что касалось Эммы.

Оправившись от первого смущения, Эмма охотно отдалась чарам разговора. Сэр Уильям рассыпался целым фейерверком остроумия, был неистощим в анекдотах, проливавших свет на характер южан и условия жизни при неаполитанском дворе. При этом он не щадил и самого себя. Так, он рассказывал, что у него была обезьяна, которую он старался превратить в настоящего человека. Но животное не хотело мыслить самостоятельно и не переходило границ простого подражания. Однажды он застал обезьяну сидящей в платье сэра Уильяма в кресле перед письменным столом и рассматривающей в большую лупу сицилийскую монету, совершенно так же, как делал это и сам хозяин. Пораженный сходством, сэр Уильям приказал зарисовать эту сцену и с подписью «Антиквар» повесил ее над своим письменным столом.

Говоря сам, этот испытанный дипломат умел вызвать на разговор и своих слушателей. Эмма не сидела с ним и часа, как он уже знал все о ней. Она простодушно отвечала на его вопросы, казавшиеся такими невинными, но неизменно требующие каких-либо откровенностей. За короткое время он узнал в общих чертах все ее борения и не успокоился, пока Эмма не сыграла ему сцены сумасшествия Офелии.

- Шеридан был прав, когда не нашел у вас трагического дарования, — задумчиво сказал он затем. — Но у вас неподдельное чувство, а голос звучит словно музыка. Не пробовали ли вы петь?

- Пробовала, но не пошла далее скромных начинаний. Весь мой репертуар — несколько народных песен.

Не заставляя себя долго просить, она стала петь, как пели уэльские деревенские девушки, возвращаясь домой с граблями на плечах. Закинув голову, сверкая зубами между полуоткрытых губ, она ходила вокруг обеденного стола, упершись руками в бока, покачивая станом, подбрасывая ноги. Ее глаза смеялись сэру Уильяму, а когда она проходила мимо него, ее рыжеватые волосы, распустившиеся от быстрых движений, касались его своей огненной волной. Она знала, что была кокетлива, но и хотела быть такой. Ведь если сэр Уильям Потребует этого, Гренвилль разойдется с ней. Она боролась... за себя и за него.

И Эмма видела, что она осталась победительницей. Когда она закончила, сэр Уильям страстно схватил ее за руки и воскликнул:

— Теперь я знаю, кто вы! Гренвилль — просто ипохондрик, готовый заразить весь свет своей угрюмостью. Но вы, мисс Эмили, вы рождены для веселья, рождены на радость себе и всем нам. Наука, искусство — ну конечно, все это очень священно, очень благородно. Но чем старше становишься, тем более сознаешь, что истинное счастье заключено лишь в веселом волнении чувств. Пользуйся днем, ночь придет сама собой! Поэтому, мисс Эмили, пойте — у вас есть голос на это, танцуйте — у вас прирожденная грация итальянок и испанок, и, наконец, любите, любите! Ну, последнее вам теперь уже не приходится советовать. Что за неслыханное счастье у этого субъекта с молодым лицом и старым сердцем! — кивнул он на племянника. — Художники рисуют для него, а волшебницы складывают к его ногам дары своей красоты. И все это даром! А он ведет себя, как будто так и нужно, даже и спасибо не скажет. На вашем месте, мисс Эмили, я оставил бы его хандрить среди его камней и картин и взял бы себе другого. Что вы скажете относительно дядюшки, полной противоположности племяннику? Можете получить мудреца с огромным жизненным опытом, со старым лицом, но юным сердцем! Не думайте долго, ударим по рукам!

Эмме показалось, что под этой шуткой кроется что-то более серьезное. Она невольно обернулась к Гренвиллю, и странно искаженным показалось ей его лицо.

Но она, наверное, ошиблась. Весь остаток вечера он охотно принимал участие в шутках, которыми обменивались сэр Уильям и Эмма, а когда поздно вечером дядя ушел, Гренвилль очень нежно простился с Эммой.

На следующий день сэр Уильям прислал Эмме дорогую арфу, присовокупив несколько любезных строк: он выразил сожаление, что не успеет повидать ее до своего отъезда в Неаполь, но рассчитывал провести с нею более долгое время, когда дела позволят ему вернуться в Англию на более продолжительный срок.