Джосая очень понравился Эмме.

Ему было около пятнадцати лет, но во всем его существе чувствовалось что-то мужественное. Когда он волновался, его большие серые глаза становились почти черными, мягкий овал лица окаменевал. Он был очень красив, полон затаенной страсти!

По отношению к Эмме он на первых порах держался неловко и застенчиво. Но во время поездки в палаццо Сиесса, где помещалось английское посольство, сидя с нею наедине в экипаже, он стал оживленнее и доверчивее. Стараясь узнать круг его интересов, Эмма стала расспрашивать о его жизни на «Агамемноне», о службе мичманов, об отце. Тут Джосая весь превратился в огонь. Он не уставал передавать мельчайшие подробности из жизни капитана, ярко иллюстрировавшие верность Нельсона служебному долгу, силу его характера, сердечную доброту.

Счастлив отец, который был для сына идеалом мужчины!

Чем-то вроде печали повеяло в сердце Эммы. И у нее тоже был ребенок. Когда-то она мечтала воспитать из него хорошего человека, лишенного недостатков матери. Теперь маленькой Эмме было тринадцать лет. Она едва знала свою мать, никогда не слыхала имени отца, жила под чужим именем в отдаленнейшем углу Англии. От чужих она видела ласку, лицемерную ласку, купленную за деньги!

На глазах Эммы выступили слезы. Подчиняясь горячему порыву, она склонилась к мальчику, взяла его голову в руки и хотела поцеловать его свежие полные губы, но, увидев испуганный взор, отказалась от поцелуя, тогда как он густо покраснел.

Только поздно вечером Эмма добралась до своей спальни и прямо у двери опустилась на кушетку. Она чувствовала смертельную усталость, словно после целого дня трудной работы.

Но что же, в сущности, она пережила такого, что ее нервы настолько отказывались служить? Пришел корабль, она повидалась с другом детства, познакомилась с новыми людьми.

После ужина Нельсон рассказывал о своей жене и об отце. Последние годы он прожил в Бернем-Дорпе. Впавшему в немилость капитану адмиралтейство не давало судна, он превратился в земледельца, хозяйничал на отцовских полях, охотился с соседними помещиками, занимался наукой и воспитанием Джосаи.

Прикорнувши в кресле, Эмма вслушивалась в плавную речь Нельсона, в теплый тон его слов. Часами могла бы она лежать вот так, словно овеянная пряными ароматами цветущих полей. Неохотно повиновалась она затем просьбе сэра Уильяма пропеть гостю несколько родных песен; но, когда она взяла на арфе первые аккорды, ею овладело какое-то волнение, и она запела одну из тех песен кельтских бардов, которые сохранились в простонародье Уэльса на протяжении веков. Это были дикие строфы о смелых плаваниях по морю, о властном завоевании счастья, героической смерти.

Резким контрастом примитивной, мужицкой идиллии Нельсона звучал в ее устах старый горделивый эпос. Эмма казалась одной из тех легендарных лесных дев, которые вооружали любимого мечом и щитом, пламенной речью устремляя его в бой.

Понял ли он ее? В его глазах вспыхнул огонь, и руки судорожно сжались, словно ощупывая рукоятку меча...

И вот теперь Эмма лежала обессиленная, усталая, несчастная, прислушиваясь к каждому шуму в просторном, полном ночного безмолвия доме, поджидала крадущиеся шаги старика...

Сэр Уильям не мог отказаться от удовольствия лично проводить гостя в отведенную ему комнату; впереди них шел с зажженными свечами лакей. Когда Эмма хотела проститься с мужем, подставив по обыкновению лоб для поцелуя, он запротестовал:

— Но я еще приду к тебе! Ты ведь знаешь, что нам надо поговорить кое о чем... по поводу доклада Питту.

Говоря это, сэр Уильям, улыбаясь, посмотрел на Нельсона, подмигнув лакею. Старый, хвастающийся красотой молодой жены фат!

Нельсон смущенно отвернулся и не заметил руки, которую подала ему на прощание Эмма.

Спала она или нет?

Она испуганно вскочила, когда в глаза ей брызнул светлый луч. С горящей свечой в руках в комнату вошел муж.

Он тщательно запер дверь, поставил свечу на стол, присел около Эммы на краю кушетки.

— Ты была очаровательна сегодня вечером. Драматическое тебе к лицу. Новый нюанс! Тебе надо только побольше поработать над собой, тогда ты достигнешь большего эффекта.

Всю ее охватило отвращение.

- Ты думаешь, что я играла комедию перед Нельсоном?

Нет? Разве ты и на самом деле чувствуешь себя героиней? Должен предостеречь тебя — это не подходит к нашему трезвому, просвещенному веку. Впрочем, была ли то комедия или нет, эффект достигнут. Нельсон назвал тебя Орлеанской девой, способной воодушевить целый народ на геройский подвиг.— Он хихикнул. — Наивный человек! Заметила ты, как он смутился, когда я объявил тебе о своем посещении? Должно быть, у него очень оригинально сложился брак, если он краснеет от таких вещей. Ну в нашем Неаполе он быстро отучится от скромности. Но я предпочел бы, чтобы это случилось не при твоем любезном содействии!

- При моем!..

- Не будь такой порывистой, детка! Я сказал это совершенно добродушно. Ты ведь сама говорила, что хотела бы встретить после всех этих итальянских ветрогонов настоящего человека. К слову сказать, благодарю за то славное дурачество, которое ты при случае пустила по моему адресу! Я ровно ничего не имею против маленькой романтической страстишки! Это молодит жен, что может быть мужьям только приятно. Но на этот раз должен просить тебя отказаться от этого. Я не хотел бы, чтобы у меня из-под носа вырвали мои шансы!

— Ревнуешь? — Она резко расхохоталась.

Гамильтон покачал головой:

— Только политически. Разве я тебе не написал, что Мария-Каролина влюбилась в восходящего героя? Боже мой, у нее всегда был дурной вкус! И мне это не на руку. Я вечно боялся, как бы она не влюбилась в одного из неаполитанских патриотов, которые готовы послать нас, англичан, ко всем чертям. Если же она будет вздыхать о храбром капитане Нельсоне, боготворить мою красавицу леди и советоваться обо всех делах с честным Актоном, который опять-таки получает все инструкции от скромного, остающегося на заднем плане Гамильтона, — ну тогда, мне кажется, Питт может быть доволен! Но все это может удаться лишь в том случае, если моя романтичная Эмма не отобьет спасителя Италии у сицилианской Семирамиды. Эмма-подруга должна будет поплатиться за зло, содеянное Эммой-соперницей. Кроме того, наш мореплаватель Одиссей кажется склонным к вулканическим извержениям и тому подобным пробам силы. Он не сумеет проскользнуть без аварии между Сциллой и Харибдой. Мы же, в качестве его земляков, должны вернуть его Пенелопе в возможно нетронутом виде!

Сэр Уильям замолчал, блудливым, вкрадчивым взглядом скользнул по лицу жены и, хихикая, потер длинные сухие пальцы.

Эмма опять опустилась на кушетку, ею снова овладела сонливая усталость.

— Это все, что ты хотел сказать мне? — спросила она, закрывая глаза. — В таком случае прошу уйти. Я не в состоянии долее слушать тебя.

Гамильтон ближе подвинулся к ней с края дивана.

— Значит, я должен отослать Питту доклад?

Она судорожно привскочила, но сейчас же опять упала, чувствуя, как сон властно овладевает ею.

— Делай что хочешь! — пробормотала она. — Что мне за дело до Марии-Каролины?

Что-то зашуршало. Эмма с трудом приподняла веки и увидела, что сэр Уильям достал из шлафрока какую-то бумагу.

— Но еще сегодня утром... ты каялась... Если бы ты была теперь мила со мной, мы могли бы сжечь донесение на свечке.

Веки Эммы снова закрылись. Глухо, словно издалека доносился до нее голос мужа. Все ее мысли разлетелись, словно мыльные пузыри, расплывающиеся в ничто.

Что это за крик? Не Джосаи ли это голос?

Нельсон не обернулся. Крепко держал он ее за руку, шел с ней сквозь бушующую бурю к земле. Бесконечной полосой тянулся серый мост через взбаламученную поверхность моря.

Ах, а у нее горели подошвы и подгибались колени.

Не лунный ли то свет, что пробирается сквозь ее сомкнутые веки?

Да... В лодке плывут они по залитому лунным светом морю сквозь молчание ночи. Как мягок голос Нельсона!.. Как жжет взгляд его глаз... Как сладко умеют целовать его уста!..

Так это — сэр Уильям?

Он погасил свет. Настала тьма. Скрипя зубами, Эмма воспротивилась его попытке, но тут же снова откинулась назад... бессильная, беспомощная...