Палермо, 5 января 1799
Мое возлюбленное дитя!
Король, твой отец, шлет курьеров в Вену и Лондон; я пользуюсь случаем, чтобы написать тебе. То, что я должна тебе сообщить, наше бегство, прощание с Неаполем, шторм, утрата Альберта в течение восьми часов, наши лишения — все это так печально, что я не нахожу в себе сил описать тебе это подробно. Я два дня пролежала тяжело больная, с сильным жаром и болью в горле. Твои сестры и Леопольд совершенно обессилены. Моя невестка, кажется, никак не может оправиться после родов; в последнюю ночь она так кашляла, что испачкала кровью два носовых платка.
Я опасаюсь, что у нее чахотка. А это заставляет меня беспокоиться за ее мужа, который спит с ней вместе Да и для моих девочек тесное общение с ней может быть вредно. Но это не изменить; наши условия не позволяют вести раздельное хозяйство.
Наше жилище… сырые стены, ни ковров, ни мебели, сырой и холодный воздух… смертельно! К тому же Сицилия совсем не похожа на Неаполь. Здесь есть конституция; без согласия парламента король не может получить ни единого су. И все-таки мы должны благо дарить Бога за то, что он дает нам хотя бы то.
Известия из Неаполя…
Я никогда не пойму, как оказалось возможным, чтобы шестнадцать-двадцать тысяч злодеев смогли поработить четыре миллиона людей, которые знать их не хотели.
21 января.
Прошло шестнадцать дней с того момента, как я начала это письмо. Однако наше неизменное несчастье хочет, чтобы дул неблагоприятный ветер.
Из Неаполя ежедневно поступают все боже тревожные известия. Заключено перемирие! С согласия наместника! Хотя Пиньятелли не имел на это никакого права, никаких полномочий!
Перемирие самое постыдное! Отданы Капуя, вся артиллерия, два с половиной миллиона душ, наши богатейшие провинции, в которых еще не ступала нога врагов; закрыты для наших союзников гавани обеих Сицилий. Мы никогда не согласимся с этим. Без нашей ратификации договор недействителен.
Мы как раз намеревались заявить наш протест, когда на императорском корабле прибыл наместник с высшими гвардейскими офицерами. Разумеется, Пиньятелли был тут же арестован. Теперь мы наконец узнали все обстоятельства. Едва король уехал, поднялось дворянство. Вопреки письменным приказам его величества, хотя и был назначен наместник, предатели заявили, что возьмут власть в свои руки, чтобы восстановить общественный порядок. Пиньятелли лишь слабо сопротивлялся. После этого они создали городскую гвардию и потребовали перемирия. Первый — генерал Мак. И когда Шампионне ответил, что он признает только гражданскую власть, Пиньятелли еще раз уступил и послал к нему князя Мильяно и герцога Джессо. Которые и подписали позорный договор.
Но тогда восстал народ. Более ста тысяч лаццарони. Они разоружили остатки войска, кричали: «Да здравствует король!» «Да здравствует Неаполь!» «Да здравствует святой Януарий!», выбрали генерала князя Молитерно, молодого, отважного, но легкомысленного человека, своим предводителем, захватили замки, гавань, военные поселения. Все было разграблено, министр финансов брошен в тюрьму, Пиньятелли оказался под угрозой.
И тогда он уехал. А Мак… он бросил армию, ничего нам не сообщив. Никто не знает, где он. Саландра, который командует обломками армии, пишет только одно: «Он исчез». Мы не знаем, что нам об этом думать…
Дай мне Боже не сойти с ума! Если в результате демократизации или завоевания я потеряю Неаполь… я этого не переживу…
28 января
С пятнадцатого из Неаполя ни одного письма, никаких известий!
Прибывшие сюда жители Рагузы рассказывают, что в городе непрерывная стрельба из ружей и пушек. Дворянство и третье сословие намерены сдаться французам и основать аристократическую республику. Они предают свой самый священный долг ради Маммоны. Напротив, народ не хочет французов в Неаполе и готов защищать город до последнего. В городе беспорядки. Арестанты и каторжники с галер выпущены на свободу. Царит полная анархия.
Я только боюсь, что народ будет обманут, ибо что еще это может означать: за пятнадцать дней мы не получили ни единого сообщения? Где Марко, Симонетти, Коррадино, Спинелли? Где архиепископ? Где члены магистрата? Неужели никто больше и не думает о короле? Для меня это — жестокий урок…
Или… быть может, над городом уже развевается трехцветный флаг?
Так оно и будет. Мы потеряли все. Флот, артиллерию, склады; будущее моих детей; пять миллионов подданных; большую, богатейшую страну; более восьми миллионов ежегодного дохода…
Твой отец пытается делать все возможное, чтобы ему было не в чем себя упрекнуть. Так, он назначил кардинала Руффо наместником тех провинций, которые у него еще остались. Руффо хочет начать из Калабрии контрреволюционное движение. Ах, я не верю в успех. Я слишком хорошо понимаю этот план, он приведет нас к полному поражению. И я убеждена, что он осуществится. Если Неаполь будет целиком охвачен революционным движением, Сицилия последует за ним. А здесь революция будет гораздо более жестокой и кровавой. Ни один из нас не выберется живым.
Ах, мои дети, мои дети. Стоит мне их увидеть, как у мет тут же льются слезы…
Твой отец, по-видимому, чувствует себя хорошо и выглядит довольным. Быть может, из набожности, а возможно, из смирения. Он оборудовал себе прекрасный загородный дом, строит, сажает растения, рыбачит, охотится. Вечерами отправляется в театр, на балы-маскарады, развлекается, весел и в хорошем настроении. Неаполь для него словно страна готтентоттов; он и не думает о нем. Франц приблизительно так же. Девочки, Леопольд и я никогда не выходим из дома. После всего позора появиться перед людьми? Невозможно!
Шампионне живет в Казерте, занимает мои комнаты, спит на моей кровати. Они все разрушают и окончательно погубят дух дома.
Прощай, мое дорогое дитя. Как я живу… на острове на краю света… в то время как вся Италия принадлежит французам, а моря закрыты… может быть, я еще много месяцев буду лишена известий от тебя. Прощай, прощай. Желаю тебе удачных родов, здорового, сильного, красивого мальчика. Напиши мне, когда ты ожидаешь, чтобы я могла за тебя молиться. Это — единственное, что в моих силах…
Могу ли я просить тебя о помощи в нашей беде? Будешь ли ты хоть в малой мере нашей заступницей перед твоим мужем?
Если я умру… возьми моих детей на свое попечение Я прошу тебя от всего сердца. Девочки пусть поступят к салезианкам или постригутся в монахини. Они добрые, домовитые, привыкли к лишениям. Они никого не обременят. Лишь бы у них была крыша над головой! Если продать мои украшения, этого хватит на их содержание, им нужна лишь рука, которая бы их хоть как-то защищала. Бог вознаградит тебя за это через твоих детей…
9 февраля.
Мое дорогое дитя, продолжаю для тебя мой грустный дневник. Стараюсь заглушать свои стенания, чтобы не тревожить чрезмерно твою любящую душу. Но ничто нам не удается, даже самые незначительные мелочи.
Молитерно и Роккаромана с большой частью дворянства отправились в Казерту для переговоров с Шампионне. Они увенчали свои преступления — продались…
Народ, верный королю, что-то заподозрил. Решил расправиться со всеми якобинцами. У герцога делла Торре нашли французское письмо и убили этого предателя, а также его брата. Поделом им.
Тогда преступниками овладел смертельный страх. Они снова стали просить Шампионне войти в Неаполь. Они непрерывно слали к нему гонцов. Среди них Альбанезе, Бисчелья, Доменико Чирилло. Наконец Шампионне согласился, но с условием, что они в качестве залога и в доказательство своей честности отдадут в его распоряжение замок Санто-Эльмо. Они пообещали. А чтобы усыпить подозрение народа, они затеяли кощунственную игру с верой народа в покровителя Неаполя, взяли статую святого Януария из собора и пронесли ее в торжественной процессии по городу. Духовенство читало проповеди о мире, а Молитерно — этот негодяй без веры, без нравственности, без принципов — босой, во власянице нес хоругвь. Затем, когда процессия вернулась в собор, он со стонами и слезами обратился к толпе. Заклинал ее возложить свои надежды на помощь святого, который порукой тому, что французы не станут хозяевами Неаполя. Потребовал от них клятву, что они будут стоять за дело отечества. Сперва он дал эту клятву сам, затем все с воодушевлением повторили ее за ним. Тут же он призвал их вернуться в свои жилища, к своим семьям; пригласил их прийти на следующий день в ратушу Сан-Лоренцо на общее собрание.
Они поверили ему. Разошлись…
В ту же ночь этот клятвопреступник хитростью завладел замком Санто-Эльмо, заперся там вместе с другими заговорщиками, и сообщил об этом Шампионне. Однако когда французы в четыре колонны двинулись вперед, народ поклялся в верности королю и принял сражение. Он в течение трех дней отражал все атаки и нагнал на французов такой страх, что Шампионне стал сомневаться в успешном исходе. Тогда Молитерно и якобинцы ночью тайно впустили отряд французов в Санто-Эльмо и по улице Мадонны Семи Скорбей провели их в тыл несчастным лаццарони. Все потеряно.
Якобинцы, торжествуя, водрузили сине-красно-желтый флаг, провозгласили Республику Везувия и отдали замок своим товарищам. В течение трех часов его опустошили; остались только голые стены. Но когда Шампионне отдал на разграбление на восемнадцать часов весь город, что коснулось также дворянства и богачей, бедному старому архиепископу пришлось обратиться к Шампионне с просьбой. И тогда разграбление заменили огромной контрибуцией в размере от четырех до шести миллионов, которая должна быть выплачена в кратчайшие сроки. Так им и надо. У меня нет к ним и тени сострадания.
Затем они устроили торжество в честь Республики. Каждый должен был кричать «Да здравствует свобода!» Кто молчал, по тому стреляли.
В Директорию были избраны пятеро. Марио Пагано, чрезвычайно порочный, но талантливый человек, до сих пор был судьей в Адмиралтействе; бенедиктинец патер Капуто, близкий друг Галло, будучи наставником, испортил бесчисленное количество молодых людей; адвокат Фазуло — креатура Медичи; эти трое на протяжении трех лет находились под арестом как якобинцы, но вследствие бессилия правительства были снова освобождены. Королевский министр Флавио Пирелли — четвертый член Директории; это — тот самый, который защищал якобинцев во время процесса над ними. Пятый — торговец-антиквар Дзарилло, человек злоязычный, в свое время он в Капо ди Монте украл у короля камеи. Остальные члены Директории — Молитерно, Роккаромана, Франческо Пепе, Доменико Чирилло.
Наших отважных лаццарони разоружили, их предводителей расстреляли. Они потеряли десять тысяч человек, но при этом убили большое количество французов. Из страха перед чумой трупы складывали в кучи и сжигали.
Для нас все кончено. Неаполь потерян. Преступление торжествует победу…
Многие из тех, кто прибыл сюда вместе с нами, уже требуют отпустить их, чтобы они могли вернуться в Неаполь. В том числе и Караччоло, которого мы всегда отличали. Ах, все это — удары кинжалом…
21 февраля.
В моем печальном изгнании, отрезанная от всего мира, я пишу тебе ежедневно, мое дорогое дитя, чтобы найти в моем горе немного утешения. Я удивляюсь, что еще не ослепла от постоянных слез…
Новости из Калабрии стали немного лучше. Отважный кардинал Руффо собрал небольшой отряд из 400 человек. Эти люди носят на одежде белый крест. Руффо движется с ними с места на место, читает проповеди на улицах, призывает к крестовому походу против безбожников. Его рвение достойно восхищения, уже повалено немало деревьев свободы. Теперь французы, помимо Неаполя, наложили и на провинции военную контрибуцию в пятнадцать миллионов дукатов. На одну только Калабрию приходится два с половиной миллиона. Дай Бог, чтобы это открыло народу глаза…
26 февраля.
В Неаполе все республиканское. Повсюду, в городе и в провинции, установили деревья свободы. Каждый мужчина причислен к национальной гвардии и носит сине-желто-красную нарукавную повязку. Французы располагаются в частных домах, живут за счет своих хозяев, ездят кататься в их экипажах. В театре играют самые вульгарные пьесы, «Бегство короля» и тому подобные прелести. Замок, наши владения, имущество наших детей — все конфисковано. Люди, которых мы осыпали благодеяниями, служат Республике. О нас публикуют гнусные памфлеты. Короче говоря, происходит то, на что я никогда бы не сочла Неаполь способным и что разрывает мне сердце…
Ах, несмотря на добрые намерения простонародья, несмотря на отвращение, которое уже теперь питают многие к этой так называемой свободе, — несмотря на все это, Неаполь никогда не будет снова нашим, если не придет помощь извне, либо от твоего дорогого супруга, либо от русских. В Апулии, в Абруцци, в Калабрии, в Романье — повсюду растет недовольство, народ собирается толпами. Я думаю, что если довериться ему, сейчас, пожалуй, можно было бы освободить от чудовищ всю Италию. Как бы благословляла я тогда все мои потери, мои горести, мои страдания!
Многое еще хотела бы я тебе сказать, дорогое мое дитя, но у меня болит голова. Поцелуй за меня всех твоих милых детей, будь осторожна при родах, передай наши дружеские чувства твоему супругу Я прошу тебя думать о наших интересах и о моей семье.
Твоя глубоко тебя любящая мать и друг
Шарлотта.»
* * *
Известия, поступающие в Палермо, были теперь более достоверными и многочисленными.
Возмущенные вымогательством французских глашатаев свободы, напуганные восстаниями сторонников короля в провинциях, подкупленные щедро раздаваемым Марией-Каролиной золотом из увезенной государственной казны, день ото дня множились толпы тех, кто изменил Республике и теперь память о прежнем предательстве старался стереть удвоенным служебным рвением. И когда затем, после изгнания французов с Корфу и Ионических островов, у итальянского побережья появилась на сорока военных судах русско-турецкая десантная армия в составе 32 000 солдат, это движение стремительно распространилось по всему королевству.
Простонародье везде объединялось в банды. Бывшие солдаты королевской армии искали пропитание, бродяги с большой дороги — добычу, преследуемых преступников влекла безнаказанность.
В Абруцци после декабрьского воззвания Фердинанда не угасала партизанская война. Теперь ее раздул в истребительное пламя Пронио, бывший священник, затем солдат маркиза дель Васто. Приговоренный за убийство к галерам, он сумел освободиться, прибегнув к какой-то уловке.
В Терра ди Лаворо поднял королевское знамя Михаэль Пецца, убийца и грабитель. Народ, изумленный, назвал его «Фра Дьяволо» и «монах сатаны», потому что он всеми правдами и неправдами ухитрялся тысячи раз в течение двух лет уходить от преследования. Во главе сильного отряда он нападал на мелкие французские подразделения, убивал курьеров и всадников, которые, по его предположениям, везли письма или послания, и полностью прервал какую бы то ни было связь Неаполя с Римом.
Под Сорой объявил себя сторонником Бурбонов Гаэтано Маммоне, мельник по профессии, главарь большого партизанского отряда. Полагая, что сила и мужество человека находятся в крови, он собственноручно убил четыреста французов и неаполитанцев. Пил их кровь из человеческого черепа. Каждый раз, когда он обедал, перед ним на столе должна была лежать только что отрезанная, с еще дымящейся кровью человеческая голова.
Но в Апулии драма гражданской войны началась как фарс.
Бежав из-за своих преступлений с родины и спасаясь от французов, в деревню Монтеязи в поисках морской гавани, где можно было бы сесть на корабль, пришли Дечезари, в прошлом лакей, Боккечьямпо, солдат-дезертир, Колонна, разоблаченный мошенник, и Корбара, отбывший наказание вор. Чтобы получить пристанище в доме управляющего имением Джирунды, Дечезари рассказал хозяйке, взяв с нее клятву молчать, что среди его спутников находится кронпринц Неаполя Франц. Джирунда, продувной плут, которому его жена передала сказанное, принял участие в этом обмане. Учитывая легковерие и фанатизм крестьян, они решили поднять в пользу Бурбонов восстание, в ходе которого им досталась бы богатая добыча. Корбара должен был изображать крон принца Франца, Колонна — его камергера, Боккечьямпо — брата испанского короля, Дечезари — герцога Саксонского, в то время как Джирунда предупреждал бы о их появлении и выполнял роль очевидца и герольда.
Джирунда отправился в путь еще до рассвета; сообщил своим знакомым, что в его доме тайно остановились принцы; объяснил, какая удача ждет тех, кто первым к ним примкнет. Он встретил полное доверие. Люди собрались перед домом, выразили принцам свою готовность быть их слугами и воинами и проводили их до ближайшего селения. Эта игра повторялась повсюду и имела неизменный успех.
Усилил и укрепил общее доверие архиепископ Отранто. Он разглядел обман, так как давно знал кронпринца и лишь за год до этого сопровождал его в поездке по Апулии. Тем не менее он ничего не предпринял, чтобы разоблачить лжецов, надеясь, что все это послужит на пользу делу короля. Более того, он еще способствовал им, сказав с церковной кафедры, что каждый должен быть уверен в подлинности принца. Изменения в его наружности следует приписать непомерным тяготам войны и горю, вызванному несчастьями королевской семьи.
Теперь уже никто не осмеливался усомниться Каждому, кто не принимал участия в общем ликовании, народ грозил смертью. Когда корсиканцы появились в Бриндизи, их уже сопровождал большой отряд. Им был оказан торжественный прием; со всех сторон прибывали депутации; народ, притом вооруженный, шел толпами; создали лейб-гвардию, срубили республиканские деревья свободы и восстановили королевство.
Корбата воспользовался благоприятным моментом, угрозами вынудил сторонников Республики откупиться, сместил местные власти, назначил вместо них других людей и опустошил общественную казну. Затем, после дележа награбленного, он отплыл на Корфу якобы для того, чтобы привезти подкрепление. После множества приключений он прибыл в Палермо и как инициатор возвращения Апулии был милостиво принят Фердинандом. Боккечьямпо, Дечезари остались в качестве «генералов короля» создали военные отряды, кавалерию и артиллерию, взяв верх над всеми, кто им противился. Проповедовавшего мир архиепископа Капечелатро Тарентского они заключили в тюрьму, республикански настроенного епископа Серрао из Потенцы убили.
Наконец, разбитый французскими войсками при Бари, Боккечьямпо был пойман и привезен в Анкону, в то время как Дечезари искал убежища у Руффо Кардинал принял его, с улыбкой пожурил за обман и назначил генералом двух дивизионов «Армата Кристиана»
* * *
Руффо последовал за двором в Палермо и вновь предложил свой план захвата Неаполя из Калабрии. Но теперь, наученный горьким опытом, он отказался от мысли о личном участии Фердинанда. Он хотел лишь иметь полномочия от короля, чтобы получить возможность действовать с полным основанием и по праву.
Фердинанд, после страшных сцен бегства находившийся с королевой в ссоре, умышленно отстранив ее от государственных дел, не стал ни с кем советоваться, сразу же согласился и направил составленный Руффо проект полномочий Актону со строгим приказом снять копии и представить на подпись.
Этим документом кардинал был назначен наместником королевства Неаполь, в его распоряжение отдавались все необходимые средства и он наделялся неограниченными правами.
Было ли это триумфом партии противников иностранцев? И не лишится ли Англия ожидаемой выгоды от сицилийской операции, если Бурбоны получат помощь благодаря Руффо?
Актон, озабоченный, явился к сэру Уильяму и держал с ним, Нельсоном и Эммой совет.
Нельсон отнесся к кардиналу недостаточно серьезно, Актона он чуть ли не высмеял. Проявилось его презрение ко всему итальянскому, еще усиленное римской кампанией; он считал неаполитанцев едва ли не существами низшего порядка. Никогда, заявил он, поп, ничего не понимающий в военном деле, и народ, состоящий из трусов, не смогут противостоять такому генералу, как Шампионне, и закаленным в сражениях солдатам.
Однако Эмма возразила ему.
Конечно, эти люди ничему не обучены и живут лишь ради удовлетворения своих низменных инстинктов. Но если их разумно направить, то присущий им слепой религиозный фанатизм может породить у них необычайную храбрость и способность к безоглядному самопожертвованию. Кроме того, столетия постоянно меняющегося чужеземного владычества воспитали в них презрение к закону, чудовищную склонность к разбою и убийствам, так что достаточно дать им лишь повод, чтобы были сметены все человеческие преграды. А Руффо знает свой народ, который в руках хитроумного, хладнокровного, одетого в пурпурную мантию кардинала станет безвольным орудием осуществления его планов.
Эмма предостерегла их. Актон и сэр Уильям согласились с ней. Они проводили многие часы в бесплодных поисках способа помешать осуществлению этой операции. Теперь, когда Фердинанду лично уже не угрожала опасность, переубедить его было невозможно. Ставить препятствия на пути кардинала — оставалось тем единственным, что можно было сделать. Пожалуй, удалось бы настолько уменьшить обещанную ему помощь, что он сам отказался бы от своего плана как от безнадежного.
У Эммы эта политика малых дел вызвала насмешливую улыбку. Подобным способом с Руффо не справиться. Надо не препятствовать самой операции, а лишить Руффо возможности направить ее против Англии. В его полномочия надо незаметно включить кажущуюся безобидной оговорку, которая поставит его в зависимость от Палермо, позволит в любой момент пресечь его действия, перечеркнуть его планы, сделать недействительными его распоряжения. Для того чтобы склонить короля к такому изменению, Актону достаточно вызвать у него недоверие к Руффо.
Разве Руффо не был известен еще с Рима как интриган? Он походил на кондотьеров средневековья, пользовавшихся своей властью над наемными войсками для того, чтобы свергать своих князей с тронов и занимать их место самим или возводить на трон своих ставленников. Разве он не принадлежал к одному из самых знатных дворянских родов Италии, который вполне мог считать себя вправе дать стране отечественную королевскую династию, о которой она давно мечтала? Вряд ли он сам стремился к трону; но разве не было у него брата, такого как могущественный, чрезвычайно богатый герцог Баранелло, который, как это ни удивительно, остался, несмотря на все ужасы революции, в Неаполе? Действуя в соответствии с тайным соглашением между ним и кардиналом, он, возможно, всеми силами добивался доверия народа и все больше старался убедить его в окончательном падении Бурбонов. А тогда, если Руффо одержит победу… папский престол в бедственном положении, папа стар и болен, а кардинал — член конклава… почему же ему, такому влиятельному человеку, не привлечь на свою сторону преемника Пия VI и не добиться признания новой династии?
Всему этому надо помешать заранее с помощью оговорки в полномочиях…
С наслаждением художника развивая свою идею, Эмма говорила горячо и увлеченно, в том радостном опьянении собственной силой, свободной игрой ума, которое после дней Абу-Кира все чаще и чаще возникало у нее. Но в то время как Актон и сэр Уильям, восхищенные, соглашались с ней, она встретила взгляд Нельсона. Он смотрел на нее глазами, полными какого-то болезненного смущения. И внезапно Эмма осознала, как крепко она запуталась в лжи…
И все-таки…
Неужели он не понимал, что она боролась только ради него? Только ради него старалась сбить Руффо с ног?
Один лишь Нельсон имеет право вернуть Бурбонов в Неаполь. Лишь ему должна принадлежать слава этого деяния, благодарность отечества.
Что с того, что она солжет еще несколько раз! Она, которая и без того запятнана…