На следующее утро Харди доложил, что схвачен Караччоло.
Переодетый крестьянином, герцог нашел убежище у одного из своих прежних слуг. Но слуга этот, польстившись на обещанную за голову Караччоло награду, сообщил о нем полковнику «Армата Кристиана» Шипьоне делла Марра. Марра, разделявший общее недоверие к кардиналу, утаил от него этот донос, сам во главе нескольких приближенных лиц ночью напал на спящего герцога, велел заковать его в кандалы и отправил на «Фоудройант».
На губах Нельсона промелькнула улыбка, полная горького презрения.
— Что же вы сделали с этим образцом всех клятвопреступников, Харди?
Капитан посмотрел ему прямо в глаза.
— С позволения вашего лордства… Я приказал снять с него наручники, предложил ему прохладительные напитки. А так как он от них отказался, я поместил его в пустую каюту, поставил у дверей двух человек с заряженными ружьями и поручил лейтенанту Паркинсону его охранять.
Глаза Нельсона засверкали.
— Скажите Паркинсону, что он отвечает за жизнь этого человека своей честью. А сами вы, Харди, приготовьтесь отправиться с посланием к графу Турну на «Минерву». Быстро прошу вас, быстро!
Капитан поспешно удалился. Нельсон сел за письменный стол и начал писать.
Эмма тихо подошла к нему.
— Горацио…
Но Харди уже вернулся. Нельсон вручил ему письмо. Подождал, пока Харди ушел, и затем повернулся к Эмме.
— Военный суд из офицеров неаполитанского флота под председательством Турна вынесет приговор Караччоло. Его преступления общеизвестны. Нарушение присяги и служебного долга, государственная измена, явно враждебное отношение к флагу, кораблям, к товарищам, отданным под его командование. Если его судьи — люди чести, то будет просто вынести приговор: смертная казнь через повешение.
Эмма вскочила, дрожа:
— Горацио! Вспомни, он старик… из уважаемого рода…
— Разве седые волосы и дворянство дают привилегию совершать подлости?
— Но… говорят, что якобинцы угрозами заставили его…
— Кто может заставить честного человека поступать недостойно? И даже если он на какое-то мгновение поддался слабости, почему он потом не поступил так же, как сотни других, бежавших на Прочиду? Ему достаточно часто представлялась такая возможность. Однако он остался. Повел свои канонерки против «Минервы». Потому что он рассчитывал на «Галлиспану»! Но для того, чтобы в случае самого плохого исхода иметь оправдание, он сделал вид, что его заставили. Лицемер он, трусливый предатель, бесчестный солдат. Не стоит и щепотки пороха. Если приговор будет таков, как я ожидаю…
Она со страхом схватила его за руку.
— Ты ведь не позволишь сделать это, Горацио? Ты подождешь приезда короля?
— Короля? При чем тут король? Мне поручено наказать кого-либо в пример другим. Можно ли найти что-нибудь лучше? Я — верховный судья, уполномочен решать вопросы жизни и смерти. Не забывай, что капитуляция Руффо никак не защищает Караччоло. Его не было в замках, когда ее подписали. Как солдат-дезертир он подлежит суду по законам военного времени. Приговор будет приведен в исполнение. Он не прав, правда на моей стороне. — Его губы тронула горькая усмешка. — И тем не менее я знаю, что мои недруги поднимутся против меня, обвинят в нарушении договора, в жестокости, в мстительности. И в том, что поддаюсь наущению леди Гамильтон… Не прерывай меня, возлюбленная моя! Разве ты не видишь, как тяжело мне об этом говорить?
Чтобы успокоить ее, он попытался привлечь ее к себе. Но она высвободилась и, бледная, пристально смотрела на него.
— Поэтому? Поэтому все последнее время ты держался со мной так замкнуто?
Он кивнул.
— Я хочу один нести ответственность за все, что здесь происходит. Тебя не должно коснуться злословие. И поэтому я прошу тебя, будь сегодня подальше от меня. Запрись в своей каюте. Не впускай никого, пока я сам не приду. Обещаешь мне это? Ради нашей любви.
Он нежно привлек ее к себе на грудь. Гладил ее волосы. Целовал ее дрожащие губы.
Оглушенная странным сочетанием в нем нежной заботливости с угрюмой сосредоточенностью, она согласилась. Сделала так, как он сказал.
Один раз ей показалось, что кто-то остановился перед ее дверью и нажал на ручку. Но, наверно, она ошиблась. Шаги прозвучали дальше… затихли.
* * *
Наконец в четыре часа пришел Нельсон. Повел ее к обеду в свою каюту. Там уже был сэр Уильям. И какой-то гость.
Совершая увеселительную прогулку по Средиземному морю, лорд Нортвик час тому назад прибыл на своей яхте в Неаполь, чтобы выразить победителю Абу-Кира свое восхищение.
Он восторженно приветствовал Эмму; заявил, что счастлив познакомиться одновременно с величайшим героем-моряком и с самой прекрасной женщиной на земле, и повел Эмму к столу. И пока подавали на стол, он рассказывал о Палермо, где провел два дня. Он привез множество новостей и смог даже рассказать о комической ситуации в духе Боккаччо, в которую, по слухам, недавно попал король.
— Это бросает яркий свет на так называемую бешеную ревность итальянцев, — сказал он смеясь. — Миледи знает княгиню Лючию Мильяччо?
Эмма рассеянно кивнула. Ей казалась невыносимой его манерная болтовня, в то время как ее терзали думы о сегодняшних страшных событиях.
— Я ее видела несколько раз. Она очень хороша собой. Говорят, король ухаживает за ней, но безуспешно.
Лорд Нортвик улыбнулся.
— Кто знает! Однажды ночью Мильяччо выиграл в карты невероятно большую сумму и поэтому неожиданно рано вернулся домой. Увидев, что в спальне жены еще горит свет, он вошел к ней, чтобы сообщить о своем выигрыше. Ибо говорят, что донна Лючия предпочитает и в отношениях с супругом выступать в роли Данаи, раскрывая ему сердце лишь под золотым дождем. Но когда Мильяччо принялся играть роль Зевса, из-под кровати послышался вздох. Князь в ярости бросился за своей шпагой, извлек вздыхавшего и увидел погонщика мулов. И хотя этот человек старался спрятать лицо, Миньяччо узнал нос Бурбонов. Это был его величество, король Носач.
Лорд Нортвик сделал паузу, чтобы увеличить эффект.
— А Мильяччо? — спросил сэр Уильям. — Что он сделал?
Лорд хотел продолжить. Но в этот момент раздался грохот пушечного выстрела, сопровождаемый глухим барабанным боем.
Удивленный Нортвик обратился к Нельсону.
— Это стреляют по Санто-Эльмо? Или, быть может, я даже буду иметь удовольствие присутствовать на рандеву вашего лордства с легендарной дамой «Галлиспаной»?!
Нельсон покачал головой.
— Мне жаль, что приходится разочаровать вас, милорд. Это был лишь сигнал к исполнению приговора. На «Минерве» повесили дезертира.
Эмма почувствовала, что лицо ее покрылось мертвенной бледностью. Она судорожно схватилась обеими руками за свой стул, чтобы не упасть.
— Караччоло? — с усилием проговорила она. — Это Караччоло?
Сэр Уильям кивнул. Захихикал. Плоско пошутил.
— Бедный герцог так часто клялся в верности своей головой, что ему не следует удивляться, если ее в конце концов отняли у него.
Нельсон бросил на него сердитый взгляд. Затем обратился к Нортвику.
— Разрешите мне, милорд, ввести леди Гамильтон в курс дела. Как видите, я до такой степени нахожусь под влиянием миледи, что она даже не знает о происшедшем.
И он объяснил.
В десять часов Караччоло предстал перед военным судом. Он немедленно назвал графа Турна своим личным врагом. Но так как он не привел никаких доказательств, а Турн, сославшись на присягу, заявил о своей беспристрастности, Нельсон как председатель суда отвел возражение Караччоло. Затем Караччоло стал оправдывать свою измену тем давлением, которое оказывали на него республиканцы. Однако на вопрос, почему он не воспользовался многократно представлявшейся ему возможностью бежать на Прочиду, он ответить не сумел. Затем, видя, что дело его проиграно, он обрушился с дикими обвинениями на короля. Он заявил, что Фердинанд своим постыдным бегством первый подал пример дезертирства и государственной измены. И под конец обвинил судей в том, что они вынесли приговор заранее. Пусть, сказал он, возмездие господне падет на них, их детей и детей их детей.
Приговоренный к смертной казни через повешение, он через лейтенанта Паркинсона обратился к Нельсону с просьбой заменить ее менее позорной смертью.
— В приговоре были изложены все подробности, — серьезно сказал Нельсон. — Его должны были повесить на фок-рее «Минервы», прежде служившей его флагманским кораблем, против которого он повернул орудия. Его тело должно висеть там как предостережение у всех на виду до захода солнца, а затем будет перерезан канат, и оно упадет в море. На съедение рыбам. Дабы ничто на земле не напоминало о тех, кто попрал честь. Его судили строго по закону его же соотечественники, его же товарищи по оружию. Я не имел никакого права возражать им и вынужден был отклонить его просьбу. Я смог лишь дать ему время на то, чтобы он получил утешение от своей религии. Это свершилось, так что миледи может быть спокойна. Честь британского имени не запятнана смертью этого предателя.
Он кивнул ей, улыбнулся. И как бы демонстрируя, что совесть ничуть его не тревожит, он шутливо обратился к лорду Нортвику, повторив вопрос сэра Уильяма:
— А Мильяччо, милорд? Что он сделал, узнав короля?
— Мильяччо? Он низко поклонился. Забормотал извинения. Вложил шпагу в ножны. Сгреб деньги, поцеловал супруге ручку и исчез.
— А вы, милорд? Откуда вам это известно?
Лорд лукаво подмигнул.
— Мне рассказала об этом сама княгиня Лючия. Когда я осматривал место действия…
* * *
«Палермо, 2 июля 1799.
Моя дорогая миледи!
С сердечной благодарностью получила я Ваши четыре письма и список арестованных якобинцев. Это — перечень величайших преступников из всех, когда-либо у нас существовавших. Я уже читала о печальном, но заслуженном конце несчастного безумца Караччоло. Могу себе представить, что выстрадало при этом Ваше жалостливое сердце, и тем больше моя благодарность Вам. Сегодня вечером прибыл португальский бриг «Баллон» с письмами нашего дорогого адмирала королю. В связи с ними король склоняется к тому, чтобы завтра вечером отправиться в Неаполь. Это стоит мне горьких слез и будет стоить еще больше; король не счел разумным, чтобы я ехала с ним.
Его должен сопровождать Актон, а также Кастельчикала и Асколи. Они поплывут на нашем фрегате «Сирена», эскортируемом судами «Сихорс» и «Баллон».
Теперь я вынуждена воззвать к Вашей дружбе, милейшая миледи, и просить Вас писать мне абсолютно обо всем, что только будет там происходить. Ибо все мои корреспонденты стали замолкать. Вероятно, они считают, что я больше не смогу быть им полезна, и опасаются скомпрометировать себя. Но я надеюсь, что мой дорогой друг не забудет изгнанников в Палермо.
Пусть это будет мне наукой. Ах, сердце мое переполнено. Как много могла бы я еще сказать!
Прощайте, моя дорогая миледи. Посочувствуйте мне и не забывайте меня. Я заклинаю Вас писать мне обо всем. И будьте уверены, что я от всего сердца и на всю жизнь есть и остаюсь искренне преданным и благодарным Вам Вашим другом.
Шарлотта.»
* * *
Весть о приближении короля с быстротой молнии распространилась по Неаполю. Когда он 10 июля появился на «Сирене» в заливе, бесчисленные барки окружили корабль, толпы людей всех сословий заполнили набережную Кьяйя и Маринеллы.
Со всех военных кораблей гремели пушечные выстрелы — королевский салют. Осадные батареи Трубриджа, придвинутые на шестьсот шагов к стенам Санто-Эльмо, с удвоенной яростью извергали огонь по тому единственному в Неаполе месту, над которым еще развевался трехцветный флаг Франции. Люди на берегу и на воде в восторге выкрикивали нескончаемые приветствия.
Это перемежалось с яростными требованиями мести, воздаяния. Потрясая оружием, обезумевшие лаццарони и члены «Армата Кристиана» призывали смерть и гибель на всех «патриотов» и «якобинцев», требовали для них смертных приговоров: Guistizia! Правосудие!
Сияя, посылая во все стороны воздушные поцелуи, Фердинанд поднялся на «Фоудройант», который он, дрожа от страха перед ядрами с Санто-Эльмо и перед вероломными кинжалами якобинцев, избрал своей резиденцией. Вокруг него безостановочно гремели приветственные крики толпы. Но ликование достигло кульминации, когда он на палубе обнял Нельсона, поцеловал руку Эмме и похлопал сэра Уильяма по плечу.
Viva il re! Viva Nelson! Viva lady Hamilton!
Viva il ambasciatore inglese!
И как будто сам. Бог пожелал чем-то ознаменовать победу королевства — выстрел из орудий Трубриджа раздробил в это мгновение древко трехцветного флага на Санто-Эльмо. Превратившись в клочья, знамя республики упало в пыль. Вместо него появился белый парламентерский флаг — знак капитуляции.
Затем на «Фоудройанте» появился Руффо. Выразив королю свои верноподданнические чувства, он заговорил о капитуляции и просил короля согласиться на нее.
Фердинанд прервал его.
— Я должен присоединиться к мнению милорда Нельсона, ваше преосвященство, — сказал он официально, избегая прежней доверительности. — Долг королей — вознаграждать заслуги, наказывать преступления. Поэтому я отвергаю капитуляцию и предаю мятежников специальному суду. Этого требует от меня, своего короля, и мой верный народ. Слышите, ваше преосвященство, как они кричат, призывая к правосудию? Глас народа — глас Божий!
Руффо, побледнев, заговорил об отставке.
— Государь, — с трудом проговорил он. — Если ваше величество больше не нуждается в моей службе…
Фердинанд медленно покачал головой. Упрямо сохраняя свою неестественную невозмутимость, он продолжал говорить. Он нанизывал слова без всякого выражения, как будто отвечал с трудом заученный урок.
— Я преисполнен благодарности за то великое дело, которое вы, ваше преосвященство, осуществили. Моя вера в преданность вашего преосвященства непоколебима. Поэтому, освобождая вас от ответственной должности наместника, введенной только в связи с чрезвычайным положением, я прошу вас как моего штатгальтера и главнокомандующего занять место председателя в Верховном государственном совете, который я собираюсь вновь создать. Подчиняясь единственно и исключительно мне, он будет получать мои указания через сэра Джона Актона и князя Кастельчикала. Пусть ваше преосвященство рассматривает как еще одно проявление моего уважения к вам поручение брату вашего преосвященства, Франческо, заслуженному инспектору моей отважной «Армата Кристиана», отвезти в Палермо взятые в качестве трофеев знамена французов и мятежников и положить их к ногам ее величества королевы как знак победы правого дела.
Он милостиво протянул кардиналу руку. И Руффо, склонившись, поцеловал ее.
Эмма следила за этим с чувством сострадания. Она видела замкнутое лицо человека, который из ничего создал армию, чтобы вновь посадить этого короля на трон. Видела насмешливые улыбки Актона, сэра Уильяма, придворных. Видела будущее Руффо таким, каким оно вырисовывалось из всемилостивой речи Фердинанда.
Окруженный сторонниками Актона, Руффо, поставленный во главе этого Государственного совета, будет просто ничего не значащей, одетой в пышную мантию марионеткой. Выставленной напоказ, если она скажет «да», отброшенной в сторону, если скажет «нет». В то время как брата будут держать в качестве заложника при дворе в Палермо.
Руффо лишен влияния, Караччоло мертв, патриоты уничтожены — Англия победила всех противников.
И тем не менее у Эммы не было ощущения триумфа.
Она шла подобно лунатику. Поднималась все выше и выше, обратив взор лишь к блистающим звездам в небесах. И вот, достигнув вершины, разбуженная тем громом, который возвещал смерть Караччоло, она оглянулась на пройденный путь, на мрачные тени поверженных жертв.
Ее охватил ужас. Перед собственными деяниями, перед колдовским очарованием той силы, которая привела ее сюда.
Мария-Каролина говорила о темной силе, которая жила в золотой диадеме королев. Теперь Эмма поверила в это. Теперь, когда она сама была королевой.
Не той королевой, радостной и блестящей, которая ехала навстречу победителю Абу-Кира. А королевой, в руки которой Мария-Каролина отдала свою власть. Власть над жизнью и смертью…
Имел ли в виду Чирилло манию величия, когда он назвал болезнь королев истерией? Болезнь, которая передается по наследству? Которая овладевает всеми, приблизившимися к ним?
Чирилло…
Он лежал у ее ног в мрачном кубрике, слышал крики толпы, требовавшей смерти его и его спутников, — той самой толпы, которая всего лишь несколько дней назад благословляла его искусство целителя, всегда готового прийти на помощь…
Ее охватил страх за будущее. А если с ней будет так же, как с Чирилло, Руффо, Марией-Каролиной?
И отвращение к красивым словам власть имущих. Вопли этой толпы, радеющей лишь о своей выгоде, Фердинанд назвал гласом Бога — этот кровожадный рев воров, разбойников, убийц.
Но затем она встретила взгляд Нельсона. И все страхи покинули ее.
Он — не Фердинанд. И народ Англии не таков, как народ Неаполя.