Два долгих года разлуки, тоски.
Двадцатого мая 1803 года Нельсон отплыл на трехпалубном корабле «Виктори» к Средиземному морю, восемнадцатого августа 1805 года он вернулся.
Двадцатого он был в Мертон-плейс. У Эммы, у Горации. У тех, кого он любил.
Усталый человек.
Ему должно было исполниться сорок семь лет. Из них он провел почти непрерывно тридцать пять лет на море, в чужих странах. Не довольно ли? Неужели он еще недостаточно прославился, недостаточно послужил отечеству?
Он нуждался в покое, в тихой жизни без войн, в кругу близких. Мечтал о том дне, когда ему удастся назвать любимую своей, перед всем миром дать ей и ребенку свое имя.
Но второго сентября…
Еще на рассвете в Мертон-плейс прибыл капитан Блеквуд. Его прислало Адмиралтейство. Поступили важные сообщения.
Наполеон уже давно стремился осуществить план — переправиться с большой десантной армией через Па-де-Кале. В его военном лагере в Блонь-сюр-Мер находилось тридцатитысячное отборное войско, готовое к отплытию. Тысячи судов всех видов ждали в гаванях побережья его кивка, чтобы перекинуть десантную армию в Англию. Но не хватало большого флота, который мог бы обеспечить защиту армии от атак англичан.
Для того чтобы создать такой флот, объединились французская и испанская эскадры под командованием Вильнева и Гравины, к которым примкнули еще две эскадры, чтобы в составе тридцати шести линейных кораблей выйти из Кадикса и форсировать пролив Па-де-Кале. Правда, Наполеон, в отчаянии от чудовищной медлительности Вильнева, отправился со своими главными силами в поход на Рейн против австрийцев, которыми командовал Мак. Но разве не известна была та стремительность, с которой принимал решения французский император? Та сокрушительная сила, с которой он заставлял следовать его решениям? В тот момент, когда корабли Вильнева подошли бы к Булони, Наполеон, преодолев все препятствия, оказался бы в расположении войск, возглавил армаду и, как второй Вильгельм Завоеватель, ворвавшись со своими испытанными в боях солдатами в беззащитную Англию, подавил бы ее, поверг в прах.
Спасение было лишь в одном. Нельзя было допустить, чтобы флот Вильнева достиг Булони. Его следовало уничтожить.
Но кто мог справиться с такой грандиозной задачей? Кто соединял в себе неизменную бдительность, постоянную выдержку, смелость решений, героическое чувство долга, отвагу и презрение к смерти с гением прирожденного полководца?
Сам великий Уильям Питт назвал имя этого удивительного человека. Имя победителя при Сент-Винсенте, при Абу-Кире и Копенгагене…
Эмма слушала с блестящими глазами. Кровь ее кипела. Ее переполняла гордость за Нельсона, она была счастлива триумфом, который принес ему этот час. Лорды Адмиралтейства постоянно чинили ему препятствия. Несмотря на все его подвиги, доверяли ему командование словно из милости.
И вот они сами послали за ним, предложили ему пост главнокомандующего, умоляли его спасти отечество. Те самые спесивые лорды, которые когда-то смотрели на выскочку свысока, предъявили ему, лучшему, обвинения, объявили его, изувеченного в боях, непригодным к службе…
Но взглянув на Нельсона, она испугалась. Его согнутая спина, худоба, бледное осунувшееся лицо, ухудшившееся зрение его единственного глаза все указывало на пагубное действие тех чрезмерных нагрузок, которые он испытал, и на прогрессирующую, изнурявшую его болезнь.
Если он теперь поедет туда и снова окунется в разрушительную стихию штормов и сражений…
Казалось, страх ее души передался и ему. Он посмотрел на нее испытующе. Встретив ее взгляд, попытался улыбнуться, но это ему не удалось.
По словам Блеквуда, единственный глаз Нельсона всегда сверкал. Теперь этот блеск исчез.
Он поднялся, медленно, устало. Заговорил тихим голосом и запинаясь. Попросил время на раздумье.
Завтра Блеквуд должен прийти снова, чтобы узнать его решение.
Весь день он просидел в своей комнате за закрытой дверью. Даже по просьбе Эммы не от крыл ее. Она слышала, как он безостановочно ходит взад и вперед.
Но с наступлением ночи он пришел к ней. Сказал, что его убивают каменные стены и духота дома, и попросил ее выйти с ним в аллею парка.
— На ют, — проговорил он, принужденно улыбнувшись.
В парке он внезапно остановился и, задыхаясь, хриплым голосом, с отчаянием во взоре объявил о своем решении.
Он не хочет принимать предложение. Никогда больше не уедет из дома. Хочет остаться в Мертон-плейс с Эммой и Горацией и наконец-то насладиться своим домашним очагом, тихой мирной жизнью, которые он заработал долгими годами тревог и скитаний, в шумных сражениях…
Счастье?
Это счастье — для человека никому не известного, безымянного. Создан ли для этого герой, покрытый славой? Не были ли для него старческие болезни, медленное погружение в забвение хуже, мучительнее, чем ранняя смерть?
Эмма слишком хорошо его знала. Его хриплый, запинающийся голос, угасший взгляд показали ей, что с ним происходит. Втайне он страстно стремился к новой славе. К новым свершениям. К блистательному увенчанию величественного дела всей своей жизни. Но он подавил в себе это желание, постарался заглушить его.
Потому что он прикован к женщине, потому что породил дитя.
Самсон и Далила…
Неужели история славных дел скажет когда-нибудь то же, что говорит Джошуа? Что Эмма, леди Гамильтон, из тех покрытых позором женщин, превращавших мужчин в баб, героев в трусов.
Ею овладело какое-то дикое, яростное воодушевление. Она посмотрела на Нельсона горящими глазами, схватила его за плечи и встряхнула.
Он должен идти туда, куда призывает его долг и слава. Пусть погибнет женщина, которую он любит. Пусть умрет голодной смертью дитя, которое он породил. Что с того? Они — пыль, которая исчезнет без следа, унесенная легким порывом ветра. Никто не спросит, где они, что с ними стало. А герой — это гранитная, высоко вздымающаяся скала. Человечеству дано право ловить солнечный свет его глаз; черпать в нем утешение, веру, силу, когда оно, полное сомнений, взирает вверх из мрачных ущелий повседневности.
Он должен идти, должен!
Он не мог поверить, что в ее душе таится то же, что произносят ее губы. Но она повторяла ему это снова и снова.
На следующее утро он сообщил Блеквуду, что принимает назначение. Но когда капитан стал благодарить его, превознося его самопожертвование, Нельсон покачал головой и указал на Эмму:
— Если бы на свете было больше таких женщин, как Эмма, было бы и больше таких мужчин, как Нельсон.
* * *
Двадцать первое октября.
Трафальгар…
Из могучей армады Наполеона спаслось не более десятка кораблей. Окончательно утвердилось господство Англии на море. Героизм Нельсона был увенчан победой. Венцом смерти триумфатора.
Велика была победа, велико и ликование. Но народ торгашей все же счел, что потеря больше победы, траур выше ликования. Проявил свое благородство в скорби по павшему герою.
Эмма была убита горем. Она неделями не покидала своей комнаты. Лежала в постели, без слез, ее сотрясала лихорадка. Она выкрикивала имя Нельсона. Разговаривала с ним, нежно что-то шепча, словно он стоял перед ней, наклонялся над нею, обнимал ее, искал ее губы для страстного поцелуя.
Потом она снова часами сидела в углу, размышляла о чем-то, уставившись в пустоту, глухая к уговорам матери, равнодушная к детским ласкам Горации, безразличная ко всему, что ее окружало.
Ею владела лишь одна мысль. Владела всеми ее чувствами, каждым побуждением. Ведь в тот момент, когда он прощался с ней в Мертон-плейс, она знала, что он не вернется. И он тоже — ведь и он это знал.
Они прочли в глазах друг друга смертельный страх. И все-таки расстались, как будто речь шла о недолгой разлуке. Улыбнулись друг другу, гордые сознанием величия жертвы.
Теперь жертва принесена. Прошло опьянение героизмом. Она жила одним лишь Нельсоном. С его смертью умерла и она. Все было кончено.
Только узнав, что усопшего доставят на «Викторы» в Лондон, где местом его упокоения станет собор Св. Павла, она пришла в себя.
Итак, последнее прощание. А потом — туда, куда ушел он.
Шестого декабря «Виктори» стала на рейд в Спитхеде. Одиннадцатого она оттуда взяла курс на Ширнесс. Близ устья Темзы покойного перенесли на адмиральскую яхту «Четэм». По водной стихии, где он всегда сражался, прибыл павший победитель в столицу своей страны.
Все корабли, проходя мимо него, спускали флаги. Последний салют прозвучал с фортов Тилбери и Грейвзенд. Приглушенно звонили колокола города.
Вечером двадцать третьего декабря тело доставили в Инвалидный госпиталь в Гринвиче. Его встретил прежний учитель, наставник, соратник Нельсона лорд Худ; он поместил тело героя в диковинный дар Халлоуэлла — гроб, сделанный из грот-мачты «Ориента»; установил гроб для торжественного прощания в большом зале.
И потекли тысячные толпы, чтобы еще раз взглянуть на знакомые черты своего спасителя.
Затем — последнее прощание в белом зале здания Адмиралтейства.
Девятого января — последний этап.
Никогда еще не провожал Лондон усопшего с такими почестями. В благоговейном молчании толпился на улицах народ. Двадцать тысяч добровольцев выстроились цепью по обеим сторонам улиц. Шествие открывал воинский корпус, состоявший из представителей всех родов войск. Траурная колесница, увенчанная огромным катафалком, имела вид палубы флагманского корабля. За нею шли матросы «Виктори» со знаменем, изорванным в клочья в трафальгарском сражении. Затем принцы, сановники, необозримые ряды скорбящих близких.
И согласно желанию Нельсона, его тело принял собор Св. Павла. Принял в свое лоно. В тихий склеп, перед которым умолкали все штормы, немели все страсти, отлетали все заботы.
Мир пришел к воину, покой — к не ведавшему покоя.
* * *
Капитан Харди приехал к Эмме на Кларджес-стрит, где она снимала жилье для себя и Горации. Он принес ей прядь волос с головы усопшего и письмо, найденное на письменном столе в каюте адмирала.
Нельсон не закончил его. Ему помешало известие о приближении противника. Бросившись на палубу, он дал знак к началу боя, написав на сигнальной доске «Виктори» последний призыв к флоту Британии: «Англия ждет, что каждый выполнит свой долг».
То правило, которому он следовал всю жизнь, стало призывом к бою в его последнем, самом великом деле.
Эмма оросила дорогие ей волосы слезами, поцеловала бумагу, которой касалась верная, смелая рука.
— А потом? — спросила она, затаив дыхание. — Что было потом? Как попала в него эта злосчастная пуля, как закрыл он лицо, чтобы не путать своих людей, как перенесли его в кокпит — все то, о чем я читала в газетах? А остальное, Харди… Что он сказал? Как он умирал? Скажите мне все, Харди! Все!
— Я не мог находиться около него все время, миледи. Во время сражения место капитана на палубе. В первый раз я пошел к нему, чтобы доложить, что десять французско-испанских кораблей спустили флаги. Он радостно улыбнулся и поблагодарил меня. Затем по его лицу пробежало что-то, похожее на сожаление. «Я мертв, Харди, — сказал он. — Дело быстро идет к концу. Если бы только я дожил до победы, до великой победы. Подойдите ближе, Харди. Вы передадите мои волосы и все то, что мне здесь принадлежит, леди Гамильтон. Слышите, Харди? Я прошу вас об этом!» Я пообещал. Он снова улыбнулся мне. Но сразу же вслед за этим он вздрогнул. Чудовищный залп потряс корабль. «Виктори, Виктори, ты делаешь мне больно», — пробормотал он.
— А потом? Потом что?
— Я должен был идти наверх. Когда я через час вернулся к нему, он исповедовался доктору Скотту, нашему судовому священнику. Внезапно он выпрямился и громко произнес: «Доктор, я сказал вам, что сделал завещание? Вспомните, вспомните! Я поручаю леди Гамильтон и мою дочь Горацию моей стране! Моей стране и моему королю! Слава Богу, что я еще смог выполнить свой долг». Начались судороги. Обессиленный, он откинулся назад. Через некоторое время, отдохнув, он взглянул на меня. Я доложил, что взято четырнадцать кораблей. Он был уже так слаб, что не мог двигаться. Он лишь медленно поднял ко мне руку. «Четырнадцать, Харди? Я рассчитывал на двадцать… на двадцать…» Он глубоко вздохнул и попытался приподняться. «Позаботьтесь о моей дорогой леди Гамильтон… помните о моей бедной леди Гамильтон… Поцелуй меня, Харди, поцелуй!» Я опустился около него на колени, поцеловал его в обе щеки. Мое ухо было около его рта. «Ближе, Харди, совсем близко! Я умираю, Харди… У меня лишь одна просьба, одна просьба… Когда я умру…»
Капитан замолчал. Словно он испугался того, что собирался сказать. Робко отвел взгляд.
Эмма посмотрела на него испытующе.
— «Когда я умру…» — повторила она. — Продолжайте, Харди. Что он сказал дальше? «Когда я умру…»
Харди встал. Он побледнел, руки дрожали.
— Освободите меня от этого, миледи…
Она покачала головой.
— Харди, между ним и мной не существовало никаких тайн. Я знала его страдания, его ночные борения, сомнения его души. Потому что все несправедливое, что он делал — он делал это не по своей воле — все несправедливое, Харди, мы делали вместе, оба. И вместе боролись с воспоминаниями. Что же это было — то, что он сказал? «Когда я умру…»
Ее мрачные глаза подавляли его. Тихим голосом, запинаясь, он проговорил:
— «Когда я умру, не бросайте меня в море, Харди… не бросайте в море!»
Эмма почувствовала ледяной озноб. Она невольно закрыла глаза, словно опасаясь увидеть нечто темное, вставшее перед ней подобно призраку.
И все-таки она его увидела. Увидала лицо страшного пловца, который стоял над сверкающими на солнце волнами залива, устремив взгляд на своих судей.
Караччоло…
Не видел ли это же и Нельсон в час прощания с жизнью?
— Но вы обещали ему, Харди? — спросила она, дрожа. — Вы обещали?
Капитан кивнул.
— Я обещал ему. Он медленно откинулся назад. Его голос был еле слышен. «Благослови тебя Бог, Харди… теперь я спокоен. Эмма, Эмма, я выполнил свой долг… свой долг…»
— А потом?
Глаза Харди наполнились слезами.
— Потом… ничего!
* * *
Умереть и ей? Бросить Горацию в своекорыстном мире, беззащитную, бесправную, лишенную имени? Но ведь Нельсон до последнего вздоха думал о будущем своего ребенка.
Горация была завещана им. Выполнение его воли было ее долгом, он возложил это на нее.
Он говорил о своем завещании и доктору Скотту, и Харди.
Она стала выяснять, где остались вещи Нельсона. Его заметки, письма, дневники.
Харди опечатал их и передал капитану Блеквуду, который по поручению Адмиралтейства прибыл в Спитхед на борт «Виктори». В Адмиралтействе этот объемистый пакет вскрыли, оставили служебные бумаги у себя, а частные отдали брату Нельсона Уильяму как представителю семьи.
Все было строго по закону.
Эмма написала Уильяму Нельсону.
С ним, как и со всей их семьей, она была в добрых отношениях. Он часто гостил в Мертон-плейс и всегда проявлял по отношению к ней дружелюбие. С улыбкой соглашался, когда адмирал высказывал свою излюбленную идею о будущем браке между Горацией и сыном Уильяма Горацио.
Преподобный Уильям Нельсон прибыл в Лондон на торжества по случаю погребения. В ответ на письмо Эммы он сразу же ее посетил.
Он еще не разбирал бумаги, сказал он; был перегружен делами. Король и парламент планируют оказание особых почестей павшему герою и осведомлялись у Уильяма о пожеланиях семьи. С тех пор он все время в пути, ведет отнимающие много времени переговоры с министрами, парламентскими комиссиями, королевскими чиновниками. Но теперь, зная, что для Эммы и Горации очень многое поставлено на карту, он немедленно проверит все бумаги и вручит ей кодицил, как только его найдет. Он сделает все, чтобы исполнить волю дорогого усопшего.
Он клятвенно обещал ей это; неустанно заверял ее в своем братском участии, в своей неизменной поддержке.
И все-таки у Эммы возникло чувство некоторого недоверия. Он напомнил ей Руффо. У него был такой же тихий, вкрадчивый голос, те же осторожные движения, тот же непроницаемый взгляд. Но что она могла сделать?
Она была Эммой Гамильтон. Закон не давал ей никакого основания требовать ознакомления с завещанием, оставленным Нельсоном. А Горация…
И она была бесправна. У нее не было даже права на отцовское имя.
Она напряженно и взволнованно следила за парламентскими дебатами. Наконец она прочитала сообщение о заседании, посвященном памяти Нельсона.
Королевским указом его брату был пожалован наследственный графский титул, парламент определил ему и обоим наследникам пэрства ренту в 2000 фунтов в год и, кроме того, 120 000 фунтов на покупку имения. Такую же ренту получила леди Нельсон, а каждая из сестер Нельсона — почетный дар в 20 000 фунтов.
О Горации никто не вспомнил.
Вечером того же дня она получила от нового графа через посыльного небольшой пакет. Посыльный по поручению графа сообщил, что разыскиваемое наконец нашлось в одном из дневников покойного и передается ей.
Эмма с трепетом вскрыла пакет. Прочла.
Обстоятельно и добросовестно Нельсон перечислял все услуги, оказанные Эммой в Неаполе ему и Англии, и давал им высокую оценку. Затем он обращался к королю и нации.
«Если бы я мог вознаградить ее за эти услуги, я не обращался бы сегодня к моей стране. Но теперь я поручаю Эмму Гамильтон моему королю, моему отечеству. Они справедливы и не откажут ей в необходимом для того, чтобы достойно поддерживать то положение в свете, которое она занимает.
Это же относится и к моей приемной дочери Горации Нельсон. Ее я также с полным доверием поручаю заботам моей страны. Пусть она отныне не носит никакого иного имени, кроме моего — Нельсон.
Это — те единственные милости, о которых я прошу Я молю о них в тот момент, когда иду сражаться за моего короля, за моих сограждан.
Для моих родственников мне нечего желать. О них в достаточной мере заботятся.
Боже, благослови моего короля! Боже, благослови мою страну! Благослови, Боже, всех, кто мне дорог!
Нельсон и Бронте.»
На какое-то мгновение Эмму словно оглушило. Затем ей все стало ясно.
Уильям Нельсон удерживал кодицил намеренно, пока парламент не принял решение о выплатах ему и семье. Из опасения, что, своевременно ознакомившись с ясно выраженной последней волей Нельсона, парламент передал бы часть средств Эмме и Горации.
Теперь он, наверно, смеялся над простодушной доверчивостью Эммы. Радовался, что выиграл эту игру.
Кто же станет уличать брата величайшего британского героя, человека, только что в торжественном собрании получившего титул графа, в обмане или хотя бы в небрежности?
Он был застрахован от любой жалобы, от утраты награбленного. Парламент ни в коем случае не стал бы отменять решение такого рода.
Всякая борьба за принадлежащее ей по праву и утаенное от нее была безнадежна.
И тем не менее Эмма начала эту борьбу. На следующий день послала дневник Нельсона Уильяму Питту. С сопроводительным письмом, в котором требовала признания и выполнения последней воли покойного.