Нельсон еще не видел Италии. Моряку, проведшему почти всю свою жизнь на море, все было здесь незнакомо: страна, народ, жизнь. Подобно древнегерманским варварам, явившимся из северных лесов, он удивленно глядел на простирающийся у его ног новый, более прекрасный мир, озаренный более теплым солнцем, сияющий яркими красками.

Сэр Уильям не мог посвятить ему много времени, все его время было отдано политике. Так что единственным гидом Нельсона была Эмма.

Странно, но толкал ее на это сам сэр Уильям. Почему-то он уже не думал о том, что сказал о расположении Марии-Каролины к Нельсону. Или старый интриган выдумал это только для того, чтобы испытать Эмму? Во всяком случае, Мария-Каролина ни в чем не проявляла особого интереса к Нельсону. Она часто приглашала его к столу, отводила ему почетное место рядом с собой, устроила в его честь гала-представление в театре Сан-Карло. Но это могло быть понято и как дань стране, которую он представлял.

Безоблачны были те дни, когда Эмма с Нельсоном, Джошуа и Томом Киддом бродили по городу и его ближним окрестностям. Дальних прогулок не позволяло Нельсону чувство долга. Он мог внезапно понадобиться, если бы поступило какое-нибудь сообщение. «Агамемнон» должен быть готов к отплытию в любой момент.

Когда Эмма впервые увидела Неаполь, душа ее была полна тревог и заботы о будущем, «исполнена страдания, ненависти и борьбы». Что было ей тогда до Неаполя и хваленой прелести этого итальянского рая? Хотя сэр Уильям показывал ей все и знакомил ее со всеми достопримечательностями, ничто не пробудило в ней глубокого отклика. Не оставило следа в ее душе, лишь запало в память.

Но теперь…

Может быть, к ней вернулась запоздалая молодость? В этой стране, где все было вечной молодостью и вечной красотой? Под влиянием этого человека, сохранившего в своей душе такую способность восхищаться, которая могла бы устыдить даже его мальчика-сына?

Ах, они походили друг на друга, Нельсон и Эмма! Никогда до сих пор не были они по-настоящему молоды!

Он — выросший на суровой морской службе, в трудной борьбе за каждый маленький успех. Она — поднявшаяся из нищеты, проложившая себе путь наверх ценой позора и унижения.

Удивительно, как они понимали друг друга! Как будто одинаково думали, одинаково ощущали горячий восторг перед открывшейся им красотой.

Шагая рядом друг с другом, они были погружены в золотой поток, купали в нем радостно свои сердца, возвращали молодость своим душам…

Нельсону казалось, что Неаполь похож на Рим. Эмма открыла ему, что это — совершенно другой город, сам по себе — целый мир. Здесь они бродили не по развалинам былой роскоши цезарей, здесь ни Браманте, ни Микеланджело не возводили с бессмертной дерзостью своих шедевров, здесь не было папской власти, строившей дворцы из бронзы, дома из мрамора, венецианское золото не метнуло в море с римской отвагой стрелы вечных молов.

Здесь исчезло прошлое. Власть имело только настоящее. Вместо роскошных куполов поднимались мягко округленные вершины, готические иглы скал — вместо мраморных колонн. Вечно созидающая природа рвала любые сковывающие ее цепи, не терпела нигде руки художника.

Как природа, так и народ. Погруженный в море изобилия и красоты, он жил только настоящим. Безмерно разрастался сам по себе, не требуя ни малейшей заботы, как лозы Позилиппо. Блаженствуя, он жил в свое удовольствие в навеки непорочном теле Италии, как народ Рима — в ее бессмертной душе.

Часто они еще на рассвете уходили из палаццо Сесса, смешивались с пестрым водоворотом толпы в Толедо, Ларго дель Кастелло, на Киайе, на набережной святой Лючии. К этому времени жонглеры, черные Пульчинеллы, белые паяцы уже устанавливали свои подмостки, увеселяя с них народ своими бессмертными шутками. Быстрые, хорошо подвешенные языки проповедников и монахов собирали тысячи слушателей. Крича, смеясь, зазывая, косились маклеры, мелочные торговцы, рыбаки, извозчики, наводняли маленькие шербетные лавки и кофейни, перед которыми пирожники тут же на двухколесных тележках готовили и продавали свой товар.

И среди всего этого своеобразные существа — лаццарони. Не имея ни дома, ни пристанища, с открытой грудью и непокрытой головой, одетые в скудные льняные лохмотья, они беззаботно целыми днями стояли, прислонившись к стенкам домов или на перекрестках. Ждали, не подкинет ли им случай несколько медяков. Обязательные, добродушные, скромные по своей природе, они всегда были готовы ради святой веры убивать, поджигать, грабить, воровать. Не интересуясь сутью вещей, они наделяли всякий предмет душой: в гневе проклинали душу лимона, хлеба, стола, своих родителей, Христа. Королеву, которая не скрывала своего отвращения к лаццарони, они ненавидели, зато готовы были в любой момент принести себя в жертву королю. Фердинанд обращался с ними как с равными, позволяя им хватать себя за большой нос, соревновался с ними в грубых шутках. А когда был в добром расположении духа, отплясывал перед ними их национальный танец — тарантеллу. Сам продавал им причитающуюся ему часть добычи из королевских морей у Патрии и Фузаро, по-настоящему торгуясь из-за каждого медяка.

Нельсон недоверчиво покачивал головой, когда Эмма рассказывала ему все это. Но вскоре его собственные наблюдения подтверждали правдивость ее рассказов.

Он чувствовал себя едва ли не лично оскорбленным. Для него, офицера-консерватора, король был не только в теории, конституционно, но и в действительности главой государства. Поэтому он проклял французскую революцию, уничтожившую монархию, и был горячим сторонником Питта и Бёрке, страстным противником Фокса, который чуть ли не признал насильственные действия жирондистов законными.

А теперь еще этот Фердинанд, неаполитанский король! Мария-Каролина представлялась ему мученицей, так как она безропотно сносила этого супруга.

Эмма сочувственно улыбалась: как прост он был и как неопытен! Он, очевидно, не понимал, что жажда власти сильнее, чем страдания раненого сердца! Ведь и она сносила сэра Уильяма…

Во время этих маленьких прогулок Джошуа не отходил от Эммы. Следуя рыцарственным традициям испанского этикета, принятым в обращении придворных кавалеров с дамами, он не упускал ни одной возможности оказать ей маленький знак внимания. Он не позволял, чтобы кто-нибудь другой открыл ей дверцу кареты, ревниво следил за тем, чтобы при выходе из кареты она опиралась только на его руку. Он был счастлив, когда ему выпадала честь нести ее сумочку, ее зонтик, ее шаль. Когда вечерами на Хиайе, где собирался весь высший свет, они проносились стрелой по мягкой, вымощенной лавой дороге, мимо людских толп, меж двух бесконечных рядов карет, он неподвижно сидел против Эммы, нисколько не интересуясь окружавшей их пестротой жизни. Он не сводил с нее глаз, слышал, казалось, только ее голос, когда она рассказывала Нельсону о встречных. А однажды, когда, устав после долгой поездки, она приняла его робко протянутую ей руку, чтобы, опершись на нее, подняться по крутой лестнице палаццо в свою комнату, он шел рядом с ней бледный, затаив дыхание, словно боясь каким-нибудь неловким движением лишиться прикосновения ее руки.

Нельсон был рад смягчающему влиянию женственности Эммы на горячего, несколько одичавшего на морской службе мальчика. Он сам лишен был этого в молодости, и именно недостатку общения с образованными женщинами приписывал грубость нравов многих своих товарищей по флоту.

Но Том…

Может быть, он ревновал, потому что оказался не единственной, кроме родителей, привязанностью Джошуа? Его мрачные глаза суеверно следили за каждым движением мальчика…

* * *

Сэр Уильям воспользовался приездом «Агамемнона» в Неаполь, чтобы устроить одно из тех больших празднеств, которые благодаря красоте и искусству Эммы сделали английское посольство центром светской жизни. После того как Мария-Каролина на особой аудиенции дала сэру Уильяму согласие на свое присутствие, были разосланы и приняты приглашения двору, членам дипломатического корпуса, высшим представителям власти, самым знаменитым ученым.

На следующий день Нельсон в ответ на оказанное ему гостеприимство устраивал празднество на борту корабля. В программе был показ гостям устройства военного корабля и демонстрация веселых матросских игр, а под конец празднества — бал.

За время подготовки праздника Эмма мало виделась с Нельсоном. Зато с ней всегда был Джошуа. Она говорила шутя, что «одолжила» его у отца на это время для небольшого сюрприза в праздничный вечер. Нельсон часто просил ее показать ему «живые картины», слава о которых донеслась до него, несмотря на его затворническую корабельную жизнь. Но до сих пор она избегала этого. Ее удерживали сомнения: как он со своей серьезностью воспримет это искусство, основанное на классической красоте ее тела. А что, если он сочтет ее легкомысленной, фривольной… И все же ей не давало покоя тайное желание раскрыться перед ним — показать ему свою красоту, свои пороки, добродетели, склонности, чтобы он знал о ней все.

Она не осмеливалась даже додумать до конца свои мысли. И сама удивлялась этому. Что случилось за эти несколько коротких недель, что она так опасалась чужого мнения?

В праздничный вечер она рядом с сэром Уильямом встретила королевскую чету, попросила у Марии-Каролины позволения удалиться на короткое время и подала Джошуа условный знак.

Пылая нетерпением, он убежал, чтобы с помощью слуги Эммы Винченцо надеть на себя костюм Аскания, который она заказала для него. Он должен был изображать сына Энея, рассказывающего карфагенской царице о приключениях своего отца.

Она придумала эту группу как завершающую ряд живых картин, которые представила впервые во время пребывания Гете в Неаполе. В этой сцене была заложена тайная хвала Нельсону, чего не могли распознать другие. Ведь однажды он вошел к ней как раз тогда, когда Джошуа в ответ на ее расспросы рассказывал ей о прежних походах отца. Он, наверно, поймет намек.

Она быстро надела наряд Дидоны и поспешила в соседнюю комнату, чтобы еще раз проверить обстановку, которую она придумала для своих картин. Здесь висели длинные шелковые покрывала, которые она набрасывала на себя быстрыми движениями, создавая из мягкой ткани меняющиеся драпировки. Тогда ее различные позы выглядели живыми статуями в обрамлении из сверкающего мрамора. На маленьких столиках были разложены жаровни, курильницы, тамбурины, которые ей должен был подавать Винченцо в грот, в который Эмма попадала через потайной коридор, чтобы внезапно появиться перед зрителями. Слуга, облаченный в древнеримскую тогу, открывал и закрывал со стороны зала пурпурный занавес.

Все было в порядке. За занавесом Эмма слышала уже голос королевы, разговаривавшей с Нельсоном и сэром Уильямом. Вошел Винченцо, чтобы набросить на нее покрывала.

— А мистер Несбит? — спросила она нетерпеливо. — Он тоже готов?

Винченцо смущенно пожал плечами.

— Я уже было одел его, как вошел мистер Кидд, старший боцман. Он заговорил с мистером Несбитом по-английски, ваше сиятельство. Я не вполне понял. Но мне показалось, что мистер Кидд хотел помешать…

Он замолчал на полуслове. Ворвался Джошуа, за которым следовал по пятам Том.

— Он не хочет, чтобы я играл! — закричал мальчик сердито. — Он обращается со мной как с ребенком! Как будто он мой опекун!

— Я не понимаю, мистер Кидд, — сказала Эмма раздраженно. — По какой причине вы запрещаете Джошуа выступить со мной?

Он был очень бледен.

— Причина, миледи, в том, что леди Нельсон доверила мне своего сына! И… — он запнулся на мгновение, чтобы затем решительно продолжить на диалекте населения залива Ди, непонятном Джошуа. — Среди завербовавшихся на «Агамемноне» есть один матрос, который в молодости служил солдатом в войсках прусского короля. Он рассказывал, что когда король был еще мальчиком, он поехал со своим отцом в Дрезден. И там польский король показал ему красавицу. Отец прикрыл лицо своего сына шляпой и тут же вернулся с ним домой. Но было уже слишком поздно. Сын тайно сговорился с женщиной, она последовала за ним, и он нагляделся на нее себе на погибель. И всю свою жизнь был несчастен.

Ее лицо залилось гневным румянцем:

— Знаю я эту сказку! — прервала его она. — При чем тут она?

Он смерил ее долгим взглядом.

— Здешние люди сказали мне… с тех пор как вы в Неаполе… и от вас уже не один…

Голос отказал ему. Он отвернулся, обратив лицо к стене. Воцарилась зловещая тишина. Постепенно Эмма пришла в себя, распахнула дверь в свою гардеробную.

— Подождите там, Джошуа, потом я позову вас! А вы, Винченцо, подите в зал к мистеру Нельсону, незаметно попросите его на минутку зайти ко мне! Быстро!