— Не то! — сердито сказал Ефим и строго постучал трубкой по Костиному чертежу. На ватман просыпался пепел. У Кости недовольно дрогнули губы.
Вот уже два месяца оба они находились во взвинченном состоянии. Два месяца — целая вечность. Почти каждый день приходилось что-то отстаивать, от чего-то отказываться, о чем-то спорить, нервничать.
— Не то, не то! — сказал Ефим.
Сотрудники из группы Овечкина оторвались от своих кульманов и посмотрели в их сторону. Чего Ефим не умел, так это говорить тихо.
— Механизм должен работать в конструкции легко, как балерина! — Ефим хлопнул ладонью по столу, и на темной полированной столешнице остался туманный след.
У другого руководителя этот механизм пролетел бы, как птичка, без всякого шума, и давно бы премия лежала в кармане.
— Я выдохся! — с досадой сказал Костя. — Механизм не барахлит. Ход мягкий. Тебе что? Больше всех надо?
— Ты в слова-то не зарывайся, как заяц в стог сена! — взорвался Ефим. — Докажи, что мне больше всех надо. Докажи, что шарниры не наследят во время работы.
Ефим влюблен в этот механизм, и Косте ясно, что последнее слово останется за Ефимом. Раз он завелся, значит, успел что-то подметить в шарнирах. Так бывало не раз. Это всегда выводит Костю из равновесия. Они почти ровесники, и то, что Костя постоянно, хоть на шаг, хоть на полшага, но отстает от Ефима, всегда задевает его самолюбие. Ага, все понятно — вопрос эстетики: надо дожать нагрузку, иначе шарнир будет непоправимо скрипеть. Обидно, конечно, сознавать, что чутье у тебя действительно хромает. Но Костя взял себя в руки и, сохраняя на лице спокойствие, отошел к кульману. Ефим ходил мимо. Косил в его сторону светлыми глазами. Дымил знаменитым на весь завод табаком. Он регулярно получал его от знакомого капитана дальнего плавания. Ефим был единственным мужчиной, которому женщины разрешали пару минут покурить, не выходя в коридор. В пропахшем старыми бумагами, прокисшей тушью и утренними завтраками помещении конструкторского отдела долго держался приятный аромат дорогого трубочного табака. Костю так и подмывало обернуться и слегка нахамить Ефиму. Но удерживало чувство справедливости: ведь нагрузку на шарниры действительно можно было чуток «дожать»!
— Вот. Совсем другое дело. Лентяй ты, Костя, — обрадовался за его спиной Ефим.
И, довольный, пошел в дальний угол отдела, где разместилась группа Овечкина, посмотреть, над чем те работают. Потом он направился к начальнику, и Костя слышал через тонкую перегородку, как они спорят. С этим механизмом Ефим основательно выскочил из сетевого графика, и начальник был недоволен. Он первый внедрил сетевой график у себя в отделе и очень этим гордился. Он не желал терять свой коэффициент престижности, и его можно было понять.
Начальник торопил, подгонял. Ефим барахтался в сетевом графике, как в паутине, и тоже сердился из-за того, что не может соединить в гармоничное целое сроки. Он обладал здоровым чувством соревнования, переживал, если у него что-то не получалось. Если переживания не давали покоя, Ефим кивал Косте, приглашая выйти в коридор покурить. У них было присмотрено одно замечательное место, за мощными, допотопного вида колоннами, у маленького окна. Ефим рассказывал, как он путешествовал по Военно-Грузинской дороге, купался в искусственном озере в Мингечауре, ползал по пещерам древних поселений в Горисе. О местных обычаях, людях, случаях — каждый раз об одних и тех же местах, но всегда по-разному. Говорил и постепенно успокаивался. Успокоившись окончательно, Ефим умолкал и тыкал окурком в жестянку из-под шпрот.
— Вот так. Мчусь вслед за жизнью, бегу как ошалелый, все кажется, что догоню нечто совершенное, — заявлял он обычно в конце разговора.
Механизм встряхивания, которым они занимались последнее время, очень нравился Ефиму. Каждую неделю у него возникали незапланированные идеи, и, к большому возмущению начальника, сетевой график в очередной раз ломался.
— Твоя, Константин, большая ошибка в том, что после окончания института ты не сразу пошел работать на завод. Только на заводе начинаешь понимать, что у любого механизма есть одно особенное свойство — впитывать в себя душу человека. Ты плохо представляешь, что это значит, когда созданная тобой конструкция заживет, задышит в цехе.
Наверное, это очень приятно, когда созданная тобой конструкция заживет в цехе, но, когда к этим приятным ощущениям примешиваются нотации начальника и насмешки приятелей, испытываешь приступы меланхолии. В конце концов начальник пригрозил лишить их двоих квартальной премии. У Кости как раз развивались полным ходом сложные взаимоотношения с Галкой, которые вот-вот должны были окончиться свадьбой. Костя дорожил каждой копейкой. Несколько раз Костя готовил пламенную, прямо-таки огненную речь, обращенную к здравому смыслу Ефима. Но когда он заставал его утром в отделе — зачуханного, в нечищеных ботинках, казалось, и не уходившего домой, разложившего вороха чертежных листов на всех свободных столах, все эти житейские эмоции стушевывались и казались мелкими. И Костя покорно садился за эскизы, чертил, остервенело стирал и снова чертил.
Сегодня после работы, как бывало и раньше, они зашли в маленькое кафе напротив завода. Официантка разносила горячие антрекоты с зеленым горошком. Почему-то она всегда грустила. Наверное потому, что никто не замечал ее красоты. Только подвыпившая компания иногда отпускала в ее адрес несложные комплименты.
Она аккуратно ставила на слегка протертые столики тарелки с салатом и смотрела мимо клиентов куда-то вдаль, в кудрявую зелень сквера, словно именно там пряталась ее судьба, ее счастье. Ни в одном общественном месте Костя не черпал столько разнообразных впечатлений, как в этом кафе. Может быть, это объяснялось тем, что кафе находилось недалеко от большого, людного колхозного рынка. Кафе посещала та разношерстная, совершенно неожиданная публика, которой всегда так много в местах, подобных рынку и разного рода толчкам.
За столиками сидела молодящаяся пожилая пара и совсем сопливые мальчишки, которые уже много раньше накачались вином и блеяли, как стадо молодых барашков. Молодящаяся пара поерзала и пересела подальше от бесцеремонной компании. У них были какие-то свои тихие секреты. Они сразу же любовно наклонились друг к другу. Мужчина что-то негромко говорил, а женщина, слегка улыбаясь, помешивала ложечкой в стакане с черным кофе.
Ефим смотрел на них с откровенным любопытством.
— Оболочка человека стареет гораздо быстрее, чем интеллект и желания. Как это несправедливо. Мне всегда кажется, что люди умирают не от старости, а от тоски, — неожиданно пожаловался он.
Костя не слышал. Или не хотел слышать. Он промолчал. Ему показалось реальной мысль убедить Ефима встать на его, Костину, точку зрения.
— Ефим, послушай меня. Давай закругляться. Весь наш конструкторский отдел потешается над нами. Мы лезем из кожи вон. И самое смешное в том, что нас об этом никто не просит. Выкладываемся шире собственного объема. У меня мозги вот-вот вспыхнут синим пламенем. Сколько можно? Шарниры теперь отработаны лучше не надо. Встряхивающий механизм работает нормально. Давай завтра сдадим чертеж и примемся за шаговый транспортер с собачкой. Подпиши наконец чертеж. Я не выдержу десятого варианта.
— Ну что же, — кивнул Ефим с такой легкостью, словно Костя предлагал ему бутерброд с икрой. — Раз над нами потешаются, давай примемся за транспортер. Завтра я подпишу, и сдавай чертеж в ремонтно-механический цех. И пусть «кашляют» молоточки. Они «кашляют» во всех типах этого механизма. «Кашляют» в Минске, Киеве, Орске, Норильске, пусть «кашляют» и у нас. Успокоим себя тем, что в нашем исполнении конструкция более совершенна. Подпишу. Сегодня можешь спать спокойно. Десятого варианта не будет, — грустно добавил он после короткого раздумья.
Они замолчали. Ефим все еще растроганно смотрел на молодящуюся пару, которая мило шушукалась за своим столиком.
— Знаешь, как называют нас в цехах? — глядя на Костю, гордо сказал Ефим. — Братья-фанатики. Нас знают. Фанатики! Я рад. Беремся за дело, значит, выкладываемся до самого дна — вот что это значит.
— Чего уж говорить, — пробурчал Костя. — Выкручиваемся, как белье после стирки.
— Глубже постичь, больше делать, уметь — вот что главное, пока ты молод и силен. Скажи, почему ты не взялся в начале года за самостоятельную разработку? Я же тебе предлагал.
— Я еще не готов к таким сложным работам, — сказал Костя.
— Нет, не потому. Ты думаешь, что время твое бесконечно. Тебе кажется, что твое главное дело, твоя красивая идея не в настоящем времени, а там, впереди, в необозримом будущем. Бойся этих мыслей.
— Я, Ефим, не люблю рыть землю, как крот, в одном направлении, — Костя запнулся, вспомнил, что это не его слова, а Овечкина. — Я обыкновенный человек.
— Плохо же ты думаешь про обыкновенных людей. Нет уж, дорогой, если взялся за дело, изволь пропускать его через себя, как электрический ток.
Костя ничего не сказал. Расстались они хмуро и неласково.
— Ладно, Костя, наверное, я тебя стал здорово раздражать, — сказал Ефим, прощаясь. — Ничего нет отвратительнее этого чувства. Оно, как вибрация, разрушает не только самолеты, но и дружбу. Умотаю я на ЛОМО. Передовая фирма. Там сейчас организуется участок новых разработок для любителей ломать голову. Собираются одни ненормальные ребята.
Признание неприятно кольнуло. Ревность, вот что испытал Костя, услышав, что какие-то ребята могут для Ефима значить больше, чем эти два года, проведенные бок о бок.
Дома ждала Галка. Преданная Галка.
— Что с тобой? Не болен? У тебя такое удрученное лицо, — спросила Галка совсем маминым голосом, и это растрогало его до глубины души.
Он всмотрелся в ее встревоженные глаза и вспомнил, что такие же глаза бывали у мамы, когда она волновалась за него.
— Я отказался от десятого варианта, — расстроенно признался Костя. — Ефим собирается уходить в ЛОМО.
И стал жаловаться — на себя, на всю эту свистопляску с механизмом, на Ефима с его напористостью.
— Жаль, если он уйдет, — неожиданно признался он. — А как же я? Я как же?
На улице уже стемнело, и где-то далеко впереди поднималась луна. Ее слабый, нежный свет пробивался между домами. В комнате было светло и тепло. Через полуоткрытое окно доносился женский смех. На оконном стекле сидела стрекоза и грелась. Все предметы в комнате были давно обжиты и уютны. Особенно уютны, когда Галка просыпалась утром, сонная и розовая, и лепетала что-то бессвязное о чувствах. В этой комнате находилось много хороших вещей: старинные шахматы, небольшая картина Левитана, узбекский ковер. Но все эти вещи показались вдруг ненужными, ненадежными. Самым надежным представилась работа, которую они делали с Ефимом.
Костя заторопился. Ему казалось, что надо теперь же отправиться к Ефиму, немедленно, иначе что-то необратимо разрушится, чего-то дорогого не станет, и это убьет всю остальную Костину жизнь.
В комнате Ефима было темно. Сам он сидел в кресле у окна и обернулся на шаги Кости.
— А, это ты, — без всякого удивления, невесело отозвался он. — У меня электропроводка оборвалась — чинить не хочу сейчас. Утром исправлю.
Из-за крыши дома напротив показался край луны, вспучился, как нарыв. Созрев, оторвался и поплыл к антенне. Луна двигалась. Костя видел это движение. Это двигались он, Ефим, вся Земля. И двигались так быстро, что Косте показалось, будто он ощущает на своих щеках движение воздуха. Это было движение времени. Время, как ветер, проходило через него, как сквозь пустоту, и только мысль, казалось, способна была задержать это движение.
— Я пришел сказать, что буду делать десятый вариант. И одиннадцатый, если понадобится, — сказал Костя. — А в ЛОМО тебе делать нечего. У нас еще впереди транспортер с собачкой. Тоже, знаешь, хорошенькая штучка.