ПРИВЕТ ОТ БАБУШКИ
Апрель был на исходе. Сбросив зимнее оцепенение и мрачную меланхолию, навеянную сырой бесснежной зимой, ленинградцы оживились, с надеждой взглянули на переменчивое апрельское небо. И их надежды не были обмануты.
Стояла по-весеннему теплая погода, дождь шел ровно столько, сколько было необходимо людям и деревьям.
У нас с Варей все складывалось на редкость удачно: в перспективе четыре свободных дня — майские праздники совпадали с концом недели — и поездка на новеньких «Жигулях» в Эстонию.
Наш сосед, известный в городе адвокат и милейший человек, дабы избавиться от не вполне осознанного, но беспокоящего его чувства вины перед соседями за то, что он — счастливый обладатель серебристых «Жигулей», а мы — нет, а также памятуя, что человек должен сеять добро, по очереди приглашал в загородные поездки обитателей нашей лестничной клетки. На сей раз он пригласил нас с Варей.
Нас ждала Эстония с ее аккуратными, ухоженными полями, уютными кафе и ночными барами. Но все это рухнуло как карточный домик двадцать седьмого апреля, накануне нашей предполагаемой поездки.
Долгий звонок вырывает меня из состояния глубокого сна. Я с сожалением открываю глаза и смотрю на будильник: шесть часов тридцать минут. Что за чертовщина? Стрелки, что ли, неправильно поставил?.. А звон между тем медленно заполняет квартиру.
— Нажми кнопку, — сквозь сон бормочет Варя, с головой укрываясь одеялом. Ей торопиться некуда.
— Это не будильник, звонят в дверь, — говорю я, когда начинаю соображать что к чему.
— Как в дверь? — мигом просыпается Варя.
Набрасываю халат и иду в переднюю. Открываю дверь и мгновенно оказываюсь в объятиях смуглолицего молодого человека примерно моих лет. Он принимается лобызать и тискать меня с таким чувством, что я от изумления теряю дар речи. Стою и жду, пока не кончится у него приступ столь внезапной любви к ближнему.
— Вай, как я рад тебя видеть, дядя Геворг, — вытирая слезы радости, произносит наконец с кавказским акцентом молодой человек.
Гм, дядя? Впрочем, родственные связи и отношения порой бывают так сложны, что в них трудно было бы разобраться и самому господу богу. Но теперь я догадываюсь, что, во-первых, молодой человек из моих родных краев, а во-вторых, он, возможно, один из моих многочисленных родственников.
— Что ж мы стоим в передней? Входите, пожалуйста…
Мы входим в общую комнату, что служит нам одновременно гостиной.
— Я из Дзорагета, — говорит мой гость, — и зовут меня Артем.
— Поездом приехали?
— Нет, самолетом.
Об этом я тоже мог догадаться: и ереванский и бакинский самолеты прилетают рано утром.
— Перед отъездом заходил к твоей бабушке, — справившись с чувствами, говорит мой гость. — Жива и здорова, передавала большой привет.
— Спасибо. А сами вы из чьих?
— Айказ-даи знаешь?
— Знаю. — Еще бы не знать знаменитого дзорагетского тамаду.
— А его жену Айкануш?
Я утвердительно киваю. А сам недоумеваю: какая связь между Айказ-даи, его женой и моим гостем?
— А двоюродного брата его жены знаешь?
— Нет.
— Как, не знаешь Аршака, знатного дзорагетского тракториста?
Ничего не поделаешь, мне неизвестно это имя.
— Так вот, я племянник двоюродного брата вашего Айказ-даи.
«А Айказ-даи приходится братом моей бабушке», — мысленно заканчиваю я. Как видите, я поторопился. Связь, оказывается, есть. И не что иное, как эта связь, вызвавшая в моем госте несколько минут назад такой взрыв чувств, дает ему право на гостеприимный кров.
— В командировку?
— Нет, я в отпуск. Приехал погулять. Жаль только, времени мало: всего две недели. Спасибо отцу — это он меня надоумил. «Поезжай, сынок, сказал он, остановишься у нашего Геворга, внука нашей Машок».
Когда дзорагетец говорит «наш такой-то», это вовсе не значит, что он состоит с названным лицом в кровном родстве. Просто сам факт происхождения из Дзорагета уже говорит за себя. Потому как, если разобраться в генеалогическом древе каждого дзорагетца, все они связаны между собой узами близкого и далекого родства, хотят они этого или не хотят.
— Кто это? — спросила Варя, когда я вошел в спальню.
— Родственник…
— Ненадолго? — с надеждой в голосе спросила Варя.
— На две недели.
— А как же наша поездка в Эстонию?
— Значит, не поедем, — ответил я. — Не могу же я выгнать родственника на улицу. И в гостиницу не устроить. Да он и не просит об этом.
— Две недели, — медленно произнесла Варя. Ее спокойный тон нисколько не обманул меня. — А как же мой творческий настрой? Тебе-то хорошо — ты работаешь не дома.
Варя год назад опубликовала рассказ в газете «Смена», имевший роковые последствия: она бросила работу в библиотеке, решив раздуть «божью искру».
— Ну что делать, нужно мириться с обстоятельствами, — тихо внушал я ей.
— О да, разумеется, нужно мириться с обстоятельствами, — едко сказала Варя. — Когда я согласилась стать твоей женой, я должна была знать заранее, что выхожу замуж не только за тебя, но и за твоих бабушек и тетушек, за двоюродных сестер и братьев, за племянников и племянниц, за — как называется твое родное село? Дзорагет? — за весь Дзорагет…
Поскольку наш гость в отпуске, он поздно встает, поздно завтракает, поздно выходит из дому и поздно возвращается.
Мы же с Варей рано встаем, рано завтракаем и рано ложимся спать, поскольку мы не в отпуске.
Ровно в восемь, позавтракав, я ухожу на работу, а Варя тихо слоняется из кухни в спальню и назад в ожидании, когда проснется гость и она сумеет добраться до своего стола с пишущей машинкой. Сюжет новой новеллы, теснясь в ее голове, властно просится на бумагу. Но — увы! — покой нашего гостя свят.
Ровно в двенадцать Артем, позавтракав, выходит в город получать впечатления, которыми Ленинград щедро одаривает каждого туриста.
Ровно в двенадцать Варя садится за письменный стол и битый час сидит, уставившись на чистый лист бумаги, горько при этом недоумевая, куда же подевалась новелла, еще недавно не дававшая ей покоя? Проклиная все и вся, Варя встает из-за стола, так и не написав ни строчки.
Май был в разгаре, когда Артем, поблагодарив нас, отбыл в направлении Дзорагета. А мы с трудом, но все же вошли в ритм привычной жизни.
Май был на исходе, когда вдруг в квартире раздался телефонный звонок. Я взял трубку:
— Алло, я слушаю.
— Алле, алле, это кыто? — Сильный кавказский акцент меня сразу же насторожил.
— Это Геворг…
— Вай, Геворг-джан, это ты? — Голос обрадованно перешел на армянский.
— Я, — ответил я тоже по-армянски.
— Вай, как хорошо, что ты дома, — возбужденно продолжал голос. — Я водитель рейсового автобуса из Дзорагета, Агарон. Помнишь, вместе ходили в первый класс? — И, не дождавшись ответа на свой вопрос, продолжал: — А бабушка твоя по-прежнему жива и здорова, просила передать большой привет. Вай, как хорошо, что ты оказался дома, а то утром рано приехал к вам с аэропорта, но никого не застал.
— Мы ночевали за городом, только что приехали, — как бы извиняясь, ответил я.
— Ну ничего, ничего, — великодушным тоном сказал водитель автобуса из Дзорагета, а потом вдруг снова возбужденно: — Слушай, Геворг, я приехал из-за футбольного матча «Арарат» — «Зенит». Теперь некогда говорить — бегу на стадион, боюсь опоздать…
— Кто это был? — спросила Варя. Она ни слова не понимала по-армянски. — Опять из Дзорагета?
— Да. Но ты, джана, не волнуйся, он, кажется, в ночлеге не нуждается. Только передал привет от бабушки и помчался на матч «Арарат» — «Зенит».
Варя облегченно вздохнула.
В тот вечер шел мелкий, моросящий дождь, и мы собрались на французский фильм с участием Жана Габена.
— Геворг, Геворг, не слышишь? В дверь звонят! — сквозь жужжание бритвы донесся из кухни голос Вари. Я выдернул штепсель из сети.
Открываю дверь и вижу: стоит на пороге незнакомый человек маленького роста — ну этак метр пятьдесят с кепочкой. Но не успеваю ни рассмотреть незнакомца как следует, ни рта раскрыть, потому как он мгновенно повисает у меня на шее. Он целует и тискает меня, всякий раз подпрыгивая при этом, чтобы дотянуться до лица.
— «Арарат» выиграл! — помяв меня как следует, кричит водитель автобуса из Дзорагета, ибо это именно он. — Не слышишь, Геворг? «Арарат» выиграл, «Арарат»! — хлопнув меня по спине, кричит он.
А я стою и лишь улыбаюсь глупо.
— Вай, что это была за игра! И под каким дождем! Надо выпить за победу, Геворг-джан! — и он вытаскивает из кармана бутылку армянского коньяка.
Тут только я замечаю, что наш гость из Дзорагета промок до нитки. Разумеется, в тот вечер ни в какое кино мы не идем, сперва отогреваем нашего гостя горячим чаем, а потом все трое пьем армянский коньяк за замечательную победу «Арарата».
Агарон гостил у нас неделю. В дни, когда была футбольная игра, он шел на Кировский стадион, в остальные — ходил по магазинам и покупал, покупал, покупал.
— Для чего столько покупок? — удивленно спрашивала Варя.
— Как для чего? — в свою очередь удивлялся Агарон. — С пустыми руками приехат из Ленинграда? Сину подарка нада? Нада. Дочке подарка нада? Нада. Старикам нада? Нада. А жене? А тете? А дяде?
— Да ведь этак денег не напасешься, — заметила Варя.
— Денги? Э, што такой денги? Пшт! — и он звонко щелкнул в воздухе большим и средним пальцами правой руки. — Одын рейс Дзорагет — Ереван — и пятьдесят рублей в кармане, — сказал он, хлопнув по карману.
— То есть как это пятьдесят? — пораженная, спросила Варя.
— Везу полний автобус люди — все, кто хочет. Полний-полний. Половина денги мне, половина сдаю в кассу. И государству харашо, и мне харашо, и люди харашо.
Июнь был в разгаре, когда Агарон, поблагодарив нас за гостеприимство, отбыл в направлении Дзорагета, нагруженный бесчисленными пакетами, с коробкой любимых конфет для моей бабушки.
Июнь был на исходе, когда рано поутру у двери раздался продолжительный звонок.
— Это ереванский самолет, — испуганно проговорил я, проснувшись без труда, потому что сон мой к тому времени стал чуток и тревожен, как сон молоденькой женщины, только что ставшей матерью.
— Нет, это бакинский — он прибывает позже, — сделала предположение Варя, которая стала спать столь же зыбким сном, как и я.
Второй, еще более требовательный звонок заставил меня вскочить с кровати.
Когда я открыл дверь, то на пороге увидел крепкого на вид мужчину лет шестидесяти, а может, и старше, пожилую женщину и молодого человека с тоненькими усиками над верхней губой. По этническим признакам — кавказцы.
— Ты ведь Геворг, сынок, не так ли? — спросил старик по-армянски.
Не успел я кивнуть, как со словами: «Здравствуй, здравствуй, дорогой, как же мы рады увидеть тебя!» — он схватил меня в объятия с силой, не оставляющей ни малейшего сомнения, что старик был крепок не только на вид. Под градом поцелуев, не сопротивляясь судьбе, я молча, с опущенными руками и растерянным лицом ждал, покуда приезжий дзорагетец — ибо я нисколько не сомневался, что эти люди приехали с приветом от бабушки, — не передаст меня, как эстафету, своей жене, а затем и сыну.
— А это твоя жена? — ткнул он коричневым от загара пальцем в появившуюся в дверях спальни Варю. — Хорошая у тебя жена! — Но тут, заметив славянские черты ее лица и русые волосы, спросил: — Она что, не понимает по-армянски? Скажи ей — ничего, все равно она нам нравится. Правда, хорошая у нашего Геворга жена, Асмик? — повернулся он к жене. — А ты что стоишь в дверях, Эдик? Входи! Не в чужой дом входишь, — сказал он молодому человеку с усиками.
Варя стояла без признаков жизни.
— Входите, пожалуйста, будьте дорогими гостями, — пришел я в себя, вспомнив законы южного гостеприимства.
— Ты посмотри, сколько места у нашего Геворга! — войдя в общую комнату, воскликнул старый дзорагетец. — Да тут можно все наше село разместить, не то что нас!
Усадив гостей, мы с Варей пошли на кухню готовить для них завтрак.
— Это твои родственники? — спросила Варя тоном, ничего хорошего не предвещавшим.
— Не знаю. Кажется, — виновато ответил я.
— Ты не уверен, что они твои родственники?
— А ты своих всех знаешь в лицо? — отпарировал я.
— Нет…
— Бабушка твоя бодра и здорова. День-деньской трудится, что твоя пчелка. Шлет тебе большой привет, — за чаем говорил Ованес (так называла нашего гостя его жена). — Ты, Геворг-джан, небось рад, что к тебе приехали из родного села? — умиленно продолжал он. — Знаю, знаю, что рад. Можешь об этом не говорить, — не дав мне открыть рта, сказал он.
Обязанности гостеприимного хозяина есть обязанности, и никуда от них не уйдешь. Я показал им город, а затем Эрмитаж. Притихшие, они медленно, зал за залом осматривали Зимний. Когда очередь дошла до помещений, где экспонируются произведения западноевропейского искусства, первые же обнаженные статуи и картины «ню» вызвали у дядюшки Ованеса сильнейшее негодование:
— Геворг-джан, сын мой, куда ты нас привел? Почему здесь столько голых баб и мужиков? Асмик, Эдик, проходите быстро, нечего глазеть на этот срам!
Но, проходя через зал Рембрандта, мы увидели знаменитую «Данаю», от которой дядюшка Ованес с ужасом отшатнулся:
— Тьфу! Ишь, бесстыжая, разлеглась, ни стыда ни совести! Пошли отсюда, Геворг-джан, здесь не место порядочным людям!
— Дядюшка Ованес, это же музей. В этих картинах художник изображает красоту женского тела.
— Это чтобы весь мир пялил на нее глаза? Да женщина даже мужу не должна показываться в таком виде, — яростно возражал он. — Нет, не то говоришь, Геворг, не то.
Два дня спустя после экскурсии в Эрмитаж я попал под сильный дождь, внезапно поливший после трехдневной жары, и вечером то и дело чихал.
— Ты слышишь, Асмик? — спросил дядюшка Ованес свою жену.
— Что?
— Как чихает наш Геворг?
— Слышу, Ванес, не глухая.
— Да ведь он чихает точь-в-точь как наш Эдик! — радостно воскликнул дядюшка Ованес. — Вот что значит родная кровь! Во всем она сказывается.
А на следующий день, за обедом, когда я попросил Варю не класть мне в суп луку, дядюшка снова радостно воскликнул:
— Асмик, ты видишь! Точь-в-точь как наш Эдик. Он ведь тоже не любит в супе лук!
— Оно и понятно, дядюшка Ованес, не чужие, а родственники, — не сдержав иронии, сказал я.
— Вот-вот, и я говорю то же самое, — серьезно сказал дядюшка Ованес. — Родная кровь всегда скажется, хочешь ты этого или нет.
Был конец июля, когда дядюшку Ованеса, его жену и сына мы проводили в аэропорт и они благополучно отбыли в Дзорагет.
В августе с приветом от бабушки к нам приехали еще несколько нежданных гостей. Но нас это мало стало беспокоить, поскольку к концу лета у Вари и у меня выработался условный рефлекс: просыпались в пять утра — время прибытия ереванского самолета — ив половине шестого, умытые и одетые, по первому звонку открывали нашим гостям дверь.
В конце туристского сезона — в сентябре — с приветом от бабушки приехали еще двое. Муж и жена, симпатичные люди средних лет. Его звали Карапет, ее — Шогик.
Особенных хлопот Карапет и Шогик нам не причиняли, потому что оба довольно хорошо говорили по-русски. Да и раскладушки с постелью мы уже просто-напросто не убирали. Так и стояли они в общей комнате в ожидании очередных дзорагетцев.
Пожив с неделю, Карапет и Шогик начали собираться в обратный путь.
— Карапет, у меня к тебе просьба, — начал я, держа в руке традиционную коробку с трюфелями для бабушки.
— Говори, Геворг-джан, говори. Я для тебя горы сверну.
— Горы сворачивать не стоит, — сказал я, — а вот повезти моей бабушке эту небольшую посылочку я тебя попрошу.
— Вай, почему не повезти? — с радостной готовностью ответил Карапет. — И посылочку повезу, и привет от тебя передам, и как ты тут хорошо живешь, расскажу. Как приеду, первым делом отправлюсь к ней и… постой, а как твою бабушку зовут, из чьих она? Ты адрес, фамилию и имя написал?
— Что-о?! А разве вы не от нее приехали? Не из Дзорагета? — пораженный, спросил я.
— Нет, Геворг-джан, — несколько смутившись и почесав в затылке, ответил Карапет, — мы из соседнего с Дзорагетом села, из Оратага — соседи ваши.
— А откуда же вы взяли мой адрес?
Вместо ответа Карапет повернулся к жене:
— Ахчи, у кого ты взяла адрес нашего Геворга?
— Как у кого? — переспросила мужа Шогик. — У сестры моей. Она замужем в Дзорагете. Перед отъездом была у нее. Она дала адрес Геворга и сказала: «Только когда поедете к Геворгу, не забудьте сказать ему, что бабушка его здорова и передает большой привет».
СВЕТ ТВОИМ ГЛАЗАМ!
Хотя стоял прекрасный летний день, с самого утра нам всем было не по себе — мы с братишкой угрюмо слонялись под тутовыми деревьями, а Мец-Майрик ходила по двору как в воду опущенная. И лишь время от времени, заслоняя рукой глаза от солнца, она всматривалась в противоположный склон горы, где дома террасами спускались вниз, к ущелью, — весь день оттуда доносились к нам леденящие душу плач и причитания.
— Ахчи, Сопан, не знаешь, что за плач у Меликянцев? — спросила Мец-Майрик свою подружку, когда та заглянула к нам. — И двор почему-то у них полон народу… — и она снова посмотрела на противоположный склон горы.
— А ты что, не слыхала? Сегодня утром Ашхен Меликянц получила Черную Бумагу на сына… Вот она с горя и рвет на себе волосы…
— Вай, ахчи-ахчи! — горестно воскликнула Мец-Майрик, хлопнув себя по бедрам. — Что ты говоришь! Проклятая война, скольких она уже унесла. Бедная, бедная Ашхен! — и она снова горестно хлопнула себя по бедрам. — И как только ее материнское сердце выдерживает такое горе?
— Вот и я тоже так думаю.
Мы с Грантиком стояли рядом и слушали их разговор.
— Если бы я получила — не дай бог! — Черную Бумагу на сына, у меня тут же от горя разорвалось бы сердце, — продолжала Мец-Майрик. — Нет, правда, Сопан-джан, я тут же умерла бы на месте.
— Поднимемся к бедной Ашхен? — помолчав немного, спросила тетушка Сопан.
— Ну, конечно. Только накину на голову темный платок…
— Эй, ребята, бабушка ваша дома?
Мы с братом обернулись на окрик. У калитки стоял Хромой Андроник, сельский почтальон. Его не взяли на фронт, потому что при ходьбе он припадает на правую ногу.
— Нет ее дома, — ответил я.
— А где она?
— Вот уже неделя, как она ездит в поле стряпать для хлопкоробов. Приедет только поздно вечером на арбе Рыжего Тиграна.
— М-да… Что же делать?
Он с сомнением посмотрел на нас.
— А что? — спросил я. — Может, что-нибудь надо передать Мец-Майрик?
— Уж и не знаю, как тут быть… — Он явно был в затруднении. — А может, вы отдадите ей, а? — Он протягивает мне конверт.
— От дяди Сурена письмо?! — обрадованно воскликнули мы.
Вот уже много месяцев от него не было писем. Мец-Майрик не знала, что и думать. Все время ждала вестей от сына.
— Ну, ладно, отдайте ей сами, а я пошел дальше разносить письма.
После ухода Андроника я молча рассматривал в руках конверт. На месте обратного адреса почему-то стояло только: полевая почта № 25548 — и все.
— А почему конверт не треугольный? — спросил Грантик.
— Не знаю…
Я торопливо распечатал письмо — все равно либо мне, либо кому-нибудь другому приходилось читать бабушке письма, — вытащил небольшую, сложенную вдвое бумажку и прочел вслух:
ИЗВЕЩЕНИЕКомандир войсковой части 04511
Гр. Самвелянц!Гвардии полковник Богданов И. В.
Ваш сын лейтенант Сурен Григорьевич Самвелянц пал смертью храбрых в боях за Родину.
— Это же Черная Бумага… — испуганно прошептал Грантик.
У меня внутри что-то протестующе сжалось при мысли о том, что мы никогда больше не увидим дяди Сурена… Несколько минут мы стояли как вкопанные и в растерянности смотрели друг на друга.
— Если Мец-Майрик узнает, что дядя Сурен погиб, у нее тут же будет разрыв сердца, — сказал Грантик.
— Что ты говоришь глупости?
— Ничего я не говорю глупости… Я сам слышал, как она об этом говорила с тетушкой Сопан. Помнишь?
— Ага, вспомнил… Что же нам делать?
— Не знаю…
После минутного раздумья я сказал:
— Давай сожжем эту бумажку, а Мец-Майрик ничего не скажем. И она никогда не узнает о гибели дяди Сурена, и сердце у нее не разорвется.
— А так можно?..
— Почему же нельзя? Вспомни дядю Ваню, старшину. Он же тогда сказал неправду Мец-Майрик. Ну, что встречал дядю Сурена на фронте. Он тогда хотел успокоить ее и все. Просто пожалел и сказал неправду.
— Не знаю… И потом Мец-Майрик будет всю жизнь напрасно ждать, ждать от дяди Сурена вестей…
— Ну и пусть, — решительно сказал я. — Лучше всю жизнь ждать, чем разрыв сердца.
— А Хромой Андроник? Он спросит Мец-Майрик, что написал в письме дядя Сурен.
Я совсем про почтальона забыл.
— А мы пойдем к нему, расскажем про наш план и попросим, чтобы он никому о Черной Бумаге не говорил, — сказал я.
Когда солнце скрылось за горами, мы с братом побежали к Хромому Андронику. Он жил у речки. Сельский почтальон сидел на веранде, опустив натруженные ноги в деревянное корыто с водой. Он немного удивился, когда увидел нас.
— Ну, что пишет ваш дядя? — спросил он.
— В конверте было не письмо, а Черная Бумага… — ответил я.
— Вай, что ты говоришь! А я и то подумал тогда, что очень уж тонкий конверт, почти пустой… Бедная ваша бабушка!
— Дядя Андроник, мы сожгли Черную Бумагу и решили скрыть от Мец-Майрик гибель нашего дяди Сурена. А ты дай честное слово, что ни Мец-Майрик, ни кому другому никогда не скажешь об этом, хорошо?
— Как так?
— А мы не хотим, чтобы наша бабушка умерла от разрыва сердца, — сказал Грантик.
— Понимаешь, если Мец-Майрик узнает, что дядя Сурен погиб на фронте, у нее тут же разорвется сердце, — пояснил я.
— Э, сынок, сынок, еще никто не умирал от горя… В конце концов человек привыкает к любой утрате, — с грустью сказал Андроник.
— Но у нашей Мец-Майрик сердце особенное — не такое, как у всех! — сказал Грантик.
— Как это особенное?
Тогда мы, перебивая друг друга, рассказали сельскому почтальону о разговоре Мец-Майрик с тетушкой Сопан, свидетелями которого случайно оказались.
— Ну, смотрите, как знаете, — выслушав нас, сказал Андроник. — Я — могила, никому не скажу ни слова. Кто знает, может, и в самом деле лучше всю жизнь надеяться и ждать… — добавил он, глубоко задумавшись, словно позабыв о нашем присутствии.
Когда поздно вечером Мец-Майрик вернулась с поля, мы ей ничего не сказали. Да и во все последующие дни, до самого возвращения в город, я и Грантик вели себя тише воды, ниже травы, и мы даже однажды услышали, как Мец-Майрик сказала тетушке Сопан:
— Ребята стали такими послушными, просто не нарадуюсь на них.
Наконец наступил и канун нашего отъезда в город.
— Геворг, Грантик, принесите из сарая две-три вязанки хлопкового хвороста и сложите возле тондыра. Сегодня будем печь лаваши и сладкую гату. Немного повезете с собой в город. Хлеб сейчас там все еще по карточкам, — сказала Мец-Майрик, выйдя из дома с засученными до локтя рукавами и в переднике, перепачканном мукой.
Мы быстренько принесли несколько вязанок хлопкового хвороста и сложили возле тондыра — это такая круглая, наподобие колодца, яма в земле глубиной в полтора — два метра, стены которой выложены белыми глиняными кирпичиками. В нем у нас пекут лаваши и плоские хлебцы.
А тут подоспела и бабушкина подружка Сопан — они с Мец-Майрик всегда помогали друг другу печь хлеб, — и скоро сухой хлопковый хворост весело затрещал в тондыре. Мы как зачарованные следили за огромными пляшущими языками пламени, взметающими вверх тысячи искринок, которые спустя секунду, словно растворяясь, исчезали в воздухе. Еще несколько минут — и от сгоревшего дотла хвороста осталась на дне тондыра только кучка красных угольков, подернутая голубоватой пленкой золы.
— В самый раз, Сопан-джан, давай тесто, — плеснув водой на раскаленные стенки тондыра, сказала Мец-Майрик. Вода, зашипев, мгновенно испарилась.
Тетушка Сопан начала раскатывать тесто, а Мец-Майрик, сидя по-турецки, ловко налепляла дощечкой тонкие лаваши на горячие стенки тондыра, всякий раз на секунду по пояс исчезая в нем.
— Сопан, возьми-ка железный крюк и подцепляй им испеченные лаваши, — сказала Мец-Майрик, вытирая рукавом потный лоб.
Но тетушка Сопан не успела взять в руки железный прут с крючком на конце, потому что калитка с шумом распахнулась и во двор, запыхавшись и припадая на правую ногу, вбежал Хромой Андроник. Он размахивал в воздухе белым треугольным конвертом.
Подбежав к Мец-Майрик, он одним духом выпалил:
— Тетушка! Свет твоим глазам! Тебе письмо от сына!
— Что ты говоришь, Андроник-джан! Письмо? Да зацветет могила твоей матери розами! Давай прочитай нам вслух, узнаем, почему он так долго не писал.
Я изумленно уставился на сельского почтальона. Как же так? Значит, произошла ошибка и дядя Сурен жив?
Тут кто-то дернул меня за рукав. Я обернулся — это был Грантик.
— А как же Черная Бумага, а?..
— Да погоди ты, — нетерпеливо отмахнулся я. Я был не меньше его ошеломлен.
Андроник читал вслух письмо — оно было написано по-армянски, — а Мец-Майрик и тетушка Сопан, стоя возле него, ловили каждое произнесенное им слово.
Дядя Сурен в письме сообщал, что в прошлом году во время одного из боев его тяжело ранило и он бы погиб, если бы его, раненого и без сознания, не подобрали белорусские партизаны, которые и выходили его. А после он вместе с ними партизанил, пока наши войска не освободили всю Белоруссию от фашистов.
— Вай, Андроник-джан! — радостно воскликнула Мец-Майрик, обняв его. — Пусть отныне все твои болезни перейдут ко мне! А за счастливую новость с меня магарыч!
Она побежала в дом и вынесла пару ярких шерстяных носков:
— Вот тебе подарок. Я их связала сама. Возьми и носи на здоровье.
— Эй, что это у вас там за шум? — крикнула из-за ограды соседка Мариам.
— Ахчи, Мариам, письмо, письмо получила от моего сына! — крикнула ей Мец-Майрик.
— Вай, свет твоим глазам! Стало быть, Черная Бумага пришла по ошибке? Вай, какое это счастье!
— Что-что? — крикнула какая-то женщина, проходившая мимо распахнутой настежь калитки. — Значит, Сурен жив и Черная Бумага оказалась ошибкой?
Изумлению моему не было предела: ведь я считал, что тайна Черной Бумаги известна лишь мне, Грантику да сельскому почтальону. В глубоком недоумении я взглянул в лицо Хромому Андронику. Он поспешно отвел глаза в сторону…
— Э-э, что вы тут толкуете про какую-то Черную Бумагу? — удивилась Мец-Майрик. — Не такого сына я родила, чтобы его смогли одолеть фашисты! Я и не сомневалась, что рано или поздно получу от него письмо!
— Вай, ахчи-ахчи! — спохватилась вдруг тетушка Сопан. — Забыли про лаваши!
И она бросилась к тондыру. Я тоже кинулся туда. Несколько лавашей сорвалось со стенок и лежало на дне, в золе, а остальные, с отставшими краями, все еще румянились на стенках, правда каждую минуту готовые шлепнуться вниз. Тетушка Сопан, ловко подцепляя лаваши крючком, вытаскивала их из тондыра и раскладывала на белом холсте. У меня слюнки потекли, до того вкусно запахло свежеиспеченным хлебом.
— Андроник, Сопан, Мариам, угощайтесь! — весело сказала Мец-Майрик. — А ты куда идешь, Сиран? — обратилась она к женщине, которая шла мимо нашего двора, но, услышав про счастливую весть, зашла поздравить бабушку. — Давай тоже угощайся! Геворг, сбегай за сыром.
Я вынес из дому овечьего сыру на тарелке, а тетушка Сопан, вспомнив, что у нее есть полдюжины круто сваренных яиц, побежала за ними. Скоро она вернулась, а с нею вместе две соседки. «Свет твоим глазам!» — сказали они Мец-Майрик и поставили на растянутый по земле холст глиняный кувшин с вином и миску с солениями.
Калитка была открыта настежь, и каждый, кто проходил мимо, увидев, что у нас шумное веселье, присоединялся к к кефу — пиршеству. И все радовались, что Черная Бумага оказалась ошибочной. А я уже ни капельки не сомневался, что про нашу с Грантиком тайну знали все-все на селе, кроме, конечно, Мец-Майрик.
Стемнело, звезды высыпали на черный небосвод, а люди все приходили и приходили. И каждый приносил с собой что-нибудь вкусное, садился в кружок вокруг холста, прямо под открытым августовским небом. Все ели, пили и радовались, что скоро, очень скоро наступит день, когда фашистов побьют окончательно и односельчане с победой вернутся домой.
— Дядя Андроник, откуда все узнали про Черную Бумагу? — спросил я, улучив момент.
— Я и сам удивляюсь, — ответил он, смутившись. — Понимаешь, я рассказал об этом только своей жене и никому больше, честное слово…