Смысл этой прилагательной главы (да и намек в названии) будет более понятен людям моего поколения, закончившим школы и вузы в СССР, поработавшим, занявшим свое место в том уникальном «штатном расписании» 260-миллионного предприятия. И переехавшим в Новую Россию во вполне, как это называется, «.зреломвозрасте». И теперь созревающимвторой раз, под другим солнцем. В общем-то, совсем не частым оказался наш частный случай, давший нам шанс оглядеть, (блаженствуя, согласно формуле Федора Тютчева), наш мир в его минуты роковые.

Впрочем, «блаженство» это какое-то, наверно, тайное. Никак оно не проявляется, не выдается ни словом, ни делом, если и вспоминать все слова и все дела моего поколения, с периода Перестройки по нынешний, 2010 год.

Дела эти были, если совсем коротко: сначала выживание и тот фантастический «бизнес» 1990-х, когда все занимались всем, потом сегодняшние труды, обретаемый долгожданный реальный уклад, имеющий, тем не менее, совершенно фантасмагорические компоненты, проступающие, словно матрасные пружины, всегда в самые неподходящие моменты.

Слова — если так же предельно коротко, сводились к нескольким формулам: «До чего довели!», «Такую страну про… ли!», являющимися, по сути, — заклинаниями ухода, сродни зелью шаманской трубки…

Мой хороший знакомец Сергей управляется с бизнесом, размером… о деньгах мы говорить стесняемся, но 90 — 120 человек его работников, и при том, что часть работ разложена по сторонним организациям — это дает какое-то представление.

Моего собственного бизнес-опыта 90-х хватает как раз только, что б оценить хотя бы масштаб его империи. И вот он готов со мной часами (желательно вечером, но можно и в другое время) спорить об этих самых Арктогеях, этрусках-расенах и Хазарии. Некоторая часть разобранных, цитированных выше книг — как раз из его необъятной коллекции. Чаще всего он соглашается, например, с моей критикой книги NN о гиперборейских славянах, но в следующий раз на столе окажется книга NN-2, живописующая русичей Атлантиды.

Я говорю с Сергеем вроде и убедительно, но чаще как-то уже механически, будто со стороны подглядывая за нами в глазок, замаскированный где-то на потолке его евроофиса: надо же, литератор проповедует реализм хозяину серьезного, международного (с китайцами) бизнеса!

Другое известное заклинание, из ближайшей уже истории: «Такую страну про…ли!»— он обычно произносит с не меньшей фанатичной убежденностью, пылкостью, не оставляющей в этот момент места напоминаниям, что в той такойстране он был бы инженером-электронщиком, а к этому, 2010 году, в самом удачном случае — начальником цеха, главным инженером.

Пример его мировоззренья я легко могу умножить на 10, на 100 и далее, перебирая друзей, знакомых, случаи из жизни, записи из своих «журналистских и писательских блокнотов». Главное намерение, после 11 глав о геополитических, глобально-исторических тенденциях — по возможности показать их действие на «простом человеческом уровне». И начать со вполне житейского измерения главного «…изма» XIX–XX веков.

О соревновании коммунизма с капитализмом я более-менее подробно писал в главах о «холодной войне». Отталкиваясь от того факта, что СССР к 1970-м годам выигрывал у США «гонку вооружений», я и переходил к другим, проигранным дисциплинам. К идеологическому противостоянию и к очень недооцененной «гонке потребления». Да, почти все мы, лютые патриоты, американофобы последних десятилетий, так резво перебирающие эмоционально-исторические обложки, для возникшего чувства сопричастности, в те годы были простыми потребителями. И понятно, что не очень довольными потребителями. Убежденных коммунистов, — сколько ни перебираю знакомых по армии, институту, местам работы — среди нас не было, как, впрочем, и убежденных диссидентов. Из моих «меченых атомов», знакомцев, траектории чьих судеб что-то иллюстрируют, упомяну нескольких. «Миша-переводчик» (английский, арабский). Сначала сопровождал челноков, кормил более-менее жену и двух дочек. Но потом и сам «вложился», включая, к сожалению и «заемный капитал», капиталовложения в форме нескольких клетчатых баулов куда-то ухнули, кредиторы обступили и единственной нитью спасения оказалась лучшая подруга жены, плотно навязавшая своему мужу-подкаблучнику, хотя и кагэбэшнику (тогда уже, наверно, фээсбэшнику) нашего Мишаню в качестве сотрудника, а потом даже и компаньона. Занимались они тогда вывозом редкоземельных металлов, а сейчас — даже и непонятно чем. Вроде особо и не скрытничают, но тогда я, например, разбирался с их слов с лондонскими биржевыми ценами на все их лантаны, церии, а в нынешние материи врубиться не могу. Но не бедствуют. В отличие от Вити (сначала немного — импортные куриные окорочка, а потом концентраты соков, «Юпи» и еще какой-то, чуть получше), единственного как-то прикоснувшегося к бизнесу партийного строительства, но прогоревшего и тут… Миша другой, занимавшийся со мною среднеоптовыми партиями водки, сейчас вернулся в свою геофизику. Можно еще долго перечислять, дойдя и до гораздо более пострадавших, а потом и до своего частного мартиролога (убитый, спившиеся…).

Дела. (О словах, точнее — о двух устойчивых словесных «политических формулах» я уже упомянул.) Единственное общественно-политическое действо, в котором мы участвовали, тут как ни перебирай, это поход 20 августа 1991 года к «Белому дому». Очень неудобно сейчас признаваться, но: «и я там был…», ходил, стоял, выкрикивал, аплодировал.

Август-91 упомянуть стоит и еще по одной причине: тогда мы, (мы — в самом широком и возвышенном смысле) последний, ну или предпоследний, кто как считает, раз были обществом. Обманутым, обманываемым (в тот самый свой последне-предпоследний парад), но все же — обществом.

19 августа была та самая пресс-конференция ГКЧП. Интересно, что сам тип мероприятия «пресс-конференция» был тогда новшеством, их недавно только ввел Горбачев. Буквально через несколько лет «пресс-конференция» станет, как и PR, «пиар-агентства» устойчивой приметой именно «нового строя», и на некоторое время почти главной средой моего профессионального обитания. Так что в смысле нового «формата акции» провозвестниками стали ГенаЯнаев со товарищи. Как у них все прошло, вы помните, остаток дня прошел в лихорадочных пересудах, «созвонах», «перезвонах». Функционируй тогда «Би-Лайн» с «Мегафоном», они бы сделали, наверное, целое состояние на «всенародном обсуждении» программы действий ГКЧП, днем и вечером 19 августа. Действия же, первые «полномасштабные» общественно-политические действия, которые я, прежде всего, и хочу припомнить, начались на следующий день.

20 августа, утром весь мой отдел (я был заместителем начальника главка одного гуманитарного министерства и кроме того имел свой отдел), весь отдел лихорадочно слушал радиоприемник, растерянно переглядывался, на мне задерживая взгляд не более, чем на ком другом. Потихоньку, почти не спрашивая разрешений, все разошлись. Нам, заведующим отделами, начглавка передал, что нужно быть на работе до 11 часов, придет какое-то сообщение. А ко мне подъехал друг Николай с двумя волнующими известиями: он достал, наконец, для меня пластинку Pink Floyd «Волынщик у врат зари». Тут же он и достал ее из пакета, и я стал разглядывать обложку, слушая вторую новость: многие «наши» сейчас собираются, едут к «Белому дому», а Витька уже точно там. Я позвонил Михаилу — его лаборатория была точкой концентрации другой компании «наших», отчасти пересекавшейся с той, делегатом которой заявился сейчас Николай. А всего в Мишкином НИИ работало 7 или 8 выпускников с нашего потока, в том числе и Марина, моя симпатия еще со второго курса. Мишка был друг, а еще и примерно ровня мне по карьере, хотя нас обоих давно «обставил» еще один парень с нашего потока, но тогда мы еще могли позволить себе роскошь юмористического к этому отношения, переводя тогдашние должности на петровскую «Табель о рангах» и сочиняя друг другу письма с «действительными статскими советниками» и т. д. С Мишкой можно было посоветоваться по обстановке. Его подчиненные тоже разошлись, некоторые, в том числе и Марина, поехали «туда». Завлабу Мишке начальство велело не расходиться до 11.30 и тоже ждать какой-то установочной информации.

То есть в духе тех достойных изданий и телепрограмм, что потом долго подсчитывали: кто и до какого времени «поддерживал:», кто и когда (имело важность не только число: 19, 20, 21, но и час, минута) — «осудил»…в общем, в той системе политических координат, можно отметить, что в целом Мишкин НИИ занял более выжидательную позицию, чем мое министерство. Но ни в мои 11.00, ни в его 11.30 никаких политических уточнений не последовало и мы: надворный советник и, примерно — коллежский асессор, решились «рискнуть карьерами» и двинулись к зловеще-пророчащей станции метро «Баррикадная». Новоприобретенную пластинку Pink Floyd, я, вдоволь наглядевшись на обложку, вынужден был, прикинув все варианты, взять с собой. Мой статус в том министерстве характеризовался так, что свой отдел у меня был, а своего кабинета, сейфа — нет. Оставить, заткнуть куда-то под стол такую ценность и редкость я конечно не мог и пришлось-таки брать ее с собой в полиэтиленовом пакете, изрядно опасаясь…

Опасаясь… А вот действительная карта тогдашних социально-политических рисков — это и есть главное, что меня сейчас возвращает в тот августовский погожий день. «Погожий» — утверждаю в том смысле, что погода в тот день была на стороне демократии, способствовала, ну, или не препятствовала, народным волеизъявительным действиям. Дождя не было, нежаркое солнце, обычный грустноватый закат лета.

Реально я, мы, наше поколение — могу же я, наконец, что-то сказать и за него вполне утвердительно! — мы точно не опасались каких-то там глобальных, тотальных «репрессий». Были абсолютно уверены, что максимум нам грозящего — это «закручивание гаек», в пределах тех 2–3 оттенков общекоммунистического тренда, которые мы уже наблюдали, то есть: «как при Брежневе», «как при Андропове», «как при Черненко» (и то, последний, при вспоминании-моделировании куда-то смазывался, совпадая скорей всего с Брежневым)… Вот почему — теперь-то это становится у меня в стройную схему — старшее поколение в те два дня заметно больше и большего опасалось. Просто у них этих «оттенков» в сфере мысленного взора набиралось чуть больше: не 2–3, как у нас, а 4–5, включая и «как при С-с…». Видно, в такие моменты всплывают, анализируются не книжные, но только жизнью проверенные сведения. У нас-то ведь и «как при Хрущеве», совпавшее с самым блаженным ранним детством, выпадало из фокуса, совмещаясь с единым фоном, закадровым гулом, «молоком» нашей мишени. При нем, на наш взгляд было — все равно, как при Сталине, Ленине и всех царях, считая Гороха…

Вот, наконец, я и добрался до самого неприятного, стыдного в этом своем мемуаре. Сегодня я лично знаком с тремя из подписавших то самое «Слово к народу», двое из них читают мои книги, высоко и публично их оценивают, и сам я бываю рад назвать их «старшими товарищами». Но тогда-то, все мы были общей… «потребительской массой». Эпитет можно подыскать и пожестче. В те дни — тут мой сейсмограф-самописец беспощаден — мы все были в одном месте, с одним набором мыслей. (Даже Виктор, даже и Александр, ставший в 1993 году правой рукой правой руки Баркашова, был тогда там…)

Наши старшие думали о запасании соли-спичек-мыла-крупы, а мы-то… Скажу по себе: я тоже, конечно, как мог, прикидывал по дороге к «Баррикадной» все варианты нашего, высокопарно говоря, общественно-политического развития. Те самые 2–3 оттенка коммунистического тренда, для нас выражались буквально в одном: зажимании или незажимании нашей… тогда как раз ей термин подобрали: «молодежной культуры». А если терминов не подбирать, то: модная одежда («шмотки») и музыка («рок-н-ролл») — «победили социализм». О джинсах я в «потребленческой главе» кратко рассказал, теперь об остающемся «претенденте на лавры». Прочие мелочи, как, например, обеспечение местом работы после института, разумеется, никого не волновали, считались естественными, как восход солнца. Здесь слабым извинением может послужить, что и гораздо более старшие мыслили в тех же категориях: зажмут/не зажмут напечатание, например, Гроссмана. Тоже было главное — выбить разрешение, а бумага/краска — это, наверно, само собой. Сейчас вон: покупай бумагу, печатай его, хоть 10 000 экземпляров, да хоть все… 5 % от его, Гроссмана — советскихтиражей. Но что-то… «не видно в вольных уже волнах».

Предшествующие год-два были как раз в смысле нашей «молодежной культуры» очень по слабительными, благоприятными и теперь я прикидывал вероятность досадного зажима. Но ненадолго — после брежневской 18-летки мы уже давно привыкли к более мелкой шкале политической хронологии: где-то 2–4 года. В числе рисков непосредственно этого дня, оглядываясь на дремавшие на обочинах танки и БТРы, я числил и силовой разгон, или просто какие-нибудь потасовки вокруг «Белого дома», и чаще всего мысль обращалась к PinkFloydoBCKoft пластинке «Волынщик у врат зари» в моем полиэтиленовом пакете. Яведь ее еще даже и не прослушал, не говоря похвастаться перед кем-то. Эти «диски», пластинки виниловой эры были столь огромны, столь трогательно хрупки, уязвимы, и все время колебаний «идти/не идти», созвонов с друзьями, выслушивания аргументов Николая, оглядывания своей комнаты, я, оказывается, подсознательно прикидывал именно ее, пластинкину судьбу.

Ну а как там было у «Белого дома», вы прекрасно знаете. Все воспоминания всех людей, их опубликовавших, — наверное, правдивы, кроме, разумеется, воспоминаний политиков. В том смысле, что само гигантское количество этих мемуаров, пересекаясь в деталях — точно воссоздает все траектории движения всех физических тел, словно тысяча запротоколированных перекрестных допросов: «Был», «Не был», «Когда», «С кем», «Брал ли автомат, одевал ли бронежилет» (как тот «боец», прикорнувший на плече Ростроповича). И когда это было интересно — все давно уже сопоставили, сличили. Хотя издатели еще лет 20 от случая к случаю будут сшибать свои копейки на «Тайнах августа 91-го». Ну а остающиеся помимо траекторий мельтешивших тел — истинные мотивы, мысли, чувства… о них «простые люди» могут бухнуть и правду (я вот попробую чуть-чуть), а могут и соврать, но именно политики будут врать… имманентно.

От себя скажу об удивительном феномене. Стояло, бродило там тысяч пятьдесят, наверное, и мы ни с кем не сговариваясь, без помощи этих самых «мобильников», встретились, пересеклись, делясь впечатлениями, как бы чокаясь фонтанирующим из нас словесным шампанским. (Хороший пример, передать бы его французскому умнику Бодрийяру, утверждавшему, что технические средства коммуникации убивают общественные связи). Встретили Сергея, будущего героя Александра и будущего вороватого прораба партийного строительства Витю, и Марину, и обоих Михаилов, а с кем-то тогда и познакомились. Монолитность (в негативных статьях упор больше делается на термин: гомогенизированность) нашего тогдашнего общества лучше всего наблюдалась в структуре той белодомовской толпы, точнее, понятно — в отсутствии какой-либо структуры. Говорят, что все-таки были тогда пришедшие и стоявшие на дорожках, площадках лужайках сгруппированными по партиям, но утверждают это — сами партии. Каких-то штандартов-ориентиров не было. Только облако общего воодушевления, блеск глаз, слегка удивленные улыбки.

— Ой, а вы где стояли? — А во-он, три деревца, и левее вон, парень в кепке.

Помню я еще сострил, перед Мариной уже, что мы там стали «травкинцами», подавшись перед новоподошедшими с дорожки — на лужайку, под крутым довольно наклоном заваливавшуюся к тому подъезду с балкончиком, куда и выходили периодически — глашатаи нового мира.

Вот от тех трех деревцев и парня в кепке и началась наша новая политическая жизнь…

Или скажем, взросление. Уже в 93-м все было совсем по-другому.

Из «личных дел»

Значит, от стоящего у тех деревцев на наклонной белодомовской лужайке, с PinkFloydовским альбомом «Волынщик у врат зари» в пакете, и покатится клубок моего недолгого рассказа.

Только не вообразите, что это подводка такая, и сейчас, вроде как по законам физики тот клубок докатится до дверей белодомовского подъезда и пойдет какая-нибудь «причастность» к тайнам новейшей истории. Скорее наоборот. С июля 1990 года я занимал должность, мало причастную к важным делам, каковую занял при следующих обстоятельствах.

По образованию я — кибернетик. С нашего потока выпускников МИУ (Московского института, ныне Государственного университета Управления) 1983 года, действительно вышло несколько замминистров эпохи 1990-х, включая одного чрезвычайно знаменитого, несколько лет практически одного из ключевых в экономике РФ, — заинтересовавшиеся легко его вычислят. Но все они прошли аспирантуры и исследовательские институты, вроде ЦЭМИ, где потихоньку готовили кадры под будущую «эпоху рыночных отношений». Преподававшие у нас академик Дмитрий Львов и будущий премьер Евгений Сабуров делали предложения и мне, но я, хоть и вел какую-то там научную работу на паре кафедр, и диплом был с отличием, все же сообразил, что это не моя судьба. Правда, тогда, честно говоря, я считал, что делаю более престижный ход. Минвнешторг СССР, второй после МИДа. Это конечно — отдельная песня, понятная сейчас уже не очень многим. В своей книге «Русская водка. 500 лет неразбавленной истории», там, где сюжет подходил к завоеванию мира нашей «Столичкой», я немного коснулся этой темы. Может, когда-нибудь напишу и подробнее, что вообще значил тогда в СССР «Внешторг», «загранкомандировки» и т. д. Сейчас ограничусь буквально анкетной строкой: до 1990 года работал в системе Министерства внешней торговли СССР.

В 1990–1992 годах я — заместитель начальника главка Министерства образования РСФСР. К собственно образованию я отношения не имел, но в том министерстве был и экономический главк, в нем — внешнеэкономический отдел, а на шее у отдела к лету 1990-го — крупный и довольно запутанный международный конфликт, связанный с прошедшей международной выставкой школьного оборудования. Летом в министерстве прошла смена «команды» и новый заместитель министра (по экономике) — Евгений Федорович Сабуров, мой бывший дипломный руководитель в МИУ, вспомнил, пригласил на работу с обязательством, или, точнее сказать — поручением урегулировать как-то тот унаследованный конфликт. Бельгийская фирма «Ван Эрум» поставила на Московскую выставку оборудования на… что-то около 120 000 долларов. Его взяли, обещали оплатить, не оплатили, «и вообще… 1990 год на дворе»… Бельгиец грозит, шлет факсы… «Я вчера уволил русского переводчика!»(в смысле — теперь с вами разговор только через международный арбитраж, и русский язык уже будет не нужен). Сабуров провел работу с одним сибирским лесопромышленником, тот согласился дать одну треть требуемой суммы, и вот с этой гарантией оплаты, припрятанной до случая, где-то через неделю после своего назначения я уже брел по «тихому» (штамп) бельгийскому городу Генк. Русского переводчика Ван Эрум, хозяин одноименной фирмы действительно уволил, но по-английски говорил очень старательно, и к моему счастью — медленно… Из внешторговской практики я знал, что для участников международных выставок считается неудачей, почти дурным тоном возвращать подобный товар домой. Он должен быть продан на месте и скидки тут бывают самые солидные. Возвращение из СССР того оборудования, конечно, не было главной мечтой Ван Эрума. В общем, сошлись на одной трети стартовой цены и на букете каких-то там обещаний будущего сотрудничества. Самое мне запомнившееся, что Ван Эрум, оказывается, в прошлом был профессиональным футболистом, играл даже за «Антверпен», и я, как большой любитель, совершенно уже нелицемерно внимал его многочасовым рассказам, а дома у него пересмотрел-перещупал все трофеи…

А через год в Минобразовании очередной раз сменилась «команда», ушел приглашавший меня замминистра Евгений Сабуров. Хотя «ушел» — совсем не тот глагол. «Взлетел». Стал автором экономической программы, (припоминаете, «Программа Сабурова») — перехода к рынку, которая тогдашнему премьеру России Ивану Силаеву понравилась гораздо больше, чем «500 дней» Явлинского. Да и многие тогда к ней, к сабуровской программе развернулись. Мое «участие» в ее разработке заслуживает все же трех строк. В свой отдел, по внешторговским связям, я взял одну очень толковую сотрудницу, Ирину, и Сабуров, формируя на даче, кажется, в Архангельском, команду под создание той Программы — перевел ее себе. Числись мы по-прежнему в министерстве, но заняться там особо было и нечем. Сабуров писал программу, я — роман «Вартимей очевидец», вышедший в 1994 году.

Внешнеторговая деятельность тогда замерла, а от тогдашней внутриэкономической я всячески… Если кратко, то это была смесь лени, опасений, неспособности. Выстраивать некие «схемы», содействовать приватизации, этим занялись уже наши сменщики.

Евгений Федорович был назначен министром экономики, вице-премьером, а потом некоторое время был даже премьер-министром РСФСР, после Силаева, осенью 1991 года. Сменял его уже — Тимур Гайдар. Вернувшись в науку, Евгений Сабуров, потом, в 1994 году, еще раз сходил «во власть», став премьер-министром Крыма (Крымской автономной республики).

Если и этих поворотов, завитков сюжета мало, то добавлю. В 1990 году из латвийского журнала «Родник» я вдруг узнаю, что мой начальник, оказывается — поэт! Большая подборка стихов Евгения Федоровича Сабурова. Тут только я и понял его ироничную улыбку времен моей дипломной работы в 1983 году. Он тогда мне предлагал, даже настойчиво, идти в аспирантуру, заняться под его руководством кандидатской. (Эта настойчивость — поверьте — не связана с какими-то моими серьезными достижениями. Обычное и в научных кругах формирование «своей команды».) Я, имея виды на Минвнешторг, в своем вежливом отказе тогда упомянул, что более склоняюсь к поэтическому творчеству, пишу стихи, надеюсь когда-то… и т. д. Тогда-то он улыбнулся, привел пример Бабура, полководца, султана и поэта, дескать, «поэзия не мешает», но свою собственную причастность раскрыть не пожелал. Скорее всего, посчитал меня обычным графоманом. А потом и вышло попадание все же в его команду, а потом и этот журнал, его стихи. «По существу которых…» я могу только сказать, что мой бывший начальник принадлежал, к «концептуалистам», объединившимся — редкий пример для конца XX века — в литературную группу «Лианозовцы» и более всего почитающих Всеволода Николаевича Некрасова. Этим поэтическим завитком сюжета я воспользуюсь как поводом привести и пару своих собственных поэтических опусов. Чуть позже, где они, надеюсь, послужат некоей иллюстрацией эпохи и вглядывающегося в нее нашего современника, без кавычек.

А в Минобразовании я, кроме полной, и делающейся с каждым днем более заметной для всех моей ненужности, заработал еще определенный минус — неким частным образом я помогал другому министерству (Высшего образования) провести выставку российских неиспользуемых изобретений. Консультировал изобретателей по возможным их зарубежным контактам. Возможно, на взгляд Минобра это выглядело большим свинством, «изменой», но мне тогда понравилось возиться с позаброшенными позадвинутыми изобретениями. Ушел я в 1992 году, как выражались, «на вольные хлеба». С двумя изобретателями мы основали малое предприятие по внедрению их идей. Четвертым и последним человеком в «фирме» была дама, «в процессе» и «по ходу», осваивавшая профессию бухгалтера. О том мытарстве, смехе и грехе тогдашнего внедренчества я опубликовал пару рассказиков в «Юности», «Независимой газете» и однажды как-то разговорился с давним знакомцем, инженером, перешедшим на торговлю возрожденной водкой «Смирновъ». Положение его босса, Бориса Алексеевича Смирнова на тот, 1994-й год, было примерно следующее. Он — прямой потомок основателя, дореволюционного Петра Арсентьевича, причем не по линии Владимира Смирнова, который вышел из семейного дела еще до революции, и на сделке (неправомочной, соответственно) с которым выросла вся международная империя Smirnoff’ки. Американской фирме «Хьюблайн» (концерна «Гранд Метрополитен» ), продававшей по миру Smirnoff’ку, конечно инициатива Бориса Алексеевича была страшной угрозой. И на осень 1994 года шла настоящая PR-война, и, примерно 5 или 6 судебных процессов (по месту жительства ответчика, месту регистрации фирмы, месту производства водки, встречные процессы, и т. д.).

По всем этим смешным обстоятельствам, по семейным смирновским архивам я и написал эдакий памфлет. «Смирновъ и Fufloff»— пробивалась очень тяжело. Несколько раз ее, уже поставленную в номер, снимали в самый последний момент. Версию слышал такую. Редактора вдруг уведомляли, что «Хьюблайн» — спонсор российского спорта, и вы тут с Шумейко — явно вредите спорту и здоровью России. А все выясненное спонсорство состояло примерно в двухстах долларов, одноразово даденных на билеты женско-юношеской команде по волейболу, кажется до Литвы… Впрочем, еще раз подчеркну: в предыдущих 5 строчках изложена лишь версия, догадка. Понятно, что дела тут проводятся так, что доказать что-либо — труднее, чем, например, в случае «договорных матчей». У меня на память остался только экземпляр газеты с анонсом:

— В следующем номере: «Fufloff — История с приключениями».

— И сам тот следующийномер — без статьи. Но зато когда сжатая пружина того памфлета все же ударила — резонанс вышел приличным, и через некоторое время у меня уже было много контактов с нашими поднимавшимися тогда водочниками. А Борис Смирнов, наверное, все же не веривший в возможность публикации, увидев разворот газеты, только широко развел руками, что на языке русских жестов могло означать: «Ну-у…», или «Ну-у… ты даешь!..»,или «Ну… Проси, добрый молодец, чего пожелаешь!..»— и далее см. по тексту народных сказок.

— Да, — отвечаю, — Борис Алексеевич, памфлет-то вышел общественно-значимым, хотя и с вашей этикеткой («Дом на Пятницкой, 1») посередине газетного листа. То есть — не «проплатная статья». Яи гонорар за нее получил. (Рублей 120, кажется.)

— Ну, хочешь, — торгуй тогда моей «Смирновкой», на самых абсолютно лучших ценах.

Дело было еще до введения акцизов, бандеролек, марок на бутылках, и перепрофилировать мое и без того спивающееся внедренческое малое предприятие в фирму по «водочному опту» делом оказалось не сложным. Потихоньку прибились и люди: все из нашей разметанной интеллигенции. Доверенным партнером стал геофизик Миша Баскаков. Экспедиторствовали, развозили водку по «точкам» мы все, но особенно успешен был Сергей — переводчик из «Музея Ленина» в Ульяновске, в совершенстве владевший английским и португальским, когда-то сопровождавший делегации, «…а сейчас там вообще — полная ж…».

Склады и «офис» — на замершем заводике. Располагался он чрезвычайно удобно, не «промзона», в двух шагах от станции метро «Пролетарская» и быстро набился подобными арендаторами. Ноев ковчег. Позже и в этот мир дилетантских 1990-х — постучалась дисциплина. Нужно было укрупняться, становиться акцизным складом — или закрываться…

Одну машину, «зилок» мы еще продали, а «газон» оставили водителю — его «арендной платой» были в основном просьбы подкинуть пару сотен на ремонт и репортажи из автомобильного нутра, цветистые, но впрочем, правдивые. Тот «газон» был, действительно, очень плохой машиной… А «офисное» кресло стоит у меня на даче. Заканчивая этот период, вновь перехожу на анкетный формат:

Публиковал эссе и рассказы в «Литературной…», «Независимой…», «Новой…» газетах, журналах, вел мастер-класс журналистики. Работал пиарщиком и преподавал пиар новым поколениям доверчивых и самонадеянных. В 2000–2002 годах заседал в госдумовском Экспертном совете по…длинное название… законодательству в алкогольной сфере.

Музыкально-джинсовая пауза

Отматывая клубок от того августовского белдомовского зеваки 91 года, нужно сказать, хотя бы немного и о содержимом его пакета. Мои опасения за целостность пластинки Pink Floyd в случае каких-либо разгонных эксцессов заслуживают упоминания, как определенный штришок, весточка из мира ценностей нашего поколения.

Сейчас мне очень неудобно признаваться, буквально по всем пунктам: что приходил тогда, что стоял-кричал, чего держал в руках, о чем думал.

Единственное облегчение, что все фактурные подобности нашей советской молодежной меломании давно уже наполнили мемуарные тома. Сотни ветеранов уже напомнили читателям, что средний «диск» тогда стоил студенческую стипендию (40 рублей), «запиленный» иногда дешевле, но свежак, раритет доходил до двух стипендий и выше.

И даже подмеченные мною вкусовые расслоения (но строго — в пределах англоязычной поп-музыки), сводившиеся к тому, что, помимо всеобщих идолов, ребята, например, «попроще» любили Deep Purple, а кто «поутонченней» — Led Zeppelin, — скорее всего и об этом уже написали. Pink Floyd из моего августовского пакета, был тогда более-менее в мэйнстриме, в нашем мэйнстриме…разве что пластинка, The Piper At The Gate Of Dawn, («Волынщику врат зари»), та, что еще с Сидом Барретом, была — на любителя.

Наверняка всем известно и то, как тогда ждали любых статей, пусть самых разоблачительных, из рубрики «Их нравы»(а были, кажется, рубрики и более устрашающие), разгромных — но хотя бы с крупицей информации: какой именно негодяй там играет на ударных и как зовут вражеского басиста? На торговле этим дефицитом зарабатывали многие околомолодежные журналы/газеты. Артемий Троицкий в те годы подарил нас шикарным исследованием: «Куда катятся камни?»— о Rolling Stones. А потом и статьей: «Куда летят цеппелины?»— о Led Zeppelin. Потом информационный ручеек перекрыли, а я-то столько уже заголовков подобрал для Артемия: «Куда углубились Парпл?», «Кого шокируют Блю?», но, увы…

Но еще большее «увы» я должен адресовать своим сегодняшним старшим товарищам, — помните, я говорил о троих писателях, из числа подписавших то самое «Слово к народу», за которое тогда — тот самый ГКЧП, против которого мы — у того самого Белого дома… ну и так далее. Увы… мы, столичное студенчество, не были тогда исключением — вспоминая сейчас всех друзей, знакомых по армии, провинциалов, деревенских ребят, перебирая все праздники, самые разные компании, я не могу вспомнить хоть одного противостояния, в котором кто-то отстаивал бы «русскую народную», «советскую эстрадную».

Примеры из сферы музыки кому-то может, покажутся и несерьезным — но только не молодежи 70 — 80-х годов. То, что они оказались в «империи лжи» — они узнавали не из Солженицына, а из простого сопоставления молодежных песен. «Тут» — ложь и цинизм в совершенно невыносимой концентрации, «там» (на Западе) — да… в общем-то неизвестно что… но положенное на бодрые аккорды. А языковой барьер — был барьером и от лжи.

Но всякий декларирующий какое-либо правило, должен, конечно, упомянуть и об исключениях. Исключениями в нашей англоязычной музыкальной юности-молодости были… ВИА (вокально-инструментальные ансамбли), каковые можно вполне назвать и вокально-паллиативными — были, скорее неким черным ходом на Запад, сродни тем «исследованиям» Троицкого. («Кто слизывает у Битлз?»). Но их, ВИА, сегодня тоже слушают и переслушивают, собирают ностальгические коллекции.

Второе исключение — «Песняры». Исключение в смысле прорыва англоязычного фронта, они были важным подтверждением, иллюстрацией другого тезиса. Во всех изданиях книги «Вторая мировая Перезагрузка», в главе «Война и Справедливость», размышляя о смысле страданий войны, катарсисе, я исследовал феномен республики под управлением настоящего героя той войны, доводя свои тезисы до подзаголовка: «Петр Матерое — упущенный шанс Советского Союза».

«Песняров» слушали, хотя и подшучивали: «ПеНсняры», — дескать, любая неанглийская музыка — «пенсионерская». Вся штука была в том, что вроде бы вот, по определению диссидентов — «одна шестая при Брежневе-Андропове-Черненко», океан абсолютно равномерного вранья и цинизма. Но мы как-то чувствовали: «…в Белоруссии, там что-то по-другому». В частности, приехал уральский парень Мулявин и невиданное дело для остального СССР: «разрешили рок-музыку». И в песняровских версиях белорусские народные песни зазвучали на весь СССР. Зато московские «старперы» из Союза композиторов пробили в ЦК КПСС постановление: молодежные ансамбли на своих концертах должны перемежать свои песни — с ИХ, союзкомпозиторскими песнями. Прилагалась и обязательные квоты, и нормы отчисления авторских, само собой. Неисполнение ИХ песен влекло запрет на дальнейшие концерты, милицейские разгоны. Уверяю вас, это «Постановление ЦК КПСС и ЦК ВЛКСМ» — было самым известным из всех цековских постановлений для очень значительной части нашего молодого населения… Вот вам и вопрос/ответ: где члены Союза композиторов могли пробить такое постановление об обязательном исполнении их песен? В Москве, у генсека, недавно тоже пробившего пункт об обязательном участии полковника Брежнева в мемуарах маршала Жукова, или в Минске, у народного героя-партизана Петра Машерова?

И третий неанглоязычный остров — барды, КСП (клуб самодеятельной песни). В нашем МИУ барды были традиционно любимы, и мое тогдашнее немного отрицательное к ним отношение диктовалось сугубо личными мотивами: моя подруга была очень там популярна, звезда этих загородных слетов, вечно в окружении. И тогдашнее мое «самодеятельное творчество» заключалось разве что в эпиграммах, пародиях, обыгрывавших тогдашний гимн бардов («Солнышко лесное»). Выдававших все же некоторую зависть к их дружному, хорошо самоорганизованному кружку. В 1996 году я как-то тиснул в «Независимой газете» в рубрике своих мини-эссе вот это:

Самодеятельная песнь песней

Наивные, гадали — не догадывались, зачем это «тоталитарный молох», подмявший страну, воцарившийся в науках, литературах, репертуарах, долавливает еще и самодеятельную песню-песенку (КСП), безобидных бородачей с гитарами за 8 рублей 75 копеек? Собирали доносы, принимали объяснительные, губили карьеры (сгоряча раздавали и срока). Ну, зачем еще? Бездна власти — и такая строгость мер, принятых по поводу бардов-рокеров. Иметь 135 атомных подводных лодок, 3000 танков — и не рискнуть запустить пластинку какой-ни-будь «Машины времени» или Никитиных?

Ответ дошел (ну вечно так), когда и вопрошающим, и всем прочим давно уже стало совсем не до того…

Тут Гавриил Попов, итожа, «обобщая и анализируя», отметил (и совершенно справедливо), что благодаря московским митингам «мы оказались в августе 91-го организованно-под-готовленными», знали, «кто старший группы, кто обзванивает, кто приносит плакаты».

А если еще «обобщнуть», еще отступить, то вспомним и первые пробы (своих сил и чужого терпения). Первые наши массовые собрания — без последующих, массовых же, репрессий?.. Ну, конечно же — КСП.

И на полянках вокруг БД-91, успокаивал, придавал сил и смелости не только родной и знакомый гитарно-палаточный реквизит (актеры-то знают, как привычность обстановки сбивает нервную дрожь). Но — и радостные узнавания. Давно знакомые, милые интеллигентные лица, герои кустовых слетов. Собраться, взяться за руки(отработка тактики уличных стычек), чтоб не пропасть… — ни поодиночке, ни всем вместе не загреметь.

Вообще говоря, и весь процесс демократической революции (до «бархатной» так и не дотянувшей, увы) вполне интерпретируем как один, бесконечный слет КСП, ползуче передвигающийся в сторону «цитаделей». От 6-й — 7 зоны пригородных электричек — к Парку Горького, затем — Лужники, Манежная… и финал в Кремле или на Васильевском спуске.

Будущие «живокольцовцы», бывшие кумиры Визбор и Попов, Боннэр и Никитины, Станкевич — Макаревич, спели, и… по домам. Сокрушаться, что ничего не закрепилось, что партия похожа на тусовку и тусовка — на черт знает что, не оставит «обществу и государству»… («Орби эт Горби»)ничего структурно-объединительного.

Яростный поток раскаленной манной каши смел-таки все преграды из железобетона без железа.

А в итоге — ничья, за которую никто не начислит очков.

— Вы правы, что валили то, что все-таки свалилось.

— Вы правы, что разгоняли тех, кто все-таки разбежался.

«Активный участник» несанкционированного концерта на сырой поляне, 25 минут от платформы Аникеевка (35 минут от Черноголовки, 15 минут от Жаворонков) в умереннотерновом венце, влекомый из комитета в «комитет», из отдела на бюро, — и комсомольские ряшки в Кремле. Читают стихи начальства и поют, поют перед ним: «птица счастья завтрашнего дня, выбери меня, выбери меня» (что для съезда, имеющего в повестке дня еще и «кадровые вопросы», смотрелось… смелей самого смелого стриптиза).

КПСС — КСП. Съезд — слет.

Хотя именно на съезды с икрой в буфете — слетались, а на слеты с дождем на поляне — съезжались. И величественные финальные гимнопения:

А теперь, Иващенко, Васильев, Бичевская, Шаов — самые заслушанные в моей коллекции. Сказал бы по-старому — самые «затертые», если б эти лазерные круглые зеркальца могли бы хоть чуть «затираться», но бесстрастная японская техника, отцифровывая все подряд, ушла так далеко от реалий нашего винила. Чувствуешь себя словно далеко заброшенный астронавт, среди всяких киборгов и зеленых человечков со своим небольшим закодированным запасом земных эмоций. Таким я примерно вижу Серегу, набивающего CD-чейнжер своего «Лексуса» — Высоцким, Мищуками, Новеллой Матвеевой, и… педаль в пол. А в моих наушниках: Михаил Щербаков, Владимир Музыкантов в пронзительном и элегантном исполнении Лидии Чебоксаровой.

И хотя наши лучшие «рокеры», Гребенщиков, Шевчук, Чиж, Умка (Герасимова), в интервью на вопрос «о влиянии» все время говорят о «Битлз», (и, по-моему, недоговаривают о «Роллинг Стоунз»), главное, что в самом конечном счете отличает их от тех же ВИА (которые на сегодняшнем «аппарате» тоже звучали бы не так убого), — это их читательская, авторская, причастность к русской поэзии. Ну и дух КСП, выражавшийся не только в любви к живому слову, но еще и в немного отстраненном, ироничном отношении к власти, к деньгам, к власти денег…

В общем, англоязычная музыка, как мотор контркультуры значила гораздо больше, чем можно представить это сейчас, больше всех других «икон потребления», хотя и делила порой лавры в тех перемежавшихся лозунгах: «Джинсы победили СССР!», «Рок-музыка победила СССР!»

Те упоминавшиеся, пересчитанные «островки» в англоязычном музыкальном океане для меня и многих, кого я знаю, превратились, можно сказать, продолжая линию высокопарных сравнений — в континенты. Более всего меня радует итоговая незаметность этих изменений, безо всяких там «…и с того дня я стал», «…и проснувшись, я понял…». Органичность, надеюсь.

Эти подвижки в музыкально-вкусовых пропорциях (я по-прежнему чувствую необходимость обоснования их, вообще — упоминания в историческом памфлете), сигнализируют об одной интересной тенденции. Думаю, всем известны обвинения нынешних властей, преимущественно с левого фланга, в том, что они ведут капитулянтскую политику, не противостоят культурно-идеологическому давлению Запада. Или не замечают вообще этой духовной агрессии. Яабсолютно согласен с тем, что такое культурно-идеологическое давление имеет место — речь только о способах противостояния.

Уже говорилось о гонке вооружений, о соревновании «меча» (средств нападения) и «щита» (обороны), об «асимметричных ответах», когда 50-миллиарднодолларовые американские угрозы наши засекреченные гении парировали 5-миллионнорублевыми ответами. Теперь приведу и еще один поразивший меня коэффициент тогдашнего противостояния, по-моему, очень недооцененный. Оказывается, подать радиосигнал на определенную территорию стоило в 3 (три) раза дешевле, чем заглушить его на ней. То есть, нам глушить «вражьи голоса» стоило в три раза дороже, чем им их — издавать, вещать… Просовывать «в нашу клетку» нехитрый, в общем, свой «бутерброд»: полчаса рок-музыки, десять минут пропаганды.

Как жестко вписывается в то «уравнение с неизвестным числом неизвестных», коим я описывал «холодную войну», этот железный коэффициент 3 (три): «Не можешь ответить, не знаешь чем? — плати троекратно!»

Да… получается — совсем-совсем «НЕ гении», очень мягко говоря, отвечали за наш идеологический фланг. И главное, они хотели отвечать за это — в одиночку, в смысле своим отдельчиком, (бюрошкой, союзиком). Они, вместе с теми славными композиторами, пробившими квоту обязательного исполнения их песен, мне напоминают эдаких футболистов, защищающих «честь страны». Продувают хронически и разгромно, но все равно: «Только мы. Будем и дальше играть. Вот только помогите нам, постреляйте немножко из винтовок по вражескому вратарю и защите, и мы тогда уж…»Не смогли. Ни с винтовками, ни с теми ж «глушилками».

Во «Второй мировой Перезагрузке» я завершал главу об идейных спорах примерно так: нынешним защитникам истории России более всего следует опасаться «подошедших подкреплений» — бывших защитников идеалов социализма, освободившихся на данный момент от своей прежней работы.

Геополитический джаз.

1980-е годы мне запомнились еще и эдакими таинственными, немного заговорщицкими годами. Потрясающе неожиданные пласты «еврейского вопроса», становящегося из сугубо «политического вопроса», с помощью масонства — все более и более таинственным. Помимо тех памятных разрезанных открыток — билетов на подпольные концерты «Аквариума», «Воскресенья», «Машины времени», впервые по отделам и лабораториям зашелестели ротапринтные «Протоколы сионских мудрецов», разнообразные «истории мирового масонства», трехкопирочные перепечатки выступлений, споров наших академиков в каких-то НИИшных клубах…

Их чтение напоминало мне погружение на батискафе (одна из детских фантазий), в мир таинственных и удивительных глубоководных созданий. После плац-парадной ясности века «исторического материализма». И как раз накануне, перед нынешней… эпохой столь же голого, ясного расчета.

Вот сегодняшнее мое воспоминание о том очаровательном, промежуточном, межеумочном периоде.

«1982 год»

(Диалог)

На Земле

Как там у нашего национального гения — «…на всех стихиях». Вот именно, на всех стихиях, я, действительно, чем-то напоминая «Пиарщика у врат зари», вижу те же досадные приметы глупости, доедавшей СССР. И если от эфира, стихии, несущей музыку, радиоволны (я по-прежнему настаиваю на важности и показательности этого примера), перейти к стихии самой насущной — Земле, то и тут увидим…

«Земля» — появилась, словно решение другого уравнения, которое я озвучил в книге «Русская водка. 500 лет неразбавленной истории». Цепочка получалась следующая: я рассматривал ход и гибельные последствия горбачевского «сухого закона», сравнивал его с другими, вполне успешными российскими (1914) и советскими (по 1924 год) «сухими законами», вчитывался в аргументацию авторов.

Итак, Михаил Сергеич Соломенцев (незаслуженно забытый соавтор и двойной тезка Горбачева): «Пока водка будет стоять на прилавках магазинов, ее будут пить!»

И дело не только в угрюмой ограниченности, в этом феерическом ползущем «полете» политбюрошной мысли. А в том, что себе-то они в итоге выбрали самую простую часть работы! Действительно, в тогдашнем плановом государстве, стоя на верху лестницы — освободить «прилавки магазинов» от водки, от чего угодно, — да это же пустяк, «пара звонков» и директивных писем. Наполнить те же «прилавки магазинов» — потруднее. И еще труднее — наполнить чем-то головы подчиненных граждан.

Возражение тут легко просчитывается. Запас доверия и воодушевления общества к 1985 году был проеден, растрачен. Направить внимание на какое-то культурное потребление? Потребление чего? Страна небогатая, рубль не конвертируемый, чем его отоварить населению кроме водки — большой вопрос!

Вроде легко подметить, что Политбюро образца мая 1985 года не смогло придумать ничего взамен водки. Но… Гораздо труднее (и важнее!) припомнить другое, что они, практически, придумали! Ну… почти придумали, ну, может, слишком поздно придумали, но придумали же! Правда «думающий орган» тогда уже назывался не Политбюро, но сохранял преемственность.

И этот «думающий орган» — возможно, вы удивитесь — был… ГКЧП августа 1991 года. Вы помните их «Обращение к народу» (или как там называлось)? Удивительный коктейль. Вроде бы в том документе чувствовалось, безошибочно определялось: «наполнитель» — старый. Все те же «Призывы ЦК КПСС» к… 1 мая 1965 года, или к… 7 ноября 1981 года, или к 70 годовщине Второго съезда Партии, или…

Плюс там были, конечно: реальные страх и растерянность. (Я не о кистях рук Гены Янаева, а именно о программном документе, читавшемся всеми дикторами страны на следующий день). Обещания там были — тоже вполне бумажнокартонные, в духе тех 70-летних призывов к датам. Но одно слово, фактурное — все же пробилось. Одна цифра пробилась— из настоящего мира.

Я и сейчас, завершая эту книгу, то есть 20 лет спустя — принципиально не заглядываю в тот документ, не еду в химкинский филиал Государственной библиотеки за старыми подшивками газет. Эту цифру, единственную, я и так вряд ли когда забуду. Цифра эта — 15 (пятнадцать). И просто уникально она, та «пятнашка», смотрелась среди всех тех «исторических задач», «мобилизаций всех сил», «дальнейшем продвижении вперед по пути…», «обращения ко всем здоровым силам общества…и прочего тусклого картона. Та цифра 15 означала — 15 соток. Земли.

15 соток земли — на каждую семью пообещали нам раздать 20 августа 1991года, под массовое дачное строительство…

Этот «гениальный ход», могли — нет — должны, обязаны были придумать в мае 1985 года. То самое — для чего не пить? Куда направить вместо водки энергию, время и рубли своих соотечественников. (Это что, альтернатива была: собираться в кружки и вслух читать брошюрки о вреде пьянства?)

И уж тут «отоварить рубль» было бы несложно. Просто раздать бесхозную землю горожанам, составлявшим тогда 70 % населения страны, а через несколько лет составившим и 99 % массовки тогдашних гигантских протестных демонстраций. Конечно, к выданным (и не во Всесоюзный день Жаренного петуха, случившийся 20 августа 1991 года, а в 1985-м, день в день с тем своим «сухим» постановлением!) 15 соткам земли надо было бы приложить — пустить в продажу стройматериалы. Но это опять же: доступные, дешевые лес, гвозди, кирпич. А кто тогда (поднимите руки!) — хотя бы слышал такие слова: «евровагонка», «ламинат», «джакузи»?! («Ну может «каррарский мрамор» знали — из классической литературы. Это нынче он — в любой строительной номенклатуре). А ведь тогда вырвавших по цепочкам блатных связей тот жуткий «дефицит», стройматериалы, людей, сколотивших свои «хижины дяди Тома», — различные комиссии ограничивали по площади домика, заставляли сносить.

Знаю, что сейчас я почти смешон со своими подробностями, но должен, тем не менее, занудно напомнить: кирпича и пиломатериалов в тогдашних магазинах — не было. А комиссии, перемерявшие и сносившие домики — были.

Но главное все же — земля. Лучший и единственный — «заземлитель» нервных напряжений общества, искрящих конфликтов, блуждающих токов подозрения и ненависти. И все эти токи и напряжения, в отсутствие земли, укорененности, принимала на себя водка.

В следующем далее фрагменте, некоем встроенном эссе — не встретится ни разу ни слово «водка», ни «самогон», ни «алкоголь». А из цифр царит только 6, шестерка. Шесть отмеренных гражданам соток земли.

 

0,06 страны

В 80-е годы мой тесть руководил одним крупным НИИ. И когда стали раздавать садово-дачные участки, жалобы сотрудников к нему потекли в основном земельные. Случай изумивший его (и меня), был следующий. Двое коллег делили землю особенно рьяно и долго. Одна граница — общая всего товарищества (сетка), вторая — дорога. Третья, меж их участков и была причиной войны. Комиссии устанавливали вешки, уходили, но к утру новохозяйствующие субъектыдемаркационную линию не признавали. (Можно представить, как ночью они… поочередно, туда-сюда… Или: кто-то сам удержался, не переставил вешки, но в честность соседа — не верил). Соломоново решение тестя: в очередной раз разграничительная комиссия вбила не вешки, а столбы будущего забора. Мощные, диаметром 20 сантиметров. (Но никто не угадает, каким боком скоро проявится важность сего параметра!)

«Дело» тесть посчитал закрытым. Превращение столбов в — Забор, Великую стену — вопрос уже фантазии, возможностей спорщиков. Пусть их…

Но на следующий день… они опять были в его кабинете. Пожар конфликта перекинулся на вопрос: с чьей стороны прибивать горизонтальные лаги?! Их, лаг толщина 2–3 см. К ним далее — штакетник (1,5 см), и вместе с 20 см столба… это дает… сантиметров 25 разницы. Меньше на 25 см будет у того, на чью сторону прибьют лаги…

Моя реакция на последующие пересказы тестем того случая прошла все стадии: от искреннего солидарного смеха до тяжелой задумчивости — по причине (и по мере) подхода некоторых последующих сюжетов, а именно:

1) Бежецкое шоссе в глухом углу Тверской губернии проходит мимо бывших торфоразработок. Надо сказать, земная поверхность после соскребания с нее почвы и торфа, долгие годы в смысле плодородия не очень отличается от лунной. В 80-х — видно и там разрешили дачи, нарезали участки.

И вот, на очередном дорожном вираже мне открылась картина… Огромная, бескрайняя гладь, посреди — островок скученных строеньиц. Издали, как дачные туалеты, подъедешь ближе — сами дачи. Вид на 20 километров… одно слово: запоминающийся. Мою «лунную» аналогию верно подкрепили картинки популярных тогда научных журналов: «лунные поселки будущего». Тоже несколько строений, и голая гладь до горизонта.

Выходит, и ту пустыню, лунный грунт, нарезали строго по 6 соток. Со временем хозяева тех коробок как-то обиходили свои уделы, построились, завезли по возможностям чернозем, навоз. Но… при всем старании и даже последующем послаблении государственной политики, расшириться во внешнее пространство (остававшееся по-прежнему — лунным) могли только крайние (и то, уподобляя свои участки очертаниям республики Чили).

2) Сумма двух-трех рассказов очевидцев. Когда дачный домик, сколоченный из… (когда б вы знали, из какого сора! — Ахматова)загорался, соседи едва успевали, поливая ведрами стены ближних домов, отстоять их. И то — не при всяком ветре! 6 соток! — дальше дома было не разнести. Эта знаменитая цифра: 6 (шесть), по сути — загадочна! Откуда? Почему именно? Ранее я представлял некий спор в Политбюро. «Либералы»: «Надо им дать по 7».«Консерваторы» (типа Суслова): «Нет, 5 хватит». Считали, наверно, выводили среднеарифметическую величину. Ведь, правда, обсуждали же, прикидывали! Референты листали, наверно «Капитал», ленинский «Рабкрин». Сошлись. Результатом каких-то расчетов, компромиссов эта «шестерка» явилась же!

3) В 1990-м я был в командировке в Бельгии. Помимо ранее упоминавшейся моей миссии к разгневанному Ван Эруму, уволившему русского переводчика, было и еще дело на заводе эмалированной стали, в коей Бельгия — мировой лидер. Переводчица на одной фирме — из бывших наших. Вечером зазвала к себе. История самая что ни есть простая. Студенткой вышла за ливанца. Трое детей. В Ливане в то время, выражаясь по-молодежному: веселуха. Со стрельбой. Уехала в Бельгию. А муж (группировка его какая-то даже полу-коммунистическая была) перешел на вахтовый метод. Рядовой партиец, по обстоятельствам и боевик. Нырнет в Ливан, постреляет, посидит полгода — вырвется к семье. Подлечится, отдохнет — и снова. И вот, в один из бельгийских его отпусков, на каком-то вираже европолитики, их ливанскую группировку признали вроде — правильной политической партией. Значит семья — «политические беженцы». Пособие. Так вот… на то пособие + зарплату переводчицы поднимая трех детей и подлечивая наезжавшего из Ливана мужа, она купила участокв частной застройке(по нашей терминологии), в пригороде. Муж (фото над камином) корил ее: «Чего не квартиру? В центре города можно было бы!». Но особо не вникал, готовился к следующему политическому сезону… То, что ее финансовые источники были лишь пособие + з/п переводчицы, я помню совершенно точно. Ее ливанский Макар Нагульнов был сирота, а ее родители в СССР: бухгалтер и учительница, тоже по варианту помощи — ноль. То был чистый эксперимент: пособие, зарплата и желание.

…«Он же(ливанский «Макар» ее) не понимает, как тут детям хорошо!»

А мечта ее, сотворившая под бельгийским городом Генк это чудо, Свой Дом с Отоплением, эти хоромы (на наш взгляд 1990 года) вызревала, оказалось, под Тверью. Оттуда она была родом, и как раз в то время родители ее, как писали, достраивали дачку…

Странное волнение меня тогда охватило, мысли всякие заерзали. Вышел я вечером на ее участок, долго разглядывал дома соседей… Среди звезд, как картину на стену, мысленно прикладывал пропорциональные карты стран: Бельгия — вчетверо сложенный носовой платок, и СССР — распяленная шкура гигантского медведя, с отставленными лапами Приморья и Чукотки…

Честно сказать, я не уточнил тогда: дача ее тверских родителей случайно не по Бежецкому шоссе? Но в голове как-то утвердилось, будто бы уточнил и даже справку заверенную получил: именно там участокее родителей, на бывших торфоразработках. На тех самых, что когда-то поразили меня общим безумием лунного ландшафта. И про ее нынешние сотки не уточнял, а все кажется: больше шестивышло для русско-ливанской беженки…

4) Этот сюжет легко проверяем, он принадлежит всем нам… Второй день ГКЧП, 20 августа 1991 года. Точно, не первое заседание, где тряска рук и т. д. (то была как бы констатация, анализ), а день следующий, когда уж почувствовали, что народ как-то не того… И 20-го зачитали «Программу реформ». Меры повышения… решения… ко всем трудящимся…И всегда-то из «Решений» (не только ГКЧП, а и предыдущих съездов) вылавливались преимущественно цифры. Были какие-то и там, но одна мне врезалась просто навечно: «…и приступить к массовому выделению… трудящимся — дачных участков по… 15 соток».

5) Госдумовская избирательная кампания-2007. В теледебатах, при переходе к «конструктивным предложениям», кто-то выдал план дележки нефтегаза. А потом, уже управившись с нефтью, поделив Стабфонд, предложил выдать каждому россиянину по гектаруземли. Сей телефрагмент меня застал в приемной одного большого босса. Секретарша раздраженно щелкала пультом: кандидаты сменялись хоккеистами, «звездными фабрикатами»… Вот и вышло, что этот, самый недавний сюжет лег мне самым куцым обрывком. Так и не уяснил, чья то была Великая хартия с даримым гектаром? Скорее всего — ЛДПР, но не поручусь.

Потому читателей сего землемерного мини-эссе, из числа видевших и запомнивших, прошу оставить, через адрес издательства, информацию автору сей книги: кто именно предвыборной осенью поднял планку до 100 соток?

«Земля и водка». Это, конечно, — некая пародия на народовольческий бренд, партию «Земля и воля». И точнее бы написать «земля или водка», но суть все же в том — что это были однопорядковые субстанции.

Я и не утверждаю, что это было бы вечное решение: раздать землю вместо водки. Что народ полетел бы строить дачи, планировать сады и грядки — забыв про водку, а заодно и о том, что государственная идеология, похоже, обернулась пустым орехом… Нет, но несколько лет стабильности общества, доверия и увлеченности народа — можно было бы получить точно.

 

Последнее прибежище

«Патриотизм — последнее прибежище негодяя», — написал когда-то Сэмюел Джонсон. Наш гений Лев Толстой, знаменитый еще и тем, что так называемый «период юношеского максимализма» настиг его после шестидесяти, включил этот афоризм в «Круг чтения», и наши, известно какие политики, часто повторяли его как «толстовский». В Интернете один, к сожалению, мне неизвестный, но очень добросовестный автор провел квалифицированное исследование этой знаменитой фразы:

«Патриотизм — последнее прибежище негодяя» (Patriotism is a last refuge of a scoundrel).

1. Сэмюэль Джонсон был лексикографом, и эта фраза выхвачена из статьи «Патриотизм» составленного им словаря.

2. Статья большая, и выбор из нее только этой фразы более характеризует выхватывающего, нежели автора фразы.

3. Слова, входящие в нее, имеют определенный смысл, отчасти пропавший при переводе.

Так, scoundrel это не «негодяй вообще», а «бродяга», мелкий правонарушитель, пойманный за бродяжничество, карманное воровство или хулиганство (но не за убийство, изнасилование или измену, караемые смертью).

A refuge происходит от латинского refugium, то есть права спасающегося от погони прибегнуть к алтарю храма, чем он спасался от преследующих, но становясь при этом храмовым рабом. Этимология сия для читателей Джонсона, для которых латынь была основой образования, вполне очевидна.

4. Норма тогдашнего права позволяла арестованному, не дожидаясь судебной сессии, объявить о своем желании завербоваться в армию (или флот), и тем самым избежать наказания. В отличие от уважаемого Босуэлла, полагавшего, обсуждая ту фразу, что речь в ней исключительно о «ложном патриотизме», я полагаю, что при тогдашних тяготах службы, дабы предпочесть пули врага и палку капрала тяжкой, но не столь опасной работе на руднике или плантации — некоторая доля подлинного патриотизма требовалась, хотя, конечно, и более сытный по сравнению с каторжным солдатский паек на выбор влиял.

5. Таким образом, буквальный смысл фразы таков: «При наличии известного патриотизма даже негодяй может избавиться от наказания, выбрав опасную, но нужную для Родины службу».

Добавлю, что, действительно, английский флот в ту эпоху очень часто комплектовался подобным образом. Огромная у меня благодарность к филологу, так мощно подкрепившему мое вольно-интуитивное обращение с этой фразой. О таких оттенках значений я и не подозревал, когда в «зациклившихся» спорах говорил, что, как мне кажется, надо понимать: «последние прибежище… И негодяев!» Но бывал осмеян и зашикан. Не смог выразить, что это ведь так естественно: Родина примет всех. Инегодяев. Что же тут непонятного — ведь это не закрытый клуб с членством, рекомендациями! Корить океан за какой-то впадающий мутный ручеек? В действительности, этот либеральный упор, сближение в одной фразе патриотизма и негодяйства — и есть самое настоящее «позиционирование», буквально, термин из моей пиарщицкой сферы: поставьте на плакате рядом какие угодно два предмета, растиражируйте, и неизбежно характеристика одного переползет и на соседа. Можно увидеть нечто отрицательное ив… Родине, принимающей всех, и негодяев. Как будто где-то есть для них отдельная страна Негодландия.

Патриотизм, да — последнее прибежище для героя и инвалида, мечтателя и вора, поэта и негодяя.

А вот у кого-то последним(политическим) прибежищемстал, получается, и один недопонятый когда-то, наспех втиснутый в перестроечные статейки афоризм…

Наши давние друзья сейчас в Хьюстоне, повели счет (свой, финансовый) уже на второй миллион. Хотя, похоже, благодаря госпожам Инфляции, Глобализации и всем этим новым трендам, сегодня иметь на счету миллион долларов, еще не значит — «быть миллионером» в том самом значении, что так долго вкладывалось в это магическое слово в наших разговорах. Но даже и установленный, с коэффициентом поправки полный паритет с тогдашним «миллионерством», по-моему, не добавит им фундаментальности в наших продолжившихся спорах. Они что-то зачастили сюда, так что я даже гадаю: чего им сдались эти долгие наши диспуты?! Спорят они, отстаивая свой US-выбор яростно, но, впрочем, честно, Да было бы, наверно, и полным идиотизмом: лететь за 20 000 км, везти все эти сувенирчики, набиваться к нам на шашлыки и врать тут всем напропалую (это ведь куда удобнее делать при посредстве электронной почты и главного обманщика и мистификатора эпохи — фотоаппарата)… Ягде-то читал, что и большое богатство радует не так сильно, как выход из нищеты, бедности. Американо-арифметически говоря: первые $15 000 радуют куда больше, чем второй $ миллион. Но я мог бы и не «крыть», не козырять этой удачной цитатой — их мало-мальски честные двухнедельные наблюдения говорили им о том же. Он там по роду полученной со временем работы не просто нетаксист, непрограммист, но даже теперь причастен и к серьезным экономическим исследованиям. И на нескольких приездах сюда он составил впечатление (не без некоторого ревнивого удивления), что у нас тут «все наладилось как-то само собой». Ну не стали же мы работать в три раза больше, чем в 1991–1993 годах?! — А жить?., (если отключить на минуту это закадровое фоновое сопровождение об антинародных режимах, доведших до последней черты)…То-то!

Я обычно скрываю, что для меня подобные вырвавшиеся оценки — единственный бонусв этих дурацких спорах. А последним хьюстонским доводом, после перебора всех и всяческих «смыслов», бывает: ладно, пускай, мы там много работаем, крутимся, живем как в пустыне, но наши-то Катя и Алеша — будут настоящие американские граждане. Хотя именно Катя и Алеша, как настоящие американские дети, и послали своих предков с их русскообразной опекой и квохтаньем. Леша, в лучших — без иронии — традициях, сам проходит ступени их необъятной юридической пирамиды. Есть шанс стать младшим партнером в конторе во Фриско, специализирующейся на защите прав геев (главный страх родителей легко понятен). И Катя не особо нуждается в родителях-«миллионерах». Как им однажды передали ее знакомые по хиповой колонии близ индийского Гоа, семи-восьми долларов в день там за глаза хватает на рис, ганжубас и виски. Плюс кучу барахла оставляют европейские туристы, так что — успокоили они родителей — жить там можно прекрасно, даже при том, что доход гида-переводчицы-проститутки невелик и крайне нерегулярен…

Но наши хьюстонцы продолжают тянуть свою линию, словно за переманивание в США именно нас — писателя неопределенного жанра и фармацевта-провизора (жена), Госдепартамент положит им миллион, и станет два. К концу таких споров обычно чувствуешь усталость, как в завершении лекции или книги, но еще один абзац, возможно, самый пафосный в этой книге, я все же добавлю. Дело в том, что и своим студенткам (журналистский мастер-класс) я отвечаю примерно то же, что и Алешиным, Катиным родителям:

— А знаете… в самом конечном счете, получается, главный смысл, наше назначение в том, чтобы прожить свою собственную жизнь. Все мыслимые барьеры, все качественные, казалось бы, различия: деньги, комфорт, статус, известность, все они постепенно или вдруг — оказываются дополнениями, мелкими количественными уточнениями, теряющими различимость на фоне самого главного, в итоге — единственного различия: твоя и не твоя жизнь. Можно воображать себя, или даже худо-бедно стать — полуангличанином, недоамериканцем, потратить на это единственную свою жизнь… А можно сделаться даже и полным, 100 %-ным американцем, на «Христос воскресе!»— отвечать: «О’кей!», но и все это все равно обернется экзистенциальной бессмыслицей…

— А что такое «экзистенциальной»? — тут обычно спрашивают некоторые студентки.

— А это — на следующем занятии.

Минвнешторг. Лирико-экономическое отступление

Затронув в предыдущей главе личность, а можно сказать и феномен Евгения Федоровича Сабурова, ученого, поэта, министра, я в видах общей связности сюжета перескочил через один свой важный анкетный пункт. Между студентом, учеником Сабурова и заместителем начальника главка, подчиненным Сабурова, был этап: 1981–1990 гг., моя работа в «системе Внешторга». Еще одна уникальная «смотровая площадка», или даже — «вышка наблюдения» за эпохой. Вышка и в буквальном смысле: одна из семи «сталинских высоток», та, что на Смоленской площади была поделена между МИДом (Министерством иностранных дел) и МВТ (Министерством внешней торговли).

Впрочем, там я бывал не часто. На «Смоленке» размещался сам министр, его аппарат, святая святых — «центральные кадры» и некоторые из важных отраслевых подразделений министерства, так называемых «Внешнеторговых объединений». А прочие многочисленные «ВО»: «Трактороэкспорт», «Электроноргтехника», «Экспортлес», «Техноимпорт», «Алмазювелирэкспорт», «Межкнига», «Внешпосылторг», были… чуть не отделался штампом, «разбросаны» — нет — аккуратно расставлены в «непростых», как сегодня выражаются, местах Москвы.

По особой советской шкале МВТ был самым престижным министерством в стране после МИДа. Помните, как героиня фильма «Москва слезам не верит» мечтательно закатывала глаза, говоря о возможностях Москвы: «Тут же дипломаты, внешторговцы…». В общем, и «первое семейство страны» подавало пример: заместителем министра внешней торговли был Юрий Леонидович Брежнев. Многие парт-, гос-и военачальники понимали, что лучший способ конвертации своего нынешнего статуса в будущее детей — это пристраивание их во Внешторг. Анекдот внутреннего хождения был следующий:

— Во Внешторге работают Доры, Жоры, Лоры и Суки…

Доры — дети ответственных работников, Жоры — Жены, Лоры — любовницы… их же. А еще — случайно устроившиеся квалифицированные инженеры.

Но при всем этом Минвнешторг долгое время прекрасно справлялся со своими функциями. В книге «Русская водка. 500 лет неразбавленной истории» я рассказал об одном из рекордов в истории мировой торговли: в 1972–1975 годах советский водочный экспорт в США вырос более чем в 50 раз! Главный алкогольный рынок, американский, по стоимости равный всему остальному миру, был завоеван в ходе просто блестящей торгово-рекламной операции. Яхоть и работал в другом ВО, «Внешпосылторге», но хорошо знал главных героев той операции: гендиректора ВО «СОЮЗПЛОДОИМПОРТ» Юрия Борисовича Жижина и ведущего его спеца Владимира Петровича Даева. Слову «импорт» в титуле удивляться не надо, часто бывало — преимущественно экспортное объединение сохраняло в название «импорт», и наоборот — дрейфующее к импорту ВО — оставалось по титулу «экспортным». Понятно, что экспортировать, продать — всегда гораздо труднее, плюс наши производства тогда все дальше уходили в сторону от мировых стандартов, и собственно весь послевоенный период СССР с этой «наблюдательной вышки» можно охарактеризовать, как «нарастающие трудности экспорта».

Возможно, кто-то и донесет до потомков, что в те годы значила фраза: «Я работаю в системе Минвнешторга». Возможно, «внешторговским Гомером» когда-нибудь попробует стать и автор этих строк. Вести на равных переговоры с миллионерами и миллиардерами, и возвращаться вечером в гостиничный номер с кипятильником, который тоже надо было прятать, чтобы «не уронить достоинства» и перед горничными… Экономить каждый цент суточных и возвращаться домой с тугими чемоданами, превращаясь на месяц в «Деда Мороза» для всех друзей и родственников.

Нашим министром долгое время, наверно, десятилетия, был Патоличев, «сын полка» из Первой Конной армии. А потом, ближе к концу СССР лица на вершине внешторговской пирамиды замелькали — но тут я к каким-то обобщениям не готов (хотя, несомненно, какая-то связь наличествовала).

Мне Внешторг позволил, например, разглядеть вблизи пару явлений довольно-таки глобальных. Например, то, что политики и политологи называли — «финляндизация».

Было две страны, отношения Советского Союза с которыми представляются интересными, важными и характерными для периода «холодной войны»: США и… Финляндия…

Главный соперник, США, был практически невидим, его «заокеанскость» имела физическое и метафизическое значения. Наша гонка вооружений, немного затронутая в главе «Уравнение с неизвестным числом неизвестных» — напоминала какой-то шахматный матч по переписке, все наши «достижения» и боеголовки сопоставлялись в арбитраже далеких переговоров. А вот Финляндия была не только ближайшим «окном в капиталистический мир», но и — своеобразным зеркалом, подсунутым нам… Прямо под физиономию.