Часть III АНГЕЛ СМЕРТИ

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

ЖАКЕРИЯ

22 октября – 29 декабря 1793 года

 

4 брюмера он первый раз был в огне – сторожевые отряды республиканцев столкнулись с разъездами противника в Рейхштетском лесу. Сражение не было горячим – бой рассыпался на множество отдельных стычек, обе стороны вяло перестреливались, наконец, когда комиссар повел своих людей в штыковую атаку, австрийцы отошли .

Сен-Жюст, на ходу повернувшись в сторону, ткнул пистолетом в чье-то искаженное лицо с налитыми кровью глазами, оказавшееся у него на пути, выстрелил и, даже не глядя, рухнул ли его противник на землю или нет, еще некоторое время шел за отстреливающимися австрийцами. Ему помнилось, как он проходил сквозь густые клубы порохового дыма и как ему было тяжело дышать. Потом он еще кого-то рубил, – клинок его сабли несколько раз скрежещуще сталкивался с вражескими прикладами; видел вспышки выстрелов из направленных на него (ему, новичку, казалось, только на него!) ружей; слышал, как пули странными свистящими щелчками хлестали по кустам и деревьям вокруг, не попадая в него только чудом. А потом внезапно все кончилось, и комиссар Рейнской армии увидел перед собой бледное лицо Леба, шедшего в арьергарде, удивленно-настороженные лица офицеров и одобрительно улыбающиеся лица солдат.

Старых вояк он удивил по-настоящему. Уже позже, к концу кампании, Сен-Жюст удостоился от них наивысшей похвалы. Это было через два месяца в сражении на высотах Гейсберга, в котором комиссар вновь лично возглавил атаку, и его выделяющаяся трехцветным плюмажем шляпа народного представителя и полувоенная одежда служили отличной мишенью, но он, словно не замечая свистевшие вокруг пули, скакал в самую гущу схватки (вот когда пригодились детские уроки конной езды и фехтования, данные ему отцом!). Делегация солдат, посланная к Сен-Жюсту после этого боя, торжественно провозгласила его «славным малым» и «настоящим солдатом».

– Мы довольны тобой, гражданин представитель народа, – сказал от имени всех старый седоусый сержант, – мы видели твой трехцветный султан впереди, он не дрогнул, – теперь мы знаем, что все это время он вел нас к победе!

В декабре он действительно привел к победе весь Восточный фронт, окончательно закрепив военные успехи Республики 1793 года. Это был второй удар по интервентам – первый нанес Карно на Северном фронте в октябре. Но если учитывать, что успех Карно был скромнее и сам его триумф был в значительной степени подготовлен тем же Сен-Жюстом, незадолго до этого возглавлявшим Военную секцию Комитета общественного спасения, ковавшим победу, Антуан мог считать, что именно он спас Республику от вражеского нашествия (враг опять угрожал захватом Парижа) на втором году – по-видимому, самом страшном году! – ее существования.

Правда, Сен-Жюст мог считать себя только спасителем на фронте. В тылу он во всем полагался на Максимилиана…

Теперь Робеспьер мог не опасаться угрозы внешнего противника – Сен-Жюст стал его мечом (и щитом!) на границе Республики.

Война… Может, это и было его главным призванием – быть военачальником (не по названию, а по сути!): строить стратегические планы и строить генералов (теперь ни один из них не смел возражать комиссару Конвента, доказавшему свое право быть победителем), организовывать тыл, вести за собой солдат в огонь, стрелять во врага (здесь враг был настоящий, не как в Париже, где врагом мог оказаться вчерашний друг, – он стоял по ту сторону фронта в чужой форме, говорил на чужом языке и целился в тебя из ружья) и расстреливать вражеских шпионов?

Внезапно оказаться во главе (пусть и косвенно – через подчиненных ему генералов) целого фронта и направлять действия двух армий (хотя от комиссара никто и не требовал работы стратега), то есть почувствовать себя почти что полководцем, – было невероятной переменой судьбы и странным ощущением для двадцатишестилетнего бывшего шевалье, когда-то рвавшегося на службу в королевскую гвардию, но вся военная карьера которого до недавнего времени ограничивалась небольшим чином офицера милиционной Национальной гвардии в родном кантоне.

Но эти шесть лет не прошли для несостоявшегося королевского офицера даром – юношеские мечты казались теперь пустыми, в его мыслях военачальник уступил место законодателю. Сказывался всегдашний страх истинных революционеров перед военным переворотом победоносных полководцев, и законодатель Сен-Жюст, грезивший о будущей совершенной республике, теперь низводил в своих мыслях революционных генералов до уровня простых исполнителей. Какая уж там карьера военачальника! – она меркла перед близкой реальностью построения справедливого государства на французской земле.

А генералы вообще не заслуживали доверия. Все, без исключения. Сначала предал Лафайет. Потом Дюмурье. Затем еще целый ряд высших военачальников вроде Диллона и Кюстина.

– Генералитет все еще корнями связан с монархией. Быть может, не найдется ни одного военачальника, который втайне не надеялся бы преуспеть путем предательства в пользу королей. Не следует отождествлять военных с народом и с отечеством, – заявил Сен-Жюст во время своей программной речи о революционном управлении. – В революции – любой генерал на подозрении.

В этом же выступлении Сен-Жюст, дополняя разработанную им совместно с Робером Ленде и одобренную Конвентом «Памятку представителя народа при армии», добавил к ней от себя еще несколько личных штрихов к характеристике созданного им в собственном воображении образу идеального политического комиссара при республиканских войсках, образу, которому сам, отправляясь на фронт, поклялся неуклонно соответствовать:

«Было бы также желательно строго определить обязанности представителей народа при армиях. Они должны быть отцами и друзьями солдат. Они должны спать в палатках, присутствовать на военных учениях. Им не следует близко сходиться с генералами, дабы солдат, когда он к ним обращается, больше доверял их справедливости и беспристрастию. Днем и ночью они должны быть готовы выслушать солдата. Они питаются в одиночестве, довольствуясь скудной пищей. Они должны помнить, что отвечают за общественное спасение и что следует преодолевать в себе временную слабость ради грядущего падения королей… Они должны преследовать всякую несправедливость, всякое злоупотребление, ибо дисциплине наших армий присущи многие пороки…

У нас до сих пор нет военных установлений и законов, соответствующих духу республики, которую мы должны основать… Военное искусство монархии непригодно для нас, сейчас другие люди и другой противник… Наша нация уже обрела свой особый характер; ее военная система должна быть иной, чем система ее противников; поскольку французская нация внушает страх своим пылом, своей стремительностью, а ее противники неповоротливы, равнодушны и медлительны, то и в ее военной системе должен быть молниеносный удар» [3] .

Молниеносный удар… Именно так: он должен был действовать на фронте подобно разящей молнии. Ни малейших сомнений в своем предназначении Сен-Жюст не испытывал: он исполнял предначертание Общей воли, голосом которой был Робеспьер. И вот, вполне сознательно олицетворяя себя с этой самой молнией, он уже в первом бою своим поведением поразил солдат, оценивших его бесстрашие, но сам Сен-Жюст, когда позже задумался над этим, даже не решил, можно ли считать его по-настоящему храбрым. Ведь храбрым мог считаться лишь тот, кто умел преодолеть в себе страх смерти. А Сен-Жюст не мог испытывать (и не испытывал) этого страха в принципе, так как твердо знал, что не может погибнуть, пока не выполнит предназначенную ему Общей волей (или того, что раньше называлось Провидением) миссию.

Его самого удивило собственное хладнокровие в том бою (подготовленный к войне рассказами отца, Антуан ожидал от горячки боя и собственных более горячих чувств!) и то, как он спокойно отнесся к первому убитому (или раненому, – он не удосужился узнать об этом) им врагу.

И к собственным, открывшимся как бы ниоткуда, способностям к стратегическому планированию он, ни дня ни служивший в армии и знакомый с военным искусством лишь по книгам, тоже отнесся как к должному.

Впрочем, откуда у Гоша, Дезе, Мишо или Пишегрю, бывших до революции солдатами, сержантами и капралами, открылись те же способности?

Во всем была видна воля Провидения. Или то, что теперь называлось Общей волей.

Основанная на этом знании несокрушимая уверенность Сен-Жюста в Победе или Смерти приводила в смущение генералов, заставляла идти за ним без оглядки в бой простых солдат, вначале только подтрунивавших над «принцем из Парижа» (для них, обтрепанных и изголодавшихся, как всегда пышно одетый надменный комиссар выглядел почти что неприлично), раздражала его коллег из Конвента (а их собралось при Мозельской и Рейнской армиях больше дюжины), но в конечном итоге делала свое дело: все поражения остались позади, впереди была победа.

Да разве не само Провидение позволило автору никому не известной поэмы «Органт» предугадать еще тогда, в 1786 году, собственное будущее: подобно своему герою шевалье Органту, возглавившему в IX веке войско франков на Рейне, в конце 1793 года бывший шевалье Сен-Жюст оказался в тех же самых местах и тоже фактически в роли командующего армией, хотя и с гражданским чином.

Думая об этом, Сен-Жюст удивленно пожимал плечами и вспоминал совсем не подходящие к настоящему моменту «миротворческие» строчки своей поэмы:

! [4] -

только покачивал головой: вряд ли австрийцев или пруссаков можно было убедить разойтись благими призывами к мирной жизни. Так же как одними обращениями (пустыми словами) к самим мирным (и скупым!) французам помочь армии – защитнице родины – нельзя было накормить солдат.

Тот наивный поэт, автор «Органта», который давно умер в Сен-Жюсте, был неправ – меч бросать было нельзя…

Теперь Сен-Жюст понимал и Карно, выигравшего битву при Ватиньи в своем прежнем чине капитана. Но этот капитан через Комитет общественного спасения командовал теперь всеми генералами Республики. И он был прав: в революции власть народа (диктатура народных представителей!) должна была осуществляться гражданским

управлением (подкрепленной, если понадобится, послушной гражданской диктатуре военной силой, добавлял Сен-Жюст про себя)! Но вот что касается генералов…

Это было еще одно странное чувство – генералы казались Антуану совсем не такими, какими должны были являться спасители Республики: это были не очень умные, не очень способные и даже не очень патриотически настроенные служаки, производившие впечатление младших офицеров, которым после исчезновения из армии офицеров-аристократов невероятно повезло – Революция кинула им на плечи генеральские эполеты. Во всяком случае, общаясь с генералами фронта, Сен-Жюст хладнокровно отметил про себя: большинство этих полководцев во всех отношениях уступают ему самому, и не только в стратегическом мышлении…

Исключение составляли несколько старых вояк, вышедших из инженерных частей еще королевской армии, а также оба главных генерала – командующий Рейнской армией Шарль Пишегрю и командующий Мозельской армией Лазар Гош, но эти два военачальника были полными дилетантами в политике, что предопределяло их абсолютную беспомощность в соприкосновении с всемогущей гражданской революционной властью.

А чего стоили военные таланты генералов, готовых победить врага-иностранца в открытом поле, но отступавших перед врагом-французом в лице сидевшего в тылу вора-интенданта? Гош, назначенный командующим в начале месяца, буквально бился в истерике, пытаясь обеспечить свою нищую полуголодную, раздетую и разутую армию всем необходимым, но не добился ровным счетом ничего. Еще в Париже Сен-Жюст читал его отчаянные послания Комитету общественного спасения: «Чтобы солдаты пошли в наступление, они, по крайней мере, должны ходить. А они этого не смогут сделать по причине отсутствия башмаков. Ежедневно по сто волонтеров приходят ко мне босыми. Я отдал все, что у меня есть, и сам хожу в единственной паре сапог, но обуть армию не могу».

Состояние обеих армий было еще хуже, чем казалось из столицы и даже из прифронтового Страсбурга. Свою миссию Сен-Жюст начал с того, что в течение двух дней верхом объездил позиции Рейнской армии (занимавшей более протяженный фронт, чем Мозельская), с налета понял, что ключевым пунктом к Страсбургу и к департаменту Верхний Рейн является Саверн, расположенный у перевала через горную цепь Бьема, но уяснил себе также то, что в данный момент республиканские войска фактически недееспособны.

Вместо ста тысяч солдат армия Пишегрю не насчитывала и половины, но даже оставшимся не хватало ружей и пороха. Кроме сапог не меньше трети волонтеров нуждалось в обмундировании. Несмотря на позднюю осень, за неимением палаток и походных кроватей солдаты спали на голой земле. Число заболевших быстро росло. Их вместе с ранеными развозили по госпиталям, где они, предоставленные сами себе, умирали на больничных койках, лишенные всякой медицинской помощи. Интенданты, сговорившись со старшими офицерами и при полном одобрении вошедших в долю местных властей, почти ничего не оставляли для войск: ни провизии, ни медикаментов, ни фуража.

От бескормицы пала уже значительная часть армейских лошадей, за ними были готовы последовать и люди: Сен-Жюсту рассказывали, что целые батальоны Рейнской армии побирались на рыночных площадях! Офицеров (вместе с дисциплиной!) не было видно вовсе: младшие, не отличаясь из-за своих лохмотьев, в которые превратились их мундиры, от своих подчиненных, побирались вместе с солдатами; старшие, которых солдаты открыто обвиняли в измене, бросив свои части, не вылезали из публичных домов и театров.

При таком раскладе дел количество дезертиров стремительно перекрывало число боевых потерь. Они толпами бродили по окрестностям, постепенно превращаясь в шайки грабителей. Удивительно, что войска вообще еще не разбежались, но было ясно, что более-менее сильного наступления они не выдержат. Пока французам помогал сам противник: австрийский командующий Вурмзер все никак не мог выработать совместный план действий с прусским полководцем Брауншвейгом.

Разительный контраст с ордой оборванцев, называвших себя Рейнской армией, представлял собой Страсбург. Он нисколько не напоминал прифронтовой город: множество богато одетых горожан прогуливались мимо сверкающих витрин магазинов, театры и другие увеселительные заведения зазывали прохожих, под ручку с дамами прохаживались офицеры, которые должны были находиться в своих частях, по улицам катили богатые экипажи с лакеями на запятках. Но на провиантских складах, куда заглянул комиссар и где должны были быть собраны значительные запасы на случай возможной (и очень вероятной!) осады города, было, как и в армии, – пусто.

Заледеневший от негодования, Сен-Жюст направился прямиком в мэрию, когда на него вдруг налетел какой-то запыхавшийся военный, по-видимому, только что прибывший в Страсбург:

– Господин, вы не скажете, как мне пройти к театру?

– Гражданин, ты арестован! – представившись, Сен-Жюст вытянул свою руку и ударил ошеломленного капитана по плечу. – За то, что ты покинул свою часть перед лицом наступающего врага, этот вечер (и не только он один!) ты проведешь не в театре, а в тюрьме!

Через час вызванный для объяснений столь плачевного положения дел в столице Эльзаса страсбургский муниципалитет доложил, что, несмотря на самые решительные действия местного революционного прокурора Шнейдера, без устали колесившего по округе с передвижной гильотиной, частичные реквизиции и аресты подозрительных, выправить положение с продовольствием пока не удалось.

– Только с продовольствием? – ледяным голосом спросил комиссар. И добавил: – А также с дровами на зиму, без которых город замерзнет. А также с подозрительными, которых у вас тысячи, а вы арестовали только двоих. Город переполнен эмигрантами, это видно невооруженным глазом. Белые кокарды передают из рук в руки чуть ли не на ваших глазах, мэр Моне, ваши, как вы говорите, «лучшие патриоты» Страсбурга явно ждут австрийцев, а вы только грозите им пальцем и отделываетесь частичными реквизициями, вместо того чтобы спасать отечество всеми силами! Вам напомнить судьбу вашего предшественника Дитриха?

Гневно махнув рукой, Сен-Жюст отпустил чиновников.

Чуть позже он вообще велел арестовать весь муниципалитет Страсбурга, страсбургского дистрикта, а заодно сместил и все административные власти департамента Нижний Рейн. Еще через несколько дней была смещена администрация соседнего департамента Мерт, недостаточно энергично проводившая реквизиции. Смещенные власти замещались временными комиссиями из «назначенных надежных патриотов».

Сен-Жюст не колебался. Принятая по его предложению Национальным собранием «временная революционная конституция Франции» наделяла любого представителя Конвента в миссии диктаторскими полномочиями, и настало время воспользоваться собственным законом. Единственной помехой ему могли стать другие лишние представители народа, находившиеся здесь же, но они не смели с ним спорить, – ни Мило, ни Малларме, ни Субрани, ни другие (вскоре по требованию Сен-Жюста они были отозваны в Париж), – он был не только депутатом, но и членом правительственного Комитета, отвечавшим вместе с Карно за военное положение Республики.

Решительные действия требовали беспрекословного повиновения властей. Именно этим, а не заменой якобы недостаточно исполнительных революционных чиновников на других более исполнительных, и диктовалась смена департаментской администрации. Назначенцы, сменившие выборных чиновников, должны были повиноваться только Сен-Жюсту (опасный путь, по которому вскоре пойдет и Робеспьер в столице не без его подсказки!).

Смущенные арестом недавно выбранных уже республиканизированным населением революционных властей, страсбургские якобинцы попытались заступиться за своих избранников. Ответ Сен-Жюста был ужасен: «Мы здесь не для того, чтобы брататься с властями, а чтобы судить их!» И прибавил: «Мы будем карать не только виновных, но и равнодушных. Все чиновники, заподозренные в злоупотреблении своим положением или не сделавшие того, что должны были сделать, будут расстреляны».

Комиссар Рейнской армии, в одночасье присвоивший себе высшую военную и гражданскую власть, подкрепил эти слова делом, приказав расстрелять помощника генерального директора военного интендантства Жана Каблеса и еще нескольких интендантов. Срочно были составлены списки всех подозрительных, всех бывших дворян, священников и королевских чиновников, вслед за которыми начались многочисленные домашние обыски и аресты. Заработала и гильотина, пищу для которой стали обильно давать организованные Сен-Жюстом в Страсбурге и других городах революционные комиссии.

Комиссар Сен-Жюст, кабинетный теоретик, когда-то осуждавший Руссо в своем «Духе Революции…» за признание им необходимости смертной казни преступников, теперь не колебался: революционеры должны были расстреливать и гильотинировать своих врагов, так же как те собирались четвертовать и вешать революционеров.

Для Сен-Жюста, знавшего, что останется в живых лишь в случае победы его идеи, и вовсе эти расстреливаемые и гильотинируемые преступники не были людьми: тот, кто пошел против Республики, оказался вне народного тела суверена, то есть как бы оказался проклят народом-божеством. Фактически смерть была лишь благодеянием для этих живых трупов.

Впрочем, чуть позже Антуан понял, что несколько переборщил с поддержкой ультрареволюционеров. Он распустил организованную им в начале миссии террористическую «Революционную пропаганду», арестовывавшую направо и налево виновных и невиновных исключительно по внешнему виду гражданина, показавшемуся «пропагандистам» контрреволюционным. Был арестован командующий местной Революционной армией прокурор Шнейдер, в котором Сен-Жюст разглядел маленького Эбера: бывший священник-иностранец, прикидывавшийся сверхреволюционером, проповедовал бедность и санкюлотизм, но сам жил богато на широкую ногу, обирал в пользу своего кармана затерроризированное население департамента, не брезгуя при этом «брать взятки» и женщинами. Последняя «невеста» кельнского капуцина, с которой он даже сыграл настоящую республиканскую свадьбу, оказалась для бывшего отца Евлогия роковой – по приказу Сен-Жюста развратник-расстрига был выставлен на эшафоте на страсбургской площади на позор, после чего его увезли в Париж для предания суду Революционного трибунала.

Но в целом Сен-Жюст был доволен своей игрой в смерть: не столько казнями, сколько угрозами он навел порядок в провинции. Максимум теперь строго соблюдался. Были заметно снижены цены на продовольствие. Крестьяне за свои продукты беспрекословно принимали бумажные ассигнаты по номинальной цене. Склады Страсбурга быстро заполнялись зерном. Интенданты больше не смели задерживать посылку продуктов в армию. Дома врагов народа реквизировались и обращались в образцовые госпитали. Сами реквизиции проводились абсолютно: Сен-Жюст приказал безвозмездно реквизировать для нужд армии у богатых жителей Страсбурга 2000 кроватей, 10 тысяч пар сапог, 20 тысяч рубах, несколько тысяч плащей, шляп, большое количество лошадей и повозок. Срок исполнения реквизиции назначался в один-два дня.

А так как одними реквизициями выправить катастрофическое положение Восточного фронта было нельзя, Сен-Жюст провел два гигантских финансовых займа в 9 и 5 миллионов ливров у богатых жителей Страсбурга и Нанси. Из них в Страсбурге полмиллиона ливров предназначалось для немедленной и безвозмездной передаче неимущим жителям. Внезапно пролившийся на них золотой дождь ошеломил бедняков.

Запуганные страсбургские негоцианты раскошеливались неохотно. Тем не менее, обошлось без казней: лишь богатейший житель города миллионер Мейно был выставлен на несколько часов связанным на помосте гильотине как злостный неплательщик, – и этого оказалось достаточным.

Сен-Жюст мог гордиться: несмотря на все страшные слухи, которые распускали о нем враги, террор не стал при нем массовым, он сделал его кинжальным, направляемым в конкретного врага: в вора-интенданта, заставлявшего солдат голодать; в предателя-чиновника, договаривающегося с иноземными захватчиками о сдаче города; в умеренного по своим убеждениям богача, не желавшего делиться с новой властью своим кошельком; в подозрительного крайнего революционера, толкавшего своими кровавыми эксцессами и неумеренной демагогией мирное население прямо в объятия врага.

Между тем коллеги Сен-Жюста, посланные в другие департаменты, совсем по-иному распорядились его законом о «революционном порядке управления»: до удивленного и возмущенного Антуана доходили слухи о том, какие реки крови текли в Нанте, Лионе и Бордо, притом без особой пользы для республиканского дела.

Сен-Жюст задумывался: не был ли он, настоявший на принятии временной революционной конституции, ответственным и за это усиление террора на втором году Республики по всей Франции? Похоже, коллективная диктатура Конвента вовсе не годилась для исполнения этого закона, так как все упиралось в личные качества представителей народа, зачастую проводивших террор в собственных корыстных целях!

И неужели Максимилиан не видит того же? Ведь теперь стало совершенно ясно, что Общая воля толкает Робеспьера к принятию единственно верного решения – отказу от коллективной диктатуры…

Пока же Робеспьер (и Конвент вместе с ним) лишь высоко оценивал прифронтовую деятельность самого Сен-Жюста, отдавая ему предпочтение перед другими комиссарами. Посылаемые комиссаром Рейнской армии копии департаментских декретов немедленно зачитывались перед Собранием и публиковались в «Мониторе». Так, после, наверное, самого знаменитого декрета Сен-Жюста: «Муниципалитету Страсбурга. Десять тысяч человек в армии ходят босыми. Вам необходимо в течение дня реквизировать обувь у всех аристократов Страсбурга, и завтра в 10 часов утра десять тысяч пар сапог должны быть отправлены на главную квартиру», – Робеспьер восхищенно заметил Конвенту: «Вы видите, как раздели богатых, чтобы одеть бедных?»

Пьер Гато, взятый Антуаном в миссию (вместе с Виктором Тюилье) в качестве помощника, как члена администрации продовольствия и снабжения армии, поглаживая миниатюрную гильотину на шее, которую он носил вместо креста, выразился о деятельности Сен-Жюста в Эльзасе еще более восхищенно:

– Антуан, когда-нибудь история увидит: твой добродетельный террор сделал здесь чудесным образом то, чего от разума и философии пришлось бы ждать целый век!

Еще в первом своем воззвании к Рейнской армии от 1 брюмера Сен-Жюст произнес знаменательные слова: «Солдаты! Мы прибыли и клянемся от имени армии, что враг будет разбит. Если среди вас есть предатели или люди, равнодушные к делу народа, ты мы несем с собою меч, который поразит их. Солдаты! Мы пришли, чтобы отомстить за вас и дать вам командиров, которые приведут вас к победе… Мужайся, храбрая Рейнская армия, свобода принесет тебе удачу; отныне ты будешь побеждать».

Из-за десятка с лишним представителей народа, без толку сновавших в Эльзасе и ничего не делавших для армии, солдаты ему не поверили. И напрасно. Уже через несколько дней в войска стали поступать в большом количестве продукты, шинели, оружие, палатки. Было арестовано несколько старших офицеров, обвиненных в отступлении от Виссембурга. Сен-Жюст лично занимался чисткой командного состава, приказав расстрелять генерала Айзенберга, а командира батальона Аргу назначить бригадным генералом. Офицерам в короткий срок было приказано удовлетворить все просьбы солдат.

Находясь в войсках, Сен-Жюст сам выслушивал жалобы волонтеров и, несмотря на холодную и неприступную манеру держаться, заслужил их уважение немедленным исполнением их просьб, а также тем, что деньги из страсбургского займа теперь щедро сыпались и на нуждающихся больных и увечных солдат.

Солдаты ему поверили. Но не генералы. Особенно плохие отношения у Сен-Жюста сложились с командующим Мозельской армией Лазаром Гошем.

– Кто командует армией, гражданин представитель? – заявил во время их первой встречи этот молодой длинноволосый генерал. – Вы или я?

– Ты, гражданин Гош, – сказал тогда Сен-Жюст, подчеркивая республиканское обращение на «ты». – Ты командуешь нашей армией, так же как Пишегрю командует другой армией. Но вы оба, так же как и все ваши солдаты, не более чем граждане, находящиеся на службе у французского народа, представителем которого является Конвент, и именно народ отдает приказы, а здесь его представителем являюсь я. И приказы о том, как вести войну, здесь тоже буду отдавать я.

– Я буду жаловаться гражданину военному министру, – сухо сказал Гош, но Сен-Жюст даже не удостоил его ответом.

Он насторожился – интуиция никогда не подводила его, и сейчас Антуан внутренним чутьем почувствовал в этом победоносном генерале Цезаря – бывший солдат королевской гвардии, а ныне один из самых молодых генералов Республики Гош был воинственен, самоуверен, самовлюблен и полон презрения к врагу. Его чеканные фразы, вроде: «Будь спокоен, товарищ, со штыком и хлебом мы победим всех тиранов Европы» и «Если в бою ваша шпага окажется короткой, сделайте шаг вперед!» – с восхищением повторяла вся армия. Гош был кумиром солдат, а его стратегические способности выдвигали его чуть ли не на первое место среди всех полководцев Республики.

Все это слишком напоминало Сен-Жюсту его самого (даже по возрасту, они были ровесниками – Гош был всего лишь на год младше), но тем самым этот генерал (очень похожий на того, кем мог бы стать сам Антуан, если бы он вместо политической выбрал военную карьеру) и был опасен для завершения революции.

Впрочем, сейчас у него были куда более важные заботы, чем споры с честолюбивым командующим. Многочисленные просьбы о присылке подкреплений и оружия Комитет общественного спасения (то есть Карно) не выполнил. Вместе этого Сен-Жюст получил бумагу – стратегический план наступления на Восточном фронте: Карно (Комитет) приказывал, сосредоточив силы объединенных армий у Саапвердена, атаковать противника с левого фланга, освободить Ландау, а затем, зажав врага в клещи между Ландау и Страсбургом, уничтожить его.

Пожав плечами, Сен-Жюст спрятал приказ Комитета в стол. При фактически равных с противником силах действовать подобным образом – значило оголить фронт и подвергнуть риску окружения войска, которые могли быть разбиты по частям. Антуан решил действовать иначе: провести наступление сконцентрированными силами в направлении на Бич, Буксвиллер и Агно, лишь после занятия которых можно было нанести удар и по Ландау. А чтобы ввести противника в заблуждение относительно направления главного удара, начать наступление следовало одновременно в нескольких местах.

На первой совместной встрече командующих обеих республиканских армий 16 брюмера в Фальсбурге Сен-Жюст изложил генералам свой стратегический план. Всегда сдержанный Пишегрю, сам бывший преподаватель тактики и стратегии в офицерском училище в Бриенне, которому Антуан с самого начала отдавал предпочтение перед Гошем, предполагая в дальнейшем поручить ему верховное военное командование над объединенной армейской группировкой , не сделал ни одного замечания. Зато удивил обычно задиристый Гош. План Сен-Жюста генерал принял с энтузиазмом и даже со свойственным ему талантом уточнил и дополнил, предложив сразу же после взятия Бича из частей обеих армий создать ударный корпус для вторжения в Цвейбрюккен, откуда можно было, угрожая левому флангу противника, заставить отступить его, открыв прямой путь на Ландау.

Наступление планировалась начать через пять дней – требовалось доукомплектовать ударные части Мозельской армии за счет Арденской и дождаться резервов из Парижа. Но 21 брюмера войска не выступили – обещанные Карно 10 батальонов (Сен-Жюст просил 12) не прибыли , а Пишегрю затянул с переброской частей Гошу. Войска фронта до сих пор не получили подкреплений: Сен-Жюсту приходилось усиливать армию за счет наличных сил департамента, по собственному почину проводя мобилизацию и разыскивая скрывающихся дезертиров.

Задержка с наступлением привела к тому, что инициатива перешла к уже давно готовившемуся к активным действиям противнику. Вечером 24 брюмера Сен-Жюсту, находившемуся в Страсбурге, доложили о падении Форта-Вобана – главного укрепленного пункта между Рейном и Модером. На очереди был Саверн, в котором началась самая настоящая паника.

Положение можно было спасти только встречным ударом. Его и потребовал Сен-Жюст на следующий день от обоих командующих, и 27 брюмера республиканцы перешли в наступление по всей линии, которое застало противника врасплох. В течение двух дней французы освободили ряд занятых австрийцами городов и окружили Бруксвиллер, где противник концентрировал войска для удара по Саверну.

30 брюмера Буксвиллер был взят одним из генералов Пишегрю Бюрси, и Сен-Жюст и Леба, с начала наступления находившиеся на передовой линии, были одними из первых, кто с оружием в руках вошел в освобожденный от австрийцев город. Угроза Саверну была снята.

На следующий день Гош, уже овладевший Бичем и Хорнбахом, занял, как и предполагалось согласно первоначальному плану, Цвейбрюккен. Затем наступление застопорилось – между вырвавшейся вперед Мозельской армией и Рейнской армией образовался большой разрыв, причем брешь приходилась непосредственно вблизи Страсбурга. Между тем отступившие Брауншвейг и Вурмзер поспешно перегруппировывали свои войска, планируя ответные контрудары.

Встретившиеся 2 фримера на главной квартире в Цвейбрюккене Гош и Сен-Жюст решили объявить передышку. Следовало укрепить боевую линию войск и подтянуть резервы. Гош только выпросил для себя шанс попытаться занять еще и Пирмазенс, от которого в направлении Кайзерслаутерна отступали потерпевшие неудачу при попытке вернуть себе Бич войска герцога Брауншвейгского. И Сен-Жюст, предоставив ему такую возможность, поспешил на помощь Пишегрю.

При помощи вызванных из Страсбурга заблаговременно подготовленных Сен-Жюстом резервов положение Рейнской армии стало менее угрожающим, но о продолжении наступления нечего было и думать. Австрийцы тоже остановились – отступление пруссаков оголило их правый фланг, и они теперь спешно укрепляли его.

Сен-Жюст уже подумывал приказать Гошу оставить преследование Брауншвейга и ударить Вурмзеру в тыл, чтобы зажать австрийцев в клещи. Но передумал – поворачиваться спиной к пруссакам было слишком рискованно.

Гош между тем занял Пирмазенс, все шло по плану, и Сен-Жюсту показалось, что он может устроить себе несколько дней передышки. Взяв в спутники неизменного Леба, он отправился в горы. Переполненный восторженными впечатлениями от этой прогулки, Филипп позже писал жене в Париж: «Я хотел бы быть подле тебя, чтобы поделиться с тобой чувством, которое я испытывал, но ты за сто лье от меня… Нигде не видел я такой красивой, такой величественной природы; цепь высоких гор и разнообразие пейзажа, которое радует глаза и сердце. Этим утром мы с Сен-Жюстом взобрались на одну из самых высоких гор, на гребне которой на огромной скале возвышаются руины старинной крепости. Любуясь оттуда видом на окрестности, мы оба испытывали самое восхитительное чувство. Это был единственный день, когда мы могли немного отдохнуть».

Как оказалось, отдыхать было нельзя: 8 фримера вернувшемуся с горной прогулки Сен-Жюсту доложили, что, воспользовавшись отсутствием контроля со стороны комиссаров и игнорируя их прямой приказ, Гош, введенный в заблуждение мнимой слабостью противника, самовольно решил продолжить наступление и овладеть Кайзерслаутерном. Занятие этой важнейшей немецкой крепости в тылу осажденного Ландау, по мнению командующего Мозельской армией, заставило бы пруссаков снять осаду города.

Уже на второй день наступления, оторвавшийся от соседних частей и не имевший никаких резервов, Гош попал в ловушку, хитро расставленную ему прусским герцогом: Брауншвейг внезапно перешел в контратаку. За три дня были потеряны все освобожденные ранее города, в том числе Пирмазенс и Цвейбрюккен, – Мозельская армия фактически отступила к прежним рубежам, с которых начала свое наступление 27 брюмера. Потери республиканцев составили более трех тысяч человек.

Худшие опасения Сен-Жюста подтвердились: генерал Гош, думавший больше о собственной славе, чем о долге перед Республикой, явно шел по стопам Цезаря. А то, что он был несравненно талантливей казненных генералов-неудачников Кюстина и Ушара, делало его еще более опасным.

Первой мыслью комиссара было арестовать нарушившего приказ командующего, предать его военному суду и расстрелять. Он с трудом сдержал себя: обезглавить армию в столь тяжелый для нее момент – значило сыграть на руку врагу.

Гош и не думал оправдываться, заявив, что победа была у него в руках и что

в следующий раз он не только вернет все захваченное противником, но и отвоюет у пруссаков Ландау.

– Хорошо, генерал, – мрачно ответил ему Сен-Жюст. – Ты принимаешь на себя новое обязательство. Ты хотел захватить Кайзерслаутерн, но потерпел поражение. Теперь вместо одной победы мы ждем от тебя две: ты возьмешь и Кайзерслаутерн и Ландау. Иначе ты ответишь перед законом, – и он, подняв руку, резко рубанул ребром ладони по воздуху.

Гош криво усмехнулся.

…Через два дня, 14 фримера , Антуан был в Париже. Леба рвался в столицу к беременной жене, новое наступление было назначено на 25-е число, то есть время для передышки было. А Сен-Жюсту просто необходимо было «пощупать пульс» в столице Республики, ведь он не был в ней уже полтора месяца, а это было чревато отрывом от происходящего сейчас, когда события неслись галопом, и несколько дней революции вполне могли быть сравнимы с несколькими годами дореволюционной эпохи. Находясь на фронте, Антуан, теперь уже полностью олицетворявший новую Республику с Робеспьером (и меньше – с собой), порой тревожился: сумеет ли Максимилиан, номинальный глава правительства, человек твердый по своим убеждениям, но порой недостаточно решительный и чересчур осторожный, удержать в руках врученные ему Революцией (и Сен-Жюстом!) бразды правления?

Его сомнения оказались напрасными. Несмотря на развернувшуюся в Париже борьбу фракций, когда «левые» устроили в столице «дехристианизаторскую» вакханалию с гигантским праздником Разума в Нотр-Даме, а глава «правых» Дантон требовал вступления в силу конституции и отмены «революционного порядка управления», действовавшего к этому моменту всего один месяц, Робеспьер чувствовал себя вполне уверенно. Поддержав Дантона против «разрушителей церквей», он добился от Конвента осуждения Культа Разума и принятия декрета о свободе культов. А затем нанес окончательный удар сразу по обеим группировкам: в день приезда Сен-Жюста с фронта Конвент принял декрет о концентрации и централизации власти революционного правительства.

Декрет, разработанный Робеспьером, дополнял идеи Сен-Жюста, высказанные им в речи о революционном порядке управления: все установленные власти и общественные должностные лица по всей стране безоговорочно ставились под контроль Комитета общественного спасения; отменялись все чрезвычайные институты, вроде провинциальных революционных армий, а также несанкционированные властью собрания и съезды народных обществ и комитетов; революционные комитеты теперь контролировались правительством, а не собраниями секций и коммунами.

В Париже декрет бил, в частности, по прокурору Коммуны и его заместителю (то есть по Шометту и Эберу), которые переименовывались в «национальных агентов» и могли быть смещены правительством. Сен-Жюст с удовлетворением подумал, что двоевластие Конвента-Коммуны кончилось: конечно, в свете этого декрета появление новых органов восстания, вроде повстанческой Коммуны 10 августа и Центрального комитета 31 мая, низвергнувших короля и жирондистов, было уже невозможно – незаконно, но хотелось надеяться, что череда революций, наконец, кончилась, что теперь, когда они с Робеспьером были у власти, уже не нужно было никакое восстание санкюлотов, более того, любое возможное восстание против нового порядка, который они собирались построить с Максимилианом, казалось контрреволюцией.

Так Сен-Жюст, показавший Робеспьеру путь революционной диктатуры, молча одобрил свертывание Неподкупным всякой революционной общественной жизни Парижа, не понимая, что тем самым он вместе с Максимилианом лишает себя главного оружия в борьбе с противниками совершенной Республики – поддержки бедняков, которые теперь просто не могли бы сорганизоваться для их защиты.

Но все это Сен-Жюст понял только за несколько дней до 9 термидора.

Происходящая в Париже борьба между группами революционеров, принадлежавших к одной партии, не так давно совместно сокрушивших фельянов и жирондистов, казалась ему отступлением от генеральной линии Революции, словно республиканцы, оставшись без настоящих врагов, «от нечего делать» начали войну друг с другом. Это особенно бросалось в глаза, потому что происходило на фоне казни других бывших революционеров – Бриссо и остальных «государственных людей», вдохновительницы Жиронды Манон Ролан, виновника «Марсова расстрела» бывшего мэра Парижа Байи и бывшего лидера Учредительного собрания Барнава.

Зная о былой дружбе последнего с Сен-Жюстом, Барер не удержался, чтобы не рассказать с невинным видом прибывшему с фронта Антуану подробности его казни. Оказывается, Барнав, как и Байи, умер мужественно, но отнюдь не спокойно. Взойдя на эшафот, бывший «триумвир конституционалистов» гневно топнул ногой по платформе и с гневом произнес: «И это – моя награда?» После чего, раздраженно подергивая плечами, подставил голову под топор.

– Наверное, они все повторяют про себя: «И это – моя награда?» – задумчиво проговорил Барер.

А затем, подняв голову вверх и поджав губы (выражение лица его в этот момент напомнило одновременно и лицо святого, обратившего очи к небу в молитве, и лицо грешника, смотрящего на нависающий над ним нож гильотины), шутливо закончил:

– Интересно, а какая – моя награда?

– А какая – ЕГО награда? – бесстрастно ответил Сен-Жюст. И, не дожидаясь ответа на вопрос, перешел к обсуждению дел на фронте.

Прежде всего, надо было решить, что делать с Гошем. Еще надо было выяснить у Карно причину задержки столь необходимых в армии резервов, а также добиться отзыва двух последних представителей Конвента в Эльзасе – Бодо и Лакоста.

Официально прикрепленные к Мозельской армии, так же как Сен-Жюст и Леба – к Рейнской, эти два депутата постоянно совершали судорожные, хотя и безуспешные попытки проводить самостоятельную линию. На фронте им это мало удавалось, – генералы, оценив стратегическую хватку Сен-Жюста и результативность его действий, слушались только всемогущего представителя Комитета общественного спасения, – зато в тылу своими несогласованными декретами Бодо и Лакост внесли изрядную дезорганизацию и даже выразили шумный протест по поводу ареста «настоящего революционера Шнейдера, потрясший патриотов и сделавший аристократов дерзкими».

Вопрос с этими двумя путавшимися под ногами депутатами Сен-Жюсту удалось решить лишь частично: их не отозвали, но официально распространили полномочия Леба и Сен-Жюста на обе армии – Рейнскую и Мозельскую. Карно тем легче пошел на это, что обе эти армии объединялись. Командование над объединенной группировкой обеих армий было решено поручить Пишегрю. Здесь Карно тоже не спорил с Сен-Жюстом, раздраженный действиями Гоша, выказавшему прямое неподчинение верховной власти.

– Но если бы ты следовал моему стратегическому плану, ничего подобного не произошло бы, и Гош не потерпел бы поражение при Кайзерслаутерне, – сухо добавил он.

– Если бы посланные тобой подкрепления не застряли бы где-то в пути, а прибыли бы своевременно, мы, имея резервы, не остановили бы наступление, Гош не отступил бы, и сейчас мы отдыхали бы уже в Ландау, – холодно ответил Сен-Жюст.

И, не прощаясь, вышел из Национального Дворца.

Несколько дней в Париже промелькнули как один. Пора было возвращаться в армию, но Леба все никак не мог решиться покинуть беременную жену. Сгоряча Антуан подумал о замене своего напарника, а потом просто предложил Филиппу взять свою жену с собой. Обрадованный Леба в качестве подруги-спутницы жены прихватил и свою сестру Анриетту («Чтобы ей не было скучно», – лукаво заявил он), с которой, как он знал, у Антуана с самого начала установились более чем дружеские отношения (исключительный случай для холодного Сен-Жюста!), и Филипп очень рассчитывал, что взаимная симпатия может перейти в нечто большее.

Он почти не ошибся: во время путешествия в дорожном кабриолете Сен-Жюст внезапно преобразился: сбросив свою обычную холодную маску то ли героя античности, то ли средневекового рыцаря-шевалье, он на два дня стал как будто самим собой (собой – дореволюционным) – обаятельным молодым человеком, галантным, остроумным, с тонким чувством юмора, перед которым когда-то млели блеранкурские светские дамы.

Таким его Леба не видел даже в салоне гражданки Дюпле, где по четвергам собиралось избранное общество друзей и единомышленников Неподкупного и где разговоры о политике чередовались с беседами на литературные темы; где сам Робеспьер не раз читал отрывки из любимых трагедий Корнеля и Расина. Сен-Жюст на этих «четвергах» следовал его примеру: читал стихи, под аккомпанемент Филиппа Буонаротти (якобинского комиссара и итальянского друга Робеспьера) пел итальянские романсы, а порой и сам садился за клавесин. Революционер превращался в принца: лицо становилось мягче, серые глаза подергивала задумчивая дымка, куда-то пропадали стальные нотки в голосе, менялась даже походка, – теперь она уже не казалась столь непреклонной. Такой революционер, казалось, тоже мог вести за собой куда угодно, но только женщин…

Они и сейчас с восторгом смотрели на дорогого друга Филиппа, смотрели обе – и Элизабет и Анриетта, а Антуан, гордый и довольный, читал стихи своего любимого Мольера, которого, благодаря своей исключительной памяти, помнил почти всего наизусть:

Возвышенный монолог Клеанта из «Тартюфа» сменял монолог влюбленного Эраста из «Любовной досады», и здесь пылкие излияния Сен-Жюста, обращенные к Анриетте (она принимала их на свой счет), заставляли девушку краснеть и отворачиваться:

Наконец, окончательно вогнав Анриетту в краску, Сен-Жюст позволил себе насмешку и по отношению к самому себе. Придав своему лицу надменно-презрительное выражение, он протянул к девушке руку и с непередаваемым насмешливым тоном произнес монолог Сганареля из одноименной комедии:

[11]

Элизабет Леба, ловя взгляды Сен-Жюста на хорошенькую сестру своего мужа, хмурилась (Филипп подозревал, что она сама была неравнодушна к другу, по крайней мере, до замужества), но так продолжалось недолго. Уже по прибытии в Саверн маска вернулась – Сен-Жюст сразу же как-то заледенел, с совершеннейшим спокойствием попрощался с женщинами и, взяв Леба за локоть, со словами: «Пойдем, друг, теперь после обращений к Венере, займемся делами с ее супругом – Марсом» – вывел его из комнаты гостиницы, где они остановились.

Леба видел – Сен-Жюст теперь был весь в предстоящем наступлении.

Наступление началось 25 фримера . Обе армии ударили одновременно: Пишегрю – в направлении Агно и Форта-Вобана, Гош наступал от Бича и 2 нивоза одержал победу при Рейхсховене. В этом сражении Сен-Жюст, постоянно находившийся при Мозельской армии, командующему которой он не доверял, опять шел в атаку как простой офицер.

Один за другим республиканцы заняли Агно, Фрошваллер, Верт и вплотную подошли к Виссамбургу.

6 нивоза произошло решительное сражение объединенных Рейнской и Мозельской армий с такими же объединенными австро-прусскими силами на высотах Гейсберга. Победа была решительной. Французы, ведомые Гошем и Сен-Жюстом, вступили в долину Лаутера.

На следующий день австрийцы эвакуировали Виссамбург, а к Сен-Жюсту из осаждавших Ландау войск явился парламентер с предложением вступить в переговоры. Как и позже при Флерюсе, комиссар отказался разговаривать с парламентером противника.

– Французская Республика не принимает от своих врагов и не посылает им ничего, кроме свинца! – заявил он австрийскому уполномоченному.

Назавтра эти слова повторяла вся армия.

8 нивоза в три часа дня республиканские войска вступили в Ландау. Восточный фронт выстоял.

Сен-Жюст после взятия Виссамбургских линий выстроил генералов обеих армий, – своих генералов! – и торжественно поздравил их с окончанием кампании. В отчет загремели ликующие крики.

– Победа, гражданин уполномоченный! – от лица всех воскликнул Гош.

– Победа, генерал! – Сен-Жюст крепко пожал руку молодого генерала. – Победа!

Он ничего больше не сказал Гошу, несколько дней назад по представлению Карно (и в нарушение прежней договоренности с Сен-Жюстом) назначенному командующим объединенными армиями в обход Пишегрю. Последнему, обиженному донельзя, был обещан пост командующего Северной армией.

Сен-Жюст не стал оспаривать решение Карно, считая, что Гош заслужил этот пост своими заслугами перед Республикой. Но, наградив Гоша за его победы, его следовало наказать за его поражения. А также за явный цезаризм, проскальзывавший в поступках генерала.

29 декабря, в день возвращения Сен-Жюста и Леба с фронта, Париж отмечал освобождение Тулона войсками генерала Карто. По словам младшего брата Максимилиана, находившегося в тот момент в республиканских частях, штурмовавших Тулон, главную роль в снятии осады сыграл артиллерийский капитан Буонапарте, составивший план взятия города и умело использовавший артиллерию. Именно такие люди, до конца преданные революции и не думавшие о себе, писал Огюстен Робеспьер, присвоивший своей властью Буонапарте чин бригадного генерала, и были нужны новой Франции. Послушный комиссару Огюстену Буонапарте выгодно отличался от независимого Гоша…

Через три месяца 12 жерминаля Гош по приказу Комитета общественного спасения (приказ был подписан Карно и Сен-Жюстом) был арестован в Ницце на пути к бивуакам Итальянской армии, командующим которой он был назначен. В день его ареста на парижскую гильотину взошел другой страсбургский враг Сен-Жюста Шнейдер, несколько месяцев просидевший в заключении. Затем еще четыре месяца Гош ожидал гильотины в революционной тюрьме Кармелитского монастыря. Сен-Жюст и Карно не торопили судьбу лучшего генерала республиканской армии. Гош вышел на свободу 19 термидора II года, когда судьба революционного правительства уже решилась.

 

РЕТРОСПЕКЦИЯ 4

«ТРИ ТОЛСТЯКА»:

ПРОДОЛЖЕНИЕ С ГИЛЬОТИНОЙ

…В конце пятидесятых годов в Москве посетители одного из наиболее популярных столичных кафе «Националь» почти каждый вечер могли увидеть за маленьким угловым столиком у большого окна, за которым можно было разглядеть зубчатую стену Кремля у Александровского сада, необычный персонаж в потрепанном костюме и с безвольно поникшей головой.

Посещавшая кафе литературная богема старательно избегала этого столика, за которым в полном одиночестве за единственной коньячной рюмкой сидел большеголовый, лохматый, с пепельной гривой сальных волос, неряшливый человечек, в чьем тусклом взоре угадывалась целая потерянная эпоха. Это был он… Автор непревзойденных «Зависти» и «Трех Толстяков» и еще неопубликованных, но гениальных фрагментов «Ни дня без строчки»… Бывший мэтр советской литературы ее первых лет, бывший друг погибших Маяковского и Мейерхольда, бывший великий русский писатель, который, по мнению даже собственных поклонников его старых книг, давно уже был похоронен где-то на одном из московских кладбищ… А он, как оказывается, все еще пребывал на этом свете, хотя и не в своем собственном облике, а в виде своей тени, регулярно появлявшейся в «Национале»…

В тот памятный вечер, незадолго до празднования очередной годовщины Октябрьской революции, окруженный несколькими энергичными поклонниками из литературной молодежи, которые изредка все же подсаживались к столику бывшего мэтра, чтобы в разговоре с осколком ушедшей эпохи ощутить ее вкус от живого свидетеля, Олеша, наслушавшись в который уже раз восторженных похвал в адрес своей нестареющей сказки, на этот раз не сдержался:

– Оставьте! Старый Олеша уже тридцать лет слышит то, что должно было быть предназначено молодому Олеше. А я-то уж точно – не он. И сказку эту, столь любимую вами, не перечитывал, дай мне Бог памяти, поменьше, чем тридцать, но тоже очень много лет. Читаешь – и думаешь: я ли это был? Но если не я, то кто же это писал? Вот удивительный парадокс нашей жизни: мы никогда не можем повторить то, что сами когда-то насотворяли. Попробуешь заново – и все равно получится по-другому. Да и хуже. Как нельзя второй раз войти в одну и ту же реку, так и не макают перо второй раз в одну и ту же чернильницу. Требовали же от меня продолжения «Толстяков»! И долго. А зачем? Сейчас я бы на это продолжение и не замахнулся, а когда-то… Когда-то даже о нем подумывал (слишком уж уговаривали!), но не взялся. К счастью. Потому что я бы такое там понаписал! Стыдно было бы и посейчас. Если бы напечатали, чего бы, конечно, не произошло… Вот так-то, друзья…

– Не напечатали? – переспросил Олешу тот, к которому он, прежде всего, и обращался, – молодой начинающий литератор Борис, только-только входящий в литературу, но уже испорченный духом «оттепели», а значит, и мыслящий вполне «по-олешевски» (если иметь в виду самого мэтра середины двадцатых!). Как вспоминал потом сам собеседник Олеши, мэтр в тот момент уже был сильно навеселе, но в его голосе звучала непривычная тоска.

– Не напечатали бы, да, – продолжал Олеша, поднимая бокал с коньяком и рассматривая через него лица собеседников, – потому что это была бы страшная сказка. И я готов вам ее рассказать. Эту страшную сказку на ночь. Ведь уже наступила ночь, не так ли? И эта новая страшная сказка будет продолжением той, старой… Прошло, правда, уже много времени с тех пор, как она была рассказана, и вслед за последней строчкой сказки «что значит – «вся жизнь» я написал слово «конец». Но ведь вы знаете, как на самом деле трудно рассказать до конца сказку, главным героем которой является народ.

Не замечая переглядывания его слушателей, Олеша раздраженно дернул плечом, плеснул коньяка в бокал и начал:

– Итак, вы хотели узнать продолжение «Толстяков»? Меня самого всегда занимал вопрос: а что у них там, в Стране Трех Толстяков, было дальше? Помните, чем заканчивается моя книжка? Через год после победы над «толстяками и обжорами» на площади Звезды перед многочисленным народом выступает Суок, напарница Тибула по труппе, и сам бывший «наследник трона» Тутти! Тогда, три десятилетия назад, я так и думал: вожди восставшего народа могут и должны вернуться к своим прежним занятиям: Просперо – в оружейную мастерскую, Тибул – в балаганчик «дядюшки Бризака»…

– А теперь, Юрий Карлович? – собеседник мэтра недоумевал: – Вы хотите «переиграть» финал?

Олеша сердито поднял на него мутные глаза, тряхнул седой гривой:

– Нет, поздно… Да и ни к чему. Кому сейчас охота читать такое «революционное продолжение», вроде: «Время мятежников прошло. По всей вероятности, их не было на самом деле. Просто одних бюрократов со временем сменяли другие!» – он улыбнулся, потом пожевал губами и продолжил: – А если серьезно, хотя народ в «Толстяках» и решил свою судьбу, главные герои «моей», – он подчеркнул это слово, – «моей» книжки не могли уйти «на покой». Какой к черту может быть «покой» в стране победившей революции? Даже если это и страна из детской сказки…

– Не такая уж она и детская, Юрий Карлович…

– Да, Борис, совсем не детская, ведь и там льется кровь. Реализм, так сказать… Ну, а согласно реалистическому продолжению, кто должен был править в Стране Трех Толстяков после свержения этих самых «Толстяков»? Понятно кто – Просперо и Тибул. Кроме них у народа не было других вождей. Трех Толстых посадили в клетку в зверинец, люди ходили смотреть на них, это все прекрасно (или не прекрасно?), но кто теперь, спрашивается, за них управлял, назначал, распределял и казнил? Другие, менее достойные? Какой-нибудь продавец воздушных шаров? Или какой-нибудь возчик? Нет, народ сам не позволил бы моему оружейнику и моему гимнасту отойти в сторону и почивать на лаврах! Они должны были войти в новый Революционный Государственный совет, избранный путем всеобщего голосования вместо старого Госсовета Трех Толстяков, арестованного в полном составе. Просперо стал министром труда, а Тибул (как персонаж более образованный – все-таки «человек искусства», хоть и с подмостков, – ха!) – председателем этого самого Ревгоссовета. Даже доктор Гаспар Арнери, на свое счастье (или несчастье) вдруг так неожиданно оказавший

услугу революции всем этим делом с «куклой наследника Тутти», был назначен министром народного просвещения.

– Дальше, – Олеша глотнул из бокала, прочистил горло и продолжал: – С программой ревстроительства новому Госсовету пришлось тяжелее. Лозунг «Да здравствует народ!» на алых флагах, висевших «на всех перекрестках» в день победы революции, слишком абстрактен; лозунги «Все, что сделано руками бедняков, принадлежит беднякам!» и «Долой лентяев и обжор!» более понятны: народ ни за что больше не допустит существования богатых в Стране Бедняков… Впрочем, ненависть моих голодранцев и их вождей, Проспера и Тибула, к богатству понятна: имущественное неравенство быстро превратит в «толстяка», враждебного народу, любого бывшего бедняка, до этого сражавшегося за этот самый народ. Не очень понятно только: почему после Революции Бедняков бедняки так и остались бедняками, ведь все богатства страны достались народу! Откуда они, спрашивается, продолжали браться эти бедняки, если не стало богачей?…

– Интересно, – собеседник Олеши был явно заинтригован. – А сами-то вы, Юрий Карлович, понимаете, что у вас произошла за революция – буржуазная или пролетарская? Судя по бытовой стороне вашей повести, действие в ней происходит где-то около времен Французской буржуазной революции, с другой стороны, революция у вас явно не «буржуазная»: совершается против «толстяков и обжор» – буржуев то бишь, но совершается не «пролетариатом», которого еще нет, а просто «рабочими, ремесленниками и солдатами». Крестьянство у вас вообще неизвестно где… Непонятно, как эта Жакерия продержалась бы…

– Ага, буржуазная-пролетарская, – проворчал Олеша, – за большевиков-коммунистов, а кто и за Третий Интернационал!… Вы слишком серьезно воспринимаете несерьезные вещи! А жизнь – это такая несерьезная штука! Особенно в свете того, что было бы дальше, если иметь в виду продолжение. Как раз в свете вашей аналогии с Французской революцией продолжение получится с гильотиной…

– Ее, конечно, изобрел ваш «ретивый оружейник» Просперо?

– Свято место пусто не бывает… Если хочешь соответствовать эпохе-с… Которой в одном веке служит газовая камера, в другом – гильотина. Ну пусть будет не гильотина, а ее итальянский прообраз – «маняйя», тоже машинка для отпиливания голов… С кого начнем? – Олеша вновь налил коньяка на дно пустого бокала и быстро заговорил:

– Не буду придумывать ничего нового, пойду по стопам предшественников, раз уж вы сами вспомнили лукавых французишек. Понятно, что мои санкюлоты оказались ничем не хуже ни французских, ни наших русских: переименовали Дворец Трех Толстяков в Дворец Равенства, Дворцовый парк – в Парк Равенства, улицу Тени, где жил доктор Гаспар -

в улицу Света, Площадь Звезды так и осталась Площадью Звезды (ну, разве что, может быть, ее переименовали в Площадь Пятиконечной Звезды), зато Площадь Суда теперь стала называться Площадью Революции (удивительно, «редкое» название – у нас в каждом городе есть площадь с таким именем!). При старом порядке здесь стояло десять плах, новый порядок ограничился одной – гильотиной…

Предназначенной для бывших «толстяков и обжор», то есть тамошних «врагов народа». Каких, в частности? – Олеша на мгновение запнулся: – Ну, например, голов лишились капитан дворцовой стражи граф Бонавентура, государственный канцлер Трех Толстяков, другие члены Государственного совета, в том числе и министр народного просвещения (за него заступался доктор Гаспар, но безуспешно), бывший воспитатель наследника Тутти (сам экс-наследник даже не узнал об этом). Три Толстяка, к величайшему огорчению всего народа, до казни не дожили. Вскоре после своего заточения они погибли в своей клетке, «заеденные вшами», как писала революционная пресса, или попросту заморенные голодом и плохим обращением. В точности так же, как кончил предводитель восставших сицилийских рабов Евн

в Древнем Риме или предводитель гаитянских рабов-негров Туссен-Лювертюр.

Впрочем, далеко не все «бывшие» пошли на плаху. Нашлось много приспособленцев и перебежчиков. Так, те гвардейцы Трех Толстяков, которые примкнули к восставшим еще до победы революции, образовали ядро революционной гвардии, ее командиром стал бесстрашный капитан Цереп, которому все равно какому режиму было служить. Учитель танцев Раздватрис теперь занимался шагистикой и разучивал со своими учениками революционные марши. Бывшему продавцу воздушных шаров повезло еще больше – за его помощь в деле «куклы наследника Тутти» (помог же ведь он Тибулу раскрыть секрет подземного хода!) он даже был назначен крупным революционным чиновником.

Что дальше? Естественно, внутренние смуты, гражданская война и интервенция. Нужды населения из-за расплывчатой социальной программы удовлетворить не удается. Страну лихорадит. Народ недоволен. Террор против врагов приходится усиливать с каждым днем. Разногласия в Революционном Государственном совете нарастают. Власть шатается. Во весь рост встает вопрос о диктаторе. Им может стать либо Тибул, либо Просперо – самые популярные вожди.

Тибула поддерживает почти такой же популярный в народе доктор Гаспар Арнери и фактическое знамя всех тайных «монархистов», то есть всех тех, кто желал бы возвращения старого порядка, бывший наследник Тутти. Просперо тут же выдвигает против своего друга и соперника обвинение в реставрации: Тутти – законный наследник, Суок – его сестра, Тибул вполне может стать через нее регентом… Забыл-забыл оружейник, как спасся из подземелий лишь благодаря бывшей танцовщице…

На плаху идет все больше людей. После явных «бывших» настает очередь «бывших» из перебежчиков»: казнен Цереп, казнен бывший продавец воздушных шаров. Обвинения этим людям выдвигаются «не пустяшные»! Арестованного Раздватриса справедливо обвиняют в том, что он пытался пронести сломанную куклу наследника во дворец и тем помешать Суок освободить Просперо! На плаху его! Казнят гвардейца Вурма (помощника Церепа) и смотрителя зверинца (уже как смотрителя «революционного зверинца»!) за то, что они принимали участие в преследовании Просперо в ночь побега. Казнят циркового силача Лапитупа и заодно всех его напарников (в том числе испанца и директора балагана) как личных врагов революционного вождя Тибула. И наоборот, революционные судьи все больше начинают интересоваться связями бывшего гимнаста с представителями «бывших» сословий. В том числе

с такой одиозной личностью, как наследник «Трех Толстяков»!

Словом, чтобы спастись самому (и спасти Революцию!) Тибулу приходится пожертвовать привязанностями своей бывшей напарницы по балаганчику «дядюшки Бризака» Суок. Позднее приходится уничтожить и обезумевшую от горя Суок, ибо все-таки она была сестрой самого «наследника Толстых тиранов»! Возможно, что и брата и сестру убирают не публично, а тайно, так сказать, «втихую», но разоблачать покойного «наследника» приходится уже «громко»!

Понятно, что за танцовщицу Суок вступается все еще находящийся на свободе доктор Гаспар Арнери. Он все решительнее выступает против казней, что наводит на мысль, что он, как «бывший», тоже неисправим. Поэтому революционный суд приговаривает к смерти также и беднягу доктора. Арнери вовремя успевает принять яд из своих известных пробирок и, прежде чем умереть, поджигает собственный дом-лабораторию. Тетушка Ганимед пропадает без вести, дом доктора со всеми его неопубликованными сочинениями и открытиями сгорает дотла, и народ революционной столицы распевает:

После гибели столь популярного «народного доктора» наступает развязка. Просперо и его сторонники своими руками избавили Тибула от неудобных, хотя, наверное, и очень сердечных, связей. Но что делать: вожди не могут иметь прошлого, даже прошлого «балаганчика дядюшки Бризака», – интересно бы узнать, куда подевался старый клоун Август, наверное, тоже как-то незаметно угодил под топор? И теперь гибкий канатоходец Тибул может переиграть ретивого, но чересчур грубого Просперо. Бывший оружейник, бывший вождь революции, бывший политзаключенный старого режима, член Революционного Государственного совета Просперо арестован Тибулом, осужден и публично казнен за попытку вернуть к власти «толстяков и обжор» и самому стать «главным толстяком»! Тибул объявлен первым лицом государства (его официальный титул должен был бы звучать, как мне кажется, как «первый гражданин», хотя, быть может, даже как и «первый бедняк»! – хм!). На страну опускается ночь военной диктатуры бывшего клоуна и гимнаста…

Что было дальше – покрыто мраком. Даже для меня. Была ли диктатура Тибула временной и ее быстро, как это бывает в таких случаях, сменила диктатура какого-нибудь выскочки-генерала, а сам бывший канатоходец был казнен? Или все-таки ему удалось еще долго бегать по «канату революции» над Площадью Пятиконечной Звезды? Вернулись ли вновь к власти «толстяки и обжоры» после двадцати лет непрерывных войн? Не знаю. Знаю только, что и в моей сказке наверняка начал со временем действовать тот непреложный «сатурновский» закон всех «революций – революции пожирают своих детей… А закон, как говорится, есть закон, плох он или…

Собеседник Олеши позволил, наконец, выразить свое негодование:

– Но есть еще и законы литературы, Юрий Карлович! А благодаря какому литературному закону вы смогли бы превратить светлые образы-символы вашей замечательной сказки Тибула и Проспера (а они ведь не более чем символы, олицетворяющие восставший народ!), которые для миллионов советских детей навсегда останутся героями, в их противоположность – опереточных злодеев из третьесортной драмы? Это было бы насилием и над текстом и над автором… Так что уж лучше, как автор, забудьте навсегда о вашем ненаписанном и неудачном продолжении и идите домой спать…

Но Олеша, не давая себя увести, склонившись над столом, мотал своей седой сальной гривой и упрямо повторял одну и ту же фразу:

– Я был бы не прав, если бы не был прав… Боги… боги жаждут…

 

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

«ИГРА» МАЛЬЧИКА ШАРЛЯ

12 декабря 1793 года

 

– Молодой человек, знаю, вы считаете мою пьесу о лорде Рутвене неудачным переложением рассказа доктора Полидори, между тем ваш собственный персонаж – псевдовампир «Ганс Исландец», из мести пьющий кровь своих жертв из черепа, – фантастичен до неправдоподобия, – снисходительно улыбаясь, заявил популярному поэту-романтику Виктору Гюго известный драматург Шарль Нодье после выхода в свет его первого романа. – Верно и то, что талант у вас большой, только, умоляю вас, не тратьте его на пустяки. Хотя суть дела вы поняли правильно: пришельцы не от мира сего совсем не обязательно должны быть выходцами с того света. Тот же лорд Рутвен в первом рассказе на эту тему есть, по общепринятому мнению, не кто иной, как английский лорд Байрон: хромой красавец в черных одеждах и с печатью рока на бледном челе. – Вы слышали, кстати, трагическое известие о его смерти в Греции, пришедшее позавчера? – Так вот, Полидори было с кого писать прототип – они вместе с покойным лордом немало времени провели на вилле Диодати у Женевского озера. А в основу моей пьесы об этом романтическом герое зла, – первой пьесы о вампирах в мире, заметьте! – положены воспоминания о совсем другом персонаже. Мне,

в юности пережившему кровь Первой Республики, вовсе не требовалось лицезреть хромого лорда, скучающего, что родился слишком поздно и всю жизнь только мечтавшего о великих делах, – нет, я лично видел Ангела Смерти воочию…

* * *

В полутемной зале приемов бывшего особняка Лесажа на площади Нью-Бле, где ныне располагался штаб военного коменданта прифронтового города Страсбурга, было плохо натоплено. Помещение было слишком большим, декабрь-фример был в самом разгаре, и Шарль Эммануэль, оказавшийся здесь несколько часов тому назад вместе с несколькими арестованными горожанами, которым, как и ему, не хватило места в переполненных страсбургских тюрьмах, долго не мог согреться. Некоторое время мальчик бродил по зале, останавливаясь у гипсовых античных статуй и бюстов, оставшихся от прежнего владельца, бежавшего за границу, и не до конца разбитых и растащенных революционерами, и, припоминая уроки истории Эллады и Рима, с удовольствием называл статуи вслух по именам. Не обращая внимания на находившихся в помещении людей – арестованных страсбуржцев, сидевших с опущенными головами или лежавших прямо посреди залы на грязном полу, и карауливших их жандармов, мальчик с любопытством разглядывал собственное изображение в огромных венецианских зеркалах на стене и даже несколько раз с чувством показал ему свой собственный длинный язык.

Казалось, собственная судьба мало занимала Шарля Эммануэля. И не потому, что в тринадцать лет как-то еще мало верилось в возможность собственной смерти. За последние месяцы страшного круговорота Революции, все более раскручивавшей свой кровавый каток, мальчик много чего насмотрелся и еще больше наслушался. Просто все происходившее представлялось Шарлю какой-то игрой. Временами забавной, временами опасной, но все равно – игрой, в которую взрослые люди играли вот уже пятый год и все никак не могли наиграться. В эту игру под названием «Французская революция» играл его отец, нацепивший трехцветную перевязь судьи Революционного трибунала, его дядя, ставший командиром отряда волонтеров Рейнской армии, наконец, его здешний учитель – бывший монах-францисканец, которого окружающие почему-то принимали за капуцина-расстригу, а он сам воображал себя не кем иным, как верховным судьей сразу нескольких французских провинций.

Мирный толстый человечек в длиннополом одеянии, всегда с таким упоением читавший своему ученику Шарлю в подлиннике Анакреона, Гомера, Эсхила и других «великих греков» и строго спрашивавший его за невыученный урок, вдруг превратился в грозу обывателей Страсбурга и его окрестностей. Шарль с недоумением слушал, с каким ужасом все вокруг повторяют имя «страшного капуцина Шнейдера», но так и не мог понять, почему его учитель, называвший себя теперь не «смиренным отцом Евлогием», а странным именем «общественного обвинителя при «Революционной армии» департаментов Рейна и Мозеля», вызывает такой страх. Наоборот, действия его учителя греческого казались Шарлю весьма забавными, особенно его выезд на «работу» для усмирения «контрреволюции в департаментах» (арестовывать подозрительных, накладывать контрибуции на богатых, назначать новых революционных чиновников в местные администрации и т.д.). Призывавший к всеобщей бедности Шнейдер выезжал с богатым эскортом: в собственной карете, конфискованной у кого-то из «бывших», с походной гильотиной и с большим эскортом жандармов и еще каких-то оборванцев, долженствующих изображать «революционную армию». Смешнее всего было видеть, под каким флагом выступал в поход учитель Шнейдер – под черным с черепом и костями. Точно такие же эмблемы на киверах и саблях красовались у его эскорта – дюжих кавалеристов, называемых не менее смешно – гусары смерти.

22 фримера забава кончилась – в гостиницу к Шарлю, ученику главы страсбургской «Революционной армии», пришли другие революционные оборванцы, называвшие себя «пропагандистами», – здоровенные молодые парни в красных колпаках и длинных халатах, перевязанных трехцветными кушаками, с пиками и пистолетами. Не говоря ни слова, они знаками велели ему собраться и вместе с еще несколькими постояльцами доставили в особняк Лесажа. «А этого малыша куда? – услышал Шарль слова офицера, обращенные к предводителю «пропагандистов», когда его привели в караульню. – Он же совсем ребенок!» – «Он подозрительный, приехал из Франш-Конте, живет рядом с «бывшими», да к тому еще и шнейдерист. И вообще слову страсбургского Марата надо верить». – «Давно ли ты стал называть себя Маратом, гражданин Моро?» – «Всегда им был, гражданин Дьеш. Или ты что-то имеешь против Марата?» – «Что ты, гражданин Моро. Мы всегда уважали всех истинных революционных патриотов – и «Армию» и «Пропаганду». – «Незачем сравнивать нас с проходимцами Шнейдера, мы – настоящие патриоты, и мы очистим департамент от всех тех, кого они выпускают из тюрем за деньги». – «Боитесь революционной конкуренции, гражданин Марат?» – «Сейчас надо бояться только одного – не выполнить свой долг, командир Дьеш…»

Чуть позже комендант Дьеш, положив руку на плечо Шарля и смотря, как «пропагандисты» удаляются, волоча за собой свои длинные пики, сказал в задумчивости сам себе: «Надо же: «Революционная пропаганда» сцепилась с «Революционной армией». И Шнейдера в городе нет, и комиссаров Конвента. Не к добру это. Ну что же, мальчик, пойдем…»

И вот с этого времени уже несколько часов подряд Шарль бездумно прогуливался по приемной зале конфискованного особняка. Несмотря на усталость, сон не шел, и мальчику не терпелось узнать, каким будет продолжение игры, в которую его вовлекли помимо его воли.

И вот когда он, в который уже раз, рассматривал хорошо знакомый ему римский бюст, Шарль Эммануэль вдруг почувствовал, что, кажется, дождался своего «продолжения». Из караульной как будто повеяло холодом, словно морозный зимний воздух ворвался сюда с улицы (чего не могло быть в плотно закрытом помещении, по-видимому, ледяная дрожь, пробежавшая по телу, была вызвана вырвавшимся нервным напряжением), и в залу медленным размеренным шагом автомата вошел высокий стройный молодой человек в просторном дорожном плаще, в круглой надвинутой на глаза шляпе в сопровождении свиты шедших за ним на почтительном отдалении жандармов.

Вошедший представитель остановился на мгновение посреди залы и, похоже, окинул ее глазами, не удосуживаясь, однако, даже повернуть головы, чтобы взглянуть на сидевших и лежащих чуть ли не у самых его ног арестованных. Шарлю, который, открыв рот, смотрел на происходящее, показалось, что боковой взгляд комиссара на миг задержался на нем самом. А затем молодой человек, не сделав ни одного жеста и не сказав ни одного слова, все такой же странной походкой то ли автомата, то ли замерзшего на морозе человека (на улице, впрочем, действительно была зима) проследовал из «арестной залы» дальше вглубь особняка, где находился штаб коменданта города.

– Сен-Жюст… Сен-Жюст… прибыл Сен-Жюст, – пронеслось по притихшей и подобравшейся было зале, а затем наступила совсем уж подавленная тишина.

Шарль провел ладонью по лбу, как он всегда делал в минуты задумчивости. А затем, повернувшись к бюсту великого римлянина, который только что рассматривал, провел пальцами и по белому мраморному лбу. Ему пришло в голову, что представитель Сен-Жюст, от которого зависела его судьба, и учитель Шнейдер чем-то похожи на эти статуи – такие мраморные и холодные. Потом мысли спутались, стал накатывать сон, и Шарль в полусне ощутил, как на его плечо вновь легла чья-то тяжелая рука.

– Пойдем, мальчик. Он хочет допросить тебя… первого… – довольно сухо выговорил комендант. – Постарайся Ему понравиться, – добавил Дьеш, когда они, пройдя длинными коридорами, остановились у широкой двери, охраняемой рослым гвардейцем.

Входя в комнату, Шарль Эммануэль почувствовал, как у него подгибаются колени. Сердце билось, как бешеное, он вдруг впервые за весь вечер и за всю ночь, проведенную в арестном помещении, по-настоящему испугался.

На вошедшего в помещение мальчика (Дьеш остался снаружи) никто не обратил внимания. Народный представитель Сен-Жюст, от которого зависела жизнь и судьба Шарля, встретил его, повернувшись к нему спиной. Стоя неподвижно перед каминным зеркалом, висевшим между двумя высокими подставками со свечами, комиссар совершал руками плавные вращательные движения вокруг шеи, завязывая невероятных размеров галстук . Кроме этих движений рук, его фигура оставалась совершенно неподвижной, зато тень, отбрасываемая трепещущими сальными свечами, колебалась и дрожала на черной стене.

Это было первым, что заметил вошедший Шарль. А затем он услышал голос Сен-Жюста. Бесстрастным, лишенным каких-либо интонаций тоном комиссар диктовал очередные постановления и предписания революционным властям города и департамента, по-видимому, импровизированные им тут же, на ходу. Секретарь, сидевший за большим письменным столом слева от зеркала, и еще один молодой человек, как потом понял Шарль, коллега Сен-Жюста, расположившийся за другим столом справа, едва поспевали за быстрой, почти грубой диктовкой. Еще один секретарь-посыльный, по мере того как постановления записывались, подхватывал со стола исписанный листок и относил в соседнюю комнату, где, как смог разглядеть Шарль, сидел третий секретарь, переводивший их с французского на немецкий…

Перед комиссаром согнувшейся статуей застыл невысокий плотный человечек в форме армейского жандарма с дрожащими вытянутыми вдоль корпуса руками и опущенными к полу часто моргающими глазами.

– Итак, гражданин Меригье, ты просишь разрешения покинуть нашу славную Рейнскую армию в такой опасный для нее момент лишь по той простой причине, что беспокойство о твоем сорокатысячном состоянии призывает тебя неотложно домой в Пуатье?… Солдатский паек для тебя и фуражу для твоей лошади?

– Так точно, гражданин комиссар, вы же не хотите, чтобы я остался нищим… – здесь маленький человечек замолк и, казалось, согнулся еще ниже.

– Жандарм Меригье, смирно!

Резкие слова команды, произнесенные совершенно монотонным голосом, поразили наблюдавшего эту сцену Шарля. Сен-Жюст даже не повернулся к Меригье. Он продолжал так же бесстрастно:

– Постановление. Выслушав объяснения жандарма Жака Меригье и считая его трусом, отдающим предпочтение своим личным интересам перед интересами погибающего отечества, мы постановили: разжаловать означенного бывшего жандарма на одной из площадей города Страсбурга, а затем отправить его в Миркурскую тюрьму, где и держать его вплоть до заключения мира. Постановление о своем разжаловании гражданин Меригье вручит начальнику тюрьмы лично. Ты можешь идти, гражданин…

Ошеломленный жандарм пытался еще что-то сказать, но два гвардейца, подхватив его под руки, потащили к двери мимо изумленного Шарля, которому пришлось слегка посторониться.

Сен-Жюст, между тем так и не удосужившийся обернуться, чтобы хотя бы один раз взглянуть на арестованного им человека, которого он только что объявил трусом, уже забыл о Меригье, диктуя секретарю следующий документ :

– …Членам народного общества Страсбурга. Мы убеждены, что существовал заговор, целью которого было сдать ваш город. Нам сообщили, что два миллиона золотом находились в руках администрации департамента. Когда мы прибыли сюда, в городе отсутствовало какое-либо управление; бедный люд стонал под гнетом аристократов и богачей, которые вызывали обесценение денег и занимались скупкой продовольствия в ущерб неимущим. Мы сместили во имя общественного спасения установленные власти, а вы в своем письме требуете от нас их возвращения; вы указываете нам на их административные способности; но вы ничего не говорите нам об их революционных добродетелях и об их героической преданности свободе. Братья и друзья, жалеть надо отечество, врага нужно преследовать. Мы обязаны вам дружбой, не требуйте от нас проявления слабости. Не возвращение ваших равнодушных магистратов должно вас заботить, а изгнание врага, который опустошает наши земли, и разоблачение заговорщиков, скрывающихся под разными личинами. Привет и братство…

– …Солдатам Рейнской армии. Испанцы обратились в бегство. Северная армия освободила Мобеж и нанесла поражение австрийцам. Мы овладели городами Шоле и Мотань. Повсюду Республика и свобода торжествует победу. Мнимые дезертиры протянули вам руку; вы обняли их; тиранов не обнимают, их убивают. Будьте же бдительны! Отныне никто не должен отлучаться из лагеря без разрешения, подписанного генералом, который несет за это ответственность. Вокруг лагеря будут установлены патрули для поддержания порядка. Командиры различных подразделений, солдаты которых покинут лагерь, будут смещены и взяты под стражу. Все офицеры должны есть и спать в палатках, не покидая возглавляемых ими частей. Тех, кто проявит свою недисциплинированность, будут немедленно отрешаться нами от должности…

– …Революционной комиссии Саверна. Лица, изобличенные как агенты или приверженцы неприятеля, должны быть расстреляны, а те, кто находится лишь под подозрением, взяты под стражу и отправлены в тюрьму. Имущество расстрелянных, а также лошади расстрелянных военных будут переданы в распоряжение главного военного комиссара по снабжению армии…

– …Комитету общественного спасения. Граждане коллеги, ускорьте присылку подкреплений, о которых мы вас просили. Неприятель направляет усилия на захват Саверна. Несколько дней назад он потерял там 500 человек. Мы сражались целый день

в Рейхштетском лесу; мы вытеснили оттуда неприятеля, который понес большие потери, – с этими словами Сен-Жюст опустил вниз к бедру правую руку и, по-видимому, что-то вспоминая, несколько раз сжал и разжал кисть, как будто сжимал рукоять сабли. Затем продолжил:

– …Принимая во внимание нужды Мозельской и Рейнской армий, которые проливают свою кровь, в то время как богачи пребывают в спячке, постановляем: взыскать с богатых граждан Нанси заем в размере 5 миллионов ливров в трехдневный срок, из которых 2 миллиона будут внесены в кассу Рейнской армии, 2 миллиона – в кассу Мозельской армии и один миллион передан муниципалитету для оказания помощи неимущим патриотам этого города, вдовам и сиротам солдат, погибшим за дело свободы. Граждане Нанси в этот же срок должны также поставить 5000 пар сапог и 15000 рубах, которые будут распределены поровну между складами обеих армий.

– …Муниципалитету Страсбурга. Все плащи жителей города реквизируются. Они должны быть отправлены завтра вечером на склады Республики. Также узнав из отчета о плохом санитарном состоянии госпиталей, приказываем подготовить в 24 часа 2 тысячи кроватей для солдат в домах богатых жителей Страсбурга. Им должен быть обеспечен надлежащий уход и уважение, каких заслуживает доблесть защитников свободы. Хирургам будут предоставлены лошади для посещения больных.

– …Приказываем мэру Страсбурга в течение суток распределить между секциями сто тысяч ливров, полученных от займа в 9 миллионов ливров с богатых граждан города согласно декрету от 10-го числа 2-го месяца II года Республики.

– …Приказываем директориям дистриктов и департамента Нижний Рейн немедленно приступить к реквизиции лошадей и повозок по первому требованию, предъявленному им агентами Республики при Рейнской армии.

– …Приказываем: все бывшие дворяне, состоящие на военной службе и не доказавшие своего патриотизма, подлежат аресту и отправке в тюрьму Миркура.

– …Военному обвинителю. Вы должны показать пример армии, наказав в кратчайший срок тех, кто обворовывал Республику. Распорядитесь об аресте маркитантов, которые не соблюдают максимум.

– …Наблюдательному комитету. Граждане, мы поручили вам разыскать и арестовать подозрительных лиц, проживающих в Страсбургском дистрикте. Нам известно, что в одном только этом городе их несколько тысяч; однако вы указали нам лишь одно имя из списка врагов Республики. Мы уполномочиваем вас собрать необходимое число вооруженных людей, чтобы произвести сегодня ночью обыски во всем Страсбурге. Нам желательно сегодня же узнать имена всех подозрительных лиц в Страсбурге.

Сен-Жюст на минуту замолчал, но лишь для того, чтобы взять из рук секретаря стопку исписанных листов, по-видимому, прошений. Почти сразу же началась диктовка новых постановлений, касающихся теперь уже конкретных людских судеб. При этом взгляд комиссара задерживался на каждом прошении всего лишь на несколько мгновений.

– …Мэр Страсбурга выдаст сумму в 300 ливров гражданке Сюзанне Дидье, вдове солдата, павшего за свободу

– Получив благоприятные отзывы о гражданской доблести и талантах гражданина Аргу, командира первого батальона департамента Эна, назначаем его временно бригадным генералом…

– …Приказываем выдать рубашки, одежду, по два холщовых мешка и по паре сапог Мартину Монестье и Жан-Клоду Морису, солдатам 27-го полка, выписанным из госпиталя.

– …Приказываем немедленно выдать одежду раздетому солдату Жану Гийару, являющемуся волонтером первого батальона департамента Ло-и-Гаронна.

– …Муниципалитету Виль-Афранши. Граждане, гражданин волонтер 1-й роты 2-го батальона департамента Рона-и-Луара и ваш согражданин Пьер Папийон получил письмо от своего дяди Малле; в письме сообщается, что его отец и мать погибли от бомбы во время осады вашего города и что необходимо его присутствие для устройства личных дел. Этот храбрый солдат, предпочитая личным интересам интересы отечества, находящегося в опасности, не желает отлучаться из армии. Мы обязуем вас позаботиться, чтобы его отсутствие не нанесло ущерба его личным интересам и взять под охрану его имущество. Известите нас о получении этого письма и сообщите в кратчайший срок, что вам удалось предпринять для защиты интересов волонтера Папийона.

– …Муниципалитету Калмутье… Ваш согражданин волонтер 15-го батальона департамента Верхняя Сона Жерар Дени представил нам выданное вами удостоверение, что он нужен своей немощной матери, которая не в состоянии сама засеять свою землю. Он не может отлучиться из армии – закон это категорически запрещает. Но вы – патриоты и вы великодушны: следовательно, вы придете на помощь увечной, лишившейся на время своего единственного сына. Вы прикажете засеять ее поле и обмолотить ей зерно. Этот акт человечности станет известным Национальному конвенту: мы сообщим ему об этом вместе с похвалой, которой заслуживает этот поступок. Надеемся в течение 15 дней получить от вас сообщение о том, какие меры внушил им дух братства…

– …Гражданин Дандийон посетит госпиталь Святой Маргариты в Страсбурге. Он ознакомится с санитарным состоянием госпиталя, опросит больных и представит отчет обо всех злоупотреблениях, которые он там обнаружит.

– …Узнав о полезном действии целебной жидкости гражданина Транш ла Осса, предназначенной для исцеления ран и болезней, наиболее частых в армии, постановляем: гражданин Транш ла Осс должен приехать в Рейнскую армию для испытания его лекарства. Расходы на дорогу и на пребывание в Страсбурге будут ему возмещены за счет средств армии.

– …Мэру Страсбурга. Мы предлагаем вам, гражданин, оказать временную помощь гражданке вдове Сиасс, матери двух малолетних детей. Ее муж погиб, защищая дело свободы.

– …Узнав, что гражданин Борри, командир 8-го конноегерского полка, принадлежит к сословию, подлежащему проскрипции, и никак не проявил своего патриотизма, приказываем немедленно взять его под стражу и произвести проверку его документов; а также обязать военного обвинителя представить отчет о гражданине Борри…

– …Узнав, что несколько офицеров были задержаны в страсбургском театре, и в их числе генерал-адъютант Пердье, причем в тот самый день, когда авангард, где он служил, был атакован неприятелем, и, считая, что люди, которые могут посещать театр в то самое время, когда армия стоит походным лагерем, а неприятель находится у ворот города, недостойны командовать французами, постановили сместить Пердье с поста генерал-адъютанта…

«Лучше бы он сразу пошел не в театр, а в тюрьму», – решил про себя наблюдательный Шарль, начавший понемногу успокаиваться, видя, что пока с ним ничего страшного не произошло. Между тем Сен-Жюст продолжал:

– …Также в течение 15 дней бывший генерал-адъютант Пердье должен будет нести службу в охране лагеря, в противном случае он будет считаться дезертиром со всеми вытекающими отсюда последствиями… То есть заслуживающим…

Сен-Жюст поднял руку, останавливая секретаря, а затем обратился к сидевшему справа от него молодому человеку:

– …Расстрела. Мы мало расстреливаем, Филипп. Гильотиной пусть занимаются в Париже, но расстреливать армейских изменников – наш долг. Жаль, что мы не можем поставить всех подозрительных офицеров перед расстрельной командой, это был бы хороший способ проверить их республиканские чувства. Можно и не стрелять. Достаточно лишь услышать, что они крикнут в последнюю секунду: «Да здравствует Республика!» или…

– Тот интендант, Жан Каблес, он крикнул: «Погибаю за веру и короля!»

– Да, а теперь я бы очень хотел узнать, что скажет под дулами Айзенберг, сдавший австрийцам форт Реми. Именно его падение послужило сигналом к общему отступлению. Этот бригадный генерал и его штаб ответят за предательство.

– Ты тоже пошлешь его в Париж?…

– Изменник будет расстрелян во рву генгемского редута.

– Так, что тут еще?… А вот любопытное прошение бригадного генерала Вашо о предоставлении ему лошади, потому что его прежняя лошадь погибла при отступлении от Виссамбурга. Не находишь ли странным, Филипп, то, что генерал просит у гражданского лица добыть ему рысака, когда все кругом только и обвиняют военных в грабежах и незаконных реквизициях? Вот пример, достойный подражания!

– Или глупости, если не хуже, – со смешком отозвался второй представитель народа, которого, как помнил Шарль, звали Филипп Леба.

– Может быть, но проверять не будем. Пиши. – Сен-Жюст повернулся к секретарю: – «Осведомленные о мужестве и достойном поведении этого офицера и убежденные в необходимости помочь патриоту служить отечеству, приказываю главному комиссару снабжения Рейнской армии предоставить генералу Вашо хорошую кавалерийскую лошадь».

Сен-Жюст на мгновение запнулся, как будто его мысль внезапно обрела другое направление, а затем его тон стал еще более отрывист:

– …Сен-Жюст – Робеспьеру. Письмо… «Дорогой друг, издают слишком много законов, но слишком мало подают примеров: вы караете только из ряда вон выходящие преступления, а преступления, скрытые под маской лицемерия, остаются безнаказанными. Карайте самое незначительное злоупотребление, – вот способ устрашить негодяев и показать им, что государство зорко следит за всем… Предлагаю тебе принять меры, чтобы выяснить, все ли мануфактуры и фабрики Франции работают, и создать для них благоприятные условия, иначе через год наши войска окажутся без одежды. Капиталисты не патриоты, они не желают работать; нужно их к этому принудить и не дать погибнуть ни одному полезному предприятию. Мы же здесь будем делать все, что я сказал. Обнимаю… Сен-Жюст».

– Сен-Жюст, – еще раз повторил комиссар, выдержав паузу. А затем вместо того, чтобы просто повернуть голову, развернулся к Шарлю всем корпусом. По-видимому, предмет его столь углубленных занятий, которыми он был так увлечен целых полчаса – высокий, доходящий до самого подбородка, туго накрахмаленный галстук не позволял его голове делать никаких наклонных движений. По крайней мере, так подумал Шарль, не без зависти юного провинциала к столичному моднику.

– Итак, юный гражданин, ты знаешь, за что тебя арестовали?

Вопрос в лоб, заданный комиссаром без всяких предисловий тем же монотонным холодным тоном, которым он диктовал приказы, застал мальчика врасплох. Шарль нашелся не сразу:

– Нет, гражданин… гражданин комиссар. Они просто пришли за мной и взяли.

– Кто? Ты их знаешь?

– Люди, которые называют себя «Пропагандой».

Сейчас Сен-Жюст смотрел на Шарля в упор, но полутьма большого помещения скрывала от него лицо мальчика.

– Твое имя?

– Жан Шарль Эммануэль Нодье.

– Где ты живешь?

– Сейчас в Страсбурге. Но приехал я из Франш-Конте, чтобы…

– Сколько тебе лет? – перебил Сен-Жюст, нахмурив брови.

– Во флореале будет четырнадцать.

– Что? Ты не врешь, мальчик? Подойди поближе.

Сделав шаг навстречу Шарлю, комиссар сжал его горячую руку своей холодной и подвел к горевшим на столе свечам. Только одно мгновение он смотрел на него, потом опять выпрямился, но и этого мига было достаточно для Шарля, чтобы разглядеть вблизи лицо «страшного» комиссара: красивое, с большими светло-серыми глазами, чувственными мягкими губами, сейчас неестественно сжатыми, прямой линией бровей, сходившихся к переносице, но одновременно – чересчур бледное, даже серое от перенапряжения и ночной работы.

– На самом деле, тебе не дашь больше двенадцати лет, мальчик, – бесстрастно сказал Сен-Жюст, но Шарль интуитивно уловил закипавшее в нем раздражение. Не поворачиваясь, комиссар протянул руку к столу, и секретарь, поспешно привстав, сунул ему в руку лист какой-то бумаги, который Сен-Жюст поднял до уровня глаз своей высоко поднятой головы, которая даже в этом случае не хотела опускаться, пробежал глазами исписанные строчки, а потом вновь посмотрел на Шарля:

– Тебя арестовали потому, что ты родом из захваченного врагом Франш-Конте, и в гостинице, где ты жил, были замечены подозрительные. Но тут, наверное, не все указано. Твои родители – эмигранты?

– Нет, гражданин комиссар, они – обычные патриоты. Мой отец – председатель суда, а дядя – командир батальона при Рейнской армии.

Сен-Жюст отвернулся от Шарля и встретился взглядом с Леба. Потом скомкал листок с приказом об аресте Нодье и швырнул его в угол:

– Итак, эти негодяи уже «пропагандируют» аресты детей! Филипп, ты слышишь, похоже, провинция считает, что заслужить уважение Горы можно только самыми разнузданными крайностями! Вот из-за таких приказов, как приказ об аресте ребенка, свобода и погибает! Что ж, они хотели крови – они ее у меня получат: они захлебнутся

в собственной крови!

Шарля, с изумлением слушавшего этот монолог, поразил тон комиссара – столь пафосные слова он произносил все тем же монотонным холодным голосом, что производило жуткое впечатление, и теперь мальчик понял, почему этот красивый молодой человек, этот странный комиссар Конвента вызывал безотчетный страх у окружающих.

Собеседник Сен-Жюста попытался возразить:

– Но, Антуан, послушай, я не меньше тебя возмущен перегибами террористов и дехристианизаторов вроде Шнейдера, но ведь «Революционная пропаганда» делала то, что ты ей сам приказывал, когда мы с тобой ее организовывали : проводила чистку народных обществ, арестовывала подозрительных. И перестаралась. Что не снимает вины и с нас…

– Вина падет на голову виновных независимо от их первоначальных благих намерений. Они сделали свое дело, и теперь они уйдут. И не за превышение полномочий, а за контрреволюцию.

– За контрреволюцию?

– Закон Конвента от 14 фримера ликвидирует революционные армии и все подобные им организации вне столицы. Саботирующие закон революционного правительства – контрреволюционеры и будут наказаны законом военного времени. И начнем мы с псевдосанкюлотской «армии департаментов Рейна и Мозеля». Пора, наконец, разобраться с этими иностранцами-космополитами. Пиши…

Здесь Сен-Жюст запнулся, вспомнив, что Шарль все еще стоит перед ним, ожидая решения своей участи.

– Ну что же, мальчик, ступай, ты свободен! – он впервые попытался смягчить свой бесстрастный лишенный интонаций голос, у него это не очень получилось, но Шарлю было не до таких тонкостей, он попятился назад, готовясь развернуться и пуститься наутек. Уже у самой двери его настиг вопрос комиссара:

– Постой, а что ты вообще делаешь в Страсбурге, если сам из Франш-Конте?

– Учусь, гражданин комиссар. Несколько месяцев назад я приехал в Страсбург изучать греческий язык.

– Греческий? Странно, почему – греческий? Если бы спартанцы, чьему суровому идеалу мы следуем, оставили после себя письменные документы, можно было бы изучать и греческий. А так здесь, на границе с германскими землями, более естественным было бы учить немецкий язык. Да и кто в этом захолустье может преподавать будущему республиканцу греческий?

– Евлогий Шнейдер, гражданин.

– Кельнский капуцин! Оказывается, он еще и анакреонист?

– Он считается одним из лучших переводчиков Анакреона, гражданин.

– Вот и еще один «Анакреон гильотины»… Ну что ж, все равно не буду тебя задерживать, анакреонист Шарль, иди, учись у своего капуцина греческому, если успеешь… Если бы я предположил, что ты сможешь перенять у своего учителя что-нибудь еще, кроме Анакреона, ты бы так легко не отделался – я бы задушил тебя собственными руками! – при последних словах глаза Сен-Жюста вспыхнули, а руки резко сжались в кулаки, и в первый раз испуганный по-настоящему мальчик попятился к двери.

А затем Шарль Нодье увидел на бледном лице комиссара горькую ироническую усмешку.

…Причину этой усмешки мальчик понял через день, когда вместе с другими горожанами увидел на эшафоте Страсбурга своего учителя греческого: бывший австрийский монах-францисканец, бывший общественный обвинитель страсбургского Революционного трибунала и бывший глава Революционной армии, в течение трех месяцев наводившей страх на весь департамент, Евлогий Шнейдер был выставлен на позор перед жителями города перед отправкой его в Париж. Шел снег с дождем. Трясущийся от холода, Шнейдер без сюртука и шляпы со связанными за спиной руками, стоя на самом краю помоста, тупо смотрел прямо перед собой. В его маленьких белесых глазах читалась непомерная тоска.

Быстро собрав свои вещи, Шарль Нодье отбыл домой, на всю жизнь запомнив ироничную усмешку гражданина Сен-Жюста.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

СМЕРТЬ, ИЛИ СА ИPA!

Лето – осень 1793 года. Франция

 

Итак, свершилось! - Са uра!

Теперь повсюду гремит эта великая песня бедняков, этот гимн бесштанных санкюлотов «Са uра!», означающий, что вскоре все пойдет на лад не только у всех состоятельных и добропорядочных граждан, как, впрочем, было и всегда, но и у них, бедняков-голодранцев, вечно униженных своей нищетой, вечно оскорбляемых богатством немногих и вечно недовольных убожеством своей жизни. Оно гремит это страшное «Са uра!», переводимое всего лишь как ничего не значащее:

Все пойдет на лад!

Но в действительности трансцендентальная сущность этого рефрена санкюлотской песни глубже. Ибо под его скандирование по всей стране то самое естественное состояние человека, к которому так проникновенно взывал женевский мечтатель Руссо, вдруг обрело плоть и кровь, и, зараженные мистическим духом великого женевца, люди вернулись к своему «естественному состоянию», превратив всю территорию Франции от края до края, по замечательному выражению Карлейля, в единую «огненную картину».

Са uра!

Огонь вспыхивает внезапно и пробегает мгновенно, как по бикфордову шнуру, по всем 83 департаментам. Они повсюду, эти лозунги: «Свобода, Равенство, Братство или Смерть!» На всех фронтонах бывшего королевства красуется: «Французская Республика единая и неделимая», и горе тем, кто посягнет на нее!

По всей Франции в один миг происходит «революционизация» населения: вчера еще почти поголовно монархическое, ныне оно поддерживает Республику; «истинных роялистов», готовых умереть за веру и короля, теперь в ней так же мало, как, впрочем, и «неистовых республиканцев»; и хотя по-прежнему находится много безумцев с той и с другой стороны, готовых умереть за правое дело, – большая часть граждан Французской Республики, плохо разбираясь в происходящем, остается если и не безучастными зрителями разворачивающегося апокалипсического действа, то, по крайней мере, людьми, больше думающими о спасении своего живота и своего кошелька, чем о торжестве одного из двух зол – реставрированной империи Людовика Святого или добродетельной Республики первых христиан.

Тем не менее: Са uра!

В Вандее всеобщее озверение доходит до крайнего предела – идет истребление целого народа. Исторической справедливости ради скажем, что первыми начинают мятежники. Республиканцев (и не только пленных солдат, но и местных жителей, заподозренных в симпатиях к Республике) восставшие крестьяне избивают почти поголовно, умерщвляя их после долгих пыток особо мучительными способами: их медленно перепиливают пилами, сжигают заживо, зарывают живыми в землю, разрывают между деревьями, рубят на куски по частям. С большой радостью они убивают толстых буржуа, ненавидя их, как главных «народных кровопийц». Кое-где связанных «наподобие четок» группы республиканцев просто расстреливают из дедовских мушкетов, но в основном забой «живого скота» происходит обычными крестьянскими орудиями – топорами, вилами и косами, этим столь любимым революционными романтиками оружием «восставшего крестьянства».

Са uра!

Еще нет пролетариата, как и нет его излюбленного оружия – булыжника. Но передовой отряд революции – парижские санкюлоты, предпролетариат буржуазной Республики, образующий Революционную парижскую армию во главе с экс-драматургом Ронсеном, выделяет из своего состава достаточное количество батальонов для того, чтобы огнем и мечом принести неразумной крестьянской массе бретонских департаментов «семена свободы». Так начинает действовать Lex talionis – «закон равного возмездия», и на террор отвечают террором. Республиканцы-голоштанники не остаются в долгу у монархистов-мужиков: они не берут пленных, сжигают дотла восставшие селения, докалывают штыками раненых, рубят саблями женщин и детей, насилуют, жгут, грабят.

Са uра!

Варвары преследуются дикарями. Только возле Виньона республиканская военная комиссия в один присест расстреливает 4000 пленных «разбойников-вандейцев», которых зарывают здесь же рядом с городом на каменоломне Мизери. Разложение стольких тысяч трупов (а ведь их не присыпают, как в Париже, негашеной известью!) вскоре дает о себе знать и в самом Виньоне, в котором чуть было не вспыхивает чума.

Са uра!

В это трудно поверить, но то же самое происходит почти во всех французских департаментах.

В Аррасе, родном городе адвоката Максимилиана Робеспьера, другой такой же бывший аррасский адвокат Жозеф Лебон, ближайший друг Неподкупного, не без его стараний ставший сначала мэром Арраса, а потом и избранный в Конвент, вершит правосудие над врагами народа, в том числе, по-видимому, и над бывшими местными недоброжелателями обоих незабвенных юристов Старого порядка Максимилиана и Жозефа. Теперь-то все эти мерзкие завистники и злопыхатели великого Робеспьера должны поплатиться! Гильотина вполне послушна воле бывшего мэра и всемогущего комиссара – он сносит сотни голов, – но чтобы зрелище казни не казалось бы столь утомительным патриотам, а также, может быть, и чтобы поддержать осужденных, – рядом с гильотиной поставлен оркестр. Депутат Лебон, этот великий предвосхититель будущих концлагерных оркестров Третьей империи, игравших праздничные марши своим ведомым на убой товарищам, так же неумолим, как и Неподкупный Робеспьер, – его нельзя ни подкупить, ни разжалобить, – он гильотинирует мужчин, в том числе и глубоких старцев, он гильотинирует женщин, он гильотинирует детей. Ибо Декларация прав человека подразумевает равноправие между гражданами независимо от пола и возраста; и вот осужденные представительницы слабого пола поставлены у гильотины, чтобы видеть, как отрубают головы их детям; и под пронзительные крики матерей гражданин Лебон, становясь под эшафот, сует свою саблю под струйки крови, просачивающейся сквозь деревянные доски революционного жертвенника, взмахивает ею и восклицает: «Ах, как мне это нравится!» Возможно, что здесь не обошлось и без клеветы на бешеного аррасского адвоката, – известно ведь, что Робеспьер, ополчавшийся на «республиканские неистовства» проконсулов Каррье и Фуше (я не говорю здесь о других), ни словом не обмолвился против своего друга Лебона, ничем от них не отличавшегося, потому что и Карье, и Фуше также были и «неподкупны» и «справедливы»; но одно известно точно – оркестр, составленный из патриотов санкюлотизма, в тот момент, когда очередная контрреволюционная голова валилась в корзину аррасского митральера, каждый раз проигрывал тот самый известный санкюлотский гимн:

– Са uра!

В Медоне, всего в десяти-двенадцати милях от Парижа, предвосхищают другую, не менее замечательную, идею национал-социалистической империи – здесь почти открыто существует кожевенная мастерская по выделке изделий из человеческой кожи и мастерская по изготовлению париков из человеческих волос. Материалом служит кожа гильотинированных врагов народа – из нее делаются отличные рубашки и брюки, – на что идет преимущественно кожа мужчин, так как женская кожа, по свидетельству беспристрастных очевидцев, мало на что годится из-за своей непрочности и мягкости. Зато парики делаются исключительно из женских волос, и тут особенно ценятся роскошные белокурые волосы казненных дворянок.

Са uра!

Пример Медона заразителен, и вот вскоре мы видим, как в брюках из человеческой кожи, напоминающим неискушенным гражданам особого рода замш, щеголяют уже и в Париже, а в Вандее, следуя примеру горожан-республиканцев, шуаны-крестьяне нацепляют на себя подобные же рубашки из кожи, может быть, даже живьем содранной с пленных революционеров, с нарисованным на груди «иисусовым сердцем» .

Са uра!

Французская Республика единая и неделимая!

В Лионе, носящем теперь величественное имя «Порт Горы», людей расстреливают из пушек. Здесь действует другой, хотя теперь уже и бывший, но когда-то очень близкий друг Робеспьера Жозеф Фуше, сбросивший рясу монах-ораторианец и, по примеру своих предшественников – первых христиан, искренний апостол равенства. Этот будущий друг «коммунистического заговорщика» Бабефа и министр полиции Наполеона, будущий герцог и миллионер, восхищенный лучезарными идеями близкого Царства Равенства, ныне ненавидит всех состоятельных граждан, как «ненастоящих республиканцев», и, отправляя в Париж ящики с конфискованным у затерроризированного населения золотом, не берет себе ни гроша. Под стать ему и его коллега Колло д’Эрбуа, такой же бессребреник-сверхреволюционер, бывший актер, неправедно обвиняемый в том, что его ненависть к лионцам вызвана не его искренним республиканским негодованием к мятежникам, а тем, что он когда-то был за плохую игру освистан на лионской сцене. Актер и драматург Колло, который к тому же еще является и членом Комитета общественного спасения, играет «первую скрипку» в разворачивающемся спектакле, но вдохновитель его, конечно же, Фуше, так и прозванный позднее «митральером Лиона». Лионская гильотина не может пожрать в короткий срок 1667 жизней (а ведь именно столько смертных приговоров выносит революционная комиссия), хотя и работает непрерывно (для стока крови была даже специально прокопана особая канавка в близлежащий фонтан), и вот вам «молнии»: 4 декабря 1793 года первая партия «лионских разбойников», в большинстве своем таких же республиканцев, но республиканцев-федералистов, состоящая из 60 с чем-то человек, выводится на равнину Бротто по ту сторону реки Роны за городом. Их связывают попарно и ставят между двумя параллельно вырытыми рвами. Гремит залп пушечной картечи, стреляет из ружей Национальная гвардия, раненых и искалеченных озверело добивают саблями, штыками и выстрелами в упор. Одному из гвардейцев делается дурно, Колло вырывает из его рук ружье и со словами: «Вот так должен стрелять истинный республиканец!» – стреляет.

Са uра!

Вторая «молния» гремит уже на следующий день. На этот раз никакой могилы злодеям! 210 человек расстреляны из пушек, и их изуродованные трупы без рук и ног, оторванных картечью, сброшены в Рону. Вначале расстрельщики стыдятся раздевать еще живых осужденных и снимают сапоги с убитых, но потом стеснение проходит. Голые тела плывут по Роне. «Молнии» следуют одна за другой. Некоторые из осужденных, стоя против жерл направленных на них пушек, даже пытаются петь «Марсельезу», но солдаты Революционной армии Парижа, отряд которой прибыл в Лион вместе с комиссарами, отвечают им своим гимном:

– Са uра!

Течение Роны несет тела к морю к другому «Освобожденному» от контрреволюции городу – так теперь называется Тулон! Здесь революционное правосудие вершат комиссары Баррас, бывший маркиз, и Фрерон, близкий друг Марата. Здесь же какое-то время находится и бесцветный брат Робеспьера Огюстен, а артиллерийский капитан Бонапарт, по плану которого и был взят Тулон, равнодушно наблюдает за массовыми расстрелами тулонцев, которых только вслед за взятием города было немедленно казнено не менее 800 человек. Людей и дальше расстреливают пачками, но Баррас и Фрерон вовсе не похожи на «добродетельных бессребреников» Колло и Фуше, – да, множество богачей казнено, но их денежки переходят в окровавленные руки комиссаров Конвента, притом некоторым состоятельным тулонцам просто удается откупиться от проконсулов, безжалостных к беднякам, но снисходительных к покупающим их богачам.

Са uра!

Свобода, Равенство, Братство или Смерть!

В Бордо почти так же действует Ламбер Тальен, безжалостный террорист, но одновременно и «торговец милосердием». Сотни людей идут на гильотину, но под кажущимся «царством террора» этот двадцатишестилетний прохвост, самый молодой член Конвента после Сен-Жюста, обделывает свои грязные делишки: богачи откупаются от него своим золотом, их жены – своим телом.

Когда однажды во время судебного заседания в Бордо один из членов революционной комиссии, созданной Тальеном, указывает на то, что среди осужденных вместо гражданина Белле восьмидесяти лет, на которого был выписан обвинительный акт, наличествует подросток шестнадцати лет по имени Мелле, и, по всей видимости, произошла ошибка и арестовали не того, вышедший из себя председатель комиссии с возгласом: «Довольно спорить! При чем здесь возраст? У обвиняемого Белле-Мелле есть целых восемьдесят лет для свершения своих преступлений!» – приговаривает всю партию обвиняемых к немедленной казни.

Са uра!

Но и за хитроумным Тальеном, и за многоликим Баррасом, и за буйным Колло, и за угрюмым Фуше – за всеми ними и за всеми другими комиссарами следит через своих многочисленных агентов всеведущий Комитет общественного спасения, но более всего – всемогущий Робеспьер. Многие из провинциальных шпионов больше его личные агенты, чем агенты Комитета. Он сносится со всеми. В Бордо действует девятнадцатилетний Жюльен, в Лионе – «патриот Эрон», из Тулона Робеспьеру докладывает его собственный брат. В Аррасе или в Оранже дела обстоят еще лучше: в одном «республиканскую политику» проводит друг Робеспьера Лебон, в другом – близкий друг Кутона депутат Менье. Оба комиссара рабски преданы Неподкупному. Когда Менье доносит в Комитет о том, что в Оранжском округе в деревушке Бур-Будует ночью срублено Дерево Свободы, немедленно следует людоедский приказ Робеспьера – стереть «мятежное селение» со всеми его 433 домами с лица земли. Менье послушно выполняет предписание и дотла выжигает «гнездо контрреволюции», после чего составленная при его участии «народная комиссия» гильотинирует и расстреливает жителей деревушки почти поголовно.

Са uра!

Мир – хижинам, война – дворцам!

Но не только Рона уносит трупы контрреволюционеров и мятежников к морю. Полноводная река Луара несет такой же «могучий революционный поток», как выражается в письме к Конвенту устроитель этого потока не менее «могучий» комиссар Каррье. Его знаменитые «наяды» затмевают своей жестокостью даже лионские «молнии». Тысячи пленных вандейцев прибывают в Нант, который так и не удается захватить мятежникам (но в городе из-за этого скапливается много «подозрительных»), и, чтобы разгрузить набитые до отказа тюрьмы, в которых уже начался тиф, Каррье без счета гильотинирует заключенных. Но палач выбивается из сил, и тогда переходят к расстрелам; по слухам, расстреливают даже детей, расстреливают и матерей с грудными младенцами на руках. К эпидемии тифа прибавляется еще и холера. «Разбойников в воду!» – требуют местные республиканцы от неуравновешенного комиссара. Каррье – фанатик-ультрареволюционер, человек, неумеренно принимающий горячительные напитки, да к тому же еще и с манией преследования, для начала окружает себя личной охраной – «ротой Марата», состоящей из 40 парижских санкюлотов в красных колпаках, этакой своеобразной «красной гвардией». Предчувствуя свою гибель, он в мрачной безнадежности, опьяняя сам себя сверхреспубликанскими прокламациями, идет навстречу настоятельным требованиям и Конвента и местных революционеров и устраивает массовые потопления «врагов народа». Первыми к «вертикальной ссылке» (так сам Каррье называет эту акцию) приговорены 90 «священников»: их, связанных веревками, глубокой ночью погружают в трюм плоскодонной барки, которую отводят на середину Луары, затем дно барки раздвигается и все подозрительные «священники» идут прямиком на дно «революционной реки».

Са uра!

Да здравствует Республика!

14 декабря 1793 года следует вторая «наяда», потом третья, четвертая… Мужчин, женщин, детей раздевают догола, связывают, заталкивают в грузовые суда, барки и даже маленькие лодки, в днище которых сделаны специальные отверстия, в которые по сигналу пускается вода. Но чтобы утопить 2000 с чем-то человек, уже не хватает и лодок. Но рота Марата не теряется (ее горячий республиканский энтузиазм подогревает не только вино, но и 15 ливров ежедневного вознаграждения!): и вот раздетых людей просто связывают и бросают в воду. Придумывают и различные развлечения (массы обнаженных людей, гонимых на убой к реке, отдаленно напоминают такие же толпы, гонимые к «душегубкам» Аушвица и Треблинки; впрочем, добавлю, что это всего лишь случайное совпадение, – до «конвейера смерти» додумаются только в ХХ веке), и речь здесь идет не о банальном насилии над женщинами, – нет! – голых мужчин и женщин связывают попарно спиной к спине за руки и ноги, потом оглушают рукоятками пистолетов и сабель и сталкивают в Луару; на языке роты Марата это называется «республиканскими свадьбами».

Са uра!

Помимо большого числа представителей народа в миссиях повсюду действует и множество собственных провинциальных комиссаров – комиссаров Революционных армий, общественных обвинителей, командиров различных полувоенных формирований, – везде творящих суд и расправу именем восставшего народа, вступающих в города и селения освобожденной Франции с походной гильотиной и во главе отряда оборванцев, больше напоминающих грабителей с большой дороги. Едва ли не самый известный из них – Евлогий Шнейдер, прозванный «Кельнским капуцином», бывший монах-расстрига, ставший общественным обвинителем при Революционной армии департаментов Рейна и Мозеля. С гильотиной на тележке, палачом и внушающим ужас эскортом «гусаров смерти» – обряженных в скелеты кавалеристов, на киверах у которых под трехцветной кокардой красовалось изображение черепа с двумя перекрещенными костями, а белые галуны на черных доломанах казались ребрами, – эти масонские эмблемы означали их принадлежность к особому полку, в ряды которого принимали лишь тех, кто поклялся не брать пленных, – Шнейдер чуть ли не ежедневно рыскает по окрестностям Страсбурга, арестовывая людей по малейшему доносу соседей, тут же вынося им приговоры и приводя их в исполнение на месте, а попутно – разрушая церкви и до последнего медяка и зернышка обирая всех подозрительных в пользу армии.

Са uра!

А если бы у нас была возможность и мы могли бы подняться вверх, чтобы с высоты птичьего полета взглянуть на этот бешеный весело-гудящий революционный пожар сошедшей с ума Франции, который дотла выжигает целые департаменты, а потом если бы могли перевести свой взгляд на запад в сторону континента, первого провозгласившего свободу и равенство в недавней войне за освобождение североамериканских колоний, то где-то посередине великого океана, носящего грозное имя держащего небесный свод титана, мы бы увидели еще один остров свободы, настоящий остров посреди океана, совсем маленький сравнительно с громадными Северо-Американскими Соединенными Штатами, но тем не менее полный такого же неистового духа освобождения от вековых рабских цепей, как и просвещенная Первая Республика, население которой под влиянием просветительских идей превратилось в одну сплошную массу избивающих друг друга дикарей. Но только на острове Сан-Доминго, бывшем наполовину французской – наполовину испанской колонией, происходит освобождение от настоящих железных цепей, и ее население – настоящие дикари. Идеи просветителей пребывают здесь, может быть, только в голове одного человека – самого вождя черных повстанцев старого мудрого Туссена, бывшего библиотекаря , ставшего полководцем, который вскоре по примеру своего французского собрата провозгласит себя черным консулом; остальными же неграми движет лишь жажда мести и культ вуду, который заменяет им культ просветителей. Но и мудрому Туссену этот же культ не мешает наблюдать за тем, как его товарищи-людоеды осуществляют на деле великие замыслы о «естественном обществе» на практике: все белые люди, попадающиеся бывшим неграм-рабам, мечтающим о своем мире без уродливых белокожих тиранов, уничтожаются до последнего человека, причем головы младенцев разбиваются о камни, женщины насилуются до смерти, а многие схваченные пленники приносятся в жертву древним африканским богам и даже поедаются. Попутно уничтожаются и все мулаты – эта грязная помесь полноценного черного человека и белой нечисти. Война, которая затянулась в революционной Франции на двадцать три года, протянется на Гаити (так теперь гордо будет именоваться первая негритянская республика мира), соответственно ее масштабам, почти двенадцать лет, унесет в могилу чуть ли не треть ее полумиллионного негритянского населения, большую часть ее слуг-мулатов и всех ее белых господ (кроме успевших бежать со страшного острова), прихватит также и многие тысячи погибших иноземных солдат – французов, испанцев и англичан, ослепленных лживым чувством расового превосходства и тщетно силившихся загнать обратно в клетки вырвавшихся на волю черных обезьян. Нет! – «обезьяны» вышвыривают с острова всех своих врагов, и на Гаити опускается воистину «черное» правление – ни один белый с этого момента не может ступить на благословенную землю Новой Африки, а правление негритянского императора Дессалина, пришедшего на смену обманно увезенному во Францию черному консулу Туссену, по-видимому, приходится весьма по вкусу освобожденным от белого владычества бывшим рабам. Не знакомые в своей массе с лозунгом «Свободы, Равенства и Братства» (те, кто были знакомы с ним, первыми отправились искать свободы в ином лучшем мире), но знакомые с культом вуду, они с благодарностью принимают от своего грозного императора те же пытки, унижения и непосильную работу, которые заставили их восстать против прежних хозяев, и даже большие пытки и казни! – Дессалин сдирает с людей кожу, сжигает их и закапывает их в землю живыми! – и все потому, что их новый господин – это черный господин.

Под грохот вудуистских барабанов лунными ночами голые революционные негры Сан-Доминго-Гаити пляшут с копьями вокруг ритуальных костров, на которых сгорают их контрреволюционные жертвы, но эти костры – всего лишь отблеск гигантского пожара свободы, пылающего во Франции. Его искры, взлетевшие высоко вверх, долетели до Гаити и разожгли здесь свой «черный» костер, но восставшие негры не знают об этом. Они пляшут вокруг огней и нудно выводят своими мелодичными от природы голосами старинные африканские песни. Потому что никто из них не знает о такой песне:

«Са uра!»

И так повсюду. Совершая во имя Республики, единой и неделимой, все эти неистовства, патриоты в красных шерстяных колпаках, ставших почти что ритуальными в глазах всего освобожденного от своих цепей санкюлотизма, люди, больше похожие на разбойников, чем на солдат, повсеместно истребляя своих врагов, поют грубыми, охрипшими от обильных винных возлияний, голосами:

– Са uра!

Так в муках происходит рождение Нового мира. О, не о такой революции, не о таком мире грезило несколько поколений европейских просветителей. Не о такой республике мечтали в начале своей карьеры все эти революционные вожди Дантон и Робеспьер, Демулен и Сен-Жюст. Ибо это – Республика Дракона. Разве что Марат с прозорливостью дельфийской пифии предугадывал грозовой характер надвигающихся событий, да и то неясно и смутно, и, может быть, поэтому мрачный пессимизм обреченного на бесполезную борьбу и гибель человека никогда не покидал его. Что же касается Робеспьера и Сен-Жюста, то в какой-то момент они опомнились и осудили провинциальные жестокости революционных комиссаров (и действительно, ведь сами «триумвиры» никого не зарывали в землю живыми, не топили и не расстреливали картечью!), но они так и не осознали, что все эти эксцессы были лишь отражением самой политики государственного террора, которую они проводили и которую они возглавляли. Потому что именно дух неподкупного Максимилиана и добродетельного Антуана – именно их дух, а не чей-нибудь иной, незримо витая над всей революционной Францией, присутствовал не только в голосах миллионов человек, распевавших «Марсельезу», но и в хорах тех, кто пел «Карманьолу», и тех, кто пел:

– Са uра!

А потом пришли реставрация, белый террор и проклятия перебитым и перебившим самим себя революционерам, которых теперь называли не иначе, как «кровопийцами». Но разве можно сказать, что белый террор реставрации, осуществляемый во имя возвращения сословной «несвободы, неравенства и рабства», то есть всего того, что когда-то в один далеко не прекрасный момент и привело к той самой теперь уже проклинаемой Революции, был более благодетелен для страны, чем красный террор Нового мира? Синие и белые, белые и красные, люди и нелюди стоили друг друга в своем поражении, потому что цель не оправдывала средства. Потому что именно благодаря террору благие цели революции, в конце концов, и стали недостижимыми. Ибо красный террор погубил Первую Республику, сначала растоптав идеалы в республиканских душах, а потом вызвав к жизни белый террор, если и не более страшный, то куда более продолжительный и губительный. На смену искренне заблуждавшимся палачам пришли простые чиновники-исполнители, в Лету канули уцелевшие «чистые» республиканцы, сменилась форма правления, Республику заменила Империя, и вот все случилось так, что больше уже никто никогда не слышал:

– Са uра!

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

ШАБАШ

Осень 1793 года

 

Во имя Свободы и Равенства и Братства! – Смерть!

Вот и приблизилось время вступления в Царство Божие на земле, в Царство Справедливости и Свободы, в Царство благодетельного Равенства, в общество равных друг другу братьев и сестер!

В течение тысяч лет люди, открывавшие Писание, благоговейно читали формулу: «Бог есть любовь» и тут же повторяли заповедь, стоявшую выше всех остальных заповедей, – «Возлюбите Господа Бога своего всем сердцем своим». Смысл другой заповеди, «стоявшей наравне с первой», которую вспоминали столь же бесчисленное количество раз, – «Возлюбите ближнего своего, как самого себя», ускользал от верующих, ибо целые эпохи немногие люди держали в невежестве и рабстве многих, и самая церковь, презрев всякую любовь к ближнему, оправдывала созданный на земле ад посмертным вознаграждением и посмертным воздаянием святым и грешным.

Но вот наконец-то настал час исполнения на земле заповеди любви ближнего к ближнему. А для служителей Христа, столь долго забывавших об этой заповеди, настал День Гнева, – для всех – и для праведных и для грешных. Ибо никуда не деться! – пришел век Просвещения, – и на лукавую формулу о посмертном вознаграждении прозвучала не менее лукавая фраза Главного просветителя Вольтера: «Бог нужен беднякам, чтобы забыться, если бы Его не было, Его следовало бы выдумать!»

С господствующим классом Просвещение сыграло дурную шутку – просвещенные аристократы и просвещенные буржуа, становясь атеистами, умерщвляли в своей душе Бога. На очереди оставался лженаместник Бога на земле – французский король.

Вольтер был прав: несмотря на все революции, Бог так и остался нужен невежественным беднякам. Но падение в одно мгновение тысячелетней монархии, казнь короля (цареубийство, то есть почти богоубийство!), явление Французской Республики не могли не поколебать веру во всемогущество старого порядка и старого Бога.

Новые Боги должны были прийти на место старых. Об этом писал еще Руссо, когда говорил о гражданской религии без церкви и священства. И вот книги Руссо заменили Писание, «Общественный договор» стал новой Библией, вместо Отца нации – короля – народу явилась Родина-мать – Отечество (позже во Франции даже получившее собственное личное имя – Марианна!), храмом предстала вся Природа, народные празднества (14 июля и 10 августа) превратились в новые массовые крестные ходы, где вместо икон и хоругвей несли трехцветные знамена и изображения павших героев революции. Гражданские богослужения совершались у Алтарей Отечества под Деревьями свободы у статуй Разума, одетыми в новые революционно-священские трехцветные облачения магистратами, под пение новых молитв-гимнов – «Карманьолы» и «Марсельезы». Культ христианских мучеников заменил культ мучеников революционных. Вместо торжественной латыни появился не менее торжественный революционный новояз :

– Во имя Французской Республики, единой и неделимой! – Салют и братство!

Естественно, что великое действо разрушения старого католического мира должен был начать человек, вышедший из его лона. Он и появился – этот монастырский учитель из аррасской школы братьев-ораторианцев Жозеф Фуше, друг полумонаха Максимилиана Робеспьера Неподкупного. В департаменте Невере, куда он был послан проконсулом, этот достигший возраста Иисуса Христа тридцатитрехлетний представитель народа впервые во Франции публично совершает обряд гражданского крещения без какого-либо участия церкви над своей новорожденной дочерью.

Фуше, ставший материалистом и не подозревающий, что через много лет умрет как верный слуга христовой церкви герцог Отрантский, заклейменный и современниками и историками, как предатель века (вместе с Талейраном), служивший подряд восьми сменяющим друг друга режимам (и предававший их один за другим!), в этот момент, кажется, искренне верует в Евангелие Братства, провозглашенное Революцией. Здесь историки, обвинявшие его (вслед за Робеспьером) в изначальном лицемерии, будто бы «палач Лиона» Фуше, этот живой «калькулятор», по выражению Цвейга, никогда по-настоящему не верил в проповедь «общественного равенства», а просто отрабатывал «левую фразу» на службе террористического режима и, осуждая богатых, на самом деле завидовал их богатству, судят слишком прямолинейно, лишь по себе и своему времени.

К чему бы это неверскому проконсулу так неосторожно заявлять о себе перед всей Европой (с огромным риском для собственного будущего!) своими разрушениями церквей, огромными контрибуциями на богачей, а позднее и расстрелами «врагов народа» – противников Нового мира! картечью из пушек? И при этом не оставлять себе ни монеты из награбленного в церквях богатства, – нет, бывшего церковного учителя Фуше, когда он первый во Франции начал кампанию дехристианизации, могло двигать только одно – вдохновенное ощущение конца Старого мира (то есть почти что конца света!) и ожидаемое вступление страны как раз в тот самый мир, о котором вещали древние апостолы и первые христианские праведники.

Потому что санкюлот Иисус пришел в мир…

Только-только в Париже был принят декрет о новом календаре, устанавливающий начало французской эры «с основания Республики» год назад – 22 сентября 1792 года, декрет, нанесший самый сильный удар по католической религии за все время революции, как уже через несколько дней 10 октября 1793 года (декрет о новом календаре был принят 5 октября) в Невере выходит знаменитая прокламация Фуше об уничтожении крестов, статуй святых и религиозных вывесок, находящихся «на дорогах, площадях и во всех публичных местах», а также о запрещении отправления религиозных культов вне храмов. Но Фуше этого мало – в прокламации приказывается уничтожать даже надгробные памятники (вместо них будут воздвигаться статуи сна), и вот, наконец, – самое главное – у входа на кладбище должна будет помещаться следующая надпись: «Смерть – это вечный сон».

По приказу бывшего ученика ораторианцев присягнувшим священникам во главе с неверским епископом Толе запрещается появляться в священнических облачениях вне своих храмов, «куда отныне они заточаются», но они обязаны принимать участие в организованных Фуше гражданских празднествах.

Наконец, следует самое «иезуитское» постановление неверского проконсула: все священнослужители департамента в течение месяца должны жениться или усыновить ребенка. По всей провинции идет ограбление церквей: митры, напрестольные покровы, иконы сжигаются, изображения святых разбиваются на месте, золото и драгоценности из церковной утвари конфискуются и отправляются в Париж. Сам новоявленный первосвященник Фуше (здесь он предвосхищает роль первосвященника Робеспьера на Празднике Верховного существа через семь месяцев) разъезжает во главе огромного кортежа по городам департамента и, как и полагается «пророку от революции», неистовствует «словом и делом»: разбивает молотком многочисленные придорожные распятия и статуи, заключает гражданские браки прямо на рыночных площадях, организовывает различные гражданские церемонии (вроде шествия в честь старых людей в Мулене) и при этом беспрерывно произносит прочувственные речи о благодетельной бедности и постыдном фанатизме.

– Граждане! Стыдно сейчас быть богатым!

…Эти торжественные слова Фуше, размноженные им в листовках и прокламациях, разносятся по всей Франции. Вся страна знает и восхищенно повторяет проповедь неверского проконсула.

Фуше даже приказывает во вверенной ему провинции выпекать только один сорт хлеба – «хлеб равенства», продаваемого по мизерной цене в три су за ливр (компенсация выплачивается за счет налога с богатых). Восхищенный этим новым «революционным причастием» и другими деяниями апостола равенства Фуше, департаментский архиепископ Лоран публично отказывается от сана, срывает с себя облачение и, надев на голову красный колпак, призывает прихожан вернуться к истинной вере – свободе…

Примеру Фуше (а может быть, и по собственной инициативе) начинают следовать и другие проконсулы. Народные представители в департаменте Нижняя Шаранта Лекиньо и Леньело «совершают чудо», как они сами пишут в донесении Конвенту: они переименовывают приходскую церковь Рошфора в Храм Истины, отчего тут же на их глазах восемь католических священников и один протестантский пастор, просветившись «истиной братства», отрекаются от сана и свое отречение скрепляют клятвой сожжения «в наполненной ладаном вазе своих священнических грамот». Впрочем, как признаются далее Лекинио и Леньело, «бывшие» священники остаются и дальше отправлять свои обязанности, но только уже как проповедники великих «философских и республиканских истин». «Мы идем от одного чуда к другому, граждане, товарищи наши, – с удовлетворением завершают свое донесение комиссары, – и скоро мы будем испытывать лишь сожаление, что нам не осталось больше делать никаких чудес».

Подобное же чудо (и не одно!) совершает и народный представитель в департаменте Сомма Андре Дюмон. Священникам, которых он называет не иначе как «черными зверями», он приказывает перенести все воскресные богослужения и церковные праздники на «республиканские выходные» – десятый день декады, а нарушивших его предписание арестовывает.

Напуганные фанатизмом дехристианизатора Дюмона священники проявляют куда меньший фанатизм и соглашаются на все условия комиссара. Так, еще в начале октября в церкви Аббевиля в присутствии почти двух тысяч человек происходит трагикомическая сценка, дошедшая до нас в изложении самого комиссара. Хотя речь шла всего лишь о вступлении в должность двух конституционных священников, Дюмон пользуется «разоблачительным» моментом. Поднявшись на «кафедру истины» (бывшую церковную), он произносит гневную филиппику, направленную против двух стоявших здесь же «шарлатанов» (дальше цитируем самого Дюмона): «Я показал народу, насколько он был одурачен священниками, этими арлекинами и клоунами, одетыми в черное и разыгрывающими перед народом кукольные комедии; я вскрыл все, что они делают – занимаются шарлатанством с целью выманивать деньги. Я выразил надежду, что вскоре все исповедальни, подобно дворянским гербам, будут преданы сожжению. Я сказал, наконец, что не верю в республиканские убеждения людей, называющих себя священниками для того, чтобы обманывать народ, я смогу назначить этих двух лиц на должности только в том случае, если они последуют за мной на трибуну для изложения своего мировоззрения».

«Клоуны и арлекины» от Иисуса Христа остаются на высоте профессии (все-таки церковная школа!). Не колеблясь, они тоже всходят на «кафедру истины» и объявляют, что представитель народа Дюмон «изложил великие истины и что действительно нет никакой религии, кроме религии разума и сердца». После этого обе стороны открывают объятия друг другу, Дюмон обменивается с прослезившимися священниками братскими поцелуями. Распорядившись о переплавке всей медной церковной утвари в пушки, комиссар покинул собрание, и, как он пишет в своем донесении, весь город следовал за ним под несмолкаемый гром аплодисментов и крики «Да здравствует Конвент!» и «Мы спасены!».

Во имя Свободы и Равенства и Братства! – Спасены!

По-видимому, помраченное сознание народного представителя очень четко уловило это слово – «спасение»! Ибо в его представлении, как и в представлении всех просвещенных французов, страдающее человечество в лице французского народа обретало спасение не через мессию Иисуса, а через мессию-Третье сословие (позже – мессию-Пролетариат!), которое осененное трехцветным знаменем вместо церковных хоругвей и с пением нового религиозно-революционного гимна «Марсельеза» (вместо «Те deum!») наконец-то гордым шагом вступало в свои земные владения.

Но они ошибались – бывший галилейский плотник, на голове которого теперь красовался красный фригийский колпак, уже шел впереди них, смиренно опустив голову .

В ноябре 1793 года волна «дехристианизации» докатывается наконец и до Парижа. Вернее сказать, что она туда возвращается.

С самой «ночи чудес» 4 августа 1789 года в Версале, когда «святой дух» посетил депутатов первого Национального собрания и они приняли решение передать церковные земли государству, французская католическая церковь, отделенная от государства, подвергалась постоянным гонениям. Преследования неприсягнувших священников, то есть тех священнослужителей, кто не захотел признать приоритет явленной во Франции Республики Братства перед папским Римом (то есть усомнился в возможности скорого наступления земного Рая без Второго Пришествия!), начались сразу же после принятия первой конституции, но особенно усилились после 10 августа 1792 года, когда был принят декрет об изгнании их из Франции. Тогда же было решено изъять из церквей остатки ее богатств в виде золотых и серебряных изделий культа (для чеканки монеты), а все акты гражданского состояния (удостоверения о рождении, смерти и брака) передать в местные муниципалитеты. Чуть позже последовали постановления о сокращении государственного пансиона священникам (позже они вообще были его лишены) и даже о переплавке части церковных колоколов на пушки для армии.

Мир – хижинам, война – дворцам!…

Постепенно эта мысль, что войну следует объявить не только земным, но и небесным дворцам, так как свобода окончательно восторжествует лишь тогда, когда не будет больше рабов божьих, как не стало рабов земных господ, – так вот, эта мысль (сформулированная, кстати, поэтом-безбожником Шамфором) все больше начинает проникать в наиболее «просвещенные» умы последователей Руссо и в не менее «просвещенные» умы членов масонской ложи «Великий Восток».

В Париже одним из этих «передовых деятелей», кто едва ли не первый громогласно заявил, что отказаться от «монархического фанатизма» (так теперь во Франции называют католическую религию) – это лишь первый шаг, второй шаг истинного революционера – отвергнуть даже урезанную «конституционную церковь», стал председатель одной из самых знаменитых столичных секций – секции Пик гражданин Сад, бывший маркиз, пострадавший за свои убеждения при старом режиме. Сад почти перефразировал знаменитые слова Сен-Жюста о короле: «Всякий король – мятежник и узурпатор прав своего народа, неважно, где он находится, на земле или на небе! Ведь если мы не признаем господина над людьми на земле, почему мы должны признавать господина над людьми на небе? Оставив себе хозяина на небесном троне, мы очень скоро получим хозяина на троне земном! Или-или – другого не дано…»

Гражданина Сада почти невозможно было опровергнуть (да никто и не пытался), к сожалению, почтенный философ к описанному моменту уже находился в революционной тюрьме, куда попал за свою «умеренность». Но, к счастью, в Коммуне Парижа остались еще люди, могущие взять на себя инициативу разоблачения «Сна Разума» – религиозного (католического) фанатизма. Прежде всего, это признанный лидер парижских санкюлотов и член Генерального совета Коммуны журналист Жак Рене Эбер, более известный как «Пер Дюшен» (отец Дюшен) – по названию своей газеты, а также истинный глава Парижской Коммуны и ее прокурор (то есть помощник мэра) Пьер Гаспар Шометт, принявший имя греческого философа Анаксагора. Третьим в этой странной «дехристианизаторской троице» становится, кажется, совершенно неподходящая для этого фигура – прусский барон Жан Батист Клоотц, принявший имя другого греческого философа Анахарсиса, мечтатель и утопист, окруженный, как и все непрактичные мечтатели, банкирами-аферистами и проходимцами от революции. Один из двух иностранцев, избранный в Конвент как немецкий «подвижник свободы» (вторым американским подвижником был один из создателей конституции США бывший портной Томас Пейн), Клоотц за год с лишним работы третьего со времен Бастилии парламента, ровным счетом ничего не понимая в политике, ничем себя не проявил, наблюдая за борьбой политических партий с безмерным удивлением неофита.

Зато теперь с совершенно серьезным видом беглый барон, называющий себя «оратором человечества», преподносит Конвенту трактат с претенциозным названием – «Доказательства магометанской религии», в котором в действительности доказывается вовсе не истинность мусульманства, а ложность всех религиозных доктрин.

В отличие от полуграмотных санкюлотов, совсем недавно бывших вполне добропорядочными католиками, которым по душе пришлась революционная идея о «главном санкюлоте Иисусе, убитом иудейско-римскими богачами», Клоотц, называющий себя «личным врагом Господа Бога» (так, по крайней мере, написано в его визитной карточке!), не признает «галилейского обманщика», считая, что «есть только один Бог – народ». С этим тоже трудно спорить народным избранникам, до которых к этому времени, кажется, доходит, наконец, понимание того, что христианская церковь, противящаяся устройству «земного рая», враждебна революции, несмотря на все ее конституционные присяги, – и они рукоплещут неуклюжей фигуре «оратора человечества», проповедующего скорое наступление Всемирной Республики со столицей в Париже, которая, по его мнению, еще при жизни нынешнего поколения придет на смену Республике Французской.

Другое понимание, что в ряды контрреволюции перешло слишком много «попов», которые для разжигания гражданской войны использовали в том числе и различные поддельные чудеса и явления (особенно в Вандее), дискредитировавшие тем самым в глазах многих «предавшихся свободе» французов самый христианский культ, – накладывается также на понимание того, что хочешь – не хочешь, а придется, разоблачая поддельные чудеса вроде «явления святой крови», разоблачить и самую церковь и противопоставить католическому культу очищенный культ первых христиан, или того лучше – «культ Республики», или даже «культ Разума и природы» – в точности по завету Руссо.

Во имя Свободы, Франции и Республики – с нами Бог-Разум!

12-го числа «туманного» месяца брюмера II года Республики до Конвента доходит еще и понимание того, что «контрреволюцию в рясе» следует лишить не только «голоса» (идеологического оружия, как бы мы сказали сейчас), но и «кошелька», которым она щедро оплачивала услуги врагов Республики, чем заодно можно значительно

пополнить скудный бюджет страны… Именно в этот день посланцы Фуше втаскивают в зал заседаний Дворца Равенства 17 ящиков, битком набитых сломанными серебряными подсвечниками и распятиями, золотыми дароносицами, драгоценностями из церковных облачений. Посланцы Фуше передают послание проконсула, в котором он торжественно рапортует, что «насмерть поразил «фанатизм» в департаменте, а «черные» священники и их идолы заточены в храмах»…

Глава неверской депутации, присланной Фуше, гордо обращается к депутатам:

– Представители народа! Я говорю вам от имени санкюлотов Невера, которые попирают ногами жезлы, митры и прочие поповские погремушки. Они передают в казну Национального конвента эти постыдные реликвии фанатизма и шарлатанства. Жители неверских деревень сами приносят золото и серебро с алтаря изгнанного бога, полные презрения к желтому и белому металлу. Они изгоняют служителей католического культа из своих убежищ и просят прислать вместо них учителей морали. Даже женщины сняли с себя нательные кресты. Нам нужны только хлеб и железо…

Восхищенный Конвент, который сначала рукоплещет странной фигуре барона-космополита, теперь приветствует своего неверского коллегу Фуше и решает взять на вооружение его «антихристианские» действия, которые прокурор Коммуны «Анаксагор» (бывший «Гаспар») Шометт даже называет «чудесами». Депутаты полностью соглашаются с Шометтом: разве не чудо добыть в провинции фактически на пустом месте целые груды золота, не оставив при этом себе ни гроша!

Не успев опомниться от «провинциального чуда в Неверском департаменте», всего через 5 дней депутаты становятся свидетелями уже «парижского чуда». Утром 17 брюмера с трибуны Конвента зачитывается необычное письмо некоего Парана, священника-патриота из Буасси-де-Бертрань, в котором он признается, что ему наскучило «жить по лжи», которую он проповедовал всю свою никчемную жизнь, и что теперь «патриот Паран» сбрасывает с себя рясу викария Парана и просит высокий Конвент дать ему какое-нибудь другое дело, которым можно было бы жить.

Удивленные депутаты не успевают прийти в себя от изумления, как в этот же день престарелый конституционный парижский епископ Гобель во главе всего своего капитула, словно черный призрак умирающей религии, возникает в дверях Конвента, чтобы последовать примеру, к которому только что призывал Паран – отказаться от звания «паразита» и сбросить с себя «облачения, навязанные ему суеверием»…

– Я родился плебеем, и поэтому рано проявил любовь к свободе и равенству, – заявляет шестидесятишестилетний епископ парижанам. – Воля народа была для меня верховным законом, а подчинение этой воли – моей первой обязанностью, народная воля возвела меня в сан парижского епископа. Но теперь, когда приближается конец революции, когда свобода идет быстрым ходом, когда все чувства объединяются в одно целое; теперь, когда не должно быть никакого другого национального культа, кроме культа свободы и равенства, я слагаю свой сан служителя католического культа.

Пусть этот пример упрочит царство свободы и равенства. Да здравствует Республика!

Конвент аплодирует Гобелю, который снимает с себя крест, передает его председателю Конвента и заключается депутатами в братские объятия, но его слова о личном примере оказываются пророческими: примеру бывшего парижского епископа немедленно следуют огромное количество французских священников, которые сбрасывают с себя опостылевшие рясы и подаются кто куда: в чиновники, в школьные учителя, в торговцы и даже в военные. Множество кюре и викариев по всей стране спешат вступить в брак, некоторые даже со знакомыми монахинями. Впрочем, «республиканская зараза» почти не коснулась женских монастырей, чего нельзя сказать о священниках-мужчинах.

Эмигранты-современники, а позже буржуазные историки объясняли наступившее антицерковное безумие «республиканского священства» его страхом перед земными муками, которыми ему приуготовляли озверевшие от раскрытия «многовекового обмана выкачивания денег церковью у бедняков» революционные санкюлоты. На самом деле, большинство несчастных расстриг, подобно Фуше, по-настоящему «заразились» верой в «пришествие Республики Царства Божия», о которой они когда-то мечтали, становясь служителями Бога.

Вера эта продержалась всего несколько месяцев, потом наступила трагедия разочарования в испорченности «города и мира», но пока новые апостолы были уверены: несмотря на исчезновение католицизма, не исчезли идеи главного санкюлота Иисуса, а значит, и Он сам был не со священством римского папы, – Он был с теми, кто во имя «братства бедняков» врывался во дворцы и соборы.

Это не могло пройти бесследно: люди, внезапно осознавшие возможность земного рая уже завтра, но которое даже сегодня, кажется, уже можно было потрогать рукой, переполнились неистовым гневом против проповедуемой официальной веры о посмертном воздаянии за мучения всей жизни. И этот гнев был тем сильнее, что прежняя религия государства олицетворялась в глазах прозревших бедняков с разряженными в золотые одежды жрецами, которые, суля людям из лачуг Рай на небе, строили себе дворцы на земле. Полторы тысячи лет подавляя совсем не «по-христиански» – огнем и мечом – «ересь Божиева Царства», дряхлеющая Церковь, дождавшись Революции, получила то, что должна была получить своим забвением истинного христова учения (бедняка для бедняков!) – отмщение…

Как и положено, на третий день вслед за «чудом явления Гобеля» столица становится свидетелем еще одного чуда – Праздника Разума, устроенного 20 брюмера Парижской Коммуной в соборе Нотр-Дам, переименованного по столь торжественному случаю «на вечные времена» в «Храм Разума»…

Это было странное торжество, третий по счету главный праздник Революции после Праздника Федерации 14 июля 1790 года и Праздника Единения 10 августа 1793 года: если первый отмечал торжество победы над феодализмом (средневековьем), второй – над монархией, третий пытался восторжествовать над самим Богом Старого мира…

Соответственно, если два прежних шествия возглавляли такие вполне реальные фигуры, как генерал Лафайет и депутат Эро-Сешель, во главе третьего, как не вполне «земного», а «духовно-мистического», встала фигура самой Богини Разума (ее воплощала одна из наиболее привлекательных оперных примадонн гражданка Кандейль).

В белом платье и голубом плаще, в сандалиях и фригийском вязаном колпаке, с римской пикой Юпитера-Народа она гордо шествовала впереди огромного кортежа, несомая на паланкине дюжими носильщиками в римских торгах, сопровождаемая, как писал один из английских историков, «духовой музыкой, красными колпаками и безумием человечества». Впереди «богини», направившейся после посещения дворца Тюильри, где санкюлоты станцевали перед депутатами «карманьолу», к собору Парижской Богоматери, шла ее свита – молодые женщины в белых платьях с трехцветными поясами (непредусмотрительно легко одетые, несмотря на совсем не летнюю погоду), позади следовали украшенные цветами колесницы с детьми, Конвент в полном составе, Коммуна, представители всех секций, народных обществ и большая толпа горожан, спешивших на невиданное в истории столицы «богослужение».

Перед самим собором прямо на площади была сооружена огромная символическая «гора» (из размалеванного холста), на вершине которой помещался греческий храм. Именно туда поднялась, а затем спустилась богиня Разума, призываемая всеми депутатами Конвента, дружно исполнившими у подножия «горы» гимн Свободе. «Освободив» от цепей прикованного к «горе» чернокожего раба, «богиня» села на свой трон, построенный на высоком алтаре собора…

До самого утра следующего дня санкюлоты танцевали вокруг костров, разожженных прямо у «храма Разума» на Гревской площади, пели и поднимали бокалы за новую гражданскую религию – Культ Разума. В огонь между тем летели атрибуты прежней религии – деревянные статуи, иконы, облачения, священные книги, Библии…

Ведь истинным республиканцам нужны только хлеб и железо…

Вместе с погибшими церковными кое-где по стране серьезно пострадали или вовсе были уничтожены и некоторые исторические реликвии. Так, безвозвратно погибла рака святой Женевьевы, «небесной» патронессы Парижа, вытащенная из собора Парижской Богоматери и сожженная на Гревской площади. В огне сгорела и рубашка святого Людовика. В Реймсе, этом городе королей, комиссар Конвента пятидесятишестилетний Филипп Рюль, бывший протестантский пастор с мрачным лицом и длинными спадающими на плечи белыми волосами, подняв над головой знаменитый священный сосуд с «неисчезающим елеем», из которого вслед за Хлодвигом были помазаны на царство все французские короли, считавшийся драгоценнейшей реликвией Франции, назвал этот «дар небес» ничего не стоящей бутылкой с маслом и на глазах огромной толпы горожан с силой швырнул его себе под ноги на мостовую.

Некоторым реймским старейшинам, присутствовавшим при этом зрелище, стало дурно, и они предрекли старцу Рюлю нехорошую смерть в скором времени. Пастор только рассмеялся в ответ на зловещее «карканье» защитников фанатизма, не предполагая, что всего через полтора года будет вынужден под угрозой ареста и гильотины покончить с собой, заколовшись кинжалом. Верующие французы в своих рассказах о смерти беглого пастора немедленно переиначат способ смерти Рюля, вложив в руку самоубийцы вместо кинжала пистолет, из «которого он вдребезги разнес себе череп так же, как разнес на куски «священную чашу Хлодвига»…

В самый день Праздника Разума в Париже в «Освобожденном городе» Франции, который совсем недавно назывался Лионом, «делатель чудес» Жозеф Фуше, продолжая свои неистовства, провел атеистическую панихиду «незабвенному революционному мученику» и главе лионских якобинцев Жозефу Шалье, павшему от рук злодеев-федералистов.

Тело Шалье, казненного 16 июня, в день похорон другого революционного мученика Марата, было вырыто из могилы и сожжено, а пепел собран в урну, которую вместе с бюстом самого Шалье поместили на носилки, покрытые трехцветными знаменами. Несколько прибывших в Лион парижских якобинцев в красных колпаках, сопровождаемые пестрой толпой горожан, понесли эти носилки на главную площадь «Освобожденного города» – площадь Терро, где был установлен большой Алтарь Свободы из дерна. Погребальному шествию придали ярко выраженный антиклерикальный характер, может быть, потому, что Шалье был, как и Фуше, священником-расстригой: из всех лионских церквей были выброшены остатки церковной утвари, священные книги и покровы. Саму похоронную процессию замыкал осел, наряженный в церковное облачение, на уши которого была напялена епископская митра, а к хвосту привязаны Библия и распятие, которые на потеху ревущей толпе волочились по уличной грязи.

У алтаря, на котором были торжественно установлены бюст Шалье и урна с его прахом, Фуше произнес необычную речь, в которой стандартные патриотические выражения перемежались со странными формулами, что «дымящаяся кровь аристократов станет для тени Шалье, принесенного в жертву кровожадному католическому богу, ладаном…». Вскоре проконсул исполнит свои обещания картечными залпами из пушек в упор по безоружным связанным контрреволюционерам, а пока республиканская месса по Шалье завершилась большим костром прямо у алтаря, куда под одобрительные крики патриотов «Смерть аристократам» и «Месть! Месть!» полетели церковные облачения, дароносицы, распятия и отвязанное от ослиного хвоста евангелие. Затем осла на глазах у всей толпы «причастили» из освященной чащи в награду за его кощунственные заслуги, а бюст Шалье отнесли в ближайшую церковь, где водрузили на алтарь вместо разбитого изображения Христа…

Кроме того, заспиртованную отрубленную голову Шалье второй лионский проконсул Колло д’Эрбуа отвозит в Париж, где торжественно преподносит ее скорбящим в своем праведном гневе якобинцам, и, таким образом, с убиенными прежде Лепелетье, заколотым слугой короля Пари, и с Маратом, зарезанным аристократкой Корде, главных официальных мучеников революции во Франции становится трое, – весьма подходящее число для устанавливаемой в Республике новой гражданской религии. И вот новая «республиканская троица», состоящая к тому же из представителей всех трех сословий (дворянина, врача и священника!), совсем уже готовится вытеснить обманный культ святых христианских мучеников, убитых не за божий народ, а всего лишь из-за упорства в вере! И кто теперь скажет, что вера в Республику Жан-Жака слабее?!

Во имя революционных мучеников – Марата, Лепелетье и Шалье – истинно!

Вслед за мессой бывшего священника Фуше, которую даже современники называют «черной», по всем центральным департаментам Франции прокатывается подобная же волна «республиканских месс» и «праздников Разума».

Наблюдая их, остатки «партии философов» только протирали глаза от удивления, видя, куда завел культ Энциклопедии и незабвенного Жан-Жака неграмотных бедняков.

…Санкюлоты в отрепьях или вырядившиеся в священнические одежды, но предводительствуемые обычно вполне прилично одетыми гражданами с трехцветными перевязями (депутатами, комиссарами и местными магистратами), держа в руках кадильницы и чаши для причастия, восседали на этих шествиях на ослах или управляли повозками, в которые были запряжены козлы и свиньи, увешанные крестами и молитвенниками. «Главные» ослы с митрами на головах изображали епископов. На повозках везли статуи святых, оставшиеся не уничтоженными дворянские гербы и скульптурные изображения королевских лилий, а также чучела чужеземных монархов и папы римского. Участники процессии, размахивая кадильницами и крестами, «благословляли» прохожих и, распевая громкие песни, останавливались у дверей каждого трактира, протягивали чаши и дароносицы, и хозяин с бутылью трижды наполнял их доверху «святой водой республиканцев» – вином. Добравшись до ближайшего «храма разума», санкюлоты устраивали в нем необычное «богослужение»: разыгрывали шутовские сцены и пантомимы. Завершался карнавал бесплатным «пиром равенства», в котором ели прямо на клиросах, закусывали на дискосах и пили из потиров, а вокруг разожженных на церковной площади из храмовых скамеек, икон и балюстрад приделов костров до самого утра танцевала обезумевшая чернь. Сбрасывались с колоколен последние колокола, сдирались напрестольные пелены и плюшевые стихари, которые шли на тряпки или даже на брюки «бесштанных». Те церковные книги, которые не сгорали в пламени костров, издирались на бумагу для патронов, а оловянная посуда грузилась на повозки для «пулевых» нужд армии.

Под покровом ночи наступало и братство в любви… Что дало позже историкам, сравнивавшим совершающиеся мистерии с античными культами (киберического, пифийского и даже фаллического характера), ехидно написать, что праздновавшие равенство «всех во всем» просветившиеся санкюлоты вернулись к добрым «вакхическо-либерическим традициям древних республик Греции и Рима». Впрочем, эти шутовские карнавальные шествия не были чем-то новым во Франции, которая помнила и еретиков-катаров, стремившихся разрушить до основания «дома молитв», построенных человеком, и тоже сжигавших статуи святых и иконы, и религиозные войны католиков

с протестантами-гугенотами, продолжавшиеся полстолетия, ставшие как бы предтечей Революции, и, наконец, знаменитые средневековые мистерии. Притом что некоторые обряды новых «республиканских мистерий» поразительно напоминали старые обряды так называемого «ковена» – средневекового шабаша ведьм, как его описывала официальная церковь, что втайне было отмечено многими очевидцами.

Ко всему прочему созданная 5 октября в Париже семитысячная Революционная армия (аналог «продотрядов» в нашей революции!), посланная в окрестности столицы для сбора хлеба голодающим предместьям, кроме своего прямого дела в виде реквизиций приступает к повсеместному разрушению свидетельств «постыдного культа» там, где они еще сохранились. Туда же, куда парижские санкюлоты не доходили, атеистическое знамя подхватывали местные «народные общества» (аналог наших «комбедов»), которых по Франции насчитывалось аж 44 тысячи! Главной «антицерковной» добычей всей этой армии оборванцев-атеистов служили медные колокола, за которыми, как утверждают злопыхатели, отряды «ревармейцев» зачастую даже не удосуживались подниматься на колокольню, а просто «снимали» их пушечными выстрелами, стреляя в основание самой колокольни. Правда это или нет, но так, по крайней мере, жаловались в Конвент напуганные буржуазные жители тех поселений, через которые проходили отряды Революционной парижской армии.

«Огонь тлеет под пеплом и в ближайшее время может привести к ужасному взрыву», – доносили в Комитет общественного спасения секретные осведомители. Становилось ясно, что большинство простых французов, которые вначале никак не выразили свое отношение к введению новой «религии Разума» (видимо, из-за ее неожиданности), теперь начинали приходить в себя и открыто высказывать возмущение вандалам «от просвещения». Во многих департаментах мозолистая рука крестьянина, при виде разграбленной церкви, арестованного священника и сожженных икон, уже начинала поглаживать деревянную ручку топора…

– Если бы Бога не было, Его надо было бы успеть выдумать!

…С тревогой повторяли про себя эти слова разумные последователи Руссо и, прежде всего, сам Неподкупный Робеспьер, который сначала с недоумением, потом с настороженностью, а потом с открытой враждебностью следил за действиями дехристианизаторов.

Еще в самый день отречения от своего сана парижского капитула Робеспьер с упреками обрушился на Клоотца в правительственном Комитете общественного спасения: «Затрагивая предрассудки людей, гражданин оратор человечества, вы только отдалите от нас эти самые ваши «братские» народы, которые теперь подумают, присоединиться ли им к Франции или нет!» – «Дело уже сделано, гражданин Робеспьер! – ответил бывший барон. – А чего нам бояться? Нас уже тысячу раз называли нечестивцами!» – «Да, но тогда у них не было к этому оснований, а теперь есть!» – отрезал Робеспьер, и «нечестивец» Клоотц поспешно ретировался из Комитета. Через три дня он принял самое активное участие в Празднике Разума в Нотр-Даме.

На следующий день 1 фримера Робеспьер обрушился, наконец, в Якобинском клубе на «атеистическую революцию», обвиняя ее вождей в связях с заграницей, контрреволюции и просто в безнравственности. Справедливо указывая на то, что «торжество Разума над жреческим культом» разрушает попутно и все остальные «культы» – предков, семейного очага, традиций и обычаев древнего народа Франции, но, что хуже всего, приводит к одичанию нравов и даже моральной деградации участвующих в этих маскарадах народных толп, Робеспьер высмеивал тех «республиканских вождей», которые темный религиозный фанатизм хотят заменить атеистическим фанатизмом,

в сущности, таким же темным, так как дикие разрушители храмов – санкюлоты – так же далеки от истинного просвещения, как и неграмотные крестьяне.

– Кто это выдумал, что главной причиной наших бед является фанатизм и религия? – повторял Робеспьер и в последующие дни. – Стало быть, это недобитые священники виноваты в войне, голоде, инфляции и мятежах?! Говорить это – и есть самая настоящая контрреволюция! Вера в бога есть самая настоящая народная идея, ибо она дарует сладкое утешение сердцу угнетенного в этой жизни. Если уж вы не сумели создать бедняку более-менее приличное настоящее, зачем вы хотите отнять у него и будущее за гробом? Что ему еще тогда останется делать, как не восстать против невыносимого настоящего, так как будущего он лишился? Атеизм аристократичен – его выдумали дворяне, которым слишком хорошо жилось и в этой жизни, и кому, скажите, не по вкусу народная идея Верховного существа вселенной, охраняющего угнетенную невинность и карающего торжествующее преступление? – только врагам революции…

Сам того не замечая, Робеспьер слово в слово повторял дореволюционные аргументы королей и церковных иерархов о полезности веры, которая учит неграмотных бедняков добродетели и повиновению властям, разве что слово «монархия» в его речах было заменено «революцией». Но логика в его речах была: народ сам откажется от жестокого бога угнетателей (каким все-таки Робеспьер был склонен видеть старого католического бога), если будет просвещен; непросвещенный народ лучше «держать в вере»; слепая вера (в лучшую жизнь за гробом) предпочтительнее, чем полное безверие, «которое развращает, заставляя человека стремиться лишь к земным удовольствиям».

Именно в этот момент Неподкупный начинает обдумывать свою «народную идею Верховного существа», новую гражданскую религию, которую следовало бы ввести вместо действительно устаревшего (для себя Робеспьер этого не мог не признать) католического культа, во главе которого следовало бы поставить главного народного представителя французского народа, чтобы сосредоточить для пользы дела в одних руках и материальную и духовную власти.

Итак, Верховное существо едино и неделимо, и гражданин Робеспьер – пророк его!

Лишь через шесть месяцев Максимилиан Робеспьер воплотит свою мечту о новой «очищенной» религии в жизнь, введя во Франции культ Верховного существа и встав во главе этого культа. А сейчас его не поняли даже коллеги по правительственным Комитетам – все они пока приветствовали «Разум». Что же касается соратников по «триумвирату», Робеспьер мог быть доволен лишь Сен-Жюстом: как доносили из Страсбурга собственные агенты Неподкупного, наблюдая провинциальный «дехристианизаторский карнавал», устроенный местным антирелигиозным деятелем – общественным обвинителем департамента Нижний Рейн расстригой Шнейдером, Сен-Жюст, этот истинный ревнитель «слова и дела Божиего», не удержался от слез (и очень вскоре послал Шнейдера на парижскую гильотину). Понятно, что Робеспьер, ни разу не видевший на лице Антуана не то что слезинки, но даже сильного проявления чувств, этому сообщению не поверил. Но остался доволен: слухи о духовной сентиментальности его помощника, которого все почитали истинно «железным человеком», были весьма полезны самому Неподкупному. В противоположность этому рассказы о религиозной деятельности Кутона в Пюи-де-Доме совсем не радовали: верный соратник Робеспьера играл там (к ужасу последнего!) роль одного из самых активных дехристианизаторов!

…Сразу же вернувшись из Лионской экспедиции, Кутон, празднуя взятие «Освобожденного города» в Иссуаре, распорядился сжечь двести статуй святых из церквей этого города. В письме ошеломленному Робеспьеру от 26 брюмера он с удовольствием описывал разоблачение им обмана «святой крови» в другом городишке департамента Бийоме, где два века хранилась склянка якобы с кровью Иисуса Христа. «Приехавший со мной опытный химик в присутствии народа, – хвастался Кутон, – произвел анализ находившейся во флаконе жидкости, и оказалось, что это окрашенный спиртовой раствор терпентинной камеди. Подобный эксперимент рассеял заблуждения и возбудил негодование народа против жуликов, так долго злоупотреблявших его искренней верой. Надеюсь, до моего отъезда в данном департаменте будет покончено с господством шарлатанов!»

За два дня до этого в Клермон-Ферране Кутон издал постановление о запрете всех культов и званий священников, позднее, явно подражая Фуше, опубликовал декрет о переименовании всех кладбищ в «поля вечного покоя», а 30 брюмера провел в центральном городе департамента большое антиклерикальное мероприятие – официальное торжество в честь памяти трех революционных мучеников – Марата, Шалье и Лепелетье.

Во имя святой революционной троицы – вперед, к победе Республики!

Так же как и везде, не обошлось в Клермон-Ферране без непременного огромного костра на центральной площади города, в котором сгорели изображения святых и церковная утварь, а вокруг до самого утра танцевала чернь, обряженная в священнические ризы. Обычно сдержанный Кутон на этот раз превзошел самого себя, исполнив песню «О глупом почитании святых» и разрешив местным санкюлотам «разрушать церкви, признанные совершенно бесполезными, и по своему усмотрению распоряжаться их содержимым»!

Здесь же Аристид-Кутон, то есть «справедливый Кутон», как его по имени древнегреческого философа назвали восхищенные местные народные общества , подтвердил дарованное ему прозвище, объявив о разовом (но гигантском!) налоге на «богатых эгоистов» в размере одного миллиона двухсот тысяч ливров, которые должны были пойти на нужды неимущим департаментам.

5 декабря наступил апофеоз кампании дехристианизации в Сен-Дени, или во «Франсиаде», как теперь именовалось это место (согласно декрету об уничтожении королевских гробниц, принятого по докладу Барера еще летом), были вскрыты и осквернены многие «аристократические» могилы, которые разрывала и грабила Революционная армия. Одновременно толпа санкюлотов ворвалась в церковь Сорбонны и разломала гробницу с прахом кардинала Ришелье. Уличные мальчишки с радостными воплями, словно мяч, гоняли по улице мумифицированную голову великого кардинала. Останки его найти так и не удалось (позднее оказалось, что все-таки голова и один палец руки уцелели).

Это событие переполнило чашу терпения Конвента и испугало самих дехристианизаторов. 17 нивоза Конвент по докладу Робеспьера принял закон о свободе культов, запрещавший насилие и угрозы по отношению к церкви. Дехристианизаторы в своем большинстве отреклись от «разума» и осудили крайности «нереспубликанского атеизма», что, впрочем, их не спасло. Весной 1794 года под ножом гильотины скатились головы Шометта, Эбера, Клоотца, Шнейдера, бывшего епископа Гобеля, командующего Революционной армией Ронсена, одного из главных проповедников атеизма в Конвенте Моморо, его жены, бывшей одной из главных «богинь Разума»…

Боги (теперь уже новые революционные боги!) жаждали крови так же, как и прежние. И лучше всех это понимал Робеспьер, провозгласивший свободу культов, но вовсе не желавший возвращения старой «испорченной» религии (как никто не думал после декрета о свободе культов открывать церкви и давать волю священникам) и уже втайне от всех обдумывавший сотворение собственного чуда – явления французам «пророчества новой веры – Верховного существа»…

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

ГОЛОВА ДАНТОНА.

Революционные фантазии

Декабрь 1793 г. – апрель 1794 г.

 

* * *

ЗАМЕШАТЕЛЬСТВО РУССОИСТОВ

Уезжая в миссию в Рейнскую армию во второй раз, Сен-Жюст напрасно понадеялся на Максимилиана: Робеспьер, оставшись в Париже один, если не считать теперь слепо следовавшего за ним Кутона, не смог удержать монтаньяров – «партию победителей» – от раскола. Впрочем, в данных обстоятельствах, может быть, и Сен-Жюст ничего бы не смог сделать, даже если бы остался в Париже, – слишком велики стали противоречия между интересами враждующих «левых» и «правых» группировок, ультрареволюционеров Эбера и умеренных Дантона. Начало этой борьбы, которой тогда он еще не придал большого значения, было положено двумя доносами Фабра д’Эглантина, свидетелем которого стал Сен-Жюст перед самой своей поездкой на фронт. Затем в течение своего двухмесячного отсутствия он, занятый борьбой с иноземными врагами, не мог видеть развернувшейся в Париже борьбы Робеспьера с врагами внутренними – эбертистами и дантонистами.

Врагами ли? Нет, долгое время бывшие соратники по борьбе с Жирондой (а до того – с фельянами) не казались Робеспьеру настоящими врагами. Тем более что Дантон, общепризнанный лидер «правых», отсутствовал в это время в Париже, его сторонники подавленно молчали, а «крайние» революционеры, вяло поругивая революционеров «умеренных», все больше занимались какими-то ребяческими делами, кажется, далекими от реальной борьбы за власть, – через кампанию дехристианизации занимались по всей территории Франции изничтожением католической религии.

20 брюмера Робеспьер, удивляясь самому себе, с полным спокойствием наблюдал со стороны полусумасшедший праздник Разума, который Конвент почти в полном составе провел в соборе Парижской Богоматери1. А ранним утром 24 брюмера к нему домой явился подозрительный депутат Шабо, упомянутый в доносе Фабра как активный участник «иностранного заговора», и сделал собственный донос на «заговорщиков».

– Если бы капуцин не сообщил Элеоноре , что пришел разоблачить козни против Республики, его близко бы не подпустили ко мне, – брезгливо поморщился Робеспьер, рассказывая о происшедшем Сен-Жюсту (дело было сразу же после возвращения Антуана из армии вечером 29 декабря). – Как ты знаешь, за два месяца до этого расстригу вместе с приятелями-депутатами Жюльеном (тот, который упоминается вместе с Шабо в доносе Фабра), Базиром и Осселеном, – все, кстати, сторонники Дантона! – изгнали из Комитета общей безопасности за вполне доказанные обвинения в коррупции: люди, которые должны были охранять общественную безопасность, на самом деле за деньги покровительствовали банкирам, поставщикам и даже тайным аристократам! Не были ли 200 тысяч ливров Шабо, представленные им как приданое его австрийской невесты Леопольдины Фрей, на которой он только что женился, на самом деле его собственными, уворованными у государства деньгами, которые он, таким образом, делал вполне законными? А представитель Осселен? Сам писал текст закона об эмигрантах, и сам же спасал этих эмигрантов за взятки, не взяв денег разве что с маркизы де Шарри, и то потому, что сделал ее своей любовницей! С Осселена мы и начали – за пять дней до доноса Шабо он из всей этой тепленькой компании был арестован первым. Понятно, почему Шабо заметался: на следующий день после ареста Осселена выступил с предложением, чтобы ни один депутат не мог быть предан суду Революционного трибунала, не будучи предварительно выслушан Конвентом. И слова-то какие нашел, этот похотливый порочный монах-взяточник! – Робеспьер презрительно сжал губы: – Вот послушай, я запомнил: «Смерть меня не пугает; если моя голова необходима для спасения Республики, пусть она падет! Мне важно только, чтобы восторжествовала свобода, чтобы террор не сокрушил все департаменты, чтобы Комитет общественного спасения обсуждал все доклады перед тем, как их декретировать! Если в Конвенте нет правой стороны, я один образую ее, хотя бы ценой своей головы! Нужна хоть какая-то оппозиция…» Чтобы спасти свою шкуру, ему захотелось в оппозицию!

– Голова взяточника немногого стоит…

– Да, кто поверит в искренность вора? Декрет, принятый по предложению Шабо о неприкосновенности депутатов, был через два дня без особых возражений отменен… Что с нами стало, Антуан? Ведь многие из этих негодяев пошли в Революцию из искреннего желания помочь всем страдающим под игом тирании французам, а не грабить их поборами и взятками, словно новые привилегированные! И, может быть, они так и остались бы честными людьми, если бы не стали депутатами… А теперь, когда заходит речь об ответе за взятки и воровство, они кричат о репрессалиях!

– Шабо это не помогло…

– Не помогло. И тогда он пошел на отчаянный шаг: сделал донос на своих обвинителей эбертистов, обвинив их в том, что они сами являются пешками в руках роялистских заговорщиков, за иностранные деньги пытающихся уничтожить нашу Республику. Которых возглавляет небезызвестный тебе подпольный банкир барон де Батц. Бывший член Учредительного собрания, кстати, и я, кажется, должен был бы его запомнить, но вот совершенно не помню его лица, настолько незаметная, видимо, была фигура в первой Ассамблее. А тут – на тебе: попытка освободить королевскую семью из тюрьмы Тампля, попытка нападения на кортеж, везущий Капета на гильотину, попытка освобождения королевы, попытка подкупа революционных чиновников и депутатов… По словам Шабо, Батц (и стоящие за ним иностранные королевские дворы) решили способствовать падению революционного правительства путем его дискредитации. Парадоксальным, кстати, способом, резко отличающимся от намерений всех прежних противников революции. Не противиться революционным мерам, а, наоборот, довести их до абсурда: провести аграрную реформу и тем оттолкнуть от нас земельных собственников, разрушить церкви и тем оттолкнуть от нас верующих, изгнать со всех гражданских и военных постов всех «бывших» и всех «подозрительно просвещенных» людей «старого режима» и тем оттолкнуть от революции наиболее разумных и способных граждан, наконец, ввести максимум цен и тем оттолкнуть от нас бедняков, доведенных голодом до отвращения к Республике.

– Слишком умный план для головы банкира и эмигранта. Жан Пьер де Батц д’Артаньян – гасконский дворянин, помню ! Его имя упоминается в нескольких доносах о так и не осуществившихся заговорах. Думаю, закулисная роль этого неудачника сознательно раздувается нашими реальными противниками в Конвенте. К тому же… Максимум – временная мера, и пока только сознательное регулирование цен спасало нас от голода. Убедился в этом на собственном опыте в департаментах… Не думаю, что «крайние» сознательно способствуют контрреволюции, – тогда и им не снести голов! – их просто используют враждебные Республике силы.

– А какая разница, если их политика крайностей по отношению к церкви, буржуазии и вообще всем «хорошо одетым» людям уже готова взорвать Францию? Сто тысяч санкюлотов Парижа одолеют десять миллионов французских крестьян?

– Насколько я знаю, Эбер до сих пор на свободе…

– Да. И в этом состояла вторая часть плана Батца (или того, кто стоял за ним). Одной рукой опершись на «крайних», второй рукой барон стал щедро сыпать золотом среди «умеренных»…

– Дантон?

– Дантон. Шабо не назвал его имени в доносе, но утверждал, что целью иностранных правительств, действующих через Батца, является разложение нашего правительства коррупцией, когда большинство коррумпированных депутатов приведет к власти «умеренных». В конце концов, какая загранице разница? «Крайние», захватив власть, не смогут ее удержать против всей Франции. А «умеренные» за хорошие деньги продадут эмигрантам корону Людовика XVII. Разложение уже началось. Шабо сообщил о гигантской афере с ценными бумагами финансовых кампаний, проведенной его друзьями депутатами-дантонистами Базиром, Делоне и Жюльеном: они намеревались добиться падения курса бумаг Ост-Индской кампании, скупить их, затем вызвать повышение и восстановить их первоначальную стоимость. План, естественно, задумал «хитроумный» Батц, деньги на скупку упавших в цене бумаг дал поставщик армии аббат д’Эспаньяк, для подкупа члена Комиссии по ликвидации финансовых кампаний Фабра д’Эглантина аферисты выделили Шабо сто тысяч ливров. Деньги он Фабру не передал – последний, будучи знаком с первым вариантом декрета, якобы и так подписал второй, составленный в нужном для аферистов духе, «не читая». И только после этого Шабо, связавшийся с заговорщиками, по его собственным словам, лишь для того, чтобы выдать их «ужасный заговор», пришел ко мне и положил на стол деньги, предназначенные для Фабра.

– Понятно, что горе-капуцин просто испугался за свою шкуру – хотел оставить деньги себе, но при сыпавшихся на него со всех сторон обвинениях в воровстве эти ливры жгли его нечистые руки…

– Но мы были уже предупреждены. Предупреждены, по иронии случая, как раз тем, кого в своем доносе Шабо пощадил, – Фабром. А Фабр, как ты помнишь, Шабо не пощадил, назвав его одним из главных заговорщиков. Так мы и смотрели в Комитетах на этого капуцина, выступившего в роли очередного Иуды. Были арестованы Шабо, Базир, Делоне, д’Эспаньяк и ряд их агентов и банкиров. Жюльен и Батц бежали. Дело Ост-Индской кампании закрутилось…

– Дело банкиров. Но не дело о контрреволюционном заговоре иностранцев. Значит, как и после доноса Фабра, Комитет опять побоялся тронуть Эбера?

Робеспьер нехотя пожал плечами. Его лицо было хмурым. Он не ответил.

– Постой, Максимилиан, дай подумаю. Так, понятно: Эбера можно было арестовать, но за ним сразу же встала Коммуна и парижские секции, которые потребовали бы его освобождения. Не говоря уже о стоящей на Уазе Революционной армии, которая могла двинуться на Париж в любой момент. Пока Коммуна ни разу не проигрывала.

Робеспьер криво усмехнулся:

– Ты проницателен. Мы до сих пор в таком положении. Более того, мои попытки лавирования между группировками (с целью их примирения с революционным правительством, не прибегая к крайним мерам) привели только к осложнению ситуации. Сначала требовалось выждать, что предпримут наши противники. Эбер ведь был предупрежден – наряду с депутатами-дантонистами мы арестовали и нескольких видных эбертистов – Проли, Дюбоиссона, Перейру, также замешанных в финансовых аферах. Я выступил в Конвенте с предупреждением против «лжепатриотических преувеличений, толкающих революцию на гибельный путь». Ждать пришлось недолго – Дантон, предупрежденный, как и Эбер, арестом своих сторонников, немедленно примчался из Арси в Париж спасать свою голову. И что же ты думаешь: в Якобинском клубе Эбер немедленно предложил ему «прийти к нему и по-братски объясниться друг с другом»!

– И встала опасность объединения «крайних» с «умеренными»: замешанные в одном заговоре с целью свергнуть правительство, имея общие контакты с подозрительными иностранцами, Эбер с полным правом протягивал руку Дантону, а за Дантоном стояли банкиры, большая часть буржуазии и все «болото» Конвента. Между собой они разобрались бы потом…

– К счастью, у Дантона хватило ума (и отвращения) не связываться с Эбером. Вместо этого он обрушился на политику дехристианизации, проводимую «крайними».

– И тем самым протянул руку тебе…

– А что мне оставалось делать? Я принял его руку и, в свою очередь, защитил Дантона от всех обвинений якобинцев. Вместе с Дантоном мы разгромили культ Разума, подкапывающийся под нашу Республику, – Конвент принял закон о свободе культов, эбертисты или отступили (Эбер и Фуше) или покаялись в своем атеизме (Шометт). Это было серьезным ударом по «крайним». Демулен же по совету Дантона (и с моего полного одобрения) начал выпускать газету «Старый кордельер», где с прежним пылом своих антижирондистских памфлетов обрушился на «санкюлотов Питта» – эбертистов. А пока они занимались взаимными нападками, нам удалось провести в жизнь декрет о централизации власти революционного правительства и значительно сократить законные возможности «крайних» к выступлению против нас. Правда, в результате…

– А в результате силу набрал Дантон, получивший столь мощную поддержку, что уже был готов задушить революционное правительство в своих объятиях…

– Он потребовал вступления в силу конституции Эро-Сешеля, своего сторонника, и отмены революционного порядка управления. Когда это не получилось, его друзья попытались добиться обновления Комитета общественного спасения. Не получилось. Зато они добились ареста руководителей Революционной армии Ронсена и Венсана, чем почти толкнули эбертистов к мятежу. А тут еще и Камилл со своим третьим номером «Старого кордельера», в котором он сравнил тиранию Нерона с правлением нашего Комитета, для которого якобы не существует неподозрительных личностей!

– Я ее видел. Чистая контрреволюция: «Он подозрителен – она подозрительна – они подозрительны – вы подозрительны – мы подозрительны – я подозрителен…»

– Признаюсь: от всего этого я несколько растерялся и, чтобы несколько снизить накал страстей, провел через Конвент решение о создании особой комиссии, которой надлежало бы собирать сведения о несправедливо арестованных и представлять их правительству для их возможного освобождения. Это было моей ошибкой.

– Большой ошибкой.

– Вот так поневоле сам себе и станешь казаться «подозрительным»: а не враг ли революции с какого-то момента ты сам? Из-за декрета о Комитете справедливости я поссорился почти со всеми в правительстве («Дантона надо кончать!» – почти кричал на меня Билло-Варрен), а толку? Камилл в следующем номере своей газеты (опять льющей воду на мельницу контрреволюции!) презрительно высмеял меня, потребовав заменить Комитет справедливости Комитетом милосердия!

– И тут ты не выдержал…

– Мы еще не скоро доживем до того момента, когда сможем оказывать милосердие не только контрреволюционерам, но даже и запутавшимся революционерам… Да, тут я не выдержал и выступил в Конвенте с докладом о неизменных принципах революционного правительства, управляющих судном Республики среди бурного моря мятежей и иностранной оккупации и о «двух подводных камнях», вставших на нашем пути. А на следующий день Барер и Билло добились отмены декрета о Комитете справедливости.

– Итак, война была объявлена обеим фракциям. Интересно, что они будут делать теперь? Твоя поддержка «правых» сделала свое дело: после двухмесячных нападок фракций друг на друга сейчас их объединение вряд ли возможно…

Лицо Робеспьера исказила недовольная гримаса, и он досадливо поморщился.

– Вопрос не в том, что они будут делать, – медленно произнес он. – Вопрос в том, что делать нам?

Сен-Жюст внимательно посмотрел на друга:

– Максимилиан, да ты, кажется, растерян?

– Никогда! – резко ответил Робеспьер. – Но ведь согласись: положение не изменилось с осени. Даже стало еще хуже: Эбера потеснили, но голод, который принесла эта зима, дает ему все новых сторонников. Голод… мы делаем все возможное – пытаемся обеспечить Париж продовольствием, ввели хлебные карточки, караем за несоблюдение максимума, а голод усиливается… Кажется, если мы решим тронуть одну из фракций, столица взорвется мятежом! Что еще мы можем сделать?!

Антуан еще раз посмотрел на Максимилиана. Как обычно, Неподкупный из самолюбия и гордости перед тем, кого считал своим «учеником», не спрашивал у него совета напрямую. Ну что же, Сен-Жюст и косвенно заставит Робеспьера ответить самому себе на поставленный вопрос.

– Сначала надо решить, какая фракция является для нас наиболее опасной, – твердо сказал он.

– Ультрареволюционеры, – без колебаний ответил Робеспьер. – У них есть вооруженные силы с генералами-санкюлотами, за ними руководство парижской мэрии, у них большая поддержка в секциях.

– То есть за ними простой народ… – Робеспьер скривил рот, как от зубной боли, чтобы возразить, но Сен-Жюст торопливо поднял руку, останавливая его возражение: – Ладно, народ, обманутый демагогами. Народ обманывали при короле, народ обманывали при фейянах, народ обманывали при жирондистах, теперь народу, которому каждый раз разъясняли, что предшествующие власти его обманывали, кажется, что его обманывают и сейчас, при власти революционного правительства. Но почему же он верит демагогам, вроде Эбера? Главный корень этой веры – нищета. Нищета породила Революцию, нищета может ее погубить. Необходимо более справедливое распределение благ, чтобы Республика изменила свой облик. Так дадим же санкюлотам, и не только санкюлотам – всем беднякам Франции – то, что они хотят! – наделим их собственностью! Передадим им безвозмездно имущество, включая и землю, привилегированных и врагов народа! Этим мы выбьем оружие из рук демагогов, привлечем на свою сторону бедняков и создадим новое сословие собственников-санкюлотов, всем обязанным революционному правительству, на которое сможем всегда опереться.

– Никогда! – возмущенно вскрикнул Робеспьер. – Новый передел собственности вызовет новую революцию, которая похоронит под своими обломками все то, что мы достигли. Что же это: я разгромил «бешеных», ратовавших за аграрную реформу, сражаюсь с «передельщиками»-эбертистами и вдруг начинаю выполнять их программу? Враги решат, что я испугался.

– Ты же сам говорил, что не должно быть ни бедных, ни богатых.

– А ты забыл, что большая часть простого народа – это вовсе не санкюлоты, а крестьяне, а они отнюдь не разделяют мнение городских бедняков. Мы сделаем то, что ты предлагаешь, но лишь когда Республика окрепнет.

Сен-Жюст скрестил руки на груди. Его лицо окаменело.

– Я сам вырос среди крестьян, – холодно сказал он. – И я вижу, что происходит в департаментах. Крестьяне хотят земли и имущества бежавших и изгнанных помещиков. И я говорю не о переделе собственности, я говорю лишь о некотором его перераспределении. Сейчас национальными имуществами пользуются только немногие французы – банкиры, скупщики, негоцианты, всякие негодяи, вроде упомянутых тобою Шабо, Базира, д’Эспаньяка и Дантона…

Робеспьер некоторое время молчал.

– «Священное право собственности», – проговорил он наконец, как бы раздумывая. – Нет, еще не время.

– И что же ты предлагаешь?

– Мне надо подумать.

– У нас все равно нет другого пути. Разве что… – Сен-Жюст не решился произнести слово «диктатура», – он вовремя спохватился, что для такого заявления Неподкупному время еще не настало. – Ну что ж, Максимилиан, если ты считаешь, что для такого декрета еще не время, – пусть так и будет. Я подожду. Только как бы не было слишком поздно…

* * *

ДОБРОДЕТЕЛЬ ТЕРРОРА

Через пятьдесят два дня Сен-Жюст за свои теперь уже всеми признанные заслуги перед Отечеством на военном поприще был избран председателем Конвента, то есть номинальным президентом Французской Республики. А еще через восемь дней он с трибуны Собрания, на короткое время уступив председательское кресло своему заместителю, провозгласил в двух своих докладах фактически новую революцию собственности.

Ждать пришлось целых два месяца…

Не имея возможности без согласия Робеспьера предпринять от имени правительства те действия, которые только и могли выправить ситуацию, и не желая понапрасну растрачивать силы в бессмысленных баталиях в Конвенте и парижских клубах, Сен-Жюст, скрепя сердце, отстранился от борьбы с противниками Неподкупного и целиком сосредоточился на работе в Комитете общественного спасения.

Здесь он занялся разбором внутренних дел в министерствах Республики, общей перепиской, выслушиванием жалоб от граждан. Несколько членов Комитета разбирали до пятисот дел в день, принимали десятки, а иногда и сотни людей. Работа начиналась в семь утра и заканчивалась порой за полночь. Не было ни сил, ни времени задуматься об общей стратегии, что так хорошо получалось у Сен-Жюста в армии. К счастью, главного насмешника – Эро-Сешеля – в Комитете уже не было. Подозревая бывшего королевского генерального прокурора в связях с эмигрантами (на это косвенно указывали перехваченные донесения вражеских шпионов), его отстранили от работы, формально не выводя из правительства, чтобы не вызвать нежелательных слухов. Теперь «герой празднества Конституции» 10 августа 1793 года проводил время за бутылкой вина или в веселой компании парижских проституток.

Сен-Жюст между тем пытался наладить работу с Карно, руководившим в этот момент военной секцией. Отношения двух военных руководителей Комитета общественного спасения не складывались. Робеспьер выжидал, поэтому Сен-Жюст, как только представилась возможность (и необходимость) новой военной миссии, без сожаления покинул столицу и выехал на фронт в Северную армию. Вернулся он 25 плювиоза – на несколько дней раньше назначенного срока, но, как оказалось, как раз вовремя.

В Париже его уже ждали – Максимилиан дозрел.

Еще до отъезда на фронт Сен-Жюст видел, до чего довела Робеспьера его нерешительность – враждующие стороны уже почти не обращали на него внимания: Демулен в своем «Старом кордельере» обвинил Эбера в коррупции; Эбер, в свою очередь, в Якобинском клубе вполне справедливо назвал Демулена за его призывы к всеобщей амнистии контрреволюционером, с чем согласилось большинство якобинцев; Робеспьер попытался спасти Демулена, предложив сжечь его контрреволюционный третий номер газеты, на что получил запальчивый ответ Камилла: «Сжечь – не значит ответить!» После чего «глашатай бастильской революции» был с позором изгнан из клуба. Эбертисты торжествовали. В довершении всего Дантон внес свою сумятицу, предложив, к всеобщему удивлению, «освободить незаслуженно арестованных истинных патриотов Ронсена и Венсана» – главарей эбертистов и своих собственных врагов! Он совершенно открыто протягивал руку Эберу с целью свалить Робеспьера, это было ясно совершенно всем. Но Максимилиан и тогда не пожелал принимать никаких крайних мер. С трудом он согласился на предложение Билло-Варрена (Сен-Жюст не вмешивался) арестовать самого одиозного из дантонистов и самого первого доносчика на заговорщиков – продажного Фабра д’Эглантина. Дантон и тут попытался вмешаться, на этот раз в Конвенте. «Горе тому, кто сидел рядом с Фабром и до сих пор одурачен им!» – рявкнул на бывшего Мария кордельеров Билло (что было ранее совершенно немыслимо), и громовержец Дантон смешался, побледнел и, смутившись, сел на свое место.

Не смутился обезумевший от ярости на «свого дорогого друга» Робеспьера и его «каиновых братьев» (так бывший «генеральный прокурор фонаря» называл членов Комитета общественного спасения) Демулен. 30 нивоза в четвертом номере «Старого кордельера» он прямо потребовал выпустить из французских тюрем заключенных там двести тысяч подозрительных! Эта был самый настоящий контрреволюционный призыв (выпустить из тюрем заговорщиков, аристократов, спекулянтов и прочих врагов народа, да еще в таком количестве!), который в случае исполнения неминуемо привел бы к немедленному свержению революционного правительства и почти наверняка -

к физическому уничтожению его нынешних руководителей!

Сен-Жюст, сохранявший олимпийское спокойствие среди кипевших страстей, укатил на фронт, а Робеспьер растерялся окончательно. Все еще надеясь на силу слова, он не нашел ничего лучше, чем в очередной раз выступить с декларацией собственных принципов, которые выдавал за принципы большинства. 17 плювиоза он прочитал с трибуны Конвента большой доклад о принципах внутренней политики Французской Республики, в котором со всей откровенностью заявил:

– Настало время ясно определить цель революции и предел, к которому мы хотим прийти… Какова цель, к которой мы стремимся? Это мирное пользование свободой и равенством… Мы хотим заменить в нашей стране эгоизм нравственностью, честь честностью, обычаи принципами, благопристойность обязанностями, тиранию моды господством разума, презрение к несчастью презрением к пороку, наглость гордостью, тщеславие величием души, любовь к деньгам любовью к славе, хорошую компанию хорошими людьми, интригу заслугой, остроумие талантом, блеск правдой, скуку сладострастия очарованием счастья, убожество великих величием человека, любезный, легкомысленный и несчастный народ народом великодушным, сильным, счастливым, то есть все пороки монархии заменить всеми добродетелями республики… Я говорю о той добродетели, которая является не чем иным, как любовью к родине и ее законам!…

В системе французской революции то, что является безнравственным и неблагоразумным, то, что является развращающим, – все это контрреволюционно. Извлечем из этого великую истину: народное правительство по своему характеру должно верить в народ и быть строгим к себе.

Но если движущей силой народного правительства в период мира должна быть добродетель, то движущей силой народного правительства в революционный период должны быть одновременно добродетель и террор – добродетель, без которой террор пагубен, террор, без которого добродетель бессильна. Террор – это не что иное, как быстрая, строгая, непреклонная справедливость, она, следовательно, является эманацией добродетели; террор не столько частный принцип, сколько следствие общего принципа демократии, используемого при наиболее неотложных нуждах отечества…

Внутренние враги французского народа разделились на две враждебные партии, как на два отряда армии. Они двигаются под знаменами различных цветов и по разным дорогам, но они двигаются к одной и той же цели: эта цель – дезорганизация народного правительства, гибель Конвента и торжество тирании. Одна из этих двух партий толкает нас к слабости, другая – к крайним мерам; одна хочет превратить свободу в вакханку, другая – в проститутку… Родина – их добыча: они грызутся за дележ ее, но объединяются против тех, кто ее защищает. Ибо тот, кто призывает Францию к завоеванию мира, не имеет иной цели, как призвать тиранов к завоеванию Франции…

Прочитав эту речь в газетах, Сен-Жюст понял, что Максимилиан не до конца еще утратил наивную веру просветителей в то, что если люди смогут проникнуться вдохновляющей идеей о лучшем государственном строе (для чего ее достаточно просто широко объявить по примеру Мора и Кампанеллы), они немедленно кинутся в объятия друг друга. Правда, Робеспьер в одном уже «подправлял» своих учителей, подкрепляя свое убеждение в изначальную добродетель большинства угрозой террора в отношении развращающего его меньшинства.

Призывы Робеспьера, равно как и его угрозы, не оказали ровно никакого влияния на обе «крайние» (с разных сторон) группировки. Голодающий Париж бурлил. «Левые» добились-таки освобождения из тюрьмы Ронсена и Венсана, немедленно приступивших к инспектированию своей Революционной армии. В клубе Кордельеров эбертист Моморо, уже открыто издеваясь над больным Робеспьером и паралитиком Кутоном, выступил против «износившихся в республике людей с переломленными в Революции ногами». В свою очередь, «правые», обработав немалую часть депутатов, заставили Конвент проголосовать за решение предписать обоим правительственным Комитетам рассмотреть возможность освобождения лиц, содержащихся под стражей.

После этого обессилевший Робеспьер окончательно слег в постель, на две декады исключив себя из политической жизни.

Идея Демулена о «двухстах тысячах, выпущенных из тюрем», и следующая за ним контрреволюция обретала все более зримые черты.

Как стало известно уже позже после разгрома обеих группировок, и «левые» и «правые» готовили самый настоящий государственный переворот. Дантон планировал через организацию дальнейших «разборок» в Париже, Конвенте и Комитетах вызвать недовольство нынешним состоянием дел в правительстве, переизбрать Комитеты, нейтрализовать Робеспьера и в корне переменить всю политику: ценой уступок заключить мир с внешним врагом, пересмотреть «сырую конституцию» своего друга Эро, вернуть «порядочным людям» их влияние в ущерб санкюлотам, наконец, и в самом деле открыть тюрьмы для сотен тысяч «подозрительных». Что касается Эбера, то он, не имея такого влияния на правительственные структуры, рассчитывал исключительно на военную силу Революционной армии, Коммуны и парижских секций. «Крайние» планировали завладеть Новым мостом и арсеналом, а также Монетным двором и казначейством, чтобы раздать деньги народу и привлечь его на свою сторону. После чего эбертисты собирались поджечь правительственные Комитеты, перебив большую часть их членов, и продиктовать свою волю оставшимся депутатам, и прежде всего назначить диктатора – Великого судью.

Сен-Жюст, которому члены правительства поручили составить ответ на угрожающий им «тюремный декрет», понял, что его час настал. Испуганные Комитеты не посмели возражать против предложенных им «уравнительных законов», которые, возможно, посчитали лишь успокоительной мерой. Робеспьер все еще колебался, но теперь, когда он, больной, лежал дома и трибуна Конвента была свободной от его опеки, председатель Собрания Сен-Жюст считал, что лучше понимает, что нужно делать правительству для собственного спасения.

Передать в безвозмездное владение беднякам конфискованное имущество 200 тысяч арестованных подозрительных (это было главным в вантозских декретах) означало не только перераспределение собственности от врагов революции в пользу ее сторонников, но и закрепление итогов самой революции, образование нового класса собственников-санкюлотов. Только это, по мнению Антуана, могло остановить углубляющийся кризис Республики. И только это могло удержать шатающееся революционное правительство от неминуемого краха и спасти Робеспьера, – мера, которую Сен-Жюст провел вопреки воле самого Робеспьера.

– Ты прав, Максимилиан, принципом Республики является добродетель, в военное время подкрепляемая террором, – сказал он, стоя у постели больного Робеспьера, вечером того дня, когда был принят «тюремный декрет». – Но неплохо, если принцип добродетели будет подкреплен материально. Защитники отечества будут носить нас на руках.

Робеспьер страдальчески посмотрел на него снизу вверх, но на этот раз ничего не возразил.

* * *

СЧАСТЬЕ ВАНТОЗА

Цель – Великая добродетельная республика – оправдывала любые средства.

А оправдываться перед Конвентом за арестованных подозрительных Сен-Жюст вовсе не собирался: вопрос освобождения из тюрем врагов народа он в своем докладе подменял вопросом прямо противоположным – конфискацией у этих арестованных (как правило, людей состоятельных) еще и их имущества в пользу оставшихся на свободе неимущих.

Он один должен был переломить в свою пользу настроение всего правительства Республики и всех депутатов. Один, потому что больные Робеспьер и Кутон лежали дома в своих кроватях. Больные! – случайно ли? – не потому ли, что не очень одобряли его «уравнительные» намерения, но возражать из чувства солидарности уж не могли. Но потому и у него не было выхода – приходилось лгать, угрожать и заставлять себя самого поверить в собственные логические построения…

Прежде всего следовало ответить с трибуны Конвента на обвинения революционного правительства в тирании…

– По сравнению со всеми другими правительствами мы умеренны, – непреклонно заявил Сен-Жюст и продолжил, приводя в качестве примера совершенно фантастические цифры пострадавших от «прежнего режима»: – В 1787 году Людовик XVI повелел расстрелять 8000 человек независимо от возраста и пола в Париже, на улице Меле и на Новом мосту. Подобные сцены возобновились по почину двора на Марсовом поле. По приказу двора вешали в тюрьмах; утопленники, которых вылавливали из Сены, были его жертвами. В заключении находилось 400 000 человек. Каждый год вешали 15 000 контрабандистов; колесовали 3000 человек. В парижских тюрьмах было тогда больше заключенных, чем сейчас. Во время голода войска выступали против народа. Окиньте же взглядом Европу! В Европе 4 миллиона заключенных, стенания которых не доходят до вас .

Затем следовало перейти к угрозам тем депутатам, кто был готов прислушаться к призывам о милосердии (а таких, заботящихся о собственной безопасности, в Конвенте было уже большинство):

– Основной причиной содержания под стражей являются не юридические отношения, а безопасность народа и правительства… Однако следует быть справедливыми; но справедливыми в соответствии не с интересом отдельных лиц, а с интересом общественным… Важнейший из всех законов – это сохранение Республики… Те, кто требует свободы для аристократов, не желают республики и боятся за себя. Явным признаком измены является жалость к преступлению в республике, основой которой может быть только непоколебимая суровость. Я призываю всех, кто выступает в защиту аристократов, содержащихся под стражей, предстать перед общественным обвинением в трибунале… Содержание под стражей связано с прогрессом разума и справедливости. В отношении к мятежному меньшинству мы перешли от презрения к недоверию, от недоверия к примерам, от примеров к террору… Требование открыть тюрьмы повлечет за собой нищету, унижение народа и новые Вандеи. Выйдя из тюрем, заключенные возьмутся за оружие, не сомневайтесь в этом…

Потом надо было ударить по внимательно слушавшим выступление представителям обеих фракций, объединив их в одну зловещую «клику»:

– Во Франции есть политическая клика, которая играет всеми партиями; она движется медленно. Если вы говорите о терроре, она взывает к милосердию; если вы становитесь милосердными, она прославляет террор… Избавляют себя от необходимости быть честными; нажились за счет народа; наедаются до отвала; оскорбляют народ; торжественно шествуют, влекомые преступлением, пытаясь вызвать к нему ваше сочувствие!… Всякий, кто щадит преступление, желает восстановить монархию и уничтожить свободу… Республиканский строй связан с уничтожением аристократии. Но если вы будете щадить аристократию, вы уготовите себе шестьдесят лет мятежей . Дерзайте! В этом слове заключается вся политика нашей революции.

В конце своей речи Сен-Жюст переходил к самому главному:

– Сила обстоятельств приводит нас к результатам, о которых мы и не помышляли. Богатство находится в руках достаточно большого числа врагов революции; нужда ставит народ, который трудится, в зависимость от его врагов. Те, кто делает революцию наполовину, только роют себе могилу… Вы должны признать принцип, что только тот может пользоваться правами в нашем отечестве, кто содействовал его освобождению. Уничтожьте нищету, которая позорит свободное государство; собственность патриотов священна, но имущество заговорщиков должно быть предоставлено всем обездоленным. Обездоленные – сила Земли; они имеют право говорить как хозяева с правительствами, которые ими пренебрегают… Вы должны не допустить, чтобы в государстве был хоть один обездоленный, хоть один бедняк. Только такой ценой вы сможете завершить революцию и создать настоящую республику.

Ошеломленный Конвент выслушал последние слова своего главы в полном молчании. Многие переглядывались – за плечами оратора явственно ощущалась тень Марата, как мало не походил на Друга народа говоривший его словами изысканно одетый молодой человек на трибуне. Что было еще страшнее. Без возражений депутаты приняли декрет об «изъятии имущества у лиц, признанных врагами революции».

Сен-Жюст был доволен – Конвент смолчал. Не было возражений и со стороны правительственных Комитетов. Часть депутатов просто не разобрались в происходящем, другие же не придали новому декрету особого значения, считая его тактическим маневром Робеспьера, действовавшего за спиной Сен-Жюста. Между тем сам Сен-Жюст, убедившись, что все идет по плану, готовился конкретизировать свои предложения по «изъятию собственности у богачей и передачи их беднякам» (и опять при абсолютном нейтралитете Робеспьера).

Через шесть дней Сен-Жюст вновь поднялся на трибуну и после короткой преамбулы предложил к закону от 8 вантоза дополнительный декрет: безвозмездная передача конфискованного имущества врагов народа будет осуществляться по прямому распоряжению Комитета общественного спасения по спискам неимущих патриотов, представленных местными коммунами.

Помимо прочего, правительственные Комитеты наделялись правами разбирать дела заключенных в тюрьмы подозрительных и освобождать их без юридических формальностей.

Все! – дело было сделано. Санкюлоты отвернулись от Эбера, не предлагавшего никаких мер, кроме бессмысленной резни.

Полицейские наблюдатели доносили Комитетам, что бедняки одобряют «благодетельные декреты Сен-Жюста» и с нетерпением ждут «бесплатной раздачи вражеской собственности». Что даже удивило наблюдавшего происходящее с кровати больного Робеспьера, который всегда придавал мало значения материальным благам, считая, видимо, что санкюлоты могут прожить одним «святым духом добродетели»…

Зато Сен-Жюста удивила реакция самих эбертистов, якобы радетелей за счастье бедняков. Уже на следующий день, когда стало известно о принятии вантозского законодательства, у руководителей санкюлотского клуба Кордельеров началась настоящая истерика: они объявили новые декреты ничего не значащими бумажками, принятыми лишь для того, чтобы усыпить бдительность народа. А затем командующий Революционной армией (главной вооруженной силой парижских бедняков!) прямо призвал к «святому восстанию» против «усыпителей». В знак того, что кордельеры с этого момента пребывают в «состоянии восстания», висевшая на стене Декларация прав человека и гражданина была покрыта черным крепом, как и месяц назад, когда члены клуба добивались освобождения из тюрьмы арестованных Ронсена и Венсана. Тогда этот демарш старейшего революционного клуба привел к успеху, но сейчас это было уже агонией: цель восстания, то есть имена «усыпителей» не были названы. На вопрос, против кого конкретно должны были восстать санкюлоты Парижа (понятно, что подразумевался глава правительства Робеспьер и автор «усыпительных» декретов Сен-Жюст, но формальность требовала назвать их по именам), Эбер не ответил, просто потеряв от страха язык.

Кордельеры заметались. Один непоколебимый председатель клуба Моморо решил идти до конца, 16 вантоза призвав «к возмущению» секцию Марата. Остальные «вожди» не шелохнулись: считавшийся эбертистом командующий столичной Национальной гвардией Анрио присягнул на безоговорочную верность Робеспьеру; другой «полуэбертист» мэр Парижа Паш в личной встрече с Неподкупным выдал конкретные планы Эбера, чем заслужил покровительство Максимилиана (Сен-Жюст узнал об этом позже); недалекий прокурор Коммуны Шометт, искренне восхищенный новым «вантозским» поворотом в политике, без труда уговорил секцию Марата разойтись «по домам»; еще один «полуэбертист» коллега Сен-Жюста Коло д’Эрбуа, видя, откуда дует «гильотинный ветер», от имени Комитета общественного спасения прибыл к кордельерам, был заключен ими в братские объятия и, как ненужную тряпку, сорвал черный креп с завешенной Декларации прав человека и гражданина.

Сам Эбер несколько раз пытался пробиться к Максимилиану на встречу «объясниться» и наконец смог с ним встретиться в загородном доме в Шуази. Напрасно! – больной Робеспьер не посещал Комитет общественного спасения, а Комитет, между тем, уже одобрил выводы Сен-Жюста о необходимости ареста зарвавшихся «псевдосанкюлотских» вождей.

Но сначала Антуан решил попытаться еще раз напомнить растерявшимся членам Конвента об их конечной цели – «построении Республики всеобщего счастья». Требовалось также пристыдить и воззвать к совести противников правительства, забывших о том, что Революция делалась для всего населения Франции, а не только для самых богатых граждан. В речи «Об иностранном заговоре и фракциях Республики, направляемых из-за границы», которую он произнес 23 вантоза , Сен-Жюст почти калькировал Робеспьера, долго распространяясь о том, что моральное разложение революционеров и их «перерождение» на почве собственности – главная опасность для существующего строя.

– Самым опасным заговором против правительства является разложение общественного духа, дабы отвратить его от справедливости и добродетели… Не имея возможности помешать нашим победам, они намереваются внести путаницу в наши представления о публичном праве, привить нам дурные нравы, внушить ненасытную алчность… Этот союз всех пороков, вооружившихся против народа и против правительства… За разложением должен был последовать дерзкий удар, подготовленный всеми правительствами, дабы низвергнуть демократию… Пришло время вновь обратить всех к морали, внушить ужас аристократии; объявить войну безудержному разложению, вменить всем в обязанность бережливость, скромность, гражданские добродетели; пришло время вернуть в небытие врагов народа… совершить, наконец, революцию в гражданском состоянии, начать войну против всякого рода пороков, которые насаждают среди нас, дабы обессилить Республику и подорвать ее гарантии…

Это была настоящая проповедь, которую и Робеспьер не смог бы сказать лучше:

– Не счастье Персеполиса предлагаем мы вам, это счастье растлителей человечества; мы предлагаем вам счастье Спарты и Афин в их лучшие времена; мы предлагаем вам счастье добродетели и скромного достатка, счастье наслаждаться необходимым и отказываться от излишеств, счастье ненавидеть тиранию, счастье быть свободным и спокойным, мирно наслаждаться плодами и нравами, порожденными революцией, счастье возвратиться к природе и морали, счастье основать республику… Плуг, поле, скромное жилище, свободное от податей, семья, защищенная от вожделений разбойника, – вот счастье.

Странно! – хотя на этот раз за спиной Сен-Жюста не было видимой поддержки Комитетов, не было и самого Робеспьера, лежавшего дома, – Конвент молча внимал его поистине «маратовской» проповеди. Смущенные и испуганные депутаты, большинство из которых явно не видели настоящего счастья в скромном жилище и простой пище, дежурно аплодировали оратору и недоумевали: осуждавший в своей речи демагогов-ультрареволюционеров, Сен-Жюст использовал их главную идею устрашения новых богачей и коррупционных чиновников угрозой натравить на них нуждающихся бедняков (что следовало из логики его выступления). Единственным отличием было определение врага народа: Эбер был готов увидеть его в каждом, у кого был толстый кошелек (закрывая глаза на собственных друзей); Сен-Жюст объявлял врагами народа людей безнравственных:

– Безнравственность – это федерализм в гражданском состоянии: каждый приносит себе подобных в жертву собственным интересам и, стремясь только к личному счастью, не заботится о том, счастлив ли, свободен ли его сосед… Последним оплотом монархии является класс богатых людей, которые ничего не делают и не могут обойтись без роскоши и излишеств… Этот класс и нужно обуздать. Заставьте всех что-нибудь делать, выбрать профессию, полезную для дела свободы. Разве нам не нужно строить корабли, умножать мануфактуры, распахивать новь? Какими правами обладает в нашем отечестве тот, кто ничего для него не делает? Это у них – гнусное представление о счастье, это они – главные противники Республики… Именно те, кто больше всех имеет, больше всего оскорбляют народ, ибо живут за его счет… Мошенники! Ступайте в мастерские, на корабли, идите пахать землю… ступайте учиться чести у защитников отечества!… Но нет, вы не пойдете к ним; вас ждет эшафот!

Пройдясь затем по «другому классу растлителей» – значительной части республиканских чиновников, старорежимных людей, вынужденных исполнять чуждые их духу и воспитанию законы («законы у нас революционны, но те, кто их исполняет – не революционны!»), Сен-Жюст заявил, что «теперь преступна любая фракция, как разобщающая граждан, которым нужно единство для спасения родины». А затем в пику недавних требований о создании «Комитета милосердия» потребовал и добился «в целях безопасности Республики» еще более суровых превентивных мер против подозрительных и ужесточения содержания заключенных в тюрьмах.

В этот самый день были арестованы Эбер, Ронсен, Венсан, Моморо и ряд других парижских «сверхреволюционеров». Чтобы связь бывших вождей санкюлотов с враждебной заграницей, в которых их обвиняли, выглядела явной, а также для компрометации самих арестованных, на скамье подсудимых к ним присоединили явных мошенников – уже арестованных иностранных банкиров Проли и Кока и якобинского интригана Дюбюиссона (все «герои» первого «заговорщического» доноса Фабра д’Эглантина). С ними рядом сел «оратор человеческого рода» Клоотц, человек, вообще-то не замешанный в каких-либо махинациях, но все-таки как никак – иностранец, да к тому же еще и боровшийся против «генеральной» робеспьеровской линии. Подобная «связка» фанатиков идеи и заведомых аферистов казалась Сен-Жюсту (он был одним из авторов этой «амальгамы») естественной: благая цель близкого построения общества «всеобщего счастья» вновь оправдывала средства.

Да к тому же и сам глава подсудимых Эбер не был явным мошенником?

Не сумевший победить, потому что в своей борьбе старался опираться на самые грязные средства (можно вспомнить, что популярность он зарабатывал себе площадным языком своей газеты и извращенческими обвинениями против королевы), он и умереть был готов так, как жил: всю дорогу от Консьержери до гильотины на площади Революции плакал и молил о пощаде. А толпа отвечала ему улюлюканьем.

Прочитавший об этом в полицейских отчетах, Сен-Жюст сжал зубы: единственное достоинство человека идеи, призывающего убивать, заключалось в его готовности также и умереть самому. Иначе ни он, ни его идеи не стоили ломаного гроша…

Сен-Жюст, впрочем, больше был неприятно поражен другим фактом: было понятно, что санкюлотский Париж, отвернувшийся от Эбера, не поднимет руки в его защиту. Но как смел выйти на пути следования траурной процессии эбертистов к месту казни, чтобы поиздеваться над осужденными, весь состоятельный Париж, все эти новые богачи, о которых он только что высказался в Конвенте, как о тунеядцах, которых надо заставить работать на благо Республики? Именно они рукоплескали казни бывшего вождя санкюлотов, платили большие деньги за местечко поближе к гильотине.

Собственническая Франция, разжиревшая на Революции, не принимала всерьез уравнительных идей Комитета общественного спасения (Сен-Жюста), и он должен был заставить ее убедиться в своей ошибке. Если, конечно, у него (и Робеспьера -?) хватит сил .

…За несколько секунд до казни уже привязанному к роковой доске находившемуся в полубессознательном состоянии плачущему Эберу помощник палача, сняв свой красный колпак, бережно вытер мокрое лицо. Возможно, он хотел, чтобы бывший кумир парижской бедноты умер более достойно. А может быть, это бережное прикосновение было просто издевкой. Но как бы там ни было, через несколько мгновений «Отца Дюшена» не стало…

* * *

МАРИЙ И СУЛЛА

…Антуан слово в слово помнил записи, фиксирующие последнюю беседу между Робеспьером и Дантоном в загородном доме Юмбера, одного из служащих министерства иностранных дел, доверенного лица Максимилиана. Встречу вечером 1 жерминаля , в день, когда начался процесс эбертистов и многим казалось, что умеренные берут вверх, хотя на самом деле положение дантонистов было уже безнадежно, организовал на свой страх и риск сочувствовавший Дантону друг Сен-Жюста Вилен Добиньи. На встрече были только несколько «умеренно-правых», в том числе Лежандр, Панис и министр Дефорг. Естественно, уже на следующий день листки с записью беседы, сделанные одним из наиболее доверенных информаторов Сен-Жюста, легли на его стол. Неприятно удивленный поступком Вилена, Антуан совершенно не был удивлен содержанием самой беседы, – умеренные уже давно пытались помирить «Неподкупного» с «Продажным», мотивируя этот поступок спасением Республики. И как всегда – напрасно. Ища мира, Дантон просил пощады…

«…Дантон. Мир, мир – вот все, что мне нужно, Робеспьер.

(Запомнив с первого раза текст поданных записей, Сен-Жюст, глядя в висевшее прямо напротив рабочего стола небольшое темное зеркало, просто повторял про себя слова обоих собеседников, в последний раз встретившихся друг с другом, и в свете тускло мерцавшей свечи ему казалось, что на туманной глади зеркала проступают черты то бледного лица Робеспьера, то перекошенной красной физиономии Дантона.)

…Мир нужен мне, тебе, Республике. Мир, потому что если мы не забудем о наших расхождениях, все, чего мы достигли с начала Революции, погибнет. Прошу тебя.

Робеспьер. Мир – между кем?

Дантон. Ты знаешь. Все только и говорят о наших с тобой разногласиях, и это удивляет и огорчает всех истинных друзей отечества. Робеспьера и Дантона нельзя разделить! Разделенные, мы погибнем!

Робеспьер. Именно поэтому эти твои «друзья отечества», твои друзья, Дантон, разделяют нас, сначала требуя головы Эбера, чтобы вслед за ней потребовать и голову Робеспьера?

Дантон. Только не я! Мне всегда была чужда ненависть к кому бы то ни было.

Робеспьер. Да, к королю, Лафайету, Мирабо, Бриссо…

Дантон. Пусть так. Но я всегда считал, что интересы революции требуют единства. Республика не лишилась бы многих своих голов, если бы революционеры забыли раздоры и стали бы служить освобожденной Франции во имя ее процветания. Но нет, якобы во имя ее свободы эта бойня все никак не может закончиться.

Робеспьер. Во имя справедливости, Жорж, во имя справедливости. Но, если хочешь, – и во имя свободы, которой вовсе еще нет в нашем отечестве. Если свобода для бедняка в новой республике будет означать свободу умереть с голоду – нам такая республика не нужна. Какая же эта свобода, если у простых людей нет хлеба, а там, где нет хлеба, нет свободы, нет справедливости, нет республики.

Дантон. Слова «бешеного» попа Ру, которого ты сам уморил в темнице…

Робеспьер. «Бешеные» были разрушителями, мы – строители Нового мира. Мы дадим беднякам хлеб, который прячут от них богачи, заметим, больше всего и восхваляющие революцию, которая якобы уже кончилась. А почему? Да потому что они нажились благодаря ей, заменив у властной кормушки прежних аристократов. Кто же защитит бедняков от новых привилегированных? Им не за что хвалить революцию – они не получили ничего.

Дантон. Так уж и ничего?! Они получили главное, то, что сказал твой друг аббат Сиейес, – «возможность стать кем-то» ! Оглянись вокруг себя, и пусть твои фанатики в Клубе и в Комитете оглянутся тоже, – революция кончилась!

Робеспьер. Она не могла кончиться, потому что народ голодает. Республики еще нет.

Дантон. Мы уже создали ее, приняв конституцию. В грозный для Франции час мы положили ее под сукно, но теперь, когда враг потеснен на всех фронтах, надо вернуть народу то, что мы у него отняли, – свободу от чрезвычайного правления.

Робеспьер. Тогда мы точно ничего нового не построим. Все останется по-старому, и человек по-прежнему будет несчастен в мире лжи и порока! «Целью всякого общества является общее счастье!» – ты это забыл, Дантон? Мы должны сделать людей счастливыми!

Дантон. Перерезав всех булочников?

Робеспьер. Нет, заставив простого человека стремиться к добродетельному образу жизни. Только «естественный человек», живущий по естественным законам природы, может быть счастлив. Богатство способствует излишествам, излишества – порокам, порок развращает человека и превращает его в слугу тирании.

Дантон. Ты хочешь изменить природу человека, грозя ему смертью? Люди могут быть равными в правах, но не в собственности, не в капитале, который зарабатывается тяжелым трудом. Ты хочешь остановить прогресс? Лишить человека стимула жить вообще? На что будут способны твои голодранцы, если не станет предприимчивых и деловых людей? Франция придет в упадок и погибнет! Как ты сказал, «бороться с теми, кто нажился на революции»? Я бы назвал это – борьбой за власть! Ты просто боишься лишиться власти в новой послереволюционной Франции, которой не нужны будут ни диктатура, ни гильотина, ни парламентские демагоги, и поэтому рубишь налево и направо головы, чуть поднимающиеся над толпой. А если ты искренне веришь в добродетельного человека Руссо – тем хуже! Живые люди вокруг тебя – это совсем не «естественные» люди Жан-Жака! Никаким ножом гильотины невозможно выкроить из живого человека со всеми его слабостями и пороками добродетельную личность, исключая, конечно, самого Максимилиана Робеспьера! И насчет справедливости ты тоже прав! При правлении твоего Комитета у людей не осталось ни свободы, ни справедливости, ни даже гарантии сохранить жизнь! Сейчас любого могут арестовать только за то, что он хорошо отзывался о Мирабо, имеет дядю – неприсягнувшего священника или был знаком с кем-нибудь из аристократов. Когда такое бывало при короле? Как можно прийти к твоему «общему счастью», проливая столько крови?!

Робеспьер. Дантон, ты словно убеждаешь меня в том, во что сам не веришь. Ведь это ты сказал, что общественное мнение – распутница, которая отдается тому, кто больше понравится или заплатит. Ты утверждал, что глупо говорить о суде потомков или думать о будущем, которое еще не наступило. Ну, а слово «добродетель» всегда вызывало у тебя смех. О чем же нам тогда говорить?

Дантон. О мире.

Робеспьер. Объяви с трибуны Конвента и якобинцев о своей полной поддержке правительства. Полностью прекрати свои нападки на нас. Откажись от защиты своих недостойных сторонников, уже арестованных, и тех, кто еще будет арестован. И тогда Дантон, у которого действительно немало заслуг перед Революцией, будет спасен.

И твой друг Камилл тоже.

Дантон. Иначе говоря – полностью подчиниться Максимилиану Робеспьеру, склонить перед ним голову, как перед Высшим Судьей Республики. Чтобы во Франции не осталось бы больше ни одного протестующего голоса, который мог бы быть услышан, а я бы лишился всякой поддержки – и человека с улицы, и всех тех, кто не одобряет вашу политику. Вот чего ты хочешь…

Робеспьер. Человека с улицы? Да ты бредишь! Скажи лучше – человека из игорного дома или с биржи. Потому что настоящие люди с улицы – это голодранцы-санкюлоты, а они только и мечтают о том, чтобы поймать какого-нибудь толстого буржуа, спекулирующего на их нищете, вот такого, как ты, Дантон, зажарить его и съесть… Ты растерян?…

Дантон. Не думал, что Робеспьер может говорить таким языком… На этот раз ты повторяешь бредни этого полоумного Эбера…

Робеспьер. А если и так? Может быть, я должен бояться их повторять? Не потому ли, что сегодня Эбер предстал перед трибуналом? Или тебе уже кажется, что случившееся подтвердило правоту «умеренного» Дантона, против которого теперь опасно выступать даже Робеспьеру? Раз уж эбертисты осуждены… Кстати, ты знаешь, что на процессе всплыло много интересного, в том числе и то, что в одном из своих планов переворота на роль диктатора – «Великого Судьи» – они хотели назначить некоего Дантона? Интересные у тебя враги, Жорж. Как ты там про меня выразился? «Склониться перед Высшим Судьей Республики»? Немного неточно – «перед Великим Судьей»! Только не Робеспьером…

Дантон. Вы… мы все посходили с ума: и твои сторонники, и мои друзья, и эти «ультра». Наверняка они и твое имя называли вслед за моим, думая воспользоваться нашим авторитетом, – а толку? Сами-то они понимают, чего хотят? Не враги – просто запутавшиеся революционеры. Если была бы возможность, я бы и им предложил заключить мир.

Робеспьер. Но возможности нет. Даже у Дантона. Потому что нельзя протягивать руку с пальмовой ветвью мира к скамье обвиняемых Революционного трибунала. А если нельзя этого делать другим, то почему нам – можно? Кто мы с тобой такие, чтобы требовать привилегий?

Дантон. Мы – Робеспьер и Дантон. Эти имена чего-то стоят. И если даже у Робеспьера не хватает духу, чтобы протягивать руку невинно обвиняемым, давай сделаем так, чтобы такая возможность появилась! Послушай, что бы я тебе предложил и что бы сделал на твоем месте. Я бы ввел в действие конституцию, назначив в самое ближайшее время новые выборы в Собрание, заключил бы с иностранными державами мир, прекратил бы террор. Что же касается врагов… Когда были уничтожены фельяны, или, если тебе так хочется это услышать, жирондисты, настоящих врагов у Республики не осталось. Все хотят мира…

Робеспьер. Враги – повсюду. Как у Республики не осталось врагов, если на нас наступают тираны всего мира, а внутри буржуазия, словно червь, подтачивает все республиканские устои, наживаясь на народной нужде в дни войны.

Дантон. И ты предлагаешь всем им отрубить головы?

Робеспьер. Те, кто не хочет пожертвовать частью своего состояния для спасения Республики, – ее враги.

Дантон. Это безумие. Ты полностью оторвался от происходящего на улицах, прислушиваешься только к окружающим тебя сплетникам и негодяям, которые преследуют собственные интересы. Что я их, не знаю? Твой хранитель печати Сен-Жюст и мой бывший поверенный в адвокатской конторе Билло-Варрен! Что за мрачные личности! Они только и говорят о заговорах, ядах, кинжалах и удавках, которые якобы кто-то готов накинуть им на шею. Я знаю, каковы замыслы этих и других шарлатанов вокруг тебя, но я знаю также, насколько они трусливы и как они боятся выступить против меня открыто. Максимилиан, в последний раз говорю тебе: прекрати верить нелепым слухам – верь мне, стряхни интригу, соединись с патриотами, сплотимся вместе, как прежде…

Робеспьер. Под патриотами ты подразумеваешь гнусных заговорщиков? Хотя, конечно, с твоей точки зрения, какие же они заговорщики? Нет, Дантон, при твоей морали и твоих принципах никто не может быть виновен.

Дантон. А тебе я вижу это неприятно?

Робеспьер. Если виновных не существует, а люди живут плохо, виновны все.

Дантон. Справедливость требует обуздывать роялистов, но карать мы должны только тогда, когда этого требует польза Республики, и нельзя смешивать невиновного с виновным.

Робеспьер. А кто сказал тебе, что на смерть был послан хоть один невиновный?

Дантон. Вот это – «я сказал»! Значит, ни одного невиновного не погибло?! Что ты на это скажешь, Фабриций?!»

Как знал Сен-Жюст, секретарь Революционного трибунала Фабриций Пари, присутствовавший при разговоре, промолчал и здесь. Враги расстались, так ни о чем и не договорившись…

* * *

РАЗГОВОР АВТОРА «ОРГАНТА» С ГОСПОДИНОМ Д…

Вечером 13 жерминаля полицейский служащий Комитета общественного спасения Огюстен Лежен, обработав, наконец, наиболее интересные сводки уличных агентов революционной полиции, касающиеся слухов о первом дне процесса над арестованными дантонистами, аккуратно сложил мелкоисписанные листы в папку и, как обычно, не торопясь, чтобы не ныли старые раны (Лежен был инвалидом войны), поспешил на улицу Комартен. Поднявшись по лестнице на второй этаж гостиницы и войдя в меблированные комнаты, где проживал «второй начальник террора во Франции» и его непосредственный начальник, Лежен, осторожным жестом отодвинув от себя гостиничного слугу, нерешительно преградившему ему путь, шагнул внутрь номера, неслышно сделал несколько шагов, а потом, по вошедшей уже у него в обыкновение привычке, на мгновение замер у двери, ведущей в гостиную, и прислушался. Обычно ждать долго не приходилось: Сен-Жюст, обладавший не меньшим чутьем, чем сам Лежен, почти в ту же секунду распахивал перед ним дверь.

На этот раз дверь не раскрылась. В номере царила тишина, хотя хозяин явно находился в гостиной, Лежен даже слышал его дыхание, но, как ни странно, тот, казалось, не заметил шагов вошедшего агента, поглощенный чем-то своим. Потом Лежен услышал негромкий голос хозяина квартиры и с некоторой растерянностью понял, что тот разговаривает сам с собой. Это, пожалуй, было не впервые, – Лежен знал, что Сен-Жюст часто репетирует вслух некоторые, особенно удачные (потом), места из своих выступлений перед большим зеркалом (как, впрочем, и большинство ораторов Конвента), но в этот раз все обстояло несколько по-другому: Антуан обращался не к невидимой аудитории – к самому себе…

– …Итак, Максимилиан, ты все-таки был у него, приходил к своему Камиллу в Люксембург, несмотря на все то, о чем мы с тобой говорили, несмотря на то, что твой дорогой Демулен хотел лишить тебя твоей великой мечты о будущей Республике Робеспьера! Но ты приходил напрасно – ведь он не принял тебя, отказался разговаривать с тобой, с тем, кто мог бы стать его спасителем. Спасителем вопреки мне… – услышал Лежен и растерялся еще больше.

Он, конечно, сразу сообразил, что Сен-Жюст говорит о вчерашнем визите Робеспьера в Люксембургскую тюрьму для встречи с Демуленом, чтобы вытащить оттуда последнего, о визите, о котором еще почти никто не знал, кроме нескольких наиболее важных чинов революционной полиции, вроде самого Лежена и, конечно же, «всеведущего ока» самого Робеспьера – его второго «я» Сен-Жюста. К несчастью для себя, неуравновешенный Камилл отказался встречаться с бывшим другом и остался в тюрьме в ожидании казни (а теперь, как знал Лежен, проливал горькие слезы и почти наверняка уже сожалел о своем отказе, но дело было сделано). Кажется, известие о «слабости» Робеспьера к бывшему однокашнику стало для ревновавшего к этой дружбе Сен-Жюста, и так перенапряженного сверх меры событиями последних дней и измученного долгой подготовкой к атаке на Дантона (Лежен хорошо знал это), было последней каплей, – сорвался даже этот «железный человек».

– …Спасителем вопреки мне, – продолжал Сен-Жюст, – забыв, что только я могу быть твоим спасителем. Что бы ты… что бы Республика делала без меня, если бы Эбер и Дантон и твой любимый Камилл взяли бы всех вас за горло? Что бы вы делали, если бы не… шевалье Сен-Жюст?

«Шевалье?» – удивленно подумал Лежен.

– …Если бы не Сен-Жюст, который все равно спасет Робеспьера даже вопреки самому Робеспьеру! Чтобы тот спас всех нас. Спаситель – он! – пусть не король, но повелитель – да! Повелитель Республики – истинный король всех отверженных и обездоленных, о котором мечтали все эти несчастные бедняки. Ведь что такое имя? Только символ… Повелитель Всемирной Республики – Король Земли! Как тогда, восемь лет назад, я писал об этом в «Органте»… Ну-ка, что я тогда читал Демулену…

[41]

«Не бог весть какие стихи, – удрученно подумал Лежен. – Он что, читал их Демулену? Тогда понятно… Хотя смысл, конечно, в них…»

– Именно смысл, а не изощренность стиля в искусстве важна для истинного республиканца. Зачем искусство, которое не воспитывает добродетель? – перебил мысли Лежена Сен-Жюст. – А чем же ты мне тогда ответил, насмешник Камилл? Тем «бастильским» летом ? Почти тем же, чем ты ответил вчера Максимилиану в Люксембурге – не пожелал даже понять! Но я не буду, подобно тебе, составлять памфлеты над трупами своих врагов. Когда ты, подобно святому Дени, понесешь свою голову в собственных руках (как я тебе и обещал) и уже не сможешь сам составить памфлет на случай собственной смерти, я не буду смеяться над тобой, как ты смеялся над Бриссо , нет, – я, с твоей точки зрения, всегда такой холодный и серьезный, лишенный иронии и носящий свою голову на плечах, словно святые Дары, посмеюсь над всеми нами, – вот как переменились роли автора поэмы «Органт» и издателя «Революции во Франции и Брабанте»!… Потому что мне на все…

На мгновение Сен-Жюст замолк, а затем заговорил снова, и Лежен понял, что он обращается сам к себе от имени кого-то другого. По ответам он понял, что Антуан повторяет что-то давным-давно написанное…

«- Это вы, господин де Сен-Жюст, автор поэмы «Органт»?

– Да, гражданин Демулен.

– Вы достаточно испорчены для своего возраста.

– А может быть, достаточно мудр.

– Что такое сделали вам люди, чтобы разжечь в вас столь желчную сатиру?

– Я хотел им понравиться.

– Откуда эти злые намеки?

– Я писал с людей; тем лучше, если я добился сходства.

– Вы ведете подкоп против королей.

– Я люблю истинных пастырей своих народов, но ненавижу тиранов. Я не виноват, если все короли – тираны.

– Вы попираете ногами установления самые священные.

– Эти установления пали, они более не священны, они презренны.

– Ваш Карл Великий – это же король Людовик; ваша Кунегонда – это же королева Антуанетта.

– Это вы сказали.

– Ваша обезьяна Этьен Перонн – это же шевалье Дюбуа.

– Уважайте мою обезьяну.

– Ваш Пепин – это же граф д’Артуа, он купил несколько лет назад лошадь за 1700 луидоров, эту лошадь звали Пепин, и…

– И Пепина звали лошадью… (Хотя – стоп! Теперь даже мне не вдохнуть жизнь

в эти давно ушедшие тени Старого мира, вроде дореволюционного фаворита двора Дюбуа и бежавшего зайцем из Франции брата короля! Или вы все-таки еще что-то хотите сказать, мэтр Камилл?)

– Вы позорите Генеральные штаты. Вы не боитесь?…

– Не боюсь. Ни-че-го.

– Какое ужасное богохульство царит в вашей книге!

– Молитесь за меня Верховному существу!

– Что за портрет королевы!

– Что за оригинал!

– Что за памфлет против Парламента, театра и Академии!

– Что за памфлет против здравого смысла эти три учреждения!

– Что за ужасную картину вы нарисовали! И во имя чего?

– Да вы смеетесь, гражданин Демулен!

– Не боитесь ли вы, мэтр Антуан, что вас ославят свиньей, а может быть, свинья и есть мэтр Антуан?

– Вероятно.

– Но вас поджарят.

– А мне наплевать…»

Наступившая тишина заставила Лежена поежиться. Минуту он стоял, раздумывая, но потом все же решился и толкнул находившуюся перед ним дверь.

И вздрогнул. Сен-Жюст стоял прямо перед ним. Сейчас его красивое лицо с правильными классическими чертами напоминало маску: длинные черные брови жесткой чертой сходились к переносице, и так чересчур тонкая и бледная кожа от постоянной ночной работы последних дней приобрела серо-землистый оттенок, под глазами залегли тени. Сейчас эти серо-стальные глаза безжалостно вонзались в Лежена по контрасту с губами, которые все еще дрожали в иронической усмешке.

Не успев ничего сказать, Лежен молча протянул папку. Сен-Жюст почти брезгливым движением выхватил ее из рук агента и швырнул в кресло, стоявшее рядом. А затем, развернувшись всем корпусом к зеркальному трюмо, вернулся, по-видимому, к своему прежнему занятию, которым только что занимался, разговаривая сам с собой, – начал взбивать и разглаживать свои надушенные локоны, ниспадающие ему на шею.

– Ты вовремя, – наконец заговорил Сен-Жюст после продолжительного молчания, все так же стоя спиной к собеседнику и глядя на себя в зеркало. – Я как раз репетировал вслух речь, которую завтра произнесу в Конвенте и окончание которой ты, наверное, услышал. Она касается столь тревожащего всех процесса заговорщиков, возглавляемых Дантоном. Мир в нашей республике наступит лишь с падением его головы. И я сделаю это. Но для этого мне нужен ты. Ты уже знаешь о сегодняшнем доносе Лафлотта?

– Да, – не задумываясь ответил Лежен. – Хотя я не уверен, что он говорит правду. Скорее всего, доносчик просто хочет спасти свою шкуру.

– И в твоей папке, – Сен-Жюст медленно повернулся к Лежену, причем сделал это сразу всем корпусом, не поворачивая головы, – тоже говорится об этом письме Лафлотта?

– Да, гражданин, – Лежен наконец-то пришел в себя, поняв, что от него хотят. – Бывший посланник Республики во Флоренции Лафлотт вот уже пять дней находится в Люксембургской тюрьме, откуда недавно забрали Дантона и его группу, в одной камере с генералом-роялистом Дийоном, бывшим членом Учредительного собрания и приятелем Камилла Демулена. Как уверяет гражданин Лафлотт, генерал, к которому примкнул также бывший представитель народа Симон, поделился с ним своими опасениями, что Комитеты, боясь народного восстания, вызванного процессом Дантона, могут

устроить в тюрьмах резню заключенных, и поэтому надо приготовиться к сопротивлению. Между тем, как это следует далее из письма, «угроза восстания» была всего лишь оговоркой Дийона и Симона для того, чтобы привлечь на свою сторону Лафлотта. На самом деле поднять восстание вокруг трибунала собирались они сами, подкупив для этого толпу народа. Для этой цели жена Демулена уже якобы передала Дийону в тюрьму тысячу экю для подкупа надзирателей. Заговорщики намеревались освободить своих руководителей прямо на скамье подсудимых, затем распространить восстание на весь Париж, перебить оба Комитета и провозгласить Дантона диктатором.

– Донос этого негодяя позволит нам завершить процесс над «снисходительными» в двадцать четыре часа – подсудимые, связанные с заговорщиками, оскорбившими национальное правосудие, будут лишены права голоса.

– Честно сказать, я сомневаюсь в показаниях Лафлотта. Может быть, Люсиль Демулен и передавала деньги в тюрьму, – а что еще можно ждать от отчаявшейся женщины, – ведь она безумно влюблена в своего Камилла! – но ведь ее просто могли водить за нос с целью получения кругленькой суммы Дийон или даже тот же Лафлотт.

– Люсиль, – задумчиво проговорил Сен-Жюст, – да, с нее станется. Она никогда не думала ни о себе, ни о завтрашнем дне. Очаровательная женщина, в которую, как говорят, был влюблен сам Максимилиан. Хотя в своего друга Камилла он был влюблен еще больше. Но здесь Робеспьер не будет препятствием. Если уже он отказался от Камилла, откажется и от Люсиль…

– Даже если донос – фальшивка?

Вместо ответа Сен-Жюст холодно посмотрел на своего помощника:

– Но разве Дантон, Демулен и все остальные – не настоящие заговорщики? Пусть они не шпионы, но своими действиями они способствуют гибели Республики, желая уничтожить правительство, которое только одно и способно ее спасти! Не может быть свободы для врагов свободы!… Письмо Лафлотта, датированное завтрашним днем, должно лежать завтра утром в Комитете. Ты можешь идти, гражданин!…

* * *

СУД ПОТОМСТВА

Донос Лафлотта, конечно, не был подлогом, на ходу придуманным Сен-Жюстом в целях переломить ход процесса Дантона, что бы потом не говорили его противники: намерение Люсиль Демулен вырвать любой ценой из тюрьмы своего мужа не вызывало сомнений. Оставалось только, как сказал Лежен, воспользоваться «истеричными словами взбалмошной женщины» и выдать ее намерения вооружить заключенных против судей за настоящий сформировавшийся заговор.

Хотя… кто его знает? – во Дворце Правосудия, в тюрьмах, просто на улицах Парижа и впрямь в любую минуту мог вспыхнуть пожар «святого восстания», как говорили покойные эбертисты. Сен-Жюст уже ничему не удивлялся: сегодня народ боготворил Эбера, а завтра бежал за его гильотинной повозкой с криком: «Где же твои трубки, папаша Дюшен?»; жирондисты до самого вторжения в Конвент 31 мая были хозяевами в Собрании и вдруг оказались низвергнутыми в один день; вполне возможно, что и клич, брошенный оставшимися на свободе дантонистами в узилища, вкупе с затягиванием процесса «умеренных» мог привести к низложению нынешнего состава революционного правительства. Для большинства французов это означало всего лишь замену одних депутатов на других в правительственных комитетах. На деле же это было бы полным государственным переворотом – приход к власти группировки Дантона означал смену всей прежней политики – государственной, экономической, социальной.

Сен-Жюст, самоотверженно боровшийся за новое «спартанское» счастье Французской Республики (поставивший на победу или поражение свою жизнь), должен был любой ценой помешать восторжествовать продажной республике нуворишей, олицетворением которой был Дантон.

И на этот раз он шел впереди Робеспьера. Максимилиан, несколько месяцев возглавлявший борьбу против фракций, без него так и не решился бы пойти на роковой разрыв. Антуан отметил, что пока он сам заставлял Конвент принимать «уравнительные» декреты вантоза, а Комитеты – решение об аресте эбертистов, Робеспьер лежал больной дома и появился к самому голосованию по «левым». Затем, словно забыв, что процесс Эбера еще не окончен, Неподкупный начал нащупывать возможность примирения с Дантоном. Капитуляция трибуна устраивала его больше, чем его смерть, и Сен-Жюст понимал, почему: Максимилиан явно страшился остаться один на один с «болотом» Конвента, санкюлотами, парижскими буржуа и французским крестьянством. Он все еще не решался до конца пойти по пути «вантозских» декретов, предложенных Сен-Жюстом.

Несколько бурных споров в доме Дюпле и в Комитете убедили в этом Антуана. «Я не позволю трогать лучших патриотов!» – пару раз невпопад истерично выкрикнул Робеспьер на требования членов «антидантонистской» четверки Комитета – Сен-Жюста, Билло-Варрена, Колло д’Эрбуа и Барера выдать им Дантона и Демулена. Антуана он тогда впервые за все время их знакомства задел, отпустив в его сторону едкое замечание, что Сен-Жюст недаром требует для «умеренных» новой Варфоломеевской ночи, – характером и всем своим внешним видом он почти копия мрачного длинноволосового Карла IX, устроившего парижанам настоящую Варфоломеевскую ночь.

Варфоломеевская ночь, между тем, похоже, готовилась самому Робеспьеру и его Комитету. После устранения эбертистов правительство не могло уже с полной уверенностью рассчитывать на санкюлотов, и чаша весов резко наклонилась вправо. Как доносили полицейские агенты, вечерами за бутылкой вина дантонисты открыто праздновали победу. Они торопились, считая Робеспьера изолированным и думая, что для его свержения достаточно одного шага, протолкнули избрание Тальена председателем Конвента, а Лежандра – председателем Якобинского клуба. Кровожадные разглагольствования о благодетельных казнях Демулена, забывшего, что ему полагается относиться

к «умеренным», напоминали речи арестованных «крайних», – после эбертистов Камилл явно жаждал потоптаться на могиле Робеспьера и Сен-Жюста.

Надо было показать умеренным их место, и уже через день после ареста Эбера Сен-Жюст настоял на аресте двух дантонистов – «красавчика» Эро и его друга депутата Симона. Антуан ненавидел Эро едва ли не больше, чем Демулена: ему было известно, что во время депутатской миссии «красавчика» в департамент Верхний Рейн, куда его заслали, чтобы он не путался под ногами в Комитетах, Сешель полностью перенял манеры держаться и стиль речей Сен-Жюста. Теперь он сам казался бледной тенью «ангела смерти» Комитета общественного спасения. Такая манера вести себя вовсе была не свойственна бывшему генеральному прокурору Парижского парламента, кому-то могло показаться, что он подражает своему более удачливому сопернику. Но самому Сен-Жюсту казалось, что в поведении Эро таится насмешка.

Повод подвернулся как раз кстати: глава Комитета общественной безопасности «инквизитор» Вадье, с которым Сен-Жюст обсуждал готовящий процесс Эбера, заметил, что по некоторым имеющимся сведениям живший в доме Эро-Сешеля его секретарь Катюсс является бывшим эмигрантом. Сен-Жюст посоветовал арестовать Катюсса, не дожидаясь расследования. А затем, когда узнал, что взбешенный арестом секретаря Эро вместе с другим депутатом-дантонистом Симоном (кстати, другом бывшего эльзасского врага Сен-Жюста прокурора-расстриги Шнейдера) поспешил навестить его в тюрьме (что запрещалось законом), тут же поставил вопрос в Комитете об аресте члена Комитета общественного спасения Эро-Сешеля как сообщника «заговорщика Катюсса.

Предложение прошло без возражений – члены Комитета были уверены в связях бывшего сановного дворянина Эро с эмигрантами и в его шпионстве. А еще через день Сен-Жюст выступил в Конвенте с короткой речью об аресте депутатов Эро-Сешеля и Симона, чтобы проверить реакцию умеренных и самого Дантона. И был полностью удовлетворен: Дантон не пошевелился. Похоже, в отличие от своих сторонников, бывший «Марий кордельеров» понимал, что петля затягивается не вокруг шеи Робеспьера, а вокруг шеи его самого.

После очередной встречи с Дантоном у Юмбера (как оказалось, их последней встречи) Робеспьер молча протянул Сен-Жюсту стопку исписанных листов: «Это мои наброски против них, – сказал он бесцветным голосом. – Они помогут тебе в составлении обвинительного акта».

Итак, Максимилиан все же решился вступить в борьбу со своим последним врагом-соперником в Революции. Решился, потому что понимал, что без его авторитета Комитеты Дантона не одолеют, что и подтвердило бурное заседание Конвента 11 жерминаля на следующий день после ареста Дантона. Собрание буквально подняло бунт, сначала потребовав присутствия членов обоих Комитетов, а затем общим ропотом выразив свое недовольство. «Долой диктаторов! Долой тиранов!» – послышались крики из отдаленных уголков зала.

– Граждане, сегодня ночью арестованы четверо членов этого Собрания, и один из них – Дантон! – кричал дорвавшийся до трибуны Лежандр. – Дантон – слышите! Требую, чтобы он и другие наши арестованные коллеги были вызваны сюда в Конвент, чтобы мы сами обвинили или оправдали их. Председатель, – обратился он к Тальену, – нам нужна свобода мнений!

– Конечно же, каждый может говорить все, что думает! И мы все останемся здесь, чтобы спасти свободу! – немедленно отозвался Тальен.

Сен-Жюст видел, как предложение Лежандра было принято единым порывом большинства перетрусивших депутатов. Видел он и брошенный на него измученный взгляд Максимилиана, пробившегося наконец к трибуне, говоривший: «А ты еще рассчитывал переломить ситуацию в присутствии самого Дантона!» А затем Робеспьер заговорил, и его импровизированная неподготовленная речь (почти невероятная для такого оратора, как он) переломила настроение Конвента:

– Граждане, настал момент сказать правду. Во всем том, что было сказано, я вижу зловещее предзнаменование гибели свободы и упадка принципов… Мы увидим сегодня, одержат ли несколько человек верх над интересами родины, сумеет ли Конвент разбить мнимый, давно уже сгнивший идол, или же своим падением он уничтожит Конвент и французский народ. Разве то, что было сказано о Дантоне, не применимо к Бриссо, Петиону, Шабо, самому Эберу и стольким другим, заполнившим Францию шумом своего притворного патриотизма? Какую же привилегию он имеет? Чем Дантон выше своих коллег, выше своих сограждан? Не потому ли, что несколько обманутых личностей сгруппировались вокруг него, чтобы добиться вслед за ним богатства и власти?… Я говорю, что тот, кто содрогается в данный момент, тот – преступник; никогда невинность не страшится общественной бдительности… Начавшаяся дискуссия опасна для отечества, она уже является преступным покушением на свободу; ибо свобода оскорблена тем, что поставлен вопрос об оказании одному лицу больше благосклонности, чем другому… это означает также косвенно защищать тех заговорщиков, которых хотят спасти от меча правосудия, потому что имеют общий с ними интерес: все это означает нарушение равенства… Я требую снять предложение Лежандра без обсуждения…

Конвент взорвался аплодисментами – судорожными, истерическими, надрывными. Затем наступила гробовая тишина. И в этой тишине Сен-Жюст, поднимаясь на трибуну, услышал собственные мерные шаги…

Его речь против Дантона, в которой он на основании заметок Робеспьера и собственных размышлений обвинил трибуна в перманентной контрреволюции с самой Бастилии, стала едва ли не единственным доказательством на процессе дантонистов, прямым руководством к действию общественного обвинителя Фукье-Тенвиля. Без вызова свидетелей, без предъявления каких-либо доказательств, только на основании выводов Сен-Жюста о враждебности Республики второго революционера Франции (как все тогда думали) Революционный трибунал судил героя 14 июля, 10 августа, спасителя страны осенью 1792 года.

Сен-Жюста напрасно обвиняли во лжи и подтасовке фактов – он сам верил в то, в чем уличал Дантона. Если бы не было этой веры, не было бы и той безобразной сцены в Комитете общественного спасения вечером 10 жерминаля, накануне ареста дантонистов, когда он зачитал членам обоих правительственных Комитетов свою обвинительную речь. Депутаты, которые видели его ужасающе-ледяное спокойствие на следующий день на трибуне Конвента при чтении речи против дантонистов, не могли подумать, что всего несколько часов назад он после чтения этой же самой речи буквально потерял контроль над собой – впервые за все время пребывания в Париже.

…Он читает эту речь уже целый час глухим монотонным голосом, ни на мгновение не останавливаясь, не запинаясь, смотря прямо перед собой в исписанный лист бумаги, и если и поднимая взгляд, то только чтобы бросить его на одно место – на то место на скамьях Конвента, где раньше сидел Дантон. «Дантон, ты служил тирании!» – сурово обращается он к пустому месту, – и это его обращение в мертвое пространство к невидимому противнику, который, казалось, только что был здесь, а теперь с началом речи словно растворился в воздухе, производит страшное впечатление. Депутаты сидят, опустив голову. Страх охватил всех. Страх, загасивший возмущение. Страх перед убежденностью выступавшего в собственной смертельной правоте.

– Есть нечто ужасное в священном чувстве любви к отечеству; оно столь исключительно, что заставляет пожертвовать всем, без сострадания, без страха, пренебрегая мнением людей, во имя общественного блага.

…Во имя общественного блага ничего не осталось – ни родных, ни друзей, ни сестер, ни любимой, ни матери, – все принесено в жертву ради несбывшегося…

– Ваши Комитеты общественного спасения и общей безопасности, проникнутые этим чувством, поручили мне от имени отечества требовать у вас правосудия против людей, которые давно уже предают дело народа, которые вели войну с вами заодно со всеми заговорщиками…

Теперь вы и сами ведете войну всех со всеми: с роялистами, с фельянами, с жирондистами, с бешеными, с эбертистами, с дантонистами…

– Эти фракции родились вместе с революцией; они следовали за нею, увлекаемые ее течением, подобно рептилиям, увлекаемым стремительным потоком.

…Увлекаемые силой обстоятельств – как и ты сам, бывший, как и все в недавнем прошлом сторонником монархии.

– Судьба ваших предшественников предостерегает вас… Барнава торжественно проносили под вашими окнами – где он теперь? Те, кого я изобличал, никогда не знали отечества; они обогатились благодаря своим злодеяниям, и не их вина, что вы еще существуете… Дни преступления миновали; горе тем, кто стал бы его поддерживать! Политика преступников разоблачена! Да погибнут те, кто преступен! Республику создают не слабостью, но свирепо строгими, непреклонно строгими мерами против всех, повинных в измене. Пусть сообщники сами обнаружат себя, примкнув к преступной партии…

…Сообщники не обнаружат себя – всем хочется жить; напротив, они послушно проголосуют за обвинительный декрет против Дантона…

– Те же люди, что пытались с самого начала революции свести ее к перемене династии, все еще стоят во главе этих фракций, стремящихся уничтожить вас… Дантон, ты ответишь перед судом, неминуемым и беспощадным… ты, правда, был противником Лафайета; но Мирабо, Орлеан, Дюмурье тоже были его противниками. Осмелишься ли ты отрицать, что продался трем этим людям, самым яростным заговорщикам против дела свободы? Все друзья Мирабо похвалялись, что он сумел заставить тебя замолчать. И пока этот ужасный человек жил, ты почти все время безмолвствовал.

…Если не считать призыва к походу на Версаль в октябре восемьдесят девятого или требования отставки роялистских министров в Национальном собрании в январе девяностого…

– В это самое время на одном обеде ты упрекнул сурового патриота, что он вредит правому делу, отклоняясь от пути, которым шли тогда Барнав и Ламет, отрекшиеся от партии народа.

…«В это самое время» ты и сам был сторонником Барнава, знакомством с которым (как и с Демуленом!) гордился. Так что…

– Ты поддержал в Якобинском клубе предложение Лакло, которое послужило роковым предлогом, оплаченным врагами народа, к расстрелу на Марсовом поле. После этого ты проводил счастливые дни в Арси-сюр-Об, если только может быть счастлив человек, замышляющий заговоры против своего отечества… Ты оставался в стороне в эпоху Законодательного собрания, ты хранил молчание, когда якобинцы вели мучительную борьбу с Бриссо и фракцией Жиронды. В разгар критических событий ты всегда стремился уединиться!

…Но все же – не до такой степени, как прячущийся после Марсова поля или перед 10 августа Робеспьер…

– Ты отдал приказ, который спас Дюпора… Ты с ужасом встретил революцию 31 мая… Ты бывал на тайных совещаниях с Вимпфеном и Орлеаном… Ты пытался вызвать восстание в Париже; ты сговорился об этом с Дюмурье… Бриссотинцы обвинили Марата; ты объявил себя его противником; ты отстранился от Горы, когда ей угрожали опасности… Защитник всех преступников, ты ни разу не встал на защиту патриота.

…Разве что на защиту того же Марата, из-за которого чуть было не вспыхнула война между кордельерами и командующим Национальной гвардией Парижа Лафайетом.

– Ты заявлял себя сторонником умеренных принципов, и твое могучее красноречие, казалось, должно было скрыть слабость твоих предложений, ты говорил, что суровые принципы создадут Республике слишком много врагов. Как банальный примиритель, ты все свои речи на трибуне начинал с громовых раскатов, а заканчивал сделками между правдой и ложью… ты ко всему приспосабливался; Бриссо и его сообщники всегда уходили от тебя довольными.

…Не может быть сделок между монархистами и республиканцами, между богатыми и бедными, между Бриссо и Робеспьером, между Робеспьером и Дантоном…

– Дурной гражданин, ты вступил в заговор; ложный друг, ты плохо отзывался о Демулене, ставшем твоим орудием и погубленном тобою; злой человек, ты сравнивал общественное мнение с распутницей; это были изречения Катилины. Если Фабр невиновен, если были невиновны Орлеан и Дюмурье, значит, нет вины и за тобой. Я сказал более чем достаточно: ты ответишь перед судом.

…Закончив, Сен-Жюст гордо обвел взглядом присутствующих членов Комитетов. Лица коллег в полутемной зале, скупо освещаемой светом свечей, казались белыми пятнами. Они переглядывались. Некоторое время все молчали. Наконец, прокашлявшись, заговорил «инквизитор» Вадье:

– Ты так и собираешься обратиться к нему в Конвенте: «Дантон, ты ответишь перед судом!»? И ты думаешь, ему не найдется, что ответить?

– Да, – твердо ответил Сен-Жюст. – Дантон думает, что никто не осмелится бросить ему вызов лицом к лицу. Завтра он увидит, что ошибался.

– Завтра Дантон будет сидеть в тюрьме, – грубо вмешался Билло-Варрен. – Мы не можем рисковать, затевая политические баталии в Конвенте. Сейчас мы подпишем постановление об аресте изменника, и он будет арестован сегодня ночью.

– Этому не бывать! – Антуан резко отбросил от себя стул, на который опирался рукой, стоя у стола. – Вся моя речь построена на обращении к Дантону. Я не могу обращаться к пустой скамье, которая не сможет ответить! Меня обвинят в клевете, а потом объявят, что я испугался.

– Значит, ты единственный, кого не приводит в дрожь мысль состязаться с Дантоном на трибуне, – спокойно заговорил Барер. – Ты рассчитываешь на логику своей заранее написанной речи. Но тебе просто не дадут сказать и двух слов: сообразив, к чему идет дело, Дантон вскочит со скамьи и просто заглушит твой слабый голос своим ревом. Да и никому из нас не даст сказать ни слова. Ты не сможешь состязаться в словесной дуэли с мастером импровизации.

– Максимилиан! – бледный от гнева Сен-Жюст повернулся к Робеспьеру.

– Это правда, – Неподкупный избегал его взгляда. – Что еще хуже: у Дантона много друзей в Конвенте, его разгульная жизнь, выдаваемая им за «широту души», создала ему популярность, в Собрании за ним не менее двух десятков сторонников, и он может увлечь за собой Равнину. Дантон поднимет мятеж среди депутатов, и сам сможет добиться нашего ареста. Или, по крайней мере, переизбрания Комитетов.

– Тем более что мы не можем, как раньше, рассчитывать на безоговорочную поддержку санкюлотов: парижские секции смущены и недовольны казнью Эбера, и положение поддерживающей нас Коммуны ненадежно, – добавил Колло д’Эрбуа.

– Правда в том, – Сен-Жюст уже не скрывал своего бешенства, – Дантон или враг Республики или нет. Истина всегда восторжествует над ложью. Хоть в Конвенте, хоть в секциях! Значит, вы и сами не верите в высказанные мной обвинения против Дантона? – Он судорожно мял в руках свою шляпу. – Вы боитесь его!

– Мы не можем рисковать, – повторил Робеспьер.

Что было дальше – Антуан помнил плохо. Он яростно спорил, потом сорвался на крик. Наконец, когда бывший актер Колло напомнил ему, что такие прецеденты – обращения к обвиняемому в его отсутствие – были даже в практике римского Сената, – тот же Цицерон в своих речах-«катилинариях», – Сен-Жюст, который в речи против Дантона сам сравнил его с Катилиной, счел сравнение себя самого с Цицероном насмешкой. В бешенстве, топнув ногой, он швырнул шляпу в огонь камина и выбежал из залы…

Это была его единственная вспышка чувств, которую он не сумел скрыть, за все время своего депутатства.

На следующий день он был вновь собран и спокоен. Но внутреннее сомнение уже терзало его, даже когда он читал свою «цицероновскую» речь (назло коллегам он не стал менять в ней ни одного слова и сохранил прямое обращение к Дантону). Нет, он не сомневался в виновности дантонистов. Он сомневался в уверенности в ней своих коллег. Часть из них по-прежнему верила в прошлые великие заслуги Дантона, и их готовность принести в жертву соперника Робеспьера была вызвана банальным стремлением сохранить власть.

Тем не менее события во Дворце Правосудия подтвердили правоту Робеспьера и остальных: даже арестованный Дантон пытался поднять мятеж против Комитетов . Его голос в зале гремел так, что дрожали стекла окон, а возбужденный народ уже начинал кричать: «Свободу Дантону!» С презрением он опровергал все возводимые на него обвинения, требовал вызова свидетелей и в особенности поносил Робеспьера и Сен-Жюста. Не признавая нынешнего суда, он взывал к суду потомков. Подхватив перчатку, брошенную ему в Конвенте, он также через головы собравшейся вокруг трибунала толпы обращался к отсутствующему здесь Антуану: «Сен-Жюст, ты слышишь меня: ты ответишь перед потомством за клевету, брошенную против лучшего друга народа, против его самого горячего защитника! Все мое существо содрогается от этого списка мерзостей, которые перечислены в твоем обвинительном акте!»

Сен-Жюста глубоко возмутило упоминание о суде потомства человека, до ареста смеявшегося над этим самым судом и занимавшегося грабежом национального достояния, в то время как народ, защитником которого он себя выставлял, жил впроголодь . Он сделал выговор Фукье-Тенвилю, прибежавшему в Комитет в перерыве заседаний с отчаянной мольбой спасти положение – ситуация выходила из-под контроля. «Ты не владеешь ситуацией, Фукье? – спросил его Сен-Жюст. – Может быть, потому, что не хочешь ей овладеть? Ведь Демулен, кажется, твой двоюродный брат, и именно по его протекции ты попал на свою должность в трибунал?»

Отпустив изрядно струхнувшего Фукье, Сен-Жюст задумался: Дантон все еще не был побежден. Вызов депутатов-свидетелей в трибунал был исключен: процесс утонул бы в бесконечных прениях, а большинство свидетелей встали бы на сторону обвиняемых. Нужен был какой-то сильный ход, чтобы переломить ситуацию. И здесь очень кстати пришелся появившийся как раз вовремя донос Лафлотта…

Как и рассчитывал Сен-Жюст, зачитанный на третье утро процесса в Комитетах донос Лафлотта о готовящемся мятеже в тюрьмах и трибунале поразил членов правительства. Смутились даже тайно сочувствующие Дантону Ленде и Рюль. Комитеты единодушно поручили Сен-Жюсту продолжить в Конвенте обвинение дантонистов в готовящихся мятежах.

Уже через несколько часов он поднимался на трибуну с наспех написанным докладом «О новом заговоре». Запуганное Собрание единодушно согласилось с единственным доводом Сен-Жюста, что дерзость на суде подсудимых и их попытка поднять мятеж является достаточным доказательством их преступления, так как невиновный не восстает против закона. А Фукье-Тенвиль получил декрет, дающий ему права лишать подсудимых слова при малейшей попытке оказать «сопротивление национальному правосудию» и завершить процесс в их отсутствие. Возмущенные дантонисты, которым отказали фактически вообще в какой-либо защите и, в первую очередь, в вызове свидетелей, пытались протестовать и были немедленно выведены из зала. Через несколько часов они были казнены.

* * *

ДЕКРЕТ О МОРАЛИ

Теперь он сам вызывал ужас. Словно эстафета Марата перешла к нему: когда он, высокий, стройный, в элегантном светлом костюме, с пышным галстуком, длинными надушенными волосами и серьгой в ухе, с высоко поднятой неподвижной головой, всем своим видом напоминая чудом избегнувшего гильотины аристократа, ни на кого не глядя, входил своей странной негнущейся походкой в зал заседаний Национального конвента, депутаты (после парижской санкюлотской революции в мае-июне прошлого года большей частью поснимавшие парики и пышные галстуки, чтобы быть «ближе к народу») безмолвно расступались перед ним, кто-то даже отшатывался и прижимался к стенам. А он всходил на трибуну, надменно окидывал зал (те, на кого падал его «режущий взгляд», опускали головы) и начинал говорить. Речи его в эту весну II года Республики не отличались разнообразием. Лишенным интонаций голосом он обвинял в контрреволюции левых, правых, умеренных и иностранцев, живущих во Франции.

Но если вызывающий ужас своим безобразным видом, страшный кривляющийся Марат только пугал Собрание, внешняя красота облика и молодость его «заместителя», не пугавшего депутатов, а осуществившего кровожадные намерения покойного Друга народа на практике (стоило только посмотреть на опустевшие скамейки вокруг в зале), вызывали еще больший ужас. Казалось, вместе с появлением на трибуне этого холодного молодого человека в Конвенте незримо разворачивает крылья сам Ангел Смерти.

Сен-Жюст, слишком поглощенный собой и своей работой, долго не знал, с кем его сравнивают шепчущиеся за его спиной депутаты. Впервые настоящее отчуждение в Конвенте он почувствовал 16 жерминаля , в день казни Дантона. Когда Антуан, идя на утреннее заседание, поднимался по лестнице Национального Дворца, какой-то незнакомый депутат (один из тех, кто за полтора года ни разу не поднимался на трибуну), быстро сбегавший вниз, почти столкнулся с ним на лестничном повороте. Увидев, на кого он налетел, представитель судорожно отшатнулся, и на его лице явственно проступил ужас.

Сен-Жюсту почему-то сразу вспомнился отец Ламбер, увидевший в нем после блеранкурской манифестации 15 мая 1790 года живого Ангела-истребителя. Чуть позже в зале на лицах некоторых депутатов Антуан разглядел похожее выражение, но отнес это к волнению самого момента: все знали, что в эти самые минуты телеги Сансона с Дантоном и другими представителями (бывшими представителями!) проезжали по улице Конвента по направлению к гильотине.

Страшная тень еще живого, но уже везомого на убой титана Дантона витала над Собранием, – тень осужденной в его лице коррупции, приравниваемой теперь к контрреволюции. Сен-Жюст знал, что многие депутаты с этого дня по-настоящему почувствовали себя уязвимыми, но не знал, сколько из них нажились на скупке национальных имуществ, – не большинство ли? Но сколько бы их ни было, язву надо было выжигать каленым железом. Точнее, вырезать треугольным ножом гильотины…

Сен-Жюст только подумал об этом, а его соратники по борьбе с Дантоном уже начали действовать: сначала «инквизитор» Вадье, глава Комитета безопасности, а затем и Кутон выступили в Конвенте с предложением, чтобы все депутаты предоставили отчеты о своем имущественном положении, с тем чтобы выявить незаконно нажитые состояния.

– Пусть каждый из нас даст моральный отчет о своей политической деятельности, пусть заявит: я имел такую-то профессию до того, как был избран представителем народа; я имел такое-то состояние, а сейчас оно вот такое, а вот такие у меня были средства, благодаря которым оно возросло; если же я солгал, пусть я навлеку на свою голову возмездие нации.

Антуана поразило, что предложение Кутона было встречено дружными рукоплесканиями всего зала (рукоплескали самые что ни на есть жулики), а затем было декретировано без всяких возражений. Видимо, падавшие в эти мгновения в корзину головы дантонистов были самыми лучшими аргументами добродетельного образа жизни.

Все испортил Максимилиан. Вечером этого же дня в Якобинском клубе он, не называя имени своего ближайшего соратника, вполне определенно высказался против контроля за имущественным состоянием членов Конвента, то ли опасаясь настроить против себя большинство депутатов, то ли возмутившись, что материальные причины по отношению к революционерам были поставлены впереди моральных. На следующий день не растерявшийся Кутон вывернулся, заявив, что раз предложенный им декрет связан «с бесконечным количеством других мер по очищению общественной морали», следует пока отложить его принятие до лучших времен.

Вот в этот момент Сен-Жюст в первый раз по-настоящему понял, что перерос Робеспьера. Это было странное чувство – ощущение превосходства даже над ним, самим Неподкупным, и неприятное осознание того, что глава правительства начинает сбиваться с пути, а сбиться с пути в эти месяцы означало близкую смерть: и собственную смерть, и смерть Республики!

Антуана не очень удивило поведение Кутона, когда-то вполне самостоятельного политика, а теперь послушного «флюгера» Максимилиана, но он был смущен близорукостью Робеспьера, не увидевшего, что «декрет о депутатах-грабителях» мог бы стать отличным оружием против оставшихся врагов «триумвирата» в Конвенте.

Если бы декрет был принят и начал действовать, может быть, не пришлось бы изобретать «гильотинный» прериальский закон. Но свою ошибку Робеспьер понял только через полтора месяца.

А пока недовольный Антуан ничего не сказал Максимилиану. Потому что кроме проявленной близорукости еще большее удивление у него вызвал сам поступок Неподкупного: в самый день, когда был казнен Дантон и единственный друг детства самого Робеспьера (и, наверное, его самый близкий друг в жизни) Демулен, когда сам Максимилиан услышал за плотно затворенными ставнями дома Дюпле не только дикие пронзительные вопли Камилла: «Робеспьер, спаси меня, я – твой друг! Убийца, почему ты прячешься? На, пей мою кровь!», но и могучий рык своего главного врага: «Робеспьер, ты скоро последуешь за мной! Я жду тебя через три месяца!» – так вот, в этот самый день, всего через несколько часов после того, как телеги с осужденными проехали мимо его дома, Робеспьер, пересилив себя, счел возможным появиться в Якобинском клубе и выступить в защиту «собственности депутатов-патриотов», – настолько эта позиция была принципиально важна для него!

«Он все больше удаляется от реальной политики в заоблачные сферы своей еще несуществующей Республики добродетели», – с огорчением подумал Сен-Жюст, но вслух своего недовольства не высказал, понимая, как ужасно, наверное, после криков с телег палача чувствует себя Робеспьер.

Дантон дал им всего три месяца? Что ж, над этим надо было подумать…

Придя на следующий день в Национальный Дворец, Антуан застал членов Комитета общественного спасения бурно обсуждающими отдельные эпизоды вчерашней казни. Билло-Варрен шутовски поздравил Сен-Жюста с исполнением клятвы, данной им заочно Демулену:

– Ну, вот твой Камилл и понес свою голову в руках, как святой Дени, как ты ему и обещал! – и громко расхохотался.

Незадачливый актер и автор неудачных пьес Колло д’Эрбуа на чем свет ругал еще более незадачливого комедиографа Фабра д’Эглантина за его нелепое обвинение в похищении при аресте его последней пьесы, которую якобы присвоил Колло. Карно задумчиво повторял что-то про «три месяца». Барер же почти восхищенно смаковал некоторые интересные детали казни.

Оказывается, Дантон за весь день проявил только одну слабость: у самых ступенек эшафота пошатнулся и, как бы обращаясь к жене, сказал ослабевшим голосом: «О, моя дорогая! Неужели я тебя больше никогда не увижу?» – но тут же одернул себя и со словами: «Дантон, мужайся!» – быстро поднялся на платформу. Во все остальные часы он проявил невероятное самообладание (в котором, впрочем, никто и не сомневался): начиная с момента выхода во двор, когда он, увидев поджидавшую его глазеющую толпу, воскликнул: «Дурачье! Сейчас они будут кричать «Да здравствует Республика!», а между тем через два часа у этой самой Республики не будет головы!»; затем во время дороги, когда он презрительно утешал Камилла, рыдавшего и взывавшего к толпе: «Народ! Я – Камилл Демулен! Я первый повел тебя на Бастилию! Тебя обманывают, народ! Убивают твоих лучших защитников!» (Дантон тогда бросил бывшему другу Робеспьера и Сен-Жюста: «Успокойся и оставь в покое эту подлую сволочь!»); наконец, уже и у самого ножа, только что поразившего Эро-Сешеля, который поднимали перед ним и к которому Дантон приблизился даже прежде, чем убрали труп («Немного больше или меньше крови на твоей машине, что за важность, – сказал он презрительно Сансону, – не забудь только показать мою голову народу – она этого стоит!»).

Дантон мог не беспокоиться о своей просьбе – его голову показали бы толпе (той самой ругаемой им «сволочи») во всех случаях.

Зато Сен-Жюста весьма позабавил один факт, который на десерт поведал насмешник Барер. В те самые часы, когда совершалась казнь дантонистов, в театре Национальной оперы исполнялась революционная пьеска с весьма подходящим для этого момента названием «Праздник Десятое Августа, или Провозглашение Республики». Во время представления актер, изображавший главного героя того славного дня – председателя Конвента, всходил к подножию статуи Свободы, потрясая горящим факелом. А тот, кого он изображал, председатель Конвента 10 августа 1793 года Эро-Сешель всходил в этот момент на эшафот всего в нескольких шагах от бесстрастно взиравшей на него гипсовой фигуры Свободы.

 

РЕТРОСПЕКЦИЯ 5

ПРОБУЖДЕНИЕ НОВОГО МИРА

Однажды незадолго до битвы при Флерюсе Сен-Жюст, обходя поздней ночью бивуаки Арденской армии, думал, глядя на мерцающие под лунными лучами медленно текущие воды Самбры, о том, что он – счастливый человек, ибо вот! – на его глазах уже происходит рождение Нового мира, смутные контуры которого все отчетливей проступают сквозь пороховой дым сражений армий Революции с армиями вражеских коалиций уже и здесь на передовом форпосте Французской Республики.

Ибо близится торжество истинной Республики Добродетели, Республики Свободы, Равенства, Братства.

Уже простые солдаты, бывшие вчерашние крестьяне, возчики, ремесленники, типографские рабочие становятся генералами.

Уже в народное представительство Франции выбраны люди самого простого состояния и самых обыкновенных профессий: юристы, журналисты, врачи, офицеры-патриоты и даже бывшие священники-кюре. И бывший провинциальный адвокат становится во главе правительства.

Уже и сами люди опасаются казаться богатыми, – в моде бедность, ибо ведь «бедняки – соль земли». И вот многие граждане щеголяют не в шелковых чулках и не в башмаках с пряжками, а в длинных брюках и деревянных сабо, – вместо шляп они надевают красные колпаки, вместо длинных сюртуков – короткие карманьолы.

Уже отменено и обращение на «вы», – все отныне говорят друг другу только «ты», как в древних античных республиках: «ты» ребенок говорит старику, кавалер – даме, солдат – генералу, последний бедняк – члену правительства.

И – о, великая простота нравов! – нет больше прежнего рабского обращения «господин», – все стали «гражданами», и даже дети теперь уже не просто «дети», но и «маленькие граждане».

Уже и самое обычное пожелание при встрече здравствовать заменено новым республиканским приветствием: «Салют и братство!»

Уже созданы республиканские атрибуты единой нации: Дерево свободы, Алтарь Отечества, трехцветная кокарда, – и вокруг них сплотились все патриоты.

Уже все граждане новой республики объединены единым национальным гимном «Марсельеза».

Уже кое-где начинают выпекать и «хлеб равенства», – нет больше пирожных, тортов, белого хлеба и прочих ненужных «услад» извращенных аристократов, – есть только единый для всех серый хлеб равенства.

Уже в городах не только одни бедняки объединяются в едином порыве гражданской общности в бешеном танце санкюлотской «Карманьолы», – нет! – уже и все граждане, возревновав к идеям равенства первых христианских мучеников, принимают участие в «братских трапезах», – и сотни людей всех сословий восседают на улицах за длинными столами, на которых расставлена нехитрая снедь тяжелого революционного времени, купленная на деньги вскладчину.

Уже и вместо мрачной религии христианства обретает силу новая светская вера в благодетельное для бедняков Верховное существо, и бывшие церкви и старинные соборы становятся «храмами равенства», чтобы в скором времени преобразоваться в гражданские храмы наступившего царства Добродетели; и даже браки отныне заключаются не слугами фанатизма, а гражданскими магистратами.

Уже нет и прежнего «рабского» календаря святых лицемеров и коронованных обманщиков; не отмечают ни «святцы», ни Воскресения, ни Рождество; устранены и прежние недостатки в счете на дни недели и месяцы, – отныне начало Новой Эры Мира – 22 сентября 1792 года, день открытия первого Республиканского национального представительства в Европе, названия месяцев определяют условия климата, принят и десятичный счет дней по декадам.

Уже и революционные солдаты одерживают победы на всех фронтах и переходят соседние с единственной в Европе Республикой границы, – и вот уже на горизонте встает великая мечта о грядущей и уже такой близкой Мировой революции; и пусть это пока только мечта, ибо никто не любит иноземных захватчиков, – но теперь французы подали пример для всех стран мира, и все свободолюбивые народы вскоре последуют за ними, – главное же, что теперь эта мечта существует, эта мечта о Великой Мировой Республике и о Париже – столице мира.

Так метафизическая сущность Республики Истины все явственней начинает проглядывать сквозь материальные одежды буржуазной республики французов.

Но поэтому и сама Французская Республика единая и неделимая, несущая в Себе с Собой и для Всех Свободу, Равенство, Братство или Смерть, противоречива во всех своих делах и начинаниях.

Стоя на берегу плещущей у самых его ног Самбры, Сен-Жюст смотрел в темные воды реки и думал, что это противоречие может быть разрешено.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

ВОЕНАЧАЛЬНИК

7 июня 1794 года

 

* * *

САМБРА

Днем 19 прериаля , когда Сен-Жюст в самом мрачном расположении духа, уже сидя на походных саквояжах, слушал веселый гомон пробегавших по улице парижан, занятых небывалыми приготовлениями к завтрашнему Празднику Верховного существа, к нему в сопровождении своего верного паса Шилликема зашел радостный депутат Леба.

– Салют, Антуан! – приветствовал он друга. – Ты уже два дня как исчез; тебя не видели ни в Конвенте, ни в Комитете, и я уже начал бояться, что ты уехал, не попрощавшись. Но я знал, что ты останешься на праздник Максимилиана.

Сен-Жюст, с трудом уклонившись от попытавшегося поздороваться с ним Шилликема, почти с отвращением посмотрел и на Филиппа. Лгать ему не хотелось: он еще сутки собирался пробыть в Париже, но раздраженный действиями Робеспьера, одновременно придумавшего новый сверхтеррористический закон и новый религиозный праздник, – а шараханье в сторону никого до добра не доводило, – и не одно, так другое очень даже вероятно могло погубить их! – идти на завтрашнее празднество не собирался.

Он уезжал на фронт, потому что остаться – значило поддержать Робеспьера (а по-другому он не мог поступить). Но поддержать Робеспьера – значило поддержать его новый путь, который Сен-Жюст явно считал ошибочным.

За все время дружбы с Максимилианом Антуан впервые заколебался: неужели выразитель Общей воли французского народа может ошибаться? Как бы Сен-Жюст хотел ошибиться сам! Но если он не ошибается (а он не ошибается!), Робеспьер начинает ходить по краю пропасти.

Оставалось одно – уравновесить на чаше весов внутренние ошибки правительства внешними успехами на фронтах. Перевесить просчет Робеспьера в Париже победой Сен-Жюста на Самбре. Куда он сейчас и направлялся.

Он не сразу нашел, что ответить Леба:

– Как получится, Филипп, как получится. Но если что, ты с честью заменишь меня на празднике. Лучше скажи, как Элиза?

– Со дня на день ждем появления на свет еще одного маленького республиканца . Если бы не это, ни за что не отпустил бы тебя одного. Ведь ты впервые едешь на фронт один.

– Один, но с большей властью. Карно расщедрился, и теперь по воле Комитета я координирую все армии северного и восточного направлений «от моря до Рейна», как написано в моем мандате. Надо же, в конце концов, перейти Самбру и разбить проклятых австрияков. И я со своими новыми полномочиями теперь это сделаю.

Филипп не поверил:

– Что ж, приветствую нового генералиссимуса республики, но к чему такая спешка?

– Левассер, – Сен-Жюст протянул руку к столу, на котором лежало распечатанное письмо. – Он умоляет меня в чисто спартанском духе: «Твое присутствие необходимо. Приезжай скорее – это лучшее подкрепление для нас». И пишет, что четвертая попытка форсировать Самбру не удалась. Проклятие этим генералам-неудачникам! Ладно, что Пишегрю трижды не мог перейти эту заколдованную речку, так теперь еще и Журдан! Правда, он прибыл с меньшими силами, чем ожидалось, – Карно, как обычно, преувеличил посылаемые им на фронт подкрепления! – но это не оправдание. Надо было воспользоваться нашим постановлением от 27 флореаля – стрелять в тех, кто повернет назад перед противником. Ну, ничего, когда я буду на месте, я разберусь и с генералами, и с солдатами. При следующей неудаче я прикажу расстрелять перед строем каждого десятого!

Леба нахмурился:

– Тогда зря, что я не еду с тобой. Ты слишком горяч, Сен-Жюст. Проводить массовые расстрелы! Такого еще не было в республиканской армии! Может быть, Левассер паникует? Помнишь, как он ухитрился обвинить тебя в трусости?

Сен-Жюст пожал плечами: представитель народа Рене Левассер, в недавнем прошлом – врач-хирург (и по совместительству – акушер), с которым ему предстояло действовать на фронте вместо Леба, действительно производил впечатление человека неуравновешенного и увлекающегося. В тот день 3 прериаля на аванпостах Северной армии раздались звуки канонады. Сен-Жюст, Леба, Левассер, генерал Дежарден в сопровождении группы офицеров поднялись верхом на высокий холм позади республиканских позиций, чтобы понаблюдать за разгорающейся пушечной дуэлью. «Представители народа не должны наблюдать за сражением с такого расстояния, – вдруг воскликнул Левассер с загоревшимися глазами. – Помчимся в гущу его!» – Антуан был так удивлен, что даже опустил поводья – до наступления было еще далеко, а такая перестрелка происходила почти каждый день. «И что ты собираешься там делать, Левассер?» – спросил он бывшего акушера, лихо сидящего на коне. «Тебе, по-видимому, неприятен запах пороха, Сен-Жюст», – еще более залихватски ответил доктор и, размахивая пистолетом, дал шпоры коню. Находившиеся вокруг офицеры переглянулись и заулыбались. Это рассердило Сен-Жюста: Левассер вел себя как типичный штатский

с ружьем, впервые оказавшийся на фронте. Вечером того же дня Антуан узнал, что Левассер уже несколько раз гордо заявил, что оказался храбрее самого Сен-Жюста. И тогда на следующее утро отправился проверить самого Левассера.

Коллега встретил его за письменным столом – он заканчивал какое-то письмо и попросил Сен-Жюста обождать несколько минут. Левассер явно набивал себе цену, давая понять, что он не какой-то там генерал, а тоже народный представитель. Усмехнувшись, Сен-Жюст согласился подождать и, окинув взглядом гостиничную комнату, нашел то, что ему было нужно, – стоявший у стены карабин Левассера. Взяв его в руки, Антуан принялся рассматривать его со всех сторон. К счастью, карабин был заряжен. Притворившись, что занят затвором, Сен-Жюст направил дуло оружия несколько в сторону от коллеги и случайно нажал на курок. Пуля пробила дорожный чемодан, стоявший в пяти шагах от стула, с которого с криком вскочил народный представитель. Сен-Жюст, выронив карабин с возгласом: «Как я неосторожен! А что было бы, если бы я убил тебя, Левассер?» – схватил коллегу за плечи и затряс, словно проверяя, не ранил ли он его. «Это было бы весьма злой шуткой с твоей стороны, – ответил побледневший Левассер, – уж если мне суждено погибнуть от пули, пусть это будет, по крайней мере, пуля, выпущенная врагом».

В этот день Антуан довольно долго прогуливался на виду у всех под руку с Левассером. Доктор, которого все еще трясло от волнения, так ничего и не понял, считая, что коллега ему обязан: ведь если бы из-за его неосторожного поступка Левассер был бы убит, офицеры, наблюдавшие вчерашнюю перебранку, непременно обвинили бы Сен-Жюста в убийстве. Антуан только улыбался (сам-то он отлично знал, в чем дело), но с этого дня сорокашестилетний Левассер стал относиться к нему, двадцатишестилетнему, с куда большим почтением, чем прежде. Иначе не было бы этого отчаянного призыва вернуться на фронт…

Что ж, надо отдать должное бывшему акушеру: в отличие от других представителей он был до наивности честным человеком. Впрочем, до верного паладина Сен-Жюста Филиппа Леба ему было, конечно, далеко…

Филипп был на три года старше Антуана, но его жизненный путь почти копировал Сен-Жюста: провинциал из Па-де-Кале, он учился в местном коллеже, служил помощником прокурора, в 1789 году стал адвокатом, в 1790 году представлял свой департамент на Празднике Федерации, в 1791 году в связи со своим избранием в центральную администрацию департамента переехал в родной город Робеспьера Аррас, где и сошелся с людьми, близкими к Максимилиану. Понятно, что избранный в Конвент, Леба быстро вошел в ближний круг Робеспьера. Но, имея мягкую натуру, не склонную к крайним мерам, он, подобно Сен-Жюсту, до самого антижирондистского восстания 31 мая оставался в стороне от межфракционной борьбы, а в самом Конвенте даже ни разу не брал слова. Среди террористов, окружавших Неподкупного, он казался чуть ли не белой вороной, но фанатичный республиканец Леба лишь страстно хотел служить идеалу, который видел сначала в «человеко-принципе» Робеспьере, а с осени 1793 года – в Сен-Жюсте.

14 сентября «безобидный» депутат Леба стараниями Сен-Жюста был избран в «полицейский» Комитет общей безопасности. А в конце весны II года, уже не без участия Робеспьера, Филипп был назначен на важную для Максимилиана парижскую должность – начальника Военной школы Марса, учеников которого сразу же вслед за этим прозвали «робеспьеровскими пажами», – оба непреклонных вождя Комитета общественного спасения везде нуждались в «верных людях». А «верность» Леба почти искупала его совершенную беспомощность в политике.

Особенно Сен-Жюста сблизила с Леба их двухмесячная миссия в Рейнскую армию, в которой оба народных представителя рука об руку вместе распоряжались жизнью и смертью населением трех департаментов, вместе ходили в атаки и вместе дневали и ночевали в одной палатке. Как-то так получилось, что вся слава победителя в Эльзасской кампании досталась генералам и Сен-Жюсту, о Леба вспоминали значительно реже, но добрый Филипп, смотря преданными глазами на свой «человеко-принцип», не обижался.

12 нивоза депутаты Конвента специально в качестве признания заслуг Сен-Жюста вынесли от имени нации благодарность солдатам, генералам и народным представителям Рейнской и Мозельской армий, победоносно отстоявших восточные границы Франции, и Антуан начал подумывать о новой военной миссии, на этот раз к северным границам. Его тревожила сложившаяся там неопределенная ситуация: при Ватиньи Карно и Журдан только потеснили Кобурга, теперь австрийцы вновь собирались с силами; и Сен-Жюст, зная по эльзасской миссии половинчатую деятельность Карно в вопросах укрепления армии, опасался, что противник может внезапно перейти в наступление.

3 плювиоза Антуан выправил себе мандат чрезвычайного комиссара для инспекционной поездки на север «с целью ознакомиться с состоянием армии, установить надзор за положением в городах Лилль, Мобеж и Бушен и принять все необходимые меры, каких потребуют интересы Республики».

Двадцатидневная миссия в Северную армию (на родину Робеспьера, Леба и самого Сен-Жюста) была в основном инспекционной: здесь не было ни терпящих бедствие войск, ни угрозы немедленного вражеского нашествия. Сен-Жюст и ставший его верным напарником Леба в Мобеже, Лиллье, Дуллане и родном городе Максимилиана налаживали финансовую дисциплину, арестовывали воров и спекулянтов, реквизировали для нужд армии скот, наводили порядок в армейских частях. Попутно Антуан «раскрыл» (так он, по крайней мере, решил) заговор недобитых аристократов и местных богачей сдать врагу город Мобеж. Превентивные меры были приняты Сен-Жюстом безотлагательно: все бывшие дворяне прифронтовых департаментов Па-де-Кале, Нор, Сомма и Эна должны были быть в двадцать четыре часа арестованы и заключены в революционную тюрьму.

Добившись 17 плювиоза, как он и обещал Пишегрю, его назначения командующим Северной армией, Сен-Жюст через несколько дней отбыл в Париж.

Борьба с интервентами на фронте должна была смениться борьбой с «внутренним врагом» – фракциями…

Позднее Сен-Жюст с неудовольствием вспоминал и эту свою миссию, и это свое решение. В первом случае он, введенный в заблуждение спокойствием противника, по-видимому, не все сделал для укрепления фронта. Во втором – верный ему генерал опять показал себя неважным стратегом. Начав наступление 11 флореаля левым флангом Северной армии, Пишегрю занял Менен – важный пункт на правом фланге австрийской армии. И одновременно на левом фланге Кобург, в течение двух декад подтягивавший войска в район между Шельдой и Самброй, – передвижение которых Пишегрю пропустил, – овладел после ожесточенной бомбардировки крупной крепостью Ландресси, находившейся на самом уязвимом участке обороны. Отсюда открывалась прямая дорога на Гиз, Сен-Картон, Ла-Фер и сам Париж. Если бы австрийцы ударили в образовавшуюся брешь, весь фронт мог рухнуть.

Вскоре после разгрома фракций и создания при Комитете общественного спасения Бюро общего надзора полиции (личной полиции Робеспьера), инициатором которого опять же выступил Сен-Жюст, Антуан вновь отправился на фронт, еще не зная о грозящей военной катастрофе, но все же предчувствуя возможный провал начавшегося наступления Пишегрю, – слишком большие силы ему противостояли. Утешение, правда, составлял тот факт, что поражение, которое Сен-Жюст вместе с Гошем (кстати, к этому времени уже арестованным) нанес австро-прусским войскам в Эльзасе прошедшей зимой, до предела обострило отношения между союзниками, обвинявшими друг друга

в неудачах. С доски был убран один из наиболее символических врагов Французской Республики Брауншвейг, автор печально известного манифеста, приведшего к падению монархии, – герцог был заменен маршалом Меллендорфом.

12 флореаля Сен-Жюст, Леба в сопровождении Гато и недавно выпущенного из революционной тюрьмы, куда он угодил за «сверхреволюционные перегибы», Тюилье (Сен-Жюсту пришлось приложить немало труда, чтобы старого соратника освободили как раз к их отъезду) прибыли в Нуайон. Здесь, оставив Леба и Гато, два других их спутника поспешили в Блеранкур: Тюилье – к своей жене, Сен-Жюст – к матери.

Эта его последняя встреча с матерью (и сестрой – дома как раз гостила Луиза) оставила в душе Антуана странное чувство недосказанности и неудовлетворенности, и он пожалел, что приехал в Блеранкур. Родной дом показался ему чужим. Он прошелся по грабовой аллее, где когда-то так любил гулять его отец, а потом и он сам, постоял

у текущего родничка, тщетно пытаясь вызвать в душе что-то похожее на те чувства, которые он здесь испытывал. Ничего… Ни ностальгии по канувшему в Лету юному шевалье Луи Антуану, когда-то влюбленному и любимому, ни сожаления о прошлом, ни даже жалости к самому себе ушедшему (а к чему бы он ее должен был испытывать, – подумал комиссар Конвента, холодея, – разве его, после того, что он сделал, можно было жалеть?).

Зайдя в свою давно пустующую, казавшуюся странно неживой, спальню, он провел рукой по холодным стенам комнаты и вздрогнул. Собственная комната показалась ему склепом. Сен-Жюст быстро вышел на воздух и вскочил на коня. Он покидал родной дом, не оборачиваясь: его будущее было под вопросом, но его прошлого для него уже не существовало…

В Гизе, куда комиссары прибыли 13 флореаля, им сообщили о падении Ландресси.

Сен-Жюст развил лихорадочную деятельность: ужесточил дисциплину в войсках, приказал военному трибуналу Северной армии «вплоть до нового распоряжения вершить суд, не прибегая к юридическим формальностям, в качестве ответной меры за убийство австрийцами народных магистратов Ландресси арестовал всех дворян и бывших магистратов отбитых у противника городов Менена, Куртре и Болье и, наконец, создал некое подобие будущих загранотрядов для отступающих войск .

На военном совете командования Северной и Арденской армиями в Камбре Сен-Жюст предложил собственный стратегический план: оказать давление на фланги врага (слева – на Ипре, справа – на Самбре), после чего центр противника оказался бы под угрозой и он был бы вынужден отступить, а республиканцы смогли бы выйти на Брюссель. Как потом оказалось, при принятии этого плана Пишегрю, который должен был со своей Северной армией действовать на левом крыле, опять подвел Сен-Жюста. Он убедил своего комиссара в том, что против его войск находятся основные силы австрийцев, и усилил свои части почти в два раза сравнительно с правым крылом. После чего отбыл готовить наступление своих 80 тысяч человек, оставив Сен-Жюста с 50 тысячами действовать на левом фланге.

21 флореаля, сконцентрировав под командованием генерала Дежардена значительные силы в районе Ханта и Туена, Сен-Жюст в первый раз попытался форсировать Самбру. Натиск был отбит с большими потерями – «значительных сил» оказалось недостаточно. Пишегрю ошибся – основные силы австрийцев находились как раз против правого крыла республиканских войск, состоявших из частей Арденской, Северной и Мозельской армий.

29 флореаля французам удалось одержать победу при Туркуэне. Было захвачено 60 пушек, в плен попало 2 тысячи австрийцев. Казалось, удача вновь повернулась лицом к республиканцам. Но так только казалось. Новая попытка частей Арденской армии форсировать Самбру и закрепиться на левом берегу также оказалась безуспешной. Не помогло ни смещение Дежардена и замена его генералом Шарбонье, ни то, что по приказу Сен-Жюста левый берег реки был выжжен дотла.

Неуспехом закончилась и третья попытка перейти Самбру. Сен-Жюст как будто натолкнулся на стену: такой череды неудач у него, вечного победителя (в Конвенте, в тылу, на фронте), еще никогда не было. Это было зловещим предзнаменованием.

Продолжать попытки было бессмысленно. Оставалось одно – ожидать подкреплений, обещанных Карно и ведомых генералом Журданом. Победитель при Ватиньи должен был возглавить новую Самбро-Маасскую армию, которую планировалось сформировать из частей трех армий, бывших сейчас в распоряжении Сен-Жюста.

Но прямо перед самым прибытием Журдана Антуан получил то самое странное письмо, требующее его срочного возвращения в Париж из-за угроз свободе, исходящей от «очередей за маслом» .

Крайне встревоженный путаным письмом, Сен-Жюст примчался в Париж «спасать Робеспьера» и только там понял, какую ошибку совершил, оставив Максимилиана одного на пепелище разгромленных им фракций, с полицейской дубинкой созданного им для охраны того же Робеспьера Бюро общего надзора полиции и с намерением самого Неподкупного продолжать добродетельный террор и дальше.

Сен-Жюст собственными глазами увидел тщательно скрываемое чувство растерянности Максимилиана и заколебался сам: он не мог помешать проведению бессмысленного, с его точки зрения, праздника, но возможно сумел бы уговорить (или заставить остаться в Париже) Робеспьера не принимать этот новый сверхтеррористический «гильотинный» закон, грозящий им новыми проблемами? Но для этого надо было забыть о фронте. А между тем Самбра ждала его. Его войска ждали его.

И еще – им была нужна, очень нужна была эта большая победа на фронте, которая только одна могла бы укрепить и сплотить правительство.

Сен-Жюст долго сидел в гостиничном номере, так и не решив, что ему делать. И в этот самый момент пришел Леба…

* * *

РАЗГОВОР СЫНА С МАТЕРЬЮ

Мари Анн. Итак, ты, наконец, решил навестить нас. Через полтора года. Ну, Луи, ты дождался того, чего хотел?

Антуан. Еще нет.

Мари Анн. Но ты стал большим человеком. Чего же тебе еще надо?

Антуан. Ты говоришь это как будто с осуждением… Большим человеком? Самый большой человек ниже самой маленькой колокольни.

Мари Анн. Луи, ты не изменился – у тебя все такие же мрачные шутки. Но ты ведь так рвался в свою Ассамблею? Вижу – напрасно, и, значит, я была права – лучше бы ты стал священником.

Антуан. Из-за моего «сурового характера»?

Мари Анн. Из тебя получился бы отличный епископ, а Бог мстит тем, кто пренебрегает своим духовным предназначением…

Антуан. Поповские бредни Робино и Ламберов – наших родственников! Сейчас этих паразитов – монахов – преследуют по всей Франции.

Мари Анн. Как и дворян, к которым ты когда-то тоже имел честь принадлежать.

Антуан. Я был неправ. Мой отец, обманутый глупейшим титулом шевалье, был по рождению крестьянином, и это самое благородное сословие – соль нации…

Мари Анн. Луи…

Антуан. Я теперь арестовываю всех дворян в департаментах, в которых появляюсь.

Мари Анн. Луи, я…

Антуан. И шевалье д’Эври тоже арестован, и, кстати, если говорить о родственниках, я арестовал одну из своих кузин по линии Ламберов, которая пришла ко мне в Комитет упрекать, что я слишком кровожаден! Это меня, который жалеет о каждой пролитой капле невинной крови! Но если бы мы жалели крови наших врагов, мы давно пролили бы свою…

Мари Анн. Дашь же мне сказать слово, бессердечный мальчишка!

Антуан. Пришлось, правда, задержать в Париже заодно и всех других подозрительных гражданок Ламберов: если бы я просто велел арестовать одну кузину лишь за ее слова, сказанные наедине, меня бы не поняли коллеги…

Мари Анн. Как странно ты говоришь, сын: столько времени не видеть мать, а продолжать вести себя, как в юности, словно у тебя нет сердца.

Антуан. Прости меня! Если бы у меня не было сердца, мать! Нет, оно просто заковано в броню, и я не могу вести себя по-другому. Не осталось ничего, кроме того пути, который я выбрал и по которому мне осталось идти, может, уже недолго. Но я не жалею. Жалею лишь о том, что безмерно устал. И только одно поддерживает меня, что победа близка.

Мари Анн. Я слышала – ты воевал…

Антуан. Воевал. И вел войска. Тебе это, наверное, смешно?

Мари Анн. Нет, мне ведь полагается гордиться тобой.

Антуан. Потому что ты зря грешила на меня в юности: «бездельник, развратник, праздный гордец»? Ты была права.

Мари Анн. Я?

Антуан. Во многом. Было не преступление – порок, и тот Луи Антуан, которого ты знала, умер. Если бы он был жив, он бы не мог стать героем Плутарха.

Мари Анн. Вот как! Значит, ты вполне доволен собой?

Антуан. Нет – я ведь не нашел, что искал… Счастье народа…

Мари Анн. Так говорят все наши магистраты. Которым никто не верит, как и они сами себе. Ты так и остался наивным фантазером, несмотря на весь страх, который вызываешь… Молчишь? Значит, знаешь. В Блеранкуре теперь все гордятся тобой, но то, что делается твоим именем и именем твоего Робеспьера, наводит страх. Не прерывай меня, я все равно скажу все, что хотела, и ты не арестуешь меня, свою мать, как кузину Ламбер! Ты не боишься, что твой дом разрушат, если ваша революция потерпит поражение, так же как вы разрушаете дома контрреволюционеров? Господи! Да они разрушат весь наш город, в котором жил помощник этого чудовища!

Антуан. Значит, все-таки я – чудовище… Об этом шепчутся наши обыватели?

Мари Анн. Не ты – твой Максимилиан, о встрече с которым ты раньше столько мечтал! И не разочаровался? А я знала – ваши характеры удивительно подходят друг другу…

Антуан. Не Максимилиан – я. Сейчас роли поменялись: Максимилиан слушает меня, и то, что делается его именем…

Мари Анн. Значит, все еще хуже, и я скоро потеряю своего сына…

Антуан. То, что делается от нашего имени, порой исходит от наших врагов. Вся напрасная кровь, жертвы, разрушения. Ты знаешь, что я приказал освободить Антуана Торена, отца…

Мари Анн. Да, и мы все удивлялись: ведь он столько сделал против тебя…

Антуан. Раньше ты говорила: и много хорошего для нашей семьи. Но я сделал это не для него – для себя.

Мари Анн. Скажи лучше – для нее. Ты сказал неправду: тот Луи Антуан не умер.

Антуан. Он умер. Прощай, мать.

Мари Анн. Ты останешься на ночь?

Антуан. Нет, я должен как можно скорее быть в армии.

Мари Анн. Когда ты приедешь опять?

Антуан. Когда…

* * *

ЛЕБА

…Сен-Жюст очнулся.

Леба все еще внимательно смотрел него.

– Я вижу, Антуан, ты все уже решил без меня, и мой совет тебе не нужен, – сказал он, а потом, помедлив, несколько смущенно добавил: – Но может быть, перед тем как отправиться в армию, полководец захочет что-нибудь передать Анриетте?

Сен-Жюст почти скрипнул зубами: Леба задевал то, что он хотел похоронить в своем сердце. Но Филипп был прав: Антуан сам объявил в узком кругу два месяца назад о своей помолвке с его сестрой.

Почему Сен-Жюст поступил так, он и сам не знал. Четыре года с самой своей «огненной» клятвы он служил только революции. И четыре года не знал женщин. Женщина разделила бы его душу, а он поклялся оставаться цельным. Записав когда-то в своем дневнике «Разделенное надвое сердце не может ни любить, ни быть любимым…», Сен-Жюст в выборе между женщиной и революцией сделал выбор в пользу последней.

С восемнадцатилетней Анриеттой Леба Антуан познакомился в день своего рождения – в 25-й день августа 1793 года, в канун свадьбы Филиппа и Элизабет Дюпле. Верный себе, Сен-Жюст сначала не обратил внимания на сестру друга (она вскоре вернулась из Парижа домой во Фреван), но в эти же самые дни получил из дома письмо Тюилье, в котором представитель блеранкурского муниципалитета сообщал ему, что брак Терезы Торен, который с самого начала был несчастливым (еще бы! – Антуан знал это лучше кого бы то ни было), теперь окончательно распался. Гражданка Торен приехала в Париж и остановилась в гостинице «Тюильри» на улице Конвента (Сент-Оноре) прямо напротив Якобинского клуба. В письме была приписка, выведшая Сен-Жюста из себя: «Здесь в Блеранкуре тебя по-прежнему считают ее похитителем…»

С этого момента у Антуана пропало всякое желание возвращаться в Блеранкур к своим выборщикам, которые, оказывается, так ничего и не поняли ни в нем самом, ни в том, что им двигало. Но понимал ли он себя сам? В те сентябрьские дни 1793 года Сен-Жюст как потерянный бродил по улице Конвента, все время возвращаясь к обшарпанному старому зданию гостиницы «Тюильри». Наступал вечер, и он, остановившись на противоположной стороне улицы, всматривался в освещенные окна гостиницы, надеясь увидеть там до боли знакомый силуэт. Тогда он как будто вновь проявил слабость, которая стоила ему недели, вычеркнутой из жизни. Беснование санкюлотов, штурмовавших Конвент как раз в эти дни с требованием «террора в порядок дня», встряхнуло Сен-Жюста, и он вторично вычеркнул бывшую возлюбленную из своего сердца.

Больше он не искал с нею встреч. До самого вантоза, когда через полтора года Тереза сама нашла его в номере гостиницы на улице Гайон. Это была последняя ночь их любви, которая испугала его самого . Тогда-то Сен-Жюст, чтобы не будить в себе воспоминаний об этой встрече, и перебрался в гостиницу на улице Комартен, причем с такой поспешностью, что даже остался должен за старые комнаты приблизительно за месяц. В залог пришлось оставить голубой сюртук и еще кое-какую мелочь. Сен-Жюст, как сейчас, помнил ошарашенное лицо хозяина гостиницы, когда Антуан отдавал ему залог: кажется, этот хитрый мужичок так и не поверил, что всемогущий член правительства, проводивший в нескольких провинциях многомиллионные реквизиции, живет на одно жалованье, но сделал вид, что принимает «игру» своего бывшего постояльца за чистую монету.

В эти самые дни его душевного смятения Сен-Жюсту и подвернулась Анриетта Леба, с которой он периодически виделся на квартире у Филиппа. С этой девушкой он уже давно был на «ты», равнодушие первой встречи сменилось умеренным интересом, который особенно возрос во время их совместной фримерианской поездки на фронт. Теперь же расстроенный Сен-Жюст предложил Анриетте, давно не скрывавшей своих чувств, подумать об объявлении их помолвки.

Но продолжения не последовало. Анриетта так и не стала «невестой Сен-Жюста». После нескольких ничего не значащих встреч (столь отличных от свиданий его бурной молодости!) Антуан вообще перестал появляться у Леба. Друг Филипп чуть ли не со слезами смотрел на «железного человека», но вмешиваться не решался. Что же касается Анриетты, она была слишком горда, чтобы первой сделать шаг навстречу. Теперь, встречаясь, они лишь холодно здоровались, только плотно сжатые губы девушки и гневно сверкавшие глаза выдавали ее чувства. Но она надеялась напрасно: ее шевалье проходил мимо и тут же забывал о ней. Сейчас сам Сен-Жюст понимал свою ошибку

с «помолвкой»: дело было даже не в том, что его большое чувство кончилось на Терезе (а с ним, похоже, и все остальные настоящие ощущения), – другое чувство – чувство обреченности, которое все явственней подступало к нему этой весной, было сильнее. Намного сильнее. Анриетта исчезла из его жизни.

Вот и сейчас он не знал, что сказать Леба.

Посмотрев на Леба, все еще ждавшего его ответа, Сен-Жюст покачал головой:

– Мне нечего передать твоей прекрасной сестре, кроме того, что ей лучше забыть обо мне. Тот, кто думает о счастье для всех, близким может принести только несчастье. Ведь ты знаешь, как они называют меня в Конвенте… Неужели Анриетта может связать свою судьбу с приносящим гибель?

Леба нахмурился. Сен-Жюст впервые заговорил с ним в таком тоне.

– Антуан, твоя преданность революции давно уже перешла все границы. Хоть в чем-то можно подумать и о себе. Анриетта будет куда более несчастной, если ты ее забудешь. Ну что ты опять пожимаешь плечами? Тебе больше нечего сказать? Нельзя же быть таким мрачным. Чем бы тебя развеселить? Может быть, новым анекдотом о Революционном трибунале? Который сейчас, кстати, весьма популярен. И главное – с хорошим концом. Ну – как?… Тогда – слушай. К суду привлекается некий бывший дворянин де Сен-Сир. «Ваше имя, гражданин?» – спрашивает его председатель трибунала. «Де Сен-Сир». – «Дворянство больше не существует и приставка к вашему имени неуместна», – сурово отвечает ему Дюма. «В таком случае, я – Сен-Сир». – «Первая половина вашего имени не менее неуместна: фанатизм уничтожен, больше – никаких святых!» – «Что ж, значит, я просто – Сир». – «Подсудимый, вы оскорбляете трибунал: королевская власть со всеми ее титулами пала навсегда!» - «Ну, если так, – говорит растерявшийся Сен-Сир, – у меня вовсе нет своего имени, и, значит, я не подлежу закону. Я не что иное, как отвлеченность – абстракция, а закона, карающего отвлеченную идею, не существует. Вы должны меня оправдать!» Эти слова приводят в смущение трибунал, и он действительно выносит оправдательный приговор следующего содержания: «Гражданину Абстракции предлагается на будущее время избрать себе республиканское имя, если он не желает навлекать на себя дальнейших подозрений!»

– Что вряд ли могло быть в действительности, – пробормотал в сторону слушавший в пол-уха Сен-Жюст. Серьезное выражение его лица нисколько не изменилось, лишь губы слега тронула ироническая усмешка. Он подумал, что первая половина его имени, если следовать духу этого анекдота, тоже начинается вполне контрреволюционно.

– Анекдот на анекдот, – ответил он. – Я слышал, смешные истории составляет не только Революционный трибунал, но и ваш Комитет общей безопасности. Похоже, старик Вадье сочиняет сейчас для Конвента занимательный анекдот о сумасшедшей старухе, называющей себя Екатериной Богоматерью .

– Постой-постой, Екатерина Тео, да, у нас проходит такая арестантка. Действительно, забавный случай: старуха организовала нечто вроде молитвенного дома на улице Контрескарп, в котором поклонялись Максимилиану как новому Мессии. Чтобы попасть в «миссионеры Робеспьера», сначала надо было приобщиться к его «добродетели», то есть отказаться от всех чувственных наслаждений. А при посвящении в члены культа поцеловать руководительницу новой церкви семь раз: два раза в лоб, два – в виски, два – в щеки и один раз в подбородок. По словам этой полоумной, только «приобщившиеся к Робеспьеру» войдут в число тех 144 тысяч избранных людей, которые обретут бессмертие после того, как революция уничтожит остальное человечество.

– Ну, чем не анекдот? Если бы только не затрагивал Максимилиана… Впрочем, и сам этот завтрашний праздник… Насколько эта новоявленная «богоматерь» ушла в своем безумии от парижан, которые в течение полугода перешли от Праздника Разума к Празднику Верховного существа! Богиню Разума принесли в жертву, а вместе с ней и всех ее жрецов. Робеспьер воззвал к Богу Республики. А знаешь ли ты, друг мой Филипп, что, хотя боги имеют склонность не отвечать вопрошающим им, жертв они требуют всегда? И если Верховное существо промолчит, новый закон Робеспьера потребует жертв.

– Какой закон?

– Который он разработал с Кутоном. Не спрашивай ничего – ты скоро все узнаешь сам. А что касается Революционного трибунала, послушай-ка лучше относительно него анекдот моего собственного сочинения. – Сен-Жюст выдвинул ящик стола и достал пожелтевший лист бумаги. – Памфлет-отклик на одно старое дело в Парижском суде, которое поразило тогда всех своей нелепостью, но которое теперь по сравнению с нынешними смешными событиями кажется просто верхом разума. Поэтому текст пришлось несколько подредактировать в соответствии с духом времени. Итак, представь себе, Вадье выступает в Конвенте с делом о «культе Робеспьера» и…

«…Назавтра после вынесения определения по делу Богоматери Екатерины в семь часов утра была обнаружена неизвестная женщина, умершая на ступенях большой лестницы здания бывшего Парижского суда, ныне – Революционного трибунала. Ее перенесли в большой зал и выставили для опознания, но ни один человек в этом вертепе крючкотворства не признал ее; никто не подумал обыскать ее, ибо она была в лохмотьях. Общественный обвинитель Фукье-Тенвиль, который шатался поблизости, как всегда в сильном подпитии, как бы по привычке запустил руку в карман бедной женщины и достал письмо, на котором значилось имя адресата: «Разуму». Он открыл его и прочел:

«Я в отчаянии от того, до какого состояния Вас довели. Надо было, чтобы у Вас не осталось прибежища на земле, чтобы Вы оказались во Франции. Я предложил бы Вам прибежище у себя, но какое положение могли бы Вы занять в моей коморке; до сегодняшнего дня я остерегался дать кому-нибудь заметить, что знаком с Вами. Смотрите, чтобы остаться, хотите ли Вы принять вид прачки с красными распухшими руками, чтобы понравиться санкюлотам, вид шлюхи с красными крашеными щеками, чтобы понравиться разжиревшим на скупке краденого буржуазии, и вид маркитантки в красном колпаке, чтобы понравиться разбойникам-военным?

От всего сердца я сочувствую Вашим мукам, которые длятся вот уже столько веков. Я говорил о Вас с Робеспьером. Он мне ответил, что не желает открывать республику для иностранцев. Сен-Жюст был при этом и спросил меня по секрету, одеты ли Вы, как Вам и положено, в тунику с сандалиями, и есть ли у Вас на голове лавровый венок, и предложил сделать Вас учителем в школе, но только в том случае, если Вы похожи на древнего грека или римлянина. А поскольку Вы не любите лести, признаюсь Вам, что я представил Вас такою, какая Вы есть, постаревшей от бед, исхудавшей от голода, меланхоличкой и человеконенавистницей из-за унижений со стороны толпы, с глазами, выколотыми покойными просветителями, одетую в лохмотья и забрызганную грязью покойными дехристианизаторами. Сен-Жюст ответил тогда: ничего не остается, как гражданку, называющую себя «Богиней Разума», отправить на гильотину. Я возразил, что Вы вовсе не называете себя богиней, но меня никто не захотел слушать…

Я Вам советую сходить к Жозефу Фуше – после смерти Шометта и Эбера он один способен узнать Вас и может рекомендовать для Вас лавку для торговли новостями в Главном Храме Разума – бывшем Нотр-Даме. Когда-нибудь тупость купит мудрости, и тогда мудрость сможет купить тупости, чтобы поглупеть для собственного блага.

Я очень несчастлив оттого, что не могу осмелиться поступать по разуму, и не знаю, каким способом мне выбраться из этого запутанного положения. Тучи Конвента вот-вот прорвутся, они разразятся бурей, которая покроет нас прахом; мы войдем в нее кривыми и выйдем слепыми.

Не давайте мне более советов. Вы меня погубите. Необходима вера, а поскольку большинство верит лишь в звон золота, нас не спасет никакой разум, и тогда мы погибли.

Поклянитесь мне хранить молчание во время заседаний Национального конвента, как Вы делали это на протяжении последних 5 лет. Скоро будет вынесен приговор по делу Богоматери Катерины. Голоса представителей народа и Комитетов – против нее. Я поручаю Вам посетить суд и выслушать приговор, чтобы затем сообщить мне. Вы можете отправиться и в суд, и в Конвент, не опасаясь господина Гобеля, – епископ уже чихнул головой в корзину, – поэтому Вас никто не узнает. Вадье».

Тут Фукье принялся смеяться, сунул письмо в карман и отправился обдумывать обвинительную речь против Разума.

Тело отвезли на кладбище Пикпюс, сбросили в общую могилу и присыпали негашеной известью .

– Ты хочешь сказать, – серьезно спросил Леба, – что завтра мы будем хоронить Разум?

– Нет, но надеюсь и не наши беспочвенные надежды. Боги помогают тому, кто помогает себе сам. Завтра вы будете взывать к Верховному существу. А я воззову к богине Победы. Армия ждет меня у Флерюса. В последний раз…

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ХИМЕРА

8 июня 1794 года

 

Вот он идет впереди всех, высоко подняв голову, неторопливой упругой походкой, сжимая в правой руке большой букет из пшеничных колосьев, васильков и маков, который он прижимает к своей груди. Его свободная левая рука, придерживающая свисающую с широкой трехцветной перевязи парадную шпагу, временами поднимается в приветственном почти благословляющем жесте, и тогда восторженные крики его народа врываются в торжественную музыку и песнопения праздничного шествия, плывущего по морю зелени и цветов.

– Да здравствует Республика! Да здравствует Неподкупный!

Он идет и смотрит прямо перед собой в небо, и его голубые глаза теперь уже не прячутся за темными очками, они светятся изнутри радостью Последнего Дня и еще потаенным знанием, знанием, которое недоступно простым смертным; и голубизна близоруких глаз сливается и с голубизной невероятно чистого неба, на котором нет ни одной тучи, и даже с голубизной его великолепного нарядного фрака. И жаркие лучи утреннего солнца золотят и этот небесно-голубой фрак, и все остальные его белые одежды: огромное белое жабо, белый шелковый жилет, вышитый серебром, белые шелковые чулки, белый напудренный парик. Солнечные лучи отражаются и от золотистых штанов и от золотых пряжек на сверкающих башмаках.

Он не идет – он плывет по этому морю цветов, которые бросают ему под ноги, и народные представители следуют за ним, и все знают, что имя человека, который ведет за собой Конвент Франции, – Максимилиан Робеспьер.

– Да здравствует Робеспьер! Виват Робеспьер!

Сто барабанщиков шествуют впереди всей процессии. И торжественный ритм барабанов сливается с переливами кавалерийских фанфар: конные трубачи, гарцующие за барабанщиками, оркестр Северной армии (который прямо с праздника двинется на фронт), другие музыканты и снова барабанщики, наконец, колесница с поющими слепыми детьми, секционеры с пиками, артиллеристы с пушками, Конвент в полном составе, сорок восемь секций, солдаты регулярной армии – все они следуют друг за другом в строгом порядке, растянувшись на огромном расстоянии в одну длинную колонну, которая медленно тянется, змеится вдоль узких улиц и широких проспектов от Тюильрийских ворот и далее – по эспланаде, мимо школы Марса до самого поля Единства, – и на всем пути медленно дефилирующего кортежа все улочки, площади и переулки залиты бесчисленными толпами граждан новой Республики в праздничных одеждах, ликующими, приветствующими, жаждущими… Полмиллиона жителей славного города Парижа вышли в этот день на парижские мостовые.

Гражданин представитель народа Филипп Леба, одетый, так же как и все депутаты, в новый парадный костюм, с широким трехцветным шарфом и большим султаном на шляпе, держа в правой руке такой же букет из колосьев, цветов и плодов, как и у Робеспьера, но значительно меньших размеров, идет в колонне членов Конвента, – и эта колонна, превратившаяся от медленной ходьбы в невыносимой жаре в уже нестройную толпу, не утратившую, тем не менее, величественности, окружена со всех сторон трехцветной лентой, которая плывет вместе с ней над землей, плывет низко, потому что ее держат украшенные душистыми фиалками маленькие дети.

Цветы, цветы… они всюду. Ими усыпаны улицы, их ароматом пропитан воздух. На десять лье во все стороны от Парижа не осталось цветов – все они свезены в праздничную столицу. И ныне по мостовым колышутся живые цветники – цветами и зеленью украшены все от мала и до велика: женщины-матери идут с букетами роз; молодые девушки – с целыми корзинами цветов; юноши – с миртовыми венками; старики – с ветвями оливы и виноградной лозы; мужчины – с дубовыми ветками. Цвето-веночные гирлянды свешиваются по фасадам заново покрашенных (по маршруту следования процессии) домов, со всех возведенных в «античном стиле» портиков, даже с широких деревянных щитов, закрывающих слишком уж живописные развалины (дома и постройки, которые невозможно было привести в порядок за столь короткий срок). И повсюду в торжество этого «зеленого праздника» вторгается красно-бело-синее трехцветье; эти цвета везде: они вьются вокруг поясов, шей и шляп, скользят по груди, исчезают под волосами; трехцветными лентами украшены зеленые гирлянды портиков и даже такие же трехцветные флаги, свисающие с каждого окна навстречу процессии.

Филипп Леба издали видит надвигающуюся на процессию Триумфальную арку. Она все ближе и ближе, еще минута – и вот, наконец, Робеспьер вступает под ее своды. В этот момент все существо молодого депутата от департамента Па-де-Кале охватывает невыразимый восторг, внешне не заметный и никому не понятный, кроме, может быть, самого Робеспьера: вот он, величайший момент Революции, ибо не тот иллюзорный первый Праздник Федерации 1790 года, полумонархический и потому неполноценный по свой сути, и тем более не его бледное отражение Праздник Конституции 1793 года будут теперь считаться истинным празднеством единства французской нации, но именно сегодняшний великий день декади второй прериальской декады II года Республики. Сейчас забыто все: кровь и страдания, заговоры и мятежи, гнет и нищета, – все стали братьями в этот день, ибо для истинного Творца Природы – Верховного существа, чью волю провозгласил великий Максимилиан, едины и равны все живые существа, обладающие разумом и, значит, добродетельные по своей природе, ибо Разум-Природа и Природа-Бог едины; и если так, то и спасение Революции может быть возможно только через возвращение народа к своей основе – очищенной вере в Творца Вселенной. Так пусть же все поймут это, и тогда Франция обретет истинное спасение…

Да, спасение… Филипп поднимает глаза к небу. Что ж, может быть, воззвавший к Верховному существу человек совершил уже одно чудо – это ослепительно-голубое небо и жаркое солнце, погода, столь благоприятствующая великому празднику, не есть ли тот ответ Творца на обращение к нему о примирении всех французов?

Второе чудо не менее удивительно: не он ли сам, депутат Леба, несмотря на то, что знает истинное критическое положение дел в раздираемом заговорами правительстве, в этот момент, кажется, искренне верит в возрождение народа через веру в Верховное существо Республики; сознательным усилием воли он заставляет себя поверить в невозможное, – и вот, как уже не раз с ним бывало, он теперь слышит лишь то, что хочет услышать, – ни смешки, ни оскорбительные выкрики, которые издают даже некоторые идущие с ним рядом депутаты, – не доходят до его сознания…

– Вот он!… Да здравствует… пьер… лика! (Все сливается в общем шуме) Как он красив!… Я люблю его!… Робеспьер!… Робеспьер!…

Да, Филипп в ликующих криках толпы различает даже такие возгласы. Он смотрит в спину Робеспьера, идущего впереди уже на значительном отдалении от всех депутатов. Нет, не просто председатель Конвента возглавляет сейчас процессию, являясь как бы главой праздничного шествия, – вся революционная Франция идет за провозвестником воли Верховного существа! Как Моисей, он выведет избранный им народ из тьмы общеевропейского монархического рабства!

Леба машинально поворачивает голову сначала налево, потом направо, чтобы по привычке увидеть одобряющую улыбку на лице своего самого близкого друга, великого соратника нового Моисея – Сен-Жюста, и с огорчением вспоминает, что Антуан по какой-то одному ему понятной причине не пошел на праздник, хотя мог бы задержаться в Париже еще на день; и теперь непонятно даже, уехал ли он уже на фронт или остался дома, – наверное, все же уехал еще вчера вечером, сразу после их встречи в гостинице, не мог же он не прийти на главный праздник Революции, проигнорировать волю народа и Робеспьера. Не мог не поддержать Неподкупного, будучи его правой рукой… На миг недоумение, и даже разочарование, если не обида на своего непреклонного друга, охватывает Филиппа, не понимающего причин отсутствия Антуана, ничего не объяснившего и просто исчезнувшего неизвестно куда. Хотя, как знать, если бы не личные обстоятельства, заставившие Филиппа остаться в Париже (жена Элиза должна была вот-вот родить! – при мысли об этом праздничное настроение Леба поднимается еще больше), может, и он сейчас трясся бы в дилижансе вместе с Сен-Жюстом, – Антуан вполне мог заставить (как это он всегда делал) Леба покинуть столицу до начала праздника, оставив Робеспьера справлять свой триумф одного без своих самых верных соратников.

Леба улыбается. Что ж, теперь он, новоиспеченный начальник школы Марса, которой он только что был назначен благодаря все тому же Робеспьеру (учеников этой военной школы уже давно прозвали «робеспьеровыми» пажами!) и мимо которой совсем недавно прошла праздничная процессия, поможет справить этот триумф Максимилиана Неподкупного за них обоих, – дух Сен-Жюста всегда незримо пребывает рядом с ним, пусть будет он сейчас и с Робеспьером!

О, Максимилиан! О, друг и учитель, ты выступаешь как истинный пророк Новой Истины в одеждах небесных цветов – белом и голубом. Ликуй же! Это твое главное торжество в Революции! Это твой истинный триумф! Теперь умри ты завтра, все равно цель твоей жизни ныне осуществлена и никто не отнимет у тебя твой триумф!…

Никто не отнимет триумф… Леба не закрывает глаза, но реальные толпы окружавших его людей вдруг подергиваются туманной дымкой, туман потом проясняется, и он чувствует вокруг себя уже другие народные толпы, слышит иные крики, видит совсем другую обстановку, и только ликование обезумевшей человеческой массы остается прежним – оглушающим, требующим, неестественным…

Триумф Максимилиана Первого… Неужели только ему приходит в голову это сравнение? Леба оглядывается по сторонам. Ах, Давид-Давид, ты недаром носишь имя царя-обновителя Израиля, – думая обновить мир возвращением к античной простоте, ты для нового Моисея не нашел ничего лучшего, как почти что скопировать римские праздничные шествия…

Но иначе было нельзя…

– Виват Робеспьер! Виват Республика! Виват Революция! Виват! Виват! Виват!

Они все еще кричат. Овация… Да, именно так они, римляне, и называли «малый триумф» – овация. На нем триумфатор шел пешим в миртовом венке, и весь Рим следовал за ним… И сейчас здесь на этой парижской процессии нет лавра, но есть миртовые и дубовые венки, которые несут молодые мужчины; есть даже «римское» Марсовое поле, куда движется все шествие; есть даже «античная» колесница триумфатора…

Вот она, справа от Леба, посреди всей нестройной колонны депутатов, окруженных трехцветной лентой, – необычной «античной» формы колесница, запряженная восемью быками с позолоченными рогами, задрапированная красной тканью и даже несущая на себе «трофеи» нации (вместо самого триумфатора!) – орудия искусств и ремесел. Плуг с большим снопом пшеницы – символ плодородия, типографский станок – символ просвещения, возвышающийся над ними дуб – Дерево свободы и, наконец, сама статуя Свободы с указующим на эти «трофеи» перстом.

Да кто спорит: где вырастает и цветет Дерево свободы - там расцветает все: науки, искусства, люди… Но вот остальное… Как там было у древних?… Плуг, стрелы… а также эти – лягушка, птица мышь, так? «Если вы не спрячетесь в землю как мыши, если…» ну, в общем, «везде настигнут вас наши стрелы, ибо мы живы этой землей…»

Леба вдруг с удивлением замечает, что подобные странные мысли, почти не относящиеся к действительности, уже приходили в голову его другу Сен-Жюсту (который делился ими с Филиппом) во время похорон Марата, похорон, которые стали посмертным триумфом Друга народа, триумфом, может быть, не меньшим, чем нынешний триумф Робеспьера. Разве что сейчас душа ликовала, а тогда… тогда она должна была скорбеть.

Но нет, героическая смерть Марата и его посмертное торжество только упрочили Республику. Поэтому даже тогда к скорби все равно примешивалась радость за удостоенного античных почестей Друга народа, чье имя навеки вошло в Пантеон памяти благодарного человечества. Но похожие мысли… Это действительно было странно. Ведь Робеспьер был еще жив и живой справлял свой триумф…

Все это началось не более двух часов назад…

Леба появился в Тюильри одновременно с прогремевшим с Нового моста артиллерийским сигналом. Давно он уже не видел такого человеческого моря – все аллеи Тюильрийского парка были заполнены народом; под барабанный бой секции занимали свои места, размеченные специальными флажками. Украшенный зелеными гирляндами, фасад Национального Дворца сиял красно-бело-синим трехцветьем флагов и полотнищ. Миновав небольшое искусственное озеро перед специально построенным для празднества амфитеатром, Филипп по парадной лестнице, уставленной в беспорядке пюпитрами музыкантов, вазами цветов и античными бюстами, прошел в павильон Флоры, где уже собралось множество членов Конвента и парижских магистратов. Но Робеспьера еще не было.

Максимилиан почему-то заставил себя ждать и появился, когда часы на центральном павильоне пробили девять. Ждали только его, народ начинал выказывать нетерпение, недовольные возгласы Леба расслышал и среди депутатов («Что ж, подождем, если Его Величеству угодно опаздывать к своему народу!… А вот и наш король…»), но не придал этому значения, – завистники были всегда, а успокоить недоброжелателей Робеспьера все равно можно было только могилой…

Немедленно зазвучала торжественная музыка, и Конвент через балкон павильона Единства двинулся вслед за своим председателем в полукруглый амфитеатр. Возведенный за короткий срок едва ли не тысячью каменщиков, он, тем не менее, не был очень большим, и народным представителям потребовалось время, чтобы рассредоточиться по его периметру. Но Робеспьер, который быстро поднялся на возвышение в центре помоста, где на огромном трехцветном ковре находилось кресло председателя, не стал делать паузы. Приблизившись к балюстраде амфитеатра, он, прижав левую руку к сердцу, а правую с зажатым в ней букетом простерев в сторону огромной и вмиг притихшей толпы, начал свою первую за сегодня (но не последнюю!) речь. Она почти сразу была прервана аплодисментами, и это сгладило впечатление от давки, возникшей за спиной оратора среди поспешно рассаживающихся членов Конвента. И здесь Леба опять нисколько не испортили настроения злобные возгласы некоторых своих коллег вроде: «Смотрите, республиканцы, как они приветствуют своего короля, своего Папу!…» – ликование стотысячной толпы делали их смешными (впрочем, машинально он все равно брал говоривших на заметку!).

Робеспьер казался помолодевшим и даже, может быть, впервые в жизни – по-настоящему красивым. Его бело-голубые одежды сверкали незапятнанной чистотой. Обычно тихий голос окреп и доносился до самых отдаленных уголков Национального парка. И Филипп, залюбовавшийся в этот момент своим другом-учителем и внимавшими ему народными толпами, сейчас любившими Робеспьера, наверное, не меньше чем сам Леба, не уловил почти ни слова из речи Максимилиана, да это было и неважно, – главное было в другом, в том, что то самое народное единство первых лет революции, когда во имя грядущей Свободы все группы и слои населения выступали вместе единым фронтом против общего врага, вновь вернулось в столицу Первой Республики, а ведь оно, это единство, казалось, было утрачено уже навеки. Но Леба сам видел сегодня, как совсем незнакомые люди обнимали друг друга, целовали, а кое-кто из особо экзальтированных женщин даже и плакал от счастья. Все это не могло быть обманом. И значит, Робеспьер был прав – Верховное существо сплотит всех французов, заставит забыть их о борьбе друг против друга и этим спасет Республику! Значит, все-таки Оно откликнулось на призыв своего Мессии.

Вновь зазвучала музыка, и Леба увидел, как закончивший речь Робеспьер спустился к подножию амфитеатра. Здесь, ни на кого не глядя, он протянул в сторону руку – и кто-то из служителей, поспешно отделившийся от одного из портиков, окружавших помост, сунул в нее горящий смоляной факел. Начиналось самое главное…

В центре небольшого искусственного водоема перед амфитеатром, на котором расположились члены Конвента, высился огромный макет семи зол, хитроумно изготовленный из картона, дерева и тряпок и пропитанный горючим составом. Изображения «Высокомерия», «Разногласия», «Эгоизма» и «Честолюбия» казались одно гнусней другого (особенно обращала на себя внимание «Ложная Простота» – под ее нищенскими лохмотьями явственно проступали дорогие позолоченные одежды, что говорило о лицемерии показной бедности), но над всеми возвышалось гигантское чудовище, у подножия которого было написано «Атеизм». Впереди на лбу у статуи можно было прочитать и необходимое «пояснение»: «Единственная надежда иностранцев, которая будет у них отнята».

В тот момент, когда рука Робеспьера поднесла «факел разума» к «Атеизму», по толпе, полностью запрудившей аллеи парка, пронесся единодушный приветственно-одобрительный возглас, – все считали, что начинается новая жизнь, все ждали перемен: разобранный эшафот на площади Революции и сооруженные вместо него в Национальном парке игрушечные статуи в честь нового Бога Революции внушали многим беспечным парижанам надежды на немедленное прекращение террора.

2400 хористов, выстроившихся вокруг бассейна (по 50 лучших запевал от каждой секции), дружно грянули торжественный гимн. Стоя неподвижно, Робеспьер молча смотрел на огонь, в то время как резвые рабочие-санкюлоты с высокими лестницами длинными крючьями растаскивали обугленные куски макета.

– Прокоптилась твоя Мудрость, Робеспьер… – кто-то злобно прошипел за спиной Леба. Филипп не обернулся – он тоже смотрел на огонь.

Статуя Мудрости с зажатым в левой руке венцом из звезд действительно предстала перед зрителями дымящейся и закопченной. «Перестарались с горючим», – огорченно подумал Леба, взглянув туда, куда указывала правая рука Мудрости, то есть на небо – обитель Верховного существа.

И все-таки возникшие при виде этого зрелища немногочисленные свистки и насмешливые возгласы потонули в общем крике радости. Народ веселился – Царство Верховного существа всем казалось предпочтительней Царства Террора. Радостные крики еще более усилились во время второй речи Неподкупного, произнесенной им здесь же у статуи Мудрости. «Еще немного, и мы скажем гильотине – довольно!» – долетело до слуха задумавшегося Леба, – и тут же этот пассаж из речи Робеспьера покрыла снова долгая несмолкающая овация.

А потом и овацию заглушила радостная песнь собравшегося вокруг бассейна хора. Под звуки труб и дробь барабанов весь народ пришел в движение, – секции строились в две колонны: с одной стороны мужчины, с другой – женщины и дети, посредине – батальонные каре подростков (по 12 человек в ряд). Только подростки и были вооружены ружьями и пиками – больше ни у кого не было никакого оружия, кроме сабель. Не было его и членов Конвента – все их вооружение составляли скромные букеты трав, колосьев и плодов, которые многие из депутатов воспринимали как насмешку. Но чего не сделаешь ради Республики и… Робеспьера!

По сигналу колонны тронулись с места и неспешным шагом направились из Тюильрийского сада к Марсову полю…

К полю Единения, – поправляет себя Леба. На то же самое, на котором когда-то его друг Сен-Жюст четыре года тому назад, стоя перед отрядом Национальной гвардии Блеранкура, приветствовал на Празднике Федерации принимавшего присягу Нации Героя Двух Миров. Тогда предатель Лафайет многим казался почти богом. А Робеспьер стоял тогда совершенно незаметный на фоне большой группы членов Учредительного собрания. Идущий справа от Филиппа мрачный Сиейес должен это хорошо помнить. И прохвост Барер. И еще три десятка депутатов, бывших народными представителями и тогда – в Первой Конституанте.

Вот они и помнят… Помнят, как приветствовали героического маркиза. И Мирабо. И короля. Теперь вместо короля они приветствуют Робеспьера…

С утра переливающийся в теплом прериальском воздухе колокольный звон, приятно диссонирующий с торжественными гимнами и радостными песнопениями, бодрит нынешнего начальника школы Марса не меньше, чем прежняя артиллерийская канонада на поле боя. И непонятное состояние идущей вокруг него толпы депутатов, по большей части неприязненное, только раззадоривает его.

О да, он понимает все, граждане коллеги, депутаты великого народа. Стараясь подчеркнуть особую роль Робеспьера в этом празднике, вы надеетесь бросить на него тень в узурпации власти? К этому идет все: и кресло председателя в саду Тюильри у амфитеатра, точь-в-точь напоминающее королевский трон; и ваши двусмысленные крики сквозь зубы: «Да здравствует Робеспьер!», в своей интонации звучащие, прямо как «Да здравствует диктатор!»; и даже эти меньшие, чем у Неподкупного, букеты в руках (интересно, кто до этого додумался?); и даже то, что вы умышленно замедляете шаг, задерживая идущих сзади (даже он, Леба, из-за неспешности своих коллег вынужден идти медленнее!), чтобы все более и более увеличить расстояние между идущим теперь уже далеко впереди Робеспьером, – на двадцать, нет, на тридцать, на сорок шагов Конвент отстает уже от своего председателя. Но тщетны ваши усилия – вы только еще больше увеличиваете этим популярность Неподкупного в народе, только еще больше подчеркиваете его независимость от вас; и скоро, очень скоро Робеспьер сможет обойтись уже и без вас, граждане депутаты, обойтись без своего Конвента, в нынешнем составе слишком порочного, слишком преступного и слишком опасного…

Вождь державного суверена волен впрямую общаться со своим народом. Вот так, как сейчас… Ведь разве уже давно изживший себя Конвент может представлять собой преобразившуюся Францию? Так пусть же сегодняшние похороны старого папистского Бога (вообще-то Он умер уже давно, но только с рождением нового революционного Бога – Верховного существа – сам факт этой мистической смерти может быть признан Первой Республикой de ure) ненадолго будут предшествовать и похоронам старого Конвента.

Они хотели отделить одного депутата от всего Национального конвента? Они добились этим прямо противоположного впечатления – лишь подчеркнули великое значение для будущего сегодняшнего пешего триумфа Робеспьера…

Триумф Робеспьера… Пусть будет так… И все же он, депутат Леба, больше не должен думать о триумфе. Потому что точно так же думают их враги. А Конвент… так, может быть, он и впрямь просто последовал словам самого Максимилиана, который в той своей проповеди о новом культе сказал несколько слов и о «тиране, сидящем в триумфальной колеснице»!… И вот враги и стали выдавать Его за тирана.

18 флореаля Он произнес свою знаменитую речь, в которой сказал в частности: «Мир изменился. Он должен измениться еще больше!… Несчастные, умирающие под ударами убийцы, ваш последний вздох взывает к вечному правосудию. Невинность, возведенная на эшафот, заставляет бледнеть тирана, сидящего в своей триумфальной колеснице; какое преимущество остается за ней, если могила сравнивает и притеснителя и угнетенного?…» Обещая французам вечную жизнь и посмертную награду за земные добродетели, Робеспьер совершил «чудо» – прямо по формуле Вольтера он «выдумал» нового Бога Вселенной.

В своей пятичасовой речи, самой красивой и самой абстрактно-туманной речи из всех пяти сотен им произнесенных, Неподкупный превзошел самого себя. Казалось, в нем проснулся не только Робеспьер времен поэтического общества «Розати», но и тот юноша-полумонах, каким был когда-то воспитанник монастырских школ Арраса и Парижа: произнося эту речь, политик обернулся поэтом, а революционер превратился в религиозного проповедника. Не веря своим ушам, депутаты слушали, как с трибуны Конвента, словно с амвона, звучала почти церковная проповедь, а произносивший их оратор уподоблялся первосвященнику: «Истинный жрец Верховного существа – Природа, его храм – вселенная, его культ – добродетель, его праздники – радость великого народа, собравшегося на его глазах с целью упрочить отрадные узы всемирного братства и вознести ему хвалу из глубины чувствительных и сильных сердец…» Конвент некоторое время недоумевал, не зная, как воспринимать такие пассажи из речи-проповеди Робеспьера, как «Идея Верховного существа является постоянным напоминанием о справедливости; стало быть, она есть идея социальная и республиканская», и какие практические выводы можно сделать из рефрена Робеспьера, переходящего из речи в речь: «Единственным фундаментом гражданского общества является мораль…» Но надо отдать должное уму депутатов – они быстро разобрались, чего от них хотят. Конвент принял декрет о культе Верховного существа.

Этот малопонятный декрет предписывал отныне всем французам культ Творца Природы – Верховного существа. Но в декрете были сделаны две двусмысленные оговорки. Во-первых, отправление нового культа заключалось не в каких-нибудь новых богослужениях, таинствах и священстве, а всего лишь в «исполнении человеком его гражданских обязанностей». А во-вторых, декрет призывал к сохранению «идеи божества, господствующей в народе».

Это было, конечно, не совсем то, чего хотел Робеспьер. Но первый шаг по завоеванию духовной власти над французами был сделан. Республиканские храмы и богослужения в честь Творца Природы (как их представляли Робеспьер и Сен-Жюст в будущей Республике) могли и подождать. Пусть пока неграмотные крестьяне в вандейских селениях молятся распятому галилейскому плотнику, – лишь бы не мешали своим религиозным фанатизмом строительству новой Франции, – но пройдет одно-два поколения – и католицизм исчезнет. Останется только Верховное существо и Максимилиан Неподкупный – пророк Его…

Поэтому, несмотря на указание в декрете о «сохранении свободы культов», никто и не подумал вновь открывать в Париже бывшие церкви и соборы, превращенные в Храмы Разума.

Робеспьер получил множество поздравлений. Как ни странно, этот его по сути дела шаг «назад» сделал Неподкупного еще более популярным в стране: ликовала вся католическая Франция, недобитые «бывшие» начинали смотреть на Робеспьера, как на человека, который сможет ввести бурный поток революции в умеренное русло.

И только вконец «испорченные революцией» парижские санкюлоты не разобрались в происходящем. Из сорока восьми секций только шесть поздравили Конвент с учреждением нового республиканского культа, причем заведомо «атеистические» секции Эбера и Венсана сделали это исключительно из страха. Но Робеспьер, все еще надеявшийся переломить настроение последних, как ему казалось, недовольных, и сплотить все социальные группы в единую гражданскую общину путем единой гражданской веры, спешно готовил вместе с Давидом грандиозный праздник. Не без умысла он был намечен на 20 прериаля II года (через целый месяц после произнесения Робеспьером его эпохальной речи!) – этот день «случайно» приходился на старое празднование дня Святой Троицы и к тому же еще и на воскресенье (8 июня 1794 года). Но вслух об этом никто не говорил.

И так как именно председатель Конвента, номинальный глава Франции, должен был возглавлять праздник в честь нового Божества Великой Революции, все понимающий и все такой же безгласный Конвент на очередных выборах собственного председателя, состоявшихся 16 прериаля, 485 голосами (абсолютным большинством присутствующих!) проголосовал за Робеспьера так же послушно, как до этого он голосовал за чуждый ему декрет о культе Верховного существа.

…И вот этот день наступил – колонны огромной процессии широкими плотными волнами вливались на поле Единения, затопляя его во все стороны.

История повторялась, – как и в Тюильри, на бывшем Марсовом поле были воздвигнуты многочисленные искусственные сооружения, и прежде всего – огромная гора, своими грандиозными размерами чем-то напоминавшими египетские пирамиды, – символ другой Горы – партии монтаньяров. Все остальные сооружения как бы вписывались в нее – изображения и модели скал, кустарников, деревьев, «античного» вида храмы и гроты.

Под крики «Да здравствует Республика!» и «Да здравствует Гора!» Леба занял свое место на вершине этой самой «Горы» вместе с другими членами Конвента. Слева от него возвышалось неизменное Дерево свободы, а справа уже у подножия искусственной горы – невероятных размеров высоченная колонна с обзорной площадкой, увенчанная изображением все той же Свободы, на этот раз в виде ее Гения.

Что ж, без изображения Свободы не мог обойтись ни один священный праздник Великой Республики. Статуя Гения Свободы соседствовала даже с гильотиной площади Революции. Но как все-таки это было похоже – новые славословия Верховному существу на поле Единения дублировали недавние торжества в Национальном парке. Вторая часть праздника показалась Леба почти лишней, особенно когда всем народным представителям не хватило места на вершине горы и опять возникла давка с изменническими возгласами некоторых депутатов, почти копировавшая точно такую же недавнюю толкотню и выкрики в искусственном амфитеатре перед макетом семи зол. Пожалуй, следовало бы закончить праздник после представления в Национальном парке триумфальным шествием по улицам Парижа…

Вдыхая воздух, пропитанный клубами возносившегося к небу ладана и других благовоний, Леба некоторое время наблюдал за перестроениями вокруг горы: колонна мужчин – справа, колонна женщин – слева, батальонные каре подростков – вокруг горы, на самой горе посередине разместились оркестры (в том числе в полном составе Национальный институт музыки и почти все артисты Парижской Оперы), а многочисленные хористы рассредоточились по всей ее площади.

Кроме, может быть, самого руководителя Национального института… Вот он, Франсуа Жозеф Госсек, композитор Революции, там, на вершине колонны с Гением Свободы, на ее командной площадке. Вот он поднимает руки. Взмах…

Звуки труб и фанфар сливаются с пением ста тысяч человек. Гремит гимн Верховному существу…

Леба поет вместе со всеми и видит, как под звучание слов гимна Дезорга торжественные клятвы в честь Республики произносятся уже огромными группами народа: мужчины клянутся не выпускать из рук оружие, пока не будут уничтожены враги родины; юноши – не отставать от своих отцов и прославить себя на поле боя; девушки – выходить замуж только за защитников отечества.

– Да здравствует Республика! Да здравствует Республика! Да здравствует Республика!

Тысячекратные крики громадных толп заглушают музыку и пение хористов. Опьяняя самих себя, люди приходят в исступление: мужчины размахивают вытащенными из ножен саблями и потрясают пиками, девушки бросают вверх букеты цветов, матери поднимают над своей головой маленьких детей, старики простирают руки над молодыми, благословляя их на подвиги. В довершение всего гремит оглушающий артиллерийский залп. И сотни тысяч граждан Первой Республики вдруг на мгновение сливаются в одно целое в едином братском объятии…

Леба закрывает глаза…

* * *

– Диктаторы! – Триумвиры! – Злодеи! – Вот он, тиран! Диктатор! – Будь ты проклят! И ты, и твои сообщники! – Помолись, чтобы твое Верховное существо спасло тебя от возмездия, Великий жрец! – Первосвященник гильотины, тебе мало быть королем – ты хочешь быть богом! – Вспомни Шарлотту Корде, Цезарь! Каждый из нас может быть Брутом! – Твоя «Гора» станет тебе Тарпейской скалой! – Отпраздновал день святой Троицы, лицемер? – Праздник Троицы – Триумвиров! – Тираны! – Смерть им!…

Вот эти и многие другие оскорбительные возгласы из толпы членов Конвента, казалось, покорно бредущей за своим вожаком с поля Единения, Робеспьер слышал за спиной всю долгую дорогу обратно. Было темно. Неподкупный шел, опустив голову и глядя себе под ноги, которые то и дело наступали на брошенные букеты колосьев и цветов и на раздавленные трехцветные эмблемы. Он не оборачивался – лиц своих врагов он все равно бы не мог разглядеть. Но Робеспьер узнавал знакомые голоса и еще больше опускал голову. Верховное существо услышало его, услышал его и весь державный французский народ, не услышала только эта кучка предателей… Неподкупный всем своим телом чувствовал смрадное дыхание катившейся за ним следом толпы депутатов, ощущал спиной их ненавистные взгляды, и липкий страх начинал заползать в его душу. Нет, не страх перед тем, что свирепая в своем трусливом отчаянии толпа вдруг может напасть на него сзади и разорвать на части, – это был страх перед окончательно наметившейся возможностью поражения. Мечта о совершенном обществе добродетельных граждан, поклонявшихся справедливому Верховному существу, начинала понемногу отдаляться все дальше.

И тогда Робеспьер стискивал зубы, его кулаки угрожающе сжимались, и он думал о новом прериальском законе против тиранов.

В дом Дюпле Максимилиан Робеспьер вернулся уже совершенно больной. Искавший весь день глазами Сен-Жюста и нигде не нашедший его, он теми же самыми измученными глазами посмотрел на домочадцев и со словами: «Друзья, вам не долго осталось меня видеть» – обессиленный рухнул на кровать.

Всего этого не знал радостный и спешащий к своей беременной жене Леба, считавший состоявшийся праздник бесспорно удавшимся торжеством Робеспьера, как первого гражданина создаваемой Добродетельной Республики Верховного существа. И в этот день ничто не могло и не должно было расстроить его триумф.

Это был последний триумф Робеспьера.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

МСТИТЕЛЬ НАРОДА, ИЛИ ГИЛЬОТИНА, ПОСТАВЛЕННАЯ НА ПОТОК

7 июля 1794 года. Площадь Революции

В этот день туалет осужденных затягивался. Их было слишком много, и Шарль Анрио Сансон соскучился прохаживаться в приемной Консьержери вдоль длинной решетки, разделявшей выход во двор от первой комнаты тюрьмы.

В «предбанник Фукье» (как и многие, именно так называл про себя Шарль Анрио эту тюрьму, и это несмотря на то, что сам государственный исполнитель приговоров очень не любил гражданина общественного обвинителя) Сансон пришел прямо из трибунала. Это был его второй визит в Консьержери за сегодня – первый раз он, как обычно, явился в приемную около девяти часов утра. «Охапка» в этот день намечалась весьма и весьма значительная, и следовало подготовиться к приему большого количества осужденного материала.

Помощники были уже все в сборе (из тех, кто должен был ожидать его в Консьержери), присутствовал даже обычно опаздывавший Барре. Повозки с возницами ожидали их во дворе. Все было как всегда, но настроение самого Шарля Анрио оставалось весьма смутным: к чувству приподнятости от осознания необычайности и важности происходящего (вряд ли еще какой другой исполнитель приговоров когда-нибудь мог похвастаться тем, что окажется главным государственным палачом в эпоху общенациональной смуты!) примешивалось чувство душевной опустошенности и даже усталости. Усталость была не физическая – Сансону все более и более начинала претить бойня, в которой он являлся главным распорядителем.

Бойня… Не называть же проводимые им массовые экзекуции казнями! Против этого названия восставала вся семейная традиция, внушенная Шарлю Анрио с детства. Он по-своему понимал казни: как торжественный государственный обряд (почти праздник!), как своеобразное служение (не Богу, но государству и королю!), со всеми полагающимися к нему аксессуарами – священнослужителями, специальной одеждой осужденного, долгим чтением приговора с перечислением всех вин – в качестве назидания для толпы, и самое главное – особой самого казнимого.

Тогда приговоренный к смерти был главным действующим лицом публичного спектакля, палач – вторым. Казнили редко (не каждый день), казнили поодиночке, группами – реже (не десятками в день), казнили не всегда смертной казнью (а теперь других публичных наказаний просто не существовало). Бичевание, позорный столб, проставление клейм – было зрелищем куда более красочным, чем нынешнее гильотинирование. Но вот уже давно запрещены телесные истязания и калечение, а роль палача свелась к роли механизма, нажимающего на рычаг (да и на рычаг зачастую нажимали его помощники, а сам главный распорядитель приговоров лишь следил за ходом самого процесса).

Впрочем, Шарль Анрио отдавал себе отчет, что привередничает напрасно: его беда была в том, что он начинал задумываться над происходящим, а это вовсе не входило в его обязанности. Конечно, при всех раскладах «революционному порядку управления» было далеко до старого порядка. Но это если судить по бытовым реалиям жизни. А вот самому Сансону работы прибавилось. И, как ни странно, многократно возросла ее популярность, и куда-то почти полностью пропало отвращение к гражданам-исполнителям. Люди привыкли, – как и во время чумы, смерть была готова постучаться в окошко каждому. Страх убивал отвращение, а то, что это был страх всеобъемлющий, всеохватывающий, страх вселенский, он мог даже вызвать преклонение перед его служителями у слабых духом.

Сансон покосился взглядом на выщербленную кирпичную стену тюрьмы, на которой в полном беспорядке была развешана какая-то революционная мазня – плакаты и литографии вроде «Взятия Бастилии», «Взятия Тюильри», «Взятия Тулона», а также «Революции 30 мая», «Казни тирана Капета» и «Записи добровольцев-санкюлотов в батальоны, направляемые в Вандею». Ну вот, если это, с позволения сказать, «живопись» нового порядка, то какой же, спрашивается, красоты он ждет от исполнения приговоров по-революционному?

Вообще-то человек не меняется, даже если изменились условия общественного договора, о котором так любят говорить сторонники нового общества. Взамен старых обрядов появились новые, и пусть теперь в исполнении приговоров нет такой торжественности, как раньше, кто скажет, что новые обычаи хуже?

Так, если раньше тела погребались в неосвещенной земле в простых ящиках, то теперь их хоронят на трех кладбищах, освященных еще при старом режиме, но как хоронят! – просто сваливают трупы в общую яму-могилу и густо присыпают негашеной известью! Вот и разбери, какое погребение лучше!

Да и незачем теперь вспоминать гражданский уголовный трибунал – его больше нет, есть Революционный трибунал. Нет больше и прежних орудий казни – виселиц, станка для колесования, плахи, – есть машина для отрубления голов, совершенно случайно получившая нейтральное название «гильотины». Нет больше и священников, никто не причащает и не утешает осужденных перед смертью, – зато вера, которая воодушевляет теперь большинство казнимых и позволяет многим из них умирать в редком спокойствии духа, не может быть сравнима со старыми верованиями, – эта странная и малопонятная для Сансона вера в философию Вольтера, Руссо и прочих безвременно ушедших просветителей. Жалко, что ушедших, – вот бы и до них добраться революционному мечу, – ведь это по их вине (так это дело понимает Сансон) совершаются ныне бесчисленные жестокости и профанируется само правосудие.

Они думают, что они изменили мир! Ну, ввели новые революционные обряды: и пушки палят, и барабаны бьют, а головы скатываются, как и прежде. Да и многое еще остается по-старому: и в первую очередь – крики жаждущей крови толпы (что с того, что она кричит ныне «Да здравствует Республика!», а не «Да здравствует король!»).

А на процессе 29 прериаля (а до него и на процессе Руери!) вспомнили и старые добрые времена – все пятьдесят с лишком осужденных были обряжены в «красные рубахи» (как «отцеубийцы», естественно, – ведь их обвинили в заговоре и покушении на жизнь Робеспьера – нового «Отца Отечества»!).

Сансон тогда еле управился со всеми своими восемью помощниками. Казнить в один присест пятьдесят четыре человека – такого еще никогда не бывало при короле, да и не могло быть! Это было воистину торжество гильотины, а не торжество ихней Революции (прав, прав был казненный журналист Горса, когда выкрикнул пришедшему за ним в тюрьму Шарлю Анрио: «Мы надеялись просто низложить короля, а вместо этого воздвигли царство для тебя, гражданин Сансон!»). Ну и конечно, это был триумф (которого он вовсе и не жаждал) самого Сансона, ставшего, похоже, символом гильотинной Республики. Притом что уже давно втихомолку некоторые злопыхательные граждане называли каждый день возглавляемую им позорную процессию из трех, четырех, пяти тележек, набитых осужденными, триумфальным шествием парижского палача, заменившим в столице все еще только намечаемые триумфы Республики!

Да, горячее было дело 29 прериаля. Впрочем, сегодня предстоит работа, видимо, не менее горячая. Мир сошел с ума, но последним, кто сойдет с ума в этом мире, будет он – Шарль Анрио Сансон. Хотя поволноваться и предстоит. Еще бы! – Сто пятьдесят четыре заговорщика Люксембургской тюрьмы, единовременно направляемых в Революционный трибунал, – это вам не старый режим! Ну и что с того, что их разделили на три партии! Хотя все происходящее для граждан-исполнителей входит в привычку, можно будет и не успеть уложиться в положенное им время! Попробуйте-ка их тут всех быстро обслужить, всех тех, которые поступят сегодня из трибунала: снять рединготы и камзолы, остричь волосы, спороть воротники, связать руки… А потом еще и выстроить в цепочку и рассадить по телегам… Можно догадаться, что тут и в час не управишься! А там им еще предстоит долгий путь к Тронной заставе и время на саму процедуру обработки…

– Пятьдесят девять, – прервал размышления Сансона его старший помощник Деморе. Наклонившись к своему начальнику так, что с его голой груди свесилась медная игрушечная гильотинка, носимая им вместо нательного крестика, он выжидательно посмотрел ему прямо в глаза.

Шарль Анрио бесстрастно встретил его взгляд и кивнул: начинайте.

– Вся Франция смотрит на вас, граждане! – удивленно-иронически отозвался один из жандармов. Кто-то из помощников Шарля Анрио ответил ему шуткой (кажется, Жако), и Сансон недовольно покосился в его сторону. Он не терпел подобных проявлений эмоций от своих ассистентов: ни верноподданнических при короле, ни патриотических при революции, – служителям эшафота отказано в выражении любых чувств, – они просто должны выполнять свою работу, – и тут до него дошло, что имел в виду жандарм: «Пятьдесят девять! – повторил он машинально про себя. – Пятьдесят девять!»

Рубеж «красных рубах» был пройден. Наступал истинный апофеоз гражданина главного исполнителя революционных приговоров Шарля Анрио Сансона. Он, правда, не чувствовал никакого апофеоза. Прохаживаясь вдоль густой цепи жандармов у решетки рядом с выходом во двор, он с все более возрастающим раздражением ловил на себе взгляды всей сотни теснившихся в узких коридорах Консьержери человек (осужденных и жандармов). Взглядов избежать, конечно, было нельзя; порой Шарль Анрио чувствовал себя самым знаменитым человеком в революционной столице мира, – он ловил эти косые взгляды ежеминутно, ежечасно повсюду, где только знали или узнавали, кто он такой, и находил отдых от этих взглядов лишь в кругу домашних, – но сегодня они почему-то действовали особенно раздражающе. Может быть, потому, что при всей грандиозности сегодняшней «охапки» в ней не было ни одного хоть сколько-нибудь известного революционера. Или контрреволюционера – по выбору. Все какая-то мелочь…

Шарль Анрио критически посмотрел на «гильотинный материал». Помощники старались вовсю. Им в меру сил помогали жандармы, раньше вообще-то достаточно брезговавшие этой работой. Но теперь им было не до того: если следовать заведенному распорядку и стричь каждого осужденного по отдельности, построив всех у решетки

в очередь, – не хватило бы никакого отведенного на эту процедуру времени! Поэтому теперь в первых привратных камерах «предбанника Фукье» кипело несколько человеческих водоворотов, образовавшихся вокруг трех низких деревянных табуретов, на которых стригли волосы приговоренным к казни мужчинам (женщин постригали здесь же, но в отделенном от общего помещения посту привратника).

И вот только теперь с началом этой процедуры в толпе осужденных, до этого подавленной и безмолвной, стали прорезываться какие-то живые голоса: приглушенные женские рыдания и грубые мужские ругательства, молитвенный шепот и запоздалые признания, но все звучало так глухо, что говор этой обреченной на смерть человеческой массы, казалось, действительно доносился как бы с того света, – он был почти нереальным на фоне деловито переговаривающихся помощников Сансона.

Все совершалось весьма скоро: два «ассистента» палача или два жандарма хватали очередного осужденного из теснившегося в коридоре трясущегося человеческого стада за руки и, как пушинку, почти бросали его на жесткий табурет, срывали с него верхнюю одежду – камзол, редингот, карманьолу, даже жилет, оставляя его в одной рубахе; тут же один из помощников одной рукой рвал на себя ворот этой рубахи, а другой в два-три движения срезал его под шов и бросал на пол, обнажая шею. Когда холодные ножницы касались кожи, не раз слышалось жалобное вскрикивание, почти повизгивание, – осужденному на миг представлялось падающее на его шею лезвие, – но человек тут же замолкал в безысходном отчаянии. И тогда те же тупые ножницы (вовсе не «овечьи» – это все, конечно, наговор, но то, что тупые, – это точно, – и как бы им не затупиться с такой работы?) быстро проходились по затылку – и густые и жидкие пряди волос падали на каменный пол, и на них тут же наступали грубые деревянные сабо тюремщиков.

Потом человека сдергивали с табуретки и почти толкали к стене, где ему одним неуловимым движением заводили руки за спину, а вторым движением быстро перекручивали кисти рук грубой шерстистой веревкой. А на табурет уже «падал» другой приговоренный.

Вся процедура казалась «обрабатываемым» невероятной пыткой, чуть ли не хуже самой казни. Толкаемым и почти избиваемым женщинам, с которых срывали платки и косынки и во время стрижки едва ли не вырывали с корнем их длинные, хотя и изрядно потерявшие уже свою ухоженность, волосы, казалось, что они подвергаются чудовищному насилию, что с ними поступают еще грубее, чем с мужчинами. Они ошибались. Конечно, грубое обращение тюремщиков преследовало и такую цель – подавить осужденных морально, но главное было не в этом, – они просто не успевали. Вот чего никогда не могло быть при старом порядке – такой торопливости, и порой Шарлю Анрио часы в Консьержери, отведенные для туалета осужденных, казались самыми утомительными из всего его рабочего дня, может быть, даже более утомительными, чем сама казнь…

– Помогите… помогите мне… – Я не виновен… не виновен… – Да здравствует Республика! Я погибаю за нее… Да здравствует Республика! – Боже, помоги мне и прости мне мои грехи… – Мужайся, Орас, ты почувствуешь лишь легкий ветерок на шее от ножа… – Да здравствует король! – Убийцы, убийцы, убийцы!… – Робеспьер! Робеспьер!… – Я беременна! Помилуйте меня, я беременна! – Господи, в руки твои предаю… – Справедливости! Справедливости! – Господин палач! Еще одну минуточку, господин палач!…

А это что? – Сансон на миг замедлил шаг. Что он расслышал там в этом смутно доносившемся до него говоре толпы, что? «Господин палач?» Нет, ему, наверное, послышалось. Сейчас все так и тычут ему в лицо «гражданин палач», – о «господине» забыли даже аристократы. «Еще минуточку пожить, господин палач! Еще минуточку!» – да, так кричала перед ним та самая маркиза, графиня, как там ее… словом, госпожа Дюбарри. Последняя фаворитка предпоследнего короля Франции Людовика XV. Людовика Возлюбленного. Возлюбленная короля. Королевская шлюха. Как она тогда ползала в его ногах на коленях по помосту эшафота (совершенно обезумев и не узнав Сансона, – а ведь когда-то в «клиентах» этой «королевской мадам» побывал и Шарль Анрио! – была-была и у них ночь любви!), правда, ползала всего несколько мгновений, так как Ларивьер и Деморе тогда не потерялись и быстро оприходовали бывшую фаворитку. Но ее мольбы вспоминать было чем-то приятно. Как-никак когда-то от слова этой «бывшей» зависела судьба всего королевства.

Впрочем, Сансон не обольщался. Все эти бесчисленные мольбы, с которыми к нему обращались десятки и сотни «обрабатываемых» во время самой процедуры казни на протяжении последних двух лет, касались не его самого, они относились к его должности, а он… он был всего лишь еще одним дополнительным рычагом, живым механизмом при страшной двуногой машине убийства. Так что, госпожа Дюбарри, извините, но господин палач ничем не мог помочь вам, даже по старой дружбе…

Да и вообще, эти женщины… Сколько от них визга, шума, бессмысленного сопротивления. С мужчинами несравнимо легче. Жаль, что новый режим мало с этим считается, – да, он не то, что старый, при котором казни представительниц слабого пола были единичной и чрезвычайно редкой процедурой. А сейчас и их отправляют на гильотину «охапками» – по десятку в день. В сегодняшней партии и того больше…

Шарль Анрио с обычной настороженностью бросил взгляд на теснившуюся в коридоре толпу приговоренных, разделенных на две части: приготовленных к отправке и все еще «обрабатываемых». Нет, никаких «случайностей», похоже, не предвидится. Они смирились со своей участью, эти осужденные граждане Первой Республики, признанные недостойными ее, эти мужчины, женщины, дети и старики, эти ее враги, младшему из которых было не более пятнадцати-четырнадцати лет, а старшему едва ли не восемьдесят. Они смирились с тем, что умрут, потому что уже тысячи умерли у них на глазах, и никто не избежал предначертанной ему Судьбы. Рок приобрел форму гильотинного ножа, и его неотвратимость осознавали все, даже те, кто находился на свободе, даже сами служители эшафота.

Глупцы! – мертвенные губы Сансона тронула улыбка. Нож занесен над всеми и его отведают в свой срок все живущие на земле люди. Но это не нож гильотины, не его нож. Это нож господа Бога…

Смерть! – но может ли палач бояться смерти, будучи сам ее служителем? Уже сорок лет Шарль Анрио Сансон обслуживает парижский эшафот, к которому был приставлен еще в пятнадцатилетнем возрасте, и что ему страхи обычных людей? Порой в момент глухой усталости в последние минуты массовой казни, – а усталость стала приходить к нему все чаще, и он не знал, кто в ней виноват, – его ли годы или все более возрастающий поток казнимых? – Шарлю Анрио представлялось, что он и сам мог бы совершенно спокойно лечь под свой нож и, закрыв глаза, ждать, когда и для него наступит, наконец, вечный покой. И в отличие от большинства своих «пациентов», он сделал бы это, может быть, даже и с удовольствием, если бы мог, кроме бесконечной усталости, испытывать еще хоть какие-нибудь чувства. Но чувств не было – душа безмолвствовала.

Сансон вновь взглянул на сбившуюся в кучу толпу мужчин и женщин, уже готовых к отправке, – их выстраивали в цепочку. Теперь – пора. Ему не пришло в голову изъезженное уже тогда сравнение толпы ведомых им на казнь людей со стадом гонимого на убой скота, – Шарль Анрио никогда не думал об этом, не мог заставить подумать о себе, как о мяснике. Да и некогда было думать – осужденных погнали вдоль длинной решетки и плотной цепи жандармов из привратного помещения Консьержери во двор.

Выходя последним, Сансон успел заметить через закрывающиеся огромные двери тюрьмы, как оставшиеся в помещении пьяные жандармы и звероподобные служащие-санкюлоты начали делить одежду и кое-какую мелочь из карманов обобранных ими людей, безжалостно топча разбросанные по полу клочки волос и обрезанные и оборванные воротники рубах. Прошли те блаженные для приближенных к эшафоту служащих времена, когда на вес золота шла одежда казненных, веревки повешенных, а в начальные времена гильотины – и остриженные волосы с приготовленных к отрублению голов. И, по-видимому, только Бог и еще гражданин Сансон знали, куда ушли остриженные волосы казненных короля, королевы и принцессы Елизаветы, – а ушли они, надо думать, – недешево! – но теперь, когда царственные головы кончились, о цене волос всех этих прачек, лавочников, беглых попов, отставных военных и нищих адвокатов смешно было даже думать! Впрочем, служащие революционных Комитетов знали, что кое-какая торговля волосами, одеждой и даже веревками, которыми связывали казненных, все равно ведется, но закрывали на это глаза, – популярность гильотины была налицо, а это было весьма и весьма полезно для республиканской пропаганды…

Тележек было семь. Столько было только в день «красных рубах». И все равно этого было мало – для пятидесяти девяти осужденных, – и жандармы буквально стискивали в единую массу всю толпу приговоренных к смерти, – ведь кроме них в повозках должны были поместиться также и возницы и, кроме того, вся команда Сансона. Но,

с другой стороны, и те, кто выделял им ограниченное количество телег, свое дело тоже знали: меньшее количество транспорта гарантировало меньшие хлопоты сравнительно небольшому отряду охраны.

«Загрузка» совершилась на удивление быстро. Только-только Шарль Анрио переступил порог тюрьмы и шагнул во двор, как последнюю осужденную (это была какая-то еле двигавшаяся старуха из «бывших») его помощники затолкали в последнюю телегу и тут же вспрыгнули туда сами, и теперь лишь самому главному парижскому исполнителю приговоров оставалось по деревянной подставке взобраться в поджидавшую его повозку, это преддверие ждущего их всех эшафота.

Резкие выкрики команды, причмокивание возниц, прищелкивание бичей, визжащие металлические ворота тюрьмы, потом – короткое ржание лошадей, еще более короткие вскрикивания с повозок, – и вот колеса телег качнулись, заскрипели – и процессия тронулась со своего места.

Сансона вместе со всеми чуть подбросило и качнуло на группу связанных осужденных («охапку», как теперь говорили), и те в испуге отпрянули, то есть попытались отпрянуть – невыносимая скученность находившихся в телеге людей не дала им этого сделать. Шарль Анрио успел, правда, заметить безумно-испуганный взгляд какой-то молодой девушки, – ее глаза буквально впились в него, – но остался совершенно равнодушен. Это Граммон, его помощник, находившийся здесь же на телеге, мог еще хоть как-то воспринимать подобные взгляды (а он и воспринимал! – и не раз ради потехи корчил свирепые физиономии везомым на казнь, особенно женщинам!), но не Шарль Анрио.

Прошло то время, когда главный парижский митральер мог еще удивляться человеческой глупости. Она была безмерна и наблюдалась во всем. Так, например, вместо того чтобы спокойно встретиться с неизбежным, еще ни одной экзекуции ни при старом порядке, ни при революции не обходилось без мольбы, молитв и слез, хотя людям, приговоренным к смерти, от них не было ровно никакого прока. Ведь помилование городского превотства (и прочих инстанций) явно никак не зависело от пролитых кем-то слез. Ну, а революционное правительство и вовсе никогда и никого не миловало (разве только давало некоторую отсрочку беременным женщинам!). Что же касается молитв осужденных, то какое отношение они имели к революционному Господу Богу? – именно последнему и предназначались эти жертвы, именно ему ежедневно на площади Революции (а теперь и на Тронной заставе) Сансон справлял «кровавые мессы» во имя торжества новой веры в единую и неделимую Республику!

Да, Шарль Анрио был не такой уж простак, в отличие от большинства ему же рукоплещущих санкюлотов, – он был неплохо начитан в античности; слышал он и о «гекатомбах» – жертвоприношениях на алтарях языческих богов, и чем, скажите, Верховное существо, новое революционное божество вместо старого доброго христианского Бога, отличается от грозного и неумолимого Судии Священного Писания? Да разве что вот этими самыми «революционными жертвоприношениями» на гильотинном алтаре. Да еще новыми словами: «Верховное существо» вместо «Бога» и председателем Конвента вместо папы римского.

Ну что ж, пусть Робеспьер назовется хоть «Папой Республики», хоть «Первосвященником Верховного существа», только бы он не вздумал действительно утвердить недавно внесенный проект о переименовании старинной и особо почетной должности парижского митральера, которую занимал и которой так гордился Сансон. Ну, а если он это сделает и утвердит новое наименование его должности, это же будет посмешищем для всей Европы, для всего мира! «Мститель народа»! Не палач, а именно – «Мститель народа»! Этак они, эти революционеры, скоро пожалеют о том, что теперь исполнители приговоров не надевают, как раньше, на голову красные колпаки-маски с дырками для глаз, – это вполне подошло бы новому названию «Мстителя». Мститель Сансон… Мститель народа Сансон! Мститель народа, мстящий врагам народа!

Мститель народа… Сансон, конечно, как мог, противился такому издевательскому (с его точки зрения) названию (впрочем, думают же вот переименовать докторов в «офицеров здоровья» – и ничего!). Художник Давид, шельма, не забыл, кстати, и о красном колпаке палача. Но колпак в его «костюме» был не главным атрибутом, – ведь сейчас все санкюлоты ходили в красных колпаках, разве что в несколько укороченных (вот до чего дошла профанация профессии!), нет, Давид придумал совершенно «чудесный» наряд для «Мстителя народа», исключительно «античный», напоминающий наряд древнеримской почетной стражи – ликторов, носивших перед высшими магистратами фасции – пучки розог с вставленным в них топором. «Я что же, буду зимой бегать в сандалиях и тунике с топором на плече?» – спросил Давида Шарль Анрио и тем немало его удивил, – художник просто не думал о таких пустяках. Явно ненормального главу революционных живописцев пришлось тогда выставить из дома, куда он явился со своим странным предложением, но сейчас найденное услужливой памятью воспоминание об этом происшествии вызвало на лице Сансона легкую гримасу.

Находившийся слева от него какой-то старик с остатками длинных седых прядей истолковал выражение на лице Сансона по-своему и насмешливо спросил:

– Что, гражданин палач, скоро мы вступим в Твое Царство?

– Царствие его не от мира сего, старикашка, – немедленно и с не меньшей издевкой проговорил стоявший рядом Граммон.

Сансон промолчал. Он в этот момент рассматривал полупустые улицы и переулки, пустые, а то и вовсе закрытые ставнями окна Сент-Антуанского предместья, куда въехала вся кавалькада. Казалось, самый революционный дух, живущий в этих рабочих кварталах, отступил в смущении обратно в свои трущобы, укрощенный и устрашенный идолом нового Божества Революции – Великой Гильотины.

Не было ни толп зевак на мостовых, ни любопытных, свешивавшихся из всех окон, ни свиста и улюлюканий с мостовых. Стояла почти мертвая тишина. И в этой тишине по самому центру узкой извилистой улицы скрежещуще грохотали деревянные колеса повозок, цокали по булыжникам подкованные копыта лошадей, слышались чмокающие удары бича, – и из слепленной в отдельный клубок человеческой массы на каждой тележке доносились всхлипывания и глухое молитвенное бормотание сразу на нескольких языках.

А на обеих сторонах улицы стояло молчание. Шарль Анрио все еще видел кое-где кучки и оборванцев, и достаточно прилично одетых граждан, но они казались ему почти неживыми, сравнительно с прошлыми годами и даже месяцами. Да, пыл самого революционного предместья столицы угасал на глазах. В последние дни Сансон вместо оскорбительных выкриков по адресу врагов французского народа уже не раз слышал с мостовых: «Довольно казней! Сколько еще казнить? Где же милость вашего Верховного существа?»

Жандармы не обращали внимания на эти выкрики. А Сансон… Сансон просто выполнял свой долг. Рассматривая карикатуры, ходившие по городу, где он изображался гильотинирующим самого себя посреди огромного поля, покрытого обезглавленными трупами, он только недоуменно пожимал плечами, не понимая, как такое могло кому-то прийти в голову.

Впрочем, в той картинке заключалось и предупреждение, – Шарль Анрио знал, что многие служители гильотин в провинциях сами порой попадали под топор, но сам он почему-то никогда не боялся оказаться жертвой собственного детища. Он, скорее, страшился быть отрешенным от своей должности, ставшей при революции едва ли не самой «почетной» среди «простых» профессий… Ведь царство террора всегда означало царство палача. Они все боятся ЕГО…

Впрочем, и ОН боится их… Да, Шарль Анрио не страшился гильотины – его больше пугала стихия мятежа. Уже не раз бывало, когда, возбужденная запахом крови, толпа кидалась на осужденных, силой вырывала их из рук представителей власти и волокла к ближайшему фонарю. А разве не так было 19 августа позапрошлого года во время первой публичной казни на Тюильрийской площади? Чернь буквально выхватила из его рук того самого несчастного фальшивомонетчика (или роялистского вербовщика? – а, впрочем, не все ли равно!), наслаждалась его мучениями и распоряжалась эшафотом, как хотела. Ах, какой великий это был враг народа! – второй Мирабо, Лафайет, Брауншвейг, этот «изготовитель фальшивых ассигнаций» Коллено, раз его мучения вызывали в толпе такую радость! Даже Сансон был поражен тогда «кровожадными» настроениями французов – такого не было и при старом порядке: осужденных на смерть далеко не всегда встречали свистом и гнилыми фруктами, – симпатии толпы были переменчивы, и, по-видимому, простой люд всегда инстинктивно был готов встать на сторону приговоренных властью, – из чувства солидарности, из чувства самосохранения, просто из чувства жалости…

Но что придет в голову этому странному народу? Совсем недавно смыкавшийся с властью (когда это бывало раньше?!) в истреблении себе подобных, он теперь уже отворачивается и от гильотины. Скоро, скоро все будет наоборот, – и обезумевшие от обилия невинной крови, собравшись вместе, орды Сент-Антуанского предместья (теперь – предместья Славы, в очередной раз поправил себя Сансон) накинутся на проезжающие мимо телеги, разнесут их на куски, освободят осужденных, убьют охрану, повесят его самого…

Женский крик, подобно трубному гласу, ворвался Шарлю Анрио в уши, но он даже не поднял глаз. Все было как всегда – они наконец-то выехали на Тронную заставу и его «клиенты» увидели огромную, устремленную в небо, двуногую машину смерти, ту самую, которую многие из них еще совсем недавно наверняка признавали полезной и ласково называли «Национальной бритвой» и «Веселой Вдовой». И, конечно, какая-то женщина, как обычно, не сдержала крика.

Зашевелились и другие «клиенты». Сансон услышал, как еще быстрее забормотали свои молитвы несколько «бывших» – то ли священников, то ли дворян, – сейчас и не разберешь! – увидел, как женщина с его телеги, зажатая двумя другими узниками, обвисла между ними без чувств, – и как Жако с соседней повозки бил кого-то сапогом, чтобы загасить уже рвущийся из глотки безумный вопль.

Да, все как всегда… Вот они все и притихли. С тех пор как обесценилась смерть – обесценились и чувства. И пусть толпа, собравшаяся у гильотины, уже не так многочисленна, как прежде, зевак по-прежнему хватает. Вот они приветствуют приблизившуюся процессию сразу усилившимся гулом голосов, и в нем не слышно ни одобрения, ни осуждения – одно любопытство…

Но пока телеги раздвигали негустую толпу, которая по мере их продвижения вновь смыкалась позади кавалькады, говор на площади становился все тише, пока, наконец, не умолк совсем. Гнетущую тишину нарушал только скрип колес и рыдания с повозок, и Шарль Анрио еще раз понял (он понимал это каждый день снова и снова!), что зря он беспокоился по поводу возможного нападения толпы. Злобно-давящее молчание на улицах удивительно похоже накладывалось на молчание в тюрьмах. Страх смерти стер, уничтожил все человеческие чувства у людей. За последние дни, нет, декады, нет, даже месяцы, все уже настолько привыкли к этим ежедневным «революционным жертвоприношениям», к этим «охапкам», к этим «чихнешь головой в корзину» и «попадешь в «лапы Сансону», что самая казнь стала казаться обыденной даже тем, кто к ней приговаривался. А ежедневное, ежечасное, ежеминутное ожидание смерти выматывало душу, притупляло чувства, парализовало волю. Ее приход так долго ждали, что, наконец, начинали торопить его. И дело было не в том, что все больше находилось людей, не страшившихся гильотины, а в том, что росло число тех, кто хотел умереть. Так, ходили слухи, что прокурор Фукье недавно получил письмо с обратным адресом, в котором автор прямо просил об избавлении его от опостылевшей жизни. Сансон не знал, верить ли этому, – раньше бы ни за что не поверил, но в это смутное время можно было ожидать чего угодно. Кто бы мог подумать, что Его Величество Гильотина станет божеством целого народа?…

В этот момент телеги остановились. Осужденным стали помогать спускаться на землю, – при связанных руках и при общем почти каталептическом их состоянии от ужаса предстоящей смерти это было делом нелегким. Люди просто валились с открытого борта телеги на руки подхватывавших их жандармов. Кто-то пытался спрыгнуть сам, чтобы хоть на этот раз избежать чужих прикосновений, каждый раз ненавистных до отвращения, но никто не смог миновать их, – осужденных надо было подхватывать, – в практике Сансона бывали случаи, когда упавший с повозки узник ломал себе ключицу, ногу или руку, но мог ведь сломать и шею!

Шарль Анрио понимал, почему эшафот перенесли на край города: гильотина Тронной заставы казалась всего лишь бледным наброском гильотины площади Революции, хотя и была той же самой, – но там, в центре Парижа, она начинала уже мозолить глаза, и это было дурным признаком. Впрочем, и без этого переноса можно было догадаться по почти умолкнувшим в последние месяцы крикам толпы «Да здравствует Республика!», что отвращение к революционному эшафоту усиливается.

Сансона это мало беспокоило. В перемену власти он верил, и даже очень! – в перемену характера людей – нисколько. А если так – без работы он не останется.

Он казнил… Он казнит… Он будет казнить… Его работа… Сапожник любит свое шило, повар – свои кастрюли, столяр – свой верстак, но еще больше они любят изделия своего труда – сапоги, супы, стулья. А что делает он, Шарль Анрио Сансон? Какие изделия выходят из-под его рук? Известно, какие… Трупы… Может ли он любить свое орудие – гильотину?

Гильотина… Вот она: возвышающаяся вместе с помостом над мостовой почти в три человеческих роста, огромная, страшная, прекрасная, с видимым издалека чистым и еще незапятнанным стальным треугольником, отражающим солнечные блики своей блистающей поверхностью, стиснутой между двух деревянных брусьев.

Она была великолепна. Каждый раз, подъезжая к помосту, Шарль Анрио придирчивым взором окидывал свою любимицу сверху донизу. Сделал он это и сейчас. И в тот момент, когда его глаза поднялись к сверкающему ножу, то есть почти к самому небу, Сансон услышал, как настырный старик, обратившийся к нему по дороге, слабым и почти извиняющимся тоном спросил кого-то (может быть, даже и его!):

– Какой сегодня день, месье?

– Девятнадцатое мессидора, гражданин, – немедленно отозвался один из обреченных – молодой человек в тонкой батистовой и теперь изодранной рубахе, и тон его голоса – ровный и спокойный, резко контрастировал с подрагивающими плечами, с кистями рук, которые все время напрягались, словно силились порвать стягивающие их путы, и, наконец, с перекошенным от еле сдерживаемой дрожи лицом.

«Июль. Седьмое», – машинально отметил про себя Шарль Анрио слова молодого человека и, приветствуемый собравшимися почти что у самого помоста «трикотезами» – старухами-санкюлотками, которые, подобно древним Мойрам, уже вязали свою вечную пряжу, легко спрыгнул на землю и, ни на кого не глядя, поднялся на высокую деревянную платформу, которая опоясывала гильотину.

Часть его помощников, уже находившаяся на помосте, посторонилась и пропустила в центр главного распорядителя. Шарль Анрио, по заведенному распорядку, достал из внутреннего кармана камзола тяжелые дорогие часы на золотой цепочке, открыл крышку, машинально отметил время, не спеша вложил часы обратно и только после этого повернулся к площади.

Так, кажется, все было в порядке. Первые осужденные выстроены в цепочку, – остальные, толпящиеся кучей, стиснуты многочисленной охраной со всех сторон. Эшафот окружен конными жандармами; барабанщики наготове; трикотезы Робеспьера вяжут свои красные колпаки; толпа в ожидании зрелища вновь начинает переговариваться; возницы пустых повозок, только что доставивших приговоренных к Тронной заставе, удобно устроившись на своих рабочих местах, курят неизменные трубки, набитые дешевым, но очень пахучим табаком. Их работа еще не окончена – скоро опустевшие телеги вновь начнут наполняться, и груз их будет, можно сказать, тот же самый, вот только несколько подпорченный… Что же, пора начинать. Рассчитывать приходится не меньше чем на два часа тяжелой работы. Итак, за дело во имя Верховного существа!

* * *

Сансон слегка кивает стоящему у самого подножия лестницы перед длинной очередью осужденных и жандармов Деморе и тут же отступает в сторону, освобождая проход к «рабочей» доске. Это сигнал. Действие начинается. Звучит чье-то имя, слышное разве что вблизи самого эшафота, – его громко произносит секретарь Революционного трибунала Моне, – но Шарлю Анрио на этот раз совершенно не интересно ни само имя, ни даже сам осужденный «материал» (кто это – мужчина или женщина, – Сансона это тоже не интересует; впрочем, женщина не может идти вначале, и поэтому номер первый – всегда мужчина).

Сквозь двойной ряд жандармов с обнаженными саблями (сегодня их как никогда много, ибо количество приговоренных почти равняется воинской роте!) проталкивают номера первого – мужчину средних лет, по-видимому, мастерового-санкюлота. Как пойдет дело с первым, так пройдет и весь ход экзекуции, – старая примета парижского митральера.

Номер первый почти спокоен, спокоен тем самоубийственным чувством, которое приходит только с ясным осознанием неотвратимости смерти. Он не упирается, но от слабости еле переставляет ноги, – обычное состояние большинства казнимых. У подножия помоста мужчина спотыкается – слишком круты ступени, но, подталкиваемый

сзади, в несколько мгновений преодолевает все десять ступеней и оказывается лицом к лицу с Сансоном.

Две пары глаз встречаются друг с другом – пустые и равнодушные. Палач отмечает небритые щеки, низкий лоб, полуоткрытый сопящий рот, мясистый нос с волосатыми ноздрями, отсутствие какого-либо человеческого чувства на лице этого истинного представителя четвертого сословия. Высоченный Шарль Анрио кладет свою руку на плечо невысокого номера первого и чуть разворачивает его лицом к поворотной доске. Теперь очередь за вами, помощники-патриоты. Вперед! – время не терпит.

Шаг-другой… На третьем человек упирается в свое последнее деревянное ложе, еще стоящее вертикально, а два «ассистента» не дают ему сделать шаг в сторону. И вот пока осужденный пытается поднять голову и посмотреть на нависающий над ним нож, помощники хватаются за кожаные ремни, свисающие с обеих сторон доски.

Быстрей, еще быстрей! Два ремня слева, два ремня справа, – это выходит четыре. Верхняя пара закидывается за спину и завязывается за плечами. Поспешите, патриоты! Один «ассистент» работает с верхней частью тела, второй трудится над ногами – их тоже надо стянуть покрепче.

«Клиент» трепещет под ремнями, должно быть, от боли, – эти узкие полоски кожи сильно врезаются в тело. Но уже поздно кричать или что-то говорить: оба патриота – и Ларивьер и Граммон – опрокидывают поворотную доску, – она глухо стукает об основание гильотины, и одним неуловимым движением двигают ее вперед.

Сансон делает шаг к правой балке блока и твердой уверенной рукой берется за рычаг. Теперь гильотина видна ему с обеих сторон, как бы в разрезе.

Здесь, с этой стороны станка торчат ноги, там – голова. Она высовывается по ту сторону гильотины и уже по ту сторону жизни.

Гудение толпы внизу и невнятный говор осужденных не заглушают лихорадочного сопения осужденного, пока его привязывают к роковой доске, его придыхающий ох, пока он совершает поворот вместе с доской, и, наконец, его сдавленный всхлип, когда на его шею опускается ошейник, и он в этот момент невольно приоткрывает глаза и видит всего в паре футов от своего лица небольшую корзину под люнетом, в которую – он понимает! – должна сейчас упасть его голова.

Вскидывает руку начальник конвоя, повинуясь этому сигналу, грохочут барабаны, и в ту же секунду Сансон нажимает на рычаг. Он еще слышит вскрик казнимого в тот момент, когда нож идет вниз, но вот уже скрежещущий звук сменяется глухим ударом, – и дело сделано, счет открыт.

– Первый готов, – бормочет Граммон, бросаясь к доске и хватаясь за ремни, стягивающие теперь уже мертвое, но еще трепещущее тело.

В несколько взмахов рук помощники освобождают труп от ремней, и Шарль Анрио видит, как Ларивьер хватает судорожно дернувшиеся вверх ноги. Граммону менее удобно – он держит тело за руки, и кровь, все еще вырывающаяся фонтаном из перерубленной шеи, попадает ему на сапоги, а маленькие брызги – даже на видавшую виды шерстяную карманьолу. Впрочем, она у него красная (надо думать, не без умысла), и пятна крови будут не так заметны. Но обольщаться не стоит – после обслуживания такой «охапки» редко кому из команды Сансона удается не перепачкаться.

Держа еще дергающийся труп за руки и за ноги, помощники-патриоты оттаскивают его в сторону. Для того чтобы опустить тело в один из больших продолговатых ящиков из необструганных досок, заменяющих революционному правосудию гробы, Ларивьеру и Граммону достаточно сделать два шага, и они делают их не торопясь, не поднимая труп и почти волоча его по помосту.

В этот момент к поднятой одновременно со снятием первого тела гильотинной доске уже прижимается грудью номер второй. Сансон, следивший глазами за укладкой «отработанного материала» и прикидывавший в уме, хватит ли им на сегодня ящиков, частью грудой лежащих на самой верхней платформе гильотины, а частью наваленных справа от эшафота прямо на земле (уже сейчас ясно, что даже если укладывать тела по двое, что команда Сансона стала делать лишь недавно, потребуется не менее тридцати ящиков), – не успевает рассмотреть лицо второго номера. Шарль Анрио поворачивает голову к люнету, когда доска уже опускается, и видит только густые темные волосы с проседью на затылке «обрабатываемого». Точнее, «обрабатываемой», потому что это женщина.

«Так – женщина после мужчины… Так и должно быть – идут как в паре… Дело пойдет», – удовлетворенно отмечает про себя Шарль Анрио, автоматически нажимая на рычаг. Начинающий зарождаться пронзительный женский крик обрывается с глухим стуком и каким-то странным причмокиванием. Это тугая красная струя, с тихим свистом вырвавшаяся из артерии, хлещет на наружную нижнюю часть эшафота.

Но крови пока еще немного. Нет пока надобности в очистке доски и ошейника. Собственно, их требуется очищать после каждой отсекаемой головы, – и это правильно, – иначе по эшафоту невозможно будет ходить. Но слишком велика сейчас «охапка» и слишком торопится команда Сансона, чтобы следовать установленному распорядку.

Словно в подтверждение своей мысли Шарль Анрио слышит грубые ругательства внизу у эшафота, озлобленно-подстегивающий крик Деморе: «Быстрей! Быстрей! Шевелись!…», видит упирающегося номера третьего – низенького хилого человечка с выпученными глазами и открытом в немом крике ртом, – как ни странно, такие наряду со слабым полом зачастую доставляют куда больше хлопот, чем здоровяки-военные или могучие грузчики-санкюлоты.

Пока Жако-Дютруи и Легро прикручивают к доске извивающегося и, можно сказать, даже бьющегося в судорогах, но молчащего и, по-видимому, потерявшего голос от неистовых попыток освободиться из пут маленького человечка, Граммон и Ларивьер кладут второе тело в тот же ящик, что и первое, – на тот, первый труп, обрубком шеи

к ногам. И вот «гильотинный груз», сверху чуть прикрытый деревянной крышкой из двух кое-как скрепленных досок, готов к отправке…

– Крепче, крепче, Легро! – слышит Шарль Анрио свой собственный голос, обращенный к помощнику, который в этот момент связывает ноги номера третьего. Плотник Легро уже столько времени при нем (и при гильотине!), но до сих пор не может освоить некоторые тонкости профессии: при отсечении головы тело казненного сводит страшная судорога, ноги его подбрасывает вверх (мертвый как бы «взбрыкивает»), и нужно очень крепко привязывать тело к доске, иначе излишне ослабленные ремни могут разорваться.

Готово?… Нажатие рычага… Падающий нож… Следующий!…

Жако – не Легро, его предупреждать не надо – он свое дело знает. И не на словах… Не то что его бывший покровитель Эбер. Тот только и мог угрожать и призывать. А как самого «призвали» (по его же рецепту, все затруднения решать гильотиной!), так он и наложил себе в штаны. «Не удержался» в буквальном смысле слова. Сансон вообще-то привык к подобным вещам: не через одного, но в десятке «обрабатываемых», по крайней мере, один такой попадался, хотя бывало и больше. Таких («пачкающих штаны» от страха) Шарль Анрио быстро определял по соответствующему запаху и относился к ним с крайней брезгливостью. Может быть, и не следовало всех судить по себе, по собственному отношению к смерти, но тут он ничего поделать не мог. А вот Эбера его помощникам все же было даже жалко (хотя, думал Сансон, туда ему, этому горлопану, и дорога!) – почти коллега! – сколько «клиентов» он отправил к ним «в работу», и в момент казни кто-то из «ассистентов» даже участливо вытер пот с лица уже привязанного к доске и потерявшего всякое самообладание бывшего помощника прокурора Парижской Коммуны.

И, вообще, как это он еще только уцелел, этот Жако, после смерти своего «кровожадного» покровителя? Впрочем, уцелел же вот Фукье, отправив на гильотину своего кузена Демулена, который и выхлопотал ему место общественного обвинителя!

Шарль Анрио слышит глухой удар ножа и видит, как падает третья голова. Стук, с которым она шлепается в корзинку, никому, кроме него, не слышен, – все заглушает гудение толпы, рокот барабанов и крики осужденных. Толпа хорошо слышит только падающий нож, ну и, может быть, стук доски и следующий за ним стук падающего ошейника. А вот стука голов не слышит никто.

В четвертый раз гремит нож, и Шарль Анрио поднимает глаза вверх и следит за скользящим снова вверх лезвием. Металл огромного треугольника уже потерял свою сверкающую чистоту, – он все еще блестит под солнцем, но теперь его остро отточенный край запачкан красным.

Красные капли падают на доску с ножа, вознесшегося над эшафотом, на помост, попирающий площадь. Он велик и массивен этот нож. Он вознесен, кажется, на такую высоту, что, если смотреть на него снизу с мостовой, он кажется прокалывающим небо. И он очень тяжел – два человека вдвоем с трудом смогли бы поднять его. Он мало напоминает старый добрый палаческий топор. Скорее, он похож на лезвие огромной крестьянской косы.

Сансон усмехается – он вспоминает еще одну карикатуру на себя, где он изображен в виде крестьянина-косаря, скашивающего траву-людей на большом колосистом поле. Коса… а он – косарь? Смешно. В той пошлой картинке явно не обошлось без намека на госпожу Смерть, которая тоже изображается с косой (ну как на общеизвестных лубках «Пляски Смерти»). А ведь форма лезвия была подобрана не сразу – методом проб. Сначала нож был серповидным, но опыты с трупами в Бисетре подтвердили преимущество скошенного лезвия. И подсказал его не кто иной, как тиран Людовик. «Ваш нож, господа, будет лучше резать, если вместо полулунной формы ему придать форму треугольника, вот так…» – Сансон хорошо помнил эти слова короля и то, что последовало за ними: царственная рука резко прочертила по рисунку лезвия нового устройства, предназначенного для механического отрубления голов, скошенную прямую линию.

В пятый раз падает и поднимается нож, а Шарль Анрио все еще думает о короле. Какая у него была толстая шея, у этого царственного толстяка… А вот в голове было, по-видимому, совсем немного. Дантон, конечно же, был прав, потребовав показать свою голову народу, – она у него этого стоила. Но с головой короля все же сравниться не могла. Сансон помнил, как он обошел помост гильотины по окружности, держа в вытянутой правой руке голову последнего монарха Франции. Это был почти счастливейший миг в его жизни: он отрубил, как самому заурядному уголовному преступнику, голову французскому самодержцу!

Но стоп… Шарль Анрио делает знак помощникам, уже втащившим по лестнице шестую жертву – того самого молодого человека в изодранной батистовой рубахе с перекошенным от страха лицом, чтобы они обождали. Пора приступать к обмывке люнета.

Уже почти весь эшафот запачкан кровью. Кровь буквально хлюпает под ногами. Ее капли, просачиваясь сквозь доски помоста, сквозь щели корзины для голов, тонкими струйками стекают на землю под эшафотом и собираются в большой яме под помостом, закрытой железной решеткой. Хотя это и невероятно, но Сансону порой в мгновения вот такого затишья кажется, что он слышит, как падают эти капли: кап-кап… кап… – и это очень раздражает его. Правда, бьющего в нос запаха гниющей в ямах под эшафотами крови, о котором столько судачили парижские любители посплетничать, Шарль Анрио почему-то никогда не мог почувствовать. То ли все дело было в его многолетней привычке, то ли сам этот запах был всего лишь плодом воображения некоторых слишком чувствительных любителей порассказать «палаческие ужасы». Таких всегда было в достатке. Конечно же, думал Сансон: человек, увидев перед собой острое лезвие, которое сейчас вонзится в его шею; прижимаясь к скользкой от крови доске; ощущая на себе кровавые, засыхающие на ходу руки его помощников, может вообразить что угодно, – прибавить к запаху свежей крови и экскрементов еще и трупный, – но ведь все дело в том, что с того света не возвращаются. Всякие ужасы о гильотине придуманы теми, кто еще не успел с ней познакомиться.

Глядя на больное от страха лицо шестого номера, Сансон думает о том, что напрасно, напрасно осужденные изводят себя ожиданием казни еще задолго до рокового момента, напрасно они так быстро переходят черту, отделяющую жизнь от темного провала нежизни. Ведь в самом мгновении смерти нет настоящего ужаса. Сансон не верил, что обезглавленный чувствует боль. Да, бывали случаи, когда отрубленные головы моргали глазами или открывали рот, но это были всего лишь посмертные конвульсии, – и в этом Шарль Анрио, сам немного разбирающийся в медицине, был согласен с обоими докторами-филантропами – Луи и Гильотеном, – обезглавливание – самый легкий вид смертной казни. Так что бояться нечего, номер шестой…

Только один лишний миг Сансон смотрит «клиенту» в глаза, и только-только Барре, стоявший сбоку от Сансона, в очередной раз поднимает веревку с ножом, а уже окровавленные части гильотины очищены, – и в следующее мгновение молодого человека уже в почти бессознательном состоянии (Шарль Анрио определяет это по бессмысленным глазам) привязывают к доске.

Нажимая на рычаг, Шарль Анрио окидывает одним взглядом «поле сражения» и видит, что теперь задействованы все его помощники. Теперь наконец-то работа пошла в полную силу. И они молодцы, – думает Сансон, – ему, как главному распорядителю, почти что нечего делать – все действия его команды отработаны до механистического совершенства. Один помощник стоит у лестницы, принимая из рук жандармов очередного номера (седьмого), двое привязывают его к доске, двое очищают окровавленные части (Ларивьер окатывает их водой, а Граммон размашисто сметает большой малярной щеткой с деревянных частей гильотинного станка капли воды вперемешку с каплями красной влаги), двое кладут труп в ящик и один поднимает веревку с ножом. Сансону остается выполнять самое ответственное – нажимать на рычаг.

Он и нажимает его… А потом и еще раз… И еще… И еще… Так проходят седьмой, восьмой, девятый, десятый и одиннадцатый номера…

Двенадцатым номером опять оказывается женщина. Ее крик разносится по площади. Она бьется в конвульсиях на руках помощников Сансона. И тогда шедший совершенно спокойно впереди нее какой-то потрепанный санкюлот, по виду – рабочий-грузчик, тоже впадает в неистовство: начинает бешено кричать, разбрасывая могучими плечами команду Сансона, – его рот открыт, он трясет головой, глаза выкатились из орбит, сальные волосы растрепались, – и тогда Жако со всей силы бьет его по шее рукой, – после чего, подхватив обмякшее тело, он и Легро в один миг швыряют его на доску и толкают ее вперед, кое-как стараясь привязать жертву уже в лежачем положении.

Но крик не замолкает – женщина все еще кричит, и пока его команда пытается управиться с ней у доски, Шарлю Анрио удается рассмотреть ее лицо. Несмотря на искаженные от смертельного ужаса черты, он видит, что она молода и красива. Когда-то на него, а совсем недавно и на его помощников это еще производило впечатление. А теперь… Теперь только беременным дают еще немного пожить…

Доска опускается, ошейник зажимает тонкую белую шею. Крик не прерывается ни на мгновение, даже тогда, когда жертва видит внизу совсем рядом от себя страшные отрубленные головы в корзинке под люнетом, – видимо, в этот момент жертва уже ничего не понимает, – и только гремящий нож обрывает крик на высокой ноте.

Тишина приносит облегчение, нож поднимается, труп убирают, – но Сансон все еще думает о том, что как странно на месте прекрасной женской головки на, видимо, не менее прекрасном теле видеть лишь безобразный обрубок белой кости, омываемой хлещущей струей крови. Впрочем, он размышляет об этом недолго – до следующего номера.

Это монах… Или священник… Хотя по грязной и превратившейся в какие-то лохмотья рубахе этого не понять, но Сансон видит лоснящуюся под жарким парижским солнцем еще не вполне заросшую тонзуру, и его вдруг охватывает легкое раздражение. После красивой женщины – уродливый толстяк, идущий по счету тринадцатым… Но вообще-то для монаха это хорошее число – у самого Спасителя было всего двенадцать учеников, и тринадцатым в их команде был Иуда… Так что ступайте в Небесный Иерусалим, ваше преподобие, и прикажите и нам приготовить там место…

Сансон следит за падающей в корзину головой и за тем, как она находит себе место среди других голов, и поднимает глаза вверх лишь тогда, когда шею очередной жертвы зажимает ошейник. Он вновь не успевает рассмотреть ее лица, что вошло в привычку Шарля Анрио еще с незапамятных времен «ученической» молодости (и подумать только, разве раньше могло случиться такое, чтобы палач не видел лица казнимого преступника?!). Но вообще-то если понадобится, он сможет увидеть любую голову в корзинке, в том числе и ту, лица которой не успел рассмотреть. Да, он сможет ее рассмотреть, думает Шарль Анрио Сансон, нажимая на рычаг в четырнадцатый раз.

Эти лица жертв… Их невозможно узнать – как они изменились! Все черты неузнаваемо искажены, полуоткрытые рты, остекленевшие глаза, обескровленная кожа… Видя эти мертвые головы, вряд ли бы сразу узнали в них своих близких одни, своих любимых – другие, своих детей – третьи.

Пятнадцатая… шестнадцатая… семнадцатая голова… Они падают в его корзину, как спелые яблоки с деревьев, как пушечные ядра на излете, как детские каучуковые мячики, как…

– Покойной ночи, гражданин палач, – говорит Сансону тот самый настырный старик с его тележки, а через минуту его голова уже лежит в корзинке вместе с другими.

Головы в корзинке… Тут уж ничего нельзя поделать, – Сансон знает, что смотреть и сортировать отрубленные головы после каждой массовой казни – его слабость. Знает он и о том, что в Париже эту привычку принимают за жестокосердие и извращенность его натуры. Да, добрые парижане, вы как всегда правы – приписывать ему свои собственные устремления! Это ведь не он, а они плясали вокруг гильотины, раздирали на куски свои жертвы, выдирали у них еще трепещущие сердца, мазали свои лица человеческой кровью! Тем не менее, эти же самые люди придумывали про Сансона различные небылицы, вроде той, что он, честный перед Богом и людьми палач, убил собственного сына, уличенного в воровстве. Так сказать, показал себя бесчеловечным, но справедливым. Точнее, справедливым до бесчеловечности…

Нажимая в очередной раз на рычаг, Сансон вспоминает об этих нелепых слухах и улыбается. Ошибаетесь, ошибаетесь, добрые парижане, как раз он-то и был всегда крепок своим домом. Его жена Мария Анна, его старший сын Анрио, другие его дети всегда были его надежной опорой. Только дома он находил себе настоящее отдохновение и настоящий покой.

Вот и сейчас Сансону вдруг захотелось побыстрее оказаться в своем большом уютном жилище, стать у окна гостиной со скрипкой и сыграть что-нибудь из Монсиньи или Филидора. Или, может быть, и из великого Гретри. А может, и из наиболее любимого им Глюка. Шарль Анрио был большим любителем музыки и почти каждый вечер играл

у себя на скрипке или на виолончели для собственного удовольствия. Порой ему казалось, что он зря пошел в жизни по стопам отца и что, возможно, он мог бы стать неплохим музыкантом.

Но о музыкальных пристрастиях Сансона не знал никто, кроме домашних. Зато все знали о том, как он любит перебирать отрубленные головы. Но и тут они ошибались, – Шарлю Анрио вовсе не казалось приятным это занятие, – его увлекал сам поиск. Он брал в руки каждую голову, долго смотрел ей в лицо, пытаясь определить по застывшим чертам, о чем думал человек в свои последние минуты жизни и спокойно ли он встретил свою смерть. Про Сансона говорили даже, что с некоторых «известных» голов не без его помощи были сняты посмертные маски и что он даже ими

«приторговывает»!

Правда, сегодня «именитых» голов нет (как раз падает двадцатая, совсем никому не известная!). Не будет и почти традиционного обнесения самой знаменитой «главы всей партии» вокруг эшафота. Не покажешь же толпе отрубленную голову какой-нибудь безвестной судомойки?…

Двадцать первая голова… Она еще на плечах… Еще один рабочий-санкюлот. Как он напоминает самого первого номера! Такое же нечистое лицо, такой же низкий лоб, такие же бессмысленные глаза. Ожиданием смерти и приговором этот человек доведен до состояния безмозглой домашней скотины (которой, впрочем, он и был, по сути дела, всю свою жизнь!), – он мычит и шатается на подкашивающихся ногах, чувствуя своими волосатыми ноздрями запах крови и уже почти ничего не осознавая.

Гремит нож, и гильотина избавляет его от мучений. Его и еще многих, идущих следом за ним.

Раз за разом нажимает на рычаг Шарль Анрио, и вот уже в живых остается меньше половины номеров. Все больше голов оказывается в корзине, наполняются трупами многочисленные деревянные ящики у помоста, все труднее становится помощникам Сансона обмывать окровавленные части гильотины, – кровь все больше впитывается деревом.

Дело идет к концу – номер сорок четвертый… Да, Шарль Анрио не забудет этот день 19 мессидора, – как-никак они казнили целых пятьдесят девять человек! – по крайней мере, до тех пор, пока эта цифра не будет превзойдена. А то ведь еще 7 прериаля у них был всего-навсего один осужденный. Да и до этого казнили лишь по несколько человек в день, ну по десятку. Редко-редко когда доходило до двадцати. Так, 19 флореаля они «обработали» двадцать восемь человек. Тогда и был пройден, наконец, рубеж двадцати двух казненных жирондистов – процессы Эбера и Дантона так и не смогли с ним сравниться по числу участников. Зато после «робеспьеровского закона» от 23 прериаля дело пошло: уже через день, 25-го числа, они казнили сразу семнадцать человек, 26-го – тридцать шесть, 27-го – тридцать семь и, наконец, 29 прериаля, в день «красных рубах», они «обработали» сразу 54 души… Но вот сегодня пройден и этот рубеж…

Да, далеко они продвинулись от того опыта с гильотиной, начатого два года назад 17 апреля в Бисетре. Бежал из Франции человеколюбивый доктор Гильотен. Король Людовик, предложивший необычную треугольную форму лезвия, сам пал под гильотинным ножом. От робких казней отдельных лиц (первая публичная состоялась 25 апреля 1792 года) Сансон и его команда перешли к уничтожению целых толп!

Безумие заразительно. Глядя на вереницу идущих один за другим под нож разных людей: стариков и старух, женщин и девушек, сильных здоровых мужчин и совсем еще молодых юношей, Шарль Анрио вдруг начинал испытывать какое-то странное желание. Чтобы избавиться от него, он закрывал глаза, но, даже не видя блестевшего над своей головой лезвия, он все равно слышал его стук и физически всем своим существом ощущал, как содрогается помост от тяжести ступавших по нему тел. Словно это энергетические флюиды обрываемых им жизней, пропитывая весь эшафот, пронизывали и всех находящихся на нем людей и властно звали их туда же – в небытие. И тогда Сансону самому хотелось встать в роковую очередь, грудью прижаться к окровавленной доске, упасть с нею под нож и, наконец, самому на себе ощутить то, что до сих пор ощутили тысячи и тысячи уже умерщвленных новым порядком граждан.

Это временами приходившее к нему желание было таким же странным, как и заветная мечта Сансона, мечта, о которой он никогда и никому не рассказывал, даже собственной жене и детям. Ему хотелось еще более увеличить «пропускную» способность гильотинного станка и довести ее до какой-нибудь совсем небывалой цифры, так чтобы привести в удивление весь мир на все его немногие оставшиеся до Конца Света дни. До какой цифры – Сансон и сам не знал. Эта мысль становилась навязчивой идеей Шарля Анрио, он гнал ее от себя, но она возвращалась к нему в его снах. Стоило ему ночью в постели закрыть глаза, перед которыми все еще стоял нескончаемый поток казнимых, текущих сквозь маленькое окошко его «рабочего» станка, как ему уже представлялась не одна гильотина, а целый ряд выстроившихся друг за другом гильотин; нет, даже не ряд – огромная площадь, заставленная эшафотами до самого горизонта, и к каждому – бесконечная цепочка осужденных. Бесконечные ряды мертвецов несли в руках собственные головы. Из голов же укладывались целые холмы, головы отшвыривались ногами как капустные кочаны, головы нанизывались на толстые веревки гирляндами и развешивались между деревьями.

Это был бред. Но бред сладострастный, и Шарль Анрио иногда с отчаянием думал о том, что эпоха революционного безумия уже почти довела и его самого до состояния легкого умопомешательства («казнить всегда везде и всех подряд в любое время и как можно больше» – самая мысль об этом могла прийти в голову только безумцу!). Но он ничего не мог поделать с собой, и часто, стоя на эшафоте и нажимая время от времени на рычаг, принимался в уме за свои, только ему одному понятные, расчеты по «обработке» населения какой-нибудь отдельно взятой европейской страны.

Сейчас они начинали казнить уже не меньше чем по пятьдесят человек в день. Итак, что могло бы из этого получиться… Триста шестьдесят пять дней в году на пятьдесят… – это получалось, получалось… восемнадцать тысяч двести пятьдесят человек. Вообще-то немного. Так, чтобы «обработать» все население Франции (отталкиваясь от изначальной цифры в двадцать пять миллионов), потребовалось бы целых 1370 лет! Но Шарль Анрио, человек просвещенный, понимал, что даже естественный прирост населения с лихвой перекрыл бы эту цифру. Так что напрасно Францию, да и всю Европу пугали его гильотиной – она никак не могла сократить народонаселение Первой Республики. В департаментах жизнью граждан распоряжались куда как более радикально, – по слухам, там расстреливали сотнями и сотнями в день. И никакой гильотины им не было нужно!

Да, но вот если бы они могли казнить, допустим, по сто человек в день (что было, кстати, вполне возможно)… Да еще сразу на восьмидесяти трех гильотинах по всей стране (по числу департаментов!). Это уже получалось восемь тысяч триста человек в день и три миллиона двадцать девять тысяч пятьсот человек в год. За восемь лет и три месяца можно было бы «обработать» всю Францию. Ну а учитывая прирост населения – этак лет за девять… Но тут, конечно, не обошлось бы без новой более усовершенствованной гильотины, наподобие той, которую они испытывали в марте вместе с депутатом Вуланом.

Правда, тогда все дело испортили горе-механики (по-видимому, как всегда пьяные – умельцы-санкюлоты, – настоящие механики, вроде немца Шмидта, переделавшего в 1791 году итальянскую манайю – древний станок для механического отрубания голов – в удобную гильотину, – давно перевелись). Задумка-то была хорошая: установить с левой стороны от поворотной доски особый люк для сброса трупов так, чтобы нажатие рычага не только бы отпускало нож, но и открывало бы отверстие в платформе, и тела могли скатываться прямо в огромную корзину под эшафотом. А что получилось на деле? Во время опыта мешки с песком дважды застревали в люке, один раз под платформу чуть не провалился и сам Сансон. Испытание усовершенствованной гильотины было признано неудачным, а потом о ней и вовсе забыли, – во время разгоревшихся политических баталий в Париже стало не до того.

О новой гильотине вспоминали теперь только Сансон и его помощники (и даже мечтали о ней!). Но не из-за какой-то своей особой кровожадности – станок усовершенствованной конструкции просто значительно облегчил бы им их работу. По крайней мере, Шарль Анрио отчетливо осознавал, что, если бы первую гильотину (она простояла ровно год – с 25 апреля 1792 года по 30 апреля 1793 года) не заменили бы на станок более совершенной конструкции, они никак не смогли бы справиться с все более возрастающим потоком казнимых. Они и сейчас еле с ним справляются. А ведь принятый недавно прериальский закон прямо указывал на дальнейшее усиление террора.

Ничего, думает Шарль Анрио, отпустив рычаг и ласково поглаживая блок рукой, пока Барре для очередного номера поднимает лезвие ножа вверх, – его старушка-гильотина еще послужит Франции, ибо она – лучшая во всей стране. Нигде в провинциях нет ничего похожего на большую парижскую гильотину. Тем более не сравнятся с ней все эти безделушки – походные гильотины. Если что, он и его команда обойдется и без всяких усовершенствований, так сказать, «по старинке».

А ведь они могли бы, пожалуй, и поблагодарить нас, – вяло думает Сансон о казненных им номерах. Да, он мог похвалиться своей командой – все они трудились на пределе своих сил. В других городах в неумелых руках гильотина превращалась в орудие пытки: бывали случаи, когда затупленный от долгой работы, да еще и заржавевший нож поднимался и опускался на голову осужденного по два и по три раза, – а человек в этот момент в неописуемой агонии корчился на окровавленной доске на радость охочей до зрелищ черни. Но не так было в Париже. Что бы ни говорили про Сансона, нож и на пятьдесят девятом номере пройдет сквозь шею казнимого, как сквозь масло.

– А-а! – нажатием рычага Сансон обрывает еще один крик (а сколько их уже было за сегодняшний день!), и вдруг с удивлением видит, что работа почти закончена – остался только один номер. А Шарль Анрио и не заметил этого. И вот только теперь по тому, как дрожат его ноги, как почему-то ослабла правая рука, держащая рычаг, как мутится в глазах и стучит в висках, он чувствует, что уже немало времени прошло от начала казни.

Сансон прикрывает глаза – как обычно им овладевает подкравшаяся незаметно усталость, и он уже просто не в силах изучать лицо последней за этот день жертвы. И вдруг он сам слышит ее крик:

– Да здравствует Республика!

Шарль Анрио морщится – этот истошный вопль выматывает его уставшую душу. «Да здравствует король!» – кричали сегодня не менее пяти раз. Временами слышалось и «Да здравствует Республика!». Ну, почему среди его «клиентов» всегда так много дураков и почему они никогда не могут умереть спокойно? Обязательно им надо кого-то славить: или короля, до которого им нет никакого дела, или Республику, которая их убивает!

– Да здравствует Республика! – продолжает голосить последний номер – по виду буржуа средних лет, уже въезжая на поворотной доске в узкое окошко люнета.

– Да здравствует Республика! – хрипит он уже под поехавшим вниз на его шею ножом.

Падает последняя голова в корзину, и в тот же миг наступает расслабление. Сансон отпускает рычаг и бессильно прислоняется к правому блоку гильотины. То же делает и Барре, а Ларивьер, Граммон и Легро опускаются на ящики для трупов. Жако бесцельно слоняется по платформе, как и двое других помощников Шарля Анрио. В эти первые мгновения после смерти последнего осужденного на эшафоте и на площади, с которой поспешно рассасывается и так уже изрядно поредевшая толпа, воцаряется полное молчание. И это молчание, внезапно сменившее оживленный говор толпы, крики осужденных и шутки «ассистентов» Сансона, которыми они сами подбадривали себя во время всей казни, поражают всю команду парижского палача как громом. И лишь после того, как Деморе обходит каждого из них с обычной порцией водки из своей фляги, они вновь начинает оживать.

Шарль Анрио снова слышит шутки Жако, но ноги по-прежнему плохо повинуются ему. Деморе протягивает стакан, куда он плеснул причитающуюся Сансону порцию водки, но Шарль Анрио делает отрицательный жест рукой.

– Я лучше пройдусь. На кладбище опять будете без меня…

– Монтрельское?…

– Да, кладбище святой Маргариты, – говорит Сансон, называя место захоронения его старым именем. – А я пройдусь… Опись представишь теперь уже послезавтра. Завтра – декади, день отдыха. А после такой «охапки» нам всем не мешает отдохнуть, как ты считаешь?

В знак согласия Деморе наклоняет голову. Уже в не первый раз Сансон покидает эшафот сразу же после завершения казни, предоставляя всю оставшуюся грязную работу доделывать своему первому помощнику. А работы еще предстоит сделать немало: надо раздеть трупы (и составить на это акт: нельзя ведь, чтобы какие-нибудь добротные сапоги зря пропали в земле, а не пошли бы на пользу защитникам родины!), доставить их на место массового захоронения (на одном из трех кладбищ – Муссо, Маделень или в Монтрельском предместье), вывалить тела из ящиков в ямы, заполненные негашеной известью. Да и мало ли еще какой работы найдется! Но Деморе не жаловался. Он, как мог, пользовался этой своей привилегией раздевания трупов (ему перепадало немало от родственников казненных!), да и вообще он понимал Сансона, человека уже немолодого, который принимал и нес на себе главную ответственность за проведение всех казней.

Сансон кивает Деморе и уже хочет идти, но, не удержавшись от саркастического замечания в адрес своего первого помощника, шутит:

– Да, и пусть твоя жена еще раз помолится Робеспьеру, чтобы послал нам милость Верховного существа, на тот случай, если через день в примиди нам предстоит еще одна такая «охапка».

Не обращая внимания на сразу нахмурившегося «ассистента», Шарль Анрио поворачивается к нему спиной и, быстро спустившись с эшафота, сворачивает налево и, никем не узнанный, углубляется в кривые переулки Сент-Антуана.

Некоторое время мысль о Деморе не покидает Сансона. Хотя Шарль Анрио знает, что жена его первого помощника каждый вечер молится на портрет Робеспьера, стоящий вместо иконы у изголовья ее кровати, шутить так все равно бы не следовало – это может быть опасным даже для него. Тем более что и Деморе на своем месте почти незаменим. Одни его ежедневные акты раздевания трупов чего стоят! Как он их пишет! – как для истории!

Шарль Анрио тоже не забывал об истории и поэтому втихомолку, тайком от всех, вел тайный дневник, фиксируя в нем не только имена и положение казненных им людей (с чем вполне справлялся и Деморе), но и записывая туда свои наиболее интересные наблюдения и просто любопытные мысли о происходящем вокруг него, точнее, вокруг его эшафота. Вот и сейчас, размышляя о своих помощниках, Сансон вдруг вспомнил одну запись в своем дневнике, совсем недавнюю запись от 18 прериаля, то есть сделанную всего лишь месяц назад:

«Есть люди, которые полагают, что можно сродниться кровью; но это невозможно, когда эта кровь – кровь наших близких. Я говорю не о себе, а о моих помощниках, за которыми я наблюдаю с тех пор, как нас заставляют казнить целые повозки мужчин и женщин; двое состоят при мне уже двенадцать лет, четверо были прежде мясниками, двое, по крайней мере, не стоили и веревки, на которой бы следовало их повесить, и из всех них нет ни одного, лицо которого оставалось бы бесстрастным по окончании каждой казни. Публика всего этого не видит: я же замечаю, что сердце их трепещет, а нередко дрожат и ноги. Когда все кончено и на эшафоте видят они только трупы казненных, они смотрят друг на друга с удивлением и как бы с беспокойством. Они, конечно, не отдают себе отчета в том, что чувствуют, но самые разговорчивые немеют; лишь выпив свою порцию водки, они снова приходят в себя. Если такое впечатление производится на нас, то каковы должны быть чувства народа…»

* * *

…Уже когда начинало темнеть, некий немолодой прохожий, бывший при старом режиме откупщиком податей, а ныне благоразумно скрывавший свое прошлое на неприметной должности в государственном казначействе Первой Республики, возвращался домой с обычной прогулки, в которой он почти никогда себе не отказывал после нудной «бумажной» работы в опостылевшей ему канцелярии. Обдумывая, как с большей пользой провести свой завтрашний выходной – десятый день второй декады, – пойти ли к старым друзьям на пирушку, чтобы за заветной и заранее припрятанной бутылкой бургундского вновь и вновь обсуждать гастрономические изыски прежних королевских ресторанов (естественно, не касаясь никакой «политики»), или весь день провести дома в пустой квартире за чтением любимого Лукреция или Горация – по выбору, – бывший откупщик прошел пару улиц Сент-Антуанского предместья, поспешно миновал группу подвыпивших «красноколпачных» санкюлотов, каркающими голосами распевавшими «Са uра» вокруг пары девиц соответствующей профессии, хрипло подпевавших им, и уже на улице Сентанж услышал совсем другую мелодию, заставившую его вздрогнуть и остановиться. Насвистывая себе под нос что-то чрезвычайно красивое еще из дореволюционных времен, мимо, опустив голову вниз и задумчиво глядя прямо перед собой, прошел высокий господин в парике и черном камзоле. Откупщик подивился неосторожности выглядевшего «бывшим» господина насвистывать мелодии старого порядка на улицах, где слышались только «Са uра» и «Карманьола». Но, обернувшись назад и приглядевшись, откупщик узнал главного парижского митральера гражданина Сансона, а когда прислушался к мелодии, которую тот, безбожно фальшивя, мурлыкал себе под нос, с большим удивлением узнал

в ней музыку великого и непревзойденного кавалера Глюка.

Прохожий перекрестился.