18 РОБЕСПЬЕРА VIII ГОДА

Апокриф Сен-Жюста

Настенные десятеричные часы Лагранжа пробили полдень, и с последним пятым ударом часов в Малый зал совещаний на втором этаже Национального Дворца Парижа вошел Великий Цензор Французской Республики Луи Антуан Сен-Жюст.

– Салют и братство, первый гражданин! – три человека, ждавшие в зале, в один голос приветствовали вошедшего: одетый во все черное личный секретарь, одетый в белые с сине-красными разводами священнические одежды культа Верховного существа Первый Цензор Национального собрания и невысокий артиллерийский генерал в парадном синем мундире с золотыми галунами.

Первый гражданин в знак приветствия лишь молча наклонил голову. Небрежно бросив на кресло пропыленный черный плащ с пурпурной подкладкой, он подошел к маленькому генералу почти вплотную и, глядя на него сверху вниз, бросил в своей обычной резкой манере:

– Генерал Бонапарте, ты заслужил похвалу отечества: только благодаря твоему мужеству на итальянской земле остановлен Суварафф. Республика приветствует тебя! Теперь ты представил стратегический план вторжения в Египет. Твой план одобрен… Освободительную армию в житницу англичан поведет генерал Моро, – взгляд Сен-Жюста уперся прямо в лицо генерала.

Глаза Бонапарте яростно вспыхнули.

– Гражданин Цензор, ты же сам сказал, что я заслуживаю благодарности Республики. Самая лучшая благодарность – поручить мне армию, которая покончит с владычеством Британии в Египте, – маленький генерал не скрывал своего раздражения.

– Генерал, – тон Сен-Жюста посуровел, – ты не знаешь, о чем просишь: благодарность Совета Республики куда больше – по предоставлению Цензора Лигурийской республики Филиппа Буонаротти ты назначаешься Великим Цензором Корсики.

– Корсики? – Бонапарте не мог сдержать удивления.

– Твоего отечества, генерал. Ты помнишь о своей родине? Паоли умер, на острове разброд и шатание.

– Там англичане…

– И твои контрреволюционные сородичи, восставшие против освобожденной Франции. Раздави их, генерал Бонапарте, и Корсика твоя. Принеси на остров семена свободы. Тебе оказана великая честь, потому что ты единственный из генералов, кто с военными талантами совмещает таланты гражданского управления.

– Я думал, что мои таланты могут лучше пригодиться на большой войне, – Бонапарте говорил, опустив глаза.

– Генерал, – сухо сказал Сен-Жюст, – служить Республике великая честь в любом месте. Но тем, кто хочет воевать с тиранами, возможностей будет предоставлено сколько угодно. После Египта нас ждет Персия, а потом – Индия. Ты бы не отказался повести войска в Индию?

Глаза Бонапарте загорелись:

– Это действительно великая честь, первый гражданин.

– Да. Но сначала должна быть Корсика. Кого ты, как нынешний командующий парижским гарнизоном, предложил бы оставить вместо себя?

– Моего заместителя по кавалерии генерала Иоахима Марата.

– Марата?

– Раньше он был Мюратом, пока не сменил имя.

– Хорошо. Ты свободен, гражданин, – Сен-Жюст повелительно вытянул руку по направлению к двери.

Генерал Бонапарте вытянулся, традиционным римским жестом, ставшим за последнее время популярным в армии, прощально стукнул себя кулаком по груди чуть выше сердца и, развернувшись на каблуках, вышел из зала.

Великий Цензор Сен-Жюст и его ближайший друг и советник Первый Цензор Национального собрания Пьер Тюилье долго смотрели ему вслед.

– А он честолюбив этот генерал, – задумчиво произнес Тюилье.

– Я еще раз убедился, что этому ставленнику Огюстена нельзя доверять. Всем этим победоносным генералам мало было Лафайета, Дюмурье, Гоша, Пишегрю. Каждый из них мнит себя Цезарем!

– Наполионе – честный республиканец, – не согласился Тюилье. – Вспомни, как лихо он подавил парижских мятежников в вандемьере? А вот Огюстен Робеспьер – да, порой бывает так не сдержан на язык. И как нынешний председатель Национального собрания доставит еще нам немало хлопот.

– Нет, – без всякого выражения ответил Сен-Жюст. – Он – из породы безобидных говорунов. Из-за памяти к Максимилиану мне бы вообще не хотелось говорить о нем.

– Да, но ты послушай: он фактически примкнул к нашим врагам, распространяющим всякие нелепые слухи о загадочных обстоятельствах гибели его брата, о конце революции, выродившейся в бюрократию. Чуть ли не вспоминает россказни Барраса и Тальена…

– Как этот визжал, когда его везли на гильотину, сразу забыл про свой игрушечный кинжал…

– О том, что ты хочешь жениться на дочери тирана…

– В этой чепухе как раз обвиняли его брата. Пока он был жив. Теперь, значит, меня…

– И даже короноваться. Людовик Семнадцатый…

– …Умер в Тампле. Хотя я вообще-то тоже Людовик. Забавное обвинение. Надо быть слабоумным, чтобы считать корону монарха-угнетателя привлекательнее должности Цензора Франции.

Сен-Жюст повернулся к бюсту Робеспьера, стоявшему в углу зала, подошел к нему, медленно вытянул руку, тронул кончиками пальцев холодный камень, провел ладонью по покатому лбу:

– Первый Великий Цензор умер в брюмере. Мы переименовали название месяца в его честь. Максимилиан… – Он пристально посмотрел в пустые глазницы бюста. – Нет, я никак не причастен к его смерти. Он умер от чахотки, не дожив до сорока. Но главная причина болезни – он просто не хотел жить.

Сен-Жюст нахмурился, вспомнив о еще живом Кутоне, который, впрочем, для всех тоже уже давно умер: полностью парализованный, потерявший речь, он под присмотром лучших офицеров здоровья доживал свои дни в Национальном госпитале.

– Он ушел вовремя, – Сен-Жюст сказал это вслух, как бы сам для себя делая вывод.

А затем, повернувшись к секретарю: – Жюльен, ты слышал, что я сказал. Ты лично хорошо знал Неподкупного. Скажи, разве мог Максимилиан Робеспьер управлять Республикой?

Молодой человек (он был лет на семь моложе Сен-Жюста) смутился:

– Я не знаю, первый гражданин. Максимилиан… он был не способен мириться…

– С тем, что выходит за пределы прямой линии. Он не умел лавировать. И он уже не знал, куда идти, – я вел его, начиная с Комитета общественного спасения. Он чуть не погубил Республику в термидоре. Он был великий человек, но его время ушло… Марк, в шесть часов совещание с военными. Потрудись, чтобы все приглашенные были по списку.

– А теперь приходит время генералов, – тихо сказал Тюилье, когда дверь за секретарем закрылась. – Я знаю: на сегодняшнем утреннем заседании Совет Республики принял решение возобновить европейскую войну, теперь очередь за Национальным собранием. Ты хочешь обсудить это со мной.

– Мы всего лишь объявим войну Австрии. Как уже было.

– Не было, Сен-Жюст. Такого не было. Мы впервые планируем столь широкомасштабные военные действия: против Австрии, Пруссии, Англии и Испании. Планируем высадиться на Британских островах, на Корсике, в Египте. А Россия?

– Россия – вот именно. Фрюктидорианское заключение мирного договора с российским императором позволит нам добить Европу. России отойдет восточная ее часть, включая Польшу. И я заверил русского императора Павла о нашем совместном походе на Индию.

– Зачем? Зачем, Сен-Жюст? Зачем Республике завоевательные войны? На этом споткнулись жирондисты.

– Сейчас армия – победоносна. И теперь мы – едины. А Республике нужны новые победы.

– Чтобы решить внутренние проблемы? Ты же сам предостерегал против победоносных генералов.

– Я взял на себя роль главнокомандующего. Нам нужны верные войска, – Сен-Жюст усмехнулся и повторил уже с другим акцентом: – Мне нужны верные войска.

Тюилье с недоумением и даже ужасом посмотрел на друга:

– Но это идет вразрез со всеми твоими принципами! С «республиканскими установлениями», которые я переписывал и которые теперь являются истинной надеждой всех честных французов!

– И которые остались только на бумаге… – недовольно прервал Сен-Жюст. – А почему?

– Республика еще не готова…

– А почему?

Тюилье пожал плечами:

– Мы продолжаем политику Робеспьера, он всегда придерживался принципа «золотой середины», не давая поблажки ни голодранцам, хотевшим все поделить, ни буржуазии, желавшей наживаться даже за счет голодной смерти более бедных французов.

Сен-Жюст покачал головой:

– Нет, Максимилиан как раз шел напролом и наверняка свернул бы себе шею, если бы не умер так рано. А заодно потащил бы с собой в могилу и нас и всю Первую Республику. Потому что он не видел, что надо делать. Термидор… – Первый гражданин снова покачал головой: – Ты помнишь мой последний разговор с этим Бабефом, который называл себя Гракхом-уравнителем?

– Да, за него тогда очень просил Буонаротти…

– И только поэтому этот наследник «бешеных» отправился в ссылку на Гвиану, а не угодил под топор. Впрочем, была еще и другая причина его помилования (а ты знаешь, со мной это бывает крайне редко): я понял, что он не так уж и не прав.

Тюилье молчал. Он помнил (он находился тогда в приемной Сен-Жюста, в которой тот вел допрос арестованного «Гракха»), как Бабеф, глава очередного заговора «новых бешеных», стоя между двух вооруженных гвардейцев, гневно и с полной убежденностью в своей правоте бросал в лицо Великому Цензору страшные обвинения: «Ты называешь себя «первым гражданином», но ты обманщик, в твоей цензурной республике богатые по-прежнему правят бал, ты лишь чуть-чуть облегчил жизнь беднякам. Ты обманываешь нас с утопией своих «установлений» – где обещанная аграрная реформа? До сих пор буржуазия владеет почти всем национальным достоянием Франции. Диктатору нужна только власть…»

И еще много других нехороших слов наговорил этот простак, бестрепетно смотревший в глаза человека, одно имя которого давно уже наводило ужас не только на врагов Республики, но и на всех, с кем он сталкивался: даже патриоты, признавая заслуги Великого Цензора, не слишком любили его за мрачный и жестокий характер (так им казалось, хотя Тюилье знал Сен-Жюста и другим), вовсе не свойственный потомкам галлов.

Но Тюилье помнил, что Антуан после всех тех оскорблений остался необычно спокойным (чего с ним никогда не бывало). Он только дождался, когда Бабеф закончил, а затем почти насмешливо высказал ему свое самое сокровенное (в помещении были только свои): «Гражданин первый среди равных, – ведь тебя, кажется, так называют твои сторонники? – послушай, что тебе скажет первый гражданин. Это в свое время объяснил мне ваш Друг народа Марат. Ты прав: не должно быть ни бедных, ни богатых. Но бедняки сами по себе – это еще не вся Франция. Довести до конца войну бедных против богатых, как предлагал Жак Ру и Эбер, провести аграрную реформу – значит вооружить против четвертого сословия все третье сословие, то есть большинство против меньшинства. Республика немедленно погибнет. И вы получите не цензурную диктатуру, которая, конечно, тоже не идеал, а диктатуру богачей-нуворишей, которых сейчас мы давим. Истинная Республика еще не настала… Должно пройти время…» – «Время? – закричал Бабеф. – Прошло уже восемь лет!»

На это, как помнил Тюилье, Сен-Жюст ответил тихим голосом, опустив голову, как будто бы в этот момент совсем потерял интерес к разговору: «Прошло уже шесть тысяч лет, гражданин Марат…» – и дал знак увести арестованного.

– Да, этот Бабеф был не так уж и не прав, – задумчиво повторил Сен-Жюст. – Что же, Пьер, жду тебя через полчаса на совещании. А пока мне надо привести себя в порядок.

…Приблизительно через час по старому рабскому отсчету времени Сен-Жюст, облачившись в новый мундир полного генерала, в последний раз осмотрел себя перед зеркалом. Он не был доволен переменой костюма, предпочитая гражданскую униформу Первой Республики и свой экстраординарный статус Великого Цензора, которого не было ни у кого в мире, но понимал, что в цивильном не сможет вести войска в бой.

Он уже в пятый раз надевал военный мундир, – и каждый предыдущий раз – победоносно! – но военный костюм так и не сросся с его кожей. И все время собственный облик в генеральском мундире казался ему чужим. Вот и сейчас на Сен-Жюста смотрело незнакомое бледное лицо с резким росчерком бровей и губ, обрамленное кудрями темных волос. Присмотревшись, он все-таки узнал себя, бывшего представителя департамента Эна в Национальном конвенте. Причем с тех пор даже не особенно изменившегося. Лицо, правда, стало более жестким и мрачным. Но он все еще был красив и выглядел даже моложе своих тридцати двух лет. И это было хорошо. Чтобы осуществить задуманное, он должен был иметь в запасе еще много времени. Впереди предстояла борьба на долгие десятилетия. Моисей…

Сен-Жюст скользнул глазами по огромной стене, украшенной всевозможными республиканскими лепными декорациями в духе античного Рима, и остановился на нескольких небольших офортах, выполненных школой Живописца народа Давида – «Высадка республиканского десанта в Лондоне», «Апофеоз Марата», «Сен-Жюст принимает присягу на верность нации» и, наконец, «Робеспьер на Празднике Верховного существа»… Он тогда не оценил этот праздник нового Моисея. Моисея-Робеспьера…

Тот древний иудейский первосвященник водил избранный народ по пустыне сорок лет, пока не перемерли все избранные и не родилось новое поколение, по-видимому, более избранное. Сколько же придется водить по европейской пустыне французов?

Теперь Моисеем стал Сен-Жюст. Но разве он чувствует себя мессией?

Где та добродетельная Республика естественного человека, о которой они мечтали с Робеспьером? Пока во Франции видны лишь ее наброски: страной фактически правит военная диктатура (и он, Сен-Жюст, во главе ее!), при полном господстве буржуазии в промышленности и экономике, с той лишь разницей, что огромные деньги государство выделяет на поддержку различных государственных проектов и благотворительную деятельность. Максимум отменен, но беднякам хватает, по крайней мере, на самые необходимые нужды. Искоренен (хочется верить) также пауперизм (нищенство). Ежегодно расстреливаются в департаментах и попадают на парижскую гильотину многие тысячи спекулянтов, казнокрадов и нерадивых чиновников. Правда, «охапки» теперь грузятся на телегу за один-два дня в декаду – времена ежедневных казней кончились.

Всего этого, конечно, мало. Но Сен-Жюст осознавал, и в этом он не лгал ни Бабефу, ни Тюилье: объяви он сейчас о разделении всего земельного фонда Республики на равные участки для всех граждан страны, о конфискации излишков имущества у банкиров, промышленников и сельских хозяев, – новая революция собственников неминуема. Против него восстанут все: Национальная гвардия, состоявшая (это он помнил еще по Блеранкуру) в основном из буржуазии, армия, генералы. А бедняки-санкюлоты? Они ведь до сих пор не считают его своим, как считали Марата и Эбера. В лучшем случае они останутся в стороне, как это произошло в термидоре…

В термидоре заколебались почти все секции. Сен-Жюсту чудом удалось переломить ситуацию, когда он, возглавив несколько батальонов с пушками, все-таки собравшихся у Ратуши, повел их вместе с Коффиналем к Конвенту. Дальше последовала стрельба из пушек прямо на ночных парижских улицах, и Конвент был захвачен. Были казнены, погибли или покончили с собой более ста депутатов…

Сен-Жюст прислонился головой к зеркалу и прикрыл глаза. Ужасные дни… Они все тогда пошли на гильотину: Баррас, Камбон, Лежандр, Лекуантр, Вадье, Ровер, Панис, Фрерон, Шенье, оба Бурдона и половина Комитета общественного спасения, включая Билло, Колло, Карно и Барера. Тюрио, Дюбуа-Крансе и Амар застрелились. Ленде, Фукье, Сиейес и некоторые другие пытались бежать, но были схвачены и тут же гильотинированы. Один неуловимый Фуше скрылся.

А потом последовала гражданская война в департаментах, едва ли не более страшная, чем федералистский мятеж жирондистов. И они бы неминуемо погибли, тем более что Робеспьер после термидорианских событий стал сам не свой (Сен-Жюсту пришлось взять все руководство на себя), если бы не немедленное введение в действие вантозских декретов. Сен-Жюст тогда в считанные дни передал имущество мятежников и уже арестованных врагов народа в руки санкюлотов, поднял максимум заработной платы, принял меры по ввозу в столицу значительных запасов продовольствия. Пришлось даже несколько раз устраивать бесплатные раздачи хлеба, как в Древнем Риме! Вновь сформированная Революционная армия под командой проверенных термидором секционных вожаков была направлена в мятежные департаменты.

Потушить пожар удалось на удивление быстро: в отличие от прошлого года, триумвират везде смог опереться на якобинские клубы и разные революционные организации, уже зараженные духом террора, отсутствовавшего во времена жирондистского мятежа. Приведенное в действие в департаментах вантозское законодательство также быстро дало робеспьеристскому правительству в Париже значительное количество сторонников.

А еще позже благодаря специально организованным (под пристальным надзором провинциальных наблюдательных комитетов и филиалов Бюро общего надзора полиции) прошли выборы в двухстепенное представительство – законодательное Национальное собрание и Исполнительный совет Республики. Но к этому времени Робеспьер уже был провозглашен Великим Цензором. Первым Великим Цензором…

После 9 термидора прошло уже более пяти лет. И более десяти лет со дня взятия Бастилии. А Сен-Жюст только-только начинал выстраивать тот грядущий мир, о котором столько грезил: пока в особых школах Марса обучались дети-сироты и дети, брошенные родителями. В сельской местности особо фанатичные санкюлоты пытались устраивать сельские коммуны на основе полного земельного равенства. Во Францию, которая уже не раз громогласно объявляла о конце террора, из всех стран мира съезжались иностранные сторонники революции (вот уж о чем Сен-Жюст никогда не думал, как об этой идее покойного Клоотца, но нужда заставляла опираться и на иностранных революционеров, чуждых национальной общине Франции). Словом, задел для будущего был. Оставалось окончательно подчинить себе армию, которая после окончательного покорения всех деспотов Европы пошла бы за ним куда угодно. Особенно если реформы «установлений» проводились бы во Франции, а армия – опора нового режима – находилась бы в присоединенных странах, в которых пока просто бы отменялся феодализм.

Сен-Жюст выпрямился и стукнул кулаком о ладонь: победа или смерть! Он победит, если только новый заговор или случайная пуля не остановит его на полпути. Но и тогда еще не все будет потеряно, если его друзья и преемники смогут довести его дело до конца. Если бы только они были – настоящие преемники, способные противопоставить силе крупной буржуазии и оружию победоносных генералов – собственные оружие и силу. И их заговорам – собственные превентивные меры. Пока он один…

Шорох открываемой за его спиной потайной двери заставил Сен-Жюста на миг задержать дыхание, чтобы по звуку шагов определить вошедшего. Все было в порядке – пришел Эрон.

– Отличные известия, ваша добродетель, – иногда в хорошем настроении духа Эрон позволял себе пошутить.

Сен-Жюст нахмурился: он не терпел такого обращения, в принципе не недопустимого с точки зрения гражданской религии Верховного существа. Но дело было прежде всего, и он вопросительно посмотрел на своего начальника Бюро общего надзора полиции, фактического исполнителя собственных тайных поручений.

Эрон оправдал его ожидания:

– Как мы и планировали, рыбка попалась в сети. Последние наши «беглецы» скоро встретятся с луизеттой.

– Оба попались – и Фуше и Батц? – медленно выговорил Сен-Жюст.

Эрон скорчил кислую мину:

– Барон пустил себе пулю в лоб, а Фуше схватили.

– Это все?

– Сейчас мы с людьми Лежена проводим расследование по выявлению других заговорщиков. Нити ведут на самый верх.

– И как обычно в национальное представительство…

– Как обычно. Но не только. Предположительно, заговорщики были связаны с военными из ведомства Журдана и чиновниками иностранных дел ведомства Добиньи.

Сен-Жюст не мог удержаться от невольного вздоха:

– Как все это мне надоело. Вот и послужи на благо Республики в виде мишени, пока тебя не убьют. Послать, что ли, всех к черту, жениться на дочери тирана и самому объявить себя королем? – пошутил он.

На этот раз Эрон шутки не принял:

– Все равно убьют.

Сен-Жюст возразил:

– Надо говорить не так. Надо говорить: тогда точно убьют.

…В шесть часов дня собравшиеся в зале совещаний председатель Совета Республики Леба, военный министр Журдан, начальник Национальной гвардии Гато, командующие армиями северо-восточного направления Клебер, Марсо, Жубер и Дезе, а также ряд других высших магистратов Первой Республики встретили вошедшего к ним Сен-Жюст традиционным «салютом».

Великий Цензор не ответил. Как это с ним часто бывало, он, своей обычной негнущейся, почти деревянной походкой, ни на кого не глядя, прошествовал к длинному столу, стоявшему параллельно окну, на котором были разложены несколько карт большого масштаба, и, вытянув руку по направлению к ним, произнес с каким-то странным выражением на лице:

– Война!