В Петроградскую ЧК меня направили летом 1918 года, сразу после выздоровления.
Делалось это по тем временам просто. Поправился товарищ, подзалечил фронтовые раны на лазаретной койке и вызывают его в партийный комитет: так, мол, и так, уважаемый Василий Александрович, есть мнение направить вас в Чрезвычайную Комиссию на должность начальника отдела и члена президиума.
#img_12.jpg
В. А. Васильев
Знаешь ли ты особенности и тонкости чекистской деятельности, имеешь ли соответствующие практические навыки — никого особенно не интересует. Обязан научиться, коли не знаешь, на то и большевик. Обязан в кратчайший срок стать умелым сотрудником ЧК, этого требуют от тебя интересы революции.
Партийный мой стаж был уже порядочный — с весны 1907 года. За плечами было подполье, имелся кое-какой опыт конспирации. Стало быть, рассуждали товарищи в партийном комитете, все остальное приложится.
Должен сказать, что в ЧК мне пришлось тяжеловато. В особенности на первых порах, пока не освоился и не присмотрелся, поучившись у более знающих работников.
Уж очень напряженное и сложное было время! На севере страны, в Архангельске и Мурманске, господствовали английские оккупанты, целясь на Красный Петроград — колыбель Октябрьской революции. Невиданно обострилась классовая борьба, находя свое выражение в контрреволюционных заговорах, террористических актах, саботаже, мятежах и восстаниях. Продовольственные трудности привели к расцвету спекуляции.
ЧК называли тогда «обнаженным мечом» пролетарской диктатуры. Но меч этот мог разить врагов лишь с помощью, причем самой повседневной, самой заинтересованной помощью, широчайших масс трудящихся. Иначе бы он оказался бесполезным и даже вредным.
Таких, как я, то есть не имеющих достаточного опыта, среди чекистов было много, а ведь бороться нам приходилось против сильных капиталистических разведок. Взять хоть Интеллидженс сервис, секретную службу английских империалистов с ее умением плести хитроумные интриги, с ее вышколенными кадрами. Разве можно было противостоять проискам Интеллидженс сервис, своевременно разгадывая ее замыслы, без поддержки рабочих, красноармейцев, матросов, крестьянской бедноты? Конечно нельзя! Поддержка масс, помощь масс, своевременные сигналы добровольных помощников о каждом подозрительном факте — вот что составляло нашу силу.
Многое приходит на память, когда вспоминаешь первые годы Советской власти. Запомнилось мне, к примеру, как был раскрыт и ликвидирован знаменитый «Национальный центр» — контрреволюционная организация кадетов и монархистов.
Началось, как всегда, с малого. В июне 1919 года, в дни ожесточенных боев с Юденичем, недалеко от Луги был перехвачен вражеский курьер. Точнее, перехватить его не удалось. Окликнутый красноармейцами, курьер бросился бежать и был убит.
Среди найденных у него вещей оказался портсигар с папиросами. С виду самый обыкновенный, такие носили офицеры, да и то небогатые. И папиросы обыкновенные, дешевенькие. К счастью, никто их не раскурил. К счастью потому, что при тщательном исследовании в мундштуке одной папиросы нашли записку на тончайшей рисовой бумаге.
Записка была шпионским донесением, адресованным заместителю Юденича генералу Родзянко. Подписал ее какой-то Вик, руководитель контрреволюционной организации, действующей в Петрограде. Из записки следовало, что организация эта наладила связи с Москвой и готовится к известной генералу Родзянко акции.
О случившемся мы немедленно доложили Дзержинскому. Сразу же по указанию Феликса Эдмундовича в Петроград были командированы начальник Особого отдела ВЧК М. С. Кедров и его заместитель И. П. Павлуновский. Михаил Сергеевич Кедров отлично знал Петроград. Это был профессиональный революционер ленинской школы и замечательный человек — неподкупно честный, принципиальный, требовательный к другим и прежде всего к самому себе.
Началась кропотливая работа, потребовавшая от всех нас немалых усилий. С самого начала было ясно, что Вик — это всего лишь псевдоним и что расшифровать, кто за ним скрывается, будет весьма затруднительно. Тем более в Петрограде, где немало еще враждебных элементов.
Зато нам повезло с установлением личности курьера. Удалось точно доказать, что курьером к белогвардейцам направлялся некий Александр Васильевич Никитенко, бывший поручик и сослуживец Булак-Балаховича. Под Лугой его родители имели до революции поместье, там-то он и отсиживался, перед тем как перейти линию фронта. Но дальше дело, к сожалению, не двинулось. Обыски у родственников убитого курьера не прибавили ничего существенного к тому, что мы уже знали.
И вот однажды приглашает меня к себе Николай Павлович Комаров, начальник Особого отдела Петроградской ЧК. Знал я его еще со времен подполья и по привычке называл не Николаем Павловичем, а Федей — такова была его партийная кличка.
— Почитай, пожалуйста, — говорит Федя, — любопытный, по-моему, документик...
Читаю и не могу взять в толк, какое это имеет отношение к интересующему всех нас вопросу. Из документа видно, что в квартире некоей мадам Губченко в Кирпичном переулке собираются по вечерам довольно подозрительные субъекты. По профессии мадам Губченко числится массажисткой и ходят к ней якобы на лечебные процедуры, а в действительности устраивают там пьянки.
— Ну и что? — спрашиваю.
— А то, — говорит Федя и едва приметно улыбается, — что нужно тебе, дорогой Василий Александрович, навестить эту дамочку. Явиться, так сказать, с частным визитом... Возможно, и массаж понадобится сделать, ничего, братишка, не попишешь...
— Да ты в своем ли уме, Федя? Это с моей-то внешностью лезть в буржуйский дом! Да она и разговаривать не захочет, сразу догадается что к чему...
— А ты не прибедняйся, — говорит Федя уже серьезно. — Внешность у тебя вполне симпатичная. Приоденешься, конечно, не в кожанке пойдешь... Ну и разговор надо вести светский, обходительный...
Короче говоря, на следующий день меня, как говорится, и родная мать не смогла бы узнать, до того стал пижонистым господином! Превосходный офицерский френч, только погон нет, сапоги с твердыми голенищами, модное галифе. Иду в Кирпичный переулок и опасаюсь, как бы патрули по ошибке не замели, испортят мне всю обедню.
Звоню. Дверь открывает горничная в белой кружевной наколке. Как положено в благородных домах, спешит доложить барыне. А вот и сама барыня, дебелая представительная дамочка лет под пятьдесят, явно из молодящихся.
— Разрешите представиться — полковник Васильчиков! — рекомендуюсь я и для верности сую визитную карточку.
— Чем могу служить?
Не очень-то любезна мадам поначалу, но я не обращаю внимания, продолжаю «светскую» болтовню, стараясь понравиться и произвести впечатление. Желал бы, дескать, принять несколько сеансов массажа, тем более врачи усиленно рекомендуют. Не согласится ли мадам помочь, а что касается гонорара, то это для меня не столь важно. Наслышан, дескать, о золотых ее пальчиках и смею надеяться на сочувственное к себе отношение...
Наконец приглашают во внутренние покои. Обстановка в комнатах шикарная, чувствуется, что живет дамочка в достатке. Усаживаемся в кресла, беседуем.
Мало-помалу ледок настороженности тает, и мадам дает согласие помочь, назначает время. Тогда я завожу разговор более общего характера. Сперва осторожно, а затем все более определенно высказываю свое отношение к существующим порядкам в городе, жалуюсь на свое опостылевшее одиночество. Как бы между прочим, показываю документы. Сработаны они мастерски и, разумеется, производят должное впечатление.
Мадам явно кокетничает с франтоватым молодым полковником. Говорит, что по вечерам у нее бывает общество. Наведываются иногда и особы весьма осведомленные.
— В чем осведомленные? — наивно спрашиваю я.
— Ну мало ли в чем. К примеру, в предстоящих вскоре переменах...
Для первого знакомства решаю особенно не нажимать, чтобы не вызвать подозрения, вежливо прощаюсь и ухожу. Мадам — сама любезность. Провожает до дверей, улыбается, хихикает.
Рассказывать обо всех моих визитах довольно долго, да и неинтересно. Скажу только, что вполне они себя оправдали и принесли нам немалую пользу.
В назначенный срок на квартире у мадам Губченко был произведен внезапный обыск. Удалось захватить довольно важных птиц из вражеского подполья, а самым значительным среди них оказался Вильгельм Иванович Штейнингер, довольно крупный деятель кадетской партии и видный столичный фабрикант, глава фирмы «Фосс и Штейнингер».
Не сразу, конечно, выяснилось, что почтенный фабрикант и таинственный Вик — одно и то же лицо. Штейнингер упорно все отрицал. На квартире у него обнаружили отпечатанные на восковке антисоветские воззвания. Не моргнув глазом, он заявил, что знать ничего не знает, а воззвания эти к нему подброшены. Начали его уличать сообщники, прямо говорят, что именно он являлся руководителем петроградского филиала «Национального центра», — все равно отпирается.
Но веревочка, говорят, сколько ни вьется, а конец бывает. Так вышло и с этим отъявленным врагом Советской власти. В конце концов под тяжестью улик он вынужден был сознаться.
Вскоре после этого я был переведен в Москву, во Всероссийскую Чрезвычайную Комиссию, где принимал участие в окончательной ликвидации «Национального центра».
Великое счастье было работать под руководством Феликса Эдмундовича Дзержинского.
О Дзержинском написано немало. Всех, кто его знал, кто был с ним знаком, работал, неизменно поражала кристальная чистота натуры председателя ВЧК, его неутомимая энергия, умение всего себя отдать служению партии.
Меня в Феликсе Эдмундовиче поражала удивительная мягкость и сердечность в обращении с людьми. Придешь к нему с докладом, дело крайне важное, не терпящее отлагательств, а он прежде спросит, как здоровье, почему сегодня такой бледный, снова, наверное, не выспался, сидел всю ночь напролет.
Никогда не забуду случай, который взволновал меня и запомнился на всю жизнь. Проводили мы весьма ответственную и нелегкую операцию, кстати, по личному заданию Дзержинского. Домой я вернулся поздно, что-то в третьем или четвертом часу ночи. Только прилег — телефонный звонок. В трубке виноватый голос Феликса Эдмундовича:
— Послушай, товарищ Васильев, знаю, что ты устал, и очень прошу извинить за беспокойство... Только что звонил Владимир Ильич, он очень интересуется этим вопросом... Словом, не можешь ли приехать на часок? Машину я вышлю...
— Еду, Феликс Эдмундович! — ответил я, искренне не понимая, почему это извиняется председатель ВЧК: ведь сам он еще работает, и Владимир Ильич бодрствует, несмотря на поздний час, а передо мной вдруг извиняются за беспокойство.
Но таков был Дзержинский. Твердый и безжалостный к врагам Советской власти, он становился воплощением доброты и человечности, когда нужно было помочь товарищу.
И все мы, его помощники, его ученики, старались в меру своих сил быть похожими на Дзержинского.