I

В своем блестящем эссе «Род Джорджа Вильерса» Кейнс ясно дал понять, что признает наследственность способностей. Это мнение плохо вяжется с распространенным представлением о его интеллектуальном мире, но является очевидным выводом из его социологической теории и подкрепляется тем вниманием, которое Кейнс уделял своему происхождению во всех биографических текстах. Поэтому сам он наверняка разделил бы мое сожаление, что из-за нехватки времени я не могу сейчас подробно углубиться в историю рода Кейнсов. Остается надеяться, что это сделает кто-то другой, и довольствоваться несколькими восхищенными словами о его родителях. Рожденный 5 июля 1883 года, Кейнс был старшим сыном Флоренс Ады Кейнс, дочери преподобного Джона Брауна, доктора богословия, и Джона Невилла Кейнса, архивариуса Кембриджского университета. Мать его была исключительно одаренной и очаровательной женщиной, первой женщиной-мэром Кембриджа, а отец – выдающимся мыслителем и автором, среди прочего, одной из лучших методологий в истории экономической науки.

Отметим отдельно, что герой этого эссе родился в семье ученых и церковнослужителей. Полученное им образование дополнительно подкрепило влияние семьи: Кейнс учился сначала в Итоне, а затем в кембриджском Королевском колледже. Многие из нас, будучи преподавателями, склонны преувеличивать влияние образования в жизни человека, но никто не станет отрицать, что такое влияние существует. Влияние обоих учебных заведений на Джона Мейнарда было исключительно положительным – его научная карьера складывалась крайне удачно с самого начала. В 1905 году он был назначен президентом Кембриджского союза студентов и в том же году стал двенадцатым в университете по математике.

Теоретики обратят особенное внимание на последнее достижение. Чтобы войти в число лучших по математике, нужно иметь математические способности и много работать – работать достаточно упорно, чтобы натренировать ум и потом без особого труда овладевать любой сложной техникой. За теоретической частью работы Кейнса мы угадываем математический склад ума, а также, возможно, даже следы полузабытого образования. Некоторые могут задаться вопросом: почему же тогда Кейнс так упорно держался в стороне от математической экономики, которая как раз набирала силу, когда он начинал заниматься наукой? Хотя Кейнс никогда не демонстрировал открытого неприятия математической экономики, и даже принял пост президента Эконометрического общества, он никогда не поддерживал его всей мощью своего авторитета. Иногда в частных беседах он почти выдавал свою неприязнь к эконометрике.

Причину такого отношения легко найти. Высшая математическая экономика по природе своей является «чистой наукой». Ее выводы не имеют почти никакого влияния на практические вопросы, а блестящие способности Кейнса были почти монополизированы практическими вопросами. Он был слишком умен и образован, чтобы пренебрежительно относиться к логическим тонкостям. Иногда он наслаждался ими, чаще они бывали ему скучны, но еще чаще они выводили его из себя. Искусство ради искусства даже приблизительно не было его научным кредо. Он мог быть прогрессивным в чем угодно, но только не в аналитических методах. Мы еще увидим, как эта его черта проявлялась в областях, не связанных с высшей математикой. Если цель оправдывала средства, Кейнс нисколько не возражал против аргументов столь же грубых, как те, которыми пользовался еще сэр Томас Ман.

 

II

Англичанин, вошедший во взрослую жизнь через двери Итона и Кембриджа, страстно интересующийся политикой своей страны, завоевавший кресло президента Кембриджского союза студентов в знаменательном 1905 году, отметившем конец одной эпохи и начало другой,—почему же Кейнс не задумался о карьере политика? Почему вместо этого он пошел работать в департамент по делам Индии при Министерстве финансов? Конечно, на его решение повлияло множество факторов, в частности денежный, но только одно обстоятельство стало решающим. Достаточно было провести в беседе с Кейнсом хотя бы час, чтобы обнаружить, что он самый аполитичный человек на свете. Политическая игра интересовала его не больше, чем гонки или, допустим, чистая теория. Обладая редким талантом в ведении дебатов и острым пониманием тактических маневров, Кейнс оказался невосприимчив к соблазнам политической службы, которые в Англии сильны как нигде в мире. Политические партии для него почти ничего не значили. Он был готов сотрудничать с любой партией, которая поддерживала его рекомендации, и при необходимости забыть для этого любые прошлые разногласия. Но на других условиях он не был готов сотрудничать ни с кем, не говоря уже о том, чтобы принять чье-то руководство. Верность Кейнс хранил только политическим мерам, но никак не отдельным политикам или группам политиков. И еще меньше, чем политиков, уважал он любые идеологии, кредо или знамена.

Не был ли он в таком случае прирожденным государственным служащим? Не был ли он самой природой предназначен, чтобы стать одним из тех бессменных замминистров, которые невидимой рукой творили историю Англии? Только не это. У Кейнса было мало склонности к политике, но еще меньше склонности у него было к упорной монотонной работе и к тому, чтобы искусно укрощать и направлять этих диких зверей – политиков. Зато одинаковая нерасположенность к политике и бюрократии подтолкнула Кейнса к той роли, для которой он был на самом деле предназначен природой, для которой он быстро нашел идеальную форму и которой до конца жизни оставался верен. Мы можем думать что угодно о тех психологических законах, которые он сформулировал, но не можем не заметить, что свою собственную психологию Кейнс с ранних лет понимал прекрасно. Это обстоятельство было одной из ключевых составляющих его успеха, а также секретом его счастья, ибо, как мне кажется, жизнь его была чрезвычайно счастливой.

Проработав с 1906 по 1908 год в департаменте по делам Индии, Кейнс вернулся в университет, приняв преподавательскую должность в Королевском колледже в 1909 году, и быстро обосновался в кругу коллег-экономистов в Кембридже и за его пределами. Он преподавал Маршаллову экономическую теорию, выбрав в качестве основы курса пятую часть «Принципов экономической науки». Этой теорией он овладел в совершенстве и следующие двадцать лет оставался ей верен. В моей памяти сохранился рассказ случайного посетителя Кембриджа о Кейнсе, каким он предстал перед ним в то время: сухощавый молодой преподаватель с лицом аскета и сверкающими глазами, сосредоточенный и невероятно серьезный, буквально вибрирующий от того, что посетителю показалось сдерживаемым нетерпением, грозный противник в споре, которого все замечали, все уважали и некоторые любили. О растущей репутации Кейнса свидетельствует тот факт, что уже в 1911 году он был назначен редактором журнала Economic Journal, сменив на этом посту Фрэнсиса И. Эджуорта. Эту ключевую в мире экономической науки должность он занимал без перерыва и с неутомимым энтузиазмом вплоть до весны 1945 года. Учитывая, как долго Кейнс проработал на этом посту, а также учитывая все остальные его многочисленные интересы и увлечения, его достижения на этом поприще можно назвать выдающимися, почти невероятными. Он не только сформировал общую политику журнала и Королевского экономического общества, в котором служил секретарем. Он сделал гораздо больше. Многие статьи в журнале выросли из его предложений; все без исключения статьи, от идей и фактов до пунктуации, изучались им внимательнейшим образом. Результат известен нам всем, и у каждого есть по этому поводу своя точка зрения. Но я уверен, что выражу всеобщее мнение, если скажу, что в целом Кейнс как редактор не имел себе равных с тех самых пор, как Дюпон де Немур перестал руководить журналом Ephemerides du citoyen.

Работа в департаменте по делам Индии была лишь стажировкой, о которой человек менее пытливого ума забыл бы без следа. Нам многое говорит не только об энергии Кейнса, но и о характере его таланта тот факт, что для него эта стажировка стала плодотворной: его первая – и первая успешная при этом – книга была посвящена индийской денежной системе и финансам. Она вышла в 1913 году, тогда же, когда Кейнс был назначен членом Королевской комиссии по индийским финансам и денежной системе, в которой проработал год. Мне кажется, эту книгу можно заслуженно назвать лучшим исследованием, написанным в Англии о золотовалютном стандарте. Однако куда больший интерес представляет другой вопрос, лишь отдаленно связанный с успехом «Индийской денежной системы» как таковой: можно ли различить в первой книге Кейнса что-либо, что предвещало бы его «Общую теорию занятости, процента и денег»? В предисловии к «Общей теории» Кейнс утверждает, что его учение 1936 года – это лишь результат «естественной эволюции его размышлений за последние несколько лет». Это высказывание я еще прокомментирую. Пока же я хотел бы отметить, что, хотя в работе 1913 года не содержится тех характерных предположений, которые сделали книгу 1936 года столь революционной в глазах современников, общее отношение Кейнса к денежным феноменам и политике в 1913 году явно предрекало то отношение, которым проникнут «Трактат о деньгах» 1930 года.

Регулирование денежного обращения в то время, конечно, не было новшеством, а Кейнс, занимаясь проблемами Индии, был особенно хорошо осведомлен о природе, нуждах и возможностях этого регулирования. Однако новшеством был живой энтузиазм Кейнса в отношении влияния регулирования денежного обращения не только на цены, экспорт и импорт, но и на производственный процесс и занятость населения. Этот энтузиазм, возможно, не определил однозначно направление развития Кейнсовой мысли, но создал для него условия. Более того, давайте вспомним, как тесно была связана теоретическая мысль Кейнса в послевоенное время с той конкретной экономической ситуацией, решение проблем которой он предлагал и которой в 1913 году никто не предвидел; затем добавим теоретические выводы, сделанные Кейнсом из опыта Англии 1920-х годов, к теории «Индийской денежной системы и финансов» и получим суть кейнсианских идей 1930 года. Это утверждение консервативно. Я пошел бы и дальше, если бы не боялся совершить ошибку, которую так часто совершают биографы.

 

III

В 1915 году Кейнс из потенциального государственного служащего превратился в действительного, приступив к работе в Министерстве финансов. Английская система финансов во время Первой мировой войны была крайне крепка и представляла собой первостатейное достижение морального характера. Но она не отличалась особой оригинальностью, и возможно, что именно тогда подающий надежды молодой чиновник и приобрел ту нелюбовь к образу мышления и взглядам министерства, которая впоследствии сделалась столь заметна. Впрочем, как работника его ценили высоко, потому что он был выбран главным представителем Министерства финансов на Мирной конференции в Париже (это назначение вполне могло бы стать ключевым, если бы в орбите премьер-министра Ллойд-Джорджа могли существовать еще какие-то ключевые должности), а также заместителем министра финансов в Верховном экономическом совете. Однако, с точки зрения биографа, куда важнее этих назначений был внезапный уход Кейнса в отставку в июне 1919 года, столь характерный для него как человека и как государственного служащего. У многих в то время имелись сомнения насчет мирного договора, но никто не отваживался высказать их вслух. Кейнс был сделан из другого теста. Он оставил свой пост и рассказал всему миру, почему принял такое решение. Этот поступок принес ему мировую славу.

Книга «Экономические последствия Версальского мирного договора» (1919) была принята публикой так, что слово «успех» для описания этого приема звучит слишком бледно и невыразительно. Те, кто не понимает, как связаны между собой удача и личные заслуги, конечно, скажут, что Кейнс просто написал о том, что было в то время на уме у каждого разумного человека; что он находился в крайне выигрышном положении для того, чтобы его протест прогремел на весь мир; что именно этот протест, а не аргументы Кейнса завоевали ему всеобщее внимание и привлекли на его сторону тысячи сердец; что в момент выхода книги та волна, на гребне которой он прокатился, уже набирала ход. Все это отчасти правда. Конечно, возможность, которой воспользовался Кейнс, была уникальной. Но если мы решим признать незначительными все те подвиги, которым поспособствовала какая-либо уникальная возможность, нам придется переписать историю, потому что без великих возможностей не существует великих подвигов.

Поступок Кейнса требовал прежде всего огромного мужества. Но помимо этого книга была настоящим шедевром, полная мудрых и глубоких практических советов; безжалостно, но не холодно логичная; глубоко гуманная, но не сентиментальная; все факты в ней были представлены без сожалений, но и без безысходности; книга была сочетанием тщательно продуманных советов с тщательно продуманным анализом. Кроме того, она была произведением искусства. Форма и содержание сочетались в ней идеально. Все сказанное автором было сказано по делу, без единого лишнего слова. Мудрую экономию средств выразительности не нарушали праздные украшения. Идеальная выверенность изложения – ни в какой другой книге слог Кейнса не был так хорош – подчеркивала его простоту. На страницах, где Кейнс пытается описать через действующих лиц трагический провал тех целей, которые преследовались ими при заключении мирного договора, он поднимается до высот, на которых побывали очень немногие авторы.

Экономическая теория книги, как и теория «Пересмотр мирного договора» («А Revision of the Treaty», 1922), которая дополняет и отчасти усовершенствует ее аргументацию, очень проста и не требует от автора использования никаких сложных методов. Однако в ней есть нечто, заслуживающее нашего внимания. Перед тем как начать убеждать читателя в своей правоте, Кейнс кратко обрисовывает экономические обстоятельства и состояние общества, приведшие к тем политическим событиям, которым посвящено его исследование. Совсем немного изменив оригинальный текст, мы могли бы так суммировать этот отрывок: время капитализма laissez-faire, этого «чрезвычайного эпизода», закончилось в августе 1914 года. Стремительно исчезали те условия, в которых предпринимательское лидерство позволяло бизнесменам добиваться успеха за успехом: быстрый рост населения и многочисленные возможности для инвестиций, которые предоставлял технологический прогресс, а также завоевание нескольких новых источников питания и сырья подряд. В прежних условиях было нетрудно находить применение сбережениям буржуазии, которая продолжала откладывать на черный день – печь пироги «не для того, чтобы их есть». Но в 1920 году стимулирующие импульсы начали слабеть, дух частного предпринимательства постепенно выветривался, возможности для инвестиций исчезали, а значит, привычки буржуазии делать сбережения утратили свою общественную функцию; их существование даже ухудшало ситуацию.

Итак, Кейнс разработал объяснение современной теории стагнации – в отличие от той теории, которую мы можем при желании найти у Рикардо. В этом объяснении мы также видим зародыш «Общей теории». Любая полноценная «теория» экономического состояния общества состоит из двух взаимодополняющих, но заметно различающихся элементов. Во-первых, у теоретика есть мнение об основных чертах экономического состояния общества, о том, что важно и что не важно знать для того, чтобы понять жизнь этого общества в исследуемый период. Назовем эту часть видением автора. Во-вторых, у него есть метод, аппарат, при помощи которого он концептуализирует свое видение и превращает его в конкретные предположения, или теории. На страницах «Экономических последствий мирного договора» мы не видим ничего от того теоретического аппарата, который Кейнс использует в «Общей теории». Но мы находим в этой книге все то видение экономических и общественных явлений, к которому этот аппарат является чисто техническим дополнением. «Общая теория» – это конечный результат долгой борьбы Кейнса за то, чтобы сделать свое видение нашего времени аналитически функциональным.

 

IV

Для экономистов «научного» типа Кейнс является прежде всего автором «Общей теории». Чтобы описать тот путь, который привел Кейнса прямиком к «Общей теории» от «Последствий мирного договора» (главные вехи этого пути отмечены «Трактатом о денежной реформе» и «Трактатом о деньгах»), мне придется безжалостно отказаться от рассказа о многих других публикациях Кейнса, но я должен их хотя бы упомянуть. Три ступени на пути к «Последствиям», впрочем, названы в примечании, и еще несколько слов мы скажем о книге «Трактат о вероятности» («А Treatise on Probability»), опубликованной в 1921 году. Боюсь, что не может быть никаких вопросов относительно роли Кейнса в развитии теории вероятности, хотя его интерес к этой теме зародился давно: он писал о ней диссертацию на право преподавать в Кембридже. Нас больше интересует другой вопрос: какова была роль теории вероятности в жизни Кейнса? Она, похоже, служила для того, чтобы дать выход умственной энергии, не поглощавшейся полностью проблемами экономической науки, которой Кейнс, отчасти из чувства долга, отчасти по собственному желанию, посвящал большую часть времени и сил. Мнение Кейнса о чисто интеллектуальных возможностях экономической науки было не особенно высоким. Когда ему хотелось вдохнуть воздуха настоящих научных вершин, он обращался не к экономической теории; он был в некотором роде философом или эпистемологом, интересовался Витгенштейном. Он близко дружил с Фрэнком Рамсеем, блестящим мыслителем, умершим в расцвете лет (Кейнс оставил ему очаровательный памятник). Но быть пассивным наблюдателем ему было недостаточно. Ему нужна была собственная борьба. Нам многое говорит о складе ума Кейнса то, что он обратился для этого именно к теории вероятности – предмету, исполненному логических тонкостей, но не лишенному при этом практического применения. Несгибаемая воля Кейнса привела его к результату, который я считаю великолепным, несмотря на то, что о нем думают специалисты, особенно специалисты за пределами Кембриджа.

Раз мы перешли от работы Кейнса к его характеру, я воспользуюсь этой возможностью, чтобы больше рассказать о нем. Кейнс вернулся в Королевский колледж, к довоенному складу жизни, с той лишь разницей, что сфера его деятельности стала гораздо шире. Он продолжал активно преподавать и заниматься исследованиями; он продолжал редактировать журнал; он продолжал принимать общественные проблемы близко к сердцу. Но хотя его связь с Кембриджем упрочилась, когда он принял почетную и трудоемкую должность казначея, его дом в Лондоне на Гордон-Сквер, 46 стал для него второй штаб-квартирой. Кейнс заинтересовался журналом Nation и возглавил его. В 1921 году этот еженедельник вытеснил с рынка журнал Speaker, поглотил Athenaeum и объединился с New Statesman в издание New Statesman and Nation, в котором Кейнс публиковал постоянный поток статей, на написание которых у другого человека уходило бы все рабочее время. Кроме того, с 1921 по 1938 год он был председателем страховой компании National Mutual Life Assurance Society, что отнимало у него немало времени, а также управлял делами инвестиционной фирмы; эти занятия приносили ему хороший доход. Кейнс был серьезным человеком. Особенно серьезен он был в вопросах бизнеса и зарабатывания денег: он откровенно ценил все те удобства, которые приносит высокий доход. Не менее откровенно он говаривал в 1920-е годы, что не примет профессорской должности, потому что не может себе этого позволить. В дополнение ко всем своим многочисленным занятиям Кейнс был активным членом Консультативного совета по экономическим вопросам и Комитета по проблемам финансов и промышленности (Комитета Макмиллана). В 1925 году он женился на балерине Лидии Лопуховой, ставшей ему ближайшей подругой и преданной помощницей «в болезни и здравии» до конца жизни.

То, что Кейнс сочетал такое количество разнообразных занятий, само по себе не редкость. Редкостью и практически чудом было то, что в каждое из этих занятий он вкладывал столько сил и энергии, как если бы оно было единственным. Его рабочие аппетиты и способность к эффективному труду были невероятны, а умение концентрироваться на одном деле было поистине Гладстоновым: когда он чем-то занимался, он не думал ни о чем другом. Ему случалось уставать. Но, похоже, ему почти не случалось испытывать уныния и ощущения утраты жизненной цели.

Природа припасла два способа наказать того, кто пытается использовать весь запас своих сил до последней капли. Кейнсу пришлось заплатить за свое рвение. Качество его работы пострадало от ее количества, и не только в плане формы: заметно, что значительная часть его второстепенных публикаций написана впопыхах, а также что он постоянно отвлекался от написания некоторых важнейших своих работ, что не могло на них не сказаться. Чтобы по достоинству оценить силы Кейнса как мыслителя, нужно понять, что он был полон идей, которые так и не успели дозреть, так и не были никогда до конца оформлены. Зато Кейнсу удалось избежать второго наказания.

Как правило, в людях-роботах, которые сполна используют каждый миллилитр своего горючего, есть что-то нечеловеческое. В отношениях с людьми они часто бывают холодными, закрытыми, вечно занятыми. Их жизнь – это их работа, кроме нее у них либо нет вообще никаких интересов, либо только самые поверхностные. Но Кейнс таким не был, напротив, он был приятнейшим человеком: таким приятным, добрым и жизнерадостным, каким обыкновенно бывает только тот, кто вообще никогда ни о чем не задумывается и из принципа не позволяет никаким своим занятиям деградировать до уровня работы. Он был любящим. Он был всегда готов с дружеским энтузиазмом разделить взгляды, интересы и проблемы других людей. Он был щедр, и не только на деньги. Он был общителен, любил разговаривать с людьми и был блестящим собеседником. А также, вопреки распространенному мнению, он мог быть вежливым, даже по-старомодному церемонным. Например, однажды он отказался садиться обедать, игнорируя телефонные и телеграфические протесты своего гостя, пока этот гость, задержанный туманом в проливе Ла-Манш, не добрался до его дома к четырем часам вечера.

Факультативные интересы Кейнса были многочисленны, и всеми он занимался с радостным энтузиазмом. Конечно, есть немало людей, которые напряженно работают, а затем отдыхают за какими-то расслабленными занятиями. Кейнс отличался от них тем, что даже на отдыхе был созидателен. Например, он любил старые книги, тонкости библиографических прений, детали характеров персонажей, жизни и мысли людей прошлого. Это увлечение, возможно, воспитанное в Кейнсе классическим образованием, разделяет множество людей. Однако, предаваясь этому увлечению, Кейнс, верный себе, отчасти превращал его в работу, так что мы обязаны ему несколькими немаловажными вкладами в историю литературы. Он также увлекался живописью и даже немного коллекционировал картины. Он наслаждался хорошими театральными постановками, основал и щедро финансировал Кембриджский театр искусств, который не забудет никто, кто хоть раз был в нем зрителем. А однажды знакомый получил от Кейнса записку, явно написанную в прекрасном настроении: «Уважаемый… Если Вы хотите знать, что в настоящий момент занимает все мое время, загляните в приложение к этой записке». Приложение оказалось программой балета «Камарго».

 

V

Вернемся к научному пути Кейнса. Как уже было сказано, первой остановкой на этом пути был «Трактат о денежной реформе» (1923). Поскольку в случае Кейнса главной целью и сутью анализа были практические рекомендации, я поступлю так, как никогда не поступил бы, рассказывая о любом другом экономисте, то есть предложу читателю ознакомиться вначале с теми взглядами, которые отстаивал Кейнс. По сути, он выступал за стабилизацию национального уровня цен с целью стабилизации состояния бизнеса в стране. Второстепенное внимание он уделял также средствам смягчения краткосрочных колебаний курсов иностранных валют. Для достижения этой цели Кейнс рекомендовал использовать в мирное время денежную систему, выстроенную согласно нуждам военного времени. Наиболее смелым из его предложений было предложение, сделанное с очевидной тревожностью, совершенно ему не свойственной: отделить выпуск банкнот от золотого запаса, который он, однако, считал нужным сохранить и важность которого постоянно подчеркивал.

Я хотел бы обратить внимание читателя на две черты этого совета. Во-первых, на его особую актуальность для Англии; во-вторых, ввиду краткосрочных интересов Англии и того, что автор рекомендации был англичанином до мозга костей, на ее трезвую мудрость и консерватизм. Советы Кейнса всегда были прежде всего советами для Англии и разработаны они были для решения английских проблем даже тогда, когда адресовались другим странам. Во всем, не считая некоторых художественных пристрастий, Кейнс был убежденным островитянином, в том числе в философии, но особенно в экономической теории. Кроме того, он был страстным патриотом. Его патриотизм, лишенный налета вульгарности, был столь неподдельным, что, видимо, Кейнс сам его не осознавал, а значит, не осознавал, как сильно этот патриотизм влиял на ход его мысли, не давая ему полностью разделить точку зрения, обстоятельства, интересы и особенно убеждения других стран, в частности Америки. Как когда-то сторонники свободной торговли, он всегда превозносил советы, мудрые и верные для Англии в конкретный момент времени, как мудрые и верные для любой страны в любое время. Но и это еще не все. Чтобы понять точку зрения, с которой Кейнс давал свои советы, необходимо вспомнить, что он принадлежал к английской интеллигенции высшего уровня и не был привязан ни к какому классу и ни к какой партии: он был типичным интеллектуалом довоенного периода, справедливо претендовавшим на духовное родство с Локком и Миллем.

Что же этот патриотичный интеллектуальный англичанин видел перед собой? Мы помним общую картину, описанную им в «Экономических последствиях Версальского мирного договора». Но случай Англии был особенным. Англия вышла из войны совсем не такой, какой она вышла из войны с Наполеоном. Она обнищала; она лишилась многих экономических возможностей на долгое время, а некоторых навсегда. Ее общественный строй ослаб и стал негибким, уровень налогов и зарплат был несовместим со стремительным развитием, и с этим ничего нельзя было поделать. Кейнс не желал предаваться бесполезным сожалениям. Он не имел привычки горевать о том, чего нельзя изменить. Он также не собирался бросать все свои умственные силы на решение отдельных проблем кораблестроительной, угольной, текстильной или сталелитейной промышленности, хотя в некоторых статьях и давал советы по этим вопросам. Наконец, менее всего он был расположен проповедовать возрождение былой системы. Он был типичным английским интеллектуалом, отчасти утратившим связь со своей страной и созерцающим печальную картину ее разрухи со стороны. Детей у него не было и его жизненная философия была не рассчитана на особенно долгий срок. Поэтому он решительно взялся за тот «параметр действия», который ему оставался как англичанину и как человеку, – контроль и регулирование денежного обращения. Возможно, он считал, что это поможет исцелить Англию; он знал наверняка, что это поможет облегчить ее страдания, и знал также, что возвращения к золотовалютной системе по довоенному паритету Англия не перенесет.

Если бы люди это понимали, они бы поняли также, что кейнсианство принадлежит английской земле и его ростки нельзя переносить в другие страны: там они погибают, а перед смертью еще и становятся ядовитыми. Они бы также поняли, что в своей родной стране кейнсианство – это здоровое растение, которое со временем обещает принести и плоды, и тень. Мое мнение неизменно: эти слова верны в отношении всех рекомендаций Кейнса. В остальном можно сказать, что аргументация в пользу регулирования денежного обращения в «Трактате» была крайне далека от революционной, хотя Кейнс и сделал новаторский ход, предложив его в качестве метода экономической терапии. Интерес автора к механизму сбережений и инвестирования становится очевиден по первым же строкам введения и по всей первой главе. Таким образом, хотя непосредственная задача Кейнса и не дала ему углубиться в эти вопросы, «Трактат» все же указывает на то, что он постепенно продвигался в сторону «Общей теории».

В качестве аналитического метода Кейнс выбрал количественную теорию денег, которая «фундаментальна. Ее соответствие фактам жизни не подлежит сомнению». Тем важнее для нас понимать, что он сделал это ошибочно, перепутав, как и многие другие, количественную теорию с количественным уравнением денежного обращения. Таким образом, этот выбор был вовсе не таким значительным, каким казался, равно как и последующее отречение Кейнса от количественной теории. На самом деле он выбрал уравнение денежного обращения в его кембриджской форме, которое, будучи определенным как тождество или как условие равновесия, не подразумевает тех выводов, которые типичны для количественной теории в строгом смысле слова. Исходя из этого, Кейнс свободно сделал скорость обращения денег, или k, ее эквивалент в Кембриджском уравнении, переменной денежно-кредитной проблемы, заслуженно отдав должное Маршаллу за «развитие традиционного подхода к вопросу». Это, собственно говоря, была будущая Кейнсова теория предпочтения ликвидности в своей эмбрионической форме. Кейнс упустил тот факт, что эта теория ведет свое начало как минимум от Кантильона и что ее разработкой, хотя и поверхностно, занимался Кеммерер, писавший, что «крупные суммы денег постоянно хранятся в виде сбережений» и что «пропорция денежных средств, хранящихся в виде сбережений… непостоянна». К сожалению, мы не можем здесь подробно обсудить достоинства «Трактата», например, мастерски написанные разделы «Форвардный рынок валют», глава III, часть IV («Forward Market in Exchanges») и «Великобритания», глава V, часть I («Great Britain»), которые заслуживают всевозможных похвал. Нам пора перейти ко второй остановке на пути к «Общей теории»: это «Трактат о деньгах», написанный в 1930 году.

Не считая «Трактата о вероятности», Кейнс ни в одной из своих книг не был менее наставителен, чем в «Трактате о деньгах». Наставления в нем все равно присутствуют, причем не только в последней, седьмой, части, в которой мы, среди прочего, находим все основы Бреттон-Вудской системы – какое потрясающее достижение! Прежде всего два тома «Трактата» представляют собой попытку Кейнса заняться истинными научными исследованиями, причем попытку столь блестящую и при этом столь основательную, что мне бесконечно жаль, что ее урожай был собран до того, как успел созреть. Если бы только Кейнс унаследовал от Маршалла хотя бы часть его стремления к «невозможному совершенству» (см.: Keynes. Essays in Biography. P. 211–212), вместо того чтобы попрекать его этим стремлением! Более того, «Трактат» вполне заслуживает мягкой насмешки Гуннара Мюрдаля над «типичной для англо-саксов ненужной оригинальностью». И тем не менее книга Кейнса была выдающимся достижением в своей области и в свое время. Впрочем, все, что я могу сделать в данном очерке, – это перечислить содержавшиеся в ней наиболее важные указатели в направлении «Общей теории».

Первый указатель – это понимание теории денег как теории экономического процесса в целом; эта идея впоследствии получила развитие в «Общей теории». Второй указатель – то, как это понимание встроено в видение современного Кейнсу экономического процесса, в тот диагноз, который он вынес этому процессу еще в «Экономических последствиях Версальского мирного договора». В-третьих, Кейнс решительно разделяет сбережения и инвестиции, так же решительно, как в «Общей теории», и открыто назначает экономию частных граждан на роль главного злодея в экономической пьесе. Мы узнаем, что кампания в защиту бережливости не поможет снизить норму процента (см., например: Keynes J. М. A Treatise on Money. Vol. 2. L.: Macmillan, 1939. P. 207). Различия в концептуальной проработке – иногда существующие только на уровне терминологии – маскируют фундаментальное сходство идей автора в обоих произведениях, но оно все же существует. Поэтому, в-четвертых, значительная часть аргументации написана в терминах Викселева разделения нормы процента на «естественную» и «денежную». Конечно, денежная норма процента – это еще не та самая Кейнсова норма процента, а естественная норма, как и прибыль, она еще не стала «предельной эффективностью капитала». Но аргументация логически предполагает, что оба эти шага будут сделаны. В-пятых, та важность, которую Кейнс придает ожиданиям, тенденции к понижению, которая еще не является предпочтением ликвидности по спекулятивному мотиву, и теории о том, что падение ставки заработной платы в денежном выражении во время депрессии приводит к восстановлению экономического равновесия потому, что оно будет воздействовать на процент (банковскую ставку), снижая потребность в деньгах со стороны промышленного обращения, – все эти и многие другие предположения (бананы, кувшины вдовиц, сосуды данаид) похожи на робкие и недоработанные первые формулировки предположений «Общей теории».

 

VI

«Трактат» ни с какой точки зрения нельзя было назвать провалом в обычном смысле слова. Все признали его справедливость и отдали должное усилиям Кейнса. Даже самые злые критики – профессор Хансен, раскритиковавший основные уравнения, или профессор фон Хайек, разнесший базовую теоретическую структуру Кейнсовой теории,—разбавили свои замечания заслуженной похвалой. Но, с точки зрения самого Кейнса, книга была провалом, и не только потому, что не была принята достаточно тепло. Ее заряд не попал в цель – она не оставила заметного следа в обществе. Нетрудно понять, почему: Кейнс не смог передать читателю суть своей идеи.

Он писал научный трактат и, стремясь к полноте системы, перегрузил текст материалом о ценовых индексах, modus operandi банковских ставок, о создании депозитов, золотом запасе и многом другом. Вся эта информация, хотя и полезная, была созвучна основной экономической доктрине и поэтому для целей Кейнса не была достаточно показательной. Он погряз в понятийном аппарате, который бастовал каждый раз, как Кейнс пытался заставить его произвести на свет нужные ему понятия. Пытаться исправить отдельные части трактата было бесполезно. Бесполезно было и отбиваться от критики, справедливость которой Кейнс был вынужден признать. Не оставалось ничего другого, кроме как отказаться от работы целиком, отречься от нее и начать все сначала. Кейнс быстро усвоил полученный урок.

Решительно порвав с «Трактатом», Кейнс собрался с силами для второй попытки изложить свою теорию, величайшую в его жизни. С удивительной энергией он вычленил из прежней работы основные идеи, которые хотел донести до читателя, и сосредоточился на том, чтобы создать понятийный аппарат, который смог бы выразить эти идеи, и только их. К своему глубокому удовлетворению, он успешно справился с задачей. И как только в декабре 1935 года эта работа была завершена, Кейнс облачился в новые доспехи, выхватил меч и снова бросился в бой, смело заявив, что выведет экономистов из пустыни заблуждений, по которой они бродят уже сто пятьдесят лет, в обетованную землю истины.

Окружавшие его ученые завороженно наблюдали за процессом. Редактируя свою работу, Кейнс постоянно рассказывал о ней в лекциях и личных беседах, а также в «Клубе Кейнса», который собирался в его квартире в Королевском колледже. Шел оживленный обмен идеями. «Мне помогал своими советами и конструктивной критикой Ричард Ф. Кан. В этой книге многое сформировано под воздействием его предложений», – написал Кейнс в предисловии к «Общей теории». Учитывая все выводы из статьи Кана «Связь внутренних инвестиций с безработицей», опубликованной в Economic Journal еще в июне 1931 года, Кейнса нельзя заподозрить в преувеличении. В том же предисловии он благодарит за помощь Джоан Робинсон, Ральфа Хоутри и Роя Харрода. Были и другие помощники, среди них некоторые из лучших молодых умов Кембриджа. И все они говорили о новой работе Кейнса. По всей Британской империи, а также и в Соединенных Штатах экономисты тут и там слышали о новой, истинной теории. Студенты были взволнованы. Волна радостного предвкушения прокатилась по экономическому миру. Когда книга, наконец, вышла, гарвардские студенты были не в силах ждать, пока она поступит в магазины: они скинулись и организовали прямую поставку первых экземпляров книги прямо в университет.

 

VII

То понимание общества, которое Кейнс впервые описал в «Экономических последствиях мирного договора», видение экономического процесса, в котором инвестиционные возможности слабеют, а привычки делать сбережения продолжают существовать, нашло свое теоретическое выражение в книге «Общая теория занятости, процента и денег» (предисловие датировано 13 декабря 1935 года). Это было сделано при помощи трех понятий: функции потребления, функции эффективности капитала и функции предпочтения ликвидности. Эти понятия вместе с фиксированной единицей заработной платы и таким же фиксированным количеством денег «определяют» доход и ipso facto трудовую занятость населения (в том случае и в той степени, в которой она может ими определяться), главные зависимые переменные, которые нуждаются в теоретическом «объяснении». Нужно быть первоклассным поваром, чтобы сварить обед из таких скудных запасов! Давайте посмотрим, как это удалось Кейнсу.

1. Первое условие простоты модели – простота того видения, которое эта модель должна воплотить. А простота видения – это вопрос отчасти таланта, а отчасти желания заплатить цену в виде тех факторов, которые придется оставить за рамками модели. Но если мы встанем на ортодоксальную точку зрения Кейнса и решим принять его видение экономического процесса нашего времени как дар гения, взгляд которого смог пронзить сумбур поверхностных явлений и увидеть под ним безупречную простоту основы, то мы не сможем ничего возразить против агрегативного анализа, который позволил Кейнсу прийти к тем выводам, к которым он пришел.

Поскольку агрегатные категории, избранные Кейнсом в качестве переменных, могут, за исключением занятости населения, быть выражены в денежной форме, мы имеем право говорить о Кейнсовом денежном анализе, а поскольку национальный доход является центральной переменной теории, мы можем говорить и о его анализе доходов. Ричард Кантильон был, я думаю, первым, кто описал полную схему подобного анализа – агрегативного, денежного анализа доходов, схему, разработанную Франсуа Кенэ в его tableau economique. Получается, что истинным предшественником Кейнса был Кенэ, и интересно, что его взгляды на сбережения были аналогичны Кейнсовым: читатель легко убедится в этом, пролистав «Общие правила экономического управления земледельческим государством». Нужно, однако, добавить, что агрегативный анализ «Общей теории» в современной литературе не уникален: он является членом стремительно разрастающегося семейства.

2. Кейнс дополнительно упростил свою теоретическую структуру, избегая, насколько это было возможно, любых осложнений, которые возникают в ходе анализа процесса. Основа Кейнсовой системы относится, используя термины Рагнара Фриша, к макростатике, а не к макродинамике. Отчасти правда то, что это ограничение восходит к последователям Кейнса, формулировавшим его учение, а не к самому этому учению, в котором есть и динамичные элементы, в частности понятие ожиданий. Но правда и то, что Кейнс питал неприязнь к «периодам» и предпочитал рассматривать ситуацию статичного равновесия. Тем самым он избавился от важной преграды на пути к успеху – необходимости использовать разностное уравнение, которое и сегодня действует на экономистов парализующе, как голова горгоны Медузы.

3. Более того, Кейнс ограничил свою модель – хотя и не всегда свою аргументацию – рамками краткосрочных явлений. Пункты 1 и 2, говоря о Кейнсе, упоминают часто, но мало кто, похоже, осознает, насколько краткосрочный горизонт планирования имеет его модель и как этот факт важен для всей структуры «Общей теории» и всех выводов из нее. Кардинальное ограничение состоит в том, что в экономической системе Кейнса неизменны не только производственные функции и методы производства, но также и количество и качество заводов и производственного оборудования; об этом ограничении Кейнс не устает напоминать своему читателю (см., например: Кейнс Дж. М. Общая теория занятости, процента и денег. М.: Прогресс, 1978. С. 127, 316).

Это позволяет ввести многие упрощения, в противном случае недопустимые, например, позволяет рассматривать занятость как примерно пропорциональную доходу (производительности) так, что одно можно определить сразу после того, как определено второе. Но это ограничивает область применения анализа Кейнса горизонтом планирования длиной максимум в несколько лет (возможно, периодом «сорокамесячного цикла»), а в плане явлений – кругом факторов, которые управляют использованием промышленного аппарата в большей или меньшей степени, в случае если он остается неизменным. Все элементы промышленного аппарата, способные к возникновению и изменению, то есть те явления, которые управляют капиталистическим процессом, тем самым исключаются из области анализа.

В качестве слепка реальности эта модель наиболее оправдана в периоды депрессии, когда фактор предпочтения ликвидности как таковой становится по-настоящему действенным. Профессор Джон Хикс был, таким образом, прав, называя экономическую теорию Кейнса экономической теорией депрессии. Но с точки зрения самого Кейнса его модель дополнительно оправдывает тезис о вековом застое. Хотя он действительно пытался применить модель краткосрочного действия для долгосрочного использования, он в некоторой степени обосновал это применение, рассуждая (почти) исключительно о статичном процессе или, во всяком случае, о колеблющемся процессе, не выходящем за рамки неподвижного равновесия полной занятости. У Маркса эволюция капитализма приводит к распаду. У Милля она приводит к возникновению статичного государства, которое работает без поломок и помех. У Кейнса же эволюция капитализма приводит к появлению статичного государства, которое постоянно находится на грани распада. Хотя Кейнсова теория распада сильно отличается от Марксовой, у них есть одна важная общая черта: в обеих теориях распад провоцируется причинами экономического характера, а не факторами, находящимися вне экономического процесса. Благодаря этой черте теория Кейнса естественным образом подходит на роль «рационализатора» анти-капиталистических настроений.

4. Кейнс вполне осознанно отказался выйти за рамки факторов, непосредственно определяющих уровень дохода (и занятости). Сам он свободно признавал, что эти непосредственные детерминанты, которые могут «иногда» рассматриваться как «полностью независимые переменные… могут быть подвергнуты дальнейшему разложению и не являются, так сказать, нашими конечными элементарными независимыми переменными». Кажется, что эта формулировка предполагает лишь, что значение агрегированных экономических показателей выводится из составляющих «атомов». Но это не все. Мы можем, конечно, упростить нашу картину мира и прийти к крайне простым предположениям, если нас удовлетворяют аргументы следующей формы: дано А, В, С… тогда D будет зависеть от Е. Если А, В, С… являются внешними факторами по отношению к исследуемой области, говорить больше не о чем. Если же, однако, они принадлежат к тем явлениям, которые требуется объяснить, то полученные предположения касательно того, что чем определяется, с легкостью превращаются в неоспоримые и приобретают видимость новшества, не имея при этом никакого особого значения. Профессор Леонтьев назвал такие рассуждения неявным теоретизированием. Но для Кейнса, как и для Рикардо, подобная аргументация была лишь средством акцентирования внимания читателя: она служила для того, чтобы выделить связи между определенными явлениями и тем самым подчеркнуть эти связи. Рикардо не писал: «В условиях современной Англии, как я их понимаю, торговля продуктами питания и сырьевыми товарами с учетом всех условий скорее повышает норму прибыли». Вместо этого он написал: «Норма прибыли зависит от цены на зерно».

5. Поскольку для «Общей теории» вообще характерен сильный акцент на те вопросы, которые казались Кейнсу важными и недооцененными, он использовал и другие средства привлечения к ним внимания. Два таких средства мы уже упоминали. Третье критики обыкновенно называют преувеличением. Более того, преувеличения, использованные Кейнсом в «Общей теории», невозможно оправдать, поскольку несоразмерность утверждений непосредственно влияет на выводы. Но нужно помнить не только о том, что с точки зрения Кейнса эти преувеличения были лишь способом отсечь несущественные вопросы, но также и о том, что мы сами отчасти виноваты в их использовании. Мы как аудитория не способны услышать автора, если он не пытается всеми силами вбить нам в голову какую-то одну идею. Учитывая, что идеи Кейнса были достаточно важными, чтобы он имел право вбивать их в голову читателя, а также не забывая, что самые отборные перлы некомпетентных преувеличений встречаются не в «Общей теории», но в трудах некоторых последователей Кейнса, мы можем по заслугам оценить его способ придать особый вкус тому, что я выше назвал обедом.

Достаточно привести три примера. Во-первых, каждый экономист знает если не из курса экономической теории, то из общения с бизнесменами, что любое достаточно крупное изменение ставки заработной платы в денежном выражении в сторону повышения или понижения влечет за собой аналогичное изменение цен. Тем не менее раньше среди экономистов было не принято учитывать это обстоятельство в теории заработной платы. Во-вторых, все экономисты, вероятно, знали, что теория механизма сбережений и инвестирования Тюрго, Смита и Милля неадекватна и что, в частности, она слишком тесно связывает между собой решения, принимаемые относительно сбережений и инвестирования. Однако если бы Кейнс предложил нам по-настоящему компетентное утверждение о связи между этими двумя явлениями, в ответ он получил бы лишь невнятное бормотание: «Да… это так… имеет некоторое значение в определенных циклических ситуациях… И что с того?» В-третьих, откройте первые две страницы главы 13 «Общая теория нормы процента». Что мы там видим? Мы видим, что теория, согласно которой инвестиционный спрос на сбережения и предложение сбережений, которым управляет аспект предпочтения во времени (который я назвал склонностью к потреблению), уравнивается нормой процента, «изменится», потому что «невозможно вывести норму процента, исходя лишь из указанных двух факторов». Почему же это невозможно? Потому что решение человека копить деньги необязательно является решением инвестировать: мы должны учесть возможность того, что решение инвестировать не будет принято им вообще или будет принято нескоро. Я готов побиться об заклад, что эта совершенно разумная поправка, внесенная Кейнсом в экономическое учение своего времени, мало бы нас впечатлила, если бы он довольствовался этим заключением. Ему потребовалось вывести предпочтение ликвидности на передний план, а процент свести до уровня вознаграждения за решение расстаться с деньгами (что невозможно, как он доказывает в этой же главе) – и довести до конца всем известную цепочку рассуждений, чтобы у нас в изумлении раскрылись глаза. И он не зря так поступил. Теперь гораздо большее количество экономистов, чем тридцать пять лет назад, готовы прислушаться к предположению, что процент – это чисто денежное явление.

Однако в теории Кейнса есть одно слово, которое ничем нельзя оправдать: слово «общая». Те средства привлечения внимания читателя, которые Кейнс использовал, даже будь они превосходными во всех остальных отношениях, годятся лишь для того, чтобы подчеркнуть очень особые случаи. Кейнсианцы могут считать, что эти особые случаи являются реальностью нашего времени. Дальше этого они пойти не могут.

6. Кажется очевидным, что Кейнс стремился закрепить свои основные выводы, не обращаясь к элементу негибкости, так же, как он отказался от той помощи, которую могло бы ему оказать признание несовершенства конкуренции. Однако это не всегда ему удавалось, особенно в случае точки, в которой норма процента должна стать негибкой в сторону понижения, потому что эластичность спроса на ликвидную наличность становится в ней бесконечной. В других случаях негибкость оставалась запасным аргументом, к которому Кейнс прибегал, если не срабатывал основной. Всегда, конечно, остается возможность доказать, что экономическая система прекратит работу, если достаточное количество ее адаптивных органов окажется парализовано. Кейнсианцам этот аварийный выход нравится не больше, чем другим теоретикам. Однако он не лишен значения: классический пример его важности – это случай равновесия в условиях неполной занятости.

7. Наконец, я должен признать изобретательность Кейнса в отношении аналитических инструментов. Взять хотя бы искусное использование мультипликатора Кана или крайне уместно созданное понятие стоимости использования (user cost), которое помогает Кейнсу определить понятие дохода и вполне может считаться значимым новшеством в экономической науке. Больше всего в этих и остальных концептуальных инструментах Кейнса мне нравится их адекватность: они подходят для его целей так же идеально, как сшитый на заказ костюм подходит заказчику. Конечно, именно это сильно ограничивает возможность их применения с любыми другими целями, кроме изначальных целей Кейнса. Нож для фруктов прекрасно подходит для того, чтобы очистить грушу. Тот, кто попытается резать им стейк, сам будет виноват в своей неудаче.

 

VIII

Успех «Общей теории» был мгновенным и, как мы знаем, длительным. Неблагоприятные отзывы, которых книга получила множество, только способствовали ее популярности. После ее выхода сформировалась кейнсианская школа, не в том широком смысле слова, в котором историки говорят о французской, немецкой или итальянской школе экономической мысли, но настоящая школа: социологическая единица, группа, провозгласившая верность одному мастеру и одной доктрине, со своим кругом участников, своими пропагандистами, своими девизами, своими эзотерической и популярной доктринами. Но и это еще не все. Помимо ортодоксальных последователей у теории Кейнса появилось множество сочувствующих, а помимо них – огромное количество людей, которые в той или иной форме, охотно или не очень, впитали что-то от духа или от элементов Кейнсовой доктрины. Во всей истории экономической науки лишь два учения имели такой же успех – физиократия и марксизм.

Это великое достижение, которое претендует на восхищенное признание со стороны как друзей, так и врагов. Особенной благодарности Кейнс заслуживает со стороны всех тех преподавателей, занятия которых его теория помогла оживить. К сожалению, в экономической теории подобный энтузиазм по отношению к какой-либо теории – равно как и сильное неприятие – никогда не вспыхивает, если только холодное лезвие анализа не подогрето некими политическими выводами из идеи автора, причем неважно, подразумевал ли их автор на самом деле или нет. Поэтому давайте взглянем на идеологические последствия книги. Большая часть ортодоксальных кейнсианцев – «радикалы» в том или ином смысле слова. Автор эссе о Вильерсе не был радикалом ни в каком общепринятом смысле слова. Что же в его книге так зацепило радикалов? В своей прекрасной статье в журнале American Economic Review Дэвид Райт утверждает: «Консервативный кандидат мог бы провести политическую кампанию, основанную преимущественно на цитатах из „Общей теории“». Это так, но только в том случае, если такой кандидат умеет использовать оговорки и ограничения. Кейнс был слишком умен, чтобы отрицать очевидное. До некоторой степени, пусть и небольшой, его успеху поспособствовало то, что даже в момент наивысшего накала страстей он никогда не оставлял свои фланги совсем незащищенными, как быстро и не без потерь обнаруживают опрометчивые критики его экономической политики или его теорий.

Ученики Кейнса не смотрят на ограничения. Они видят лишь одно – обвинительный приговор частным сбережениям и те выводы, которые следуют из этого приговора в отношении регулируемой экономики и неравенства доходов.

Чтобы оценить значение этого факта, нужно вспомнить, что в результате длительного процесса развития экономической доктрины сбережения в ней стали рассматриваться как последняя опора буржуазной аргументации. В сущности, еще Адам Смит разделался почти со всеми остальными ее основами: если мы внимательно проанализируем его аргументацию (я говорю сейчас, конечно, только об идеологических аспектах его системы), она сведется к постоянным нападкам на ленивых помещиков и скупых купцов и к знаменитой похвале бережливости. До Кейнса они оставались лейтмотивом идеологии немарксистской экономической мысли. Маршалл и Пигу также прибегали к ним. Оба они, особенно Пигу, считали само собой разумеющимся, что неравенство или, во всяком случае, существующий уровень неравенства «нежелательны». Но они были уже близки к тому, чтобы начать критиковать этот аргумент.

Многие из экономистов, которые в 1920-е или 1930-е годы начинали работать в области преподавания или исследований, отреклись от буржуазной схемы жизни, буржуазной схемы ценностей. Многие из них стали презрительно относиться к роли, которую мотив получения прибыли и элемент личного достижения играют в капиталистическом процессе. Но в той мере, в которой они не проповедовали явный марксизм, им все же приходилось признавать значение накоплений под угрозой потерять самоуважение и присоединиться к тому, что Кейнс столь красноречиво назвал «подпольем» экономической науки. Кейнс разбил сковывавшие таких экономистов кандалы: он дал им, наконец, теоретическую доктрину, которая не только сглаживала личный элемент и была если не механистической, то поддающейся механизации, но также и не оставляла камня на камне от последней опоры буржуазной идеологии. Кейнс, возможно, и не написал так напрямую, но в его доктрине можно было при желании прочесть, что «тот, кто пытается копить, уничтожает реальный капитал», а также что через накопление сбережений «неравномерное распределение дохода является основной причиной безработицы». К этому сводится суть кейнсианской революции, и в этом контексте слово «революция» не является слишком громким. Этим и только этим объясняется и до некоторой степени оправдывается та перемена в отношении Кейнса к Маршаллу, которая с научной точки зрения совершенно необъяснима и неоправданна.

Хотя красивая упаковка и помогла сделать подарок Кейнса экономической науке привлекательным для широкого круга читателей, она не должна отвлекать наше внимание от содержания этого подарка. До «Общей теории» экономическая теория как наука постепенно становилась все более сложной и все менее способной давать прямые ответы на прямые вопросы. «Общая теория» немного упростила ее и позволила экономистам снова давать людям простые, всем понятные советы. Однако, как и в экономической теории Рикардо, в ней было достаточно содержания, чтобы привлечь также и самых искушенных читателей. Система, которая была столь доступна людям, несведущим в экономике, подошла и для лучших умов молодого поколения теоретиков. Некоторые из них считали (и до сих пор считают, насколько мне известно), что все остальные теории должны быть отправлены в мусорную корзину. Все они с благоговением относятся к человеку, который дал им четко определенную модель для работы, критики и усовершенствования, – человеку, труд которого символизирует, если не воплощает, то достижение, которое они хотели бы увидеть реализованным.

Даже те, кто нашел свое место в экономической науке до выхода в свет «Общей теории», кто не столкнулся с ней в годы своего становления, с ее появлением почувствовали дуновение свежего ветра. Как написал мне в письме один выдающийся американский экономист, в «Общей теории» «было и есть нечто, что дополняет те аналитические методы и тот образ мышления, которые существовали до нее. Это нечто не делает нас кейнсианцами, оно делает нас лучшими экономистами». Нам решать, соглашаться с этим утверждением или нет, но оно прекрасно выражает главную черту достижения Кейнса. Оно объясняет, в частности, почему самая злобная критика, даже будучи успешной в нападках на отдельные предпосылки или предположения Кейнсовой теории, не могла нанести существенного урона его теории в целом. Кейнсом, как и Марксом, можно восхищаться, даже считая его общественные воззрения неверными, а все до единого предположения – недостоверными.

Я не стану оценивать «Общую теорию» так, как если бы она была студенческой контрольной работой. Более того, я считаю, что оценивать экономистов вообще неверно: достижения разных людей, которые можно было бы попытаться сравнить между собой, оказываются на деле слишком разными, слишком несопоставимыми. Какова бы ни была дальнейшая судьба доктрины, память о Кейнсе будет долгой, она переживет и кейнсианство, и ответную реакцию на него.

На этом я завершаю свой рассказ о Кейнсе. Все знают о той великой битве, в которую вступил этот отважный воин, чтобы защитить трактат, которому суждено было стать его последней работой. Все знают, что во время войны, в 1940 году, он вновь начал работать в Министерстве финансов и что его авторитет рос вместе с авторитетом Черчилля, пока не стал безграничным. Все знают о той чести, которая выпала Палате лордов, когда в 1942 году Кейнс стал ее членом. И, конечно же, все знают о его роли в разработке Плана Кейнса, Бреттон-Вудского соглашения и договора с США об английском займе. Но все эти вопросы требуют внимания прилежного биографа, в распоряжении которого будут необходимые материалы.