К полувековому юбилею «Принципов» Альфреда Маршалла

 

I

Пятнадцать лет назад мне случилось читать серию лекций в Лондонской школе экономики, и в одной из них я походя отдал дань памяти великого Маршалла. Спустя некоторое время один из моих лондонских слушателей написал мне письмо с вопросом, считаю ли я, что идеи Маршалла окажутся такими же недолговечными, какими оказались идеи Милля или даже Адама Смита. Это эссе я решил написать в форме ответа на вопрос слушателя.

В некотором смысле время экономической теории Маршалла уже прошло. Мы больше не разделяем ни его видения экономического процесса, ни его методов, ни его выводов. Но мы по-прежнему восхищаемся его грандиозной системой, которая, пусть и ослабленная нападками критиков и влиянием новых идей, все еще возвышается величественным зданием где-то позади наших собственных исследований. Мы восхищаемся ей так же, как Мадонной Перуджино, сознавая, что она воплощает собой идеал чувств и помышлений своего времени, но также сознавая, насколько далеко мы ушли от этого идеала сегодня.

Так неизбежно должно было случиться в ходе работы, проделанной экономистами за прошедшие пятьдесят лет. Но эта работа была бы абсолютно бесплодной, если бы «Принципы» Маршалла не стали для нас тем, что принято называть этим двусмысленным словом «классика». Такова судьба классических работ в любой науке. Si licet parva componere magnis, можно вполне сравнить отношение современной экономической теории к теории «Принципов» с отношением современной физики к физике 1890-х годов. В 1894 году, если мне не изменяет память, Хендрик Лоренц заявил, что, по его мнению, теоретическая физика достигла совершенства и перестала поэтому быть интересной. Сегодня мы поостережемся делать такие заявления. Время прекрасных в своей простоте и четкости линий прошло. Их сменил полный беспорядок– разрозненная масса фактов и элементов, которые, кажется, не поддаются никакой систематизации.

Примерно то же самое произошло и с экономической теорией. Я не собираюсь сейчас перечислять все злоключения капиталистической системы и рассказывать о той смене политических ориентиров, к которой они привели. Дело не в том, что устарели взгляды Маршалла на практические проблемы, общественные вопросы и тому подобное. Возможно, они и в самом деле устарели, но для целей настоящей статьи это несущественно. Существенно же то, что устарел его аналитический аппарат и что он устарел бы в любом случае, даже если бы наши политические взгляды оставались прежними. Даже если бы ход истории остановился и ничто в мире не развивалось, кроме экономического анализа, теории Маршалла все равно был бы вынесен тот же приговор.

Однако в некотором смысле учение Маршалла никогда не сможет полностью кануть в прошлое. Его влияние сохранится на неопределенное время не только потому, что учение такого масштаба и мощности всегда становится частью научного наследия, но также и потому, что в этом учении есть некое качество, которое эффективно противится тлену. Выросший в эпоху, когда на каждом углу кричали об эволюционном прогрессе, Маршалл одним из первых экономистов осознал, что экономика – это эволюционная наука (хотя его критики не только упустили эту часть его рассуждений из виду, но и порой обвиняли его экономическую теорию в невнимании к эволюционному аспекту). В частности, Маршалл писал, что человеческая природа, которую он объявил главным фокусом своих исследований, является пластичной и изменчивой и зависит от окружения. Однако и это сейчас для нас не самое главное. Главное то, что свою ориентированность на эволюцию Маршалл сохранил и в теоретическом анализе. В нем не чувствуется завершенности. В отличие от Милля Маршалл никогда не заявлял, что с той или иной проблемой покончено навсегда и что никакой ее аспект больше не нуждается в дальнейших пояснениях ни его собственных, ни прочих авторов. Напротив, он понимал, что возводимое им здание носит временный характер. Он постоянно ссылался на труды других ученых, в том числе в областях, которые были для него чуждыми. Благодаря этому новые проблемы, идеи и методы, к трудам других ученых совершенно беспощадные, становились его союзниками. Маршалл разбил обширный укрепленный лагерь, в котором находилось место для каждой новой идеи, более того, кажется, что для каждой из них он заранее это место приготовил. Многие восставали против его правления, но в основном это были бунтовщики лишь местного значения. А иногда случалось, что мятежники обнаруживали – или другие обнаруживали за них, – что Маршалл заранее предвидел их цели, так что для восстания, в сущности, нет причин.

 

II

«Принципы» стали результатом более чем двадцатилетнего труда. Когда, наконец, в 1890 году они были опубликованы, их встретил моментальный и оглушительный успех. Объяснить этот успех нетрудно. Книга была не просто огромным достижением сама по себе; это достижение еще и было облечено в крайне привлекательный наряд, сшитый точно по экономической моде своего времени, и такой подход делает честь не только гению автора, но и его здравому смыслу.

Суть достижения Маршалла изложить уже сложнее, чем объяснить его популярность. Мы будем к нему несправедливы, если сразу перейдем к сути аналитического аппарата, представленного в «Принципах». Ибо эта суть предваряется, сменяется и со всех сторон окружена экономической социологией английского капитализма периода XIX века, разработанной на основании удивительно обширной и достоверной исторической базы. Маршалл был первоклассным экономическим историком, хотя технически его таланты историка и не были безупречны. Его мастерское владение историческими фактами и аналитический ум работали в столь тесном союзе, что факты жизни в его работе вмешивались в теоремы, а теоремы проникали в чисто исторические наблюдения. Эта черта, конечно, куда лучше заметна в «Промышленности и торговле», чем в «Принципах», где даже в историческом введении исторические факты были сокращены такой решительной рукой, что почти ускользают от внимания как критиков, так и последователей. Однако ее можно различить и в «Принципах» наряду с другой чертой: непрестанными и внимательными наблюдениями за современной Маршаллу деловой жизнью, которую он понимал очень глубоко, что редко бывает свойственно экономистам-теоретикам. Эта особенность невольно наложила некоторые ограничения на работу Маршалла. Дела среднего размера английской фирмы в его анализе освещены куда подробнее, чем требуется для труда, претендующего на универсальность. Но в рамках этих ограничений Маршалл в своем реализме намного превзошел Адама Смита и несравнимо опередил всех остальных экономистов. Эта же особенность, возможно, послужила причиной того, что в Англии у Маршалла не появилось институционалистской оппозиции.

Зато такая оппозиция появилась у него в Соединенных Штатах. Это вполне объяснимо. Упрощенная, лишенная исторического контекста версия теории Маршалла наводнила учебные заведения до такой степени, что многие наиболее живые умы просто отказались ее воспринимать. Вполне естественно, что, пытаясь оторваться от упрощенного Маршалла, они считали, что отрываются от истинного Маршалла; естественно и то, что, пытаясь пробиться к экономической реальности, они не заметили поставленного Маршаллом указателя, который указывал как раз в направлении их движения.

Аналитическая суть, или ядро, «Принципов» представляет собой курс по теории экономической статики. Мы не ценим оригинальность этой работы по достоинству, поскольку видим в ней лишь одного представителя целого семейства аналогичных трактатов, появившихся примерно в это же время. Более того, остальные представители этого семейства явно не были связаны с трудом Маршалла, в то время как способ работы и метод публикации самого Маршалла не позволяют историкам экономической мысли с полной ответственностью утверждать, что его версия теории была совершенно самостоятельной. Я не хотел бы быть неправильно понятым. Джон Мейнард Кейнс в биографии своего учителя свидетельствует об оригинальности работы Маршалла и приводит доказательства этой оригинальности, которые мне кажутся весьма убедительными. Сам же Маршалл хранил на эту тему гордое молчание и обозначал свои чувства только тем, что скрупулезно отдавал должное классикам, в частности Рикардо и Миллю, и нейтрально, но настороженно отзывался о Менгере, Джевонсе и величайшем из всех экономистов-теоретиков Вальрасе. Однако следующее предположение, вероятно, недалеко от истины.

Мы знаем из книги Кейнса, что Маршалла привлекло в стан экономистов не одно лишь интеллектуальное любопытство. Его побудило заняться экономикой благородное желание помочь в облегчении тех страданий и упадка, которые он наблюдал среди бедняков Англии. Когда он обсуждал этот волнующий его вопрос с другом, подкованным в экономической теории того времени, тот неизменно разбивал в пух и прах все его предложения, и именно это побудило Маршалла обратиться к «Принципам» Милля за просвещением. Есть и другие указания на то, что свои первые сведения об экономической теории Маршалл почерпнул у Милля. Затем в 1867 году он обратился к трудам Рикардо. Даже не зная всех обстоятельств этого знакомства, можно легко предположить, какое впечатление на мощный математический ум должны были произвести эти два автора: вначале Маршалл, должно быть, был шокирован расплывчатостью и небрежностью, которые оба автора, особенно Милль, проявляли по отношению к убедительности своих доказательств и детерминированности выводов. Затем он решил немедленно заняться снятием ограничений и обобщением положений теории – ровно в той степени, которая была необходима, чтобы трансформировать систему Милля в систему Маршалла.

Конечно, это была очень существенная работа. Многие физики-теоретики обессмертили свое имя куда меньшими достижениями. Маршалл сам пишет о том, какую поддержку ему оказали труды Курно и Тюнена, и глубокое влияние обоих этих авторов хорошо заметно в его книгах. Кривые спроса и предложения для анализа частичного или частного равновесия Маршалл взял у Курно (хотя стоит вспомнить тут и о Флиминге Дженкине), а предельный анализ, который неминуемо рано или поздно сам пришел бы в его математическую голову, – у Тюнена. Что касается теории предельной полезности, то в 1862 году Джевонс представил Британской экономической ассоциации свое «Краткое изложение общей математической теории политической экономии», в котором идея предельной полезности прозвучала под названием «коэффициент полезности». Два тома «Элементов чистой политической экономии» Вальраса, опубликованные в 1874 и 1877 годах, также описывали костяк статической модели теории предельной полезности куда более подробно, чем «Принципы» Маршалла. Однако зная читательские предпочтения Маршалла, можно предположить, что в это время труды Вальраса были ему еще незнакомы, а остальные экономисты, технически его опередившие, могли подать ему только идеи отдельных фрагментов теории.

Видимо, этим и объясняется стремление Маршалла приписать Миллю и Рикардо авторство идей практически всех реформаторов экономической теории. Хотя я, будучи горячим поклонником Вальраса, не могу не испытывать возмущения по поводу того скудного внимания, которое уделяется Вальрасу в «Принципах», а будучи горячим поклонником Маршалла, не могу не сетовать на его недостаточную щедрость в этом отношении. Маршалла все же нельзя обвинить в том, что он не признавал влияния других авторов на свои теории. Но зато он так и не признал влияния на них своего великого безличного союзника, которому был столь многим обязан, – математики.

Если этот диагноз справедлив, то дело даже не в том, что математический склад ума Маршалла способствовал его успеху в области экономической теории, а в том, что именно использование методов математического анализа привело его к этому успеху; без них ему вряд ли удалось бы трансформировать идеи Смита, Рикардо и Милля в современный аналитический инструментарий. Можно, конечно, утверждать, что любой конкретный вывод или даже общую идею системы взаимозависимых экономических параметров можно было получить и нематематическими методами, и это утверждение будет так же верно, как то, что до любой железнодорожной станции вполне можно дойти пешком. Но даже если закрыть глаза на тот факт, что полноценных доказательств можно добиться только математическими по сути, пусть и не всегда по форме, методами, мы не сможем отмахнуться от того, что деятельность, подобная Маршалловой, на практике всегда предполагает использование математической схемы. А этот факт Маршалл признавать отказывался. Он так и не отдал должного своему верному союзнику. Он скрывал орудие своего труда.

Конечно, Маршалл имел для этого веские причины. Он не хотел отпугнуть обывателя, он хотел (вот странная причуда!), чтобы его «читали деловые люди». Он боялся, и вполне оправданно, внушить людям с математическим образованием идею, что знания математики достаточно для того, чтобы быть экономистом. Однако нельзя не жалеть, что он не оказал больше поддержки тем ученым, которые, отчасти вдохновленные его книгой, как раз начали бороться за точную экономическую науку. Маршалл, похоже, не понимал, что не только экономической теории, но и всем остальным наукам грозит «быть унесенными математикой». Никакая наука не может прогрессировать, если ни один ее приверженец не позволяет своему воображению унести себя вдаль. Невозможно навсегда ограничить экономическую науку, одну из всех отраслей человеческого знания, уровнем, доступным обывателю. Собственно говоря, работа Маршалла все равно только отчасти может быть понята читателем, который совсем не имеет представления о математическом анализе. И внушать читателю, что это не так, вовсе не полезно. Куда полезнее было бы вступиться за то направление развития, для которого Маршалл сделал больше, чем кто-либо другой.

 

III

У каждого члена семьи есть свои узнаваемые черты, и чтобы описать экономическую теорию Маршалла, потребуется больше, чем просто назвать семейство, к которому она относится.

Черта, которая первой бросается в глаза теоретика, – это четкость всей системы. Это достоинство, столь важное для успеха любой теории, становится особенно заметно, если сравнить Маршаллов способ излагать мысли с Вальрасовым. Последнему свойственна утомительная тяжеловесность, в то время как первый грациозно скользит по пути своих размышлений. Ни малейшего следа приложенных усилий не заметно на отполированной глади его рассуждений. Все теоремы элегантно сформулированы. Все доказательства просты и лаконичны, во всяком случае, в основном приложении. Математическое образование Маршалла проявляется даже в ясности его языка, и оно же сообщает завораживающую простоту его диаграммам.

Экономисты использовали иллюстрации из геометрии для доказательства своих идей и до Маршалла, особенно часто к ним прибегал Курно. Сегодня многие из нас недовольны этими иллюстрациями, потому что использование двумерного многообразия неминуемо означает чрезмерное упрощение материала. Однако для прояснения основных, элементарных положений науки диаграммы по-прежнему бесценны. Они помогают прояснить множество вопросов. Они используются в бесчисленных классных комнатах. И почти за все самые употребимые из них мы должны благодарить Маршалла.

Во-вторых, текст «Принципов» позволяет предположить, а приложение к нему подтверждает эту догадку, что Маршалл в полной мере осознавал идею общего равновесия, открыв «целую Коперникову систему, согласно которой все элементы экономической вселенной удерживаются на своих местах при помощи взаимного влияния и взаимодействия». Но чтобы продемонстрировать читателю, как работает эта система, он создал и постоянно использовал другую модель, куда более простую в обращении, но также и куда более ограниченную в области применения. В большинстве случаев, особенно в книге V, он писал о среднего размера фирмах, работающих в отраслях промышленности, недостаточно важных, чтобы ощутимо повлиять на ход событий в остальной экономике, и об отдельных товарах, поглощающих лишь небольшую часть общих трат покупателей. У такого частичного, или частного, анализа есть свои недостатки. Маршалл нигде не указал – и возможно, что и не осознал в полной мере, – какое количество явлений такой подход оставляет неохваченным и как опасен он может быть в неумелых руках. Например, некоторых из учеников профессора Пигу, мягко говоря, удивил его неизменный упор на «малость» обсуждаемых отраслей, а другие последователи Маршалла неосторожно применяли его кривые спроса и предложения к таким ресурсам, как труд. Но если мы признаем, что этот метод, по сути, является методом приближения, а также если мы откажемся от своих сегодняшних возражений относительно понятия отрасли, то мы сможем свободно насладиться теми обширными результатами, которые приносит этот метод и ради которых Маршалл, отступив от строгой точности, развил систему куда более инновационную и смелую, чем предполагает его манера изложения.

В-третьих, чтобы собрать урожай этих результатов, Маршалл разработал те полезнейшие инструменты, которые знакомы каждому экономисту: замещение, коэффициент эластичности, потребительский излишек, квазирента, внутренняя и внешняя экономия, репрезентативная фирма, прямые и косвенные издержки, долгосрочный и краткосрочный периоды. Все это такие старые знакомые экономистов, такие привычные инструменты нашего аналитического арсенала, что мы едва ли осознаем, как многим им обязаны. Конечно, не все эти понятия были изобретены Маршаллом. Но именно Маршалл расставил их по своим местам и сделал по-настоящему полезными. Впрочем, как это случается со старыми друзьями, порой эти инструменты бывают вероломны. Некоторые из них, такие, как внешняя экономия, скорее прикрывают, чем устраняют те логические сложности, с которыми мы непременно сталкиваемся, покидая территорию, с одной стороны, статики, а с другой – отдельной отрасли. Нисходящие кривые издержек и предложения не могут быть полностью объяснены при помощи этих средств. Попытки этого добиться долгое время поглощали немало усилий, которые, возможно, стоило вместо этого направить на радикальную перестройку всей системы.

В-четвертых, вспоминая возможные причины, побудившие Маршалла использовать аспект частичного равновесия, а также анализируя его полезнейший инструментарий, мы не можем не поразиться реализму его теоретической мысли. Анализ частичного равновесия выдвигает на передний план проблемы отдельной отрасли и отдельной фирмы. Он, помимо прочего, является научной базой экономики бизнеса. Некоторые инструменты, например, прямые и косвенные издержки, взяты напрямую из деловой практики, а другие, такие, как квазирента и внутренняя и внешняя экономия, идеально подходят для описания деловых ситуаций и формулировки деловых проблем. Мы не найдем ни у одного из равных Маршаллу ученых даже попытки заняться выполнением этой задачи, в то время как все остальные задачи они не только пытались решить, но и решали, и иногда лучше, чем Маршалл. Так, подробно разработанная теория общего равновесия стала бы лишь дубликатом труда Вальраса; разработанная система одного частичного равновесия была бы банальной. Но разработать подход, при котором одна теория черпала вдохновение и находила свою реализацию во второй, – это достижение принадлежало лишь Маршаллу.

Наконец, в-пятых, хотя Маршалл разработал теорию по сути своей статичную, он всегда смотрел за ее границы. Везде, где это было возможно, он вставлял в нее динамические элементы, даже чаще, чем позволяла применяемая им статическая логика. Именно это стало причиной той туманности, которую мы иногда замечаем в его книге, в частности, когда он говорит о явлениях, лежащих за пределами его трактовки элемента времени. Некоторым из его кривых свойствен смешанный характер, который не преминули отметить более поздние аналитики. Пусть Маршалл и не взял эту крепость штурмом, но он успешно подвел к ней свои войска. Но и это еще не все. Еще более важная особенность откроется нам, если мы от дихотомии статика-динамика перейдем к дихотомии статичность-эволюционность. Маршалл мирился, как мне кажется, несколько нехотя, со статичной природой своей системы, но статичная гипотеза была ему отвратительна настолько, что иногда он мог не замечать, как полезна она бывает в отдельных случаях. Он видел процесс развития эволюционным – органическим, необратимым. Это видение отчасти проявляется в его теоремах и понятиях и еще сильней заметно в фактических наблюдениях, которыми он их сопроводил. Я не считаю, что его эволюционная теория была удовлетворительной. Не может быть удовлетворительной схема, ограниченная автоматическим расширением рынков – расширением, спровоцированным ничем иным, как ростом населения и сбережениями, которое затем стимулирует внутреннюю и внешнюю экономию, а она, в свою очередь, вызывает дальнейшее расширение. Но все же это была эволюционная теория, значительное развитие предположений Адама Смита, и она далеко превосходила все измышления Рикардо и Милля на эту тему.

 

IV

Каким бы внушительным ни было достижение Маршалла, оно никогда не имело бы такого успеха, не будь оно облачено в наряд, столь безоговорочно понравившийся его современникам. По сути, Маршалл разработал «механизм анализа… машину универсального применения для поиска определенного класса истин… не саму конкретную истину, но механизм поиска конкретной истины». Открытие существования общего метода экономического анализа, или, иными словами, открытие того, что в плане логики рассуждений о международной торговле, безработице, прибыли, деньгах и вообще о чем угодно (экономисты всегда применяют, по сути, одну и ту же схему, инвариантную относительно конкретной исследуемой темы), это открытие было сделано не Маршаллом. Не было оно сделано и той группой экономистов, к которой он принадлежал. Чтобы убедиться, что эта истина была еще со времен физиократов знакома всем экономистам, прилично знающим свое дело, достаточно заглянуть в книгу Рикардо. Первая же глава, а с ней и вторая очевидным образом являются проектом такого механизма поиска конкретной истины, а остальные главы являются лишь серией экспериментов по применению этого проекта. Но до Маршалла ни один экономист так полно не осознавал значения этой теории, не брал ее так решительно на вооружение, не проповедовал ее с такой энергией.

От человека, который подобным образом понимал природу и функции экономической теории, можно было бы ожидать трактата, совсем не похожего на «Принципы», такого, который никогда не стал бы популярен у широкого круга читателей. Мы уже обсудили некоторые причины, по которым «Принципы» оказались столь удачливы: таланты Маршалла как историка и философа заметны почти на каждой странице, его аналитическая схема заключена в роскошную раму, которая ободряет обывателя и располагает его к себе. Анализ не отпугивает читателя голым скелетом своего каркаса. Он облечен в плоть и кровь: наблюдения Маршалла за событиями деловой жизни. Эти наблюдения были более чем доступными иллюстрациями. Они способствовали тому, что его теория оказалась так популярна у широкой публики, как никакой другой трактат по экономической теории аналогичного уровня.

Однако и это еще не все. В некоторых более удачливых сферах человеческого знания аналитику позволяется выполнять свою работу, не думая о ее практических достоинствах и не будучи вынужденным на них постоянно указывать; он безнаказанно может даже вообще уклониться от вопроса практического применения своей теории, что позволяет ему стремительно продвигаться вперед. Экономист же не просто вынужден работать с не слишком перспективными проблемами; он еще и непрестанно страдает от настойчивых требований предоставить публике мгновенный полезный результат своей работы, решение сиюминутных проблем; он обязан постоянно декларировать свое стремление улучшить род человеческий, и, в отличие от физика, он не может никому сказать, что прогресс идет обходным путем и что даже утилитарных результатов можно вернее всего добиться, не стремясь к ним напрямую. Однако Маршалл не испытывал отвращения ко всем этим требованиям. Он охотно и в полной мере выполнял их. Искусству ради искусства не было места в его истинно англо-саксонской душе. Служить своей стране, проповедовать немедленно употребимые истины – вот чем он сам больше всего хотел заниматься. Он нисколько не возражал против банальностей на тему человеческих ценностей и любил проповедовать достоинства благородной жизни.

Более того, его идея благородной жизни, его взгляды на общественные проблемы, его общее понимание как общественной, так и частной жизни совпадало с идеями, взглядами и пониманием, распространенными в его стране в его время. Вернее, в 1890 году его идеалы и убеждения были идеалами и убеждениями не среднестатистического англичанина, но среднестатистического англичанина-интеллектуала. Он принимал все окружавшие его институты, лично владел фирмой и домом и не питал сомнений в жизнеспособности ни этих институтов, ни построенной вокруг них цивилизации. Он принимал распространенное утилитаризованное и детеологизированное христианство. Он охотно нес знамя правосудия и не сомневался в законности компромисса, заключенного между кредо утилитарной праведности и наследием Великих моголов при помощи понятия «бремя белого человека». Он жизнерадостно и сердечно сочувствовал идеалам социализма и по-отечески мудро беседовал с социалистами. Таким образом, он мог дать своим читателям как раз то, чего они хотели, – идею одновременно возвышенную и утешительную и одновременно пойти путем своего призвания.

Можно усомниться в уместности professiones fidei в научном трактате, хотя, в конце концов, Маршалл в этом отношении не одинок, взять хотя бы Ньютона. Однако мне оно, например, кажется неуместным. Более того, конкретно эта вера вовсе не приводит меня в восхищение. Признаюсь даже, мало что так раздражает меня, как наставления на путь викторианской морали, приправленные бентамизмом – этой проповедью ценностей среднего класса, не имеющей ни силы, ни страсти. Но это никак не меняет того обстоятельства, что большинство читателей Маршалла думали по-другому и с радостью приняли анализ, проникнутый тем, что они считали единственно правильным и достойным духом.

 

V

В работе Маршалла есть нечто, что намного превосходит по значению его фактические достижения, нечто, что обеспечило ему бессмертие или, скажем, жизнеспособность куда более длительную, чем любое конкретное достижение. Помимо продуктов его гения, которые он передал нам в виде инструментов и которым суждено неминуемо износиться в наших руках, в «Принципах» есть тонкие намеки на направления дальнейшего развития, проявления того интеллектуального лидерства, о котором я пытался сказать в начале этого эссе. Привести пример конкретных достижений Маршалла легко; описать характер этого лидерства уже труднее.

Во-первых, только естественно, что работа такого масштаба сформировала направления исследований выросшего на ней поколения. Литература по экономике, написанная в течение тридцати лет, начиная с 1890 года, кишит разработанными, переформулированными и пересмотренными элементами Маршалловых предпосылок и методов. Труды ученика и преемника Маршалла, Артура Сесила Пигу, а также Робертсона, Лавингтона, Шоува и прочих представляют тому бесчисленное количество хорошо нам знакомых доказательств. Даже часть разработок Эджуорта относится к категории этих трудов. Ограничимся, однако, лишь одним примером развития теоремы Маршалла и одним – метода.

Маршалл первым доказал, что совершенная конкуренция не всегда приводит к максимизации выпуска продукции. Тем самым он пробил, насколько мне известно, первую брешь в древней стене, а затем предположил, что выпуск продукции может быть увеличен за пределы конкурентного максимума, если ограничить отрасли производства, которым свойственна убывающая отдача, и расширить те, которым свойственна отдача возрастающая. Пигу, Кан и прочие, исследуя это предположение, постепенно развили его в интересную и значимую теорию.

Понятие эластичности спроса, возможно, не вполне заслуживает всех тех похвал, которых оно удостоилось. Однако оно установило моду на рассуждения в рамках понятия эластичности, крайне удобную для всех экономистов. Сегодня мы пользуемся чуть ли не дюжиной понятий эластичности, среди которых важнейшим является понятие эластичности замещения. Хотя оно хорошо работает только при наличии столь многочисленных ограничений, что его почти невозможно применить ни к какой реальной модели, оно прекрасно позволяет прояснить многие вопросы, которые раньше были причиной длительных ненужных споров, – например, вопрос о том, может ли введение в производственный процесс станков повредить интересам рабочих. Для теории же Маршалла понятие замещения является центральным. Акцент Маршалла на принципе замещения можно рассматривать как главное чисто теоретическое отличие его системы от системы Вальраса. Получается, что новый инструмент полностью состоит из материалов, которые есть в «Принципах» и которые просто надо было соединить друг с другом.

Во-вторых, хотя то различие, которое Маршалл делает между долгосрочным и краткосрочным периодами, и не объясняет в полной мере, что именно он при этом имеет в виду, оно повлекло за собой огромный рывок в развитии ясного и реалистичного мышления и вполне заслуживает того уважения, которое продемонстрировали экономисты, с готовностью это различие приняв. Сам Маршалл применял его в разнообразнейших контекстах и тем самым преподал нам урок, которым наше поколение охотно и успешно воспользовалось; постепенное приращивание в итоге привело к развитию целой новой ветви экономической теории: краткосрочного анализа.

В-третьих, нам совершенно очевидно, что Маршалл является отцом и еще одной относительно молодой области экономической науки: теории несовершенной конкуренции. Это особенно заметно по ее английской версии. Можно проследить, как идеи, представленные английскому читателю в знаменитой статье Пьеро Сраффы «Законы доходности в условиях конкуренции» в 1926 году, формировались в ходе борьбы с логическими трудностями, вызванными нисходящими кривыми издержек Маршалла; еще более явно это заметно в другой его статье (Sraffa P. Sulle relazioni fra costo e quantita prodotta! Annali di Economia. 1925. Vol. 2. No. 1. P. 277–328). Можно даже сказать, что в «Принципах» содержатся отчетливые предположения на этот счет, в частности, среди комментариев Маршалла о специальных рынках отдельных фирм. Так что Рой Харрод и Джоан Робинсон, разработав те теории, которыми мы так восхищаемся, проявили не только оригинальное экономическое мышление, но и свою верность идеям Маршалла.

Четвертая особенность, которая характеризует работу Маршалла, не столь неоспорима, признаюсь, как первые три. Я уже говорил, что, хотя Маршалл и осознал идею общего равновесия, он оставил ее на заднем плане, выдвинув на первый более понятную систему частичного или частного анализа. Тем не менее время от времени, особенно часто это происходит в книге VI, он вдруг пускается в пространные обобщения на тему экономического процесса в целом. Какова природа этих обобщений, которые нельзя отнести ни к частному, ни к общему анализу? Я полагаю, нам придется признать в них третий тип теории – на своих семинарах я называю этот тип агрегатным (aggregate). Конечно, Маршалл не связал свой подход к агрегатным величинам с деньгами. То, что он этого не сделал, несмотря на все свои многочисленные важные открытия в области теории денег, – в этом эссе мы их не обсуждаем, поскольку оно посвящено только «Принципам», – это единственное по-настоящему серьезное обвинение, которое я могу ему предъявить. В самом деле, если ученый начинает с частичного анализа, а затем хочет сказать что-либо об экономическом процессе в целом, разве не естественно то, что, исчерпав все возможности неповоротливой идеи общего равновесия, он в отчаянии обратится к агрегатной теории? И разве не естественно для него после этого автоматически перейти к теории денег, как выражается Джоан Робинсон, теории полного выпуска и занятости?

В-пятых, как я уже говорил, Маршалл придерживался определенной теории экономической эволюции, и хотя, верный своей привычке, он и не навязывал ее читателям, она постоянно находилась в центре его внимания. Меня нельзя упрекнуть в особой симпатии к этой теории. Но я все же должен указать на тот факт, что пусть не в качестве философии, но в качестве инструмента исследований она оказалась куда более влиятельна, чем предполагают многие экономисты. Можно считать, что значения тренда Генри Людвелла Мура приблизились к значениям параметра в устойчивом состоянии только на основании этой теории. А Уоррен Милтон Персонс обнаружил ее в теоретическом обосновании своего подхода к трендам в работах, посвященных так называемому гарвардскому барометру. И здесь мы подошли к самому важному моменту.

Итак, в-шестых, Маршалл оказал чрезвычайно сильное влияние на становление современной эконометрики. Можно найти много общего между «Принципами» и «Богатством народов», но только в одном первая книга значительно будет превосходить вторую: если, устранив фактор времени, мы приведем оба труда к общему знаменателю субъективных, обусловленных временем достижений. Адам Смит благоразумно собирал и развивал все то, что ему казалось наиболее достойным внимания в наследии его собственного поколения и ушедшей эпохи. Но он не сделал ничего, чтобы развить один из наиболее значимых из доступных ему трактатов – «Политическую арифметику» Петти XVII века. Маршалл же, у которого было вовсе не так много исходного материала, решительно двинулся в сторону отрасли экономической науки, которая была бы не просто количественной, но числовой, и тем самым заготовил для нее почву. Переоценить значение этого шага невозможно. Экономическая наука никогда не добьется авторитета и никогда не будет его достойна, пока не сможет математически рассчитывать свои выводы.

Маршалл понимал это очень ясно, что очевидно из его статьи 1897 года «Старое и новое поколения экономистов» (Marshall A. The Old Generation of Economists and the New // The Quarterly Journal of Economics. 1897. Vol. 11. No. 2. P. 115–135). Но он не просто задал нам программу: он дал нам определенный подход. Чтобы убедиться в этом, достаточно взглянуть еще раз на то, что я назвал полезнейшими инструментами Маршалла. Все они чрезвычайно функциональны в статистическом плане. Стоит лишь попробовать построить из статистического материала модель фирмы, домашнего хозяйства или рынка, чтобы натолкнуться на трудности и обнаружить, что инструменты Маршалла предназначены именно для борьбы с этими трудностями. Безусловно, они полезны и без этого, но в полной мере оценить их можно, только осознав, что они прежде всего являются методами измерения – приспособлениями для облегчения численного измерения – и элементами общего аппарата статистических измерений. Возможно, это не самые лучшие инструменты и, безусловно, не единственные. Но они были первыми в своем роде, и именно с них начались первые попытки эконометрических разработок.

То обстоятельство, например, что эти попытки были по большей части направлены на выведение статистических кривых спроса, не было случайным: теория спроса Маршалла послужила для этого приемлемой базой. Экономистам не было бы смысла вводить все те ограничения, которые позволяют нам установить границы точечной эластичности или самой статистической кривой спроса, если бы Маршалл не пожелал разработать метод приближения, который оказался во многих случаях статистически применимым. В сущности, эти ограничения, которые вызывают у ученых столько возражений, становятся полностью понятными, только если рассматривать их с этой точки зрения. Возьмем понятие потребительской ренты. Да, это конкретное понятие Маршаллу не удалось толком развить. Но если оно не было затронуто для того, чтобы подвести других экономистов к идее статистической оценки количественно выраженного благосостояния, то зачем Маршалл вообще упомянул о существовании такого излишка, как функции многих переменных? Зачем он рисковал быть непонятым и раскритикованным, почему не настоял, как Дюпюи до него, на таком упрощении, благодаря которому количество независимых переменных сократилось бы до двух? Этот же ход рассуждений применим, разумеется, и к его кривым издержек и предложения, и он же объясняет приверженность Маршалла к тем кривым долгосрочного отраслевого спроса, которые теоретику кажутся сомнительными, но открывают путь некоторым статистическим возможностям, недоступным другим, более правильным и более общим моделям.

Завоевания Маршалла в области теории денег также могут послужить в поддержку тезиса, что вся его работа проникнута идеей создания теоретического аппарата, который смог бы эффективно обрабатывать статистические факты; собственно, эта идея является наиболее явной чертой его работы. Рассуждения Бём-Баверка, без сомнения, носят количественный характер. Но возможность статистических измерений ему, похоже, никогда не приходила в голову, во всяком случае, он ничего не сделал, чтобы адаптировать к этой идее свою теорию. Система Вальраса, хотя и не настолько безнадежная, какой она кажется многим экономистам, ставит перед читателем трудности достаточно устрашающие, чтобы его навсегда отпугнуть. Только учение Маршалла побуждает экономистов идти вперед. Да, одновременно с этим оно предостерегает их. Пусть. Неважно, предостерегает он нас или побуждает идти вперед, – Маршалл все равно остается нашим великим учителем.

Стоя на краю пропасти, на дне которой мы тщетно пытаемся разглядеть проторенную дорожку, мы видим Маршалла всякий раз, как оборачиваемся назад, – безмятежного, по-олимпийски спокойного в безопасной цитадели своих убеждений. Он все еще говорит нам много того, что нам полезно было бы послушать; однако самая ценная пища для размышлений заключается для нас в следующих его словах: «Чем больше я занимаюсь экономической теорией, тем меньшими кажутся мне мои знания о ней… И теперь, спустя полвека, я сознаю, что еще более невежествен, чем был пятьдесят лет назад». Да, этот человек был великим экономистом.