Повесть

 

От издательства

Один из зачинателей советской литературы на Дону, Петр Наумович Шуйский был даровитым поэтом и своеобразным прозаиком. Литературное наследство безвременно ушедшего от нас одаренного писателя довольно обширно. Однако наибольший интерес представляет его автобиографическая повесть «За колючей проволокой», посвященная одному из эпизодов борьбы с белополяками летом 1920 года. Это безыскусственный и взволнованный рассказ о боевом пути Кубанского кавалерийского полка, входившего в 3-й конный корпус товарища Гая.

П. Н. Шуйскому, бывшему одним из рядовых бойцов корпуса, удалось в образе Дениски Чуба ярко и убедительно показать формирование характера нового человека — бойца-красноармейца.

Повесть пронизывает боевой дух пролетарского интернационализма, и страницы, посвященные китайцу Ван Ли, подпольщику-познанцу, поляку-смертнику, еврею-сапожнику, рабочему-немцу, отдающему свой пиджак пленному красноармейцу, — одни из лучших в книге.

Впервые повесть «За колючей проволокой» была издана в 1934 году и тогда же получила очень теплые отклики в нашей печати.

Требовательный к себе художник, П. Н. Шуйский в последние годы жизни неоднократно возвращался к этой повести. Но смерть помешала ему довести работу над ней до конца. Однако и в данном виде это произведение, несомненно, представляет значительный и документальный и художественный интерес.

При подготовке настоящего издания редакция использовала те варианты, которые остались после смерти писателя и были любезно предоставлены в распоряжение издательства женой писателя П. И. Шуйской.

 

Глава 1

В эти июльские дни 1920 года не только в полку, но и во всем 3-м конном корпусе товарища Гая не было, пожалуй, более молодого, необстрелянного еще бойца, чем разведчик Дениска Чуб.

Всего несколько месяцев назад пас он хуторской скот в родных донецких степях. Тогда Дениске и в голову не приходило, что скоро станет он красным разведчиком-добровольцем, попадет в Полесье, и, как все его товарищи-однополчане, будет кричать «Даешь Варшаву!» и в капусту крошить пилсудчиков-белополяков.

Впрочем, лицом к лицу с врагом он пока еще не встречался. На прошлой неделе был большой бой, но в нем Дениска не участвовал. В том бою красная пехота прорвала фронт белополяков и в прорыв вместе со всей конницей Гая вошел и полк, в котором служил теперь Дениска.

Все дальше на запад уходили гаевцы, сметая заслоны врага, громя тылы, занимая и оставляя тихие полесские деревушки.

Вчера, ложась спать, Дениска спросил пожилого разведчика Дударя, к которому обращался во всех затруднительных случаях своей недолгой строевой жизни:

— Товарищ Дударь, а когда ж настоящая война начнется?

Дударь глянул на низкорослого, не по летам широкого Дениску, ласково пригладил его черные курчавые волосы:

— Ягненок ты, ягненок, а норовишь волка съесть!.. Спи, Дениска…

Утром Дениску разбудил сигнал. Потягиваясь, он услышал взбудораженные, отрывистые голоса товарищей, почти все разведчики были уже в седле.

Серый жеребец Лягай повернул голову на шаги Дениски, слегка заржал, округлив широкие розоватые ноздри.

Через несколько минут полк вышел за околицу польской деревушки, и под копытами коней зашелестела мокрая трава, поблескивающая в косых лучах раннего утреннего солнца.

Покачиваясь в седле, Дениска размечтался о больших боях, о которых на привале рассказывают бывалые конники.

Но все большие бои были еще впереди, и Дениска терпеливо ждал их. А пока, то с Дударем, то с Колоском, он ходил в разведку, раза два сталкивался с разъездами неприятеля (то наши обстреливали белополяков, то пилсудчики — наших), и тогда Дениска всецело отдавался Лягаю.

Глядя, как разгорается июльское солнце, думал Дениска о том, что после войны, обкуренный порохом, сядет он у себя в станице на завалинку и будет рассказывать ребятам, девкам и старикам, как ходил в двадцатом году на Варшаву, о славном 3-м конном корпусе и его командире — товарище Гае!.. Правда, пока что Дениска не только еще не встречался с Гаем, но и своего командира полка не успел разглядеть как следует…

Солнце поднимается выше и выше. Едут молча, слышен лишь ровный топот копыт, да мерно позванивают стремена.

Впереди покачивается в седле рябоватый, широкоплечий командир разведчиков — Буркин. Рядом с Дениской — душевный, бесстрашный Василий Дударь, а с другого бока — веселый выдумщик Миша Колосок. Его густые пшеничные усы насмешливо топорщатся, — должно быть, опять Колосок припомнил что-то смешное.

— По-о-вод, — слышит Дениска команду, и Лягай послушно переходит на рысь.

Далеко, у самого горизонта, зачернели хаты небольшой деревушки. Переливаясь волной, вокруг звенело жито. Докатываясь до окраины деревушки, оно разбивалось прибоем о стенки хатенок, и сама деревушка походила на древний корабль, ставший на якорь и потерявшийся в этом золотисто-лазоревом море.

На площади посреди деревушки спешились. Дениска надел на жеребца торбу с овсом, порывшись в тороках, достал кусок сала и вслед за длинноногим Василием Дударем двинулся к ближней хате.

— Здравствуйте, хозяева, — весело сказал Дударь и положил на стол большую буханку хлеба. На лавке, поодаль от стола, сидел, опустив голову, крестьянин, на кровати стонала женщина.

Подняв голову, крестьянин мутными глазами глянул на хлеб и, мучительно сжимая челюсти, отвернулся.

— Давай, отец, подзаправимся, — радушно приглашал хозяина Дударь.

На изможденном лице крестьянина мелькнула робкая недоумевающая улыбка.

— Как, отец, по-вашему — кушать? — допытывался конник.

— Есць… есць, — медленно выговорил крестьянин, неотрывно глядя на еду.

— Ну вот и садись есць.

— Неможно, пане, — через силу отказался хозяин.

— Не верит, боится, — грустно сказал Дударь. — Ну, давай, жми ты, ягненок. — И он отрезал себе и Дениске по ломтю хлеба и куску сала.

Ели молча, неторопливо.

Через полуоткрытую дверь было слышно ржание лошадей и говор красноармейцев, толпившихся у колодца.

С порога, разглаживая желтые усы, заглянул Колосок.

— Вот вы где! — сказал он. — Я думал, куда подевались? А они сало с салом едят, да салом заедают. Дайте хоть кусочек!

— Кусочек можно, а второго не будет.

— Это отчего ж?

— Отцу оставить надо, — промолвил Дударь, отрезая Колоску шматок сала. — Видишь, у него больная лежит.

Бойцы доели, поднялись из-за стола, и Дударь, закуривая, подошел к крестьянину:

— Спасибо, отец, за приют. А хлеб да сало возьми, поешь на здоровье.

Крестьянин приподнялся, нерешительно протянул Дударю руку.

— Дзянькуе, — проговорил он чуть слышно.

На улице, пробираясь между лошадьми, почти перегородившими наискось перекресток, Колосок, Дениска и Дударь отыскали Буркина. Начальник команды разведчиков, стоя у ворот, о чем-то дружелюбно разговаривал с лошадью. Увидя бойцов, кивнул Колоску:

— Ты мне и нужен, — в разведку пойдешь!

— Один?

— Захвати Дениску.

Колосок и Дениска выехали за деревню.

По небу бежали сероватые облака. В воздухе пахло перезрелым житом, землей и конским потом. Лошади шли, настороженно поводя ушами. Проехали молча километра два, на пригорке остановились. По противоположному скату, под гору, спускалась вражеская пехота.

— Видишь? — взволнованно спросил Колосок.

— Вижу.

— Сколько, по-твоему?

— Много, — совсем не по-военному ответил Дениска.

Разведчики крутнули лошадей, пустили их в намет. Пуля тонко прозвенела над степью, вслед за ней вторая взбила пыль впереди на дороге.

В деревню ворвались на всем скаку, всполошив отдыхающих бойцов.

Командир полка (все бойцы с сыновней нежностью звали его по отчеству: «Терентьичем») спокойно выслушал разведчиков.

Стройный, ловко перетянутый в талии солдатским ремнем, Он бросил отрывисто:

— Ладно.

А еще через несколько минут полк уходил из деревушки. Крестьяне, собравшиеся у околицы, снимали шапки. На выезде в степь от толпы отделился хозяин той хаты, где отдыхали Дениска, Дударь, Колосок. Он дружелюбно сказал Дударю:

— До видзения.

— До видзения, отец, — ответил Дударь.

…Шли долго. Уже впереди и слева проступили очертания какого-то местечка, а противника все не было видно. Дениска и радовался (ведь всякий бой страшен), и печалился: неужели и сегодня не будет настоящей схватки?

Со стороны местечка вдруг гулко докатились орудийные выстрелы.

Слева раздалась команда. Дениска, стараясь делать все, как Дударь, повернул коня, ухватился рукой за эфес, выхватил шашку и насторожился. Тонкий луч солнца упал на клинок, блеск ослепил глаза. Лягай рванул широкой рысью. Под копытами, уходя из-под ног, рассыпалась земля. Окраина местечка стремительно приближалась. На ней поднялась, побежала и снова залегла зеленая цепочка неприятельских солдат.

Дениска крепче сжал эфес. Ухо ловило стук копыт — цок, цок, цок. И торопливо отзывалось на этот цокот сердце — так, так, так.

Впереди резко заговорили пулеметы, и у Дениски под защитной суконной рубахой сделалось просторно и холодно.

Обернувшись на мгновение, он заметил большие лиловые зрачки лошади Колоска, чуть отставшей от Лягая. Лошадь глянула на Дениску совсем по-человечески. В этот миг Дениска впервые ощутил страх. Он плотно прильнул к луке седла, его запыленную рубаху взгорбил на спине встречный ветер. Отрывки команды донеслись с фланга. Затем взметнулся ветер, отнес в сторону пыль и оголил цепь неприятеля. Прямо перед собой Дениска увидел врага, увидел его мертвенно-холодные синие глаза и одновременно с раздавшимся выстрелом занес шашку и, пригнувшись, опустил клинок. Огромное, мягкое, податливое тело обрывисто крикнуло и умолкло.

«Вперед!» — донеслось до Дениски, и постепенно говор пулеметов стих.

* * *

Старые лачуги еврейского местечка, перемешанные с каменными одноэтажными домами, встретили полк молчанием. Жители попрятались.

Дударь, Дениска и еще несколько конников вели в штаб полка кучку пленных.

День сменился мягким сиреневым вечером. От сумеречных теней лица военнопленных казались безжизненными. Молодой, с родинкой на правой скуле, офицер — пилсудчик вынул из кармана золотые часы, любовно ощупал их рукой и, пробежав глазами по конвою, протянул; Дударю.

— Что это? — спросил Дударь.

— Часы, пане большевик.

— Дурак! Думаешь, мы за часами сюда приехали?

Сконфуженный офицер, краснея, опустил часы в карман и, прикладывая руку к козырьку, смущенно пробормотал:

— Виноват.

Дениска влюбленными глазами глядел на Дударя, — вот как надо разговаривать с этой офицерской контрой… Зоркие любопытные глаза молодого разведчика впивались в лица пленных. Почти все они казались ему тихими, забитыми, совсем не похожими на тех людей, на которых он только что шел в атаку.

— За что воюешь? — спросил он одного из солдат.

Тот бросил робкий взгляд на офицера и промолчал.

— За что воюешь, спрашиваю? — повторил Дениска упрямо.

Солдат нерешительно оправил френч:

— Не знаю, пане.

— Чудак, — ухмыляясь, сказал Дударь, — не знаешь, а идешь на войну да еще и стреляешь!

…К вечеру местечко ожило. Голодные евреи боязливо озирали красноармейцев, подходили ближе, кланялись:

— А мы вас ждали, ждали…

Бледная молодая еврейка плача рассказывала:

— Брата убили, пане, брата. Как уходили… Там, за двором.

Из флигеля на углу кривой улицы вышел командир полка в сопровождении бойца Шпака. Не останавливаясь, они перешли улицу.

— Врете, товарищ Шпак, неправда, — сурово говорил командир.

— Да как же это я вру?!. Нет, товарищ командир, я заплатил…

— Смотрите, замечу — не пощажу.

Шпак приотстал и, подойдя к Колоску, развел руками:

— Вот стерва, пожаловалась, что я у ей взял дерюжку.

— Да какая ж это дерюжка, это целый ковер.

— Ну и ковер…

Шпак любовно погладил бархатный узор ладонью, оправил седло и, улыбаясь, сказал Колоску:

— А ведь, верно, ничего, а?

— Ну, а плата-то какая?

— Плата оплаканная, сам знаешь.

— Ой, смотри, Шпак…

— Я и так смотрю! А ведь, верно, хорош? — усмехнулся Шпак, разглаживая под седлом ковер. Он подмигнул Колоску, но, встретив враждебный, неодобрительный взгляд, смолк.

— Чужое добро сломает ребро, — привычно сбалагурил Колосок и добавил: — Побереги шею, земляк, — до петли допляшешься!

…Вечером собрался дождь. С запада навалилась черная туча. Кайма ее розовела в лучах заходящего солнца.

Полк вышел из местечка. Шел он резервным, и бойцы — вольнее, беспечней сидели в седлах.

По дороге то и дело попадались брошенные неприятелем фурманки, походные кухни, от которых несло запахом борща. Туго налитые колосья ржи бились о стремена, рассыпаясь мелкими золотистыми брызгами, и крестьянское сердце Дениски мучила эта осыпающаяся, зазря погибающая рожь.

Впереди что-то случилось, по рядам побежал говорок:.

— Что там еще?

Передние передавали задним:

— Китаец приблудился.

Китаец, худой, пропыленный, в обтрепанной красноармейской форме, широко улыбался, — наконец-то выбился он к своим.

Дениска слышал спокойный, спрашивающий голос командира полка и высокий, трудно выговаривающий русские слова, голосок китайца.

— Какой дивизии? — спрашивал Терентьич.

— Двенасатой.

— А кто командиром?

— Рёва.

— Давно отстал?

— Моя третья день искал, искал.

— Ну ладно, а верхом-то ты умеешь ездить?

— Умея.

Китайца направили в обоз.

Солнце скатилось за горизонт. По степи, придавленной тяжелой тучей, сеял дождик, пятнал пыльную дорогу. Где-то справа, далеко за горизонтом, загудело — не то громыхал гром, не то били пушки.

В интервале между первой и второй сотней рысила команда разведчиков.

Дениска, покачиваясь, думал о том, как хорошо бы сейчас очутиться в родных степях, встретиться со старым пастухом — дедом Игнатом…

Пахло чебрецом, мятой, полынью, распаренной теплым вечерним дождем, прибитой пылью дороги. И казалось Дениске, стоит доехать до бугра — и увидишь Игната с кривыми ногами, в старых порыжелых сапогах. От Игната пахнет табаком-самосадом… Дениску нестерпимо потянуло закурить. Он раскрыл глаза, втянул в себя свежий степной воздух. Запах полыни и чебреца исчез, ветер наносил аромат клевера. Дениске хотелось с кем-нибудь поговорить, но ехавший рядом Шпак дремал.

Дениску взяло зло:

«Не иначе, ковры ему снятся! Ведь вот же люди — нет, чтобы дать, все норовит потянуть!»

Он перегнулся, ткнул Шпака в бок.

— Ты что?! — вскрикнул Шпак.

— А ты не спи!

— А тебе что?

— Хорошее дело! Ты будешь спать, а я молчать должен? Покажи ковер.

— Нету.

— А где же он?

— Отдал обратно.

На ресницах Шпака висели прозрачные капли: не то глаза намокли от дождя, не то Шпак плакал от жадности и жалости к самому себе.

— Ну что ж, молодец, если так, — не очень убежденно сказал Дениска.

Дождь сеял и сеял. Пахло клевером, конской сбруей да душистой махоркой вспомнившегося Игната.

* * *

Вечером полк остановился в фольварке пана Радзивилла. Большой, в готическом стиле дом, с острым шпилем центральной башенки, казался скучным, нелюдимым. Хозяин сбежал прошлой ночью, оставив в имении управляющего.

Управляющий вышел из кухни в сопровождении тога самого китайца, что пристал к полку сегодня в степи. Он указал китайцу, где сеновал, и обернулся к подошедшему Дениске.

— Как тебя звать? — спросил его Дениска и дружелюбно похлопал по плечу.

— Казимир Станиславович Стецкий, — передернув плечами, ответил управляющий.

— Ой, как длинно, — сказал Дениска и почувствовал, что кто-то тянет его за рукав. Ему улыбался китаец:

— Обоса шибка плоха, буду с тобой, хоросо? Дениске стало приятно, что вот уже и к нему кто-то лепится, как лепился он сам к душевному Дударю.

— Ну что ж, — ответил Дениска, направляясь на кухню, — ты за меня держись, со мной не пропадешь.

В кухне за длинным столом сидели человек семь бойцов и нетерпеливо ожидали ужина. Среди них был и Шпак. Он воровато, одними глазами, следил за горничной и что-то рассказывал.

Дениска понял: опять идет рассказ о конокрадах, как они, еще в хуторе, увели у Шпака-отца лошадей. Эту историю все в полку слышали уже несчетное число раз, а Шпак все не уставал ее рассказывать: видно, уж больно жаль ему было этого сгибшего когда-то богатства.

Шпак говорил:

— Пригнулся я за конюшней, жду. Долго стоял, аж ноги затекли. Слышу калитка скрипнула, а потом — шаги. Подошли, это, они к конюшне, стукнули раза два по замку, влезли. «Убьют», — думаю. А коней жалко, не один год с отцом наживали… Подполз я, это, к дверям, глянул в темноту и крикнул. А очнулся на зорьке — ни коней, ни вора. Ощупал голову, а там — загогулина величиной с картошку.

Принесли ужин. В ведерке дымился ароматный борщ. Подавая ложки, горничная скользнула взглядом по статной фигуре и доброму веселому лицу Дударя, смущенно отвернулась.

— Везет тебе, чертяка! — завистливо засмеялся Шпак.

Ели, как всегда, охотно, молчаливо, быстро. Дверь отворилась, обнажив черное, беззвездное небо. Буркин вошел, задержался на мгновение у порога, отыскал глазами Дударя:

— Выдь, Вася, сказать надо! — И когда Дударь подошел к нему, прошептал: — Командир полка требует. Видно, в штаб корпуса донесение повезешь.

Ночь была черная, душная, и Дударю почему-то вспомнилась шахта: «Как она теперь?..»

Он бросил потухший окурок, обошел большую клумбу, разбитую перед самым домом.

«Наверное, горничная поливает», — подумал он, вдыхая пряный аромат цветов.

…Командир полка ждал разведчика. Едва Дударь вошел, он встал, взял пакет.

— Вот, — проговорил он, протягивая Дударю белый пакет с сургучными печатями. — Лично Гаю или начштабу… Аллюр — три креста. Все понятно? Маршрут известен? Ступайте.

И вот уже Дударь в степи.

Встречный ветер холодил щеки. В полночь дорогу перерезала река. Вглядываясь в покойные берега, Дударь почувствовал, как по спине медленно поползла дрожь.

«Сбился! — понял он. — Что делать?..»

Он ощупал мокрую шею коня, быстрым движением вынул из-за пазухи пакет, снова сунул его обратно. Конь фыркнул, потянулся к реке. Дударь резко оторвал его от воды, повернул назад и, выбравшись на дорогу, наугад взял вправо. Снова зацокали подковы. На развилке придержал коня. Сбитый фурманкой крест лежал поодаль, наполовину зарывшись в землю.

Разрывая тишину, далеко за рекой ударил выстрел.

— Чей? — сам себя спросил Дударь и повернул коня на укатанную дорогу.

Дорога змеилась по жнитву, он далеко вперед видел черную, извилистую прорезь, обнесенную по бокам — колосьями. Тяжелые колосья зябко шевелили усиками, шелестели, осыпаясь перезрелым зерном.

«Косить пора», — подумал Дударь, круто сворачивая на боковую стежку.

Притаившись под бугром, над рекой дремало село, накрытое густыми шапками верб. Дударь приободрился, и перевел коня на рысь. Под копытами прогудел мост. Десятка два изб встретили всадника выжидающей тишиной.

«Вон к той, победней, подъеду и постучу», — решил разведчик. На противоположной стороне улицы из палисадника вдруг вынырнул человек и, словно испугавшись, бросился в просторный дом.

«Неужели попал к полякам?» — подумал Дударь, держа наготове карабин.

Из проулка метнулась тень, преграждая ему дорогу. Сухо треснул винтовочный выстрел. Смертельно раненая лошадь бешено рванулась к забору. Но прежде чем она упала, Дударь ловким движением рук оборвал тесемку бурки и выпрыгнул из седла. Легкий карабин взметнулся в руках, поймал на мушку притаившегося противника. Но из соседнего двора выскочил человек и выстрелил, не добегая до Дударя. Разведчик почувствовал резкую боль в левой руке, короткий острый укол в плечо и тотчас же ощутил на ладони липкую кровь. Обернувшись, он посмотрел на убитого коня и бросился через забор, стараясь добежать до ближайшего сада.

На бегу он обернулся, заметил две прыгающие тени с винтовками наперевес.

«Пакет», — мелькнуло в сознании, и, схватившись правой рукой за калитку, он сорвал ее с петель. Сад пахнул в лицо свежестью. Окровавленной рукой Дударь рванул ворот рубахи и перед глазами запрыгал пробитый пулей пакет.

«Не успею», — обожгло страхом, и торопливо он стал рвать пакет на части. От калитки прогремел выстрел. Плечо снова дернула боль и на мгновение лишила сознания.

— Как все глупо получилось, — будто в бреду бормотал Дударь. Придерживая раненую руку, добежал до низкого окошка, заткнутого ватой, и, собрав последние силы для удара, с размаху высадил кулаком раму, — почему-то ему казалось, что там, в этой хибарке, он укроется от погони.

«Ах, да… пакет… — Коротким движением он поднес ко рту бумажное крошево и проглотил его. — Теперь все», — падая у окна, подумал он.

И не знал Дениска, что никогда больше не увидит он доброго, смелого Дударя.

 

Глава 2

Поужинали. Шпак смачно рыгнул, вытер ладонью рот и вышел подышать свежим воздухом. Ночь была темная, душная. Облокотись плечом о косяк, Шпак вспомнил станицу, дом, хозяйство… Мысли текли, нагоняя одна другую. Ему ярко представился амбар, до отказа наполненный душистым зерном.

«Бьюсь вот у чужих порогов, а своего не вижу. Брожу бобылем, да и сдохну, видно, кобелем», — горестно думал он.

От клумбы плыл сладковатый запах вянущих роз и табака. Шпак, беззвучно ступая сапогами по каменной дорожке, осторожно обошел клумбу.

В конюшне раздалось ржание лошадей и резкий стук копыт о деревянный настил.

«Опять мой балует», — подумал Шпак и направился было к конюшне, но в эту минуту до него донеслись хруст соломы и торопливые шаги. Он поспешно вытащил из кармана наган. Так же, как когда-то подстерегал конокрадов, он прилип к стенке и замер. Из-за угла неожиданно вышла белая неясная фигура, направляясь к кухне.

Шпак пробежал вдоль стены и, не спуская расширенных зрачков с идущей впереди, остановился у дорожки. Женщина в белом приближалась быстро, и Шпак, замирая, преградил ей путь. Она заметила его, боязливо сошла с дорожки. Он, крадучись, сделал к ней несколько шагов, говоря что-то невнятное.

— Одейть оде мине, — промолвила девушка.

Это была она, та самая горничная, которую Шпак приметил еще во время ужина.

— Катя, — тихо, срываясь с голоса, проговорил он и подошел вплотную. — Катя… Катенька!

— Ниц, пане, я — Казимира, — и девушка кинулась прочь.

Но Шпак одним прыжком догнал ее, и рука, пахнущая табаком и конской сбруей, закрыла ей рот…

— А-а-а! — всполошило двор, а потом все смолкло.

* * *

Утро пришло свежее, солнечное. Полк в походном строю дожидался выхода командира и комиссара. Разведчики тихо переговаривались: их встревожило, что до сих пор не вернулся Дударь.

— Пропал парень, как пить дать, пропал!..

— Этот не пропадет, — сказал кто-то.

Но в голосе его было больше желания, чтобы все обошлось хорошо, чем твердой уверенности.

— Эх, парень хороший…

— Еще какой хороший! — горячо отозвался Дениска.

Колосок молча сидел в седле, покусывал пшеничный ус, да изредка поглядывал на дремавшего Шпака: «У, кобель беспутный!»

На парадное крыльцо господского дома вышли Терентьич, комиссар, штабные. Буланый жеребец взвился под командиром. Двинулись. Полк, змеясь, вытянулся по дороге. По бокам шелестело жито, поблескивало утренней росой.

Шпак не дремал, он думал:

«Слезть бы с седла, размять ноги, уйти в степь, спрятаться от себя и от них. — Он воровато глянул на ряды конников, на дорогу, и его охватил холодный страх: — Ой, не та дорога и люди не те! Ой, сгину я здесь, сгину!».

Косые глаза китайца не мигая смотрели прямо в душу Шпаку.

«Он… он подсмотрел! Никто другой, как этот „ходя“», — догадался Шпак и его захлестнула острая ненависть к этим людям, ритмично качающимся спереди, сзади, с боков.

«Как в лесу, как в лесу! Ой, что-то будет…» — Шпак вытер ладонью лоб и уткнулся лицом в бурку.

Впереди громыхали орудия, а здесь, обступая дорогу, густела рожь, спелая, наливная.

У балки остановились. Бойцы переглядывались, спрашивая:

— Митинг?

— Митинг будет?

Колонна развернулась, и полк, подобрав фланги, образовал подкову.

В центре зеленой поляны тепло алело знамя. Солнце, еще не высокое, точно висело на клинках двух конников, стоящих у древка. К знамени подошли командир с комиссаром. Терентьич скомандовал:

— По-о-л-к, сми-р-р-н-о-о!

Перехваченный крест накрест ремнями портупеи и полевой сумки, комиссар заговорил, негромко, отчетливо:

— Товарищи! Мы остановились обсудить чрезвычайно опасное дело. У нас завелись воры и насильники. Эти опасней любого врага, они подрывают наши братские отношения с польским трудовым крестьянством. Наша сила — не в оружии, у врага его больше; мы сильны союзом с рабочим классом всего мира. И если в такой момент один из нас, носящий почетное звание красного конника, ворует и насильничает, он позорит всех бойцов пролетарской революции!

Полк заволновался:

— Говори прямо, кто нашкодил?

— Кто? Фамилию!..

Комиссар не повысил голоса:

— Прошлой ночью один из красноармейцев изнасиловал девушку. Судите его по законам революционной совести!

Из рядов спрашивали:

— Фамилия?

— Кто?

— Какой сотни?

Командир полка легко покрыл шум своим молодым, звонким голосом:

— Шпак — его фамилия!

Шпак дернулся в седле, закричал пронзительным, полным тоски и страха голосом:

— Неправда это, поклеп, товарищ командир! Кто видел?

— Мозино сказать?

Терентьич кивнул, и на поляну вышел китаец.

— Эта человека — враг советской власти. — Он ткнул пальцем в сторону Шпака. — Его бери маленька девушика. Чево, чево делай!.. Нехорошо делай! Ево надо голова долой! Ево — не человека, ево — собака!

От команды разведчиков отделился Колосок.

— Товарищи! Шпак — земляк мой, с одного хутора. Вместе росли, вместе служили, а вот как обернулось. Я ж тебе говорил, сукин сын! — вдруг закричал он, грозя кулаком Шпаку. — Не трогай чужого! Зачем ковер брал? Хозяйством обзаводиться? Своего хватит. На чужом добре хозяйства не наживешь! Так ты еще и паскудить? А вот теперь сидишь и думаешь, что Колосок вылез губить тебя?.. Не-е-е-е-т. Ты уж губленый, губленый ты! Эх ты, кобель облезлый! Опоганил всех нас, а теперь жмешься? — Он вплотную подошел к Шпаку: — Убить тебя мало, слышь?! — глухо, сквозь зубы, проговорил Колосок.

— Слышу, — покорно откликнулся Шпак.

Командир полка сказал:

— Сами решайте, товарищи, как нам с ним поступить?

— Расстрелять! — крикнуло несколько голосов.

— Расстрелять! — донеслось из задних рядов.

— Помиловать! — вздохнул чей-то одинокий голос.

— Товарищ Колосков, — спросил комиссар, — вы что предлагаете?

Колосок вдруг почувствовал, как тяжело ему выговорить это недлинное слово. Вспомнились хутор, хата Шпака, отец его — старый уже. Не вернется к нему с войны сын, потому не вернется, что он, Колосок, скажет сейчас — не может не сказать — это жесткое, справедливое слово. Колосок трудно перевел дыхание и сказал, будто деревянными губами:

— Расстрелять!

Терентьич объявил:

— Голосовать оружием! Кто за расстрел — шашки к бою!

И, словно над головой Шпака, сразу взметнулись сотни клинков.

Шпак слез с лошади, тупо посмотрел кругом, шатаясь прошел между рядами бойцов. Около Дениски остановился, невнятно пробормотал:

— Китаец выдал… У, «ходя» проклятый!

* * *

В степи двое: Шпак и Колосок. Они идут молча, сторожко следя глазами друг за другом.

— Вот убьешь ты меня… кончится война, приедешь домой, спросят тебя станичники: а где Шпак? Что ответишь?

Колосок молчит, кусает ус. Правая его рука ощупывает в кобуре прохладное тело нагана.

— Молчишь?

— Я долг сполняю.

— Долг! Своих убивать — хорош долг!

— Ты не наш, ты — чужой, у нас не такие.

— Ты думаешь, я смерти боюсь? Нет, Шпаки не боятся. Только больно, понимаешь, больно погибать от тебя, от своего. Ведь росли вместе, вместе служить пошли, а вот грех — баба… Ведь ковер-то отдал я, отдал! Ну баба! С кем греха не бывает? В голову шибануло, не совладал. Это китаец донес, никто как китаец. — Шпак повернул к Колоску лицо, по которому торопливо бежали слезы.

— Колосок, Миша, слышь? Помилуй. Молю тебя, убегу, никто не узнает. Век вспоминать буду. Отпусти, Мишенька…

Он вдруг остановился, упал на колени.

— Миша! — Шпак зарыдал. Правой рукой он схватил сапог Колоска, мучительно прижался к нему лицом.

— Нет, не проси!

— Нет? — Шпак встал, обтер рукавом лицо. — Ну что ж, знал, что не помилуешь. Душа у тебя в кобуре, трудно с ней говорить. — Он умолк, осунулся, и они вновь пошли по степи.

У балки остановились.

— Сядем, — предложил Колосок, вынимая кисет, — закурим?

Дрожащими пальцами Шпак свернул папиросу. Солнце уходило за перевал… Покурили.

— И куда торопится солнце? — тихо сказал Шпак.

Колосок приподнялся, вопросительно взглянул на него.

— Ты меня… подальше бы от дороги, Миша, а то тут ездят.

— Это можно.

Свернули с дороги, прошли несколько шагов. У ног лежала зеленая балка.

— Мы пойдем во-о-о-н туда, — показал пальцем Колосок.

Шпак вздрогнул от показавшегося ему чужим голоса, взглянул туда, куда указывал Колосок, и вдруг круто обернулся. Налитый ненавистью взгляд его уперся прямо в дуло поднятого револьвера.

— Ну что ж, стреляй, сволочь!.. Обмануть думал?..

Указательный палец Колоска дрогнул, спуская курок.

Шпак, разодрав рубаху, пьяно покачнулся и раскинулся по траве.

Колосок нагнулся, осторожно закрыл ему веки. Кисть руки убитого вздрогнула и упала на землю.

* * *

Наши войска прорвали фронт белополяков еще в первых числах июля и, вот уже который день, объятые страхом за свои тылы, пилсудчики катятся к Гродно. А по тылам гуляют полки Гая, почти безостановочно продвигаясь на запад.

Белесая темень промозглого тумана закрывала все: дорогу, степь, ряды товарищей. Где-то с правого фланга, видимо, в балке, рвались снаряды. Грохот взрывов доносился глухо, не будоража сердце.

Дениска, уткнувшись в бурку, думал о расстреле Шпака, о пропавшем Дударе и о матери, что осталась далеко в станице.

В тумане замелькали люди: полк обгонял какую-то часть — сбоку дороги стояли кубанцы, только что вышедшие из боя.

— Здорово, Егор!

— Здорово.

— Братцы, а Пархвенова нету у вас?

— Какого Пархвена?

— Пархвенова.

— А! Пархвенова?.. Нету.

— Да куда тебя черт прет с конем, зенки позылазили, што ль?

— Не стой на дороге.

— Много отправилось наших-то в бессрочный?

— Наших? Нет, не очень. Вот белополяков поклали вчерась махину.

— Говорят, самого Пилсудского взяли в плен?

— За малым не прихватили.

— Ишь-ты. Убёг, значит?

Дениска вглядывался в неясные в тумане лица, ловил слова, от которых становилось теплее на сердце. Вот эти люди, которые вчера, на рассвете, может быть, лежали в густом нескошенном жите, прижатые к земле огнем, сейчас стоят у дороги, улыбаются, шутят…

— Здорово, Дениска!

Дениска перегнулся с седла, пытаясь разглядеть того, кто его окликнул.

— Кто тут?

— Да это я, Андрей, — проговорил парень, хватаясь рукой за переднюю луку.

Дениска в длинном, отяжелевшем, угрюмом парне узнал одностаничника, с которым не виделся чуть ли не с самой войны.

— Андрюша, здравствуй! Здоров?

— А с чего ж мне болеть? Здоров, — мрачновато ответил Андрей.

— Не ранен?

— Не-е-е. Не слыхал с дому ничего?

— Нет, а ты?

— Читал газетку: Врангель в Донбасс лезет.

— Ну-у-у-у?

— Вот те и «ну». Мы к полякам, он к нам. Вот тебе и круговерть! Армия у него — несть числа. Никак не одолеют: прет и прет, на Дон лезет.

Дениска слушал земляка, волнуясь: вдруг захватят врангелевцы станицу, а там его мать!..

Андрей оторвался от седла, крикнул вслед Дениске:

— Круговерть! Аж голова кругом!..

Где-то позади, у дороги, остался сменившийся полк Андрея. Дениска подумал: «Если жив буду, напишу матери, чтобы она не беспокоилась, а еще спрошу в письме, что слышно про Врангеля».

…Ехали долго-долго, потом внезапно остановились. Полк разворачивался.

Шепотом передавалась команда:

— Не разговаривать.

Дениска заметил, как две сотни отделились, свернули влево. Мимо проскакал, видимо с донесением, ординарец. Один из разведчиков пошутил:

— Будем блукать, братцы, пока и зенки не выблукаем.

Буркин сердито оборвал:

— Прекрати басни, ай команды не слыхал?

Терентьич вызвал команду разведчиков.

Вытянув по-гусиному шею, Буркин слушал распоряжения Терентьича. Левое ухо заложило наглухо, и он, принимая приказание, все подставлял правое.

— Вы меня слушаете? — спросил командир полка.

— Слухаю, товарищ командир.

— Имейте в виду, ваша команда — глаза и уши полка.

— Точно так — глаза и уши! Только я вот на левое ухо туговат.

Колосок хохотнул, но, поняв неуместность смеха, тотчас посерьезнел.

— Через час-полтора туман рассеется. К этому времени чтоб донесли. Всё.

Буркин неуклюже поерзал на седле. Движением руки указал бойцам направление. Выехали. Ехали молча, касаясь стременами друг друга. Сквозь волны тумана слабо пробивалось бледное солнце. Где-то впереди, будто тронутая веслом, в берегах плескалась неугомонная вода. Туман заметно поредел, стал пропускать голубые, похожие на проруби, полосы кое-где очистившегося неба.

На развилке дорог остановились. Дениску с китайцем выслали вправо. Впервые Дениска был за старшего в разведке: до сих пор он ходил вторым — за Дударем или Колоском. Ехали осторожно, придерживали повод. Дениска вытянул кисет, закурил.

Китаец глянул на него, улыбнулся:

— Моя ходи не боис, и твоя не боис. Молодес.

— Звать-то тебя как?

— Чиво?

— Звать-то как?

— А, моя? Ван Ли.

— Иван-ли? Ну, ладно, курить будешь, Иван? — предложил кисет Дениска.

Китаец отрицательно замотал головой.

— Не хочешь? Ну что ж… — Он вдруг насторожился: совсем рядом заплескалась вода. — Река.

Китаец согнал с лица улыбку, поспешно снял карабин. Придержав лошадей, долго всматривались вперед и по сторонам. Ничего подозрительного не обнаружили. Тронулись дальше, ловя каждый звук, долетавший из тумана. Черной извивающейся лентой выбежала дорога, прорезала степь и опять ушла, скрылась в тумане.

Под копытами хрустела трава.

— Должно, толока, — проговорил Дениска.

— Далёко, далёко, — согласился китаец.

— Не далёко — толока! Скотину тут пасут. Понял?

Ван Ли недоуменно посмотрел на Дениску.

— Далеко живешь-то? Дом твой где? Мать жива?

— Ма, — обрадовался китаец. — Ма далеко… Китай, Люхо.

— Ага! — понимающе кивнул Дениска. — И у меня мать далеко, на Дону. — Его вдруг охватила нежность к товарищу, у которого мать тоже где-то далеко. Он вздохнул: — Хороший ты парень, а вот Шпака-то выдал. Как же это?

— Шпака — собака. Его мало-мало убивать надо, — убежденно ответил китаец.

Лошади осторожно вошли в воду, потянулись к ней мордами.

Дениска нерешительно сказал китайцу:

— До этого места нам дано задание, дальше ехать не надо…

— Ходи дальше, — предложил Ван Ли и погнал коня на середину реки.

Дениска не мог отстать от китайца. Прозрачная вода вскипала под ногами лошадей. Показался противоположный обрывистый черный берег.

«Пропадем», — опасливо подумал Дениска, бегло оглядывая прибрежные холмы.

Ван Ли на ходу соскользнул с лошади, молча подал повод Дениске. Прижав палец к губам, он показал куда-то рукой, ткнул пальцем себя в грудь.

Мягко захлопали по воде шаги китайца, а потом чуть слышно донесло шелест прибрежной травы. То и дело хватаясь за карабин, Дениска ждал. Ему казалось, что китайца нет уже давно — час, а то и два. «Может, заблудился?»

В эту минуту, прорвавшись сквозь туман, брызнуло июльское солнце. Туман таял на глазах, быстро прояснялся берег.

Влево по течению реки хлопнул орудийный выстрел, далеко позади послышался разрыв. И почти одновременно долетел шелест травы.

— Кто? — спросил Дениска.

Собственный голос показался ему чужим.

Вынырнула голова китайца.

— Наконец-то! — обрадовался Дениска. — Ну, что там?

— Ходи, — торопливо ответил китаец. — Моя видал, много видал поляка, ходи, скоро ходи.

Переехали реку, пустились наметом. За рекой опять заговорили орудия. Взбудораженная степь ухала от разрывов. Разведчики гнали лошадей напрямик. Ван Ли часто оборачивался, прислушивался:

— Пушка поляка тыр-ты, бух-бух.

Выбрались на толоку, свернули вправо, вскоре заметили всадников.

— Наши! — крикнул Дениска.

Подъехали. Встревоженный Буркин, не слушая донесения, ругался:

— Вы что, ополоумели — по два часа ездить! Слышь, какой огонь открыли. Давай, давай к командиру!

Терентьич нетерпеливо спрашивал:

— Ну, где неприятель?

Ван Ли радостно улыбался:

— Моя видала поляка, с ним ходила, — кивнул китаец на Дениску. — Моя ведет, твоя ходит; врага шибко много бить надо.

…В полдень полк вброд перешел реку Виляю. Когда выскочили на холм, китаец вдруг приостановил лошадь.

— Вон там, — указал он пальцем.

Впереди разворачивался противник. На правом фланге маячили драгуны. Полковое знамя реяло, окруженное всадниками. Пилсудчики тоже, видно, заметили красных, и польская пехота открыла огонь. Заклокотали пулеметы.

Бледный, стиснув зубы, Терентьич поспешно увел полк из-под обстрела.

Сзади ударили наши пушки. Под прикрытием артиллерии полк развернулся опять и пошел в атаку.

Перед Дениской то и дело взбрасывались черные фонтаны земли, вздыбленной снарядами. Около головы монотонно жужжали пули.

— Пулеметы наперед!

— Пулеметы наперед!

Вырвались тачанки. Кони рвали постромки, храпели. Ездовые, согнувшись, придерживали разгоряченных лошадей, переходивших в намет. Мимо Дениски проскочила передняя пулеметная тачанка. На мгновение перед ним мелькнули сосредоточенные лица пулеметчиков. Руки первого номера прилипли к затыльнику пулемета, второй вставлял в приемник ленту.

Ван Ли, низко пригнувшись, гнал коня, ему хотелось дорваться до врага первым. Вот уже догнал передних.

Краешком глаза заметил он сбитую вражьим снарядом тачанку, пулемет, на котором застыли неподвижные руки прекратившего стрельбу пулеметчика. Раненая лошадь, била окровавленной ногой оглоблю, рвала упряжь.

Миновав тачанку, Ван Ли перекрестил воздух палашом, приготовился. Впереди, в массиве пшеницы, залегла цепь противника. Ван Ли прикидывал расстояние, отделявшее его от врага, и вдруг почувствовал что-то недоброе: его оглушила внезапная тишина.

Он оглянулся и похолодел: полк, сбитый пулеметным-огнем белополяков, отходил к реке. Лишь Ван Ли все еще мчался к пшеничному полю, навстречу верной смерти. Ван Ли круто повернул назад. Доскакал до одинокой тачанки с умирающей лошадью, выдернул на скаку ноги из стремян и прыгнул в тачанку. Осторожно снял он с пулемета застывшие руки мертвого пулеметчика, посмотрел вперед. Цепь противника наступала ровно, спокойно, словно на учении. Зубастая пулеметная лента висела недострелянная, попахивая порохом.

— Шанго, — сказал китаец, нажимая на спуск.

Подрагивая, лента, как змея, потянулась из ящика… Быстро вдел другую, нажал, и в ушах отдался резкий машинный стук, словно одобряющий все, что он, Ван Ли, сейчас сделал: так-так-так…

Зеленая цепь противника перебежала вправо и вновь залегла в пшенице. Вторая приподнялась, рассыпаясь в перебежке, нагнала первую. Ван Ли видел перед собой падающих людей в зеленых мундирах с блестящими касками. На касках плавилось июльское солнце. Пулемет успокоительно твердил свою скороговорку: так-так-так-так-так-так-так…

Китаец повернул голову. Убитый конь лежал у тачанки, оскалив зубы.

«Неужели не уйду?» — испугался Ван Ли, сменяя очередную ленту. Гильзы, курясь синеватым дымком, падали под пулемет, росли горкой. Он повернул хобот пулемета влево и в недоумении замер. Там, впереди, суматошно мелькали всадники, поблескивая палашами. Капельки холодного, едкого пота заползли в глаза Ван Ли, на секунду затуманили их. Он поспешно стер пот рукавом рубахи.

Влево от перелеска, играя на солнце клинками, наметом заходила с фланга конница.

— У-р-р-а-а-а-а!..

— У-у-р-а-а!..

— У-у-р-р-а-а-а!..

— Наши!

Кавалерия противника во весь карьер, оставляя пыльный след на дороге, уходила к лесу. Пехота, не выдержав казачьего гика, бежала по пшеничному полю, кидая оружие. Ван Ли вставил в приемник последнюю ленту… Мимо проскочили первые конники.

— Слезай, ходя, слезай! — крикнул Дениска, поравнявшись с тачанкой.

 

Глава 3

Полк понес большие потери, и по приказу комкора в занятой с боя деревушке была назначена днёвка; вперед вышли другие, менее потрепанные части.

В полдень в штаб полка вызвали первую сотню. Командир сотни Лысак остановил бойцов у штаба, оглядел собравшихся селян, подумал: «Опять, должно, что случилось!»

В горнице вокруг старенького стола сгрудилось несколько стариков-крестьян и командование полка.

— Ага, вот и Лысак, — сказал Терентьич.

Лысак стрельнул взглядом по лицам стариков и, готовый к любому подвоху, отрапортовал командиру полка:

— Первая сотня по вашему приказанию прибыла!

— Видишь ли, — улыбнулся Терентьич, — мы тебе поручаем сегодня не совсем обычную операцию. — Он вытащил папироску, закурил.

«Что-то затевает», — подумал Лысак.

— …Командование полка совместно с крестьянами, как видишь, поручило твоей сотне до сумерек скосить хлеб. Машин, правда, мало, но кое-что починим и пойдет в ход. К работе приступить немедленно!

— Позвольте, — произнес Лысак, обескураженный неожиданным распоряжением, — а как же…

— Никаких «а как же»! — ответил Терентьич.

— Слушаю-с! — Лысак повернулся, как положено, и поспешно вышел из хаты.

Через час по деревне наперебой застучали молотки… Бойцы чинили косилки, бегали по дворам в поисках нужного инвентаря, смазывали ржавые части, впрягали лошадей. В поле, у деревни, дробно рассыпая рокочущую трель, плавала в волнах хлеба розовая косилка. На откидном стуле сидела девушка и то и дело сбрасывала рожь.

Дениска устроился на камне у крайней хаты, молча грыз окурок, смотрел в степь. Косилка поравнялась с ним. Девушка, устало вытирая ладонью лоб, вскинула на него спокойные серые глаза.

Дениска смущенно отвернулся, медлительно обдумывая:

«Это что же делается? Мне что, я — разведчик! А вот первой сотне попало. Ты думаешь, шутки сидеть на лобогрейке? Нет, братишка, ой, как это тяжело».

Он глянул на косилку. Она плавно уходила в степь, оставляя за собой колючую стерню.

«Это разве работа? Вот на пшеницу бы ее посадить… дивчину эту… Она бы не встала после трех гонов».

Поднялся, намереваясь уйти, но украдкой еще раз поглядел в степь. Косилка, срезая прямой угол, опять шла к нему.

«Пропущу — тогда пойду», — подумал Дениска, присаживаясь. Из деревни в степь выехали еще три косилки. Крестьяне вперемежку с бойцами шли следом, громко разговаривали.

Высоко клубились тучи. На горизонте дождь наискось шнуровал небо.

«Хотя бы докосить успели, а то дождь перебьет», — подумал Дениска.

Розовая косилка снова подошла к камню.

Вглядываясь в погонщика, Дениска узнал своего командира Буркина.

— Гля, ты чего?! — крикнул ему Дениска.

— А ты чего сидишь в холодке? А ну, лезь сбрасывать, — приказал Буркин.

Дениска несмело подошел к косилке, грубовато сказал девушке:

— Слазь, говорят тебе, слазь.

Он протянул руку к вилам. Девушка уступила ему место.

— Трогай!

Косилка тронулась. Дениска, упершись ногами в полок, напружинясь, сбросил первый валок:

— Вот как надо!

Много раз прошел косилкой Буркин мимо камня, на котором сидел Дениска, и камень этот уже далеко, чуть виднеется, а девушка все сидит на нем, ожидая чего-то.

Сбрасывая валки, Дениска думает о ней. Буркин поворачивает свое простодушное, рябоватое лицо, кричит Дениске:

— А ведь девка-то хороша! Как, по-твоему?

— Что? — будто недослышав, спрашивает Дениска.

— Девка, говорю, хорошая.

— Девка? Как сказать… Не то, чтобы уж больно, а так ничего.

— Нет, не скажи! — убежденно кричит Буркин.

— Погоняй, погоняй, а то дождь находит.

— Что?

— Погоняй, говорю, ну какой ты непонятливый! А еще командир! Только б о девке и говорил. Ну, какая она хорошая, когда сидит и воды даже не принесет.

— Воды? Сейчас! — кричит, подмаргивая, Буркин и останавливает лошадей.

— Э-эй! Как тебя? Воды неси! — заорал он, сложив ладони в трубку.

Девушка соскочила с камня, постояла раздумчиво, прислушиваясь к крику, побежала к ним.

— Ты ей «воды» кричишь, а она не понимает.

Дениска слез с косилки, прошелся, разминая отекшие ноги, снял бешмет. «Вот так-то лучше». Скрутил папироску, закурил.

«А ведь, верно, славная», — подумал он, оглядывая подбежавшую девушку.

— Воды принесите, — хрипло попросил Буркин.

— Воды? — Девушка повернулась, бросила любопытный взгляд на Дениску, опрометью побежала к деревне.

— А смотрит, будто в душу заглядывает, верно?

Дениска не ответил.

Степь бороздили косилки, скашивая перезревшее жито. Бойцы перекликались, долетали обрывки слов. Дениска взглянул на уже низкое солнце. Чуть левее, быстро увеличиваясь, показалась черная точка.

«Аэроплан», — понял он.

— Слышь, начальник, неприятель наступает.

— Какое — неприятель? — непонимающе отозвался Буркин.

— Видишь? — Дениска, подняв руку, ткнул пальцем в небо. — Аэроплан поляцкий. Что делать, Буркин?

— Ехать некуда, — все одно не успеем. Вот лошадей, может, положить. Аэ-ро-пла-ан! — крикнул он в степь.

Аэроплан долетел до деревни, описал круг и опустился ниже. Красноармейцы открыли огонь. Приглушенным рокотом откликнулся пулемет, обсеивая пулями степь.

— Ложись! — крикнул Буркин и лег под косилку. Дениска подбежал к лошадям и стал между ними.

Вдруг земля вздрогнула, словно выбросила нутро вместе с осколками бомбы. Сухие комья земли упали возле лошадей. Глухо ударились о косилку. Вторая бомба со свистом легла неподалеку от дороги.

— Живой? — окликнул Дениска Буркина.

Тот не отзывался.

— Живой ты? — озабоченно переспросил он и подумал: «Ой, неужто убили Буркина?»

Аэроплан уходил в облака. Из деревни выбежали на окраину бойцы, стреляя вслед врагу.

Дениска подошел к косилке и, всматриваясь под нее, крикнул:

— Слышь! Живой ты?

— Слышу. Живой… А ты? — Буркин выставил из-под косилки смеющееся лицо, добавил: — Постращал малость…

— Чего ж не отзывался?

— Ухо заслонило.

Дениска облегченно улыбнулся, выпрямился и увидел, что перед ним стоит девушка:

— Млеко, — проговорила она, протягивая кувшин.

— Это ему, он угорел, а я молоко не пью.

— Нет, расхотел и я, — отозвался Буркин. Девушка огорченно посмотрела на бойцов, обидчиво отвернулась.

Дениске вдруг стало жалко эту смелую девушку, под обстрелом бежавшую сюда, в степь, чтоб напоить их молоком. Он нерешительно кашлянул и, подойдя к ней, взял кувшин:

— Выпьем, Буркин, за живых!

Девушка метнула на него взглядом из-под строгих ресниц и смущенно обронила:

— Пане Дениска, вы… славный.

— И ты славная. А как тебя звать?

— Андзя…

— Ну, спасибо за молоко, Андзя.

* * *

На рассвете деревня провожала полк. Окруженные крестьянами, бойцы переговаривались, дожидаясь выхода командира.

Дверь отворилась. Крестьяне сняли шапки, поклонились.

— Что это? — озадаченно спросил Терентьич, поглядывая на комиссара.

— За покос, наверно.

— За покос не стоит, товарищи, это наша обязанность. Главное, вы теперь знаете, какая Красная Армия и за что она борется. Боритесь и вы так же, как вот эти бойцы; боритесь за освобождение от помещиков, и это будет для нас лучшей наградой. А теперь прощайте.

Он молодецки вскочил в седло, подал команду. Полк тронулся.

Дениска бегло поискал глазами в толпе Андзю, но ее не было. «Не пришла проводить», — подумал он грустно.

Вдруг из переулка выбежала какая-то женщина и, увидев уходящий полк, остановилась. Замерло у Дениски сердце — Андзя. Когда он поравнялся с Андзей, негромко окликнул ее. Та вспыхнула, закрыв лицо розовой ладонью.

— Прощай, Андзя, — проговорил Дениска мягко, и сам удивился нежности своего голоса.

— До свидания, Дениска.

Он схватил руку девушки, она была горячая, как сама молодость.

— Прощай…

Девушка прижалась к стремени и, будто удерживая., потянула Дениску за руку. Тот склонился к ней с седла и осторожно погладил золотистые косы.

* * *

Расставаясь на войне, трудно гадать о встрече… Не прошел полк и десятка километров, как разъезд донес, что ближнее местечко занято польской пехотой и частями познанских стрелков.

Пулеметную команду вызвали вперед. Раздались первые одиночные выстрелы. Полк привычно развернулся для атаки.

Дальше все было, как уже не раз: с каждым мигом близились цепи познанских стрелков. Уже видит Дениска одного солдата — лицо, поросшее рыжей щетиной, холодные, круглые от ненависти и страха глаза… Познанец вскидывает винтовку, заученно спокойно целится в Дениску. В правое плечо и в ногу ударило чем-то горячим, и рука Дениски выпустила клинок…

Очнулся он ночью. Во рту была противная горечь порохового дыма. Открыл глаза и увидел бездонное молодое небо, в котором роились звезды. Попытался привстать, но мучительная боль прорезала ногу и плечо. Липкая струйка потекла по спине. Здоровой рукой Дениска рванул ворот рубахи, осторожно коснулся ладонью плеча, понял — кровь.

Медленно-медленно поднялся, оглянулся и увидел рядом с собой познанского стрелка.

«Неужто сгину?» — успел подумать Дениска.

Земля рванулась из-под ног, и больше он ничего не помнил.

Снова пришел в себя — в дымной избушке на мягкой кровати, около окошка. Спокойный женский голос говорил что-то на чужом, незнакомом языке. Голос у женщины был ласковый, сердечный.

«Как у матери, только позвончее», — подумал Дениска.

К кровати подошел познанец; он нес огромную чашку, до краев наполненную водой. Руки его проворно раздели Дениску. У себя на предплечье Дениска заметил пятно крови, вздрогнул от прикосновения воды, слабым голосом сказал:

— Тошно.

Его бережно обмыли, перевязали, и он опять впал в забытье.

Спал Дениска неспокойно, по временам вздрагивая, часто просыпаясь:

— Где я?

И каждый раз перед ним мелькало все то же озабоченное лицо познанца.

Утром первое, что Дениска увидел, — на подоконнике в кобуре лежал наган. Дениска обрадованно погладил его рукой, спрятал под подушку.

За окном качался тополь, потряхивая листвой; виднелась деревушка, над которой плыли в далекий путь снявшиеся с якоря тучки.

И почему-то деревня показалась Дениске похожей на хутор, в котором он родился, пас скот, вступил в Красную Армию. Только в родном хуторе сады были получше, с тугим наливом шафранных яблок.

В окно видна церковь, старенькая, как сама жизнь этой деревушки.

А кто сейчас в этой деревне, в которую принес его незнакомый друг — познанский стрелок? Наши, красные? Или белополяки? Должно быть, враги. Не мог же познанец нести его в занятую красноармейцами деревню! Да и зачем бы тогда его прятали здесь? Сдали бы в санчасть — и все. Значит, он в тылу у врага!

В волнении сбросил одеяло. Мгновенно решил: «Бежать! Бежать, найти полк! Бежать, чтоб тут не погибнуть».

Он вскочил с кровати, почувствовал ногой прохладный пол, сделал шаг к дверям. Резкая боль отдалась в ноге, и низкий потолок ушел куда-то в бок.

— О-ох! — вскрикнул Дениска и грохнулся на пол.

Из соседней комнатушки выскочила женщина, всплеснула руками, кинулась к нему. Тяжелый, словно дуб, напоенный половодьем, лежал на полу Дениска. Сквозь перевязку сочилась кровь. Женщина обхватила его, с трудом подняла, уложила в кровать, заботливо укрыла одеялом и осторожно, на цыпочках вышла из комнаты.

…Здоровый организм и огромное желание жить спасли Дениску. Но все же прошло несколько недель, прежде чем он встал на ноги.

Где-то, далеко за Гродно и Ломжей, дрались товарищи, а здесь, в этой тихой лесной деревушке, куда попал раненый Дениска, не было сейчас ни пилсудчиков, ни красных: фронтовые дороги прошли стороной.

И вдруг за окном избушки потянулся обоз. Дениска стоял посередине комнаты — опираясь на палку, учился ходить, — когда заскрипели телеги, неторопливо зацокали копыта.

Дениска еще не успел решить, надо ли ему прятаться, а один из обозников уже, приоткрыв дверь, несмело попросил воды.

— Батюшки! — обрадованно воскликнул Дениска. — Наши!!

Возчик оглянул комнату, вошел:

— Здравствуйте, люди добрые!

— Здорово, братишка! — захромал навстречу ему Дениска. Он сунул в карман наган и, не найдя шапки, махнул рукой: — Вы меня к Гаю, в третий конный корпус, не прихватите?

— А что ж… Как-нибудь доедем. Нам бы только воды, хозяюшка…

— Это можно.

Обозники истово пили воду, поили коней. Пожилая крестьянка, все эти долгие недели выхаживавшая Дениску, просила их:

— Вы его берегите, он еще слабый… — и глядела на Дениску, по-матерински грустно улыбаясь.

Обоз тронулся.

— Прощай, Дениска! — сказала она.

— Прощайте, мама! — Он назвал эту чужую, но дорогую ему женщину самым родным, самым нежным именем.

Медленно плелся обоз по степной дороге, уходящей далеко за горизонт.

— Не знаешь, где теперь фронт? — спросил Дениска возчика.

— Как — не знаю? К Висле подходим! — словоохотливо ответил возчик. — Только теперь у пилсудчиков силы прибавилось — свирепо бьются… А нашим трудно — далеко заскочили: ни еды, ни патронов. Когда еще обоз до полка дотянется, а ведь бой не ждет…

Была в словах ездового смутная, тяжелая тревога, но они скользили мимо Дениски — не хотелось ему думать ни о чем дурном, слишком прочно он верил в наше неизменное боевое счастье.

Ехали днем и ночью, торопились нагнать ушедшие вперед дивизии.

Дениска, покачиваясь на подводе, лежал, глядя в небо, такое же молодое, каким он видел его, придя в сознание после атаки… — «Скоро буду в полку», — мечтательно думал Дениска.

* * *

Вот уже второй день полк топтался на месте: с ходу переправиться на тот берег не удалось и теперь приходилось накапливать силы, обстоятельно готовиться к форсированию водной преграды… А ведь не только день — каждый лишний час был дорог…

Остро отточенной шашкой белела в темноте река. У переправы, бороздя рваными концами воду, дымно тлел взорванный отступившими белополяками мост. Откуда-то, западнее, била вражеская артиллерия.

В прибрежной лощинке командование полка обдумывало план переправы. Терентьич предложил форсировать реку на рассвете, прикрывшись огнем наших орудий.

— А по-моему, нужно продолжать искать брод и переправиться ночью, — сказал комиссар.

Конечно же, были у комиссара и фамилия, и имя, но почти все в полку, начиная с Терентьича, звали его «комиссар». Вспомнил Терентьич свою первую встречу с ним весной прошлого года. В памяти мелькнули чахлые акации уездного городка, где в синем домишке какого-то сбежавшего чиновника лежал тогда Терентьич, подрезанный сыпняком. За окном качались душистые белые кисти, падали на подоконник, наполняя комнату запахом ранней весны. Однажды вместе с вечерними сумерками, приветливо улыбаясь, в комнату вошел человек.

Потом прошла неделя, началась вторая, а человек все был в комнате, спал рядом с ним — с Терентьичем — на сундуке, по ночам тревожно просыпаясь, менял больному компрессы. «Что ж это ко мне бойца послали для ухода, — обиженно думал командир полка, посматривая на незнакомца, — или им в полку уже делать нечего?»

Бред и действительность причудливо сплетались в горячечном сознании больного. Терентьичу казалось, что он ведет в атаку полк на пулеметы неприятеля. А когда приходил в себя, все тот же незнакомец склонялся над ним, менял компрессы.

— Трудно мне, — задыхаясь, жаловался больной.

— Ничего, — говорил незнакомец, — вдвоем нам легче будет, вот только поправься.

И Терентьич поправился и узнал, что выходил его новый комиссар полка.

Вдвоем им действительно стало намного легче нести боевую тяжесть атак, походов, рейдов.

…Совещание кончилось. Решили поискать брод и ночью форсировать реку.

Командиры встали, чуть слышно стукнув оружием, направились в расположение полка. Конники лежали на траве вповалку и в одиночку.

— Заставы и дозоры выслал? — спросил комиссар Терентьича.

— Конечно, еще с вечера.

У знамени остановились. Комиссар предложил:

— Ну, ты, Терентьич, отдыхай до полночи, а с полночи — я.

— Так с полночи же выступаем?..

— Ничего, ничего. Ложись, поспи хоть немного…

Командир влез в тачанку, зарылся в бурку и сразу уснул, словно с головой окунулся в черную теплую воду.

Комиссар постоял, вышел на дорогу, ведущую к реке, и остановился в раздумье: на дороге показалось несколько конников. Отрывистые голоса всадников глушил дальний рокот артиллерии.

«Может, разведка?» — подумал комиссар, идя им навстречу.

— Кто едет? — спросил он.

— А ты кто? — не узнавая его, отозвались бойцы.

— Я спрашиваю — кто едет? — повторил он настойчивей.

— Обознались, товарищ комиссар. Мы к вам.

Комиссар заметил — между лошадьми стоял высокий старик с длинной белой бородой.

— Вот, деда ведем, хочет нам брод указать. Тридцать пять лет здесь живу, знаю переправу, могу провести, — сказал старик.

— А ты кто такой?

— Я еврей, сапожник.

— Та-а-ак, — раздумчиво сказал комиссар. — Что ж, айда к командиру!

У тачанки остановились. Терентьич богатырски храпел под буркой. Комиссар осторожно окликнул.

— Что такое? — стряхивая сон, отозвался Терентьич.

— Вот отец брод знает…

— Брод? Это хорошо… — сбрасывая с тачанки ноги и поеживаясь от холода, сказал Терентьич.

— Я, пане начальник, знаю брод тайный, его мало кто знает, он вниз по течению, километров шесть.

Командир испытующе вгляделся в библейское лицо старика, произнес:

— Это верно, отец?

— Знаю, пане, знаю, — твердо сказал старик.

— Если действительно хочешь помочь нам, то помни — революция твоей услуги не забудет.

— Сделаю, пане начальник, все сделаю.

— Ну, как? — спросил Терентьич комиссара.

— По-моему, этот не подведет.

 

Глава 4

Полк к переправе шел молча, сдерживая лошадей. Левобережье тонуло во тьме, и безмолвная темнота его казалась особенно подозрительной.

У развилки дорог встретили чей-то обоз. С передней подводы спрыгнул парень, подбежал к Терентьичу, закричал радостно:

— Товарищ комполка.

Командир в недоумении остановил лошадь:

— Тише, черт. Кто такой?

— Это я, Дениска Чуб. Разведчик вашего полка!

— Откуда ж ты взялся?

— Был ранен, отлежался и вот опять в полк.

Даже в темноте Терентьичу была видна улыбка Дениски — такая светлая, такая широкая.

— Ну скажи Буркину, чтоб тебе коня дал.

«Пропал, значит, Лягай…» — вздохнул Дениска, ища среди конников команду разведчиков.

— Гля, Дениска, — шепотом произнес кто-то.

Качнулась в седле тяжелая неуклюжая фигура, и Дениска узнал Буркина.

— Буркин! Товарищ командир! А Колосок где? Живой?

— Отставить разговорчики! — негромко откликнулся Буркин, но в голосе его не было строгости, видно, и он был рад снова увидеть Дениску.

— Товарищ начальник, Терентьич велел мне нового коня дать.

— Ишь какой горячий, на что тебе новый? У Колоска возьми своего.

— Живой! — радостно воскликнул Дениска.

— Ты вот мне крикни еще, я тебя перетяну плетюганом ради встречи.

Дениска в темноте отыскал Колоска и, сдерживая волнение, подошел к нему. Лягай заржал, почуяв хозяина, и Колосок, всматриваясь, пытливо спросил:

— Неужто Дениска?

— А то кто же?

И опять поехали, взволнованные неожиданной встречей, испытующе оглядывая друг друга.

— Соскучился я, Колосок, — шепчет Дениска.

— А ты думаешь, мне легко было?

Дениска ловит потную руку Колоска, перебирает теплые пальцы.

— С вечера Ван Ли про тебя спрашивал: не слыхали ли, говорит, чего про Дениску?

— Так и спрашивал? — радостно изумляется Дениска.

— Так, так.

Подъехали к реке. Черные крутые берега обрывисто спускались к воде. У горбатого яра струи звенели песенно тонко. Подъехали ближе. Потянулась жидкая топь, и копыта сочно зачавкали. Терентьич тревожно вскинулся, — не услышал бы неприятель. Старик-сапожник, ехавший впереди, выпрямился, приостановил лошадь.

— Брод здесь, пане большевик.

Терентьич вперил глаза в бугристую гряду волн, в раздумье ответил:

— Ну что ж; попробуем… А вы, — обратился он к старику, — первым.

Кони осторожно вошли в воду, боязливо взбивая копытами песок. Вода струилась, поднималась выше. У ног она кипела пенными кругами, круги исчезали в темноте, а на смену им закипали новые. Дно оказалось каменистым, вода неглубокой. Она доходила лишь до стремян.

Переправились без всяких происшествий. Последние бойцы выехали на берег. Терентьич бережно, ласково пожал руку старику:

— Спасибо, отец. Никогда не забудем твоей услуги. Езжай домой и работай мирно.

Старик наклонился, к Терентьичу, нерешительно поцеловал его в лоб:

— Победы вам над панами.

Его высокая фигура качнулась и словно растаяла в темноте.

Полк тронулся. Комиссар посмотрел на командира:

— Ты что, Терентьич?

— Так, старик растревожил — батьку вспомнил, увижу ли еще его живым?

* * *

Полк в резерве. Впереди, пробивая дорогу к Висле, идет 2-й Кубанский.

Издали доносится тягучий гул снарядов и мелкий, глуховатый, еле слышный говор пулеметов. Дениска примечает: «А ведь прав был обозный, что-то изменилось вокруг — август не похож на июль: все чаще не хватает не то что снарядов, даже патронов! Ожесточенней дерутся белополяки, и как будто больше их стало. Да, видно, самые трудные бои впереди».

Но сегодня, может быть перед завтрашним смертным боем, отдыхают бойцы на берегу неглубокой речки. Шумно ныряют, весело отфыркиваются.

Четверо красноармейцев подсели к Колоску, затянули песню. Тенор забирает вверх, тянет за собой остальные голоса, и песня плывет над бойцами:

Колосок мечтательно улыбается, подтягивает:

Кто-то вынырнул из воды, Колосок, вглядевшись, узнает комиссара. Тот подсел к песенникам, закурил, жадно затягиваясь. А тенор выводит:

Ван Ли, скрестив по-турецки ноги, сидит рядом с Колоском, «дишкантит». Подходят и подходят бойцы. Уже не четверо, а человек пятнадцать поют старую песню:

И, словно наяву, возникают перед каждым: пыльная дорога, закат, звон цепей и длинная вереница колодников.

Солнце тонет в реке, скоро и ночь. Тоскливо замерли голоса, но вдруг озорно взлетает ввысь новая песня:

Дениска сидит в розовой от заката воде, у самого берега, рассматривает еще не зажившую на ноге рану. Правое предплечье затянуто красным пятнышком, похожим на узелок. «Трошки покорябали», — думает он. С берега зовет песня, но Дениске не хочется покидать воду.

— Орловскую, — раздался чей-то голос, и посыпались забористые частушки-прибаутки.

…У опушки дымится кухня. Около нее маячат красноармейцы. Слышны удары топора и треск подрубленного дерева. Дениска нехотя выходит из воды. Одевается. У его ног лежит боец, запрокинув голову, читает нараспев газету. Дениска спрашивает:

— А про Крымский фронт сегодня ничего не пишут?

Его поддерживают:

— Зачитай, как там воюют?

Чтец разворачивает газету. Подходят бойцы, садятся, образуя кружок.

— Читай! — говорит нетерпеливо Дениска.

— «Крымский участок. В районе железной дороги Александрово — Синельниково наши наступающие части ведут бои с противником у Славногорода. В районе станции Волноваха противник продолжает вести настойчивые атаки на наше расположение»… Все. Вот только стишок внизу.

— А ну, читай!

— Ай да молодец! — восклицает Дениска, перехватывая газету.

От кружка, где сидит комиссар, долетает уже новая песня:

Вернулись в расположение полка. Здесь — потише. Конники отдыхают на пятнистой траве. Около леса притаилась артиллерия, тщательно замаскированная от аэропланов противника. Лошади разбрелись, лениво жуя. У пулеметной тачанки примостился Дениска. Неподалеку ужинает Ван Ли. Изредка посматривают они друг на друга, улыбаются.

Ложатся по-братски — рядом.

Проснулся Дениска внезапно, словно и не спал: только закрыл и открыл глаза. По окованному звездами небу тек Млечный путь. Верховой ветер клочьями облаков туманил даль. На севере надсаживались, завывали орудия.

По дороге проскакал конный, крикнул:

— Где командир полка?

«Значит, выступать», — догадался Дениска.

Сочный, молодой голос рапортовал не таясь:

— Второй Кубанский просит помощи. Неприятель, получив подкрепление в составе четырех дивизий, из которых одна — познанская, перешел в наступление.

Спешно запрягали пулеметные тачанки. Каждый занимал свое привычное место, ждал распоряжений командира.

* * *

В темноте лопались синие молнии выстрелов, словно кто-то торопливо чертил огненным пером срочное донесение. Навстречу катились фурманки. Терентьич окликнул ездового красноармейца:

— Что везете?

— Раненых…

— А как там дела?

— Плохо: прут и прут белополяки.

Въехали в лес, и тотчас кто-то окликнул:

— Подмога? Наконец-то!

17 августа штаб Гая получил приказ командарма: «18 дивизия после упорного боя, понеся громадные потери, откатилась от Плонска на линию Збытино — Сокольянка — Яроцин. Вверенному вам корпусу необходимо развить самый стремительный удар для ликвидации противника на северном берегу Вислы у Плоцка, и после чего, не теряя ни секунды времени, обрушиться на противника в общем направлении на Плонск». И теперь, во исполнение приказа командарма, полк выходил на назначенный ему исходный рубеж.

Терентьич расспрашивал командира 2-го Кубанского:

— Трудно?

— Ночью к ним еще подкрепление пришло. Всю ночь слышались свистки на станции.

— Станция-то далеко?

— Нет, километров восемь. Мы постараемся продержаться здесь до рассвета, а вы ударьте с фланга…

— А как соседи? — спросил Терентьич.

— В том-то и беда: потерялись соседи! Со вчерашнего дня нет связи на левом фланге.

Опять тронулись. Когда на востоке дрогнули робкие нити рассвета, далеко на горизонте темным пятном показался городок.

Плоцк!

Первая сотня пошла влево, четвертая — вправо, по туманной лощине, а оставшиеся — напрямик. Редкая кустистая рожь мешала идти. Дениска, неуклюже пригибая короткую шею, чувствовал запах земли и хлеба.

Приближались к городку осторожно, боясь преждевременно обнаружить себя. Въехали в предместье. Сады качались при каждом порыве ветра, роняли сочные перезрелые плоды. Улицы были пустынны. На повороте из-за угла вышел крестьянин. Он шел, низко склонив голову. Поравнявшись с колонной, стянул с головы шапку и, смело глядя в лицо командиру, произнес:

— Дзень добры.

— Когда оставлен город? — спросил комиссар..

— Много ли тут солдат было? — интересовался Терентьич. — В каком направлении ушли?

Крестьянин стоял молча, с обнаженной головой. С тоской глянул на комиссара, сказал, трудно выговаривая слова:

— У меня, пане, польски солдаты остатнего коня отобрали. Я шел до вас, может, вы поможете.

— Поможем, — мягко сказал комиссар. — Только вы, товарищ, нам скажите, когда оставили поляки Плоцк?

— На рассвитку…

— Много их было?

— Дюже.

— А куда пошли?

— По тей дрозе, — он махнул рукой на север. — И по тей, — указал он в противоположную сторону.

— А может, они не ушли, а попрятались?

— Кажись, ушли…

Терентьич посмотрел на крестьянина.

— Сейчас будет проходить обоз. Пусть начальник обоза даст вам раненую лошадь, скажите, что командир велел. — Потом повернулся к комиссару: — С чего бы им бросать город без боя?.. Скорее всего — ловушка.

Осторожно двинулись дальше. По-прежнему робко пряталась во дворах запертая на засов тишина.

И вдруг выстрел разрядил напряженное ожидание. Дениска заметил, как первая сотня рванулась на вспышки огня. С грохотом легли на площади снаряды, рассыпая брызги осколков. В переулок очумело рванулась испуганная фурманка. В проулке Дениска встретился со взводом конных, мчавшихся к площади. Снаряды коверкали улицы, дома, переулки. Торопливые пулеметы глотали ленты. Здесь в путанице враждебных улиц можно было без толку потерять людей и не добиться успеха. Терентьич приказал конникам отходить.

…Выскочив на окраину городка, Дениска столкнулся с командой разведчиков. Невдалеке горел дом, а подальше, воя и дребезжа, оголтело рвались снаряды. Перегоревшая балка надломленно упала, раскидывая искры.

Стуча сапогами, бежала польская пехота, стреляла, и пули звенели над головой, заставляя Дениску ежиться. Позади на дороге неожиданно разорвался снаряд, преграждая отступление. Лягай рванулся в сторону, и Дениска, шатнувшись в седле, чуть было не потерял стремена. Конь понес, и, прежде чем Дениска совладал с ним, он оторвался от полка.

Сердце екнуло.

«Где же наши?» — прислушиваясь, он придержал коня. В городке вразнобой били из винтовок.

Вдруг кто-то выстрелил совсем рядом. Лягай рванулся с места. Встречный ветер сорвал фуражку. Вслед какие-то люди выкрикивали невнятные слова.

Дениска помчался по улице, вдогон треснули два выстрела. Впереди синел просвет, узкий, далекий. Просвет расширялся. Дениска выскочил в степь. Тут было-светлей, просторней, но страшнее. Бой уходил вправо.

— Уцелел… — перевел он дыхание, сворачивая с дороги.

Конь шел размашисто, тяжело дыша.

— Ах ты, Лягай! — прошептал Дениска, и в голосе зазвучала сердечная ласка.

Жеребец остановился, все кругом затопили колосья, шумливо осыпая тяжелое зерно.

До боли в глазах вглядываясь в степь, Дениска заметил чье-то распластавшееся тело. Торопливо снял карабин, подъехал… Конь всхрапнул, пугливо обошел круг, поводя ушами. Донесся стон и моментально смолк, оборванный ветром.

Раненый лежал, запрокинувшись головой в рожь, выбросив вперед руки. Лягай подошел ближе. Голова раненого медленно приподнялась; он поджал под себя ноги, пытаясь встать.

— Кто? — хрипло окликнул Дениска и вдруг увидел узкие, налитые болью глаза. — Ван? Ты? — прошептал он, оторопело откидываясь глубоко в седло.

— Пи-и-и-ить, — сдавленно протянул Ван Ли. Дениска соскочил с лошади, склонился над товарищем.

— Денис… ка… — прошептал тот.

— Я, Ван, я.

Дениска, кряхтя, обхватил китайца поперек туловища, перекинул через седло.

— О-о-х-х! — опять простонал Ван Ли.

— Ничего, потерпи. Меня не так бузовали, и то жив. Винтовка-то нам пригодится, Ван, правда?

Взял за прохладный ремень винтовку китайца, перекинул ее через плечо. Затем ловко вскочил в седло, тронул, поводьями, левой рукой бережно обхватил голову товарища.

— Спа…си…бо, — прошептал Ван Ли чуть слышно.

Высоко в утреннем небе коршуном кружил аэроплан… Прикрыв собой раненого, Дениска пустил коня в намет. Побледневший китаец бессвязно шептал какие-то слова, из которых только одно — «спасибо» и было понятно. Степь спускалась к балке, оттуда пахнуло дымом и хлебом.

— Наши, — опознав конных бойцов, ехавших навстречу, заулыбался Дениска.

И этот и следующий день красноармейцы вновь и вновь бились на улицах города, то прижимая противника к самому руслу Вислы, то откатываясь на окраины Плоцка. Потом пришел приказ командира отходить, оставив заслоны, и конники, с трудом оторвавшись от противника, вышли из боя…

 

Глава 5

Утром в полк приехал товарищ Гай.

Прошел слух, что командир корпуса по дороге сам разогнал польский конный разъезд, встретившийся ему на пути.

— Нашего товарища Гая не стреножишь!

— Это что, а вот в девятнадцатом, когда у нас был отряд человек в триста, что он выделывал!..

Гай вышел из пыльного автомобиля, усталый, словно постаревший. Но все те же черные улыбчивые глаза и твердый, крепкий подбородок делали лицо его родным и близким. Терентьич отдал рапорт. Гай крепко пожал его жилистую ладонь.

— Здравствуйте, товарищи! — приветствовал он полк. «Бравый командир», — решил Дениска, вместе с бойцами дружно крича «ура».

На совещании в штабе полка никто из бойцов не был, но не успел еще Гай уехать, как все уже знали, какие невеселые новости привез командир корпуса. И снова вспомнил Дениска мрачные слова ездового. Оторвавшимся от своих тылов полкам грозила смертельная опасность.

Где-то северней белополяки прорвали фронт, и Красная Армия быстро откатывалась назад. С каждым часом разрыв между корпусом Гая и основными силами фронта становился все шире и шире. Придется с боем, почти без снарядов и патронов, пробиваться сквозь свежие дивизии врага, мечтающего окружить корпус Гая, прижать его к немецкой границе, взять в плен или уничтожить.

Что и говорить — вести были не из радостных, но ни один конник в полку не сомневался: «На товарища Гая положиться можно — этот и проведет и выведет!»

Гай, кончив совещаться с командирами, подсел к бойцам покурить кубанского станичного самосада.

— А ты помнишь, товарищ Гай, как нас загнали в камыш на Маныче? Вот жара была!

— Как же, помню, — посмеивается Гай, — лихорадило нас после этого с неделю.

— Да, трясозуба выбивали!

— Карпенко тогда от лихорадки все водкой лечился. Лихой казак был — лихорадку и ту повернул себе на пользу!

— Обманули нас тогда, товарищ корпусной, с фланга зашли…

— Ну так и мы с ними поквитались: мы от них без штанов выскочили, а они от нас — совсем голышом!

Подошел Терентьич. Гай стал прощаться:

— Жаль от тебя уезжать, Осип Терентьич, — улыбаясь, проговорил Гай, — уж больно много здесь славных товарищей по старым походам! Хорошие ребята, сжился, сроднился с ними…

Чуть ли не весь полк провожал его до автомобиля…

* * *

Вечером артиллерия противника обстреляла полк. Сотни быстро поседлали коней и начали отходить. Шли всю ночь, а на рассвете внезапно завиднелась Млава. Станция ярко белела в прозелени садов. По полотну железной дороги непрерывно курсировали два неприятельских броневика. Полк спешился, лошадей отдали коноводам и, прячась в траве, подошли как можно ближе к железной дороге. По сигналу бросились в атаку.

Броневики подняли хоботы орудий. Черные пасти задымились, выбросили снаряды. Из городка бежала польская пехота, залегая на железнодорожной насыпи. Забили пулеметы.

Жмет потертую ногу сапог. Колосок кривится от боли, бежит, пригибаясь к житу, рядом с товарищем. Густые польские цепи зеленеют на насыпи. Нет, мешает проклятый сапог. Колосок начинает отставать от уходящей вдаль цепи.

«Скину и догоню, — решает он. Уперся рукой в носок, скинул сапог. — Ах, хорошо!..»

Бежать стало легко, но щекотно. А товарищи уже мелькали далеко впереди.

Бьет полковая артиллерия, взрывая снарядами железнодорожное полотно. Бьют вражеские броневики. Лопаются над головой — снаряды, беловатыми пушистыми облачками разбрасывают осколки, а Колосок все бежит, догоняя товарищей, прихрамывая на босую ногу.

— Воды б испить, — шепчет он пересохшим языком.

Расплавленный круг солнца вынырнул из-за горизонта. Спешенные конники, по пояс во ржи, бегут к полотну, к зияющим пастям орудий… Вот уже близко и полотно. Видит Колосок, как оторвался от цепи боец, сжимает ладонью бок. Сквозь прорванную рубаху меж пальцев сочится кровь.

— О-о-х-х… не могу… братцы, — стонет он, падая у дороги.

Стригут пулеметы равнину, но уже близко насыпь с заслоном бронированных стальных туш, низко опустивших хоботы. Солдаты выскакивают из бронепоездов, трусливо бегут к полотну. Рука офицера с револьвером поднимается, досылая патрон. Солдат падает у его ног.

Слева по насыпи, отстреливаясь, бегут поляки, сбитые нашими с фланга.

Под ногами шуршит тонкий песок железнодорожной насыпи. Колосок взбегает вверх — прямо на броневик. Вскинул винтовку, на мушке качнулась фуражка с поблескивающим орлом, и в следующий миг офицер рухнул с подножки. Бойцы вскочили в пустой, душный, пахнущий порохом, обшитый сталью вагон.

— Сюда, ребята! — крикнул передний. — Здесь один поляк задержался.

Колосок кинулся на голос, опережая товарищей.

В углу, прикованный цепью к пулемету, лежал солдат. Белокурые, взмокшие волосы свисали, закрывая глаза. Бледный, вздрагивающий, поляк сжался, ожидая выстрела.

Колосок нагнулся к нему, откинул с его лба волнистую прядь. Серые глаза глянули испуганно.

— Чего смотришь? — крикнул сосед, прицеливаясь.

— Не трожь! — вскипел Колосок, заслоняя собою поляка. — Слышь, не трожь!

Ударил прикладом по цепи.

— Братцы, помогите оборвать.

Кто-то допытывался:

— Доброволец?

Поляк молчал, подрагивая бледной щекой.

— Доброволец, я спрашиваю? — допытывался неугомонный боец.

Колосок заругался:

— Подожди ты, не лезь с расспросами, не до разговоров ему. Тебя привязали б, как кобеля, на цепь, посмотрел бы, как ты запел!

Цепь сбили, подняли пленного.

— Дзянькуе, — прошептал он глухо. — Дзянькуе!..

— Выходи! — крикнули снаружи.

Бойцы кинулись из бронепоезда. Схватка уже перекинулась в городок.

И снова бежит, падает, вскакивает, стреляет Колосок, а в голове только одна мысль:

«Напиться, напиться, напиться б».

Колосок оглянулся, его догонял поляк. Догнал Колоска, улыбнулся.

— Товарищ…

— Товарищ, пан товарищ! — улыбнулся Колосок. — Винтовку вот тебе надо, тогда совсем товарищ будешь.

В проулке неожиданно столкнулись с отступающей первой сотней.

— В чем дело?

— Там поляков — тьма-тьмущая.

Рокоча, вылезли танки, прокладывая путь польской пехоте. Бойцы первой сотни и Колосок вместе с ними сыпанули через ограду в сады. Залегли, отстреливаясь. Около сада, у дороги, стояли, сдерживая поляков две пулеметные тачанки. Матрос-пулеметчик ругал кого-то матом, клацал затвором.

— Воды, мать вашу… — орал он. — Как же без воды?

Номерной спрыгнул с тачанки с ведерком, скрылся в садах.

«Кипят пулеметы», — подумал Колосок и ему еще больше захотелось пить.

— Живой? — обрадованно окликнул его Дениска.

— Пока живой!

— А я чуть не прикончил твоего пленного, хорошо, ребята вовремя предупредили.

— Где он?

— Да рядом. Жарит по белякам что есть духу. Я уж скинул с него жилет, а то не разберутся — убьют наши.

Неприятельская пехота наводнила улицы, обходила сады.

«Не выдержим», — впервые усомнился Колосок в исходе боя.

Левый фланг поддался. Медленно отступали через сады, в упор расстреливая наседавшего противника.

— К пулеметам ближе, ребята!

Добежали, отстреливаясь, до края сада, залегли. Матрос, возившийся у пулемета, наливал в кожух воду.

— Помогите-ка, ребята! — крикнул он, вставляя ленту. — А то парня моего подвалило! Кто на пулемете работать умеет?

— Я, — отозвался боец, прыгая через канаву в тачанку.

Гулко простучала лента пулемета, приостанавливая наступающие цепи противника.

Колосок, изнывая от жажды, лежал рядом с тачанкой, а недалеко от кожуха пулемета заманчиво капала кипящая вода, зря текла на землю.

Совсем близко подошли поляки, залегли за ближней канавой. В боковой улице неистовствовали танки, очищая городок. Снаряд взрыл ограду, обсыпал бойцов землей. Огонь снова перекинулся к станции. Только около сада, тревожа левый фланг врага, лежала, уткнувшись в земляную ограду, кучка бойцов.

По-прежнему из кожуха пулемета капала кипящая вода, образуя лужу. Колосок воспаленными глазами глядел на эту лужицу, водил распухшим языком по ссохшимся губам: «Пить!..»

Бойцы достреливали последние патроны. Вся надежда была теперь только на пулеметы… А вода капает, капает, капает.

— Откажут пулеметы-то?.. — шепчет Колосок.

— Пропали мы, Колосок, — отвечает ему на ухо Дениска.

— Обошли! — крикнул кто-то сбоку. Бойцы вскочили. Наперерез, обходя пулеметные тачанки, стягивая кольцо, бежала польская пехота.

— Садись! — крикнул матрос. — Живей!..

Кучка конников облепила тачанку.

— Давай! — крикнул он ездовому.

Тачанки снялись с места, обстреливая подбегающую цепь.

— Тише, не гони. Патроны еще есть, а ну, ребята, разбирай!

— Воды, — глухо попросил Колосок, облизывая губы.

— Некогда поить! Вот патроны, бери, разряжай ленту. Залпом, залпом, ребята, а ну!

Тачанки выскочили к железнодорожной насыпи. Из станционного садика к одной метнулась фигура в белой рубахе.

— Мать моя родная, да это пленный!

Поляк подбежал, схватился руками за пыльное крыло.

— Садись живей!

Боец схватил его за рукав, втащил в тачанку.

— Товарищи, — произнес пленный, оглядывая бойцов. Колосок взглянул на него, глаза его расширились: на тонком ремешке качалась фляга в зеленом чехле, белея горлышком. Пленный поспешно снял флягу, подал в торопливые руки Колоска. Тот жадно глотнул, протянул Дениске.

— Спасибо тебе, товарищ.

— Дзянькуе, товарищи, — эхом отозвался поляк.

У полотна землю рвануло — наши подрывники взорвали путь. Впереди и сзади бронепоезда, дымя пылью, валялись развороченные шпалы.

— Добже! — улыбнулся поляк.

* * *

Четвертый день пробивается полк к основным силам уходящего на восток Западного фронта. Измучены и люди и лошади, почти пусты подсумки.

Терентьич крепкими зубами покусывает травинку:

— Опять западня!

— Западня… а пробиться надо, — говорит комиссар, лежащий на траве рядом.

— Да разве прорвешься с одним полком через целый корпус?

— В обход надо, в обход, — твердит комиссар.

— В обход-то в обход, но как? Местность нам незнакомая, куда пойдешь?

— Может, ночью еще одну попытку сделать, прорубиться шашками? — предложил комиссар.

— Нет, бойцов надо беречь, у нас их совсем мало.

— Разве я бойцов не берегу? — хмурится комиссар. — Берегу. Но где выход? Другие полки где-то по флангам дерутся, связь порвана, надо ж выходить из положения. Товарищ Гай приказывал: «Пробивайтесь к немецкой границе и, в последней крайности, чтобы избежать уничтожения или плена, — переходите границу. Немцы вас разоружат, интернируют. Но ведь это не смерть и не плен: кончится война — вернетесь на родину… А бойцов беречь надо. Эта война не последняя. Нам еще с мировым капитализмом биться и биться!..»

К ним нерешительно подошел Колосок. Видя, что командир его не замечает, кашлянул.

— Тебе чего? — спросил Терентьич.

— К вам, товарищ командир! Еще под Млавой мы пленного взяли. Хороший парень! Здорово пилсудчиков бил… Так вот хочет он нам показать дорогу к немецкой границе.

Комиссар поднялся:

— А поляк надёжный?

— Верный человек, товарищ комиссар!

— Почему, думаете?

— А зачем бы иначе его пилсудчики в цепях держали!

Комиссар махнул рукой:

— Ладно, веди поляка.

Колосок привел пленного. Терентьич и комиссар поздоровались с ним.

— Так вы солдат? — спросил комиссар.

— Жолнер.

— А эту местность знаете?

— Вем.

— А сам кто — рабочий, крестьянин?

Пленный торопливо полез в карман, извлек книжку.

— Работник, — произнес он гордо.

«Станислав Казимирович Луцкий, работник Лодзинской суконной фабрики», — прочитал вслух комиссар. — Ладно, попробуем.

— Седлай коней! — Крикнул Терентьич.

* * *

Схоронила ночь узелки дорог, не найти их, не отыскать. Куралесит в пути ветер, пахнущий болотом да гнилой чахлой травой. Впереди полка гнется сутулая фигура Терентьича. Перешептываясь с комиссаром, он поглядывает на поляка. Пленный внимательно всматривается, ищет одному ему знакомые приметы. Временами сдерживает лошадь. Полк останавливается в ожидании, потом поляк снова посылает коня в черноту ночи, и за ним тянется колонна бойцов.

В эту ночь всю свою жизнь вспоминает Станислав Казимирович Луцкий. Вспоминает он большой город Краков, залитую асфальтом улицу, подъезд, а под лестницей — конуру. В эту конуру он приходит только вечерами, вываливая в дрожащие руки матери мелочь от продажи газет. Это — детство. А потом такая же безрадостная юность — восемь лет на суконной фабрике в Лодзи. Восемь лет, однообразные, мрачные, как ступеньки той лестницы, где притаилась конура его «золотого детства». Когда ему минуло двадцать три, взяли в армию. Перед отъездом на фронт он попал на родину, в Краков. Зашел к отцу, больному, разбитому параличом.

— Так вот, отец, я для Пилсудского вояка плохой, все одно перебегу.

— Как знаешь, сынок: иди туда, где правда.

Взяли Стася в пулеметную команду, через неделю погнали на фронт. При первом удобном случае попытался Стась бежать, но был пойман и прикован на месяц к пулемету. Там его взяли в плен красные. Вот и вся короткая жизнь. А что дальше?

Лес кончился, стало просторней, светлей. Станислав сказал Терентьичу:

— Тут, близко!

— Полк развернуть можно?

— Можно, только за болотом.

— Артиллерия пройдет?

— Постараемся.

Потянулись кочковатые луговины с удушливым запахом ила. Лошади неуверенно шли, похрапывая, поводя ушами. Всадники молча ловили шорохи шмыгающих копыт. Ехали долго, меняя направление. Впереди мелькнули огоньки, сразу погасли.

— Здесь, — сказал поляк.

Топь кончилась. Лошади пошли уверенней, смелее. Полк в темноте долго разворачивался, потом загремели залпы.

…Ван Ли везли на санитарной линейке. Он чувствовал, что затевается большой, может быть, последний бой и тревожно ловил раскатистые выстрелы.

В пограничную деревушку полк ворвался неожиданно. Сонные солдаты метались по дворам. Впереди мчался Станислав, крутя над головой шашку, а за ним — Терентьич, комиссар, конники. Проскакали уже больше половины деревенской улицы, когда совсем рядом ударил выстрел. Поляк вдруг выронил шашку, пошатнулся в седле. Подскакал Терентьич, но Станислав был уже мертв.

— На линейку! — приказал командир.

Пара дюжих рук выхватила тело из седла, положила на линейку, рядом с Ван Ли.

Ошеломленный противник расстреливал темноту, будоражил улицы. Проскочила, громыхая, артиллерия, за ней — линейка и несколько подвод обоза, затем все стихло.

Полк миновал деревню, прорвался сквозь последний заслон. Еще несколько минут — и показались белые с черным столбы, уходящие далеко за синеватый горизонт. Граница. Спешились.

Вызвали линейку в голову колонны. Молчаливые бойцы сияли головные уборы, насторожились. Расправляя густые усы, ставрополец-хохол слез с козел, поглядывая на командира.

На линейке лежало двое.

Ван Ли беззвучно шевелил губами, грустно улыбался, озирая бойцов. Терентьич подошел к линейке, приподнял мертвого поляка.

Слышит Ван Ли, как бойцы долбят землю, хочется ему встать, но сведенные судорогой ноги закоченели.

Он повернул голову вбок — у крыла линейки, приветливо улыбаясь, стоял Дениска:

— Здравствуй, Ван!

Ван Ли слабо шевельнул рукой, протянул ее Дениске. Огромная ладонь бережно взяла руку китайца.

— Выживешь, Ван, вот посмотришь — выживешь, еще каким молодцом будешь.

И вдруг раздался знакомый твердый голос командира полка:

— Мы, товарищи, здесь хороним наших бойцов, отдавших жизнь за народное счастье.

Потом говорил комиссар:

— Погибших — тысячи, но нас — миллионы! И мы, живые, клянемся мертвым: никогда не забудем их, никогда не изменим великому делу мировой пролетарской революции.

Дениска почувствовал: ему на плечо легла чья-то крепкая рука — рядом, низко опустив голову, стоял Колосок.

Ночью полк перешел границу.

 

Глава 6

Хмурый августовский рассвет. Молчаливые пограничники-немцы, ежась от холода, осматривали бойцов. Тяжело конникам расставаться с оружием, но сдавать его надо. Так строго-настрого приказали комиссар и Терентьич.

Подъезжали конники, бросали винтовки, шашки, револьверы; звякала сталь, и росла гора брошенного оружия.

Снял карабин и Дениска, ощупал гладкую сталь, в последний раз протер вспотевший от росы номер, погладил и выпустил из рук. Карабин упал, болезненно звякнул. «Теперь шашку», — подумал Дениска, снимая портупею.

— Скорее, кто там возится, — услышал он за спиной голос нетерпеливого товарища.

— Я сейчас, сейчас, вот только сниму.

Шашка выпала из рук, ударилась о копыта Лягая. Дениска соскочил с коня, подобрал, бережно положил ее в кучу.

«Наган не сдам, это последнее, что у меня осталось», — решил он. Выхватив его из-за пояса, спрятал в глубокие карманы казачьих шаровар, снова вскочил в седло. С напускным равнодушием пропустил полк, дождался обоза, опознал знакомого возницу:

— На вот, запихни куда-нибудь, — буркнул Дениска угрюмо, подавая наган.

— Да куда ж я его, вот ить беда.

— Спрячь! — прикрикнул Дениска.

…Бьют подковы. Мелькают шоссейные дороги Пруссии, остаются в стороне чистенько выбеленные фермы.

Третьи сутки шли походным порядком, третьи сутки не ели люди, голодали лошади. Убранные поля начисто подметены ветром. Голо было в поле и голо на сердце у красноармейцев: неласково встретила их Пруссия — ни куска хлеба бойцу, ни охапки сена лошади.

Дениска глотал голодную слюну, но думал не о себе, а о Лягае — мучительно было глядеть ему на понурого ослабевшего от голода верного боевого друга.

В полдень открылся маленький прусский городок.

Пустой, подстриженный под гребенку городской сквер наполнился любопытными горожанами.

— Козак, козак! — кричали мальчишки, тараща глаза на бойцов.

Кто-то по-русски окликнул конников:

— Здравствуйте, земляки!

— Здорово.

— Я — русский, военнопленный, с пятнадцатого года… А как у вас, то есть у нас… на родине?

— На родине-то хорошо, да тут плохо.

— Не нравится?

— Что уж хорошего, — усмехнулся Дениска, — если ты совсем зарапортовался: не знаешь, как сказать — чи у нас, чи у вас!..

Озадаченный, военнопленный умолк.

Из толпы вынырнула женщина с голубым кувшином в руках. Военнопленный сказал ей что-то, женщина протянула Дениске кувшин.

— Это молоко, пейте, вам принесли, — пояснил военнопленный. — Вы же голодные?

Дениска отпил немного, передал товарищу, и кувшин пошел по рукам, пока не опустел до дна. Дениска показал женщине на Лягая:

— Ему бы хоть хлеба кусок, околеет сердечный!

Женщина не поняла, а тут подошли жандармы, и толпа отхлынула. Полк тронулся, выбираясь за город.

Вечером добрались до лагеря. Там уже стояли 33-я Кубанская дивизия и 2-й Кубанский полк, перешедшие границу днем раньше.

— А-а-а, Дениска, здравствуй! — кинулся к нему земляк Андрей. — Вот и опять встретились. А ты изменился, брат, и не узнаешь.

— Ничего, на немецком молоке поправимся, — попытался пошутить Дениска.

— Ой, не шибко надейся!

— А что тут, плохо? Ведь мы же не пленные? За нас Москва платит…

— Уж не знаю, кто платит, кто плачет, только жизнь здесь совсем никуда, — мрачно сказал Андрей.

…В глубине огромного лагеря полк остановился; долго искали помещение: бараки были переполнены пехотой 33-й дивизии, и вновь прибывшим податься было некуда.

Дениска покрутил свои черные курчавые волосы.

— Давай тут, у кустиков, Колосок. Лучшего не найдем, а свежего воздуха мы не боимся…

— И то правда, Дениска, слазь.

Спать легли голодные, продрогшие, укрывшись одной буркой.

Так прошли день, другой, третий. Бойцов, хоть и скудно, все же стали кормить, но лошадям не давали ни крошки.

Начальник лагеря усмехался:

— Мы вас интернировали, а не лошадей. О лошадях уговора не было.

Дениска последним куском делился с Лягаем, но понимал, что долго так тянуться не может.

…Легли, как всегда, рано. Но не спал Дениска. Его сосала жалость к голодному Лягаю. Тот стоял, понуро опустив голову, скребя копытом землю. Верный товарищ, пронесший Дениску через всю Польшу, грыз удила, преданно смотрел на хозяина большими агатовыми глазами, словно просил: «Накорми, накорми меня, Дениска, сколько дней мне еще мучиться?»

— Миша, ты… не спишь? — позвал Дениска Колоска.

— Нет. А что?

— Так… А как думаешь, что с конями будет?

— Прирежут, на махан пойдут… Тут бы людям выжить, а о конях что говорить!.. Э-эх, подшутили над нами пруссаки…

Дениска смотрел в синее тусклое небо и слушал, как по-человечески вздыхает голодный Лягай. На рассвете встал, ежась от сырости, тронул дрожащей рукой спутанную чёлку коня. Дениске показалось, что конь плачет. Обидная слеза застыла в его покорных глазах.

Дениска выругался самыми страшными словами, какие только пришли на память, и пошел искать обоз и знакомого возницу. Сонный хохол недоуменно таращил испуганные глаза, разглядывая Дениску.

— Наган отдавай, чего пялишься?!

— Что ты, уж не стреляться ли задумал?

— Давай, давай, нечего…

— Сумасшедший какой-то. — Возница вытащил наган из мешка с мукой. — Уходи ты от меня с ним подальше, бога ради!..

Дениска, не отвечая, торопливо зашагал по сонному лагерю. Около Колоска остановился, позвал:

— Миша, слышь?

Тот не отозвался. Дениска пощупал обсыпанный мукой холодный наган. Собрал муку в жменю, протянул Лягаю:

— Поешь напоследок.

Торопливо отвязал коня, сунул наган за пазуху. Холодная сталь обожгла тело. Руки мяли отсыревший повод, тянули за собой ослабевшего друга. Конь еле переставлял ноги. Вышли в конец лагеря. Завиднелись обгрызанные кусты, за ними вышагивали немецкие часовые.

Лягай жадно потянулся к голым веткам.

«Прощай, друг, — задыхаясь от жалости, подумал Дениска. — Не могу больше смотреть, как ты мучаешься».

Он поспешно выхватил наган, поднес его к виску Лягая. Лошадь вздрогнула, удивленно подняв скорбные глаза. Дениска обхватил голову лошади, припал к ней.

— Ну, прощай, — глухо сказал он и спустил курок. В ушах отозвался короткий выстрел, и Лягай, ломая ветки, упал. Не оглядываясь, Дениска выскочил из кустов, опрометью кинулся в лагерь.

Добежав до места, где спал Колосок, Дениска вдруг остановился, непонимающе посмотрел на наган. Поспешно швырнул его под седло, и, обессиленный, упал на бурку.

…Утреннее солнце разбудило Колоска. Под буркой кто-то сдавленно рыдал. Колосок прислушался, повернулся, тронул за плечо Дениску:

— Ты что?..

— Так, во сне что-то приснилось. Душно мне.

Дениска выждал, пока уснул Колосок, встал и зашагал через лагерь туда, где лежал застрелянный Лягай.

На тропинке видны были следы копыт, ведущие к кустарнику. Дениска боязливо осмотрелся, осторожно, царапая руки, раздвинул ветки. Лягай лежал, оскалив длинные с прозеленью зубы. Шатаясь, вылез Дениска из кустов, пошел назад.

— Ну, покойнее буду, покойнее буду, — шептал он, устраиваясь рядом с Колоском.

— Ты о чем это, Дениска?

— Я, Миша, Лягая убил…

Утром Буркин толкнул ногой Колоска:

— Вставайте, а то и вас постреляют; ишь, дрыхнут.

— Ты, Буркин, ногами нам не доказывай, ты языком говори, что случилось?

— Да что, Колосок, нынешней ночью немцы троих наших постреляли: бежать хотели. Сейчас бойцы у Гая шумят.

— Ну, а Гай что?

— Что Гай? Бегает по комнате, кулаками стучит!..

Колосок поднялся, посмотрел на спящего Дениску шепотом предупредил Буркина:

— Его не буди, не надо, пусть отойдет, а то беда будет.

— Что такое?

— Не допытывайся… — И Колосок вместе с Буркиным зашагал к баракам.

* * *

Плохо помнил Ван Ли последнюю ночь. В сознании осталась только крутая мраморная лестница, бьющая в нос запахом лекарств. Сейчас солнце низко, совсем низко: в окна видны розоватые отблески догорающего дня. Изредка в палату входит белая девушка, пряча под густыми сердитыми ресницами молодость и улыбку. Ван Ли слушает ее мягкий, чуть-чуть картавый, говорок, и ему становится легче. За окнами сады, оттуда пахнет поздним наливом яблок и груш. Ван Ли хочется груш или кислых яблок, но девушка приносит молоко и что-то говорит на незнакомом языке, наверно просит его пить.

— Спарибо, — говорит огорченно Ван Ли и, отворачиваясь к окну, смотрит на деревья.

Пришел доктор, оглядел комнату, ощупал мягкими прохладными пальцами раны Ван Ли, хлопотливо засеменил ножками через комнату, хлопнул дверью и ушел. Девушка вновь забинтовала раны, села неподалеку от окна. Аромат плодов растаял, и опять повеяло крепким настоем йода и чистыми халатами.

Утром вошел новый доктор. Он спросил:

— Калмык?

— Не-е, китаец.

В руках у доктора уверенно запрыгали ланцет, большая металлическая игла, марля и вата.

— Хорошо, — сказал доктор, осматривая рану.

Повернул Ван Ли на левый бок. Теплое дыхание доктора близко, около самого уха.

— Хорошо, — проговорил, выпрямляясь.

Ван Ли повернули на спину.

— Хорошо, все будет хорошо, товарищ. Готовьте к операции…

* * *

Четвёртка хлеба, перемешанного с опилками, составляла обед, а все же по вечерам бойцы собирались в круг, пели под гармошку о том, как:

Дениска и Колосок влюбленно слушали заунывные, степные песни о родине. В памяти вставали зеленые хутора. Песня грустила, звала, и Колосок тянул вместе с Дениской:

— Небось, Денис, наши к пахоте готовятся…

— Готовятся, с Покрова выедут. — Подсаживался Буркин, далеко за полночь звучали: песни.

Как-то пришел Андрей и его товарищ с беспокойными-белесыми глазами. За последние дни Андрей заметно переменился: привычная угрюмость сменилась какой-то безнадежностью. Говорили о родине — Дениска с нетерпеливой грустью, Андрей — благостно и равнодушно, как а давнем покойнике.

Андрюшкин приятель курил много, жадно; видимо, волнуясь, посматривал на Дениску шныряющими глазами.

— Мы к тебе неспроста, Дениска, — шепнул Андрей.

— Я догадался.

— Думаем нынче ночью за картошкой сходить — не умирать же с голоду. Они с нами хуже, чем с пленными… А мы им что? Молчать будем? Хочешь рискнуть?

— Ладно, — согласился Дениска: рисковать он всегда был готов.

Парень с белесыми глазами, вдруг встал, потягиваясь:

— Молодчина у тебя друг, Андрей. Другой развел бы лясы-балясы. А этот — смелый.

…Дениска проснулся глухой ночью, осторожно вылез из-под бурки, заботливо укрыл Колоска, достал из-под седла револьвер. Скоро подошли товарищи.

Пересекли лагерь, бесшумно нырнули в кустарник. Дениска горестно окинул знакомое место. Здесь лежал убитый Лягай. Теперь оно было пусто. «Свезли».

За проволокой по дорожке ходил часовой, что-то насвистывая. Залегли. Дениска, сжимая наган, не сводил взгляда с немца. Сбоку тревожно сопел Андрей. Немец затарахтел коробкой, спичка вспыхнула бледным огоньком, обнаруживая засаду. Андрей вскочил, бросился бежать, ломая хворост.

Немец что-то крикнул, скидывая с плеча винтовку. Сердце у Дениски вдруг остановилось. Холодок пронизал онемевшее тело. Дениска вскинул наган.

— На ж тебе… — Он нажал курок, выстрелил в темноту.

Бежали, спотыкаясь о кусты, падали, поднимались, опять бежали, путаясь ногами в хворосте.

— Промахнулся, — задыхаясь, сказал Дениска, догоняя Андрея.

…Утром Дениска сам пошел к командиру полка.

— Нате, товарищ командир, а то я с ним как бы беды не наделал. — Он вытащил из кармана наган, бросил на стол.

— Это ты стрелял в часового? — строго спросил Терентьич.

— Я.

— Пойдешь под арест!

* * *

Ранним утром на плацу выстроили полк. Гладко выбритый генерал шел вдоль рядов, и вровень с ним плыл запах пудры и одеколона. На почтительном расстоянии шагали адъютант и переводчик. Терентьича вызвали вперед. Сутуловато приподняв плечи, он подошел к генералу. Тот зевнул, что-то сказал переводчику.

— Вы офицер? — спросил Терентьича переводчик. — Я командир.

— Генерал приказывает вам назвать фамилии коммунистов вашего полка.

Терентьич круто повернулся.

— Разойдись! — крикнул он звонко и добавил, обращаясь к переводчику: — Передайте генералу, что я подчиняюсь только командиру корпуса, товарищу Гаю.

Растерянный переводчик смял лист чистой бумаги. Генерал поспешно засеменил тонкими ножками, сел на подведенную ему лошадь и зарысил из лагеря.

На другой день в лагере появились немецкие офицеры, но теперь рангом пониже. Они приходили кучками, долго бродили по лагерю, пытаясь скупить за бесценок седла, амуницию и даже полудохлых лошадей, валявшихся у стоянок.

— Сколько? — тыкая сапогом в седло, спрашивал офицер.

— Народное, не продаю, — не скрывая злобы, отвечал боец.

Офицеры хватали руками подпруги, хлопали ладонями о подушку седла.

— Сколько? Сколько? — допытывались они.

— Сказано — не продаю, не мое это.

Офицеры пожимали плечами, шли дальше. Подошли они и к Колоску. Он встал, засунул руки в карманы и, не отвечая на вопросы, отошел к товарищам.

— Эх, — сказал он Буркину, — Дениски нет: он бы этим купцам отпел. — И ему неудержимо захотелось повидать друга, отсиживающего в местной тюрьме свои десять суток ареста.

Вечером Колосок в сопровождении часового пришел на свидание к Дениске. Друзья сели рядом.

— Не бьют тут тебя, Дениска? — заботливо спросил Колосок.

— Нет, этого нет. Да лучше бы отпороли, чем в таком гробу держать.

— Ничего, Дениска, скоро конец.

Подошел часовой, сказал, что надо Колоску возвращаться в лагерь.

Колосок полез за пазуху, достал кусочек хлеба:

— Съешь, Дениска. У меня остался… лишний.

— Обманываешь ты, Миша.

— Нет, нет, что ты, я не голодаю, видишь, еще тебе ношу. Не будет — тогда не обижайся. — Он смял в руках фуражку, натужно засмеялся и поспешно вышел из тюрьмы.

…Наконец Дениску выпустили. Пришел он в лагерь черный, будто обуглившийся, каменно молчаливый. Собрались товарищи, сидели, курили, вспоминали, где какие тюрьмы и какие из них самые худшие.

Далеко за полночь, когда все разошлись, Колосок улегся рядом с Дениской. Под буркой было тепло, сладковато било в нос конским потом и табаком.

— Не спишь, Дениска?

— Нет, Миша.

— Я думаю: где теперь Ван?

— Да, жив ли?.. А что ты о нем вспомнил?

— Подумал о Шпаке, вот Ван Ли и вспомнился. Хороший Ван парень… А за тебя, Дениска, я очень боялся: ой, думаю, затянет его Андрей, и покатится наш Денис вниз… Теперь вижу: коли сам Терентьичу наган отдал, значит, наш ты, Дениска, на жизнь и на смерть наш!

Говорили до зари, пока сонная дрема не связала языки.

* * *

В четырехугольнике, опутанном колючей проволокой, в бессильной тоске, не получая и самой маленькой весточки с родины, томились бойцы. Письма не шли, не было и газет. Правда, находились лазутчики. Они легко узнавали городские новости, а вечером таинственно передавали их бойцам в углах бараков, во дворе, у проволоки и даже в уборной. Но от всех этих известий несло провокацией:

— Знаете, пишут, что Врангель Ростов взял…

— Какой там Ростов! — дополнял «сочувствующий». — Он уже на рудниках.

— Хватай дальше!

Бойцы недоверчиво поглядывали на этих «грамотеев», не верили им, а все же сомневались. А шептуны распалялись с каждой минутой все более:

— Голод начался!

— Слыхали? Особенно в Ростове и Новочеркасске.

— Брехня, — осаживал расходившегося шептуна кто-нибудь из бойцов.

— Брехня, говоришь? Пожалуйста. — И «грамотей» моментально извлекал из кармана газету, тыкал пальцем в непонятные слова.

— На, почитай, почитай, а потом кричи.

— Да ты мне русскую газетку дай, я тебе прочту.

Однажды пришел в лагерь молодой юнкер. Был он похож и на немца и на русского. По-русски говорил чисто, без акцента, только слова расставлял как-то по-книжному.

— Вы вот говорите — советская власть, — снисходительно усмехался он, — значит, в органы управления страной входят выборные от народа, то есть крестьяне, рабочие и так далее. Но ведь вы забыли один маленький факт: у вас пятьдесят процентов населения безграмотны, значит, управлять-то страной, а следовательно и вами, будут культурные люди, интеллигенция, а не вы, потому что вас нужно предварительно обучить грамоте. А интеллигенция не с вами.

Дениска оглушительно засмеялся. Юнкер аж вздрогнул:

— Что — неправда?

— Может, и правда, а только по-вашему не выйдет. Не за то боролись!

Дениска, низкорослый, широкий, с худым, словно изнутри обожженным лицом, подошел вплотную к юнкеру. Тот невольно попятился.

— Шел бы ты отсюда, господин юнкер… Долго ли до греха… Видишь, какой народ горячий. Может вспомнить, как вашего брата рубали и под Ростовом, и под Новочеркасском…

Юнкер ушел, но с этого утра, как нарочно, стал чуть ли не ежедневно появляться в лагере. И обязательно здоровался с Дениской. Чем-то привлекал его этот молодой красноармеец, и юнкеру хотелось во что бы то ни стало «приручить» Дениску.

— Здравствуйте, господин большевик, — кивал юнкер.

— Здорово, недорезанный, — отвечал Дениска полудружелюбно.

— Не угодно ли? — Юнкер извлекал из кармана портсигар, протягивал душистые сигареты.

— Не смею отказаться, — усмехался Дениска, осторожно выгребая почти все содержимое портсигара.

Юнкер смеялся, обнажая ровный ряд белых зубов.

— Вы в городе нашем были?

— Был, в самом центре.

— Где это?

— В тюрьме.

Брови юнкера приподнялись, но сейчас же опустились вновь.

— У вас нет желания пройтись по городу, погулять?

Дениска недоверчиво пожал плечами: «Кто, мол, меня выпустит?»

— Без шуток, пойдемте, пройдетесь немного, посмотрите город. Вам, вероятно, надоело уже в лагере?

— Надоело!

У ворот часовые подозрительно смерили взглядом Дениску, но он прошел рядом с юнкером, и они ничего не сказали…

Город, освещенный множеством электрических фонарей, был чист и опрятен. По тротуарам гуляли нарядные мужчины и женщины. Изредка юнкер отдавал честь какому-нибудь офицеру.

Остановились на мосту. Маленькая речушка, закованная в бетон, несла игрушечные пароходики. Вспомнил Дениска широкий, шумный, затопивший луга Донец, отвесные скалы, нависшие над водой, а в самой воде зеленое колеблющееся отражение берега. Редко кто проедет по Донцу в лодке, спускаясь вниз по течению, и пустынно плещется он, стиснутый скалами и садами…

«А здесь — культура», — думает Дениска.

Пароходик пискнул, распустил за собою шлейф дыма, побежал вниз по речке.

— Германия вся изрезана судоходными реками, — словно угадывая мысли Дениски, сказал юнкер. — Мы в последнее время сами роем вот такие каналы, выбирая торф, а потом пускаем по ним вот такие суда-игрушки.

— Да, культура! — соглашается вслух Дениска.

Юнкер усмехается:

— Понятно, вам еще далеко до Германии. Вы — Азия.

Дениска от обиды сжал кулаки, но заставил себя промолчать. Свернули в опрятный переулок. Витрины магазинов были завалены увесистыми балыками, окороками, банками консервов. Дениска, глотая слюну, смотрел на стекла.

— Вы не догадываетесь, куда я вас веду?

— Нет… Впрочем, мне все равно.

— Вот как? Да, русского человека трудно чем-либо заинтересовать, и вся его жизнь складывалась согласно с его инертным характером.

— Это верно, мы люди с характером, — проговорил Дениска.

Остановились около небольшого домика.

— Мой дом, заходите.

Прошли через коридор и гостиную. Дениска неуклюже цеплялся о притолоки дверей и конфузливо извинялся. Из боковой комнаты вышла навстречу девушка. Дениска испуганно зацепил ногой стол, чуть не опрокинул его. Из-под кубанки на лоб пополз липкий пот, пощипывая глаза. Прошли в следующую комнату. Сели.

— Вы осматривайтесь. Я сейчас.

Юнкер ушел, оставив за собой приоткрытую дверь, через которую была видна спальня. Из гостиной слышался смех. Через минуту юнкер вернулся и уселся поглубже в кресло. Беседа не клеилась. Дениска со скукой водил глазами по стенам комнаты, которая казалась маленькой от множества вещей, умело расставленных, видимо, заботливой женской рукой.

На пороге появилась девушка с подносом в руках.

— Мы сейчас будем кофе пить.

— Не пью. С детства не привык к кофе.

— Видите, вы даже и в этом азиат, — улыбаясь, сказал юнкер.

— А что ж турки — европейцы? Они его почем зря хлебают, — ответил Дениска.

Юнкер покраснел, подвинул к Дениске бутерброд с маслом:

— Ну, ешьте это.

— Это можно, — оскалил зубы Дениска. — Небось, и хлеб и масло наши? Русские либо украинские?

Юнкер вдруг встал, с шумом отодвинул кресло:

— Вы… вы… — запинаясь от ярости, проговорил он, — яркий представитель разнузданной большевистской расы, которая обязана нам гостеприимством.

Дениска захохотал и внезапно смолк, приподнимаясь.

— Ты что ж, господин юнкер, может, меня за кусок нашего же хлеба купить хочешь? — Дениска с грохотом выскочил из-за стола и, нечаянно задев плечом вазу, стоявшую на подоконнике, выбежал в коридор.

Из гостиной показалась девушка, торопливо открыла ему наружную дверь. На улице Дениска взволнованно зашагал по тротуару, не обращая внимания на подозрительные взгляды прохожих. В лагерь вошел обрадованный, как домой. Колосок спал, укрывшись буркой.

— Слышь, Мишак, а Мишак, спишь? А то б я тебе рассказал, как я сейчас с господином юнкером схлестнулся…

Дениска укрылся с головой, прижался к Колоску и уснул.

 

Глава 7

В середине сентября прошел слух об эвакуации лагеря.

Ранним утром Терентьич, обходя расположение полка, улыбаясь, говорил:

— Ну, «поехал казак на чужбину далеку». Собирайтесь, товарищи, завтра выступаем.

— Куда повезут-то, товарищ командир?

— В лагерь Цербст.

— Далеко?

— Далеко!

На следующий день полк в боевом строю прошел через городок. Полковой оркестр играл марш.

На углу группа рабочих слесарной мастерской возбужденно махала красноармейцам кепками.

Впереди рабочих, умеряя восторг толпы, стояли двое жандармов. Девушка-работница вскинула руку, бросила платок, один из бойцов ловко поймал его. Жандарм, улыбаясь, погрозил пальцем. Все были настроены благодушно, маленькая площадь у станции наполнилась шумом и смехом.

Дениска и Колосок присели, прислонившись спиной к ограде сквера, перекидываясь словами. По рядам ходили рабочие, протягивая мозолистые руки, крепко жали руки бойцам, а потом, опасливо оглядываясь на жандармов, совали красноармейцам хлеб, ветчину, табак, даже белье.

— Руссен — карош товарищ, — говорил немец, протягивая кулечек. — Их бин айн арбайтер — работник, ду бист руссише арбайтер — работник, карошо, — он тряс улыбающемуся бойцу руку, подходил к другому.

Около Дениски и Колоска остановились пожилой рабочий с женой. Жена заметив, что на Дениске порванная рубаха, что-то сказала мужу, жевавшему сигару. Тот улыбнулся, неожиданно снял с себя пиджак, протянул Дениске.

— Нет, нет, что вы, — тронутый до глубины души, замахал руками Дениска. — Я не возьму.

— Бери, Дениска, — сказал Колосок. — Этот не попрекнет, — и улыбнулся. — Бери для укрепления Интернационала!

— Да я… что ж я… Спасибо, брат, — с трудом проговорил Дениска, бережно пожимая своими ручищами руки немецкого рабочего и его жены.

В вагоны садились десятками, соблюдая порядок.

Внутри вагона было чисто, но пусто и прохладно. По перрону сновали жандармские офицеры. Поезд тихо тронулся, постепенно ускоряя ход. Дениска пролез к дверям, взглянул на уходившую платформу, улыбнулся: в группе провожающих он отыскал рабочего с женой.

— До свидания! — крикнул он, взмахивая широкой ладонью.

— До свидания!

Платформа промелькнула, растаяла вдали.

— Заводи песню, братцы.

И вот повел голоса мягкий тенор:

Поддакивали песне колеса, а в открытую дверь виднелась чужая степь, окутанная туманными облаками.

В полночь промелькнул блестящий Кенигсберг, сквозь отворенную дверь обрызгивая бойцов светом. Город отшумел, опять пахнуло теплом вспаханных полей. Охваченный тоской по воле, Дениска лежал, перебирая в уме события последних дней. В памяти мелькнули юнкер, рабочий с протянутым пиджаком, а потом навалилось что-то черное — Дениска спал.

Проснулся в Штеттине. Долго смотрел на синь вспененного моря.

— Колосок, а воды-то сколько! Батюшки мои родные, а пароходы!..

Вскочил, добрался до дверей и отшатнулся: по полотну железной дороги цепью стояли полицейские, искоса поглядывая на вагоны.

— Эх, сколько их, Михайло, набежало, больше, чем нас!

— Порядок, Дениска, порядок, — усмехнулся Колосок.

Из пакгауза вышла группа портовых рабочих. Перед цепью полицейских остановилась. Крайний грузчик, незаметно пройдя мимо зазевавшегося полицейского, перескочил через шпалы, подбежал к вагонам. Встревоженные полицейские опрометью бросились вперед, стараясь схватить рабочего. Он обернулся, протянув длинные узловатые руки. Подбежавший сзади полицейский вдруг поднял палку и ударил грузчика по голове. Грузчик согнулся, будто выбирая место для падения, неожиданно выпрямился и с размаху хватил кулаком полицейского.

— Бей их, гадов!

— Давай, давай, братцы, — кричали бойцы, и старшие с трудом удерживали их в вагонах. Рабочие, разрывая цепь, бросились к поезду, окружили полицейских.

Паровоз, грохоча, рванулся с места, но долго еще бойцы слушали, как ухает порт голосами дерущихся докеров.

Вышли за город, мелькнули белые шоссейные ленты дорог, обсаженные деревьями, а по другую сторону закипело море, гневное, Балтийское.

Вечером поезд остановился в приморском городке. На рейде качался двухбортный товаро-пассажирский пароход «Гамбург».

Выгрузились из вагонов. В портовой столовой полк накормили морковным супом. Торопливо повели на посадку.

Отчалили. В трюме, где разместили бойцов, было душно, но выходить на палубу запрещалось. Наверху ходил часовой, гулко громыхая коваными сапогами. Проплыли мол. Открылось бескрайнее, вздыхающее море. Пароход закачало сильней. В иллюминаторы били пенистые волны.

Побледневший Колосок, облокотившись на седло, закрыл глаза, докуривал папиросу.

— Спишь, что-ль, Миша? — допытывался Дениска.

— Нет. Что-то, плохо…

Дениска встал, шатаясь, дошел до лестницы, ведущей на палубу, ухватился за перила. Часового не было видно. Дениска взбежал по лестнице, потом крикнул вниз, в трюм:

— Вылазь, ребята! Выходи на воздух!

На палубе было прохладней, дышалось легче. Но море ходило ходуном, и в этот день немало бойцов узнало, что такое морская болезнь.

Лишь к вечеру полегчало. Дениска спустился в трюм, отыскал измученного Колоска, лежавшего на нарах.

— Эх, как тебя свернуло! Вставай, Миша! Пойдем со мной на лестницу, там веселей.

— Не могу, — Колосок беспомощно приподнял голову и вновь уронил ее.

Дениска, обхватив друга, выволок его на палубу.

— Вот тут, Миша, и сядем.

Обдуваемый ветерком, Колосок постепенно стал приходить в себя. На горизонте показались далекие берега. Дениска и Колосок жадно ловили глазами землю.

— Эх, в степь бы теперь.

— Да, Колосок, в нашу, раздольную!

Прошел матрос, раскидывая руками.

— Что это там за берег, камрад?

Матрос непонимающе взглянул на бойцов, но потом, посмотрев, куда протянута рука, улыбнулся:

— Познань.

— Понимаем, товарищ, это слово для нас очень даже понятное, — непривычно многословно ответил Дениска. Он вспомнил познанского стрелка, спасшего ему жизнь, и вновь стал рассказывать Колоску о неведомом познанском друге.

Быстро темнело. В волнах переливались спящие звезды, ныряли в глубину.

Ночью стали на якорь. За бортом глухо рокотало море. Трещала обшивка, в трюме был слышен каждый удар волны.

С моря несло пронизывающим соленым ветром. Дениска достал узелок с вещами, вынул подаренный пиджак, надел.

— Ну, вот и пригодился! — раздвинул плечи. — В спине узковат, а так — хорош.

Вышел на палубу, прошелся, разминая руками смятые бока пиджака, любовно ощупывая пуговицы. Крепкие.

На рассвете пароход вновь тронулся, бороздя носом успокоенное море. За кормой текла кружевная, расшитая белыми узорами голубая лента, за пароходом летели стаи чаек. Навстречу, волоча за собой ленту дыма, к берегам оставленной Познани прошел пароход, и Дениска послал с ним мысленный привет родине неведомого друга.

В полдень зашли в какой-то порт. Долго дожидались, пока из города прибудет охрана. Она явилась на грузовиках, вооруженная винтовками. Бросили сходни.

Шли по земле, а она уходила из-под ног, покачиваясь, словно палуба. Повели куда-то на окраину города, торопливо подгоняя отстающих. На станции снова погрузили в вагоны по сорок человек. Начальник станции кричал на кондукторов. Рядом с ним стояла девочка лет десяти, раздавливая пальцами лепестки поздней увядающей гвоздики.

— Старается начальник…

— Этот не задержит!

Поезд тронулся. В открытых дверях мелькнул начальник станции. Правой рукой он гладил головку девочки, левой вытирал вспотевший лоб.

— Долго возят — путь забудем. Обратно дороги не найдем, — невесело пошутил Колосок.

Торопливо глотал рельсы паровоз, отбрасывая назад станционные будки, переезды, вокзалы. Ветер посвистывал в щели плохо сшитых досок, нагонял тоску. Песен бойцы уже не пели, гадали — куда везут? когда привезут?

— К вечеру, должно быть, приедем, — решил кто-то.

— Непременно, — согласились все.

Но пришел золотистый вечер, а поезд все рвал километры, будя перестуками колес уснувшую степь.

— Значит, ночью, — сказал кто-то.

И снова с ним согласились:

— Конечно, непременно.

— Ложись спать, ребята!

Но сна не было. Хотелось есть, пить. Думали о далекой России. Томительно ждали рассвета. Он вполз в вагоны — сырой, продрогший, не предвещая ничего хорошего. По-прежнему поезд считал километры, окутывал дымом вагоны. Никто уже больше не гадал о конце пути.

Вдруг поезд остановился. Бойцы всполошенно бросились к дверям:

— В чем дело?

— Стой, приехали!

— Товарищи, выгружайтесь!

На перроне, в просвете двери, увидели комиссара.

— Товарищ комиссар, здравствуй! — радостно кричали бойцы.

— Здравствуйте, товарищи!

— Почему вас не было видно? — стараясь перекричать гул, спросил Дениска.

— Я болел. А теперь мне на смену Терентьич занемог.

— Терентьич?

— Ребята, комполка болен.

Толпа человек в двадцать направилась к вагону комсостава.

— Нам командира полка… — обратились бойцы к немецкому чиновнику. Немец еще не успел разобраться, в чем дело, как сам Терентьич уже показался в дверях.

— Здравствуйте, друзья!

— Товарищ командир, — произнес передний, — все бойцы вам желают поскорей поправиться. Так что выздоравливайте, мы ждем.

— Ур-ра! — гаркнули ребята. Терентьич улыбался, тронутый заботой.

— Передайте бойцам, что я с ними до самой смерти.

…Полк выгрузился. К станции подъехал полковник Зильберт — комендант лагеря Цербст. Он, пыхтя, сошел с пролетки. Осмотрел полк, самодовольно кашлянул, бросил небрежно пару замечаний переводчику, хлопнулся в пролетку и укатил.

Полк погнали окраиной города, минуя центр. От вокзала в лагерь вела белая шоссейная дорога, обсаженная деревьями. Ветер срывал листья, сгонял их в кучу. На окраине города высилась одетая хмелем красная стена старинного замка.

— Товарищ, — обратился Дениска к шествовавшему рядом переводчику, — это что же, ваш царек тут жил?

— Нет, ваша царица!

«Обиделся», — подумал Дениска.

Но переводчик улыбнулся, пояснил:

— Была такая царица, Екатерина Вторая, она родилась в этом замке, потому и звалась — принцесса Цербстская!

— Ага, теперь понимаю, извиняйте, что ошибся.

Переводчик был молод, на щеках его буйно вились задорные бачки. Он охотно болтал с бойцами и глядел на них с нескрываемым любопытством. Бойцам все казалось в этот день смешным и благожелательным. Впереди завиднелась придорожная пивная. На вывеске, побитой дождями и ветром, была нарисована кружка величиной с ведро, наполненная пенящимся пивом, в кружку полз рак с одной огромной клешней.

— Ребята, пиво, раки!

Со смехом и шутками дошли до лагеря. Он был в степи, в четырех километрах от города. Голые бурые бараки, расположенные правильным квадратом, темнели в глубине пустыря, обнесенного колючей проволокой.

— Знаешь, Дениска, — сказал Колосок, — что-то не нравятся мне эти бараки. Попахивают они тюрьмой, а не домом.

Ветер рванул из-под ног пыль, покружил желтое облако листьев. Лег за спиной город, прикрытый древней стеной замка.

Подошли к воротам лагеря. Проволочные заграждения в два ряда, вышиной в три метра, встретили полк. По углам — на башенках — пулеметы.

Унтер-офицер, немец, отсчитав сорок человек, повел их по гладкой грунтовой, протоптанной дорожке.

— Цвай вест, — сказал он, указав на дверь барака.

Дениска шагнул за порог последним, прикрывая за собой дверь. В этом бараке пришлось им прожить девять месяцев.

На другой день, вымокший под дождем, прибыл 2-й Кубанский полк, шедший следом.

…Потекли осенние скучные дни в лагере Цербст. Рано вставали, пили кофе, ждали обеда. До обеда время тянулось медленно. В обед приносили жидкую морковную похлебку и полфунта хлеба. Потом опять ждали утра. Впрочем, был день, непохожий на остальные. Раз в неделю дежурный немец отворял дверь и кричал:

— Газета!

Бойцы выскакивали, вызывая на середину хорошего чтеца. Барак стихал, вслушивался в каждое слово.

Газета издавалась еженедельно на русском языке Коммунистической партией Германии и рассказывала о том, как бьет Красная Армия Врангеля, гонит его из Бердянска и Гуляй-Поля. На польском фронте было похуже: пилсудчики заняли Молодечну и Слуцк. За рубежом, хоть и не было войны, тоже бурлило: в Англии бастовали углекопы, всеобщая забастовка охватила Румынию, пролетарии Франции требовали, чтобы правительство перестало поддерживать Врангеля… С утра до сумерек бойцы читали и перечитывали газету, возвращали ее, зачитанную до дыр. День проходил, и надо было снова ждать целую неделю, пока придет новый номер.

В один из таких «безгазетных» дней Колосок, сменившийся с дежурства на кухне, пришел в барак. На нарах лежал Дениска, покусывая карандаш. Лицо его хитро улыбалось, и сам он словно похорошел в эту минуту.

— Ты что, Дениска!.. — окликнул его Колосок.

Дениска вздрогнул.

— А-а, это ты? А я вот письмо пишу, да не знаю адрес.

— Кому?

— Да это так, — краснея, признался Дениска. — Андзе.

— Ну-ну, пиши.

Дениска опять сосредоточился, жуя конец карандаша. Рот у него был измазан фиолетовой краской, в глазах искрилось беспокойство.

— Вот беда, адреса не знаю. Куда ж писать?

— Дойдет, — равнодушно успокоил Колосок, укладываясь.

До полуночи Дениска гнулся над бумагой, старательно выводя каракули, а потом молча, на цыпочках, вышел из барака и изумленно ахнул. Земля, еще с вечера скованная морозом, была покрыта первым молодым снежком.

— Зима! — воскликнул он. И вдруг, глядя на ровный белый снежный наст, представил себе всю бесконечность отделившего его от Андзи пространства. «Где уж тут найти ее…»

Долго стоял, глядя на снежок, взъерошенный ветром. Расслабленно вернулся, дошел до нар, схватил четвертушку исписанной бумаги, изорвал на мелкие кусочки, зажал в кулак. Так и заснул, сжимая в руке изорванное письмо.

Утром Колосок увидел в руке Дениски обрывки бумаги. Осторожно разжал руку товарища и выбросил их за барак. Подхваченные ветром, долго кружились лепестки письма, перепутавшись с крупными снежинками, медленно устилавшими землю.

 

Глава 8

Пища была скудна, однообразна, и в лагере начались болезни. Однажды ночью, когда лагерь спал, в каждом из бараков сошлись коммунисты. Собрания были коротенькими. Решили объявить голодовку. В бараке «Западный-2» возглавить голодовку поручили Колоску, заместителем (в случае какой беды) назначили Дениску.

На следующее утро удивленные немцы долго смотрели на мутную жижу нетронутого кофе. Голодовка началась.

Кофе унесли обратно. Бойцы молча лежали на нарах.

Дениска крупными шагами мерил барак, сосредоточенно о чем-то думая. Это уже не был тот веселый, беззаботный парнишка, что ехал на польский фронт. Он оброс бородкой с вороненым отливом, спутанные волосы густыми кольцами падали на лоб. И в походке, и в угловатых движениях, и в пустых глазах чувствовалась тоска.

Чтоб не поддаться страху и голоду, бойцы затянули шутливую песенку:

В полдень, как всегда, принесли обед. Дениска встал, загораживая доступ к бачкам. В бараке притихли. Было слышно, как на подоконнике дребезжала отставшая от рамы бумага.

— Никто, — тяжело произнес Дениска. — Слышите?. — Слышим.

Повернулся к немцам и, тыкая пальцем в затихший барак, обронил, перекатывая желвак:

— Слышите?

Испуганные немцы подхватили бачки, попятились к дверям.

Вечером из города приехал Зильберт. Он вошел в барак, попыхивая сигаретой, добродушно улыбаясь переводчику. За ним шли пять вооруженных солдат. Колоска, как нарочно, в эту минуту в бараке не было.

— Господин полковник требует выдать зачинщиков беспорядков, — сказал переводчик.

Барак молчал.

— Господин полковник в категорической форме приказывает прекратить голодовку. В противном случае — вас пошлют в тюрьму.

— Всех не засадишь, — угрюмо отозвался кто-то.

— Вас ист дас? — спросил полковник, оглядываясь.

Дверь широко распахнулась, пропуская Колоска.

— В чем дело? — обратился он к товарищам.

— За главарями пришли, — ответили бойцы.

— Господин полковник требует имена руководителей беспорядков, — пояснил переводчик.

— Что ж, передайте ему, что я и есть руководитель.

— Ты?! — изумился переводчик.

Трое солдат поспешно бросились к Колоску, схватили его сзади.

— Не трожь! — вздрогнул барак.

— Товарищи, тише! Товарищи, тише! — орал Колосок, сдерживая бойцов.

Полковник выхватил браунинг, навел его на подступающих бойцов.

— Товарищи!! Послушайте!! — старался перекричать всех Колосок.

Наконец, все смолкли. Полковник слышал дыхание близко стоявших незнакомых ему враждебных людей и испуганно целился в переднего — лохматого парня в немецком пиджаке.

— Товарищи! — спокойно сказал Колосок в наступившей тишине. — О питании я буду говорить лично с господином полковником. А поэтому всем разойтись по местам и ждать результатов.

Бойцы расходились по своим нарам, Колоска повели к выходу. Дениска шел за ним. В дверях Колосок шепнул:

— Помни, Дениска, за меня остаешься!

— Есть! — ответил Дениска.

Вечером группа бойцов толпилась около конторы лагеря. В дальней комнате сидел полковник Зильберт, пожевывая сигару. Полковник понял — с этими дикими русскими лучше не связываться: еще узнает начальство о голодовке, начнется следствие, куда девались продукты?.. И в конце концов он, Зильберт, все же не зверь, часть продуктов можно, пожалуй, отдать этим интернированным…

Далеко за полночь двое немцев и переводчик вывели Колоска из конторы.

— Ну, итак, до свидания, товарищ, — произнес переводчик, подавая Колоску руку.

— До свидания.

В бараке Колосок ощупью отыскал свое место. Дениска уже спал, широко разбросав по сторонам руки.

Колосок бережно взял черствую ладонь Дениски, отвел в сторону, освобождая себе место. Закурил. Долго не спал, улыбаясь в темноту.

На другой день барак наполнился ароматным запахом макарон.

Дениска, подмаргивая немцу, последним вышел получать свою порцию.

— Так бы и давно!

* * *

В один из зимних вечеров, когда сон еще не пришел, а усталость сковывала тело, в барак «Западный-2» вошел человек, настороженно вглядываясь в полумрак.

«Новый жилец», — подумал Дениска.

— Моя снова здоровая, — проговорил вошедший, стаскивая с головы шапку.

— Ван?! — вскрикнул Дениска, вскакивая с нар.

Соседи поднялись:

— Гля, верно, Ван!

— Откуда?

— Куда его будем класть?

— Приехала до вас, выздоровела, — улыбался китаец.

— Ну пойдем, — Дениска заботливо взял из его рук узелок, понес к нарам.

— Вот твое место, Ван. — Он взял рукой чьи-то пожитки, отложил в сторону и показал рукой. — Как-нибудь трое разместимся. Житье, правда, неважное, ну, не беда!

Со двора зашел Колосок, долго присматривался к человеку, занявшему его место.

— Угадай, Колосок, что за гость у нас?

— Гостя не знаю, а вот место мое занял.

— А ты угадай, угадай!

— Ван?! — вдруг вскрикнул пораженный Колосок. — Вот не ожидал! Да ты, Ван, прямо франт, — оглядывая его потрепанные штаны, шутил Колосок.

— Это моя тебе привозила, Дениска, — сконфуженно промолвил Ван Ли, доставая из узелка трубку.

— Спасибо, Ван, что не забываешь.

— Твоя курить, Ван Ли дарить. На! — он извлек из кармана пачку турецкого табака, протянул его Колоску.

— Ай да, Ван, — улыбался Колосок, принимая подарок. — Ляжем на бочок, покурим табачок. Ты, Ван, без большого чина, да зато — молодчина!

Возвращение Ван Ли стало Для барака маленьким праздником. Сели в круг. Вспоминали каждый о своем, о старых ранах, лазаретах, боевых походах и об этих трудных месяцах лагерного житья.

* * *

…Таяли зимние дни. По-прежнему бойцы жили надеждой вернуться на родину, жадно читали еженедельную газету: не просит ли замирения Пилсудский? Нет ли в ней чего о мире и о возвращении домой?.. Но о мире не писали, а его так хотелось.

Время от времени заходил Дениска в соседний барак к Андрею. Хоть и появился между ними какой-то непонятный самому Дениске холодок, а все же тянуло его к земляку-одностаничнику.

В канун святок Дениска вернулся от Андрея сумрачный, видимо, сильно не поладивший с ним в чем-то. В помещении было пусто: в последнем бараке комиссар проводил очередную политбеседу. В пустой длинной комнате, в углу, спиной к Дениске, сидел боец и что-то читал нараспев, вполголоса.

«Не иначе, письмо получил», — подумал Дениска и, радуясь за товарища, осторожно подошел к нему на цыпочках. И только тут заметил, что боец читал псалтырь, молитвенно сложив руки.

— Ты что же это, гнилая требуха, делаешь? — возмутился Дениска.

Боец вздрогнул.

— А тебе какое дело? Ты что мне — указ? — презрительно ответил богомолец.

Дениска, ошеломленный, выскочил из барака, нашел Колоска и Ван Ли, рассказал им об этой стычке.

— От такой жизни с ума сойдешь, не только к псалтырю потянет, — сказал Колосок. — Кто же это богомольный такой?

— Да Ильюшин, что подле Буркина спит.

— А чего ж Буркин смотрит, черт глухой? Ведь рядом же!

— Вот и выходит — рядом, а разной масти, — сказал Дениска. — Да и с Андреем тоже что-то неладно, хандрит парень, боюсь — собьется с пути, потеряется.

Вошли в барак. На пороге перегородил им дорогу малознакомый боец, появившийся в полку незадолго до отступления.

— Ты что, Калюжный? — спросил его Колосок.

— Да я вот, товарищи, газетку достал. Оказывается, та газетка, что мы получали, брехливая. Эта получше будет.

— Что ж эта правильная газетка пишет? — внешне спокойно спросил Колосок.

— Да что — в России голод, целые губернии умирают, а коммунисты да комиссары обжираются.

— Я тоже коммунист, — сказал Колосок, — а, кажись, не зажирел.

— Так ты ж не в России, — нагло усмехнулся Калюжный.

— Брешет газетка! — запальчиво крикнул Ван Ли, выхватывая ее из рук Калюжного.

— Читай, читай! — подхихикивал тот.

Колосок развернул газету, и со страниц глянула жирная стежка букв: «Русское слово».

— Это же белогвардейцы пишут! Те, которых мы били, да не добили. А ты, красноармеец Калюжный, им веришь!

— А кто их знает, кто пишет? Мы читаем написанное.

Вечером по бараку с нары на нару ходило «Русское слово».

Пришел комиссар, объяснил бойцам:

— Это провокация, товарищи! Это орудуют те классовые враги, которых мы выгнали из нашей страны. Классовая борьба продолжается. Враг среди нас. Будем бдительны, будем беспощадно разоблачать врагов и неутомимо убеждать сомневающихся: помогать им разобраться, где правда и где ложь. Будем достойны имени бойцов 1-го Краснознаменного полка!

«Русское слово» было только разведкой врага, вскоре он перешел в наступление.

Утром, на первый день рождества, в лагере появился русский генерал в сопровождении коменданта Зильберта и двух вооруженных офицеров. Из бараков выскочили удивленные бойцы, оглядывая необычайных гостей. У барака «Западный-2» «гости» остановились. Бойцы, образовав круг, выжидательно посмеивались. Адъютант, нервно теребя замшевой перчаткой аксельбант, начал:

— Граждане!

Бойцы смолкли.

— Слово к вам имеет атаман Всевеликого войска Донского генерал от кавалерии Петр Николаевич Краснов… прошу! — обратился он к дородному генералу.

Генерал снял фуражку, вытянул накрахмаленный платок, протер им глаза, разгладил тронутые сединой усы и гладко подстриженную густую бородку и вдруг по-молодому выпрямился.

— Здравствуйте, сыны Дона, Кубани и Терека! — Голос у генерала был круглый. — От имени ваших отцов и матерей, от имени многострадальной России…

— Что ты — от имени да от имени, оторвали тебя от русского вымени! — засмеялись в толпе.

Генерал только нервно повел плечом:

— От имени многострадальной России разрешите мне принести заверения в любви к вам — сынам тихого Дона, славной Кубани и далекого Терека. Поднявшие меч на отцов и дедов своих, от меча и погибнут!

Дениска стоял перед генералом, вперив в него глубоко запавшие глаза. Он впервые видел Краснова, о котором так много слышал. И вот теперь Краснов был перед ним с поднятой седой головой, поскрипывал хромовыми сапогами.

— Родина оскорблена, вера потеряна, — кидал генерал слова, долбя бойцов ястребиным взглядом. — Но смутные времена, времена самозванцев, пройдут бесследно, оставив после себя лишь жалкое воспоминание о господстве большевиков, предавших и продавших святую Русь.

В толпе засмеялись. Генерал гневно вскинул глаза, махнул фуражкой.

— Да, да, только жалкое воспоминание, — повторил он.

— Ближе к делу, дорогие гостёчки, — крикнули из толпы. — Зачем пожаловали?

Генерал картинно взмахнул рукой:

— Я принес вам не меч, а мир. Я верю в силу русского народа, вижу его страдания и призываю вас, сынов славного казачества, потерявших родину, забыть старые распри, слиться воедино с нами для борьбы против большевиков. Восстановим славу русского оружия, отомстим за посрамление родины и храмов божьих!

С Дениски капал крупный пот. Он слышал многих ораторов, но ни один так не действовал на него, как этот генерал, говоривший с непокрытой головой. Слова простые, такие, какими говорят старики на Дону. Но дурманят эти слова, путают, туманят голову.

Дениску толкнул Ван Ли.

— Комиссара надо позвать, — шепотом проговорил китаец.

— Сам должен знать, — ответил Дениска.

— В город уехал давеча комиссар, — ответил один из бойцов.

— Вот те и на! С того, видно, генерал и разговорился, не боясь укорота.

— Ничего, и без комиссара дадут ему укорот. Нынче мы все грамотные.

— Да поможет нам господь бог! — услышал Дениска последние слова генерала.

— Господа, — сказал адъютант, обращаясь к бойцам, — генерал кончил.

— Здесь господ нет, — усмехнулся Колосок, — господа в Черном море купаются.

Офицер смутился:

— Граждане… какие будут вопросы?

— Дайте теперь я скажу!

Колосок вышел в круг.

— Тут господин генерал говорил, что Россия погибла, народ страдает, а виновники — мы, большевики.

Толпа притихла. Адъютант смущенно посмотрел на оратора, презрительно улыбнулся.

— Я так считаю, — продолжал Колосок, — что мы, большевики, выгнали вас из России — это правда. А все остальное — брехня. За что повыгоняли мы белопогонников? Да за горбы, которые вы набили нам — тому самому многострадальному народу, который вы так любите! И отцы, и деды, и мы хлебнули горя, что и говорить. А как через край полилось, так извиняйте, невтерпеж стало. Ахнули мы и смахнули вас вместе со старым режимом! Так я говорю, ребята, или нет?

— Так, так, чеши его!

— Крой его, Колосок! — крикнул Дениска.

— А теперь господин генерал, насчет купли и продажи. Ты вот тут разъяснял, что родину продали. И опять-таки верно. Только кто ее продал? Вы! — крикнул Колосок. — Вы! Распродали ее, как такую девку. Немцам продавали, французам, англичанам, американцам, японцам. Только ваша купля-продажа не вышла. Без народа, без хозяина торговали, вот и проторговались. Ты и с Деникиным-то поладить не сумел, а хочешь, чтоб за тобой кто пошел! У них, — обернулся Колосок к толпе, — с Деникиным важнейшие разногласия были: Деникин к Антанте под юбку лез, а господин генерал Краснов Вильгельму штаны завязывал. Ясно, что платформы разные. Ну а для нас вы все одним миром мазаны, и для трудового народа от вас одна корысть: кол да мочала, чтоб не плелась эта сказочка с начала!

Генерал бросил по-немецки фразу Зильберту, круто повернулся.

— Дорогу! — крикнул он, позеленев от злости.

Круг подался.

— Я, пожалуй, и кончил… — улыбнулся Колосок. — Говорить-то много не умею, а высказал сразу все — и крышка, извиняйте за резкость, генерал Краснов.

Свита спешила за генералом. У выхода из лагеря он вдруг вспомнил, что фуражку держит в руках, мелко перекрестился, напялил на уши фуражку, вскочил в пролетку…

Встревоженные приездом генерала, бойцы до вечера собирались кучками, громко переговаривались.

— А здорово его Колосок отделал.

— Этот скажет — партейный…

— Да еще и разведчик. Так подвел и вывел, что генерал еле ворота нашел.

— Молодчина!

Дениска прошел в барак и до вечера, не шелохнувшись, лежал на нарах. Он думал об Андрее — неужели польстится земляк на сладкие речи Краснова?

Вечером в барак пришел немец с переводчиком.

— Кто в армию Краснова, выходите в контору получать обмундирование и жалованье.

— Нету таких, проваливайте.

Переводчик переспросил:

— Точно нету?

— Есть! — крикнул голос.

Бойцы изумленно повернули головы. Калюжный схватил сундук, неуверенно подошел к Ильюшину.

— Ну как, Степа, пойдешь?

Барак притих.

— Нет, ступай один, а я уж с ними. Мой бог с красными сладится.

— Ну, как знаешь. Увидишь наших, кланяйся.

— Ладно.

Калюжный, пригнув голову, робко подошел к дверям.

— Куда же мне?

— В контору.

Дениска вдруг вскочил, выбежал из барака. Колосок бросился за ним.

— Я, Миша, сейчас. Хочу еще раз с Андрюхой поговорить.

Он опрометью кинулся в соседний барак.

— Андрей где? — вбегая, Опросил Дениска.

— Я тут! Это ты, Дениска?

— Я, Андрюша! Неужели так-таки и уйдешь с этой сволочью?

— Ну-ну, ты не очень-то шуми! — ощерился Андрей.

— Ладно, — сказал Дениска. — Иди, да гляди не попадайся на моей дороге — не промахнусь! А России ни вам, ни Краснову не видать! — Дениска рванул дверь и вышел из барака.

— Ну что? — спросил Колосок. — Остается Андрей или уходит?

— К панам подался, — сурово сказал Дениска. — Умер Андрей для меня, умер.

…Человек семнадцать вышли из конторы в сопровождении проводника-немца. У ворот лагеря, часовой, нахмурясь, пропустил их. Бойцы угрюмо смотрели им вслед.

— Эх, ребята, — засмеялся Колосок, — чем меньше дерьма, тем дышать легче!

* * *

Бойцы ждали далекой весны, а вместе с ней свободы и мира. Но во дворе все еще хозяйничала пасмурная зима, похожая на русскую осень, с заморозками и дождями и мокрым ветром. Изредка выглядывало солнце, и двор покрывался проталинами оттаявшей земли. Тогда бойцы выходили из барака, садились на солнышко, грели прозябшие спины. Солнце пряталось за оградой кладбища, и вновь земля холодела, покрывалась промерзлой коркой.

В один из таких не то зимних, не то весенних вечеров Колосок, Дениска и Ван Ли лежали на нарах. Дверь открылась. В синем просвете показался немец.

— Колоскофф, — произнес он тонким голосом.

— Я.

Немец подошел, протянул конверт.

— Письмо! — заорал Колосок на весь барак.

Бойцы повскакивали с нар, обступили его. Дрожащими руками Колосок вскрыл конверт, вынул осторожно листок бумаги. В глазах замелькали черные, едва разборчивые строки.

— Огонь давай! — крикнул кто-то.

Принесли лампу. Колосок развернул лист, взволнованным голосом стал читать:

— «Пущено письмо 20 декабря 1920 года из станины Отрада Кубанка отцом твоим Никандром Тимофеевичем Колосковым и его супругой Дарьей Петровной. Дорогой наш сынок Михаила Никандрович. Посылаем тебе низкий принизкий поклон и желаем тебе здоровья в делах рук твоих, а еще кланяется тебе кум Корней Никифорович с супругой Аграфеной Степановной с детками до сырой матушки-земли…».

— Бросай поклоны, читай новости! — крикнул Дениска.

— Постой, не спеши! — огрызнулся Колосок. — Мне и поклоны милы! «…И еще сообщаем тебе новость, — запинаясь, продолжал он, — что с Врангелем мы расплатились дочиста, а вот вас загнали к немцам и держат там ни про то ни про се, а тут скоро пахать выезжать, а сам знаешь, не на чем. Если бы ты был, может, с кем спрягся и маленько попахал, а раз тебя нету, а мы с матушкой старые — куды нам в степ. Вот, может быть, под быков весной наймусь, тогда легче будет, и кой-как прокормимся; это с быками-то. А ты, дорогой наш сынок, Михаила Никандрович, пиши, когда возвернешься со службы. Ты уже и так прослужил 6 лет, пора и заменить кем-нибудь. Ты поговори с начальством, может быть, отпустють…».

— Го-го-го! — засмеялись бойцы. — И впрямь, ты что ж, Колосок, мало просишься?

— Да цыц, дайте ему дочитать.

— «…А еще собчаю тебе новость, — невозмутимо читал Колосок, — недавно я ездил в Краснодар на советский съезд от своих граждан, а мене возьми да выбери в комитет, так что дилов у меня теперь много, станичники ходють ко мне за советами, а в город меня возють по делам каждую неделю и все бесплатно, делегат ведь я. Матери мое делегатство не по духу, говорит, что вот Миша приедить, дак подменит, а я, говорю, сам справлюсь, а Михаила пусть сам работает на пользу советской власти. Вот так. Ишо пропиши нам про Шпака, где он есть, а то про него ни слуху, ни духу, а старик слег в постель…»

— Встряхнулся! — произнес Дениска. — Шпака и кости-то, небось, сгнили.

— Эта Шпа́ка — собака, — непримиримо сказал Ван Ли.

— «… Так что мы теперь, — читал Колосок, — ждем от тебя новостей о немецком народе и о вашем житье-бытье. Ходють слухи о мире с поляками, а мы покамист не читали в газетах. Пропиши сам про это, ежели читал, а пока до свидания, дорогой наш сын, Михаила Никандрович. Известные тебе родители Никандр Тимохвеевич и Дарья Петровна Колосковы».

— Ай да старик!

Колосок любовно сложил письмо, вложил в конверт. Нестыдные слезы щипали глаза. Рядом лежал Ван Ли, устремив глаза в потолок, верно, тоже думал о родине.

«Знает ли о нем его мать, где он? — спросил себя Колосок, поглядывая на китайца. — Нет, наверно, не знает, а вот мои старики знали». Ему вдруг стало грустно, что только к нему, в одиночку, пришла эта радость. И он бережней укрыл буркой своих верных друзей — Дениску и Ван Ли.

 

Глава 9

Белая капель капает с деревьев, пятнит дорожку, дымится, и кажется, что все вокруг наполнено густым синим вьющимся дымком. По горизонту медленно плывут утренние розовые облака.

— Да-а, весна! — мечтательно произнес Дениска, глядя на облачко, трепещущее в бездонном небе.

Весна, о которой так мечтали бойцы, пришла неожиданно рано. Напоенный прозрачной синевой, день словно не шел, а звенел, таял. Весна вызвала бойцов из бараков. Они сгрудились на солнцепеке, оживленно беседуя, обсуждая новости. Ждали приезда из Москвы представителя Центроэвака. Он приехал в ростепель под вечер, радостный, как свидание. Долго говорил с комендантом лагеря и с командованием полка. Далеко за полночь Зильберт тревожно осматривал бараки.

В окно заглянула луна, и было видно, как в сизом оперении с запада на восток шла в наступление грозовая туча.

Туча задернула луну, и в бараке стало темней и как будто прохладней. Во сне Дениске чудилось, что кто-то его тепло обнимает, чья-то жесткая ладонь ерошит курчавую голову и теплыми легкими слезами плачет какая-то женщина, похожая одновременно на мать и на Андзю…

Утром всех выстроили во дворе. В сопровождении администрации лагеря и командования полков представитель Центроэвака обошел ряды бойцов. Посредине фронта остановился.

— Дорогие товарищи! — сказал он. — Разрешите мне от имени партии и рабоче-крестьянского правительства передать вам пламенный привет и крепкое заверение…

— Урр-а-а! — гаркнули бойцы.

— Страна помнит ваши героические подвиги и напоминает вам…

— Ура-а-а! — гремело в рядах.

— Будьте уверены, что партия и правительство, а также трудящиеся нашей республики ждут вас с нетерпением в свою трудовую семью. Войны мы не хотим, но во имя мира будем сражаться так, как сражались в Польше.

Бойцы жадно слушали речь приехавшего с родины человека.

— Наша мирная делегация уже выехала в Ригу для подписания мира.

— Ур-р-ра!! — радостными весенними голосами кричал весь лагерь.

— Будем надеяться, что мир, во имя которого мы сражались, будет заключен.

Ряды распались, и ватага дюжих бойцов кинулась к оратору.

— Качать!.. Качать его!..

Тот не успел скинуть пенсне, как от сильных рук взлетел на воздух.

— Братцы, подождите! — вскричал он.

— Ур-рра-а!! — неслось по лагерю.

…На другой день представитель Центроэвака обходил бараки, знакомился с жизнью бойцов.

Возле барака «Западный-2» он остановился.

— Ну, как живете?

— Живем надеждой, — ответил Дениска.

— Скоро, скоро мы вас возьмем отсюда, товарищи!

Человек с родины присел на нары, тесно окружили его бойцы.

— Смотрите, как бы вы вшей не набрались! — полушутя предупредил его Колосок.

— Не беда. Я приехал сюда не от вшей бегать, а чтоб вас освободить.

Вечером представитель Центроэвака уехал в другие лагеря. Но в этот день как будто бы и не заходило солнце — до утра горел свет, до утра говорили лагерники, каждому казалось, что свобода уже у самой двери: распахни ее и ступай сквозь все границы на Дон, на Кубань, на Терек.

…Но вот уже на исходе апрель, а приказа о возвращении в Россию нет и нет.

Сочно цвела земля. В отдалении теплой зеленью затопил ближнюю ферму весенний сад. Резали вышину Стеклянного небосвода стрижи и ласточки.

По шоссейной дороге на завод ехала группа рабочих. У лагеря рабочие остановились, помахали приветственно шляпами. По углам по-прежнему были пулеметы, но солнечные зайчики плясали даже на их поднятых кверху теплых вороненых хоботках. Часовой прошел, меряя дорожку, взглянул на рабочих, что-то сказал, улыбнулся. Бойцы передавали радостную весть:

— Это рабочие приехали поздравить нас с 1 Мая!

— С праздником, братцы!

До обеда в обнимку ходили Дениска, Колосок, Ван Ли по лагерю, мечтали о предстоящей встрече с родными.

— Небось, там, дома, нас уже и позабыли?.. — настороженно сказал Дениска.

— Да нет, не думаю, а впрочем, поживем — увидим, — ответил Колосок. Спросил китайца: — А ты, Ван, куда думаешь после мира?

— Работать, на заводы. Шибко много работать надо.

— А я, верно, по крестьянской линии пойду…

— Приедешь домой, что Шпаку скажешь? — поинтересовался Дениска.

— Что было, то и скажу — прятаться не стану.

В полдень пришла в лагерь делегация от рабочих. Ходили по баракам, беседовали, не понимая слов, но понимая друг друга.

— Мы вам писать будем, — говорили бойцы рабочим.

— Гут, гут, — отвечали те.

Потом разложили на общем столе принесенные подарки: колбасу, сыр, консервы. Дениска толкнул Колоска:

— Скажи ты. Складно скажи. Ты умеешь!

Колосок встал:

— Товарищи, все, что мы сейчас едим, заработано потом и кровью немецких рабочих. По любви и дружбе принесли они нам свои подарки. Обещаем же дорожить их любовью и там, у себя дома.

Дениска поднялся. Ему хотелось всем, всем распахнуть свою душу. Нетерпеливо отбросил упругий чуб.

— Товарищи! Вот что я скажу. Я, конечно, не оратор, как наш Колосок. А только хочу — пусть все знают. Я в честь заключения мира даю перед вами обещание, как возвернусь на родину, останусь на сверхсрочную в Красной Армии!

— А что? Правильно! И я — на сверхсрочную, — подхватили бойцы.

* * *

Вечером двадцать пятого мая прополз слушок об отправке наутро одного полка в Россию.

— Кого же?

Комиссар и еще не совсем оправившийся Терентьич обошли бараки, успокаивая бойцов.

— Все поедем, товарищи. Разница в трех-четырех днях.

— Согласен, — шутил Колосок. — Только лучше я сегодня, а ты завтра! Нет, правда, товарищ командир, вы уже расстарайтесь, чтобы нас первыми!

— Постараюсь.

Из столов и табуреток в бараке устроили нечто вроде трибуны, на которой поместилось командование.

— Товарищи! — крикнул комиссар. — Все истосковались, всем хочется поскорей на родину и все одинаково достойны ехать первыми. Так давайте решим этот вопрос без обиды. Жеребьевкой.

— Правильно!

— Жеребьевкой! — охотно согласились бойцы.

В серую папаху сложили билетики. На одном нацарапано «отъезд».

Замерли в ожидании. Никогда еще не привлекала так всеобщее внимание эта обычная солдатская серая папаха. Жадные руки потянулись к ней, вытащили билеты, развернули.

— Ну? Кому? — в один голос спрашивал весь барак.

— Первому Кубанскому! — улыбнулся Терентьич.

— Ну, Миша, дождались.

— Дождались, Дениска.

— А где Ван?

— Он уже собирается.

— Пойдем и мы.

…Утром полк покидал лагерь. В последний раз хлопнула дверь барака. На пороге конторы стоял полковник Зильберт, жевал сигару.

Вышли за проволоку, облегченно вздыхая. Все так же стояла, упершись в дорогу, стена замка Екатерины Второй, ревниво оберегая прах владетельных предков.

Той же дорогой, по которой девять месяцев назад шли в лагерь, красноармейцы сегодня возвращались на вокзал. Поодаль стояли офицеры и чиновники, перекидываясь непонятными словами, холодными глазами покалывали бойцов. Привели проводника вагона. Окруженный красноармейцами, он водил растерянными глазами, не понимая, чего от него хотят.

— Вези нас скорей, а то нетерпячка!

— Не горячись, доедешь.

— Камрад, скоро поедешь?

— Ту-ту! — разводя руками, голосил Дениска.

— Ту-ту! — обрадовался немец, видимо, понимая. — Я, я!

Подали состав. Бойцы выстроились на погрузку.

Стукнули на стыках колеса. И в ответ раздался прощальный свисток паровоза. На повороте мигнул городок отблесками солнца на стенах домов, а за городком, далеко-далеко, чуть виднеющийся лагерь с проклятыми бараками. Мигнул глазом семафор — и скрылись и город, и лагерь.

Дениска отошел от двери, сел на нары. Вспомнил, что так же, как будто совсем недавно, мерно качало вагоны, когда везли их сюда, навстречу неизвестному будущему, и было тогда острое чувство тревоги и неизвестности, а теперь на душе радостно и хорошо.

Хотелось петь и, словно угадывая желание Дениски, теплый, задушевный голос повел песню:

Встрепенулись голоса, и песня взвилась, будоража вагоны:

Режет паровоз зеленую степь, да еще и приговаривает: «Ча-ще, ча-ще, ча-ще…»

Из соседнего вагона донеслись обрывки родной, широкой песни:

Ой, ты, степь моя, степь широкая! Широко ты, степь, пораскинулась, К морю Черному пои вдвинулась.

Проводник сидел в вагоне, в углу, прислушиваясь к песне. Ему тоже хотелось петь, но бойцы пели песни незнакомые, и он молча покуривал папиросы. Бойцы допели песню, и вагон умолк, только слышно было, как твердит паровоз: «Ча-ще, ча-ще, ча-ще…»

— «Интернациональ», — произнес вдруг немец, оглядывая бойцов.

— «Интернационаля», — подхватил Ван Ли.

— Верно, братцы, «Интернационал» давайте споем, — поддержал Колосок.

Мощно загремел голосами вагон:

Немец вдруг встал, подошел к кругу, запел по-своему, подтягивая.

— Гут, браток, гут, — похлопал его по плечу Дениска.

По щекам немца текли скупые капельки слез, и, смахивая их, он вместе с бойцами пел гимн Октября, гимн революции.