Быстроногий олень. Книга 2

Шундик Николай Елисеевич

Часть четвертая

 

 

1

Прошел год. В Янрае, как и во всем Кэрвукском районе, произошли перемены. Гэмаля выдвинули на руководящую районную работу. Он заменил Караулина на посту заведующего райзо. Тэюнэ уехала с мужем в районный центр, поступила на курсы медсестер. После длительной болезни Митенко был вынужден отказаться от должности пушника, снова принял янрайское торговое отделение. Коммунисты колхоза «Быстроногий олень» выбрали его своим парторгом.

Савельев уехал в районный центр. Некоторое время он заведовал кэрвукским магазином. Но вскоре Караулин, переведенный на должность директора районной торговой конторы, настоял, чтобы Савельева назначили его заместителем.

Намечались большие перемены и в жизни Гивэя. Он, наконец, получил назначение в лётную школу. Сбылась его мечта, и вот сейчас он шел под руку с Олей Солнцевой по морскому берегу и думал о том, что он не может себе представить, как расстанется с ней.

А кругом наступала весна. Солнце опустилось к горизонту, покатилось по синим вершинам гор и, наконец, спряталось за их зубчатой грядой, необыкновенно четкой на багровом фоне заката. Оранжевый огонь вечерней зари постепенно потухал, переходя в темно-синий сумрак. Талые снега становились голубыми.

Гивэй и Оля присели на сухой пригорок, где уже пропал снег. Минута за минутой тянулось время, а настоящая ночь не наступала.

— Не будет, Оля, ночи. Смотри, хорошо смотри вокруг: сейчас наступит утро, — тихо сказал Гивэй, крепко сжимая руки девушки.

Оля вдохнула чуть приоткрытым ртом свежий воздух, напоенный запахами талых снегов, и замерла, словно к чему-то чутко прислушиваясь. Ей чудилось, что сейчас, именно в это мгновение, идет битва между мраком ночи и солнечным светом утра. Казалось, что вот пролетит еще миг, и она услышит звон мечей, воинственные возгласы, стоны, ржание коней.

Но битва была немой, хотя и ожесточенной.

У самых гор небо подернулось красноватым налетом, точно это был дым, освещенный заревом далеких пожарищ. Еще минута, другая, третья, и зарево стало ближе, ярче. Загорелись смутные отблески на снежных вершинах безмолвных гор, словно застывших в изумлении перед величественным зрелищем.

Где-то в вышине, как выхваченные из ножен клинки, вспыхнули пока бледные и холодные солнечные лучи, да так и замерли, занесенные для сокрушительного, беспощадного удара. И от этого, казалось, еще злее стал мрак. Он клубился, расстилаясь внизу по горизонту, тяжелый, багрово-сумрачный. Клубы его подымались и тут же падали, постепенно покидая небо, уползая в ущелья гор, прячась за мрачными громадами скал, где тени были еще густыми.

Мрак цеплялся за каждый выступ, нехотя отступая перед необоримой силой тепла и света. И чем глубже уходил в ущелье мрак, тем чище становилось пламенеющее небо, тем прозрачнее казался воздух.

Вот яркий спокойный огонь охватил уже добрую половину неба. И столько было в этом огне чистоты, свежести, юности, чего-то необычайно теплого и животворящего, что невольно все живое разом подало свой ликующий голос: закудахтали веселые стайки куропаток, засвистели пуночки, запищали вылезшие из нор суслики, загоготали гуси, усыпавшие огромной стаей черную проталину, тявкнула огненная лисица, пролаял уже посеревший песец, высоко в небе прокурлыкали журавли, забормотал что-то отчаянно-радостное заяц.

Заря пламенела, постепенно переплавляясь в прозрачное золото.

И вот, наконец, из-за сопки блеснул край солнца. Это шел он, победитель-свет, невозмутимый и прекрасный в своем величии.

Заложив руки за голову, Оля лежала на сухой траве, глядя в чистое голубое небо счастливыми и в то же время грустными глазами. Гивэй сидел рядом. Он всматривался в лицо девушки с такой жадностью, будто хотел запечатлеть образ ее в своей памяти на всю жизнь.

— Значит, ты твердо решил ехать в лётную школу? — тихо спросила Оля.

— Да, решил, очень твердо решил, — торопливо отозвался Гивэй. — Как могу не поехать? Меня приглашают. Хочешь, я еще раз покажу эту бумагу?..

— Не надо, — вздохнула Оля.

— Что не надо? Ехать не надо?

— Нет, нет, не об этом я… бумагу не надо.

— Не знаю, сколько учить нас будут, а то, пожалуй, на фронт успею… За брата, за Крылатого человека, отомщу.

Закрыв глаза, Оля долго молчала. Гивэй не решался нарушить ее молчание. Он уже привык к тому, что Оля часто любила так вот, находясь с ним рядом, молчать. Глянет на него, улыбнется так, что у Гивэя перехватит дыхание, и снова молчит.

Не открывая глаз, Солнцева нащупала руку Гивэя, крепко сжала. Представив себе, как она будет тщетно ждать его по вечерам, Оля приподнялась и воскликнула:

— Ну как это я буду без тебя?

И вдруг именно после этого вопроса она по-настоящему осмыслила, а ведь Гивэй и в самом деле уезжает. Сегодня вечером он уже покинет поселок.

И сразу как будто кто-то ударил по всем струнам, скрытым где-то там, глубоко в ее сердце. Сложным аккордом прозвучало и что-то печальное, и тихо-задумчивое, и счастливо-восторженное, и страстно-призывное. Противоречивые желания закружились, разноголосо запели, словно в одной огромной стае собрались совершенно разные птицы. «А что, если уговорить не ехать? Нет, нет! Он так мечтал стать летчиком! Пусть летит, пусть у него будут крылья! Но я же не мыслю жить, чтобы не слышать его голоса, не видеть его лица! Зато с каким нетерпением буду ждать его письма, как буду гордиться его успехами. А что, если забудет? Полюбит другую?»

И последняя мысль, никогда не возникавшая до сих пор, как-то особенно выделилась, сразу заглушила все другие. Оля мягко взяла Гивэя за плечи, испытующе заглянула ему в глаза, по своей привычке прищурилась, как бы прицениваясь.

— А ты не разлюбишь меня?

Недоумение и даже острая обида преобразили лицо Гивэя. Он отшатнулся, словно девушка ударила его, затем схватил ее руки так, что она вскрикнула.

— Ты… ты что это… а? Ты смеешься надо мной… так, да?

Трепетный огонек тревоги в глазах Солнцевой вдруг заплеснуло чем-то ликующе-радостным. Она засмеялась, счастливая, переполненная чистой, как утренняя роса, девичьей нежностью. Так же тихо и счастливо засмеялся в ответ Гивэй.

И тогда девушка широко раскрыла руки, словно это были и не руки, а легкие, плавные крылья неведомой птицы, плывущей в безоблачном, солнечном небе. Всем существом своим устремился к ней и Гивэй, и руки его взметнулись такими же крыльями. И они поплыли в юношеских, безоблачных мечтах, поплыли к своему счастливому будущему. Долго говорили они о том, как будут писать друг другу, как через несколько лет встретятся, чтобы уже никогда не разлучаться, как поедут на Большую Землю к ее матери, отцу, родным, как пойдут когда-нибудь по Красной площади в Москве.

— Послушай, Гивэй, — вдруг встрепенулась Оля. — А почему ты так сильно хочешь стать летчиком? У тебя же много других увлечений… Каким-то чудом научился играть на скрипке, рисуешь, Анкоче заразил тебя страстью к косторезному делу. Ты же поэт, настоящий поэт…

— Какой я поэт! — смущенно засмеялся Гивэй.

— А может быть, поэтому тебе и так хочется… в небо?

Оля опять опрокинулась на спину, глядя немигающими, чуть влажными глазами в ясную небесную даль.

Гивэй тоже прилег рядом с Олей, облокотившись о землю, он подпер подбородок руками, задумчиво глядя вдаль.

— Так вот, послушай, Оля, почему я в небо хочу. Сначала объясню, почему полюбил машину. Помню, еще мальчиком я впервые увидел аэросани… Испугался сначала, а потом восхищение пришло! Как быстро движутся, никакой олень не догонит. Скорость машины — вот что меня восхитило! Я не знаю, ясно ли говорю, понятно ли говорю. Может, если бы я был не чукча, не тот человек, народ которого не только быстро итти, а летать должен, чтобы в десятки лет пробежать века, тогда, возможно, я как-нибудь по-другому бы на скорость эту смотрел… Понимаешь ли, Оля, о чем я говорю?

— Очень хорошо понимаю, — взволнованно ответила девушка.

— А дальше я и еще очень важное понял, — продолжал Гивэй. — Машину сделал человек, управляет машиной тоже человек. Значит, машина — это его сила, его вторые руки, ноги, спина, крылья. Никогда до этого у чукчи такой силы не было, и вот пришла!

Гивэй поднялся, встал на колени и сделал руками такой жест, словно ухватился за штурвал. В лице его было то выражение одухотворенности, которое появлялось у него всегда, когда он прикасался к машине.

— Слушай, Оля! Когда я берусь руками за рычаг и машина начинает работать, я будто соединяюсь с ней, сам себе кажусь необыкновенно сильным. Куда сильнее, Оля, чем те богатыри, о которых в сказках говорится. Машина дрожит, гудит, и мне кажется, что это мое сердце бьется! Теперь ты понимаешь, почему мне хочется в небо, когда самолет я вижу. Такие быстрые, быстрые крылья! Такая огромная сила! А если самолет этот еще стреляет, бросает бомбы на фашистов! Кому не захочется на такой машине умчаться туда…

Гивэй махнул рукой на запад, поднялся с пригорка. Встала и Оля.

— Ты сам летишь! Летишь, как быстрый ветер. Да куда там — в сто раз быстрее! И вот под тобою враги, те враги, которые Зою повесили, которые детей, стариков убивают, которые брата моего Тэгрына убили. И тут я на самолете! Огнем, свинцом в них! Бомбами! Враги падают, в воздух взлетают, бегут!

Юноша умолк, как бы спрашивая восторженными глазами: ну как, понятно теперь, почему мне в небо хочется?

— Да, ты мне многое объяснил! — с задумчивой, чуть грустной улыбкой ответила Оля.

Старик Анкоче тоже не спал в эту солнечную ночь. Радостно было думать, что на своем долгом веку ему довелось увидеть еще одно весеннее солнце. Сидя на пороге колхозной косторезной мастерской, он перебирал большую связку моржовых клыков и о чем-то шептал, мерно покачиваясь и порой переходя на негромкий речитатив. Старик Анкоче слагал сказание.

«Так прадеды наши делали, — рассуждал он. — Так и мы должны о жизни своей вечное слово сложить».

Сейчас Анкоче больше всего занимала счастливая весть: добрые, могучие богатыри, советские воины подошли к главному вражескому городу, где жил злобный дьявол с безумными глазами, с паучьим клеймом на лбу.

Невольно вспомнилось старику сказание о могучем богатыре Нэрмэкине, который победил злобного дьявола.

Анкоче глянул на солнце, зажмурился и минуту сидел неподвижно. Перед его глазами встал портрет Великого Человека. «В волосах его все больше и больше зимней изморози. Но такой уж человек этот, что седина его весенним цветением кажется. Я выточу его образ из белой кости».

Захваченный новой мыслью, Анкоче вытащил из мастерской шкуру белого медведя, разостлал на солнцепеке, перенес туда же связку моржовых клыков, принялся подбирать их.

За этим занятием и застал его Гивэй. Юноша подошел к нему неслышно, как-то по-особенному умиротворенный, до краев переполненный счастьем. Ответив на приветствие старика, он ласково прищурился на солнце и улегся лицом кверху на шкуру медведя.

— Почему не спишь? — спросил его через несколько минут Анкоче.

Гивэй не отозвался, он заснул, потому что не спал вот уже третью ночь, думая о разлуке с Олей. На лице его было все то же выражение умиротворенности и большого счастья. Юноше снилось, как будто кто-то невидимый, в ком он смутно угадывал самого себя, взял в руки его скрипку и начал играть. Это была чудесная музыка — нежная и прозрачная, как горный родник.

Но вот Гивэй уже высоко в небе. Самолет несет его плавно и в то же время стремительно быстро. Гивэй осматривается: внизу — города, села, нивы, реки, горы, моря. Самолет опускается почти к самой земле, затем снова взмывает к небу. У Гивэя захватывает дыхание. Где-то далеко за прозрачными облаками, пронизанными солнцем, ему улыбается Оля.

Внезапно наступает мрак, нарастает грохот. «Ага, — думает Гивэй, — это они — фашисты… Сейчас они будут падать… падать мертвыми!..»

— Эй, Гивэй! Смотри, самолет! — доносится до него чей-то голос.

— Это мой, мой самолет! — хочет ответить Гивэй и просыпается от повторного возгласа Анкоче.

Над поселком только что пролетел самолет, завернул и снова пошел почти над крышами домов на бреющем полете. Что-то мелькнуло в воздухе и ринулось вниз, как белая чайка. Самолет улетел. Гивэй подбежал к сброшенному с самолета туго увязанному пакету, взял в руки.

— Почта! — весело крикнул он старику. — Побегу в правление колхоза!..

— Ну, беги, потом расскажешь, добрые ли вести принес самолет, — ответил Анкоче, увлеченный работой.

Гивэй взглянул на свои часы и удивился: уже десять утра.

— Ай-яй! Так долго спал! Мне же к отъезду собираться! — пробормотал он и побежал к правлению колхоза…

Оля с трудом успокоила учеников, взволнованных пролетевшим самолетом. Когда она принялась за объяснение новой задачи, в класс, словно ветер, ворвался Гивэй. Лицо его было необыкновенно возбужденным.

— Оля! Ребята! Победа! Берлин взят! — закричал он, потрясая белым листком бумаги. — Фашисты сдались! Мир! Мир! Мир!..

Какое-то мгновение в классе стояла глубокая тишина.

— Победа! — тихо промолвила Оля, не в силах оторвать взгляда от бумаги, высока поднятой в руках Гивэя, и тут же закричала так, словно всю душу хотела вложить в этот крик:

— Победа! Ур-ра!..

Тишина взорвалась. С ликующими криками школьники соскочили со своих мест, гремя крышками парт. Некоторые из них взбирались на парты и кричали, топая ногами, хлопая в ладоши:

— Победа! Мир! Ур-ра!..

Гивэй бросился на улицу, все также потрясая над головой белым листком бумаги со сводкой Информбюро. Школьники, а за ними и Оля также устремились на улицу.

В поселке творилось что-то невероятное. Люди бежали от дома к дому, кричали, обнимались. Двое юношей схватились бороться, воинственно выкрикивая: «Гы-а! Гы-а!» Иляй зачем-то выпустил из питомника всех собак, и собаки, возбужденные радостью людей, бегали по поселку, звонко лаяли. Пытто залез на чердак своего дома и, победно помахав красным флагом, укрепил его над крыльцом. Его примеру последовали другие. Барабанщик пионерского отряда, Тотык, шагал через поселок и гулко выбивал марш. Рультын выстроил свою комсомольскую бригаду с карабинами в руках, взмахнул малахаем и выкрикнул, срывая голос:

— Огонь!

Грянул залп, за ним второй, третий, четвертый…

У правления колхоза собирались люди.

Растерянная, со слезами на глазах, Оля смотрела на все, что происходило вокруг, и тихо шептала:

— Победа! Витя, ты слышишь, родной мой. Твоя победа!

Откуда-то сзади появился Айгинто, крепко обнял и поцеловал Олю в щеку. Не успела она опомниться, как председатель уже бежал от нее и громко кричал:

— Рультын! Пытто! Нотат! Запрягайте самых быстрых собак, ветром мчитесь в тундру, зовите в поселок оленеводов из ближних стойбищ!

Вскоре из поселка вырвалось несколько упряжек. Над каждой из них на шесте пламенел красный флаг!

Через несколько часов из тундры в поселок уже мчались на оленях в бешеной гонке оленеводы. Подскакивали нарты. Заливались тонкие колокольчики.

— Ги! Ги! Ги! — выкрикивали наездники, взмахивая погонычами, как саблями.

С приездом оленеводов был проведен второй митинг. После митинга Иляй откуда-то вытащил чучело Гитлера, изготовленное для тренировок в штыковом бою, проводившихся в отделении всевобуча. Охотники и оленеводы со смехом и шутками устремились за Иляем.

— На костер! На костер волка Гитлера! — кричал Иляй, окруженный шумной толпой.

— На костер! — подхватили люди.

Вскоре в середине поселка пылал большой костер. Когда пламя было уже достаточно жарким, несколько мужчин подхватили чучело Гитлера и швырнули в огонь. Громкие, воинственные возгласы, смех разносились по поселку.

— Люди, разжигайте костры! Кипятите чай, варите мясо! Тащите на улицу медвежьи шкуры! — громко выкрикивал Айгинто. И вот уже не один, а десятки костров запылали в поселке. Женщины и дети тащат к кострам медвежьи, оленьи шкуры, чайники, котлы. Парни выставляют на ровной поляне призы для участников в спортивных состязаниях.

Горят костры! Гости и хозяева пьют чай, едят мясо. Голые по пояс юноши борются, показывают свою силу и ловкость.

— Гы-а! Гы-а! — раздаются их воинственные возгласы. В другом месте идет состязание по прыжкам. А еще дальше гибкий и стройный юноша, в котором все узнают Тымнэро, прыгает через аркан.

Старики, пожилые мужчины и женщины наблюдают за состязаниями, обсуждают, кому должен быть вручен тот или иной приз.

Анкоче сидит у одного из самых больших костров, где собрались старые охотники и оленеводы.

— Хороший обычай у наших предков был, — тихо говорит он, — вечное слово о жизни своей оставлять потомкам. Помнить надо обычай этот. Послушайте меня, люди… Пусть начало этого слова о нашей жизни от одного к другому пойдет. Середина и конец потом появятся.

Старики согласно закивали седыми головами.

— Был светлый солнечный день, — начал Анкоче, мерно покачиваясь. — Солнце было яркое, теплое. Люди подымали кверху головы, улыбались, протягивали к нему руки. А под солнцем большая звезда горела, красная звезда горела над крышей высокого дома, где жил Великий Человек. И, чем ярче горела звезда, тем выше подымалось солнце. Тепло людям становилось. Тепло и радостно! Смех и песни слышались всюду.

Но не у всех высокое солнце радость вызывало. Не всем была весело смотреть на огонь звезды красной. Те, у которых животы, как у моржей, толстые, не хотели для людей света, солнца и красной звезды. Черная ночь была им нужна, чтобы окутать тьмой звезду красную, заслонить от земли свет солнца. И пошли они тогда к злому дьяволу, у которого пена изо рта текла, как у собаки бешеной, у которого было клеймо на лбу, на паука похожее. «Дай нам ночь, — сказали они ему, — черную, вечную ночь дай, чтобы не видно было, как горит над миром звезда красная, чтобы не шло от солнца на землю тепло». «Хорошо! — ответил дьявол с паучьим клеймом. — Я вам дам черную ночь! Она уже давно в моем сердце родилась, давно в моей голове живет. Скоро ночь эта из сердца моего, из головы моей на мир поползет. И тогда темно станет, совсем темно станет, навсегда темно станет!..»

Долго горели в поселке костры. Вот и вечерняя заря запламенела, вот она встретилась с утренней. Глядя на разгорающуюся зарю, Анкоче продолжал:

— Но как не может черный мрак победить солнца, так не смог и злобный дьявол победить Великого Человека. Так знайте, мудрые, я только начал вечное слово. Пусть идет оно от стойбища к стойбищу, из рода в род, пусть каждый вставит в него свое слово, как подбирает опытная швея яркие бусинки бисера к праздничному шитью.

— Да, так будет, Анкоче, — отвечают старики, затягиваясь из трубок.

Костры горели, как прежде, мужчины готовили собак и оленей для гонок, юноши брали старт, состязаясь в беге на десятки километров.

Праздник великой победы продолжался.

 

2

Айгинто вышел из дому на улицу, осмотрелся вокруг. Была по времени ночь, а на небе светило солнце. Председатель потянулся, присел на остов байдары. Прислушиваясь к мелодичному звону капель, доносившемуся с берега, покрытого выброшенным льдом, он думал о прошедшем празднике Победы. Ему как-то не верилось, что этот долгожданный день наступил. Закрыв глаза, он представил себе свой путь, путь колхозников в годы войны.

Крутыми были эти пути: на гору шли, по скалам шли, через ущелья, в пургу, в дожди. Трудно было ему, Айгинто, трудно было его сородичам. Трудно было всему советскому народу! А как будет дальше? Дальше итти надо, еще выше итти. Завтра же на заломах начнут пилить, тесать бревна для домов охотников и оленеводов. Тяжело будет. Непривычно это дело для чукчи-охотника — топор в руках держать. А делать надо. И он, Айгинто, должен быстро выучиться руководить строительством. Жаль, что Гэмаля рядом не будет. Но ничего, он и оттуда, из Кэрвука, нам поможет. Это неплохо, что его место Караулина заведующим райзо поставили.

Долго сидел председатель на одном месте, прислушиваясь к звону капель, к гоготу опускавшихся где-то недалеко от поселка гусей, к тоненькому жужжанию мух. Чувствуя, что сон к нему придет не скоро, он тихонько, чтобы не разбудить мать, вошел в дом, снял со стены карабин, прихватил с собой топор, пилу и отправился к залому, находившемуся в нескольких километрах от поселка.

Огромный овраг был завален бревнами, почерневшими от времени, нагроможденными в самом хаотическом беспорядке. На берегу, за прибойной полосой, возвышались десятки штабелей, заготовленных янрайцами за два года. Айгинто обошел штабеля. «Много лесу, хороший лес», — радовался он.

Усевшись на толстый пиленый брус, председатель закурил трубку. Ему вспомнились рассказы стариков об огромном колымском наводнении, унесшим в море из колымской долины много лесу.

«Да, однако, это была действительно большая вода, — столько лесу в море выбросила!» — подумал Айгинто, и, взяв в руки топор, он подошел к одному из штабелей. Отделив толстое бревно, Айгинто ощупал его руками, вздохнул.

«Ого! Это тебе не палочки, из которых яранга строится! Хорошо было, когда готовые дома прямо с парохода на берег сгружались. Вся надежда на то, что Петр Иванович кое-чему научит, — рассуждал Айгинто, осматривая бревно. — Митенко знает, покажет… Но, я председатель, у меня тоже спрашивать будут!»

Ему припомнилось, как в районном центре при постройке дома плотники затесывали бревна топорами, делая брусья. Айгинто взялся за топор. Уже на четвертой, на пятой минуте он понял, что работа эта очень тяжелая и требует сноровки.

Через полчаса Айгинто оглядел результаты своего труда. «Можно сказать, что я не брус для дома делал, а щепки для костра щепал», — с горечью подумал он, рассматривая на руках мозоли.

— Что же теперь делать? — спросил он себя, разглядывая натруженные ладони. — Люди завтра посмотрят, как я работаю, попробуют сами, испугаются, говорить станут, что у нас ничего не получится.

Долго смотрел Айгинто на неровное бревно, выкуривая трубку за трубкой, и, наконец, снова принялся его тесать. Теперь он старался не торопиться, чтобы приспособиться, приобрести сноровку, передать ее другим.

Прошло еще полчаса. Обтесав одну сторону бревна, Айгинто осмотрел его. «Конечно, еще не очень хорошо, но, кажется, уже лучше», — подумал он и снова взялся за топор. Волдыри на ладонях лопнули, но он не почувствовал боли.

«Научусь! Научусь!» — твердил председатель с каждым ударом топора, время от времени смахивая с лица крупные, соленые капли пота.

— Это что за полуночник здесь топором стучит? — вдруг услышал он голос Митенко. Айгинто вздрогнул, повернулся к Петру Ивановичу.

— А ты почему не спишь?

— Я старик, меня стариковская бессонница одолела. Слышу, гуси летят, дай, думаю, пойду поохочусь, — лукаво улыбнулся Петр Иванович, оправляя усы.

— А это что такое? — указал Айгинто на топор, пилу и метр, которые Митенко аккуратно положил на бревно. — Ты что, решил не только ружьем, но еще и топором гусей убивать? Куда же ты топором бить их будешь: по хвосту или клюву?

Петр Иванович снова дотронулся до усов, скрывая под ними усмешку, и, усевшись на бревно, сказал:

— Обоих нас, Айгинто, привело сюда одно и то же: руководить-то строительством нам придется.

Председатель молча показал свои ладони. Петр Иванович присвистнул и заметил:

— Вижу, трудновато тебе плотницкая работа дается. Ну да ничего, брат, от мозолей рука только крепче становится.

— Это все верно, — невесело согласился Айгинто, — боюсь только, что первое время люди испугаются новой работы.

— Испугаются, правду говоришь, — уверенно подтвердил Митенко. — А мы отгоним от них испуг этот. Вот давай засучим рукава и до утра один, два венца поставим. Пусть посмотрят, что сделали до их прихода два человека.

— Давай, Петр Иванович! Я знаю, ты поможешь нам!

— Постараюсь. Хорошо ли, худо ли, но топориком владеть умею. — Помолчав, Петр Иванович спокойно добавил: — Сядь, покурим… Бревна тесать мы не будем, прямо из кругляков построим дома.

Целый день стучали топоры на заломе. К вечеру на берегу моря уже возвышался сруб в шесть венцов. К своей работе янрайцы относились по-разному. Одни считали, что начато большое дело и уже имеются успехи (за такую оценку работы стояла молодежь), другие, преимущественно старики, недовольно ворчали, что их заставили заниматься незнакомым делом, что они так устали и теперь им придется долго отлеживаться дома.

— Все руки посдирали, даже в карман больно полезть, — басил медвежатник Нотат, тяжело прихрамывая на ушибленную ногу.

— А у меня поясницу так ломит, будто там хрящ сломался, — подхватил за ним другой охотник.

— Легче моржа на куски изрубить и перетащить его по частям от залома до поселка! — отозвался Эчилин.

Айгинто хмуро прислушивался к недовольным голосам и негромко ругался.

— Не надо злиться, председатель, — добродушно заметил Петр Иванович. Он хотел сказать еще что-то, но Айгинто его перебил:

— Как тут злиться не будешь? Мало сегодня сделали, совсем мало. А завтра, наверное, еще меньше сделаем. На усталость люди жаловаться станут.

— Ну, поохают немного, — успокаивал председателя Петр Иванович, — вначале так и должно быть, я это предвидел. Через недельку пообвыкнут, во вкус войдут, и тогда закипит работа…

В группе недовольных продолжался ропот. И вдруг послышался высокий голос Иляя:

— Чего, как старухи болтливые, туда-сюда языком вертите? Я вон, можно сказать, полруки себе топором отрубил — и то молчу!

Иляй победно вытянул забинтованную руку.

— Слышишь, как чистит их! — засмеялся Петр Иванович, кивнув головой в сторону Иляя.

Айгинто одобрительно улыбнулся:

— А что было бы с ним, если бы…

— Без колхоза умер бы где-нибудь от голода, никому не нужным, — перебил Митенко председателя. — Или у Эчилина жил бы вместе с собаками.

В поселке председателю сообщили, что из Кэрвука прибыл Гэмаль.

— Где он? — обрадовался Айгинто. Заметив на берегу среди охотников высокую фигуру бывшего парторга, Айгинто почти побежал к нему. Узнав, что Гэмаль прибыл для помощи в строительстве, Айгинто повеселел.

— Как хорошо, что тебя послали помочь нам. Вдвоем нам легче будет.

— Почему вдвоем? — возразил Гэмаль. — Весь район помогать нам станет. Сергей Яковлевич при мне целое совещание провел. Собрались в его кабинете и начальники полярных станций, и руководители Дальстроя, и начальник гидрографической экспедиции. Обещали плотников вам в помощь прислать, печников, стекольщиков, а самое главное — подходящие материалы решили выделить.

Гэмаль достал из планшетки лист бумаги, протянул Айгинто. Председатель, присев на камень, принялся вчитываться в записи Гэмаля.

— Сергей Яковлевич наказывал так все организовать, чтобы для других пример был. Люди из соседних колхозов приедут сюда учиться дома строить…

— Ого! — загорелся Айгинто, прочитав записи Гэмаля. — Весь район помогать нам будет!..

— А как ты думал! Говорю же, показательное строительство, — улыбнулся Гэмаль.

— А это кто? — вдруг встрепенулся Айгинто. — Караулин! Когда это он приехал?

— Вместе сегодня приехали. Не разговаривал со мной, когда дела мне сдавал. А теперь ничего… помирились. Директором райторгконторы его назначили. Говорят, хорошо за новое дело взялся. Посмотрим, что дальше будет.

— Ну, идем, идем скорее ко мне, поедим, чаю попьем! — заторопился Айгинто, увлекая Гэмаля за собой.

 

3

Стадо паслось на склонах пологой сопки. Мэвэт бродил по стаду, приглядываясь к телятам. Успокоенный, что все они выглядели бодрыми и здоровыми, бригадир присел на камень, посмотрел вниз под гору на стойбище. Выстроенное замкнутым кольцом на обширной горной террасе, стойбище было хорошо видно. В середине круга стояла большая палатка с развевающимся красным флагом — Красная яранга. Чуть в стороне от палатки виднелся высокий штабель бревен, доставленных по реке плотами из Янрая.

Мэвэт долго смотрел на штабель. Вспомнилось, как он в числе других оленеводов стоял на этой же горной террасе с секретарем райкома.

— Вот здесь и начнем строить тундровый поселок! — сказал тогда Ковалев, внимательно осматривая район междуречья. Много после этого было разговоров среди оленеводов о намеченном строительстве тундровых поселков. Большинство обрадовалось этому известию, чувствуя, что в жизни тундры намечается что-то новое, до сих пор не бывалое. Но некоторой часть оленеводов не верила в возможность большого строительства или не одобряла его. И когда в тундру прибыл первый плот бревен готового сруба, весть об этом сразу же облетела все стойбища. Пешком или на легких байдарах оленеводы, чьи стойбища находились у рек, добирались до района междуречья, подходили к бревнам, как бы не веря своим глазам, тщательно осматривали, ощупывали их. Тут же у бревен разжигали костры и, усевшись в тесный круг, долго за чаем обсуждали: хорошо или плохо, что в тундре должны появиться вместо яранг дома?..

Сейчас, глядя на яранги, Мэвэт старался мысленно представить себе, как будет выглядеть стойбище, когда вместо яранг возникнут дома. «Зимой, в темную ночь далеко окна домов будут светиться. Со всех долин четырех рек огни далеко видны будут».

Дождавшись смены пастухов, Мэвэт направился к стойбищу. Еще издали бригадир увидел высоко взобравшихся на штабель людей. «Опять гости прибыли на бревна смотреть, — подумал Мэвэт, — строить дома скорее надо. Лето уйдет, холода настанут, до зимы не успеем».

Собравшиеся оленеводы говорили все о том же — о строительстве домов в тундре. Мэвэт ревниво прислушивался к каждому слову, досадливо кряхтел, если кто-нибудь, по его мнению, говорил совсем не то, что надо. Особенно его раздражали слова Кумчу, приехавшего узнать новости о строительстве.

После того как Майна-Воопка стал вместо него бригадиром, Кумчу еще более замкнулся в себе, неохотно выполнял приказания нового бригадира, исподтишка распространял о нем разные нелепые обидные слухи. Узнав, что в район междуречья пришли первые плоты бревен, Кумчу начал нашептывать пастухам самые невероятные опасения по поводу строительства. Слова его услыхал Майна-Воопка. Посмотрел новый бригадир в глаза Кумчу и сказал:

— Откуси язык свой, болтливый человек, собакам выбрось! Обо мне ты можешь говорить, что голове твоей вздумается, но о новых домах молчи. О них другие — честные люди — слова говорить будут.

— Видно, тяжелое время пришло, если молчун Майна-Воопка так много браниться стал, — злобно усмехнулся Кумчу. Не выдержав холодного взгляда бригадира, он ушел в свою ярангу, стал собираться в дорогу.

Сейчас Кумчу прислушивался к разговору оленеводов, выжидая удобного случая, чтобы снова высказать свои соображения.

— Такой дом не снесет пургой! В таком доме не будешь дрожать от холода! — донесся до него голос Тымнэро, сидевшего у костра в кружке молодежи.

— Ветер, который в голове твоей, Тымнэро, и дома перевернуть может, — наконец не выдержал Кумчу. Заметив на себе пристальный взгляд Мэвэта, он повернулся к нему, заговорил быстро, возбужденно:

— Что так смотришь на меня, Мэвэт? Или ветер, который в голове Тымнэро, и в твоей голове гуляет, пургу из твоих мыслей делает? Видно, ты тоже жилище люоравэтляна на чужой непривычный дом променять решил? Наверное, и спать не по-человечески на высокой подставке будешь? Смотри, захочешь во сне повернуться — на деревянный пол упадешь, старые кости сильно зашибешь, болеть будут.

Мэвэт сунул под нос Кумчу свою трубку и сказал, с трудом сдерживая себя:

— Затянись из трубки как следует, может кусок шкуры, который во рту твоем болтается, снова языком человеческим станет.

Кумчу машинально затянулся из трубки Мэвэта и тут же вернул ее хозяину.

— И трубка-то твоя как-то по-другому пахнет, не чукотский дух я слышу в ней.

— Собака, у которой нюх испорчен, всегда мясо с рыбой путает, — не уступал Мэвэт.

Оленеводы молча, с затаенным напряжением прислушивались ж перепалке между Мэвэтом и Кумчу.

Красный, с узкими злыми глазками на широком лице, Кумчу лихорадочно обдумывал ответ Мэвэту.

— Что же, ладно. Зимой в гости к тебе в этот дом приеду, ночью ждать буду, когда с постели-подставки на пол упадешь, ждать буду, когда место рядом с твоей женой для меня освободится, — наконец нашелся он сказать.

— Нет уж, я лучше твою жену с собою рядом с краю положу, чтобы самому на пол не свалиться.

Быстрый ответ Мэвэта вызвал у оленеводов смех.

Кумчу нахохлился, умолк, с горечью признаваясь себе, что в поединке с Мэвэтом потерпел поражение.

— Я думаю, люди, надоело вам слушать, как двое мужчин, будто старухи сварливые, языками болтают. Давайте делом займемся! — сказал Мэвэт.

— О каком же это деле ты говоришь? — поинтересовался Кумчу.

— Вот посмотрите, сколько камней валяется как раз там, где дома строить будем. — Мэвэт встал и широким жестом показал на камни вокруг стойбища.

— Правильно бригадир говорит! — поддержал Мэвэта пастух Раале.

— Пойдем! — предложил своим друзьям Тымнэро и, ни слова ни говоря, направился к первому камню, выбрав потяжелее.

Через четверть часа люди были захвачены работой.

— В кучу, аккуратно складывайте камни! Они нам еще пригодятся, когда дома будем строить! — распоряжался Мэвэт.

А Кумчу по-прежнему сидел на бревнах и думал о том, откуда взялась у людей, которых он знал с детства, эта охота ворочать тяжелые камни.

— Го-го-го! Люди! Вы что это вздумали новую гору из камней делать! — вдруг послышался звонкий голос Воопки. Кумчу резко повернулся и увидел подходивших к стойбищу Воопку и Майна-Воопку. Братья минуту наблюдали за работой и вдруг, словно сговорившись, взяли по камню и потащили их в кучу.

— Чаю попейте сначала! — крикнул им Мэвэт.

— Не мешай нам! — отозвался Воопка. — Пусть Кумчу за нас чайку попьет, все равно ему скучно на бревнах сидеть!

Кумчу выругался и пошел прочь от стойбища к реке, где вверх дном лежала его легкая моржовая байдарка. Оглянувшись, он прежде всего увидел своего бригадира. Обхватив могучими руками огромный камень, Майна-Воопка легко нес его к возвышавшейся куче камней. Суровое худощавое лицо его было сосредоточено, спокойно. Он и эту работу выполнял так, как работал всегда: серьезно, добросовестно, вдумчиво.

«Не камень, а скалу на руки взял. Забыл, что совсем не для его бригады дома здесь строить будут», — подумал Кумчу и еще быстрее зашагал к своей байдарке.

— Все камни собирайте, и даже маленькие! — кричал Мэвэт, позабыв, что он пришел домой выспаться после бессонной ночи.

 

4

Журба сидел за небольшим складным столиком в палатке, задумчиво глядя на улицу через открытое слюдяное окно. В палатке, пригретой солнцем, было тепло и уютно. Перед Владимиром лежал на столе устав сельскохозяйственной артели, который он переводил на чукотский язык.

Выбрав в стопке бумаг чистый лист, Журба принялся составлять список русских слов, вошедших в чукотский язык за годы советской власти.

— Школа, ученик, тетрадь, карандаш, мел, — бормотал он, — колхоз, председатель, сельсовет, секретарь, комсорг, собрание…

Все новые и новые слова приходили на память. Владимир достал из фанерного ящика объемистую папку, где лежали его записи по чукотскому языку.

Уже четвертый год Журба и Солнцева кропотливо работали над чукотским букварем, тщательно отбирая материал, проверяя его на занятиях.

«Новая лексика обязательно должна найти свое место в нашем букваре», — рассуждал Владимир, вчитываясь в страницы своих черновиков.

Записав эту мысль в тетрадь, он подобрал несколько примеров. «Надо сообщить Оле», — подумал он и взял в руки следующую работу. Это был перевод на чукотский язык зоотехнических и ветеринарных правил по оленеводству, который Владимир сделал по просьбе Нояно. С каким усердием Нояно переписывала эти правила для каждой бригады.

«Сколько дней я уже не видел ее?.. Третий день!»

Журба встал и принялся ходить по палатке. Лицо Нояно, с ласковыми глазами, стояло перед ним. Он мечтательно улыбнулся и вскоре поймал себя на том, что шепчет какие-то необыкновенно нежные слова. Смутившись, он осмотрелся: не подслушивал ли кто-нибудь…

А Нояно в это время с огромным трудом, превозмогая усталость, взбиралась вместе со стариком Ятто и пастухом Воопка на высокий перевал, добираясь к району междуречья. Бесконечные цепи гор, мрачные, с отвесными ущельями, тянулись с востока на запад. Черные, в глубоких трещинах скалы всегда полны глубокого безмолвия. Только изредка прошумит крыльями сова, и снова тихо до звона в ушах. Нояно спотыкается, но не отстает от оленеводов. Усталые глаза ее пристально осматривают одну гору за другой. Некоторые из них уже прихвачены кое-где красной и коричневой краской подкрадывающейся осени. Где горы яркого цвета, там растут травы, там есть жизнь…

— Скажите, вы никогда не пасли оленей по склонам вон тех сопок, которые заворачивают на север, — спросила Нояно Воопку и Ятто, извлекая из походной сумки толстую тетрадь.

— Все равно, девушка, всю землю на бумаге не пометишь, — с усмешкой заметил Ятто.

— Ничего Ятто, я должна записать. Нашему колхозу надо все пастбища знать, — и девушка, присев на корточки, приготовилась записывать.

Нояно хорошо понимала, насколько важно для колхоза собрать самые точные сведения об оленьих пастбищах именно теперь, когда намечалось перераспределение пастбищ между бригадами.

— Ну как, сейчас пойдем на пастбища у речонки Койныкай или потом, когда отдохнем в стойбище? — спросил Воопка, обращаясь к Нояно.

Девушка закрыла глаза, прислушалась, как ноют усталые, натруженные ноги, и, тяжело вздохнув, ответила:

— Нет, сейчас я уже не смогу туда дойти. Страшно устала. Пойдем лучше домой.

— Скажу честно тебе, девушка, я хоть и много за свою жизнь ходил, привык к этому, но тоже очень устал, — улыбнулся Ятто. — Да и Воопка, наверное, скоро на землю повалится и спать целые сутки будет.

Воопка потуже подвязал тесемки торбазов и взмолился:

— Пойдемте скорее в стойбище. Первый раз в жизни вижу такую сильную женщину…

Нояно с трудом встала, сделала несколько неверных шагов.

— Не упади, девушка, — осторожно поддержал ее за руку Ятто.

Когда начался спуск с перевала, перед глазами путников открылось стойбище. Красным огоньком пламенел флаг над палаткой. Нояно на мгновение остановилась, первое, что ей пришло в голову при виде палатки, это мысль о Владимире. Она много думала о нем в своем тяжелом пути по речным долинам и горным перевалам. И думы эти, похожие на неясные мечты, помогли ей незаметно пройти не один десяток километров.

Усеянная камнями дорога спускалась круто. Итти вниз было так же трудно, как и взбираться на перевал. Все чаще и чаще хваталась Нояно за протянутую ей то Ятто, то Воопкой руку. Время шло, но огненная точка флага по-прежнему казалась далекой.

«Не буду смотреть на стойбище, долго не буду смотреть, потом посмотрю и оно сразу окажется близко», — решила Нояно. Глядя под ноги, она машинально принялась считать шаги. Много сотен шагов уже осталось позади, а девушка все еще медлила посмотреть вниз. Споткнувшись, она больно ушибла ногу, невольно глянула на стойбище и закрыла глаза: красное пламя флага, казалось, не приблизилось ни на метр.

— Давайте немного отдохнем… Пить хочу, — упавшим голосом сказала Нояно. И, заметив среди камней свежую лужицу, жадно припала к ней. «И все-таки сегодня я увижу его, обязательно увижу», — подумала девушка, утолив жажду.

Владимир проводил занятия по ликбезу.

Мужчины и женщины, усевшись двумя рядами на устланном шкурами полу палатки, держали на коленях фанерные дощечки с разложенными на них тетрадями. Журба стоял у доски и показывал написанную мелом букву «Г».

Кто-то из оленеводов тут же назвал ее Гатле.

— Верно, Гатле! — обрадовался Журба. — Видите, и клюв, как у птицы, — и подумал: «В букваре перед буквой «Г» обязательно нарисовать птицу».

Нояно незаметно вошла в палатку и, не отрывая глаз от учителя, уселась за небольшой столик, стоявший в углу. Владимир повернулся от доски к ученикам и увидел Нояно. Загорелое лицо его с черным пушком над верхней губой вспыхнуло такой неудержимой улыбкой, что оленеводы невольно проследили за его взглядом, и все увидели Нояно.

— Пишите! Пишите! — смущенно замахала руками Нояно, хотела выйти, но почувствовала, что сделать это не может. «Сегодня все скажу ему», — подумала она, украдкой глядя на Владимира.

Когда занятия подходили к концу, в палатку вбежал мальчик и закричал так, как будто его должны были услышать все жители тундры:

— Катер по реке пришел, много русских людей привез! Плот с бревнами притащил! Учительница Оля приехала!

— Оля приехала? — переспросил Владимир. Тотчас же все вскочили с мест.

— Можно итти? — спросил пастух Раале, привыкший к порядку на занятиях.

— Идите, идите! — быстро проговорил Журба и сам устремился к Нояно. Он крепко пожал ее протянутые руки и сказал: — Пойдем?..

На берегу реки суетились люди. Хозяева стойбища помогали гостям вытаскивать бревна на берег, разгружать кунгас. Около трех десятков русских плотников, выделенных различными организациями района, с любопытством посматривали по сторонам.

Через час гости уже пили чай и возбужденно переговаривались с хозяевами, радуясь, что некоторые среди них говорили по-русски.

— Дом это не яранга. В доме никакой мороз не будет страшен! — положив на плечо Мэвэта огромную руку, объяснял бородач с добродушным лицом.

Мэвэт кивал головой и повторял по-русски:

— Карошо, карошо, очен карошо!

— Ковалев… понимаешь, секретарь Ковалев сюда нас послал, — продолжал свою беседу бородач в прежнем задушевном тоне.

— О, карошо, очен карошо! — ответил Мэвэт, довольный, что у него находится вполне подходящее слово, чтобы вести беседу на русском языке.

…Журба и Солнцева медленно шли вдоль берега реки, захваченные разговором о своей работе над букварем. За время, пока они не виделись, у обоих накопилось немало интересных наблюдений. Порой они останавливались, чертили на песке буквы, рисунки, писали целые предложения.

— Надо спешить, — сказала Оля. — Жизнь требует нового букваря… Отсюда тоже много малышей на следующий год ко мне в школу пойдут. Я в основном за тем и приехала, чтобы познакомиться с ними и с их родителями. Ты мне поможешь?

Владимир не ответил. Выбрав плоский камешек, он подошел к воде и лукаво подмигнул Оле:

— Хочешь блинчиков напеку?

— Ну что ж, напеки.

Взмахнув рукой, Журба пустил камень по воде, как делал когда-то в детстве. Но камень подскочил всего два раза…

— Э, так ты меня совсем голодной оставишь, — шутливо возмутилась Оля и, быстро осмотревшись, взяла плоский камешек.

— Куда же скрылась от нас Нояно? — спросила она, заставив ловким броском подскочить камень над водой семь раз.

— Я сам о ней беспокоюсь, — ответил Журба. — Была веселая и вдруг…

— Может быть, в стойбище вернемся, поищем ее? — предложила Оля, искоса наблюдая за Владимиром.

— Да, да, пойдем! — отозвался тот с такой поспешностью, что Оля весело расхохоталась. Журба смутился.

— Знаешь, Володя. Я очень рада и за тебя и за нее. Я знала, что так получится, — неожиданно став серьезной, ответила девушка. — Со мной тоже случилось совсем непредвиденное: уехал Гивэй учиться, и я… затосковала!.. Да еще как затосковала! Да, да! Не смотри на меня так удивленно!

 

5

Нояно сидела на опрокинутой кверху полозьями нарте и, подперев руками подбородок, смотрела невидящими глазами в ту сторону, где маячили далекие силуэты Владимира и Оли.

«Почему я не подумала об этом раньше? Он, конечно, любит ее! Разве такую, как Оля, можно не любить? Я и сама люблю ее!»

Вспомнив с какой радостью она готовилась сказать Владимиру какие-то особенные слова, как ждала встречи с ним, Нояно горько улыбнулась.

— Нет! Ничего я ему не скажу… Ни одного слова…

— Что… тоскуешь? С учительницей твой русский ушел!..

Нояно вздрогнула, медленно повернувшись, увидела Кумчу.

— Зачем тебе русский, меня полюби. Второй женой моей будешь, — улыбался заплывшими узкими глазками Кумчу, явно наслаждаясь смятением девушки.

— Ну? Чего молчишь?

Глаза Нояно гневно вспыхнули. Встав с нарты, она резким движением перебросила на спину косы и, сдерживая негодование, ответила:

— Если еще вторую жену искать будешь, тогда и ту, что имеешь, потеряешь!

Кумчу засмеялся и с тем же ехидством в голосе сказал:

— Дело такое, товарищ олений доктор, меня бригадир Майна-Воопка за тобой послал. Сказал, чтобы ты сейчас же шла. В стаде нашем олень копыткой заболел.

— Копыткой! — встревожилась Нояно.

— Да, наверное. Только знай, в стадо пешком итти надо, далеко оно от реки, километров двадцать будет… Ну как, пойдешь… или подождешь, когда твой русский в стойбище вернется?

Нояно представила себе весь длинный путь, всего час или два назад пройденный ею, на мгновение закрыла глаза, прислушиваясь, как ныли ноги, и, отчужденно взглянув, на Кумчу, промолчала.

— Хорошо, я скажу Майна-Воопке, что ты не смогла притти, что ты устала, что тебе надо было по делу разговаривать с Журбой, — сочувственно вздохнул Кумчу. В масленых глазках его мелькнули хитрые искорки.

— Нет, нет! — Нояно с решимостью встала на ноги. — Мы пойдем!

Лицо Кумчу неуловимо преобразилось, стало жестким, каменным.

— Ну смотри, девушка, путь наш не легкий. Я пойду быстро, очень быстро пойду, мне торопиться надо. Дома жена ждет.

— Не пугай, — угрюмо отозвалась Нояно. — Сейчас возьму походную аптечку, и пойдем.

Кумчу пустился в дорогу так быстро, что Нояно едва успевала за ним. Спотыкаясь о кочки, она то и дело поправляла на спине тяжелый ящик с походной аптечкой, изо всех сил старалась не отстать.

«Хотя бы ящик взял, мужчина называется», — думала она о Кумчу, который за все время так ни разу и не оглянулся назад.

Машинально передвигая ноги, Нояно пыталась ни о чем не думать. Но это было нелегко.

«Почему они ходили так долго?.. О чем говорили?.. Почему я не пошла с ними?.. — И тут же Нояно отвечала себе. — Правильно поступила. Зачем мешать им?»

А Кумчу все ускорял шаги. Нояно хотелось крикнуть, чтобы он остановился передохнуть, что она не может так быстро итти, что ей очень хочется пить, но, пересилив себя, сдвинув упрямо брови, она шла и шла за пастухом.

…В стойбище Владимир узнал об уходе Нояно и Кумчу в бригаду Майна-Воопки и сразу помрачнел.

— На себе девушка-доктор тяжелый ящик понесла. Кумчу не захотел взять, сказал, что от ящика дурно пахнет, — объяснил Тымнэро, сочувственно вздыхая. — Ох, как устанет Нояно.

— Вот что, Оля, — нахмурился Журба. — В бригаде Майна-Воопка у меня дело есть…

— Давно бы пора! — улыбнулась Оля и тут же серьезно добавила: — Сейчас же иди, помоги ей тащить этот ящик!

— Я тоже пойду! — решил Тымнэро. — Нояно будет оленей смотреть, а я учиться у нее буду. Я все равно когда-нибудь стану оленьим доктором.

Владимир и Тымнэро ушли. Оля долго следила, как оба они пытались догнать Нояно.

— Кумчу зачем-то самый далекий путь выбирает, видишь — в обход сопки пошел, — махнул рукой Тымнэро в сторону шагавших впереди пешеходов. А мы через сопку пойдем и с той стороны их встретим. Только итти придется без отдыха…

— Ничего, ничего, я привык, — отозвался Владимир. Он был готов на все, лишь бы догнать Нояно.

На гору взбирались почти так же быстро, как шли по равнине. Цепляясь руками за камни, Журба с необычайным для него проворством и легкостью спешил за Тымнэро. На вершине перевала они передохнули.

— Устал? — сочувственно спросил Тымнэро.

— Устал, — признался Владимир, вытирая накомарником мокрое горячее лицо.

Тымнэро затянулся из трубки, протянул Владимиру.

— Вон они, видишь! — показал юноша рукой. — Пока спустимся, как раз и встретим их.

Нояно уже начала отставать от Кумчу, но просить пощады по-прежнему не собиралась. «Пусть идет, пусть! Навстречу мне Майна-Воопка выйдет, поможет ящик тащить».

Девушка заметила ручеек, жадно припала к нему и вдруг услышала голос Владимира. Отпрянув от воды, Нояно осмотрелась.

— Что это? — вслух спросила она.

— Ноя-ноо-о! — снова послышался тот же голос. — По-дожд-и!

Девушка осмотрелась еще раз. Голос слышался явственно, но никого не было видно. Вслед за Кумчу Нояно взглянула на гору и вдруг заметила быстро спускающихся двух мужчин.

— Володя-я-а! — закричала девушка и, не понимая, зачем это делает, быстро пошла к горе. Опомнившись, замедлила шаг, остановилась. Не отрывая глаз от Владимира, она думала, что сейчас готова итти еще хоть сто километров…

Дымка тумана, заткавшая долину реки и склоны сопок, постепенно таяла. Пронизанный солнцем воздух стал прозрачным и свежим. Причудливые видения миража до неузнаваемости преобразили все вокруг. Голубые пики сопок, ежеминутно меняя форму, вытягивались в небо и растворялись в чистой синеве. Низко над тундрой пролетела, курлыкая, пара журавлей.

Владимир шел рядом с Нояно и читал стихи. Порой их взгляды встречались, и тогда они на мгновение останавливались. Нояно вспомнилось, как всего несколько часов назад ей страшно хотелось высказать Владимиру все, что было у нее на душе. «Зачем говорить, когда он и так все знает», — подумала она, уловив на себе очередной взгляд синих мечтательно-восторженных глаз Владимира. Девушка вслушивалась в его голосуй ей казалось, что еще никогда ее путь не был таким легким и красивым.

Бригадира Нояно застала в стаде.

— Пойдем со мной! Больной олень у меня в отдельном корале, — торопливо говорил Майна-Воопка, увлекая за собой девушку. — Я все сделал так, как ты нам объясняла.

— Значит, у вас карантинный кораль уже есть! Это хорошо, — обрадовалась Нояно.

Больным оказался молодой олень с отпиленными рогами. Нояно сначала понаблюдала за ним издали, не пугая животного. Полузакрыв глаза, олень понуро стоял на одном месте.

«Что ж, ни кашля, ни одышки у него нет», — подумала Нояно и попросила повалить оленя.

Майна-Воопка и Тымнэро повалили оленя.

— Ты все рассказывай, — попросил Тымнэро, пристально наблюдая за каждым движением Нояно. Вскоре в карантинном корале собрались все пастухи бригады. Нояно осмотрела язык и полость рта оленя.

— Вы, конечно, замечали: когда олень копыткой болеет, у него язвочки на конце и по бокам языка имеются, — объясняла Нояно. — У этого язык чистый. Посмотрим на ноги.

Страшно выкатывая глаза, олень вздрагивал, пытался вырваться. Подняв крайние волоски над копытом, Нояно показала на место перехода роговой каймы в волосатую кожу. Это место было вдавленным, разъедено комарами.

— Вот пощупай осторожно, — предложила девушка Тымнэро. — Чувствуешь, мягкое. Олень плохо питался, оттого ороговения здесь не произошло. Надо оленя этого особой травой кормить, я потом покажу ее вам.

Нояно взяла вторую ногу оленя и показала на губчатую кайму серо-желтого цвета у венчика волос возле копыта.

— Олень по воде много ходил. Те места, которые не успели ороговеть, сильно разбухли от воды, мягкими стали, оттого комары их разъели, ранки получились. Возможно, туда уже проник микроб, которого простым глазом увидеть нельзя. Он очень маленький и называется палочка некроза.

— Если глазу невидимый, то как же его увидели? — не без умысла спросил Тымнэро. — Ты расскажи, как его увидели, я-то знаю микроскоп, в школе в него не однажды смотрел, а пастухи о нем ничего не знают.

— Не торопись, Тымнэро, — ответила Нояно и стала объяснять, что из себя представляет палочка некроза и как о ней узнали.

И хотя пастухи бригады Майна-Воопки уже успели привыкнуть, что девушка олений доктор порой объясняла им такое, о чем никто раньше и подумать не мог, сейчас они удивленно переглядывались, как бы спрашивая друг друга, стоит ли верить словам Нояно.

— Хоть и нельзя глазом увидеть палочку эту, а нам хотелось бы на нее посмотреть! — заявил Воопка, всматриваясь в больные копыта оленя так, словно решил непременно увидеть этот проклятый микроб.

— Вот построим поселок в тундре, будет там ветеринарный — пункт, тогда Нояно микроскоп привезет и вы хорошо рассмотрите палочку эту, — вступил в разговор Владимир.

— Олень только начал болеть. Сейчас я копыта его марганцовкой промою. — Нояно раскрыла, свою походную аптечку. — А потом мы заставим оленя вот эти таблетки проглотить, дисульфан называется.

Оленеводы наклонились над ящиком с лекарствами.

— Надо, чтобы в каждой бригаде ящик был такой, — оказал бригадир Майна-Воопка. — Обязательно давай мне лекарства такие. Нужно, чтобы пастухи сами умели лечить оленей. Тебе, Нояно, помощь большая будет.

В словах бригадира пастухи почувствовали официальное признание авторитета оленьего доктора. Все они стали внимательнее и серьезнее. И только с лица Кумчу так и не сходила скептическая, ядовитая ухмылка.

— Ох, и — спать же я буду… как убитая! — сказала девушка, прощаясь с Владимиром, который устраивался спать прямо на улице, вместе с Тымнэро, на покрытых оленьими шкурами нартах.

— Спокойной ночи, Нояно, — тихо ответил Журба. — Усни без дум. Ты так устала.

А на небе светило неусыпное солнце, пригревая летнюю тундру теплыми, мягкими лучами. Неугомонные птицы кричали на разные голоса, порой усаживаясь совсем близко от уснувшего стойбища. В ярангах лениво ворчали сонные собаки. От пригретых покрышек яранг пахло дымом, дубленой кожей.

 

6

Гэмаль, сидя в кабинете секретаря райкома, рассказывал Ковалеву о строительстве в янрайской тундре. Сергей Яковлевич внимательно вслушивался в неторопливую речь нового заведующего райзо, делая пометки в своем блокноте.

— Подготовительные работы проведены и в самом Янрае и в тундре, в районе междуречья. Теперь я хочу сказать о самом главном: что побудило меня приехать в район. — Гэмаль помолчал, как бы еще раз взвешивая соображения, о которых так много последнее время думал.

— Не можем мы, Сергей Яковлевич, в это лето до зимы начинать строительство сразу в трех местах тундры. Не можем, — скупо подчеркнул Гэмаль, проверяя по лицу Ковалева, какое впечатление произвели на него эти слова. Лицо у секретаря было как всегда, и только в глазах появилось выражение серьезного любопытства.

— Почему не можем? — поставил вопрос Гэмаль и тут же стал отвечать на него. — Первое. Чтобы не испортить хорошее дело, чтобы всем оленеводам показать, насколько лучше станет их жизнь после того, как они с ярангами расстанутся, надо прежде всего выстроить очень хороший поселок в районе междуречья. Все, до самой последней мелочи, должно быть в этом поселке закончено до зимы. Люди с разных сторон приезжать будут, смотреть будут. Надо, чтобы такой поселок снился им; надо, чтобы у них никаких недоумений не возникло: а почему в домах не совсем тепло, почему из под-двери дует, почему печь дымит, почему ветром крышу срывает?.. Иногда так получается, что и от хорошего дела люди, как зайцы от охотника, в стороны разбегаются, потому что руководители не доводят это дело до конца.

— Верно, Гэмаль. Это — большое зло, с ним надо беспощадно бороться, — согласился Ковалев.

— Второе, — продолжал Гэмаль. — В Янрайский сельсовет помощь для строительства прибыла. Хорошие мастера, хорошо знающие свое дело, уже прибыли. Сначала мы так думали: у этих плотников, столяров, печников одно дело — построить дома, и все. А потом решили: нет, у них есть и другое важное дело — за короткий срок хотя бы нескольких колхозников своему ремеслу научить. Много еще предстоит строить и строить. Не всякий год им можно будет такую большую помощь присылать. И вот я на свою ответственность такое дело провел: отобрал среди охотников и оленеводов подходящих людей, возле мастеров их поставил — одним словом, строительные школы организовал в районе междуречья и в Янрае. Сначала Айгинто спорил со мной. Ему показалось, что из-за этой учебы строительство замедлится. Но потом со мной согласился. Из русских, присланных туда для помощи, тоже сначала не все со мной соглашались. Но мне сильно помог Степан Николаевич Фомичев. Помните, бородач такой. Сейчас он у нас в тундре главный учитель по столярному делу. А в Янрае Митенко всему учит: и плотницкому, и столярному ремеслу, и как печи делать, и как окна стеклить. Главный инструктор!

— Этот может, этот все может, — улыбнулся Сергей Яковлевич, — мастер на все руки.

— Председатель илирнэйского колхоза тоже решил человек двадцать колхозников в Янрай на учебу прислать. Учиться станут и заодно янрайцам помогут.

Секретарь оживился. Было видно, что слова заведующего райзо ему нравились.

— Третье. Мало хороший поселок построить. Надо, чтобы оседлая жизнь не повредила оленеводству. Я привез вам подробный доклад ветеринарного врача Нояно. На мой взгляд, очень ценный доклад. Она хорошо изучила пастбища в районе междуречья и нашла в них много недостатков, которые могут повредить выпасу оленей. Нояно доказала, что летне-зеленые и зимне-зеленые пастбища недостаточно хороши. Она предлагает улучшить их, и вот как: на этой территории много неглубоких, но обширных озер, воду из них совсем легко в реку спустить. Когда вода сойдет, нужно сразу же площади бывших озер семенами специальных трав засеять. Вот тут в докладе она называет эти травы — канареечник и мятлик болотный. Нояно с заведующим Красной ярангой Журбой уже целую армию ребят на сбор семян организовали. В коральных местах она предлагает скосить траву. Вырастет отава, ее покроет снег, и таким образом у оленей хотя бы в коральных местах будет молодой зеленый корм и зимой. Одних ягельников, вы сами знаете, недостаточно для оленей… Вот тут Нояно с Журбой целую карту-план составили, с чего начинать работу…

Гэмаль вытащил из планшетки карту, расстелил на столе.

— Да, это наш золотой фонд, Гэмаль, такие люди, как Нояно и Журба, — сказал Сергей Яковлевич, всматриваясь в карту. — Предложения действительно очень ценные.

— Четвертое, — продолжал Гэмаль после того, как секретарь внимательно рассмотрел карту. — Когда я осматривал другие места, где мы строительство наметили на это лето, многие оленеводы говорили такое, над чем нельзя не задуматься. Пастбища там требуют полной перекочевки бригады, хотя бы один раз в год. Иначе пастухам придется пасти стадо очень далеко от своего поселка. Необходимы, значит, разборные дома, которые можно будет с места на место передвигать.

— Думал я над этим, — отозвался Ковалев. — Особенно такие дома нам будут необходимы в других сельсоветах, где пастбища не так удобны, как в янрайской тундре. И остановился я пока вот на чем: нужно привлечь инженеров Дальстроя для разработки проекта такого домика.

— И еще хорошо бы написать об этом в Москву, — подхватил Гэмаль. — Север у нас большой, не одна Чукотка. Оленеводство по всему северу имеется. Таких домов очень много потребуется. Я уверен, что правительство нам поможет.

— Поможет! Но сначала напишем в округ, в край.

— Вот все, Сергей Яковлевич, что я хотел сказать. Правда, еще второстепенные вопросы имеются: хотел попросить райторгконтору поругать — до сих пор многих материалов, которые обещала для строительства, не выделила. И потом еще срочно старшину для катера найти надо. Полярная станция дает катер, механик есть — наш замечательный моторист Пытто, — а вот старшины нет… Я писал вам уже об этом. Правда, Пытто страшно увлекся плотницким делом и, видимо, обидится, когда узнает, что за мотор ему сесть придется, да ничего не поделаешь…

Ковалев вышел из-за стола, походил по кабинету.

— Хорошо, Гэмаль. Все то, что ты сказал, очень важно, — остановился он напротив заведующего райзо. — А теперь я хочу тебе один вопрос задать.

Гэмаль насторожился.

— Скажи мне, что ты думаешь о Савельеве?

— Что я о Савельеве думаю? — переспросил Гэмаль. — Трудно это объяснить… Работал он хорошо, никого не обманывал, порядок всегда был, как будто с населением жил дружно… А вот полюбить его, как, допустим, люблю Митенко, я не мог. И потом еще там, в Янрае, эта дружба его с Эчилином…

— А вот что тебе в их дружбе главным образом не нравилось?

— Да как сказать… — замялся Гэмаль. — То не нравится, что Савельев дружбу свою с Эчилином не хотел всем показывать, прятал зачем-то дружбу эту, таился…

— Так, так… таился, значит, — задумчиво промолвил секретарь. — Ну хорошо, Гэмаль, занимайся своими хлопотами, а я обещаю помочь тебе. Вот сейчас поговорю со старшиной катера Васильевым, он, кажется, ждет уже.

Гэмаль вышел, и тут же на пороге показался Васильев. Ковалев встал ему навстречу.

— Ну как, Иван Васильевич, супруга поживает, как дети твои?

— Спасибо, Сергей Яковлевич, все хорошо, — смял в своих руках фуражку Васильев.

— Значит, по-прежнему дружба и мир. Это хорошо, садись, пожалуйста. Помнишь наш разговор, когда нас на катере с тобой во льдах затерло?

— А как же, Сергей Яковлевич, помню, хорошо помню. Жена до сих пор мне, чуть неладно, о разговоре этом напоминает.

— А как ты думаешь, она обидится на нас с тобой, если я предложу тебе до зимы в янрайском сельсовете на катере поработать?

— В янрайском сельсовете на катере поработать? — переспросил Васильев.

— Да, на строительстве поселка поработать прошу тебя. Катер полярная станция дает, механик есть: янрайский колхозник Пытто, прекрасный мужик, а вот старшины нету.

— Если начальство мое позволит, я с удовольствием, — с готовностью отозвался Васильев. — Ну, а насчет жены так скажу — без местного инцидента, видимо, не обойдется. Но она у меня хорошая, добрая, скоро отойдет. Зато как встречать будет!

— Ну что ж, Иван Васильевич, я очень рад, что мы с тобой так быстро договорились, — улыбнулся Ковалев, подымаясь из-за стола.

…Минут через двадцать после Васильева из кабинета секретаря вышел Савельев. Решительный и мрачный, он направился в управление районной торговой конторы, чтобы немедленно устранить все неполадки, которые были допущены в снабжении янрайского строительства, необходимыми материалами.

— Чорт бы его побрал, Караулина этого, — ругался Савельев. — Взвалит на мои плечи все дела, а сам по району разъезжает. Но ничего, сейчас я устрою такой переполох, что эти проклятые янрайцы мигом все свое получат.

Через час Савельев уже докладывал секретарю о срочных мерах, предпринятых им для ликвидации неурядиц со снабжением строительства.

— Хорошо, будем надеяться, что все будет так, как вы говорите, — ответил секретарь.

У Савельева отлегло от сердца.

А в это время лейтенант госбезопасности стоял перед начальником Кэрвукского районного отделения МГБ.

— Связь Савельева с бывшим кулаком Эчилином вполне очевидна, — докладывал лейтенант. — Взаимоотношения его с бухгалтером райторгконторы Шельбицким тоже, по-моему, требуют нашего пристального внимания. Главное здесь то, что на людях они почти никогда не разговаривают, всячески подчеркивают свою антипатию друг к другу, но это не мешает им встречаться наедине и всегда — тайно.

Начальник встал.

— Изучать, изучать все до последней мелочи, что за связь у Савельева с Шельбицким!

 

7

Вельбот с трудом тащил против течения плот из бревен и досок. Журба с шестом в руках помогал янрайцам вести плот.

Когда вышли в ровное глубокое русло, Рультын и Тымнэро спрыгнули на берег и побежали рядом с вельботом. Проходили километр за километром, а юноши все бежали. Нотат дернул за рукав Тиркина, показал на бегунов.

— Не забывают молодые старый обычай. Когда-то я тоже, как олень, бегал, по сорок километров бегал…

— Зачем хорошие обычаи забывать? — отозвался Тиркин. — Ловкость всегда нужна, сила всегда нужна.

Прошел еще час, бегуны не останавливались. Владимир, которому казалось, что он в жизни чукчей знает решительно все, начинал удивляться.

— Марафонский бег! Ведь это же марафонский бег! Наверное, тут не однажды ставились мировые рекорды по бегу, только никто об этом не знает.

Рядом с Владимиром сидел Эттын. Он с завистью смотрел на бегунов, прикрыв свою деревянную ногу пустым мешком. Ему казалось, что если бы он не потерял ногу, то сейчас обогнал бы и Рультына и Тымнэро. Но мгновенная вспышка тоски постепенно растаяла от во-время пришедшей в голову мысли, что теперь и он, Эттын, один из уважаемых людей колхоза — счетовод!

И это было действительно так. Счетовод пользовался большим авторитетом у председателя Айгинто, у членов правления и у бригадиров. Все знали строгость Эттына, когда дело касалось колхозных денег, его исключительную точность в учете трудодней. Сейчас Эттын ехал в район строительства, чтобы лично убедиться, как используются материалы, на которые колхоз тратит немалые деньги.

— Эй вы, бегуны! Напрасно стараетесь! Все равно трудодни за это не начислю! — весело крикнул он, поставив руки рупором. В ответ послышался смех. Тымнэро и Рультын, запрокинув головы, продолжали бежать, перепрыгивая через камни и кочки.

Пробежав около тридцати километров, бегуны остановились, но не по своему желанию: они услыхали, как вдруг заглох мотор. Как молодой моторист ни пытался пустить мотор в ход, ничего не получалось.

Тогда янрайцы решили довести плот до района междуречья на себе. На плоту у руля предложили остаться Эттыну. Но юноша категорически отказался.

— Пойми, тебе и здесь не так легко будет! — доказывал сыну Тиркин. — Шестом работать придется!

Но Эттын настоял на своем и впрягся вместе со всеми в одну из петель на длинном ремне, идущем с плота на берег. На плоту оставили Нотата. Рультын и Тымнэро тоже пошли в упряжке; за ними шел Владимир.

…Строители поселка ждали плот с возрастающим нетерпением.

Шумно и людно было в районе междуречья. Рядом с ярангами и палатками выросли срубы десяти домов. На трех из них уже стояли стропила. Более полсотни людей занимались каждый своим делом. Стучали топоры, визжали пилы, разбрызгивали искры точила.

Степан Николаевич Фомичев, по просьбе Гэмаля, постоянно заботился о том, чтобы прикрепленные оленеводы не просто были заняты на подсобной работе, а выполняли самые сложные задания.

— Мудро решил товарищ Гэмаль, далеко глаза его видят, — приговаривал Фомичев, радуясь малейшему успеху начинающих столяров и плотников.

…Тяжелые дождевые тучи закрыли солнце. Фомичев осмотрелся, досадливо почесал затылок. Он не заметил, как к нему подошел вездесущий Воопка.

— Дождь! Будет дождь! — ткнул пальцем вверх Воопка.

— Да, наверное, будет дождь, — согласился Фомичев и вдруг напустился на Воопку:

— Почему не спишь? С ума сошел мужик, вторые сутки на ногах. Скоро плот прибудет, у нас с тобой горячая работа начнется. Спать иди. Отдыхай.

— Не качу спать, — широко улыбнулся Воопка. — Солнце не спит, и я не спит. Некогда спит.

— Что некогда, то некогда, это верно. Здешние места я хорошо знаю: упадет снег на голову — тут тебе и прощай лето. Торопиться надо. — Глянув на Воопку, Фомичев добавил: — Ну что ж, пойдем, дружище, раз сон тебя не берет, займемся дверьми для домов.

Среди своих учеников Фомичев быстро выделил маленького шустрого Воопку. В руках этого пастуха казался послушным любой инструмент. Воопка понимал Фомичева с полуслова. Проникнутые друг к другу симпатией, они не разлучались на строительстве ни на час.

— Плохая дверь может замечательный дом никудышным сделать, — принялся за свои объяснения Фомичев, нисколько не сомневаясь, что Воопка поймет его, хотя тот почти совсем не говорил по-русски. — Перекосит ее туда-сюда, и тогда, хоть лопни, никак не прикроешь. В щели ветер подует, и как ты дом ни топи — не удержишь тепло.

— Дверь карашо надо! — согласился Воопка и плотно прижал одну руку к другой руке.

— Вот-вот, надо, чтобы плотно было, — понял Фомичев жест своего приятеля. — Бери угольник, отмеряй здесь, как я показывал.

Воопка взял угольник, карандаш, постоял с глубокомысленным выражением в лице и точно выполнил задание.

— Прекрасно, бери теперь вон ту, лучковую, и отпили по мерке, только смотри — точно. А я другим делом займусь.

Минуту понаблюдав за работой Воопки, Фомичев принялся налаживать фуганок.

— То, что ты не мастеровым, а пастухом работаешь, просто недоразумение, — приговаривал он. — У тебя золотые руки на столярное ремесло. Тебе краснодеревщиком бы работать!

— Карашо, очен карашо! — отозвался Воопка и поднес к прищуренному глазу пилу с видом заправского столяра, проверяя ее развод.

— Плот прибыл! На себе плот янрайцы притащили! — вдруг послышался чей-то густой, басовитый голос.

— Вот это дело! — обрадовался Фомичев. — Там у нас с тобой, приятель, материал для подоконников должен быть.

И русские и чукчи выбежали на берег, Фомичев и Мэвэт распоряжались выгрузкой. Впряженные по три-четыре пары в нарту, грузовые олени, погоняемые пастухами, тащили бревна от берега к месту строительства прямо по земле.

Усталые после тяжелого труда, янрайцы сидели чуть в стороне. Эттын поправлял ремни от протеза на стертой до крови ноге и, стараясь согнать с лица болезненное выражение, встал, чтобы сдать бригадирам строительных бригад наиболее ценные грузы. Тиркин тяжело вздохнул и тихо промолвил:

— Не думал, что у сына моего столько силы!

В районе строительства оказался и шаман Тэкыль. Он медленно бродил по строящемуся поселку, задирая кверху голову, о чем-то беззвучно шептал тонкими, синими губами. Пояс его был увешан совиными головами. Сзади болталось два огромных совиных крыла. Русские поглядывали на Тэкыля с любопытством, а чукчи, казалось, не замечали его. Захваченные своей деловой суетой, они иногда невзначай толкали шамана, шли дальше. Шаман потоптался, потоптался среди плотников и, заметив большую группу людей, суетившуюся в распадке между гор у обширного озера, направился к ним. Не ушел он дойти, до озера, как раздалось сразу несколько небольших взрывов. Вода из озера хлынула через взорванную перемычку вниз, под гору. Послышались громкие ликующие возгласы. Шаман в ужасе поднял руки; отойдя в сторону, разжег костер и, присев на корточки, застыл в неподвижности. Его подслеповатые глаза с ненавистью смотрели на строящийся поселок. Плюнув в потухающий костер, Тэкыль встал и, бормоча бессвязные проклятия, ушел в горы.

Не успел прибыть в район междуречья один плот, как из Янрая, буксируемый катером, направился второй. Катер вел старшина Васильев, прислушиваясь к ровному рокоту мотора. Пытто решил вылезть из машинного отделения наверх, покурить, подышать свежим воздухом. Дверь в рубку была открыта. Пытто встал рядом с Васильевым.

Залитая солнечным блеском река шла ровной, словно убранной в золото дорогой. Густой кустарник зеленой стеной тянулся по берегам. Утки, гуси и лебеди вылетали на светлую речную дорогу и, пугаемые рокотом мотора, исчезали где-то в нежной дымке, тянувшейся по тундре мягкими, словно расчесанными гребнем, полосами. Ветер гнал с неба тучи за синюю стену Анадырского хребта. На западе шел косой дождь, пронизанный сквозь проталины черных туч лучами солнца.

— Дождь и солнце, и ночь и день — все сразу! — улыбнулся Васильев, осматриваясь вокруг. — Однако разгонит тучи, хороший день завтра будет.

— Хотя и дождь пойдет, все равно день наш хороший будет, — задумчиво отозвался Пытто.

Васильев сбоку посмотрел на него и согласился:

— Да, ты правильно сказал. Спасибо Ковалеву, что меня снарядил к вам. Я люблю быть с вашим народом и сейчас чувствую себя так, словно на праздник сюда приехал…

А золотая дорога реки все шла и шла мимо сопок. Все новые и новые стаи испуганных птиц оглашали тундру разноголосыми криками.

— Смотри, кто-то на байдаре слева! — воскликнул Васильев. — Женщины плывут… Зови к нам.

Пытто сложил руки рупором и закричал, чтобы байдара подошла к катеру. Вскоре он узнал жену Чымнэ и ее сестру. Лица у них были напряжены, испуганы.

— Скорей, скорей, — просила Аймынэ, цепляясь за катер руками. — Мы убежали от Чымнэ!

Пытто быстро перевел Васильеву слова Аймынэ, помог ее сестре забраться на катер.

Аймынэ приложила смуглые руки козырьком ко лбу, тревожно всматриваясь куда-то в сторону левого берега.

— Все!.. Теперь они нас не догонят! — облегченно вздохнула девушка и крепко прижала к себе сестру, в заплаканных глазах которой застыл страх.

Катер снова двинулся вверх по реке. Аймынэ, крепко ухватившись руками за поручни, смотрела туда, где должны были показаться дома.

Катер продолжал рассекать речную гладь. Аймынэ чувствовала, что на нее стремительно надвигается счастливая, новая жизнь, от которой с таким упорством, так долго отрывал ее злобный человек Чымнэ.

Катер причалил к берегу. Среди многих людей на берегу Аймынэ сразу увидела своего Тымнэро. Она побежала к нему задыхаясь. Вот они уже почти рядом. Руки их жадно потянулись друг к другу.

— Где дом, в котором мы будем жить с тобою?

— Вот он, и твой и мой очаг, — показал Тымнэро широким, радостным жестом на ближайший дом.

 

8

Стараясь никому не попадаться на глаза, Шельбицкий после работы вышел из поселка с охотничьим ружьем и сеткой для дичи. Ему везло: на пути его не попался ни один охотник.

Подстрелив две утки, Шельбицкий направился к заброшенной охотничьей избушке, где должен был дожидаться Савельева.

Настроение у бухгалтера было не из веселых. Завалившись в землянке на грязные полуразрушенные нары, он тяжело задумался. В памяти всплыли картины далекого детства. Вот он, замкнутый, щупленький, обходит стороной шумную ватагу детей, тщательно оберегая свой костюм от того, чтобы не прицепились к нему колючки кустарника. Но сверстники его замечают. «Эй, чистюля! Калоши дома забыл! — кричат они ему. — Насморк получишь!» А вот он уже юноша. Впереди него идет красивый, с кудрявой головой, одноклассник, комсомолец Петя. Из кармана Пети вываливается червонец. Шельбицкий чувствует, как кровь хлынула ему в лицо. Воровато оглянувшись, он наступил на червонец, а потом быстро поднял его, сунул в свой карман. Совсем неожиданно Петя повернулся и с презрительной усмешкой спросил:

— Интересно, что ты купишь себе на этот червонец? Или, быть может, положишь его в копилку?

Смех одноклассников оглушил Шельбицкого. Это было первое его публичное поражение, хотя подлость была уже далеко не первой.

— О, я запомнил их! На всю жизнь запомнил! — прошептал Шельбицкий, как бы снова ощущая стыд и беспомощную ярость, которую испытал в тот момент. — Теперь вы не схватите меня за руку, нет! Не такой я простачок, чтобы позволить вам это!

И тут Шельбицкий поймал себя на том, что именно этого он больше всего и боится.

— Не удастся?.. а почему ты думаешь, что не удастся? — тихо спросил он себя, блуждая тоскливым взглядом по закопченным стенам землянки. — Не пора ли тебе хотя бы с самим собой поговорить откровенно?

Закурив папиросу, Шельбицкий закрыл глаза.

«Ну да… ты, в конце концов, думал, что… Савельев окажется прав. Ты надеялся, что советский строй все же развалится, что сюда придут почти без боя американцы. Ты думал, что твоим тревогам скоро наступит конец и ты будешь вознагражден по заслугам. Но где этот конец, я тебя спрашиваю? Теперь тебе ясно, что американцы сюда без боя не придут, да и начнут ли они бой? Хватит ли у них пороху? А если начнут, то не кончится ли этот бой для них тем, чем кончился он для Гитлера? Ну-с, что ты скажешь?»

Шельбицкий встал, попытался пройтись по землянке. Вольно стукнувшись головой о балку низкого потолка, он злобно сплюнул, потер рукой зашибленное место, снова с убитым, мрачным видом уселся…

«А все же, почему все это так получилось? Как засосало меня в трясину? Ну, хорошо — они меня обижали, смеялись надо мной, хотели по-своему жизнь мою переделать, но жить-то они мне давали! Да у меня и мысли никогда не было выступать против их строя… Да я сначала и не думал, что их можно победить, пока не встретил этого страшного человека. Паук! Удав! Он проглотил меня, он… Но почему меня, именно меня проглотил, а не кого-нибудь другого?»

— Вот что сейчас делать? — с отчаяньем вслух спросил бухгалтер. И вдруг услыхал ответ:

— Выполнять мои приказы!

Шельбицкий вскочил с нар, опять больно зашиб голову. На пороге землянки стоял Савельев.

Минуту они молча смотрели друг другу в глаза, затем Савельев прошел в землянку, поставил в угол ружье, бросил туда же убитого гуся.

— Ну и время наступило: проклятое солнце светит круглые сутки, и спрятаться негде…

— А долго мы еще вот так прятаться будем? — изо всех сил пытаясь взять себя в руки, спросил Шельбицкий.

— У вас, кажется, начинается приступ истерии? — презрительно усмехнулся Савельев. — А я думал, что уже сумел вас вылечить от этой скверной болезни…

Шельбицкий промолчал, разминая в дрожащих пальцах папиросу. Савельев закурил трубку. Крепко затянувшись несколько раз подряд, он выглянул на улицу, а затем с силой захлопнул дверь.

— Вот что, долго нам находиться в нашем очаровательном уединении, как вы понимаете, небезопасно. Приступим к делу. Сядьте.

Шельбицкий смял в руках горящую папиросу, швырнул ее в угол и только после этого уселся.

— Заметил я, что вы за последнее время, как говорят, развинтились, — после долгой паузы начал Савельев. — Так вот я и назначил вам эту встречу, чтобы завинтить вас. Знайте, что работа наша не кончается, а как раз наоборот — только по-настоящему начинается. Оттуда, из-за пролива, по радио нам приказывают действовать решительно и эффективно. А вы, тот, над которым я столько работал, столько потратил сил, — начинаете пасовать, пытаетесь отступать. Так, что ли?

Шельбицкий опустил голову, крепко обхватил руками свои острые колени.

— Но куда, куда вам отступать? — вдруг изменил свой тон Савельев. Голос его стал взволнованным, убеждающим. — Вам некуда отступать — позади только могила. А впереди… впереди жизнь настоящего делового человека! Богатство, власть, почет!

— А, оставьте, — с гримасой досады отмахнулся Шельбицкий. — Все это я уже слыхал. Впереди… бог его знает, что у нас с вами впереди.

— Ах, вот как! — Савельев поставил ногу на нары, облокотился о колено. — Я вижу, вы просто соскучились по настоящему делу… так сказать, кровь у вас застоялась. Так вот, слушайте мой приказ. — Савельев помолчал, внимательно изучая лицо Шельбицкого. — Как вам известно, Советский Союз вступил в войну с Японией. Дипломаты наши по этому поводу выражают свою «глубокую благодарность» верному союзнику — Советской России. А у нас, военных, другой язык с Советской Россией. Мне из-за пролива приказано организовать ряд диверсий. Мне приказано действовать решительно.

Чувствуя, как начинают дрожать его колени, Шельбицкий как-то весь сжался, крепко ухватившись руками за нары.

— Вы должны будете в течение этой недели поджечь дальстроевский склад с горючим. Да, да, именно вы. Сядьте! — приказал Савельев привставшему Шельбицкому. — Я должен воспитать в вас смелость и решительность, укрепить ваши нервы, а самое главное — уничтожить мои подозрения, что вы становитесь для меня опасным человеком. А от этого зависит ваше благополучное пребывание на земном мире…

Шельбицкий закрыл лицо руками, чувствуя, как внутри у него что-то расслабилось, вызывая тошноту.

— Итак, слушайте мой план, по которому вы должны будете действовать…

Шельбицкий по-прежнему сидел неподвижно, с закрытым лицом.

— Ну, так что, вы будете слушать, или?..

Шельбицкий оторвал руки от лица.

— Я думаю, мне совсем лишнее прибегать вот к такому аргументу! — Савельев вытащил из кармана кольт, подбросил его, как игрушку, на руке. — Теперь вы, конечно, догадываетесь, почему я, кроме всех прочих соображений, выбрал для нашей встречи именно эту избушку…

Шельбицкий сгорбился и, глядя на Савельева исподлобья тяжелым взглядом, едва слышно прошептал:

— Я слушаю…

 

9

Савельев лично доставил большую партию грузов в район строительства тундрового поселка. Он с удовольствием отметил, что оперативность его многим понравилась. Встретившийся в Янрае Караулин подробно расспросил у него о выговоре секретаря райкома в адрес районной торговой конторы, горячо поблагодарил своего заместителя за разворотливость.

В районе междуречья Савельев пробыл несколько часов. Покрутившись среди строителей, он внимательно проследил взглядом извилистую линию тракторного пути, огибавшую горную цепь. Там, за этими сопками, дальстроевцы начали разработку угольных копей. Савельев это уже знал.

Где-то вдали тарахтел трактор. Савельев прислушался и медленно, вразвалку, зашел за небольшую гряду холмов, затем начал подыматься по глубокому распадку на ближайшую сопку.

Все выше и выше подымался Савельев. Остановившись на краю ущелья, он принялся осматривать окрестности района междуречья, порой занося что-то в записную книжку.

Позади послышались шаги.

Савельев быстро обернулся и увидел Эчилина.

В лице Эчилина была острая тревога. Остановившись шагах в трех от Савельева, он вытер малахаем красное лицо и прохрипел:

— Беда пришла! Бежать надо!

Савельев как-то весь подобрался, рука полезла в карман.

— Сказать тебе боялся, — не в силах отдышаться, продолжал Эчилин. — Бумаги, которые ты вчера в Янрае для бухгалтера передал, у меня кто-то украл…

— Что? — Савельев стремительно шагнул к Эчилину.

— Искал я их! Много искал! Думал, что потерял где… Нет! украл их кто-то!

— Почему ты так думаешь? Расскажи! — быстро спросил Савельев, становясь так, чтобы Эчилин очутился между ним и ущельем.

— Слушай! — хрипловатым голосом воскликнул Эчилин, со страхом поглядывая на распадок, по которому только что подымался кверху. — Там… катер пришел, а на катере военные люди… Слышу, меня спрашивают… Тогда я в кусты… к реке бросился. Потом сюда, по следам твоим…

— Хватит! — оборвал Савельев. Лицо его показалось Эчилину таким чужим, таким страшным, что он попятился и с опаской оглянулся на ущелье.

— Бежим! Скорее бежим!.. По тем бумагам они, конечно, и о тебе догадаются!

«Если не расскажешь, — не догадаются!» — подумал Савельев, сжав в кармане револьвер.

— Бежим! — уже с отчаянием призывал Эчилин. — Если они поймают меня, — спрашивать будут, все спрашивать…

Эчилин осекся, заметив в руке Савельева кольт. Еще не веря тому тревожному чувству, которое сдавило ему грудь, он изумленно смотрел в холодное, ничего не выражающее лицо Савельева и все силился улыбнуться. Оглянувшись назад, он увидел черный мрак пропасти, хотел отойти. Савельев как бы в раздумье поднял револьвер, заглянул ему в дуло.

«Как это, что это?» — хотел спросить Эчилин, но горло у него перехватило. И вдруг он хищно изогнулся, схватился за нож. Отхлынувшая на мгновение кровь снова ударила ему в голову. Он всем существом своим уже с другой стороны ощутил смертельную опасность, и ему некогда было думать, как и почему все это произошло.

— Оставь нож в покое! — спокойно сказал Савельев, спрятав кольт снова в карман. На лице у него появилась давно знакомая Эчилину широчайшая, благодушная улыбка. И улыбку эту Эчилин воспринял как спасение. Он шумно, всей грудью, передохнул и тихо, счастливо засмеялся…

— Ну, успокоился? — мягко спросил Савельев все с той же улыбкой на добродушном лице. Эчилин вложил нож в чехол и еще раз перевел дыхание.

— А я… такое подумал!

Он быстро, как затравленный зверь, осмотрелся, выбирая путь.

— Скорее туда… за перевал!

Выбрав момент, Савельев с силой ударил Эчилина под подбородок. Эчилин вскрикнул и полетел в пропасть.

…Гибель Эчилина не спасла Савельева. Его схватили в том же горном распадке. Когда его подвели к строящемуся поселку, перед ним, как из-под земли, вырос старик Анкоче. Савельев вздрогнул, увидев глаза старика, которые так долго пугали его своим упорным, испытующим взглядом. «Это он похитил бумаги!» — молнией обожгла догадка. За спиной Анкоче стояла немая, суровая толпа.

— Ну, где дочь моя, Мартин Стэнли? — тихо спросил старик, ткнув посохом в грудь арестованному.

Тишина взорвалась. Толпа разом двинулась вперед.

— Это Стэнли! Тот Мартин Стэнли, который с отцом своим нам жить не давал! — кричали люди.

— О, проклятый! Как он мог таиться?

— У-у-у, волк! Рожденный бешеной волчицей!

— Посол от «союзничков»! — презрительно сквозь зубы процедил плотник Фомичев и сплюнул с отвращением.

Когда шпиона увели на катер, Пытто воскликнул:

— Он ребенка моего на руках держал!

— А я-то водку с ним пил! — Иляй с ожесточением постучал себя кулаком по лбу.

— И в моем доме он сидел за столом, — мрачно отозвался Ногат. — Окажу жене, чтобы стол как следует вымыла.

— А я вот эту трубку у него купил! — воскликнул Мэвэт и с яростью швырнул ее в сторону.

Кто-то вспомнил о старике Анкоче.

— Расскажи, как вышло?.. Начальник сказал, что ты много помог.

Анкоче окинул притихшую толпу суровым взглядом и только после этого ответил:

— Давно я шел по следу этого волка. Глаза не верили, а сердце чуяло… Бумаги его выкрал… и, однако, вором себя не чувствую.

— Постойте! Не зря он таился здесь! Они, эти жадные, вонючие, сюда вернуться опять хотят, как прежде грабить хотят! — закричал маленький Воопка, срывая голос.

Слова его словно бичом хлестнули толпу. Над головами яростно затряслись кулаки. Толкая друг друга, люди плотной массой с гневными, воинственными возгласами ринулись к берегу реки, туда, где еще стоял катер.

Загудел мотор. Катер медленно отчалил от берега. Еще с большей яростью закричали люди. Кто-то бросился прямо по кустам вдоль берега. За ним еще и еще. Майна-Воопка схватил увесистый камень.

— Люди! Слушайте меня! — вдруг послышался сильный, властный голос Гэмаля. — Я открываю митинг!..

 

10

Не успел Караулин прибыть в Кэрвук, как ему сообщили об аресте Савельева и Шельбицкого. Ошеломленный, он как во сне прошел в свою комнату, сорвал с себя пальто, бросил прямо на пол.

«Как же это, а?.. Я же его в заместители вытащил… Я же ему, гаду, рекомендацию в партию давать собирался! Американскому шпиону рекомендацию в партию!»

Караулин застонал и вдруг обрушил об пол табуретку.

— Простофиля! Идиот! — закричал он.

Схватив пальто, Караулин лихорадочно принялся одеваться, еще толком не зная, что он собирается делать. Минуту он искал фуражку, все вокруг разбрасывая, и, не найдя, выбежал на улицу растрепанный, яростный.

— Да я же его, гада, задушу, собственными руками задушу! Обоих задушу!

Караулин сжал свои могучие кулаки и побежал куда-то по поселку. Ему казалось, что он готов сейчас ринуться в битву на любого врага. Пусть враг будет не один, пусть их будут тысячи, он, Караулин, будет рвать, душить их до тех пор, пока у него останется хоть капелька крови. Ему казалось, что он сейчас готов на самый дикий подвиг, только бы… только бы…

Караулин вдруг остановился перед каким-то недостроенным домом в самом конце поселка и понял, что не только жажда мести за то, что его обвели вокруг пальца, движет сейчас им, но еще что-то другое, от чего он пытался уйти, отмахнуться, избавиться во что бы то ни стало, хотя бы целой собственной жизни.

— А, сволочь! Ты боишься предстать перед глазами товарищей? Ты боишься за собственную честь? — задохнулся он, рванув себя за полы расстегнутого пальто. — Где, где она, твоя эта честь? А? Разве в том, что змею пригрел на своей груди?

Караулин как-то сразу обмяк, сгорбился и медленно побрел назад. Люди удивленно смотрели на него, кто-то из женщин бросил в спину презрительно:

— Уже с самого утра водки нажрался! Ну и есть же мужчины!

Сам того не замечая, Караулин остановился перед райкомом партии.

— Ага! Да, да, конечно, правильно… — пробормотал он и вошел в райком.

Ковалев встретил Караулина холодным взглядом.

— Судите меня партийным судом! Я же ему, гаду, рекомендацию в партию давать думал.

Растрепанный, подавленный, Караулин стоял среди кабинета секретаря райкома.

— Будем судить! Будем, Караулин, партийным судом тебя судить!

Не в силах выдержать тяжелого взгляда Ковалева, Караулин повернулся и, еще больше сгорбившись, медленно вышел из кабинета, осторожно прикрыв за собой дверь.

«Там, только там мое спасение, каким бы беспощадным суд ни был», — подумал он и крепко потер руками мокрый лоб.

…А через сутки Караулин; уже во второй раз выходил из кабинета секретаря райкома. Бледный, осунувшийся, он все притрагивался рукой до кармана гимнастерки, в котором всего еще несколько минут назад хранился партийный билет. В кармане было пусто. Пусто было и на душе. Караулин обвел взглядом приемную перед кабинетом секретаря райкома, не в силах себе представить, что он здесь уже лишний. Упав в кресло, он закрыл лицо руками и к своему удивлению понял, что плачет. Страшное желание вбежать в кабинет, раскаяться перед товарищами охватило его. Но он понимал, несмотря на всю силу отчаянья, что это бесполезно.

А заседание бюро райкома партии шло своим чередом.

— Скажите, как могло получиться, что мы, районные партийные и советские руководители, признав, что Караулин не справился на посту заведующего райзо, поставили его на такой же ответственный пост директора районной торговой конторы? — спрашивал секретарь райкома. — Не это ли называется самым безответственным, антигосударственным подходом к размещению и воспитанию кадров? На самую простую работу — вот куда надо было поставить Караулина! Пусть бы он заново проделал весь свой путь от рядового до командира, с учетом всех своих ошибок. Тогда и нам легче было бы повести его по верной дороге! Сейчас, когда мы так сурово наказали Караулина, нам нужно пристально посмотреть и на самих себя. Нет! Этот вопрос далеко не исчерпывается тем, что мы исключили из партии Караулина.

— Да, это верно, — бросил реплику председатель райисполкома. А секретарь продолжал:

— Быть может, кто-нибудь из нас скажет, что американский шпион Стэнли втерся в доверие только к близорукому Караулину, а мы-де здесь ни при чем, наша хата с краю, что шкурник, жулик, охотник за длинным рублем Шельбицкий не вызывал ни в ком подозрений? Нет! Это неправда! Пусть не во всех подробностях, но в основном мы знали, очень хорошо знали, что из себя представлял Шельбицкий, да только не смогли вовремя сделать надлежащих выводов. Ну эгоист, ну индивидуалист, ну жаден, любит сорвать копейку! Что ж поделаешь — водятся еще у нас такие люди, не выбрасывать же их за борт, надо как-то по мере возможности перевоспитывать! Вот та беззубая философия, с которой мы подходили к Шельбицкому. А жизнь настоятельно требует в этом случае совершенно другого анализа, другого подхода! И вот, по-моему, каков этот подход: всякий, даже мелкий жулик, шкурник — это в потенции, быть может, большой политический враг! Именно в гнилых душах Шельбицких, как в питательном бульоне, скорее всего может вызреть отвратительная бацилла измены, предательства! И враг этим пользуется. Так почему мы во-время не рассмотрели, насколько гнила душа у Шельбицкого?

Ковалев помолчал, как бы дожидаясь ответа на свой вопрос.

— Быть может, кто-нибудь из нас скажет, что враг был слишком хитер, слишком тонок, что вообще можно голову потерять, потому что неизвестно, кому верить и кому не верить. Да. Враг хитер и коварен. Однако это не значит, что надо терять голову и никому не верить. Но нельзя путать веру в человека с обывательской простофильской доверчивостью.

Секретарь машинально чуть передвинул на столе чернильный прибор, обвел взглядом членов бюро райкома партии и заговорил снова:

— Я убежден, что как бы тонко подлый врат ни играл, а чуткое сердце советского человека, острый, наблюдательный ум его всегда в состоянии понять, где мишура притворства, игры, а оде золото чистой правды. Только чуткость сердца и острота ума никогда, ни на минуту не должны у нас притупляться. Тогда еще глубже мы увидим, а стало быть, еще сильнее полюбим тех, в кого верим, и тогда мы во-время раскусим и выведем на чистую воду тех, в ком чувствуем фальшь. Вот вам блестящий образец человека с острой проницательностью, неусыпной бдительностью — янрайский колхозник старик Анкоче. Это он помог нашим органам госбезопасности разоблачить американского шпиона и его выкормышей — Шельбицкого и Эчилина.

Оказать нужно, что мало кто у нас в райкоме, в райисполкоме относился к этому так называемому Савельеву с таким восторгом, как Караулин. Многие из нас видели в нем далеко не то, за что он себя выдавал. И вот тут начинается наше преступление. Да, наше преступление! — подчеркнул секретарь. — Почему ни секретарь райкома партии Ковалев, ни председатель райисполкома Попов, ни многие из нас другие не попытались разобраться, что им не нравится, что их беспокоит в поведении Савельева, Шельбицкого, Эчилина? Почему они простофилю, себялюбца, перегибщика Караулина переставляют с одного места, на котором он не оправился, на другое, не менее ответственное, и мало того, — позволяют ему протаскивать подозрительного человека все выше и выше по служебной лестнице? Это наше преступление, и мы должны будем понести за него самое суровое наказание.

А Караулин в это время шел по поселку, не выбирая дороги, ступая прямо в лужи своими огромными резиновыми сапогами. Ему вдруг представилось благодушное, вечно улыбающееся лицо Савельева, и он почувствовал, как от лютой ненависти у него похолодело где-то под сердцем. О, если бы позволили ему сейчас схватить за горло этого человека, как бы он бил по его благодушной физиономии. «Поздно. Надо было раньше хватать гада за горло, а не любоваться его детской улыбкой!» — мелькнуло в голове.

Наткнувшись в темноте на телеграфный столб, Караулин с силой ударил его кулаком. Страшно зашибленная рука беспомощно повисла. Караулин застонал, и заплакал, уже не стесняясь своих слез.

 

11

Снова наступила зима. Янрайцы и присланные им в помощь строители сдержали свое слово — поселок в районе междуречья к зиме был выстроен. Назвали его оленеводы «Красный дом», по имени самого популярного дома в поселке — избы-читальни.

В один из морозных дней в поселок прибыл секретарь райкома. Бригадир Мэвэт, занимавший с сыном, невесткой и ее сестрой дом рядом с избой-читальней, не знал, как и выказать свое гостеприимство.

— Люди! Пусть у нас сегодня будет праздник дорогого гостя! Пастухи, запрягайте самых лучших бегунов-оленей!

Вскоре на снеговой поляне выстроилось до десятка упряжек. Недавно выпавший снег слепил глаза. Тонко звенели колокольчики, подвешенные снизу к нартам.

Ковалев, улыбаясь одними глазами, наблюдал за праздничной суматохой. На заснеженных крышах появились красные флаги.

Ковалев не возражал против праздника.

— Что ж, — сказал он Мэвэту, — пусть это будет праздник вашего нового очага.

Опыт со строительством тундрового поселка удался полностью. Оленеводы не только янрайского, но и соседних сельсоветов приезжали в поселок, названный жителями «Красный дом». С огромным любопытством люди рассматривали внутреннее убранство домов; щупали все руками, заглядывали в каждый угол, проверяли, не дует ли, не потеют ли стены, как это бывает со шкурами полога. В избе-читальне всегда было полно народу. Там Журба проводил свою ликбезную работу, а Нояно обучала бригадиров и пастухов ветеринарному делу. Поездка в «Красный дом» для оленеводов была праздником. Теперь уже не рассуждали, хорошо или плохо будет, если в тундре вместо яранг появятся дома, — теперь говорили лишь о том, в каких местах и когда будут еще строить такие поселки.

На третий день к секретарю райкома прискакал из бригады Майна-Воопки пастух и передал письмо от бригадира. Майна-Воопка просил секретаря приехать в стойбище, потому что люди его бригады нашли хорошее место для своего будущего поселка и собираются возить туда на оленях материалы, оставшиеся от строительства в междуречье.

Секретарь выехал на собаках вместе с Журбой. Когда собаки были запряжены, Ковалев предложил Владимиру:

— А ну, полярник, возьми-ка остол, садись каюрить. Посмотрим, как это у тебя получается.

Собаки были крупные, сильные, нарта быстро неслась по снежному насту. К вечеру путники одолели небольшой перевал, въехали в долину реки. Порой они становились на нарту, внимательно осматривались, жалели, что отпустили пастуха из бригады Майна-Воопки слишком рано.

— Еще, пожалуй, заблудимся, — невесело сказал Ковалев, — судя по тучам, пурга будет.

Журба тревожно осмотрел небо. Из-за темно-синих ярусов Анадырского хребта выползали черные языки мохнатых туч.

— Не нравятся мне эти медвежьи лапы над нами, — сказал Ковалев, показывая на тучи. Навстречу подул ветерок, сначала низом, волоча за собой длинные ленты поземки, потом взметнулся, обдал путников снежной пылью.

— Ну-ка, дай мне остол, — сказал Сергей Яковлевич и сел каюрить.

Остановив собак, он ласково погладил каждую по голове, протер рукавицами их заиндевелые морды, почистил лапы, отрывая от них намерзшие шарики снега. Собаки ласково смотрели на каюра, громко лаяли, рвались вперед.

Поправив на передовиках алыки, Ковалев взял в руки остол, крикнул: «Ха!» Упряжка с места рванулась вперед.

— Надо во что бы то ни стало до начала пурги попасть в стойбище, — сказал Ковалев.

Но стойбища в этот день им найти не удалось. Началась пурга. Ковалев и Журба шли пешком, помогая собакам переваливать через сугробы.

Порой Ковалев останавливал собак, отходил от нарты на несколько метров влево, вправо, пытаясь найти правильный путь. Журба крепко держал нарту, чтобы не ушли собаки. Он то и дело прикладывал к залепленному снегом лицу рукавицу, пытаясь защитить его от беспощадного ветра.

Когда собаки выбились из сил, Ковалев под вой метели закричал в самое ухо Владимира:

— Будем искать пристанища!

«Пристанище! — подумал Журба. — Шутка сказать — найти пристанище; поищи его в этом аду».

Остановившиеся собаки мгновенно свернулись в калачик и их тут же засыпало снегом.

Ночь еще не наступила. В белой мгле Журба с трудом различал, что делает Ковалев. Взяв с нарты лопату, он подошел к сугробу и начал копать. Владимир придвинулся вплотную к нему. Яму заносило снегом. Владимир принялся разгребать ее ногами. С большим трудом они докопались до кустарника. «Ага, так это не сугроб, а речной берег», — подумал Владимир. Сергей Яковлевич пытался понять, куда загнуты рекой кусты, чтобы определить направление течения. Владимир тоже принялся ощупывать заснеженный кустарник.

— На речке стоим, сейчас проедем еще немного вверх — может, стойбище найдем, — крикнул Ковалев в лицо Владимиру.

Журба ободрился, принялся тормошить собак.

Собаки с трудом сдвинули нарту. Поднявшись вверх по реке, они остановились снова. Владимиру показалось, что здесь сравнительно тише.

— Удачное место нашлось! — закричал Сергей Яковлевич. — Огромный сугроб! Происходит завихривание, и мы как бы в пустой бочке!

Вскоре Ковалев и Журба принялись копать в снежной стенке сугроба углубление. Лопата была одна. Ковалев откалывал глыбы снега, а Журба складывал их полукругом с наветренной стороны. Они не могли сказать, как долго строили себе укрытие от пурги, но убежище все же было сделано. Когда залепило снегом все дыры, стало возможным зажечь свечу. Потом путники еще дальше подались в снежную стену, сделав отделение для собак и нарты. Журба вытащил из мешка нерпичье мясо, порубил его топором на мелкие куски, принялся кормить собак. Они жадно хватали мясо, сердито ворчали.

— Я вижу, ты уже совсем стал полярным волком! — устало сказал Ковалев, вытирая мокрое лицо концами шарфа.

— Привык, — спокойно, не без достоинства отозвался Журба.

Прежде чем разжечь примус, они выколотили кухлянки от снега, разостлали на полу оленьи шкуры.

Когда чайник вскипел, началось самое приятное — чаепитие.

— Это награда за труд! — и Журба с блаженством охватил горячую кружку руками. — Нелегко соорудить такой дворец в пургу!

— Пастух, наверное, уже давно прискакал в свое стойбище. Волноваться за нас будут, искать поедут, — невесело сказал Ковалев, наливая в свою кружку кипятку.

Секретарь не ошибся: в стойбище Майна-Воопки люди действительно волновались. Бригадир послал пять пастухов на розыски Ковалева и Журбы, сам с остальными пастухами отправился в стадо. В пургу бригадир был особенно бдительным: в такое время чаще всего можно было ждать нападения волков на стадо.

Из мужчин в стойбище остался только один Воопка. В очаге его была большая радость — родилась дочь. Поэтому Майна-Воопка и оставил брата дома.

Вздрагивал от толчков ветра полог. Мигало в лампе пламя. Скрипели палки остова яранги.

— Ой, как дует! — тревожно сказала Кычав и тут же снова склонилась над уснувшей дочерью. Осторожно, чтобы не разбудить своим дыханием малютку, Воопка всматривался в ее крошечное личико. Нежная улыбка не сходила с его лица. Жена его брата Унмынэ, облокотившись о колени, обхватив лицо руками, смотрела на счастливых родителей и их ребенка и тоже улыбалась. В их дружном, мирном очаге, состоявшем из двух семей, появилась новая жизнь, новая радость.

— Спит. Наверное, сон хороший видит… как будто улыбается, — тихо сказал Воопка.

А пурга все дула. Остов яранги трясло еще сильнее.

— Ничего! Скоро в теплом, крепком доме жить станем, — мечтательно промолвил Воопка. — В таком доме Мэвэт сейчас живет. Стен его не раскачает пурга, как качает нашу ярангу. Хорошо в новом доме ребенку будет. Мы ей красивую кроватку поставим.

— Возле печки поставим, — живо отозвалась Кычав, — там тепло девочке будет, не простудится. И нашу большую кровать тоже поставим.

— А где наша кровать будет? — спросила Унмынэ. — Или мы перестанем жить одним очагом?

— Что ты, что ты! — замахал руками Воопка. — Мы по-прежнему станем жить одним очагом. Мы, с братом уже давно договорились об этом.

Унмынэ облегченно вздохнула и тихо сказала:

— Мы с мужем не сможем жить без вас, мы от тоски помрем, если одни останемся.

— Нет, нет, вместе, обязательно вместе жить, надо, — повторил Воопка. — У нас будет очень хороший дом. Ого! Я сам могу сделать новое жилище. Мой друг Фомичев передал моим рукам свое уменье. Мои руки привычными стали для этой работы.

— А какое имя будет у нашей дочери? — спросила Кычав.

— Давай опять думать, — отозвалась Унмынэ и прибавила огонь в лампе, чтобы лучше видеть крошечное личико девочки. — Это должно быть очень красивое имя…

Проснулся Журба от шума примуса. По часам было уже позднее утро. Снаружи по-прежнему доносился в убежище глухой шум пурги.

— Ну, как спалось? — спросил Ковалев, заглядывая в закипающий чайник.

— Хорошо, Сергей Яковлевич, слалось. Снилось, будто я на пляже Черноморского побережья загораю, — пошутил Владимир.

— Вот этому я уж не поверю, — засмеялся Сергей Яковлевич.

— Поверить, верно, трудновато, — согласился Владимир. — Тем более что мне снилось совсем другое, будто я голый валяюсь на холодном полу и все натягиваю на себя какой-то дырявый мешок, чтобы хоть немного согреться.

— Ну, тогда подымайся скорей, сейчас чаем согреемся.

Сняв малахай, Ковалев умылся снегом, тщательно причесался.

— А ты чего нахохлился, как курица? — обратился он к Владимиру. — Встань, умойся, приведи себя в порядок. Если ты хочешь знать, здесь это гораздо необходимее, чем дома: если ты, не умоешься дома — ты будешь просто неряха, а если здесь не умоешься — будешь и неряха и тряпка. Вот, брат, как получается!

Журба вскочил на ноги и вдруг почувствовал, как его насквозь пробирает дрожь.

— Двигаться, двигаться! — негромко приказал Ковалев. — Утро меня точно такой же пулеметной дробью встретило.

— Откройте форточки, проветрите помещение, приготовьтесь к гимнастике, — с трудом владея челюстями, пошутил Владимир. — На-чи-най!

И он начал бегать на одном месте, выделывая руками самые замысловатые движения. Когда зубы его, наконец, перестали выбивать дробь, Ковалев предложил:

— Теперь выпей кружку горячего чаю, а потом возьмешься за свой туалет.

— Нет, нет! Это я сделаю до завтрака! — запротестовал Журба. Захватив полные пригоршни хрустящего снега, он принялся яростно тереть им лицо.

После чая долго играли в шахматы, изготовленные Владимиром из бумаги.

Сергей Яковлевич, умевший разглядеть в человеке его солнечную сторону, вскоре расположил Владимира, чуткого к искренности, на самый задушевный тон. Если Владимир почему-либо смущался, Ковалев смотрел ему прямо в глаза с каким-то особенным выражением, как бы говорившим: «Да, да, понимаю. Я сам испытывал подобное».

О многом рассказал Владимир в тот день вынужденного бездействия: и о своей дружбе с Тымнэро, и о своем искреннем уважении к дремуче-темному и как-то по-своему необыкновенно мудрому старику Ятто, и о своей заветной мечте написать когда-нибудь книгу о чукотском народе, и о серьезном намерении исследовать чукотский фольклор.

А Ковалев внимательно все слушал и слушал, порой одним словом, взглядом, жестом, как сказочным золотым ключиком, раскрывая в своем собеседнике наиболее глубокие тайники.

— А вот о Нояно почему ничего не расскажешь?

Владимир вспыхнул, смущенно посмотрел на Ковалева. Сергей Яковлевич улыбнулся доверительно, дружески. Журба минуту помолчал и ответил:

— О том, что у меня в сердце к Нояно, как-то думается, мечтается очень красиво, а вот рассказать… пожалуй, и не сумею.

— Думается, мечтается очень красиво, — тихо повторил Сергей Яковлевич. — Это ты хорошо сказал. Вот и не выпускай из сердца, пусть там будет…

Оба долго молчали. Журба, перенесенный в своих мечтах к Нояно, не заметил, как изменилось лицо Ковалева.

Никогда, ни с кем не пытался Ковалев поделиться своим горем. Иногда бывало так, что друзья, угадывая, когда накатывалась на него свинцовая волна тоски, пытались отвлечь его от мрачных мыслей, развеселить.

И тогда Ковалев становился замкнутым, порой даже раздражительным. Он замечал, что этим обижает своих друзей, и ему становилось еще тяжелее.

И вот сейчас, от того ли, что Владимир только что в разговоре был подкупающе искренним, или от того, что, сумев раскрыть его до самих глубин, Ковалев не мог не раскрыться сам, ему впервые захотелось рассказать, как любил он жену, как страшно трудно теперь ему, когда ее не стало. Ковалев приподнялся над оленьей шкурой, на которой лежал, внимательно всмотрелся в Журбу. И тут печальная и вместе добродушная улыбка появилась на его лице. «Зачем я буду врываться со своей черной, тяжелой тучей в его голубые, солнечные дали… Пусть мечтает», — подумал он и снова улегся на оленью шкуру.

…На третьи сутки пурга, наконец, утихла. Путники пробили лопатой тоннель и выбрались из своей берлоги. От ослепительного света стало невыносимо больно глазам. Плотно прибитый снег горел холодным, радужным огнем густо рассыпанных искр. Журба швырнул рукавицы на снег, с необоримым желанием сгребать искры в пригоршни. Но как только он нагнулся, искры мгновенно потухли. Владимир надел рукавицы, внимательно осмотрелся. Снежные заструги, устремленные в том направлении, куда недавно дул ветер, четко вырисовывались своими круглыми козырьками; козырьки были с такими тонкими и острыми краешками, что о них можно было порезаться. При взгляде на плавные стремительные линии застругов создавалась иллюзия движения. Казалось, что пурга, приняв окаменелые формы, по-прежнему совершает свой неудержимый бег.

Чувствуя, что у него закружилась голова, Журба закрыл глаза.

— А вот и стойбище! — рукой показал Ковалев на плоскую вершину не высокой сопки. Заметив изумление Владимира, Сергей Яковлевич добавил: — Не удивляйся, такие вещи здесь случаются. Мне, например, однажды пришлось заночевать в пургу буквально в тридцати метрах от стойбища…

Оленеводы бригады Майна-Воопки встретили Ковалева и Журбу в стойбище с большой радостью.

— А мы вас искали! Долго искали! — закричал Ятто.

— А вы, оказывается, совсем рядом с нами были! — сказал Воопка.

— Скорее идите сюда, в эту ярангу идите! — ухватила Ковалева за рукав кухлянки Унмынэ.

Майна-Воопка, дождавшись, когда, наконец, утихнут люди, крепко пожал руки гостям и сказал:

— Мы рады вам. Идемте в нашу ярангу. В очаге нашем есть еще одна большая радость.

Ковалев и Журба пошли вслед за бригадиром.

Через несколько минут гостям стало ясно, о какой радости говорил бригадир: у Воопки родилась дочь.

— Может, вы придумаете ей счастливое имя? — обратился к гостям отец ребенка, Воопка.

В пологе наступила глубокая тишина. Сергей Яковлевич и Владимир смотрели в пухлое личико спящего ребенка, не зная, что сказать родителям.

— Я назову вам одно имя, — наконец нарушил тишину Ковалев. — Есть такое имя — Галина… Галя. Это очень красивое имя…

— А счастливое ли это имя? — тихо спросила мать ребенка, глядя тревожными глазами на секретаря райкома.

— Человек, носивший это имя, очень хотел счастья людям! — ответил Ковалев.

— Ну что ж, пусть у моей дочери будет имя Галя, — сказала мать, наклоняясь над ребенком.

— Пусть у моей дочери будет имя Галя, — сказал отец и тоже склонился над ребенком.

— Да, пусть будет Галя! — торжественно повторили Майна-Воопка и его жена Унмынэ.

Через час Ковалев с оленеводами бригады Майна-Воопки уже ходил по тем местам, где было намечено строить такой же поселок, как в бригаде Мэвэта.

 

12

Прожив в стойбище Майна-Воопки два дня, секретарь райкома выехал в соседние пастбищные угодья оленеводов илирнэйского колхоза. Ему надо было изучить возможности строительства в тундре и в илирнэйском колхозе.

Недолгие сумерки утра, тут же перешедшего в вечер, погасли. Наступила ночь. Полная луна ярко освещала пустынные снежные просторы; холодная и надменная, она словно упивалась своей безграничной властью, будто зная, что она, а не солнце нынче владеет здешним небом. На речные долины от гор падали густо-синие треугольные тени. Глухой гул лопающегося льда и земли напоминал отдаленную артиллерийскую канонаду. Время от времени то ближе, то дальше завывали голодные волки.

Помахивая машинально на собак кнутом, Ковалев вслушивался в своеобразные звуки тундровой полярной ночи и чувствовал, как он невольно сгибается под свинцовой тяжестью своих дум о жене, о дочери, у которой так рано не стало матери. Тоска, казалось, одолевала его вместе с лютой полярной стужей.

Скрипели и скрипели полозья нарты, мерцали перед глазами тусклыми искрами бескрайные снега, клубился над заиндевелыми собаками пар. Скованный оцепенением, Ковалев был весь погружен в себя. Сознание его обволакивало туманной пеленой дремы.

И вот, не то как воспоминание, не то как повторяющийся сон, он видит, как где-то вдали мчится упряжка оленей и на нарте сидит она… его дорогая подруга. Ковалев силится понять, где и когда он уже это видел, но дрема побеждает его. Нарта маячит и маячит где-то вдали, смутно вырисовывается лицо Галины. Ковалев напрягает зрение, пытаясь рассмотреть дорогие черты, но лицо жены расплывается, тает в тумане. Ковалев протягивает руки, зовет, а нарта уходит все дальше и дальше. Вот она мелькнула один раз, другой в ночном сумраке, пронизанном холодным светом луны, и скрылась. Звенит тонкий колокольчик нарты, ушедшей в долину ледяного безмолвия.

Вдруг нарта остановилась: это передовая собака запуталась задней ногой в своей упряжи. Сергей Яковлевич вздрогнул; выходя из оцепенения, с большим трудом заставил себя подняться. И только тут он почувствовал насколько замерз.

Распутав собаку, Ковалев стряхнул рукавицей с ее мордочки иней, похлопал по спинам других собак и тронул с места нарту. Ободренные собаки быстро побежали. А рядом с ними бежал Ковалев, стремясь согреться.

— Ну, ну, вперед, вперед, друзья мои! — кричал он собакам. Передовик повизгивал, успевая и оскалить клыки на ленивых собак в упряжке и преданными глазами глянуть на каюра.

Хорошо разогревшись, Ковалев на ходу вскочил на нарту, потряс кнутом. «А что, если бы я так вот мчался на собаках к дому, а там… ждала бы меня Галя, ждала бы маленькая Леночка!..»

— Леночка! — вдруг вслух произнес Сергей Яковлевич, пытаясь представить себе дочь такой, какой она должна была быть сейчас. — Леночка! — уже тише повторил он. И от мысли, что у него есть дочь, к сердцу Сергея Яковлевича подступило что-то необыкновенно теплое и нежное. Он глубоко, всей грудью вдохнул морозный воздух и невольно сделал руками такой жест, как будто уже обнимал ее, свою маленькую Леночку.

«К весне с бабушкой она прилетит на самолете. Ничего… ничего, дружище, — успокаивал он себя, чувствуя, что мучительная спазма сжимает ему горло. — Скоро у тебя все пойдет по-другому. Леночка! Какая она? Ведь скоро ей уже в школу. Сначала дичиться, наверное, будет… Не помнит, не знает своего папу. А потом… потом обязательно мы будем большими друзьями».

Закрыв глаза, Сергей Яковлевич попытался представить себе, как он будет по вечерам читать своей Леночке детские книжки, рассказывать ей сказки, как будет сидеть с ней за букварем, за ее первой школьной тетрадкой.

«И так вот она пойдет и пойдет по своему пути на моих глазах. Какое это, наверное, счастье так вот чутко всматриваться в своего ребенка, угадывать в нем все новое и новое, делать неожиданные открытия; и как это, наверное, удивительно интересно — чувствовать, знать, быть уверенным, что ты осторожно, совсем для него незаметно влияешь на него, направляешь, ведешь за собой».

Бегут и бегут собаки. Скрипят полозья нарты. Ковалев лишь изредка прикрикнет на упряжку, взмахнет кнутом и снова погружается в свои думы.

А там, где путь Ковалева должен был проходить через узкое ущелье, высоко, на седых скалах, с винчестером в руках стоял шаман Тэкыль. Ему удалось узнать, что Ковалев должен был проехать по этому пути к илирнэйским оленьим людям. И вот шаман решил пересечь его путь, встать в скалах и ждать.

«Давно надо было мне пересечь твою тропу, как ты мою пересек», — мысленно обращался он к Ковалеву.

Шаману вдруг вспомнилось, как лет пятнадцать назад он приехал из тундры в Янрай, вошел в ярангу Пытто и впервые увидел его, этого русского. Уже тогда, еще совсем молодым парнем, он посмел меряться силой с ним, с грозным шаманом, одно имя которого на всех наводило трепет. Русский сидел на белых шкурах и держал на руках маленького мальчика — первенца Пытто.

Тэкыль пристально посмотрел в лицо Пытто, его жены Пэпэв, еле заметно кивнул головой в сторону Ковалева, показал глазами на мальчика. Встревоженная Пэпэв почти вырвала мальчика из рук Ковалева. Молодой учитель изумленно посмотрел на хозяев яранги, перевел взгляд на шамана и все понял. Помрачнев, он вышел из яранги. И тут Тэкыль дал себе волю.

— Сын ваш был на руках у русского! — громко сказал он, указывая пальцем на перепуганного плачущего мальчика. — Знайте, что этот день будет днем злого начала в яранге вашей!

Потом, схватив мальчика, Тэкыль обнюхал его лицо, приложил руку к его лбу и вдруг изрек в напряженной тишине:

— О, плохое дело! Совсем плохое! Нужно злую силу из тела вашего сына выгнать, надо злой огонь потушить в нем холодным ветром… раздевайте сына!

Пэпэв, тогда совсем еще молодая, тревожно посмотрела на мужа, нерешительно принялась раздевать мальчика.

Долго держал шаман раздетого ребенка на улице. Пытто, словно его кусали собаки, кружился возле шамана, скрипел зубами.

— Ну, хватит, ребенок совсем замерзнет! Простудится! — наконец не выдержал он.

— Что?! — выкрикнул шаман. — Или ты, человек, у которого совсем еще нет усов, вздумал меня поучать?

Через сутки мальчик метался в огне. Три дня колотил шаман в бубен над ним, а на четвертый день туго обвил его нерпичьими ремнями и подвесил головой вниз к потолку полога.

В это время в ярангу вошел учитель. Увидев висящего вниз головой ребенка, он бросился к нему, быстро отвязал, распутал на нем ремни. Пораженный шаман не мог вымолвить ни слова.

— Не тронь! — наконец закричал он. — Ты смерть вселил в него, ты же и не даешь мне выгнать ее из тела мальчика.

Глаза Ковалева расширились, лицо побледнело.

— Нельзя так ребенка мучать, слышите! — быстро проговорил он, глядя то на шамана, то на родителей мальчика. — У него вся кровь в голову уйдет, умрет мальчик!

— Уходи, русский, отсюда! — еще громче закричал Тэкыль, хватая свой бубен и потрясая им в воздухе. — Ты привез нам, чукчам, большое зло!

И тут Ковалев сделал такое, что на всю жизнь запомнилось шаману. Он схватил его, грозного Тэкыля, за шиворот и, как щенка, выкинул вон из яранги! «Какие сильные руки были у него! Какие страшные глаза были у него!» — вспоминал сейчас шаман.

Так уже тогда Тэкылю пришлось убедиться, что в русском учителе он встретил сильного врага. Правда, ему удалось много попортить крови учителю. Мальчик Пытто все же умер, и шаман многих янрайцев убедил тогда, что виноват в этом русский. Молодой Пытто, обезумевший от горя, даже брался за винчестер, чтобы расправиться с Ковалевым, но кто-то отговорил его.

Много с тех пор продуло ветров, много раз падал, таял и снова падал снег. Ковалев с каждым годом становился сильнее, а вот он, шаман Тэкыль… уже почти совсем потерял свою силу. Сколько злобы накопилось в его груди, а вот дальше своей яранги пустить эту злобу он так и не может. Никакие камлания, никакие заклятия ему не помогают.

Но нет! Он, шаман Тэкыль, превратившийся в птицу, ненавидящую людей, отомстит перед смертью! Сейчас он подымет винчестер, и тогда станет ясно, кто кого победил: он Ковалева или Ковалев его!

Мерцает и мерцает снежная долина тусклыми лунными искрами. Укорачиваются густо-синие треугольные тени по мере того, как подымается кверху луна. Тэкыль, нахохлившись от холода, как озябшая птица, терпеливо ждет. От напряжения слезятся его гнойные глаза, трясутся сжимающие винчестер руки.

— Я, ночная птица, сегодня достану до самого сердца врага моего своим острым клювом, — шепчет он синими губами.

И вдруг шаман вздрогнул: он увидел, наконец, черную цепочку собачьей упряжки. Присев, шаман прыгнул раз, другой, отрываясь обеими ногами от скалы, затем закружился на одном месте, вполголоса выкрикивая слова заклятья. Неожиданно успокоившись, он прижался к выступу скалы, медленно поднял винчестер.

Упряжка подходила все ближе и ближе. Вот уже четко вырисовывается фигура человека, сидящего на нарте.

— Да, это он! Я узнаю своего врага! — прошептал Тэкыль.

Руки у шамана тряслись. Мушка плясала, туманились слезящиеся глаза. Передохнув, чтобы унять стук сердца, шаман нажал гашетку. Ночную тишину рассек звук выстрела. Нарта двигалась дальше. Человек сидел на ней как ни в чем не бывало. Лишь быстрее побежали собаки. Задыхаясь, шаман лихорадочно отомкнул замок винчестера. Блеснув на лунном свете, вылетела пустая гильза. Щелкнув замком, Тэкыль снова приложился к винчестеру. Мушка заплясала еще сильнее.

Тщательно целился шаман, с ужасом думая о том, что может промахнуться и на этот раз. И только он хотел нажать гашетку, как нарта скрылась за поворотом. С яростью обрушил о скалу Тэкыль свой винчестер. Звякнула сталь. Скользнув по заиндевелому камню, винчестер полетел вниз, ударяясь о скалы.

Потрясенный, с безумным взглядом, шаман долго стоял на одном месте.

— Даже пуля моя не взяла его! — наконец тихо прошептал он и вдруг почувствовал новый, еще более сильный приступ ярости.

— Камлать! Сейчас буду камлать! Я все равно нашлю на него порчу! — закричал он и ловко, несмотря на свою старческую беспомощность, покарабкался куда-то по скалам.

Добравшись до своей яранги, шаман Тэкыль рванул край рэтэма, прикрывавшего вход, и закричал, срывая голос:

— Зажигай костер и убирайся из яранги! Сейчас у меня будет самое большое в жизни камлание!

Жена Тэкыля испуганно шнырнула из полога, быстро разожгла костер и, выйдя из яранги, почти побежала к оленям, бродившим по склону сопки.

Гремя закопченными кастрюлями, Тэкыль нашел медный котелок, налил в него воды, подвесил над костром. Отколов топором кусок смерзшейся оленьей крови, он истолок его каменным молотком в лукошке, сшитом из моржовой шкуры, ссыпал в котелок.

Костер разгорался. Красные отблески его плясали на заиндевелых шкурах рэтэма яранги. Шаман безмолвно смотрел на костер, порой помешивая в котелке растаявшую кровь. Когда из котелка пошел пар, шаман порылся в пологе и вернулся к костру с небольшим кожаным мешочком. В нем хранились засушенные мухоморы, ядовитые травы, корни. Шаман бросил в котелок всего понемножку и, приговаривая заклятия, начал вдыхать из него пар. Постепенно шаман возбуждался. Движения его становились все резче, тело дергалось, вихлялось, голос его то взвизгивал, то понижался до шопота, в слезящихся глазах светилось безумие. Схватив лежавшую возле костра связку закопченных, тронутых временем деревянных рогулек, он быстро подвесил их на цепи, на которой висел котелок. Бросившись к пологу, шаман пошарил за его стенкой, извлек огромную вязанку деревянных идолов, таких же закопченных, как и рогульки. Разрезав ножом ремень, шаман рассыпал идолов у костра, быстро-быстро ощупал их руками. Схватив ложку, зачерпнул содержимое из котелка.

— Сейчас, сейчас я накормлю вас самым злым снадобьем, — бормотал он, поднося ложку к тем местам на идолах, где были намечены рты. — Я пущу вас во все стороны света, вы найдете его, вы дохнете ему в лицо, и тогда сердце его перестанет биться, глаза ослепнут… уши оглохнут.

Все лихорадочнее были движения шамана. Вот он, зачерпнув ложкой из котелка, начал есть сам, размазывая горячую кровь по лицу. Схватив бубен, он ударил в него пластинкой из китового уса и, вскинув его кверху, замер. Закатив глаза под лоб так, что в узких щелях век стали видны только одни белки, он завыл, злобно оскалив черные, гнилые зубы.

— Ооо-о-ого! — тянул он, то повышая, то понижая тон, и, соблюдая монотонный ритм, бил в туго натянутую кожу бубна.

— Га! Ата! Ата! Ата! Га якэй! Якэй! Якэй! — порой восклицал он, стремительно выбрасывая кверху руки.

Плясали языки пламени костра от взмахов бубна, мигали в шатре яранги причудливые тени.

Опьянение от разварившихся в кипящей крови мухомора и ядовитых трав на этот раз пришло к шаману очень скоро. Вихляя тазом, на котором болтались подвешенные к ремню совиные головы и крылья, он скакал вокруг костра, то взвизгивая, то заходясь в истеричном хохоте. Упав на спину, он быстро-быстро засеменил ногами. Тело его сводила судорога, изо рта текла пена.

Но вот шаман затих, затем встал, осмотрелся вокруг. Тэкыль не узнавал, где он, и не понимал, что с ним происходит. Прижав руки к сердцу, он болезненно скривился, застонал. Но тут же снова схватил бубен, снова забился в припадке кликушества.

Жена Тэкыля, безмолвная, как тень, ходила возле оленей. Порой она останавливалась, чутко прислушиваясь к тому, что происходило в яранге. И только тогда, когда там все стихло, она решилась подойти к входу. Открыв осторожно край рэтэма, она внимательно всмотрелась и вдруг отшатнулась. Ей показалось, что Тэкыль лежит у костра мертвым.

Преодолевая ужас, старуха вошла в ярангу, глянула на котелок над потухающим костром, на мешочек с мухомором и ядовитыми травами и тихо сказала:

— Ушел! Совсем ушел в долину предков. Умер.

 

13

Пурга настолько плотно прибила снег на пастбищах, что Майна-Воопке пришлось уйти со своим стадом еще глубже в тундру, через перевал, на запасные ягельники. И тут между бригадиром и стариком Ятто вышла крупная ссора. Все в стойбище были угнетены ссорой. Для пастухов это было тем более тяжело, что и Майна-Воопка и старик Ятто в течение многих лет жили, как самые близкие, верные друзья.

Причиной для ссоры послужило то, что бригадир, как и большинство бригады, был намерен кочевать в долину Койныкай, мимо Каменного дьявола. Ятто считал это безумием; по его мнению, колхозному стаду не избежать несчастья, если оно войдет в долину, над которой висит проклятье.

Когда до страшной долины оставалась одна перекочевка, Ятто решил действовать. Порывшись в мешке из нерпичьих шкур, в которых жена его обычно хранила оленьи кости, Ятто нашел оленью лопатку, подсел к костру. Положив кость в костер, он присел на корточки, замер. В ярангу вошел бригадир с братом. Погруженный в свои размышления, Ятто, казалось, не заметил их прихода. Воопка толкнул в бок брата, указал глазами на старика.

— Смотри, гадает.

— Все равно по-своему сделаем, — тихо ответил Майна-Воопка.

Внезапно старик выхватил из костра оленью лопатку, быстро окунул ее в деревянную плошку с водой. Закрыв морщинистыми веками глаза, он застыл в неподвижности, затем осторожно, словно боясь разбить, поднес потрескавшуюся лопатку к глазам и принялся изучать трещины. Братья смотрели на все это с выражением любопытства и тревоги.

— Собирайте сюда народ, — наконец произнес Ятто, — я говорить буду.

— Соберем. Я тоже говорить буду, — спокойно отозвался бригадир, глядя на старика отчужденными глазами. Ятто окинул строгим взглядом высокую фигуру Майна-Воопки и медленно, подчеркивая каждое слово, повторил:

— Скорей собирайте народ, я говорить буду. Я самый старый в стойбище, голова моя самая белая в нашем стойбище. Меня, а не тебя, Майна-Воопка, народ должен послушаться.

Народ собрался. Молодые пастухи тревожно переговаривались, вопросительно смотрели на своего бригадира, старики с бесстрастным видом курили длинные деревянные трубки.

Ятто, с непокрытой седой головой, не мигая, смотрел на оленью лопатку, лежавшую у него на коленях. Разговоры постепенно стихли.

— Начинаю собрание нашей бригады! — громко сказал Майна-Воопка.

Словно очнувшись от забытья, Ятто уставился ничего непонимающим взглядом в суровое лицо бригадира. Глаза Майна-Воопки были настолько спокойны, невозмутимы, что старик вдруг вспыхнул и сердито спросил:

— Что так смотришь? Не чай пить, а о кочевых путях толковать будем…

Брови Майна-Воопки сдвинулись. Всем показалось, что он вот-вот вспылит и не миновать тогда сильной ссоры. Но бригадир, не повышая тона, стремясь соблюсти почтительность к старику, ответил:

— О кочевых путях толковать нечего, кочевать будем в долину реки Койныкай. Там запасное пастбище нашей бригады. Так правление колхоза еще летом решило. А сейчас поговорим, на какой день назначить кочевье.

Молодежь одобрительно зашумела, старики выжидающе уставились на Ятто. А тот вдруг упал на колени, схватил оленью лопатку и, подняв ее перед своим лицом, заговорил:

— Предки наши счастливый путь кочевья определяли по трещинам на лопатке оленя. Горе тому, кто закон предков забудет. Вспомните, что перед нами долина реки Койныкай. Кому же не известно, что у входа в долину стоит Каменный дьявол? Разве не знаете вы, что у него только оболочка каменная, а внутри он живой? Горе тому, кто мимо Каменного дьявола пройдет. Нет, я не позволю, чтобы стадо погибло, мы не пойдем в долину реки Койныкай. Трещины на лопатке иной путь показывают. Мы пойдем долиной Тиркынэй.

— Что? — воскликнул Воопка.

Бригадир дернул брата за рукав и спокойно спросил у пастухов:

— Вы слыхали, что Ятто говорит? Он хочет гнать стадо через долину Тиркынэй. Но разве олени едят камень? А что, кроме камня, есть в долине Тиркынэй?

Пастухи зашумели.

— Не дело говоришь, Ятто, — сказал старый пастух Выльпа. — Через долину Тиркынэй нельзя гнать оленей: пока пройдем, олени совсем худыми станут, падать начнут.

— Что ж, по-твоему, мимо Каменного дьявола итти? — возразил бывший бригадир Кумчу.

Поднялся спор.

— Стыдно каменного столба бояться! — запальчиво выкрикнул кто-то из молодых пастухов.

— А ну послушаем, что говорят молодые! — повысил голос Выльпа.

— Пусть себе говорят, что им вздумается, — не уступал Ятто. — Когда надо было, я слушал их, они часто дельное говорят, но сегодня ни молодым, ни старым говорить нечего. Вот кто за нас говорит. — Ятто поднял над головой оленью лопатку.

Уже не заботясь о том, понравятся его слова или не понравятся, Майна-Воопка сказал:

— Наше слово вот какое. Сделаем так, как народ на колхозном собрании решил, когда пастбища распределяли. Я тебя, Ятто, уважаю, ты оленей понимаешь. Но бригадир здесь я, а не ты, и я не позволю гнать стадо каменной долиной Тиркынэй.

В тоне бригадира было столько решительности и суровости, что пастухи притихли, а Ятто швырнул в костер лопатку, вскочил на ноги и вышел вон из яранги.

— Будет так, как я сказал! — донесся с улицы его голос.

…Майна-Воопка стоял на вершине перевала и смотрел в узкий проход между двух гор, за которыми виднелась обширная долина реки Койныкай. На одной из этих гор, в самом конце прохода, виднелся каменный столб.

— Вот он, Каменный дьявол! Ну, погоди же! — с ненавистью погрозил Майна-Воопка столбу и быстро пошел вниз. У столба бригадир достал из-за пазухи кухлянки трубку, закурил. С глубокими трещинами, местами черный, местами красноватый, каменный столб казался мрачным идолом, созданным руками людей много веков назад. У подножья столба виднелись следы костров шамана Тэкыля.

— Проклятый столб! — тихо промолвил Майна-Воопка. — Сколько лет ты уже стоишь на своем месте, сколько лет пугаешь людей!

Часто затягиваясь, Майна-Воопка быстро докурил трубку, подошел к столбу и с силой стукнул по нему кулаком. Рука заныла от боли. Майна-Воопка снял рукавицу, подул на руку.

И вдруг счастливая мысль пришла ему в голову. Минуту он что-то обдумывал, затем, с видом победителя, обошел несколько раз вокруг столба и пошел домой широким, размашистым шагом человека, знающего, зачем и куда он идет.

В стаде бригадир запряг оленей и уехал к людям, добывающим горючий камень в янрайской тундре. «Не может быть, чтобы там не поняли меня. Начальник пошлет человека, и он взорвет каменный столб. Они же горы взрывают!» — рассуждал бригадир, нахлестывая своих оленей.

Первый, кого Майна-Воопка увидел в поселке угольщиков, был инженер Спицын, с которым он уже был знаком года три назад. Спицын возглавлял геологическую экспедицию, в которой Майна-Воопка месяц работал проводником.

— Здравствуй! — весело сказал Майна-Воопка, протягивая инженеру руку. Человек с черной бородкой всмотрелся в лицо чукчи и, узнав в нем своего бывшего проводника, приветливо протянул руку.

Спицын куда-то очень торопился, но Майна-Воопка задержал его и стал быстро, путанно объяснять, почему необходимо взорвать Каменного дьявола.

— Что ты, Майна-Воопка! Это мальчишеская забава, не можем мы посылать людей за полсотни километров какой-то каменный столб взрывать. Мало ли их таких каменных столбов в чукотских горах стоит, если их всех взрывать, то…

— Зачем все, не надо все! — волнуясь, перебил его Майна-Воопка. — Надо только этого взорвать, который в долину реки Койныкай оленеводов не пускает.

Спицын махнул рукой и пошел прочь от чукчи, обратившегося к нему с такой странной просьбой. Повернувшись на ходу, он улыбнулся и сказал:

— Ты не сердись на меня, Майна-Воопка, мне некогда… Вечерком заходи ко мне, чайку попьем.

— Не надо мне твоего чаю! — сердито ответил ему Майна-Воопка. — Окажи мне, где парторг живет?

— Парторг? — переспросил Спицын, останавливаясь. — А он вон там, в том домике, под железной крышей, с товарищем Ковалевым разговаривает.

— С Ковалевым разговаривает? — обрадовался Майна-Воопка. — Он здесь?

— Да, к нам приехал, кое-кому по шее уже надавал. Вот мне, например, здорово влетело. Потому так и тороплюсь… Одним словом, некогда мне сейчас. Заходи вечером.

Майна-Воопка бросился в домик с железной крышей. Открыв дверь, он увидел парторга и Ковалева, сидевшего за столом вместе с незнакомым человеком.

— Майна-Воопка! Как ты сюда попал? — удивился Сергей Яковлевич.

Бригадир, забыв поздороваться, начал сбивчиво объяснять, чего он хочет.

— Я обо всем Спицыну хорошо рассказал, но Спицын посмеялся надо мной, — глядя то на Ковалева, то на парторга, говорил Майна-Воопка.

Ковалев с затаенным любопытством ждал, как парторг отнесется к словам оленевода. А парторг, сняв со стула какие-то бумаги, подвинул его чукче. Протянув ему портсигар, он подошел к двери в соседнюю комнату, попросил позвать Спицына.

Инженер вскоре явился.

— Так как же это, товарищ Спицын? — спросил парторг. — Нет у тебя, я вижу, настоящей чуткости.

Ковалев, бесшумно ступая в высоких оленьих торбазах, расхаживал по кабинету, с одобрительной улыбкой слушая парторга.

— Как же не понять того, что взорвать этот камень необходимо, — продолжал парторг, — он не просто землю давит, на которой стоит, он душу людям давит, сердце давит. Надо взорвать его к чертям.

Спицын смущенно ухмыльнулся, пощипал свою бородку и сказал:

— Сознаюсь, Кузьма Васильевич, не вник я в суть дела, сейчас распоряжусь, чтобы послали человека…

— Не надо посылать человека, — вдруг сказал Ковалев.

Майна-Воопка удивленно глянул на секретаря.

— Взорвем этот камень мы, вдвоем с Майной-Воопкой. Нам материалы только нужны.

Ятто ехал на оленях по долине Тиркынэй, изучая путь, по которому он хотел повести бригаду. Неспокойно было у старика на душе. Гнать стадо несколько суток через бесплодную каменную долину было, конечно, рискованно. Грозил большой падеж. И вот рядом к востоку лежит другая, речная, долина между пологих сопок, покрытых густым оленьим мхом. Но там стоит Каменный дьявол…

Остановив оленей, Ятто выкопал ногой в снегу ямку, выскоблил снеговыбивалкой ее донышко. На каменистом щебне, покрытом тонким слоем дерна, не было ни одной ланки ягеля. Олени ударили копытами по снегу, но, не найдя пищи, понуро замерли на месте. Ятто тяжело вздохнул и с таким раздражением стукнул снеговыбивалкой по своим меховым штанам, что на торбаза посыпалась снежная пыль.

«Назад итти нельзя, — думал Ятто, — там все пастбища вытравлены; в долину, где Каменный дьявол, тоже итти нельзя. Остается только как можно быстрей пересечь долину Тиркынэй, а там хорошие пастбища начнутся. Надо хорошо подготовить кочевку, чтобы в пути никаких задержек не было».

Быстро надвигалась ночь. Гулко трескался лед на тундровых озерах, вечерняя морозная мгла окутала долину, скрадывая ее просторы. Ятто сел на нарту и погнал оленей обратно к стойбищу. Вспомнив о размолвке с бригадиром, он улыбнулся мягкой, доброй улыбкой и подумал: «О, это настоящий мужчина, смелый человек, но на этот раз пусть мне подчинится: осторожность сильнее смелости…»

В полночь Ятто подъехал к стойбищу. Но что такое? Ятто еще раз глянул в том направлении, где должно было стоять стойбище, и замер. Стойбища не было. Старик поспешно снял рукавицы, протер глаза и снова уставился туда, где всего лишь двое суток назад стояли яранги.

«Укочевали! — пронеслось у него в голове. — Пока я ездил, они укочевали!» — Кровь хлынула в лицо Ятто. Он открыл рот, чтобы крикнуть, но голоса не было. И вдруг старик с остервенением начал кусать рукав кухлянки. Олени испуганно запрядали ушами, запрокинули назад ветвистые рога, готовясь пуститься вскачь. Ятто вскочил на нарту: «Гы!» — скорее простонал, чем выкрикнул он и с силой хлестнул погонычем по крупу коренного. Через несколько мгновений Ятто осадил оленей у черных круглых пятен, обложенных камнями. Это были следы укочевавших яранг. На снегу, истоптанном тысячным стадом оленей, валялся помет, обрывки шкур, истертые травяные стельки торбазов, оленьи рога.

Закрепив нарту за острый каменистый выступ, торчавший из-под снега, Ятто несколько раз обошел вокруг стойбища, ища направление кочевого тракта. В груди его еще теплилась надежда, что стойбище укочевало по указанному им пути, что он просто разминулся со своей бригадой в широкой долине Тиркынэй. Прижав руку к сердцу, Ятто наклонился, внимательно изучая следы. Чем дальше старик описывал круги от места бывшей стоянки стойбища, по старинному способу отыскивая кочевой тракт, тем резче и отчетливее становились оленьи следы. На пятом круге Ятто нашел кочевой тракт. Он шел прямо к перевалу, за которым начиналась долина Койныкай. Многочисленные следы от широких полозьев тяжело нагруженных нарт уходили туда, к проклятому месту. Руки Ятто бессильно повисли вдоль тела.

— Не послушали меня, по-своему сделали. Как же это? — тихо прошептал старик. Сухие, бескровные губы его по-детски покривились, подслеповатые глаза сверкнули влагой.

— Что же теперь делать? — вслух спросил он с отчаянием в голосе. — Несчастье будет, беда… большая беда придет!

Спотыкаясь о комья снега, вывороченные прошедшим стадам, Ятто медленно приблизился к упряжке, сел на нарту и долго сидел сгорбленный, неподвижный, погруженный в забытье. Когда стали зябнуть ноги, старик поправил упряжь на оленях, вяло потоптался на одном месте. Подавленный, он уже не возмущался, он просто считал себя и всю свою бригаду обреченными.

«Что же, поеду и я туда, — подумал Ятто. Но ехать мимо Каменного дьявола он не решился. — Сделаю лучше большой круг по старому пути и въеду в долину реки Койныкай с обратной стороны», — окончательно решил старик.

…Вторые сутки ехал Ятто по долине Койныкай. То и дело разгребал он снег и всюду обнаруживал крупный, густой лапчатый ягель.

Старик чутко прислушивался к малейшему шороху. Все ему казалось здесь незнакомым, таящим в себе невидимые, злые силы. Одна из сопок вдавалась в долину небольшим мысом, напоминавшим тупую морду моржа. Ятто долго всматривался, пока ему не показалось, что мыс шевелится. Пришлось круто повернуть влево, чтобы объехать его стороной. Сытые олени быстро мчались по незнакомому пути, в морозном воздухе сверкали крошечные искорки снежной пыли. И так тихо было вокруг, что Ятто порой останавливался и, до боли напрягая слух, все вслушивался и вслушивался в таинственное молчание белой долины, над которой, по его мнению, висело проклятие Каменного дьявола. Уже близко то место, откуда был виден этот страшный столб. Все чаще останавливался Ятто, все дольше и дольше вслушивался в тишину долины.

И вдруг раздался грохот. Гулкое эхо покатило его по долине. Упряжка Ятто испуганно шарахнулась в сторону. Вздрогнув от неожиданности, не помня себя, старик начал хлестать погонычем по крупам обезумевших оленей. Ветер свистел в ушах Ятто. Твердые комья снега летели ему в лицо из-под копыт оленей. Испуганная взрывом полярная сова прохлопала крыльями над самой головой старика. Правый полоз нарты вдруг стукнулся обо что-то черное, хрустнул и задрожал, царапая сломанным местом твердый снежный наст.

«Вот оно, начинается», — в ужасе подумал Ятто.

Из заиндевелых ртов оленей, с высунутыми влажными языками, со свистом вырывалось горячее дыхание. Пугливо озираясь, Ятто встал на колени перед сломанной нартой, быстро осмотрел ее.

— Не выпустит отсюда меня долина, не выпустят… Дальше нельзя ехать, — прошептал старик и пригнулся к земле, ожидая еще чего-то более страшного.

Но тишина больше не нарушалась. Отдышавшись, олени улеглись в снег, замечали. Ятто погрузился в забытье. Засунув ноги поглубже в снег, он застыл, как пришибленный, с полузакрытыми глазами, со страдальческой миной на лице. В голове мелькали бессвязные картины из всей его долгой жизни, путаные мысли сменяли одна другую. И только тупая, щемящая боль в сердце нет-нет да и напоминала ему о том, где он и что с ним происходит. Ятто не заметил, как подошла ночь.

Вдруг олени один за другим встали на ноги. Ятто подался вперед, чутко вслушиваясь в тишину ночи. Ему почудился шум бегущих оленьих упряжек, а минуту спустя — громкий раскатистый хохот. Ятто вскочил на ноги. Сердце его забилось часто-часто. Ему показалось, что это смеется маленький Воопка.

«Гок! Гок!» — раздалось в морозной тишине и покатилось по долине. Хлестко стучали погонычи. Шум скачущих оленьих упряжек с каждым мгновением становился все ближе.

Вскоре к Ятто подъехали Воопка и Майна-Воопка. Они круто остановили своих оленей, соскочили с нарт.

— Какое здесь пастбище! — весело воскликнул Воопка, как будто ничего особенного не произошло. — Я еще не видел такого ягеля.

— Через месяц наши олени станут такими жирными, какими бывают только осенью, — деловым тоном прибавил Майна-Воопка.

— И твоего страшного Каменного дьявола нет больше, понимаешь, нет! — не в силах сдержать ликование, выкрикнул маленький Воопка.

— Как нет? — с выражением полного недоумения, растерянности спросил Ятто. Сообщение Воопки вызвало в нем самые противоречивые чувства. Ему хотелось верить, что проклятого камня больше нет, и в то же время он никак не мог представить себе, что кто-нибудь в силах был уничтожить каменное чудовище.

— Поедем домой, старик, там все узнаешь, — спокойно предложил бригадир.

Когда Майна-Воопка, Воопка и Ятто приехали в стойбище, из яранг, несмотря на поздний час, высыпало все население. Словно сговорившись, люди гурьбой направились к тому месту, где раньше стоял каменный столб.

— Это все, что осталось от Каменного дьявола, — сказал Майна-Воопка, указывая на груду беспорядочно разбросанных камней. — Посмотри хорошенько: и снаружи и внутри простой камень.

Ятто опустился на колени, поднял один из осколков и внимательно осмотрел его. Люди молча наблюдали за ним.

— Камень, простой камень, — беззвучно шептал Ятто.

Взяв осколок с трещиной, он с силой стукнул им о каменную глыбу. Осколок разбился. Ятто снова стал перебирать осколки Каменного дьявола.

Когда люди ушли в яранги, Ятто устало опустился на один из обломков. Он долго так сидел. Бесформенная куча камней уже не внушала старику прежнего безотчетного страха. Но что-то осталось от него. «А кто знает, может Каменный дьявол и в таком виде будет делать зло?» — тревожно подумал Ятто и пошел в свою ярангу, пугливо озираясь.

 

14

В стойбище из тундрового поселка приехали Журба и Тымнэро. Старик Ятто обрадовался их приезду. После истории с Каменным дьяволом ему все еще как-то было не по себе.

Слушая рассказы Журбы о том, что делается на Большой Земле, Ятто повеселел. Он даже шутил и смеялся в этот вечер, грозил Тымнэро, что обгонит его на первых же состязаниях по оленьим гонкам.

В то время, когда они мирно беседовали и шутили, на улице послышалась стрельба.

— Волки! — крикнул кто-то возле яранги.

В стойбище поднялась тревога. Заунывно выли собаки, громко кричали мужчины, плакали в ярангах перепуганные дети.

Ятто выскочил на улицу вслед за Тымнэро. На ходу натягивая кухлянку, он вдруг повернулся в ту сторону, где недавно стоял каменный столб, пристально всмотрелся в ночной мрак. И тут ему показалось, что Каменный дьявол, как и прежде, стоит над долиной в своем зловещем молчании.

— Вот тебе успокоился, как мальчишка. Нет! Теперь уже никакая сила не спасет стадо! — промолвил Ятто, чувствуя, что его начинает знобить от страха. — Не зря эти волки напали!

— Не смотри туда, старик, Каменного дьявола больше нет, не бойся, — как можно спокойнее сказал Журба.

Ятто махнул рукой и побежал в темноту, на голоса пастухов.

— Половина стада по распадку на перевал побежала! — крикнул кто-то из пастухов.

«Ну, пропали олени! — мелькнуло в голове Ятто, — по горам разбегутся, в ущелье попадают».

— Гок! Гок! Гок! — слышался где-то вдали, среди топота оленей и звона балабонов, сильный голос Майна-Воопки.

Тымнэро мигом оценил обстановку. Самое главное — не дать отбившейся части стада добежать по длинному извилистому распадку до того места, где он разбивается на десятки рукавов. Тымнэро тут же вспомнил, как он в тех местах спускался с Журбой, как спас его Владимир, метнув вовремя аркан.

Ни секунды не задумываясь, юноша бросился по крутому подъему вверх, с намерением выйти оленям навстречу еще до того, как они достигнут вершины распадка. И когда ему оставалось пробежать не более полусотни метров, чтобы перерезать оленям путь, перед ним оказалось ущелье…

Тымнэро остановился как вкопанный. Издали слышался все нарастающий шум обезумевшего стада.

— Олени бегут!

По обе стороны ущелья торчали острые камни. Дерзкая мысль пришла в голову Тымнэро. Он схватился за аркан, заглянул в ущелье. Сердце забилось часто-часто.

Свистнул аркан. Петля захлестнулась на вершине острого камня на другой стороне ущелья. Натянув аркан, Тымнэро крепко привязал его к каменному выступу. Теперь он боялся только одного: выдержит ли аркан.

А шум бегущих оленей нарастал. На размышление у Тымнэро не оставалось ни мгновения, и он пустился в свой опасный путь. Под тяжестью его тела аркан угрожающе натянулся. Повиснув над пропастью, перебирая руками и ногами, Тымнэро медленно продвигался вперед. Только бы не оборвался аркан! Только бы хватило сил еще два-три раза перехватить его руками. А внизу слышатся еле уловимые звуки. Как далеки эти звуки!

Наконец голова Тымнэро коснулась противоположной стороны ущелья. Юноша разомкнул ноги, обхватывающие аркан, повис на одних руках, ногами нащупал выступ на скале и встал на него. Осторожно подернувшись лицом к стене ущелья, Тымнэро облегчение вздохнул, вытер пот с горячего лица.

Выбравшись наверх, Тымнэро глянул вниз. Черная туча стада, окутанная облаком пара, была уже совсем близко.

— Гок! Гок! Гок! — что было силы закричал Тымнэро, выбегая навстречу стаду… Олени замедлили шаг, остановились.

— Гок! Гок! Гок! — снова закричал Тымнэро.

Пораженные неожиданным появлением человека, олени затоптались на месте. Вот один-два отделились от стада и побежали обратно. Вслед за ними последовали другие, и через минуту все стадо уже мчалось в обратную сторону по извилистому горному распадку.

Тымнэро упал на колени, схватил кусок снега, сунул в рот. От потной головы шел пар, из груди вырывалось частое, горячее дыхание.

— Хорошо, очень хорошо! Скоро олени опять будут у стойбища! — прохрипел Тымнэро и закашлялся.

Долго сидел он на одном месте. Уже исчезло из виду стадо, а сердце все еще билось учащенно, неровно.

— Динь, динь, динь, — доносилось в морозном воздухе с той стороны, куда убежали олени. Тымнэро встал и зашагал к стойбищу.

Через полчаса Тымнэро сидел на нарте с Владимиром. К ним подошел Ятто. В стойбище все было тихо и мирно.

По небу всполохами пробегали белесые облачка с розоватым оттенком. Они были необыкновенно легкими, будто чье-то спокойное, чистое дыхание. Затем на небе начался праздник света и красок. Громадная извивающаяся лента пересекла пополам все небо. Верхний край ее был четко очерченным, а нижний — рваным, бахромчатым. Поперечные полосы ленты мерцали разноцветными, пульсирующими лучами. Так длилось несколько минут. Скоро огни потухли, лента выцвела и на ее месте остался серебристый туман. Потом растаял и туман. Лента снова развернулась по небу. Вверх от нее взметнулись и тотчас же погасли яркие лучи, словно невидимые воины пустили из луков тысячи огненных стрел, которые мгновенно скрылись в холодном звездном пространстве. Еще и еще раз невидимые воины выстрелили из луков. Вся лента пришла в движение, точно по ней побежали волны. Концы ее соединились, и небо опоясалось огненным кольцом.

— Долго не смотрите на огни эти, — со скрытой тревогой предупредил Ятто. — В них мертвецы живут. Они играют в мяч. А мяч их — это череп моржовый. Мертвецы все время за мячом бегают, оттого они эти так меняются, движутся.

Тымнэро посмотрел на старика с каким-то болезненным выражением в лице.

— Ну кто выдумал все это про огни такие красивые! — с досадой воскликнул он.

— Замолчи, замолчи! — замахал руками на юношу Ятто.

Тымнэро тоже отчаянно махнул рукой и умолк. Но долго молчать он был не в силах.

— А Каменный дьявол-то все же погиб! — озорно блеснул он глазами.

Ятто промолчал.

 

15

Ученики янрайской школы были встревожены: учительница не вышла в класс и передала через Оро, что занятий не будет.

— В кровати лежит, по лицу видно, что очень больная! — вполголоса объяснял Оро столпившимся вокруг него мальчикам и девочкам.

— А ты пойди спроси! — подталкивал его в спину Тотык. — Пойди, ты смелый.

— Пойдем вместе! — предложил Оро.

Тотык согласился. Они робко постучали в комнату учительницы.

Оля, облизывая запекшиеся губы, ласково посмотрела на мальчиков. «Какие они уже большие… вытянулись», — подумала она и вдруг вспомнила, каким явился к ней Оро в первый раз.

— Там, у дверей, все мы стоим, — начал Оро, смущенно перебирая кончики пионерского галстука. — Мы вот думаем, что вы заболели… Надо ехать за врачом! — вдруг выпалил мальчик. Эта мысль пришли ему внезапно. Тут же он подумал: «Все охотники разъехались по участкам, один Анкоче дома! Но он совсем старый! Значит, поеду я сам!»

— Немного простудилась, — сказала Оля. — По это пройдет, совсем скоро пройдет.

— Да, да! Вы простудились, — подтвердил Тотык. — Вчера я видел, как вы в одном платке в дом Рультына бегали… Разве можно так? — укоризненно добавил он и, покраснев от смущения, потупился.

Оля улыбнулась и попросила мальчиков успокоить школьников.

Не стало легче Солнцевой и на второй день.

Оро решил действовать. Не долго думая, он побежал к старику Анкоче за советом.

— Охотников все еще нет! Они могут и неделю на своих участках пробыть. И Петр Иванович с отчетом в район уехал. А учительница сильно больна, — скороговоркой объяснял он. В подвижном лице его, с быстрыми, живыми глазами, с высоким лбом, была тревога и решимость. — Так вот я так придумал: соберу в поселке всех собак, которых охотники дома оставили… На собаках я ездить умею… Вот… и поеду в Илирнэй сам. Привезу врача!

— Сам? — переспросил Анкоче, осматривая гибкую фигуру мальчика.

— Да, сам! — решительно подтвердил Оро.

— Самому тебе нельзя, — после некоторого раздумья сказал Анкоче, — мал еще… А я… стар слишком.

— Так как же быть, а?! — с отчаяньем воскликнул Оро.

— Подожди, подожди, — сейчас что-нибудь придумаем. — Анкоче встал со своей лежанки, как можно бодрее прошелся по комнате. — Вот видишь, хожу! Как молодой хожу! Последнее время я как будто совсем крепким стал, иногда клюку свою даже дома оставляю.

— Нет, нет! Тебе одному нельзя! — протестующе замахал руками Оро и тут же осекся, подумав, что тон и слова его могут сильно не понравиться Анкоче.

— А мы вдвоем поедем! — вдруг заявил Анкоче. Малый и старый вместе! Вот оно и выйдет, как будто один сильный мужчина!

— Ай, хорошо придумал! — восторженно воскликнул Оро.

Вскоре Анкоче и Оро, провожаемые всеми женщинами и детьми поселка, выехали в путь. Каюрил Оро. Старик Анкоче внимательно наблюдал за ним, порой советовал переставить в упряжке собак.

Дорога была хорошо накатанной, и нарта скользила легко.

Погасли короткие сумерки. Оро и Анкоче ехали в абсолютной темноте. Слева едва-едва различались силуэты огромных ледяных торосов на море.

За многие часы езды Оро выслушал от Анкоче десятки сказок. Теперь старик устал и потому молчал. И вдруг Оро впереди заметил две золотые точки. Сначала ему показалось, что это звезды, но Анкоче ему пояснил, что это огни на мачтах илирнэйской полярной станции.

Мальчик долго всматривался в эти точки, мерцавшие над землей немного ниже бледных звезд. Представив себе полыхающее в жару лицо учительницы, он закричал на собак. Им овладело нетерпение. Путь ему казался бесконечно долгим, и в первые минуты, когда мальчик заметил огни на радиомачте, он очень обрадовался: ему почудилось, что Илирнэй вот уже где-то здесь, совсем рядом.

Старик Анкоче затянул бесконечную песню:

— О-го-го-го-го! О-го-го-го-го!

— Что ж это огни так и не приближаются? Лучше бы их не было, что ли. А то дразнят только, — с досадой сказал Оро.

— Не надо ругать огни эти, — назидательно возразил Анкоче. — Малый ты еще, многого не понимаешь. — Минуту помолчав, старик заговорил снова: — Много лет назад я молодым еще по этой дороге ездил и, когда вперед смотрел, всегда лед-глаза перед собой видел.

— Лед-глаза? Какие лед-глаза? — живо переспросил Оро.

— Подожди… слушай дальше, потом все поймешь. Какой нетерпеливый, — с мягким укором произнес Анкоче. — Больно мне было. Лед-глаза душу мне заморозили. И вот лет десять тому назад огни эти там, на мачте, зажглись. Иногда я в Илирнэй в гости ездил. На огни эти смотрел, и казалось мне, что это они душу мне отогрели, сердце разморозили. Когда в Илирнэй приезжал, всегда на полярную станцию заходил. Начальник полярной станции — друг мне большой. Всегда чаем угостит, табаку даст, всегда поговорит со мной хорошо. Вот и сейчас, когда приеду, зайду к нему обязательно.

— Подожди… подожди, а про лед-глаза почему ничего не говоришь, что это такое? — опять нетерпеливо промолвил Оро.

— Ай, какой плохой парень! — с наигранной досадой ответил Анкоче. — Потерпи, не думай, что по старости у меня всю память отшибло. Расскажу и про лед-глаза.

Оро приготовился слушать. Но старик Анкоче вдруг предложил:

— Помолчим немного. Вон тот мыс объедем, а за мысом я говорить буду, а ты слушать будешь.

— Ладно, помолчим, — вздохнув, согласился Оро. Соскочив с нарты, он закричал на собак:

— Го яра, яра, ра-ра, ра-ра!

Собаки побежали быстрее. Вскоре действительно в темноте стал вырисовываться мыс, которого до этого мальчик не замечал. «Ишь, какой он, Анкоче. Старый, а глаза его лучше моих оказались», — с уважением подумал Оро.

Объезжая мыс, Оро почти не садился на нарту: ветер совсем оголил дорогу от снега. Он со сноровкой заправского каюра ловко отводил нарту от камней, умело командовал собаками. Откуда-то сверху, где скорее можно было угадать, чем различить нависшие над головой скалы, с легким шумом скользнула над путниками ночная птица. Собаки рванулись в сторону. Но Оро умело остановил нарту.

— Молодец! — скупо похвалил его Анкоче.

За мысом опять начинался твердый снежный наст. Упряжка быстро помчалась. Но минут через десять Анкоче предложил Оро остановить нарту у небольшого холма. Пристально всмотревшись, мальчик заметил вкопанные в землю громадные китовые ребра и неровный круг, выложенный из камней.

— Наверное, здесь чья-то яранга была? — спросил Оро. Старик опустился на корточки, достал из-за пазухи кухлянки свою трубку, закурил и только после этого ответил.

— Да, стояла здесь яранга когда-то. Давно это было…

Собаки покатались на снегу, затем уселись рядышком и, глядя на задумавшегося, застывшего неподвижно Анкоче, завыли протяжно, заунывно.

Подняв заиндевелую морду к небу, вожак упряжки выводил свою тоскливую песню громче всех. Мальчику становилось не по себе.

— Здесь, наверное, когда-то что-нибудь случилось. Собаки вон и то чуют, — наконец промолвил он.

Анкоче что-то ответил, но слова его потонули в новой волне протяжного, разноголосого воя упряжки. Столько тоски было в этом завывании, что мальчик, как и старик, застыл, подчиненный всем существом своим мрачному впечатлению, вызванному и гнетущей песней собак, похожей на плач, и таинственностью холодной ночи, и следами стоявшего здесь когда-то жилища, в котором, как теперь казалось Оро, случилось что-то страшное, оставшееся на всю жизнь в памяти Анкоче.

Собаки одна за другой постепенно умолкли. Анкоче встал, пристально оглядел холм и сказал:

— Ну, а теперь поехали.

Как только заскрипели полозья нарты, старик начал свой рассказ.

— Давно было, очень давно. Молодым еще был я, только что женился. И вот сюда из Янрая перекочевал, не хотел, чтобы Эчилин, как всех других, меня грабил. Только одна моя яранга здесь стояла, на том холме, у которого только что мы были. Но нам с женой не было скучно. Она шила, шкуры выделывала, а я песцов ловил, нерпу бил. Не всегда удача в охоте была, но себя и собак кое-как могли прокормить.

Потом дети появились, немножко труднее стало.

Оро, затаив дыхание, слушал каждое слово Анкоче.

— Глаза у меня были зоркие, ноги быстрые, спать долго не любил, — продолжал Анкоче. — Но вот сколько бы много песцов я ни поймал, а жить становилось все хуже. Скупал тогда у нас пушнину американский купец Стэнли, отец вот этого Мартина Стэнли, которого недавно здесь у нас поймали.

— Это который шпион! — воскликнул Оро.

— Да. Шпион, — подтвердил Анкоче. — Толстый был купец, борода красная, а глаза, как льдинки. Так мы его и прозвали: «Лед-глаза». Хитрый был купец. Если знает, что я много песцов поймал, очень дорого товар свой ценит, если чуть поменьше песцов у меня, чуть дешевле товар свой ценит. Приехал он как-то в ярангу мою, а сам раньше еще у охотников вынюхал, была ли у меня удача в охоте. А песцов в эту зиму я хорошо поймал, но купцу говорю: «Плохо дело, не было удачи в охоте, мало, совсем мало песцов поймал». Лед-глаза на меня посмотрел, в красную бороду усмехнулся и такую цену на чай, табак, спички, муку назначил, что у меня аж в глазах потемнело. «Нет, — говорю ему, — не дам я тебе столько шкур». А сам, кроме шкурок песцовых, в яранге ничего не имею. Хитрый был купец, очень хитрый. Свои лед-глаза туда-сюда повел, видит: детишки очень худые, в жирнике еле-еле свет горит, вот-вот потухнет, в кружках голая вода, чаем не заваренная. «Ну что ж, — говорит, — дальше поеду, а ты песцовые шкуры жуй вместе со своей семьей, возможно дети еще жирнее станут».

— У-у-у, злой волк, а не человек! — невольно вырвалось у Оро.

— Совсем потемнело у меня в глазах от злости. — Анкоче прокашлялся. Было видно, что он сильно взволновал себя рассказом о своем далеком прошлом. — Не выдержал я и закричал: «С голоду подохну, а не дам тебе столько шкурок, уходи из моей яранги!»

Думал, думал купец, видно не хотел от меня без пушнины уезжать. Боялся, видно, что Эчилин песцов у меня перехватит. Одну трубку выкурил, другую выкурил, потом стал немного ниже свой товар ценить, но все равно дорого, очень дорого.

«Нет, не отдам ему шкурки», — подумал я. А тут младший сынишка заплакал, есть попросил; жена прижала его к себе и тоже заплакала. А я смотрю на них и чувствую, что и мне словно кто горсть песку в глаза бросил.

Оро крепко сжал кнут в руках, чувствуя, что и ему спазма сдавила горло.

— Заскрипел я зубами и согласился с купцом, — Анкоче вздохнул, немного помолчал. — Поторговался со мной Лед-глаза, а перед отъездом и говорит: «Гнев вселил ты в меня, Анкоче. Думаю, что еще жалеть будешь, что кричал сегодня на меня, запомни это…»

Потом через год у меня винчестер испортился, надо было новый покупать, а песцы, как назло, не шли в капканы. Было у меня семь шкурок, но Лед-глаза десять требовал. Вот и подумай, мальчик, что я должен был делать? — повернувшись к Оро, с отчаяньем в голосе воскликнул Анкоче. — Сельсовета не было! Колхоза не было! Учителя не было! Парторга тоже не было! Все это мне тогда и во сне не снилось. Кто поможет? Кому пойдешь жаловаться? Даже Митенко и того пока на нашем берегу не было. На Аляске тогда он жил еще.

И вот говорю я жене: «Поеду в море открытую воду искать, может этим паршивым винчестером одну-две нерпы убью, на свежую нерпу песец пойдет». «Поезжай, — говорит жена, — только долго не задерживайся, а то у меня еды всего на три дня осталось». — «На четвертый-пятый день вернусь обязательно, — отвечаю я, — день-два без еды посидите, не привыкать. Не первый раз такое было».

Помню, вздохнула жена, а сынишки меня за шею обняли и не пускают. И так мне тяжело стало, словно навсегда с ними прощаюсь, что-то недоброе вселилось в мое сердце…

Выехал в море, на берег смотрю, вижу — жена стоит, а по бокам сынишки. Долго смотрели мне вслед.

Ехал я целый день, а воды нет. Стал я громко ругать Лед-глаза за то, что винчестер мне за семь песцов не продал. «Эх ты, вонючий! — кричу. — Сердце твое, наверное, шерстью, как медвежья лапа, обросло!» Сейчас ты понимаешь, что семь песцов это много, очень много. Но Лед-глаза знал, что рано или поздно я ему не семь, а десять песцов отдам.

— Да, да. Это много! За них сейчас целую пушку, наверное, можно купить, а не то что винчестер, — живо отозвался Оро.

— Вот-вот, пушку, — согласился Анкоче. — На вторые сутки подъехал я к открытой воде и сразу же нерпу увидел. Долго целился, боялся — промахнусь, потому что совсем плохой был винчестер. Но попал в нерпу, убил. Размотал выброску, кинул, зацепил нерпу. Тяну ее к себе и радуюсь: «Если так и дальше пойдет, то послезавтра в ярангу свою вернусь, жену и детей накормлю». Но вдруг чувствую, как будто меня чуть-чуть колышет на льдине. Оглянулся — и застыл от страха: оказывается, пока я с нерпой возился, кусок льдины откололся и теперь в море меня понесло. Точно так же, как это года три тому назад по морю Рультына, Пытто, Гивэя и Иляя носило. Слышу, собаки завыли, вот так же, как эти недавно выли. К воде рвутся, но нарту я хорошо у льдины закрепил. Вспомнил я детей и жену, стал руки кусать, чуть не плачу: «Умрут, думаю, умрут же они с голоду, кто им поможет? Соседей близко нет, хорошо, если кто мимо проезжать будет».

Идет пар от воды, нерпы головы высовывают и словно смеются над горем моим. Вот уже совсем ночь наступает, а я все плыву куда-то на север, уже ничего, кроме воды, вокруг себя не вижу. Туман поднимается, волны крупнее становятся.

Прошли сутки, прошли вторые, а потом я и счет дням потерял. От нерпы каждый день по кусочку отрезаю, а когда пить захочется, лед колю, лед морской местами несоленый, сам знаешь… Прибило меня к большому ледяному полю и понесло на восток куда-то. Наверное, с месяц меня в море носило, если не больше, потом к береговому льду прибило, и я на берег вышел. Только очень далеко от своей яранги. Вижу какое-то стойбище, обрадовался, кричу, как сумасшедший.

Накормили меня охотники, потом вместе чай пить стали. Пью чай, а сам рассказываю, что со мной случилось. А люди смотрят на меня и молчат все, словно языки свои вместе с чаем проглотили, только вздыхают тяжело. Но вот одна старуха и говорит: «Тут Лед-глаза мимо стойбища нашего проезжал, по всему побережью пушнину собирал, о тебе рассказывал. Был у твоей жены проездом. Она пять дней тогда уже с детьми голодала».

«Значит, был человек у нее? — обрадовался я. — Наверное, дал он ей в долг хотя бы немножко муки, рису. Человек же, понимать должен…»

Смотрю, у старухи слезы на глазах показались. «Нет, — говорит, — человека в твоей яранге не было, там Лед-глаза был. Каюр его рассказывал, что вытащил купец пряник из кармана и детям показал, дети к нему бросились, а он спрятал пряник к себе в карман, захохотал и говорит: «Отец ваш гордый очень, вздумал спорить со мной, торговаться. Вот приедет с моря, если медведи его не сожрали, он вас и накормит. Если вернется, так ему и скажите, чтобы умнее и смирнее был…» Каюр хотел часть корма, для собак приготовленного, у яранги сбросить, но Лед-глаза увидел, закричал на него, остолом ударил, заставил сейчас же дальше ехать».

Анкоче замолчал. Оро не мог промолвить ни слова. В ушах его все еще слушалась тоскливая песня собачьей упряжки, а перед глазами маячили врытые в землю китовые ребра — жалкие остатки давнего очага Анкоче.

— Лед-глаза, — прошептал мальчик и вдруг отчетливо представил себе, как купец протягивает голодным детям пряник И тут же со злобной улыбкой прячет его в карман.

— Детей своих и жену я мертвыми в яранге нашел, — вдруг промолвил Анкоче.

Потрясенный мальчик медленно повернулся в его сторону, со страхом заглянул ему в лицо.

— Темно в моих глазах стало, — печально продолжал Анкоче. — Ничего не вижу. Потом вон туда глянул, где огни сейчас горят. И вдруг Лед-глаза мне представился. Закричал я, с плеча винчестер сорвал и все патроны в Лед-глаза выпалил, а они по-прежнему стоят передо мной — холодные глаза, хитрые, злые.

Говорили, что тогда в меня безумие вселилось. Я пешком в Янрай ушел, без спросу у одного охотника упряжку взял и поехал Лед-глаза искать. Убить хотел. Долго, я ездил от стойбища к стойбищу. Почти не ел ничего, не пил, не разговаривал, с винчестером спать ложился, а по ночам на улицу выскакивал и в воздух стрелял, потому что опять перед собой Лед-глаза видел.

Не нашел я в ту зиму купца, куда-то он далеко на Колыму уехал, а летом на шхуне он на Аляску уплыл. Через года два снова в Янрай вернулся, но уже с сыном своим, этим вот — Мартином. Успокоился я к тому времени, но все равно Лед-глаза боялся со мной встречаться, боялся мне прямо в лицо посмотреть.

Вскоре я на вдове женился. С девочкой ее, вот твоих лет, взял. Полюбил я девочку, совсем она родной мне дочерью стала. А потом снова горе случилось. Когда уходил Лед-глаза уже совсем к себе на Аляску, его сын с пьяными матросами утащил мою дочь к себе на шхуну. Так с тех пор я и не видел ее…

— О, как так можно! Сколько зла они тебе принесли! — воскликнул Оро. Голос его дрогнул, сорвался.

— Да, Оро, много зла они принесли мне, — вздохнул Анкоче. — От того я их дух на всю жизнь запомнил. Как ни хитрил Мартин Стэнли, как ни укрывал свою волчью морду заячьей шкурой, я все равно узнал его, хоть на старости лет да рассчитался!

Вот и рассказал я тебе, что ты меня просил. Запомни мой рассказ. В жизни пригодится. А теперь давай помолчим, подумаем.

Долго еще не выходил из головы Оро рассказ Анкоче. Он долго всматривался в мерцающие вдали огни, а перед глазами его нет-нет да и снова всплывал курган с двумя торчащими в нем китовыми ребрами. Ему было невыразимо жалко Анкоче, и тут же в памяти почему-то всплыл дедушка Ятто, у которого тоже была трудная молодость. Представив себе его доброе морщинистое лицо, его грубые, но такие ласковые руки, Оро грустно улыбнулся в темноте ночи и подумал, чувствуя теплый прилив нежности к деду: «Вот бы сказку его послушать, походить бы вместе с ним между оленей по пастбищу». Но тут перед глазами мальчика снова встало лицо заболевшей учительницы. Оро соскочил с нарты, ударил одну, другую собаку кнутом, подгоняя упряжку.

…На вторые сутки Анкоче и Оро привезли в Янрай илирнэйского врача. Когда врач вошел в комнату учительницы, ученики все как один хлынули к двери и замерли. Оро, делая строгое лицо, предостерегающе поднял палец.

— Чего ты так громко сопишь! — недовольно, вполголоса бросил он толстенькому малышу из первого класса. Малыш замер, изо всех сил стараясь показать Оро, что его замечание ой принимает к самому сердцу.

Но скоро распахнулась дверь, и на пороге показался улыбающийся врач.

— Ничего, ничего! — бодро сказал он. — Учительница ваша скоро встанет на ноги.

Ученики было радостно закричали, но Оро снова строго поднял палец. Шум как ножом отрезало.

 

16

К тому, что Тэюнэ вместе с Гэмалем уехала в Кэрвук, в Янрае очень скоро привыкли. Всем казалось, что так и должно быть. Вскоре дошли до янрайцев вести, что Тэюнэ поступила учиться на курсы медсестер. Иляя эта весть повергла в уныние. До сих пор он все еще втайне надеялся, что Гэмаль, став большим начальником, не захочет жить с простой женщиной и прогонит ее опять в Янрай. «Теперь, конечно, ждать нечего. Теперь сама Тэюнэ большим человеком становится, доктором станет, — с горечью рассуждал Иляй. — И откуда у этой женщины ума столько взялось? Не отняла ли она мой ум, пока жила со мной?»

После долгой полярной ночи, когда на небо уже подымалось мартовское солнце, весь поселок взбудоражила весть: приехала Тэюнэ. Приехала с огромной сумкой с красным крестом, в белом халате, точно таком же, как у докторов, и остановилась у Оли.

Взволнованный Иляй пораньше вернулся с охоты и, как бы прогуливаясь, прошел несколько раз мимо школы. Нужен был какой-то предлог, чтобы явиться к Тэюнэ и посмотреть, какой она теперь стала.

«Ну что ж, соображу что-нибудь», — подумал Иляй и направился в свой дом, который он занимал вместе с семьей Нотата.

А Тэюнэ в это время проводила санитарный осмотр поселка. Одетая в белый халат, она переходила из дома в дом вместе с Олей, радуясь, что в поселке уже не было яранг, а в домах чисто и уютно. Давая своим недавним подругам по охотничьей бригаде советы и даже делая замечания, Тэюнэ находила такие слова, которые никак не могли обидеть хозяек, знающих себе цену.

Лицо ее, как и прежде, было подвижным, с живыми глазами-полумесяцами, но чуть-чуть комическое выражение степенности и важности придавало ему что-то новое.

— Не мешало бы сделать для посуды шкафик, — сказала она Айнэ, которая заменила ее в женской охотничьей бригаде. — Я знаю, что если ты захочешь, то быстро заставишь своего Рультына сделать шкафик. Ты такая!

— Это верно. Я заставлю Рультына сделать посудный шкафик, — согласилась Айнэ. — Нехорошо, когда посуда всегда на столе стоит.

В дом Нотата Тэюнэ вошла не без волнения: она знала, что там живет Иляй.

Осмотрев комнату Нотата, Тэюнэ справилась о здоровье хозяев, что-то записала в свою книжку и затем уже постучала в комнату Иляя. Оля пошла за ней.

Иляй сидел за столом, завязывая тряпицей порезанную руку.

— Что с тобой случилось? — спросила Тэюнэ, подходя к Иляю. Тревога в ее голосе необыкновенно взволновала Иляя.

— Понимаешь, нечаянно порезал ножом, — бормотал он. — Нечаянно… Хотел тебе показать.

Кинув косой взгляд в сторону Оли, Иляй отдернул руку, которую Тэюнэ хотела залить йодом.

— Я подожду тебя, Тэюнэ, у Нотата, — догадавшись, сказала Оля и вышла из комнаты.

— Сейчас я тебе помогу, — стараясь казаться спокойной, приговаривала Тэюнэ. Но как она ни старалась держать себя в руках, волнение все сильнее охватывало ее. Она бралась то за одно, то за другое в своей сумке, выкладывала на стол, прятала снова. Заметив мелькнувший в руках Тэюнэ ланцет, Иляй закричал:

— Ты что, полоумная женщина, хочешь мне руку отрезать, что ли?

Тэюнэ смущенно взглянула на бывшего мужа и вдруг рассмеялась звонко, от чистого сердца. Иляй жадно смотрел ей в лицо. На миг представив Тэюнэ хозяйкой в своей новой комнате, он с трудом проглотил что-то, застрявшее в горле.

— Слушай, Тэюнэ, ты ко мне вернешься?

Улыбка медленно сошла с лица Тэюнэ. Она передохнула и молча начала забинтовывать руку Иляя.

— Нет, не вернусь, — наконец тихо отозвалась она. — Не сердись на меня, Иляй. Честно скажу: когда я перестала быть твоей женой, я стала уважать тебя. Ты совсем другим человеком становишься. А вот как мужчина… просто как муж… ты, конечно, пока прежним остался. Я не хочу, чтобы ты любил меня точно так, как любишь своего Утильгина.

— Что?.. Что ты говоришь, Тэюнэ? — Иляй не знал, куда деть глаза.

— Да, это так, — вздохнула Тэюнэ. — Возможно, тебе кажется, что ты меня иначе любишь, а в действительности так получается. Не можешь ты женщину одинаково с мужчиной ценить. Не видишь в ней себе равную. Подумай, Иляй, хорошо подумай над словами моими. Ты еще молодой, тебе жениться надо. Не хочу я, чтобы ты будущую жену свою так же, как меня, обижал.

Насупившись, Иляй смотрел на дальний угол стола и молчал.

Закрыв свою сумку, Тэюнэ осмотрела комнату Иляя.

— Хорошо у тебя. Опрятным ты стал. Вот только в углу, где умывальник, клеенку или жесть прибить надо.

И вдруг Тэюнэ заметила, что над столом у Иляя висит электрическая лампочка с красивым абажуром.

— Что так смотришь? — спросил Иляй. — Это я в Илирнэе себе достал. Хорошая лампа. Можешь на стул встать и посмотреть как следует.

— Да, тут есть на что посмотреть, — снова улыбнулась Тэюнэ. — Лампа красивая, конечно, но вот как ты ее зажигаешь?

— Пока керосиновая горит, — мрачно ответил Иляй. — Когда-нибудь и эта загорится. Слыхал я, что к осени у нас ветряк установят, как у илирнэйцев.

— Ну что ж, до свидания, Иляй, — тихо сказала Тэюнэ и, мягко ступая, поспешно вышла из комнаты. Она боялась, что Иляй крикнет ей вслед что-нибудь злое, оскорбительное. Но Иляй только вздохнул и замер, прислушиваясь к шагам Тэюнэ в соседней комнате.

«Зачем она приходила сюда? И зачем я только себе руку порезал? А какая она красивая… Кажется, еще красивее стала…»

В глазах Иляя была тоска. Неудержимое желание встать и войти в комнату Нотата, чтобы еще раз посмотреть на Тэюнэ, боролось в нем с мужской гордостью.

«Нет, нет, не надо! Хватит! Забыть, совсем забыть надо», — думал он, мрачно хмурясь. На мгновение на него нахлынули прежние чувства обиженного жизнью человека. Иляю стало жалко себя, но лишь на минуту.

— Чепуха, совсем чепуха все это! Только плаксивые старухи всегда себя обиженными считают! — вдруг громко сказал он. В лице у него появилось что-то упрямое, жесткое. — Ого! Иляй — это вам не старуха плаксивая! — с ожесточением добавил он и стукнул кулаком по столу. — Еще у этой Тэюнэ глаза от зависти на лоб полезут, когда повсюду заговорят, как хорошо Иляй с новой женой живет…

Он замолчал и снова подумал: «А все же какая она красивая! Какая красивая!..»

На следующий день Тэюнэ уехала в тундру.

Весть о приезде в тундру Тэюнэ быстро разнеслась по всем оленеводческим бригадам. Всем интересно было увидеть ее в белом халате, с сумкой через плечо, на которой алел красный крест.

Первый свой медицинский осмотр в янрайской тундре Тэюнэ начала проводить в бригаде Мэвэта.

— Сказать вам должна, что я еще не совсем доктор, — объясняла она собравшимся в Красном доме оленеводам. — Трудное дело лечить людей. Я еще буду много учиться, но кое в чем уже сейчас могу помочь вам.

Оленеводы внимательно слушали медицинскую сестру. Тэюнэ с беспокойством всматривалась в их лица. Она боялась, как бы ее не подняли на смех. Но получилось все хорошо. Обрадованные тем, что простая чукчанка Тэюнэ приехала к ним почти доктором, оленеводы охотно разделись по пояс, готовясь к осмотру. Начался осмотр. Когда она вытащила из сумки с красным крестом стетоскоп, наступила мертвая тишина. Тэюнэ прикладывала стетоскоп к груди, к сердцу пациента, просила сначала дышать, потом не дышать. Оленеводы с уважением смотрели на нее, безропотно выполняли приказание.

Пастух Раале пожаловался, что у него болит горло. Тэюнэ потребовала, чтобы Раале высунул язык. Пастух исполнил ее приказание.

— Еще! — приказала Тэюнэ.

Краснея от натуги, Раале высунул язык насколько было возможно. И вдруг Тэюнэ засунула в рот что-то похожее на лопатку. Раале испуганно шарахнулся в сторону, зажал лопатку в зубах. Тэюнэ внимательно осмотрела лопатку — не перекусил ли ее Раале — и сказала:

— Не надо ртом холодный воздух вдыхать, носом надо дышать, нельзя тебе холодную воду пить. Пей только чай. — Немного подумав, Тэюнэ строго добавила: — Вижу я, любишь ты снег есть, когда за оленями много набегаешься.

Пастух пообещал выполнить все указания Тэюнэ и отошел в сторону.

— Ну как? Что скажешь? — спросили его пастухи, ожидающие своей очереди. Раале с многозначительным видом поднял палец и вполголоса сказал:

— Настоящий доктор! Видели, как она велела мне язык показать, как сунула в рот лопатку? Слышали, что сказала про снег?

— Сразу узнала! — восхищенно заметил один из пастухов. — Ты же и в самом деле любишь снег жрать, когда разжаришься. Сколько я тебе говорил, чтобы ты не делал этого.

Дальше Тэюнэ выехала с Воопкой, специально прибывшим в тундровый поселок, чтобы увезти в свое стойбище медсестру. Не успела гостья войти в его ярангу, как Воопка потребовал, чтобы она осмотрела дочь.

Когда Тэюнэ объявила, что девочка здорова, Воопка расплылся в широкой радостной улыбке и попросил, чтобы доктор осмотрела его.

При осмотре Воопки вышел небольшой конфуз, рассмешивший всех, кто сидел в пологе.

— Дыши! — приказала Тэюнэ. Пастух захватил в себя как можно больше воздуху, затем с шумом выдохнул.

— Не дыши! — приказала Тэюнэ, продолжая осмотр. Воопка замер. Тэюнэ уже отставила стетоскоп, как вдруг увидела, что Воопка зашатался. Тэюнэ посмотрела на него и испугалась: лицо пастуха посинело, глаза были вытаращены.

— Что с тобой? — спросила она с тревогой и потрясла Воопку за плечо. Тот жадно хлебнул воздух и прохрипел:

— Чуть-чуть не умер, понимаешь…

— А что такое?.. Что с тобой?

— Что? Что? — сердито передразнил Воопка. — Не могу так долго не дышать. Мне дышать надо.

— Так неужели ты с тех пор не дышал?

— Ты же говоришь: «не дыши», я и не дышал. Трудно, знаешь. Больше ты так не делай, — попросил Воопка и вдруг рассмеялся. За ним рассмеялись все остальные.

Известность Тэюнэ как доктора росла в тундре с каждым днем. В одном из стойбищ к ней явилась старуха с бельмом на левом глазу и попросила исправить глаз. Тэюнэ внимательно осмотрела его. Старуха с надеждой и нетерпением ждала, что скажет доктор. Тэюнэ смущенно созналась:

— Глаз тебе я исправить не могу.

Старуха помолчала и показала порезанный палец. Небольшая ранка на нем уже почти зажила. Тэюнэ старательно обмыла палец в ванночке с марганцовкой и забинтовала.

— Спасибо тебе, — поблагодарила старуха. — Но глаза исправлять ты все же поучись, обязательно поучись…

Когда старуха ушла, Тэюнэ улыбнулась ей вслед и озабоченно вздохнула.

— Да, надо учиться, ой как много надо учиться.

 

17

Ковалев стоял у здания кэрвукского аэровокзала, напряженно наблюдая за приближающимся самолетом, на котором летели его дочь и мать. Сергею Яковлевичу не верилось, что он увидит их через каких-нибудь несколько минут.

У него было такое ощущение, словно он стоял на пороге нового этапа в своей жизни. «Да, да. Теперь жизнь моя пойдет по-другому, — теперь рядом будут близкие, родные мне люди. Сегодня я уже, наверное, услышу смех маленькой Леночки… Конечно же, она чему-нибудь рассмеется, когда отдохнет от самолета. А может, ее укачало? Может, она заболела? Да и мама уже старенькая… Как они там?»

Описав круг над Кэрвуком, самолет зашел на посадку.

Ковалев с огромным трудом подавил в себе желание броситься навстречу самолету. Всего какая-нибудь минута теперь отделяла его от того момента, когда он, наконец, увидит дочь и свою мать. И в эту минуту, как бывало не раз, промелькнула вся его жизнь. Немало было красивого и светлого в его жизни. И самым светлым, конечно же, была она, Галина. «Какое это было бы счастье, если бы я увидел ее сейчас с Леночкой на руках. Вот совершилось бы чудо! Вышло бы так, что весть о гибели ее оказалась ложной, что вот она… Ну, успокойся, успокойся! Возьми себя в руки!» — призывал себя Ковалев.

Самолет, наконец, приземлился. Ковалев, опережая других встречающих, устремился к нему.

Открылась дверь. На трап вступил полный пожилой мужчина, с толстым портфелем в руках, за ним прошел старичок с седенькой бородкой.

«А вдруг их здесь нет! Вдруг почему-либо остались где-нибудь на другом аэродроме!»

Но вот Сергей Яковлевич замер. На трап вступила его мать, ведя за руку закутанную в белую пуховую шаль рослую девочку. Девочка сощурила серые глаза на яркий солнечный свет и громко спросила:

— Это уже все? Ты не обманываешь, бабушка?

И как встрепенулось сердце Ковалева, когда он услыхал этот голосок. Звонкий, певучий, он в одно мгновение ворвался в его жизнь, совершая в душе какой-то чудесный переворот.

Не чувствуя под собой ног, Сергей Яковлевич взбежал по трапу, протягивая руки матери. «Как она изменилась! Как постарела!» — промелькнуло в его голове.

Старушка всплеснула руками, окидывая сына жадным взглядом, что-то хотела сказать, но рот ее покривился, а добрые, в густой сетке ласковых морщинок глаза зажмурились, и тяжелые слезы покатились по ее щекам.

Ковалев подхватил на руки растерявшуюся девочку, удивленно поглядывавшую то на него, то на бабушку, и тихо сказал:

— Пойдем, мама.

Бережно нес по трапу Ковалев свою дочь, ведя за руку мать. Он чувствовал на себе десятки любопытных глаз, и ему страшно хотелось поскорее очутиться в своей квартире и уже там дать волю всему, что накопилось у него на душе.

Когда они ступили на землю, девочка насупилась, недоверчиво глядя на Сергея Яковлевича, и сказала, опустив глаза книзу:

— Я хочу к бабушке.

Это была вторая фраза, которую Ковалев впервые услышал от дочери.

— Леночка! — воскликнула мать Ковалева, вытирая концом платка глаза. — Это же твой папа!

Девочка кинула быстрый взгляд на лицо Ковалева, снова потупилась и упрямо повторила:

— Я хочу к бабушке.

— Леночка! — тихо позвал Ковалев. И в голосе его прозвучало что-то такое, от чего лицо девочки на мгновение просветлело, а в серых смышленых глазенках мелькнул ласковый луч доверчивой улыбки. Но это было только одно мгновение. И Ковалеву его было достаточно, чтобы он всем существом своим почувствовал: в его жизнь пришел новый друг. И это ему казалось настолько значительным, настолько полным огромного смысла, что он как-то внезапно успокоился и передохнул, как бы сказав себе: «Ну, все! Самое главное, чего я так ждал, — совершилось».

 

18

Для Гэмаля была самая горячая пора в его работе. Начинался отел оленей. «Сохранить по возможности весь приплод — вот наша задача!» — сказал он своим уполномоченным, ветеринарным врачам, зоотехникам, отправляя их в тундру по всем колхозам района.

Сам Гэмаль выехал в тундру янрайского колхоза. Не зная ни сна, ни покоя, он ездил от одной бригады к другой, проверял, верно ли выбрали места отела, достаточно ли они защищены от ветров, хорош ли там корм.

— У илирнэйцев по-прежнему на три тысячи больше оленей, чем в вашем колхозе! — напоминал он янрайским оленеводам. — Догнать, обязательно надо вам догнать илирнэйцев!

Однажды у Гэмаля вышло так, что он не мог уснуть две ночи подряд. Прибыв в бригаду Майна-Воопки, он позавтракал и вдруг почувствовал, что его морит сон. Распластавшись на шкуре, в шатре яранги бригадира, Гэмаль вскоре спал глубоким сном усталого человека. Проснулся он уже под вечер. Вскочив на ноги, заведующий райзо поспешно вышел на улицу, посмотрел на небо. Тень тревоги Пробежала по его обветренному лицу: все вокруг предвещало пургу. На фоне багрового заката клубились, мрачные лиловые тучи. Темнеющая гряда гор постепенно заволакивалась мглой. Стая воронов, словно пророча несчастья людям, покружилась над стойбищем и скрылась за вершиной ближайшей сопки.

— Так тепло было, так светло было и вот тебе — пурга! — досадливо промолвил Гэмаль. И вдруг заметил Майна-Воопку и Нояно, быстро шагавших от стада к стойбищу.

— Плохо дело! — издали крикнул Майна-Воопка. — Наверное, будет пурга, телята померзнут!

Гэмаль еще раз окинул взглядом горизонт, задумался.

— Вот что, собери-ка быстро всех людей, — обратился он к бригадиру. — Думать будем, как от беды уйти.

— А беда может случиться, — невесело промолвила Нояно, глядя на клубящиеся тучи.

Пастухи собрались немедленно.

— Долго мы говорить не будем, — сказал Гэмаль, оглядывая помрачневших пастухов. — Как видите, пурга наверняка будет, телята могут померзнуть.

— Да, пурга будет обязательно, — промолвил Ятто и, словно рассердившись на это скверное обстоятельство, с яростью выбил о свой торбаз трубку.

— Что-то делать надо. Я так думаю, выход можно найти, — вдруг объявил Гэмаль. Пастухи оживились, с надеждой глядя на заведующего райзо, а Кумчу, безучастно сидевший где-то позади всех, вдруг встал на колени, недоуменно развел руками. Выражение его лица, казалось, так и говорило: «Какой же здесь может быть выход?»

— Немало живу на свете, но еще ни разу не видел, чтобы кто-нибудь останавливал пургу. А что можно другое сделать, в толк не возьму, — наконец произнес он.

Многие из пастухов неприязненно глянули на него. Им уже изрядно надоело, что Кумчу, после того как его сняли с бригадиров, всегда пытался итти наперекор бригаде. «Злой, завистливый человек», — говорили о нем в стойбище.

— Да, да. Каким телятам суждено погибнуть, те и погибнут. Такова судьба! — снова изрек Кумчу с видом предсказателя.

— Не должен погибнуть ни один теленок! — Негромко, но властно сказал Гэмаль. — Вот слушайте, что я скажу. Я уже приметил, что у вас в стойбище есть три больших палатки. Сейчас же мы их поставим в стаде. Но этого мало. Мы сейчас же снимем половину яранг из стойбища и тоже поставим их в стаде. Только все это надо делать быстро, чтобы успеть до пурги.

— Хо! Быть может, мы станем все стадо важенок с телятами в яранги загонять? Может, и чайку вскипятим им? — насмешливо спросил Кумчу.

— А ты подумай, может догадаешься, зачем все это надо делать, — вступила в разговор Нояно. Кумчу и не взглянул на нее, словно не слышал ее замечания ветеринарного врача он не признавал по-прежнему и старался выказать ей свое пренебрежение при любом удобном случае.

Пастухи молчали. И тут встал бригадир.

— Немедленно всем стойбищем отправимся в стадо важенок, — тоном приказа сказал он. — Там будем ставить палатки и яранги. Как только пурга начнется, будем выбирать самых слабых телят, заносить их в палатки и яранги. Трудно будет, это верно, но зато телят спасем. Так я понимаю слова Гэмаля.

— Верно, так ты понял мои слова, — подтвердил Гэмаль и встал. За ним поднялись и все остальные пастухи. Один Кумчу продолжал сидеть на месте.

— Разбирай свою ярангу, Кумчу! — приказал Майна-Воопка.

— А ты лучше свою разбери, — неприязненно ответил тот.

— Я разберу!

— Ну, а я в своей яранге переночевать думаю.

— Попробуй только! — угрожающе произнес Майна-Воопка.

Едва пастухи закончили установку в стаде яранг и палаток, как началась пурга. Быстро наступала темнота. В шуме пурги еле слышались людские голоса, крики телят, важенок.

Резко наклонившись вперед, Майна-Воопка пробирался к ближайшей палатке. У входа в палатку он столкнулся с Гэмалем.

— Ай, пурга какая сильная! — громко сказал Майна-Воопка. — Лет десять уже не было такой в месяц отела.

— Кумчу так и не пришел? — спросил Гэмаль.

— Нет! Пастухи все до одного в стаде, а он спит сейчас… в своей яранге.

— Что думаешь делать с ним? — спросил Гэмаль.

Майна-Воопка закашлялся, хватаясь за грудь.

— Из колхоза выгонять его надо! Так все в бригаде моей уже говорят! — выкрикнул бригадир и, вынырнув из яранги, скрылся в темноте. За ним вышел и Гэмаль.

С трудом преодолевая напор ветра, Гэмаль старался выходить на самый край стада, где легко можно было не заметить замерзающего теленка. Руководствуясь своим натренированным, обостренным чувством следопыта, он безошибочно угадывал, где мечется в испуге важенка перед своим замерзающим детенышем.

Прижимая к себе дрожащего теленка, превозмогая усталость, Гэмаль бережно нес его в палатку. «Надо, чтобы все колхозы для оленеводов специальные палатки сшили вот на такой случай, — думал он, надеясь на то, что его опыт со спасением телят вполне может удасться. — А вот сидел бы сейчас в своем кабинете — ни за что до такого не додумался бы», — пришло ему в голову.

Споткнувшись о сугроб, Гэмаль упал и вдруг где-то совсем рядом услышал крик важенки. Быстро поднявшись на ноги, он бросился на крик и выкопал из-под снега второго теленка.

Вскоре он уже нес двух телят, часто спотыкаясь, падая и подымаясь снова.

Нояно вместе с другими женщинами очищала в палатках и ярангах телят от снега, пыталась рассмотреть при трепетном свете свечей, не слишком ли они обморожены.

— Торопитесь! Торопитесь! — порой тормошила она обессилевших пастухов, у которых уже подкашивались ноги, слипались иссеченные снегом тяжелые веки. Пастухи вставали и снова скрывались в пурге.

На вторые сутки к полудню пурга утихла. Солнце быстро растопило нанесенный на обширные проталины снег. Снова запорхали стаи куропаток. Из норок высунулись суслики. Продрогшие измученные олени мирно дремали, пригретые солнцем. Пастухам не верилось, что всего час назад над долиной, залитой теперь солнечным светом, бушевала пурга.

Когда было выяснено, что ни один теленок не погиб, бригада собралась у палатки. Шумно переговариваясь, пастухи смотрели, как важенки облизывают возвращенных им телят.

Нояно, усталая, но необыкновенно счастливая, наблюдала за стадом.

— Смотрите, вон та, с пятном, гонит от себя теленка! — воскликнула девушка и, забыв усталость, быстро пошла к важенке. За ней двинулась вся бригада.

Как ни пыталась Нояно с пастухами заставить важенку признать своего теленка, ничего не получалось. Важенка била теленка рогами, убегала от него. Теленок громко кричал и все тыкался своей красивой мордочкой в руки людей, чмокал губами: он хотел есть.

— Да что же это за мать! — вдруг рассердился Ятто и заарканил важенку. — Надо ее заставить. Надо повалить на землю и пустить к ней теленка!

— Ятто правильно сказал, попробуем, — согласилась Нояно.

Но важенка упорно не хотела узнавать своего теленка. Порой она громко кричала, озираясь вокруг тревожными глазами матери, потерявшей детеныша.

— Так она же ищет теленка, видите, какие у нее глаза, — почти в отчаянии промолвила Нояно. — А ну-ка давайте еще один способ попробуем! — вдруг предложила она. — Несите соль и воду, сейчас она привыкнет к своему ребенку.

Пастухи удивленно переглянулись.

— Иди и неси соль и воду, — предложил бригадир своему брату, еще не зная, зачем это нужно.

Воопка побежал в стойбище. Вскоре Нояно смочила теленка раствором поваренной соли.

Услыхав запах поваренной соли, важенка потянулась к теленку, принялась его лизать.

— Смотрите, лижет! — закричал Воопка.

— Вот так начнет соль с теленка слизывать, а потом и признает его, как бы дух его почувствует, — поясняла Нояно. — Это я в своих книгах вычитала, так якуты делают.

— Хорошо придумали, — заметил Гэмаль, наблюдая за важенкой. А важенка лизала теленка, и всем было уже видно, что она счастлива так же, как любая мать, нашедшая, наконец, своего ребенка.

— Ай, хорошо как! — хлопнул от радости о землю малахаем Воопка и, громко ударив в ладоши, вдруг, изогнувшись, ринулся на брата.

— Давай поборемся, Майна-Воопка! — кричал он, пытаясь ухватиться за его руки. Бригадир, смущенно улыбаясь, неуклюже отбивался от подвижного, юркого брата.

— Вот сумасшедшие, — заметила жена Воопки Кычав. — Целые сутки в пурге бродили, а теперь бороться вздумали.

— Так его, так его! — тоненько выкрикивал Ятто сквозь смех, подбадривая маленького Воопку. — За ногу, за ногу хватай!..

Важенки с испугом оглядывались на расшумевшихся людей и уводили своих телят в сторону.

Долго пыхтели борцы. Наконец ловкий Воопка ухватил брата за ногу, резко поднял вверх. Очутившись в неустойчивом положении, Майна-Воопка упал. Это вызвало громкий хохот.

— Смотрите-ка, маленький Воопка победил большого!

И вдруг кто-то из пастухов приглушенно воскликнул;

— Смотрите, Кумчу идет!

Все разом повернулись, всматриваясь в медленно подходившего Кумчу. Гэмаль переглянулся с бригадиром. «А ну, как они встретят его?» — подумал он, оглядывая суровые лица пастухов.

Кумчу подошел вплотную к молчавшим пастухам. По всему было видно, что он страшно смущен.

— Ну как… они… телята? — наконец спросил он, ни на кого не глядя.

— Ничего! — воскликнул Воопка. — Судьба у них оказалась хорошая! Совсем не такая, как ты говорил.

— Да я что… я так. А не пришел к вам, потому что сильно поясница болела. — Кумчу скривился, хватаясь за поясницу, застонал.

— Врешь, лживый человек! — сурово промолвил Майна-Воопка.

— Да, ты врешь, — подтвердил старик Ятто. — И от того еще противнее нам на тебя смотреть.

— Уходил бы ты из нашей бригады, что ли! — подал голос самый молодой пастух.

— Не только из бригады, из колхоза выгнать надо его! — подхватил еще кто-то.

«Хорошо! Очень хорошо! — мысленно отметил Гэмаль. — Это уже коллектив. Все они уже — как пальцы на одной руке, которые могут сжаться в кулак».

Кумчу, широко расставив ноги, исподлобья смотрел на пастухов. На лице его была и злоба и растерянность.

— Ну и что ж, я и сам уйду! — наконец выкрикнул он. — Олешков своих заберу и уйду со своей ярангой!

— Ну и уходи! — ответил Майна-Воопка.

Кумчу круто повернулся и быстро пошагал прочь. А вдогонку ему неслись смех, злые шутки.

Когда Кумчу скрылся, Воопка указал пастухам на Нояно. Девушка, сидя на корточках, прижимала голову теленка к своему лицу и нашептывала ему на ухо что-то нежное, ласковое.

А солнце поднималось все выше и выше, обливая теплыми лучами тающий снег, прогревая твердую, как чугун, обнаженную на проталинах землю.

 

19

Чымнэ был в отчаянии. Отел оленей застал его неподготовленным.

— Все отвернулись от меня! Все в колхоз ушли! Даже мою собственную жену колхоз отобрал! — кричал он в бессильной злобе.

Еще более деспотичный, чем прежде, он не давал пощады Кувлюку. Пастух терпел, но иногда ему не хватало терпения. Он уходил подальше от хозяина и принимался ругать его самыми последними словами. Все чаще и чаще в такие минуты вспоминался ему давнишний разговор с секретарем райкома.

«Я знаю, многие оленьи люди янрайской тундры ненавидят меня, — размышлял пастух. — Но разве Чымнэ мне друг?.. За последнее время он совсем взбесился. Не могу я больше жить с ним».

В разгар отела на стадо Чымнэ напали волки. Половина стада разбежалась. Чымнэ долго бродил с Кувлюком по тундре, собирая оленей.

Доведенный до бешенства неудачей, Чымнэ приказал Кувлюку запрячь оленей и взять с собой винчестер. Когда олени были запряжены, Чымнэ долго сидел на нарте, о чем-то мрачно думая. По лицу хозяина Кувлюк догадался, что задумал он что-то недоброе. Медленно, по-бычьи повернув голову, Чымнэ приказал:

— Поедем!

Кувлюк нехотя тронул свою упряжку.

Долго скакали Чымнэ и Кувлюк по тундре. На коленях у Чымнэ лежал винчестер.

«Куда это он? — недоумевал Кувлюк. — Не к Мэвэту ли, чтобы вернуть домой жену и Аймынэ».

Не выдержав, Кувлюк робко спросил:

— Куда мы едем? К Мэвэту?

— Заедем и к нему, обязательно заедем! — мрачно отозвался со своей нарты Чымнэ. — Но сейчас первым на тропе нашей стоит Майна-Воопка!.. Сосед наш! — Чымнэ хрипло рассмеялся.

Кувлюк посмотрел в маленькие глаза хозяина, налитые кровью, и почувствовал, что скоро должно произойти какое-то несчастье.

— Что это… что ты хочешь делать? — сдавленным голосом спросил пастух, чувствуя, как его пробирает дрожь. Чымнэ долгим взглядом посмотрел ему в лицо и приказал:

— Привяжи оленей! Бери в руки винчестер! Вон видишь, Майна-Воопка оленегонную собаку обучает?

Лицо Кувлюка побелело.

— Ну, — двинулся на пастуху Чымнэ, страшный и неумолимый, наставляя на него винчестер…

Майна-Воопка и Воопка узнали гостей издали.

— Чего им здесь надо? — спросил Воопка.

— Подъедут, скажут, — равнодушно отозвался бригадир и снова нагнулся над своей оленегонной собакой.

— Смотри, они остановили оленей и к нам идут, в руках у Чымнэ винчестер.

— Винчестер? — спросил, разогнувшись во весь рост, Майна-Воопка.

И вдруг Воопка в один прыжок очутился впереди брата. Раздался выстрел. Воопка дернулся, вскрикнул, схватился за грудь и стал медленно опускаться на землю. Майна-Воопка обхватил брата руками, крепко прижал к себе.

— Ах вы, бешеные, вонючие волки! — тихо промолвил он, глядя дикими глазами на убегающих Чымнэ и Кувлюка.

Вскочив на нарты, Чымнэ и Кувлюк поскакали в горы. Чымнэ скакал впереди. Нахлестывая оленей, он страшно гикал, порой пугливо оглядывался назад.

С пеной у рта коренной олень споткнулся, упал на колени. Чымнэ едва удержался на нарте. Приподнявшись, он обрушил на загнанное животное град ударов. Пристяжной рванулся в сторону, выворачивая копылья налетевшей на камень нарты. Кувлюк, остановив своих оленей, смотрел на хозяина бессмысленными, остановившимися глазами.

Пнув загнанного оленя ногой, Чымнэ опустился на перекошенную нарту, вытер рукавом потное, красное лицо. Мгновение он сидел неподвижно, затем поспешно достал трубку, принялся раскуривать. Руки его дрожали. Он повернулся к Кувлюку, застывшему в неподвижности.

— На, покури, Кувлюк, — торопливо промолвил Чымнэ, протягивая трясущейся рукой трубку. Кувлюк не двинулся с места.

— Кого это мы… кажется, Воопку?.. Закрыл брата своего грудью. Зачем? — хрипловатым голосом снова заговорил Чымнэ.

— Да. Ты убил маленького Воопку… ты убил человека, — медленно произнес Кувлюк, и собственный голос показался ему чужим и далеким.

…Женщины, мужчины, дети застыли в неподвижности, глядя на приближающегося бригадира. Майна-Воопка шагал широко и быстро, неся впереди себя на могучих руках неподвижное тело брата. Губы у него были плотно сомкнутыми, а по суровому, каменному лицу бежали слезы.

И вдруг у яранги послышался тоненький плач. Это заплакала Кычав, жена маленького Воопки. Плач ее в одно мгновение подхватили все женщины стойбища.

— Он еще живой! — негромко сказал Майна-Воопка. — Запрягайте самых быстрых оленей. Сейчас повезу в угольщикам… там есть больница.

…А Чымнэ в это время торопливо перетягивал копылья своей нарты.

— Сейчас они будут ловить нас… ловить будут, — приговаривал он, бросая быстрые взгляды в сторону Кувлюка. — Надо было их обоих… тогда бы никто не узнал… Я тебе говорил, а ты… ты… Сердце у тебя, как у зайца. Думаешь, они тебя пощадят, да? Нет, Майна-Воопка видел… тебя со мной… Теперь обоих нас искать будут. Надо прятаться!..

Кувлюк, сидя на нарте, машинально собирал в кольца аркан. Он плохо слушал Чымнэ, но понимал, что тот говорил о страшном, невозможном.

«О, бешеный волк! убил человека! Убил человека! Он и меня убил, кажется… За что? Зачем все это? Почему я с ним?» — спрашивал себя пастух, все еще не в силах поверить, что это не сон.

— Почему молчишь! — вдруг донесся до сознания Кувлюка исступленный крик Чымнэ. Пастух вздрогнул, глядя на своего хозяина.

— Ты что, вонючий торбаз, наверное думаешь от меня в сторону уйти? — задыхался Чымнэ. — Нет! Не уйдешь. Вместе, слышишь, вместе мы будем теперь прятаться! Мстить будем! Завтра же и Майна-Воопку, и Тымнэро, и Мэвэта, вслед за Воопкой, в долину предков отправим! Всех! Всех их!..

На губах у Чымнэ выступила пена. Кувлюк смотрел на него и чувствовал, как закипает что-то горячее, удушающее.

— Встань! — закричал на него Чымнэ. — Встань сейчас же, вонючий торбаз! Видишь, у меня нарта набок перекосилась.

«Ах ты, волк злобный! Бешеный волк! — обругал его мысленно Кувлюк, крепко зажимая в руках аркан. — Сколько я от тебя натерпелся!.. Как собака, жил в твоем стойбище! Как грузовой олень, тащил твою упряжку… А теперь ты хочешь, чтобы я вместе с тобой людей убивал! За что? За что я убивать их буду? За то, что они умнее меня, честнее меня?.. За то, что давно ушли от тебя и человеческой жизнью живут?»

— Ну!.. Или ты забыл, кто тебе я? — кричал Чымнэ. — Уйти тебе некуда! Мы теперь с тобой на всю жизнь одним арканом связаны!

«На всю жизнь… арканом…» — повторил про себя Кувлюк и тут же громко выкрикнул, вскакивая на ноги:

— Нет такого аркана, который в конце концов не порвался бы!

— Что? — Чымнэ втянул голову в плечи. Мгновение они смотрели друг другу в глаза с лютой ненавистью.

— Ты… ты зачем всю жизнь обманывал меня? Ты почему убил человека? — хрипло спросил Кувлюк, отводя за спину собранный в кольца аркан.

— Ага!.. Вот ты как стал говорить со мной! — угрожающе проговорил Чымнэ и, круто повернувшись, побежал к своей нарте за винчестером.

Кувлюк взмахнул арканам и захлестнул им Чымнэ, как раз посредине туловища. Рванув к себе аркан, пастух опрокинул Чымнэ навзничь. Вскочив на колени, Чымнэ попытался раздвинуть туго затянутую петлю, с усилием сгибая в локтях руки. Кувлюк еще раз дернул аркан.

— Пусти! Отпусти меня! — захрипел Чымнэ.

— Нет, волк вонючий, не отпущу! За что убил человека?

Кувлюк повернулся, перебросил аркан на плечо и поволок за собой Чымнэ.

 

20

Айгинто должен был выехать в районный центр, поделиться опытом строительства в тундре с передовиками-колхозниками Кэрвукского района.

За день до отъезда он зашел к учительнице, чтобы спросить, не будет ли у нее каких-нибудь поручений в район. Оля передала председателю свою корреспонденцию в районо. Председатель попрощался с учительницей и вдруг на пороге столкнулся с Тымнэро и Аймынэ.

— Вот мы и приехали! — весело сказал Тымнэро, обращаясь к председателю. — Ты говорил, чтобы я к этому дню явился.

— Заходите! — встала со своего места Оля.

Тымнэро и Аймынэ зашли, уселись на стулья. Задержался и Айгинто.

Оля уже знала, что Тымнэро получил направление в округ на оленеводческие курсы.

— Значит, на оленьего специалиста едешь учиться?

— Еду! — всей грудью вздохнул Тымнэро. — А вот она, жена моя, в комсомол поступать приехала. Помнишь, ты писала, что Аймынэ пора на собрание ехать.

— А как же, помню, — сказала Оля. — Комсомольское собрание мы проведем сегодня же, чтобы и ты сумел побывать на нем.

— В Кэрвук завтра вместе уедем, — обратился Айгинто к Тымнэро. — А оттуда ты на самолете в Анадырь полетишь.

— На самолете! — воскликнул Тымнэро, невольно подымаясь со стула. — Ты слышишь, Аймынэ, на самолете!

Аймынэ посмотрела на мужа любящими глазами и тихо сказала:

— Вот бы и мне когда-нибудь на самолете.

…Описав круг по небу, солнце чуть опустилось к горизонту и снова пошло по наклонной кверху. Яркие лучи его залили торосистое море. Самых причудливых форм проталины, словно наполненные расплавленным золотом, слепили глаза. Море еще было оковано льдами, но все шире и шире становились трещины и разводья, все светлее зеленая морская вода.

Собаки Айгинто, пригретые солнцем, лениво бежали по талой, нартовой дороге. Айгинто не подгонял их. Сняв кухлянку, он повернулся к задремавшему Тымнэро, сидевшему позади него.

— Что, в сон клонит? — опросил председатель, подталкивая юношу. — Смотри не усни в самолете, а то так и не рассмотришь, какая она земля, когда на нее сверху глянешь.

— Нет, в самолете спать я не буду! — воскликнул Тымнэро, освобождаясь от дремы.

А весна пела свою приветливую песню, в которой можно было различить и радостные крики перелетных птиц, и мелодичный звон капель, и журчание ручейков, разъедающих лед.

Айгинто закрыл глаза, вслушиваясь в песню весны. Перед ним мелькали самые разнообразные картины из его жизни. Школа, первый пойманный им песец, собрание, на котором он вступил в комсомол, и, наконец, тот день, когда он стал председателем. «Страшно было, — вспоминал Айгинто. — В тот день Омкар зачем-то из Илирнэя приехал, важный такой, настоящий председатель колхоза. А я что… мальчишка был. Он и смотрел тогда на меня, как на мальчишку. А сейчас… Ого! Сейчас он, как с равным, со мной — разговаривает, совета спрашивает…»

Айгинто вспомнилось, как месяца два назад на одном из районных совещаний председатель илирнэйского колхоза беседовал с ним по поводу строительства в тундре.

— Обогнали вы нас, — сказал Омкар. — Мы не успели и опомниться, как…

— Что там обогнали, — застенчиво перебил Айгинто. — Просто район нам первым решил помочь.

— А почему вам первым? — спросил Омкар, подымая палец кверху. — Тут думать надо. Нам район тоже мог бы первым помочь, если бы мы готовы были. — Немного помолчав, Омкар добавил. — Но ничего, держись, Айгинто! В этом году и мы строить в тундре начнем, по-настоящему строить начнем! Смотри, как бы не перегнали!..

— Ну что ж, давай дальше силами меряться, — засмеялся Айгинто. — Кое в чем мы действительно вас уже перегнали, но во многом еще догонять надо. В оленеводстве например!

— Будем, Айгинто, меряться силой и дальше, — серьезно отозвался Омкар. — От этого нашим колхозам польза большая.

Бегут и бегут собаки, высунув розовые языки. Все сильнее припекает солнце. Айгинто представляет себе, как он будет выступать на районном совещании, с каким вниманием будут слушать его председатели колхозов всего района. Наступающая весна навевает на него что-то красивое, легкое, безоблачное.

И вдруг перед мысленным взором Айгинто встала Тимлю. Она смотрела на него чуть попуганными глазами и как бы спрашивала: «Ну что, что я сделаю, если не люблю тебя?»

«Да, да, что она сделает, если не любит меня», — подумал Айгинто, вслушиваясь в неумолчный звон капели.

И тут ему вспомнилось, как совсем недавно, когда шел к залому, чтобы проверить запасы заготовленного леса, он встретил сидевших у маяка Тимлю и счетовода Эттына. Он заметил их гораздо раньше, чем они его. Айгинто остановился изумленный, не веря своим глазам. Застенчивая, ласковая, Тимлю все смотрела и смотрела на Эттына, не переставая улыбаться. А юноша, чем-то возбужденный, жестикулировал, указывая куда-то в море, смеялся.

«Чего это они здесь вдвоем?» — спросил тогда себя Айгинто. У него возникла мысль обойти их как-нибудь стороной, но кто-то второй в нем, упрямый и взвинченный, толкал его подойти вплотную к Тимлю и Эттыну, чтобы немедленно во всем разобраться, чтобы понять этот странный, совсем для него неожиданный случай. Обуреваемый ревностью, он пошел на Тимлю и Эттына, с каждым мгновением убыстряя шаг, словцо намерен был предотвратить катастрофу.

Увлеченные своей беседой, Тимлю и Эттын заметили Айгинто совсем уже рядом. Оба страшно смутились. Криво усмехаясь, Айгинто справился о здоровье Эттына и, втянув голову в плечи, быстро пошел к залому, с трудом подавляя в себе желание оглянуться назад.

«Глупо получилось, — вспоминал сейчас Айгинто. — Надо было стороной обойти, не надо было на глаза им показываться. Может, они и полюбили друг друга, что ж тут такого? Должна же Тимлю кого-нибудь полюбить. А может, они там случайно встретились? Может, здесь что-нибудь другое? Ведь Тимлю гораздо старше Эттына. Он совсем еще мальчик», — с робкой надеждой подумал Айгинто.

Тымнэро опять задремал. Погруженный в свои мысли, Айгинто не сразу заметил, как остановились разморенные жарой собаки. Соскочив с нарты, он растолкал собак, поправил на их израненных лапках кожаные чулочки и снова сдвинул с места нарту. Ободренные, собаки дружно побежали. Айгинто побежал рядом, перескакивая через лужицы, ослеплявшие расплавленным золотом солнца.

Ничего! Он, Айгинто, переживет, он стиснет зубы и все переживет. Нет, он не станет больше с мольбой заглядывать в глаза Тимлю. Разве одна только лишь Тимлю такая хорошая на свете! Встретит другую девушку.

А кто-то второй, угрюмый и упрямый, нашептывал в нем под звон весенней капели: «Такой, как Тимлю, наверное, ты не найдешь. Терпи, может, взойдет еще твое солнце, может, глянет она на тебя такими глазами, что ты навсегда забудешь, как долго ждал этого взгляда, как мучался».

 

21

Стойбище бригады Майна-Воопки стояло у реки, как раз в том месте, где намечалось строительство поселка. Лед с реки уже ушел. Тундра подернулась тонкой нежной зеленью. Наступало лето.

Сквозь дырочки закопченной яранги пробивались золотые полосы солнечного света. Старик Ятто чинил свой аркан. Рядом сидел Журба.

— А это верно, — спросил старик, — что дома наши будут — особенными, что собирать и разбирать их можно будет, как ярангу?

— Ты правду говоришь. Весь ваш поселок намечено строить из сборных домов, — подтвердил Журба.

Где-то вверху, очень близко, послышалось журавлиное курлыканье. Ятто поднял голову, прислушался.

— Над самой нашей ярангой летят…

Ятто не по-стариковски легко вскочил на ноги, выбежал на улицу. Владимир вышел вслед за ним. Журавлиная стая, курлыкая, пролетела низко, над самым стойбищем. Ятто, привстав на цыпочки, потянулся вверх, словно готовясь взлететь за стаей. Все тише и тише становилась журавлиная песня, пока, наконец, совсем не растаяла в светлом небе. Ятто повернулся к Владимиру.

— Примета есть у нас: если услышишь журавлиную песню прямо над ярангой, значит хорошим гостям быть. Значит, придет катер с хорошими людьми. Давно их ждем.

Катер пришел в полдень. Гостей приехало столько, что Ятто мгновение стоял ошеломленный, отказываясь верить глазам.

— О, секретарь прибыл! — воскликнул старик, заметив среди множества людей легкую фигуру Ковалева. — Гэмаль, и Айгинто, и учительница Оля тоже прибыла. Кажется, и Анкоче с ними! Ай, старый дед! Какой гость дорогой!.. Хо! Какие-то незнакомые русские!.. А это кто в сторону отошел? Кувлюк? Да, да, Кувлюк! Значит, его отпустили?

Ятто быстро засеменил навстречу гостям, направляясь прежде всего к Сергею Яковлевичу.

— Журавли сегодня своим голосом о дорогих гостях мне сказали! — еще издали закричал Ятто, протягивая Ковалеву руку.

— Здравствуй, Ятто. Как живешь? Каменный дьявол уже не встает на твоем пути? — спросил Сергей Яковлевич. Ятто смущенно переступил с ноги на ногу и, энергично махнув рукой, сказал:

— Погиб Каменный дьявол. Забыл я о нем, навсегда забыл!

— Костры разжигайте! — послышался густой, сильный голос Майна-Воопки. — Встречайте дорогих гостей хорошей пищей и чаем!

— Проведи меня, Ятто, в ярангу к жене Воопки, — попросил Ковалев. — И передай всем счастливую весть: Воопка сейчас находится в Анадыре, в окружной больнице. Скоро домой вернется!

— Скоро вернется домой?! — переспросил Ятто и, вытянув вперед руку, почти закричал: — Вон она, Кычав, жена Воопки! Скорей сообщи ей эту весть! Сам сообщи! Дорогой гость с вестью хорошей — счастье для хозяев.

Зажимая подмышкой сверток с подарками для маленькой Гали, Ковалев поспешил к жене Воопки, а Ятто быстро пошел к ярангам.

— Слушайте, люди, счастливую новость! Воопка совсем здоров! Воопка скоро вернется домой! — кричал старик, радуясь, что именно он является глашатаем доброй вести.

Когда Ковалев вышел из яранги, на обширной поляне будущей строительной площадки уже горели яркие костры. Мужчины и женщины суетились у костров, закрепляя над ними закопченные котлы для оленьего мяса. До трех десятков людей выгружали с кунгаса щиты первого разборного дома, изготовленного по проектам дальстроевских инженеров в Кэрвуке.

— Что ж, завтра надо будет продемонстрировать перед всем народом установку нашего дома, — сказал Сергей Яковлевич, подойдя к Гэмалю и Айгинто. — Пусть народ внимательно посмотрит, свои замечания скажет. Нам это очень пригодится. А сегодня займемся другим делом: посмотрим здешнее стадо. Покажем товарищам из края, какие у нас олени.

После короткого отдыха гости вместе с хозяевами пошли осматривать стадо. Неуклюжие телята терлись возле своих матерей. Важенки подозрительно косились на людей, отходили в сторону, часто оглядываясь, — не отстают ли телята.

— Значит, у вас таких семь стад? — обратился инструктор крайкома партии к председателю колхоза.

— Да. Одно из них племенное, — с гордостью ответил Айгинто.

— Колхоз «Быстроногий олень» уже миллионером в районе называют, — сказал Ковалев, обращаясь к инструктору. — Таких колхозов у нас теперь два. И еще будут.

Гости и хозяева продолжали осмотр стада. По склонам гор, по речной долине паслись сотни оленей. Мясные быки с огромными ветвистыми рогами с налету били других оленей. Одни олени уходили прочь от облюбованных мест, другие поворачивались к обидчикам, принимая бой. Рога оленей переплетались, большие, круглые глаза наливались кровью. Слышалось тяжелое, яростное дыхание, летели клочья тонкой кожицы, покрывавшей рога.

Айгинто собрал для броска аркан, метнул его в борющихся оленей. Конец аркана хлестнул крупного пятнистого быка по спине. Олени разбежались в разные стороны, но через минуту снова сошлись, встали на дыбы, ударили копытами друг друга в грудь, переплелись рогами.

Кувлюк шел в группе оленеводов, чутко прислушиваясь ко всему, что творилось вокруг, на худом лице его было сложное выражение радости, смущения и горечи… Казалось, что он только теперь понял, сколько лет настоящей жизни протекло мимо него. «О, проклятый Чымнэ! Собакой я у твоего стада жил! Зачем? Почему? Кто меня заставлял?» — спрашивал он себя. Осматривая жадными глазами стадо, Кувлюк поглядывал на гордых, полных достоинства пастухов бригады Майна-Воопки, и ему казалось, что он не выдержит и закричит: «Люди! Возьмите меня к себе! Я хочу быть с вами! Я не могу больше без вас!»

И вдруг ему пришла тревожная мысль: «А что, если не возьмут?.. Если не примут в колхоз?»

Кувлюк быстро осмотрелся. Ему страшно хотелось получить ответ на свой тревожный вопрос именно сейчас, немедленно; казалось, что если он не получит ответа, он уже не сможет дышать, не сможет жить!

Рядом с Кувлюком семенил старик Анкоче. Радуясь тому, что он нашел в себе силы совершить такое важное путешествие, старик бодро вскидывал посох, с любопытством озираясь по сторонам.

— Послушай, старик, как думаешь, в колхоз меня примут? — неожиданно обратился к нему Кувлюк. Анкоче остановился, внимательно посмотрел в лицо пастуха, в котором застыло напряженное ожидание, затем снял малахай, почесал ногтем лысину и уверенно ответил:

— Обязательно примут. Давно тебе надо было подумать об этом. Я знаю, как ты жил. Старик Анкоче все видит, все знает.

Кувлюк облегченно вздохнул и еще раз окинул взглядом веселых, шумно переговаривающихся людей, и вдруг он заметил Аймынэ, идущую рядом с матерью Тымнэро. Кувлюк замор. Что-то исступленное полнилось в ого вспыхнувших глазах. «Сколько лет я тебя ждал, проклятая женщина, и ты все же ушла от меня, навсегда ушла. — От этой мысли Кувлюку стало нестерпимо обидно. — Почти до старости дожил, а ни жены, ни детей нет!»

Кувлюк снова глянул на Аймынэ и, заскрипев зубами, отвернулся в сторону.

После осмотра стада все направились в стойбище, где еще полыхали костры гостеприимных хозяев. Оля и Нояно, окруженные шумной толпой детишек, предводительствуемых Оро, задержались в стаде. Мальчики и девочки, перебивая друг друга, громко рассказывали, как они ухаживают за телятами, как любят их. Оля и Нояно слушали сразу всех, звонко смеялись вместе с детьми.

И вдруг в небе послышался гул самолета. Дети сразу умолкли, глядя на небо.

— Вон он! Над сопками! — закричал один из мальчиков.

Приложив руку козырьком ко лбу, Оля безотрывно наблюдала за самолетом.

— Сюда! Прямо сюда летит! — закричали дети.

Самолет, резко снизившись, пролетел над стойбищем.

Люди около костров приветливо махали руками, подбрасывали кверху шапки, малахаи. Сделав круг, самолет снова пролетел над стойбищем и взял курс на запад. Оля долго наблюдала за самолетом, пока он не растаял в прозрачном, безоблачном небе.

Глубоко вздохнув, Оля снова подсела к ребятам.

— К нам Журба бежит! — воскликнул Оро, глядя в сторону стойбища. Оля повернулась и действительно увидела бегущего Журбу.

— Оля! Тебе письмо! Это Гивэй пролетел, — закричал он еще издали, подымая над головой пакет.

Оля побежала навстречу Журбе.

— Вот… Бери… — перевел дыхание Владимир. — Пролетел и сбросил пакет. Читай, что в нем написано: «Оле от Гивэя, брата Крылатого человека».

Выхватив пакет, Оля отошла, нетерпеливо вскрыла его. Владимир многозначительно подмигнул Нояно. Оба улыбнулись.

— Ну, а мы — в стойбище! — обратился Владимир к детям, с чрезвычайным любопытством наблюдавшим за учительницей. — Кто быстрее?..

Мальчики и девочки бросились вперегонки к стойбищу. К их общему восторгу, вместе с ними побежал и Владимир. Немного подумав, пошла к стойбищу и Нояно. «Пусть побудет Оля одна, она мне потом все расскажет», — рассудила девушка.

…Оля продолжала стоять на небольшом холмике, покрытом зеленой травой, задумчиво глядя на синие вершины сопок. В руках у нее было письмо Гивэя. Мимо нее по берегу небольшой речонки прошли Ковалев и Гэмаль. Заметив девушку, они направились к ней.

— Что с вами? Почему одна?.. В такой день!

— Письмо, Сергей Яковлевич, получила, — девушка чуть грустно улыбнулась. — Гивэй в Янрае садился… а я… вот тут…

— Брат Крылатого человека! — с особым значением произнес Гэмаль.

— Не только брат, — возразил Ковалев, — у него и у самого выросли крылья!

Оля сложила письмо вдвое, вчетверо, потом сказала как-то легко и просто:

— Знаете… Я скоро выхожу замуж за Гивэя.

Ковалев и Гэмаль переглянулись и наперебой стали поздравлять девушку.

— Ай, здорово! На свадьбу позвала бы! — воскликнул Гэмаль.

— Обязательно!.. И тебя и Тэюнэ!.. И вас, Сергей Яковлевич, тоже, — добавила она, сдержанно дотрагиваясь до рукава его гимнастерки. Глянув в сторону стойбища, Оля вскинула руку. — Смотрите, красный флаг подымают!

— Это значит, что стойбище объявляет праздник нового очага, — с задумчивой улыбкой промолвил Гэмаль.

Все трое долго молчали, глядя на флаг, полыхавший над стойбищем непотухающим пламенем. Тихо было кругом. Неусыпное солнце плыло над чукотской землей. Голубоватые вершины сопок, словно расплавленные, растекались в струящемся мареве.

В край вечной мерзлоты входило лето.

Хабаровск — Москва.

1945–1953 гг.