О ЧЕМ РАССКАЗАЛ ДИРЕКТОР

На черной линии горизонта, там, где кипящее море сходи­лось с небом, покрытым снеговыми тучами, виднелась сплош­ная гряда плавучих льдов. Было трудно представить, чтоб сквозь эти льды мог пробиться в бухту пароход. Но два чукот­ских мальчика — Кэукай и Эттай — и русский мальчик Петя с нетерпением и надеждой высматривали пароходный дым на горизонте.

— Трудно пароходу сквозь такие льды пробиться, — угрю­мо сказал Эттай. — А что, если он так и не придет?..

— Как — не придет? Почему так говоришь — не придет?— не очень уверенно возразил Кэукай.

Ветер срывал с мальчиков легкие летние малахаи, обда­вал мелкой водяной пылью.

За судьбу парохода, который должен был прийти в посе­лок Рэн, тревожились не только дети, но и взрослые.

Председатель колхоза Таграт то и дело выходил на крыль­цо своего домика, подносил к глазам бинокль. Его жена, Вияль, с группой женщин спешно дошивала из нерпичьих шкур большую партию рукавиц, предназначенных для бригад грузчиков: с парохода должны были выгрузить срубы пяти домов. Комсорг Тынэт, назначенный бригадиром комсомольской бригады, еще и еще раз окидывал критическим взглядом дав­но уже приготовленные разгрузочные площадки.

Быстро надвигался вечер. Густой туман покрывал море и тундру. Едва-едва мерцали вспышки маяка, возвышавшегося на скалистом утесе недалеко от поселка.

—  Спать особенно не укладывайтесь, — посоветовал Таг­рат колхозникам, собравшимся у него дома. — Пароход, воз­можно, придет ночью, значит, сразу же ночью и приступим к работе.

А спать в поселке никто и не собирался. Так уж повелось здесь, что прибытие парохода всегда было для чукчей боль­шим и веселым праздником.

Не спали даже дети. Кэукай, Эттай и еще полдесятка мальчиков сидели в комнате Пети, окна которой выходили на море.

—  Ой, уже десятый час! — с тревогой глянул на стенные часы Эттай. — Сейчас Виктор Сергеевич придет, спать прого­нит.

Не успел Эттай закончить фразу, как на пороге комнаты действительно показался директор школы. Мальчики встали.

—  Папа, не прогоняй нас! Видишь, еще и десяти часов нет... — взмолился Петя, вскакивая со стула.

Виктор Сергеевич провел рукой по черной бородке, сильно тронутой сединой, внимательно осмотрел притихших ребят. С широкими прямыми плечами, в полувоенном костюме, в нерпичьих торбазах, он выглядел не по годам стройным и бодрым. Лицо сухощавое, с прямым носом, с резко очерчен­ным, твердым ртом; у голубых глаз — густая сетка лучистых морщинок; ровный смуглый цвет лица оттенялся серебристой белизной седых волос.

—  Ну что ж, посидеть еще с полчасика я вам разрешу,— сказал он, — но только с таким условием, что вы примете ме­ня в свою компанию.

—  Примем, конечно, примем! — наперебой закричали мальчики.

—  Ну, а кто у вас начальник наблюдательного пункта?

—  Я! — вытянулся в струнку Петя.

Непослушный вихор коротко подстриженных белесых волос и несколько конопушек на кончике носа придавали ему шустрый и даже озорной вид. Во взгляде и в четких изгибах припухлого рта чувствовалось что-то своевольное, быть может даже упрямое.

— Доложите обстановку, — скрыв рукой усмешку, прика­зал Виктор Сергеевич.

— На море по-прежнему туман. Прибой значительно утих. К берегу подошли первые льды! — в один дух выпалил Петя.

—Доложено правильно! Вот так у нас и в журнале напи­сано, — подтвердил Кэукай, сын председателя колхоза Таграта.

В открытом смуглом лице этого мальчика с чуть горбатым носом особенно обращали на себя внимание глаза. Черные и горячие, в узком и длинном разрезе, они выражали малейшие оттенки его настроений.

— О, так у вас и журнал специальный есть! — многозна­чительно произнес Виктор Сергеевич, рассматривая на облож­ке старательно нарисованный якорь.

Присев с журналом на кушетку, он спросил:

— Волнуетесь?

— Конечно, волнуемся, — сознался за всех Петя. — А вдруг пароход заблудится да попадет на Аляску, к амери­канцам, или вместе со льдами туда задрейфует!

— На Аляску он не попадет, — возразил Виктор Сергее­вич, — а вот попасть в дрейф действительно может.

— На Аляске у меня, кажется, братишка есть, — вдруг задумчиво сказал Кэукай, и глаза у него стали печальными.

— Братишка? На Аляске?! — изумленно спросил Петя.

— Что же ты нам раньше об этом не говорил? — соскочил со своего места Эттай, крепкий, приземистый мальчик с круг­лым курносым лицом, которому веселые ямочки на румяных щеках и узенькие глаза придавали выражение неподдельной приветливости и добродушного лукавства. Но сейчас в устрем­ленных на друга черных глазах Эттая было величайшее изум­ление.

Поднялся невероятный галдеж. Забыв обо всем на свете, ребята тормошили Кэукая, требовали объяснения, что за бра­тишка у него на Аляске и как он туда попал. Виктор Сергее­вич молча наблюдал за происходящим.

— Я и сам еще толком ничего не знаю. Это мама вчера о сестре своей рассказывала... Она много о ней думает. И пла­чет... — чуть слышно добавил мальчик.

Ребята притихли. Они жадно слушали каждое слово Кэу­кая.

— Говорят, когда-то в этом поселке жил мой дедушка. Ако его звали... — продолжал Кэукай, не зная с чего ему на­чать рассказ, и, вдруг повернувшись к директору школы, по­просил: — Виктор Сергеевич, расскажите вы! Мама и отец много раз говорили, что мой дедушка Ако большим вашим другом был.

Виктор Сергеевич дотронулся рукой до бородки, сдержан­но вздохнул:

— Да, был у меня когда-то большой друг Ако. С ним мы вместе на побережье нашем и в тундре народ поднимали, со­ветскую власть организовывали. Если хотите, я расскажу вам кое-что о событиях тех давних лет...

И вот что рассказал Виктор Сергеевич.

...Давно это было, и много воды утекло с тех пор.

Жил в чукотском поселке Рэн одноглазый шаман Мэнгылю. Страшной была власть шамана.

Понравилась ему однажды девушка — дочь охотника Тэркинто. Глянул на нее Мэнгылю своим единственным глазом и сказал:

— Тэркинто, дочь твоя будет моей третьей женой.

Больно стало Тэркинто; еще больнее ему стало, когда уви­дел он, как заплакала с горя его дочь. Но Тэркинто покорился и отвез свою дочь в ярангу Мэнгылю. Мог ли он, простой охотник, ослушаться всесильного шамана!

Понравилась однажды шаману собака охотника Кооро. Взял шаман бубен, вошел в ярангу Кооро и сказал:

— Посмотри, Кооро, на свою собаку, хорошенько посмот­ри, и ты увидишь, что это совсем не собака.

— А что же это такое? — спросил перепуганный Кооро.

— О, это страшное существо! — ответил шаман и вдруг ударил в свой бубен.

Жутко стало охотнику Кооро. А шаман продолжал:

— Это совсем не собака. Это злой дух в образе собаки. Я заберу его с собой. Я — великий шаман, и никакой дух мне не страшен. О! Шаман Мэнгылю умеет как следует обращать­ся со злыми духами.

— Бери, бери его скорей! — закричал Кооро, совсем забыв о том, что любил свою собаку, как лучшего друга.

Ненасытным был шаман Мэнгылю. Чем больше он грабил народ, тем сильнее разгоралась его жадность.

Шел год за годом, и никто не становился на пути грозного и алчного шамана Мэнгылю.

Но однажды по стойбищу разнеслась поразительная но­вость: Мэнгылю явился к охотнику Ако и стал требовать, что­бы он отдал свою дочь, красавицу Вияль, в жены Экэчо. Злоб­ный был человек Экэчо, брат шамана. Никто не любил его в поселке.

И вот поднялся Ако во весь свой богатырский рост, посмот­рел в единственный глаз шамана и сказал, указывая рукой на выход из яранги:

— Убирайся сейчас же отсюда! С сегодняшнего дня я не позволю тебе обижать ни меня, ни других!

Шаман явно оторопел. Засмеялся Ако ему прямо в лицо, взял его за шиворот и вытолкал вон.

Не раз с тех пор выступал богатырь Ако в защиту бедных людей. Много чудесного говорилось о нем в чукотских стой­бищах у охотников и оленеводов. И трудно было понять, где в рассказах начало легенды, а где конец точно поведанного события.

Слава Ако бесила Мэнгылю. Много бессонных ночей про­вел он в тревожных думах, тщетно пытаясь понять, в чем же сила Ако: «Не стал ли он шаманом? Не посетил ли его какой-нибудь могущественный дух? Не победит ли меня Ако в еди­ноборстве?»

И так шаман был занят своими мыслями, что даже во сне искал ответа на них. И вот однажды приснилось шаману, что явился к нему вещий дух Кирвир. Склонился Кирвир над ухом шамана и шепчет: «Пусть отныне тебе, Мэнгылю, станет из­вестно: сила у Ако от его богатырского лука. Тот, кто луком его овладеет, — тот и силой его овладеет, и тогда неразумный Ако станет беспомощным, как детеныш оленя в первый день появления на свет».

Обрадовался Мэнгылю. Так обрадовался, что даже про­снулся. Соскочил с постели и закричал:

— Да, да, все дело в его луке! Лук у него и в самом деле богатырский, и стреляет его лук так далеко, так метко, слов­но винчестер...

На второй, на третий день от яранги к яранге, от стойбища к стойбищу новость пошла: «Чудесный лук у Ако! Волшебным луком обладает Ако! Вся сила Ако — от его богатырского лука!»

Дошла эта новость и до самого Ако. Случилось это так.

Вбежал в ярангу сын Ако, десятилетний мальчик Гоомо. Сбросив с головы волчий малахай, он заговорил торопливо, возбужденно, порой поглядывая на чернобородого гостя, с ко­торым беседовал его отец:

— Глаза мои нехорошее увидели, а уши нехорошее услы­шали: шаман Мэнгылю за своей ярангой делал заклятье пе­ред мертвой головой оленя. На тебя, отец, он порчу наслать решил. Страшно мне было, очень страшно! Но я подполз по снегу к самой его яранге и стал слушать, о чем шаман с мерт­вой головой оленя разговаривал. И вот что он сказал: «Ко мне ночью вещий дух Кирвир явился и поведал о том, что вся сила Ако от его лука идет...» А дальше шаман стал вокруг мертвой головы оленя прыгать, в бубен колотить и заклятия выкрики­вать. И понял я, что хочет шаман овладеть твоим луком, отец.

Ако посмотрел внимательно на своего сына и сказал, обра­щаясь к гостю:

— Послушай, Виктор, какая новость обо мне пошла! Не знаю, хорошо ли это...

У гостя засветились в улыбке голубые глаза:

—   Все дело в луке, говорят? А вот сам ты как думаешь, Ако, в чем твоя сила?

Крупное лицо Ако с чуть горбатым носом, с черными в длинном разрезе глазами стало как-то по-особенному задум­чивым.

— Пусть сила моя будет в луке, — наконец сказал Ако. — Но лук мой — сердце мое, а стрела его — это великий гнев мой. Долго не знал я, куда стрелу направить. Но вот я тебя, Виктор, встретил. У тебя точный глаз, рука у тебя твердая, и ты показал, куда мне стрелу направлять...

Человек с голубыми глазами улыбнулся и сказал:

—  Вижу, ты хорошо знаешь, в чем твоя сила. Теперь уже много, очень много простых людей обладают такой же силой, как и ты, Ако. Там, на Большой земле, уже закончилась вели­кая битва. Выгнали простые люди таких богачей, как амери­канский купец Кэмби, как шаман Мэнгылю. Наступило время сделать то же самое и здесь. А то, что говорят про твой бога­тырский лук, — пусть говорят. Пройдет немного времени, и люди поймут, в чем твоя сила. Поймут, что лук твой — это действительно большое сердце твое, а стрела — великий гнев твой...

Не простые слова сказал человек с голубыми глазами, по имени Виктор Сергеевич Железнов. Бывший политический ссыльный, а тогда уполномоченный Чукотского ревкома, он был представителем новой власти, сметавшей прочь эксплуа­таторов на дальних окраинах молодого Советского государ­ства.

Еще не всем на чукотской земле ясна была происшедшая перемена. Долго не мог да и упрямо не хотел понять эту пере­мену американский купец Кэмби. А когда наконец понял, ре­шил как можно скорее убраться с чужих берегов восвояси.

Пригласив к себе шамана Мэнгылю, Кэмби долго уговари­вал его покинуть Чукотку и перебраться на американскую Аляску. Шаман упрямился.

— Пойми же, ты здесь не можешь остаться! — убеждал Кэмби.

Был купец еще молод, но хитер, как старая лиса. Ему нужны были попутчики для бегства в Америку, и он решил найти их во что бы то ни стало.

— Пройдет месяц, пройдет другой, и они заберут у тебя всех собак, не позволят шаманить, не дадут собирать пушни­ну, и ты погибнешь, — не унимался Кэмби, пододвигая к Мэн­гылю стакан с виски.

Единственный, налитый кровью глаз шамана немигающе уставился в одну точку. Скуластое лицо его, расписанное гу­стой сетью татуировки, выражало злобу и растерянность.

— А там, на Аляске, ты станешь еще богаче, — вкрадчиво говорил Кэмби. — Там ты снова будешь великим шаманом. Там уже не станет поперек твоей дороги этот проклятый Ако, отнявший у тебя славу...

Шаман вскочил, стукнул ладонью об стол, топнул ногой, по шаманской привычке завихлял бедрами, загремел бубен­цами на поясе и закричал:

— Едем! Я буду им мстить! Великий шаман Мэнгылю бу­дет им мстить с того берега!..

А через несколько дней в поселке Рэн поднялся переполох.

Ако и его русский друг Виктор Железнов ушли в соседние стойбища для организации местных Советов. Шаман Мэнгы­лю решил воспользоваться удобным моментом. Он спустил на воду свою огромную байдару. Вместе с братом Экэчо и куп­цом Кэмби, угрожая оружием, посадил в нее нескольких здо­ровых мужчин: в опасном пути нужны были сильные, умелые гребцы.

Но не хотел покинуть чукотский берег Мэнгылю, не ото­мстив Ако.

— Я увезу с собой его красавиц дочерей и сына! Пусть сердце Ако почернеет от горя, когда он увидит свою ярангу пустой!.. Тащите их в байдару! — громко приказал шаман.

И тут же брат шамана Экэчо бросился в ярангу Ако. Там он нашел за ворохом шкур старшую дочь Ако Ринтынэ и сына Гоомо.

— А где Вияль? Куда она спряталась? — закричал Экэ­чо. — Я не могу уехать без нее... Ако не отдал мне Вияль в жены, так я сам заберу ее!

— Я не знаю, где Вияль, она еще утром ушла куда-то из стойбища, — едва слышно промолвила Ринтынэ.

— Выходите скорее на улицу, помогите столкнуть на воду байдару! — скомандовал Экэчо и снял с плеча винчестер.

Ринтынэ и Гоомо, пугливо озираясь на винчестер, вышли на улицу. Едва они подошли к байдаре, как шаман Мэнгылю и американец Кэмби схватили их, заломили им руки за спину и связали ремнями.

— Садитесь в байдару! Будете в пути воду вычерпы­вать! — кричал шаман и подталкивал их в спину.

Тревожно было в поселке. Плакали женщины и дети. Выли собаки. Раздавались выстрелы, злые окрики: это Экэчо рыс­кал из яранги в ярангу, искал младшую дочь Ако — Вияль.

— Где, где она? Кто ее прячет? Я не могу уехать без Ви­яль: она должна стать моей женой! — бесновался он.

В одной из яранг ему сказали, что Вияль ушла с юношей Тагратом на реку ставить рыбачьи сети.

— А-а-а! С женихом своим ушла! Так я и там найду ее!..

Экэчо побежал к реке.

...Когда байдара была загружена, шаман Мэнгылю вдруг обнаружил, что пропал его брат Экэчо.

— Экэчо! Где Экэчо? — громко кричал Мэнгылю.

— Он пошел искать младшую дочь Ако, — сообщил кто-то из охотников.

— В любое мгновение сюда могут явиться русский Желез­ное и сам Ако. Я не хотел бы сейчас встречаться с ними, — с тревогой сказал Кэмби шаману.

— Да и я не хочу с ними встречаться, — забеспокоился Мэнгылю.

Время шло, а Экэчо все не появлялся.

— Пусть он подохнет здесь! — наконец не выдержал Мэн­гылю. — Я не могу больше ждать его!

Байдара отчалила. Когда Экэчо прибежал к берегу, бегле­цы уже скрылись в тумане.

— Остановитесь! Вернитесь! — закричал Экэчо, входя по колени в воду. — Остановитесь!..

Но беглецы уходили все дальше и дальше.

Люди в поселке волновались: что они скажут Ако и дру­гим сородичам, у которых угнали детей? Можно ли утешить человека в таком горе?

А на второй день Виктор Железнов вернулся в стойбище Рэн один. Лицо его было мрачным. Встретив юношу Таграта, спасшего младшую дочь Ако от погони Экэчо, он тихо сказал, тяжело опускаясь на землю:

— Там вон, за той сопкой, лежит на холме убитый Ако. Он на сутки раньше меня хотел вернуться домой и теперь уже ни­когда не вернется.

— Убит! Ако! Добрый богатырь Ако убит! — передавалась из яранги в ярангу страшная весть.

Заунывно запричитали женщины, по старинному обычаю оплакивая покойника.

А русский человек Виктор Железнов, обхватив голову руками, неподвижно сидел возле осиротевшей яранги Ако.

— ...Вот какой случай произошел в нашем поселке много лет назад, когда здесь только устанавливалась советская власть, — после долгой паузы сказал Виктор Сергеевич. — Так попали на чужую землю сесгра и брат матери Кэукая. Приходили вести, что Ринтынэ вышла замуж за чукчу Кэргы- на, также похищенного из нашего поселка, и что у них были дети. Двое из них умерли, а третий, мальчик, примерно ваше­го возраста, еще недавно был жив.

— Вот он и есть братишка Кэукая! — не выдержал Петя.

Его дернули за рукав: не мешай, мол, рассказывать отцу. Петя послушно умолк.

— Но, как вы поняли, не только Вияль была разлучена в тот день с сестрой и братом, — продолжал Виктор Сергее­вич. — У Кэргыля увезли молодого сына Чумкеля... Напрасно Чумкель умолял Мэнгылю и Кэмби не разлучать его с женой, у которой скоро должен был родиться ребенок. Даже слушать не хотели это злые люди. Через месяц жена Чумкеля родила мальчика и дала ему имя Тынэт.

— Тынэт?! — вскочил на ноги Кэукай. — Наш комсорг Ты­нэт?

— Да, это наш комсорг Тынэт, — подтвердил Виктор Сер­геевич.

— Так это выходит, что он никогда, никогда не видел своего отца! — выкрикнул Эттай, да так громко, словно хотел, чтобы его услыхал весь поселок.

Поднялся шум. Кто-то опрокинул стул. Эттай кричал, что нужно немедленно отправиться к Тынэту.

Директор, попыхивая трубкой, наблюдал за разволновав­шимися мальчиками. На лице его была грустная улыбка.

— Вот пока все, что я могу вам рассказать сегодня... На этом мы кончим. А сейчас — спать.

— А можно еще...

— Нет, нет! — строго перебил Виктор Сергеевич Петю. — Я сказал, что сейчас нужно расходиться по домам и ложиться спать. Пароход, очевидно, прибудет утром. Завтра выходной день, и вы сможете даже помочь при разгрузке...

Мальчики нехотя стали собираться домой.

 

ПРОЩАЛЬНЫЕ САЛЮТЫ

За ночь прибой утих. Пароход стоял в бухте. Юркие кате­ра сновали между пароходом и берегом, водя на буксире тя­жело нагруженные кунгасы. Матросы тревожно смотрели на подступающие льды, торопились с разгрузкой. Крикливые чайки парили над морем.

Нина Ивановна Коваленко, сойдя на берег, не отрываясь смотрела на подходившие льды, зябко ежилась, тяжело взды­хала. Что-то враждебное чувствовала она в их молчаливом наступлении. Ей пришла в голову мысль, что это идут послан­цы седого полюса, которые вот-вот скуют своим холодным ды­ханием непослушное море, и не вырваться тогда пароходу из их ледового объятия. Студеное дыхание их, казалось, прони­кало ей в душу. Девушка была угнетена могучей силой Ледо­витого океана, о котором, как ей теперь стало ясно, она не имела никакого понятия, хотя и прочла о Севере немало книг.

Невысокая, хрупкая, с грустными темно-синими глазами, она казалась одинокой и затерянной на этом суровом морском берегу. И все же, как никогда, именно в эту минуту в задум­чивом лице девушки, с своевольным изгибом нахмуренных бровей, с плотно сомкнутым ртом, чувствовалось что-то очень настойчивое.

Окончив Хабаровское педагогическое училище, Нина Ко­валенко решила во что бы то ни стало уехать на работу в да­лекую северную школу, где, ей казалось, она могла больше всего принести пользы. Нина Ивановна знала, что на ее пути встретится много трудностей, и готовила себя к встрече с ними. Даже сейчас ей не приходило в голову раскаиваться в своем решении. Но вот в эту минуту, когда пароход должен был поднять якорь, она затосковала: ведь он еще как-то соединял ее с Большой землей, с родным домом.

— Скажите, вы — Нина Ивановна? — вдруг услыхала она звонкий мальчишеский голос.

Девушка оторвала взгляд от огромной льдины, поверну­лась на голос. Перед ней стояли три мальчика: один русский и два чукчи. Нина Ивановна с любопытством осмотрела их и только после этого ответила:

— Да, я Нина Ивановна.

— А мы думали, вы уже старенькая, и потом, думали, что очки у вас должны быть, — сказал русский мальчик, доверчи­во глядя на девушку голубыми глазами.

— Нет, очков я не ношу...

— Ай, жалко как! В школе у нас пока ни одного учителя с очками нет. На вас надеялись. Очки по-чукотски «тэнлилет» называются, стеклянные глаза значит, — сказал полный крас­нощекий мальчик; узенькие черные глазенки его лукаво по­блескивали.

— Ну ты, Эттай, сейчас начнешь совсем не те слова гово­рить, какие собирались, — неодобрительно промолвил вполго­лоса русский мальчик.

— А какие слова вы собирались мне сказать? — заинтере­совалась Нина Ивановна.

— Вот я и хотел начать так, как сразу договаривались, — снова заговорил Эттай. — Мы давно знали, что вы на парохо­де к нам едете, что имя ваше Нина Ивановна. А вот что тэн­лилет у вас нету, этого не знали, и потом не знали, что вы та­кая молодая...

Эттай открыл было рот, чтобы еще что-то добавить, но все приготовленные слова, как назло, вылетели из его головы. Бы­стро повернувшись к третьему мальчику, он дернул его за ру­кав кухлянки и сказал:

— Ну, говори, Кэукай, чего-нибудь! Что ты молчишь, как будто язык откусил?

— Да ты все перепутал, а теперь я и не знаю, что гово­рить, — недовольно глянул на Эттая Кэукай и, немного помол­чав, вдруг весело обратился к учительнице: — Праздник у нас сегодня большой! Пароход пришел, в поселок нам дома при­везли. Видите, как быстро охотники кунгасы разгружают. Мы им тоже немножко помогаем. Только они нас гонят — боятся бревном зашибить, нечаянно...

Нина Ивановна минуту-другую наблюдала, как идет вы­грузка. «А верно ребята говорят, — подумала она, — по все­му видно, что у людей этих большая радость».

— А потом мы вам хотели вот еще что сказать... — продол­жал Кэукай, получив ободряющий толчок кулаком в бок от Пети. — Мы хотели вам сказать, чтобы вы не сильно печали­лись. Здесь вам будет хорошо. Вы не смотрите, что у нас хо­лодно, — все равно вам тепло будет. А пароход на следующее лето снова приплывет к нашему берегу.

Нина Ивановна смотрела на мальчиков, в глазах которых можно было прочесть огромное желание как-то подбодрить ее, оторвать от невеселых дум, и почувствовала, что у нее и вправ­ду становится теплее на душе. «Значит, меня ждали здесь... Я еще была в пути, а мое имя уже было известно вот этим ре­бятам»,— думала она, дружелюбно разглядывая мальчиков.

— Вот вы стоите здесь одна, а чукчи, которые бревна с кунгасов выгружают, поглядывают на вас, вздыхают и всё приговаривают: «Тоскует учительница, с пароходом-то трудно ей расставаться», — с какой-то особой доверительностью ска­зал ей Петя. — А больше всех комсорг Тынэт о вас беспокоит­ся. Собирался несколько раз подойти к вам, но ему отсовето­вали. «Подожди, говорят, ей, наверное, хочется одной по­быть. Потом поговоришь, успеешь».

Учительница с искренним изумлением поглядывала то на Петю, то на суетящихся у кунгаса чукчей, которые, как и прежде, были поглощены работой настолько, что, казалось, ничего вокруг себя не замечали.

«Ну и много же будет у меня среди них друзей!» — вдруг подумалось Нине Ивановне, но вслух она сказала:

— Ну что же, ведите меня в школу, показывайте, где вы учитесь.

— Вот хорошо! Пойдемте, Нина Ивановна, мы вам каждый класс покажем! — с восторгом приняли ребята предложение новой учительницы.

...Когда Коваленко снова пришла на берег, она сразу поня­ла, что разгрузка подходит к концу. «Быстро управились. За одну ночь и половину дня пять домов выгрузили», — подума­ла девушка.

На пароходе по-прежнему суетились люди. Дым из его огромной трубы стал гуще, чернее. Кунгасы уже были водво­рены на палубу. Загремели лебедки, выбирающие якорные цепи.

На берег спешили люди со всего поселка. И чукчи и рус­ские были с ружьями.

— А льдов, льдов-то сколько! — сказал кто-то из них с беспокойством. — Не затерло бы пароход...

И вдруг пароход загудел глухо, протяжно. Басистый гудок его отозвался в.сердце Нины Ивановны. Люди подняли квер­ху ружья и под чью-то команду дружно выстрелили, салютуя уходящему пароходу.

Пароход снова загудел, и, хотя это был самый обыкновен­ный гудок, Нина Ивановна почувствовала в нем то тревожно-грустное, что порой слышится в голосе человека, который рас­стается со своими близкими на очень долгое время. Девушке захотелось тоже попрощаться с пароходом; она быстро оки­нула взглядом людей, вооруженных ружьями, намереваясь по­просить, чтобы и ей дали выстрелить хотя бы один раз. Здесь были и ее новые знакомые: Петя, Кэукай и Эттай. Но, всмот­ревшись в их взволнованные, торжественные лица, Нина Ива­новна поняла, что взять ружье у кого-нибудь из мальчиков просто невозможно.

Еще раз прогудел пароход, еще раз раздался прощальный залп.

Нина Ивановна быстро подошла к молодому чукче и по­просила:

— Послушайте, позвольте выстрелить!

Чукча повернул к ней- возбужденное лицо и, неожиданно улыбнувшись широкой, доброй улыбкой, ответил по-русски:

— Бери стреляй. А я сбегаю другое возьму — здесь близко.

Нина Ивановна взяла дробовое ружье. Чукча стремглав по­бежал к ближайшему дому. Пропустил он всего лишь один залп.

— Огонь! — послышался чей-то густой, басовитый голос.

Нина Ивановна нажала гашетку и почувствовала толчок в плечо.

Двадцать раз прогудел пароход. Двадцать раз выстрелили провожающие. Чайки с тревожным криком кружили над мо­рем.

— Грустно, когда пароход уходит, — обратился молодой чукча к Нине Ивановне.

В смуглом лице его, оттененном аккуратно подстриженной черной челкой, было столько участия, теплоты и неподдельной грусти, что Нина Ивановна с благодарностью пожала ему ру­ку чуть повыше кисти и сказала как можно тверже:

— Ничего, на следующее лето снова придет.

— Придет, конечно, придет!.. — обрадованно подхватил чукча. — Мое имя Тынэт. Я комсорг.

— А меня зовут Нина Ивановна. Я учительница.

— Вот хорошо! Помогать мне будешь, а я тебе помогать буду, — сверкнул ослепительной белизной зубов Тынэт.

Высокий, гибкий, с широко раскрытыми черными глазами, с чуть горбатым тонким носом, он с первого взгляда понра­вился Нине Ивановне своим открытым мужественным лицом и подкупающим прямодушием, которое сквозило в каждом его слове, взгляде, жесте.

— Ну ладно, пока до свидания! Пойду к своей комсомоль­ской бригаде. Работать надо. Новые дома строить надо.

Тынэт еще раз сверкнул своей белозубой улыбкой и побе­жал к людям, собравшимся у штабелей бревен.

«Ну что ж, у меня уже много знакомых», — облегченно вздохнула Нина Ивановна.

Где-то за угрюмым скалистым мысом глухо прогудел паро­ход. Девушка вся подалась вперед, навстречу плывущему зву­ку гудка. Эхо унесло хрипловатый звук далеко в море.

Еще долго стояла учительница на берегу моря. Бесконеч­ные вереницы льдов все двигались и двигались к берегу.

«Где-то там, за этой ледяной чертой, — чужая земля, Аляс­ка, — подумала Нина Ивановна. — Всего три года прошло, как окончилась война, а оттуда уже снова грозят нам войной. Ну что ж, теперь я буду жить и работать у самой границы, у ледяной черты, за которой начинается чужой мир, самая круп­ная капиталистическая страна».

От этой мысли Нина Ивановна почувствовала какую-то особенную ответственность за свою работу. Сурово нахмурив брови, она смотрела далеко-далеко, за ледяную черту, думая о том, что очень правильно сделала, приехав сюда, в Чукот­ский национальный округ, на самый край родной советской земли.

 

НАВСТРЕЧУ ШАМАНУ

Экэчо вышел в пролив на своей легкой парусной байдаре ночью, когда южный ветер погнал от берега льды. То и дело поглядывая на звезды и на светящийся компас, он шел на се­вер, ловко огибая плавучие льдины. В байдаре его лежало два туго упакованных тюка песцов и лисьих шкур. Посасывая длинную деревянную трубку с медной чашечкой на конце, он зорко всматривался в залитое лунным светом море и думал о предстоящей встрече с братом, шаманом Мэнгылю.

Не однажды встречался Экэчо с братом после того, как тот оставил его на Чукотском берегу, а сам ушел на Аляску. Но особенно памятной для него была первая встреча.

Вышло это совершенно случайно. Экэчо плыл на своей бай­даре километрах в десяти от берега. Искусно огибая льдины, он внимательно осматривался вокруг, стараясь найти тюленье лежбище. И вдруг из-за огромной льдины показался нос ко­жаной байдары. Скоро появилась и вся байдара. Экэчо, под­налегший было на весла, чтобы встретиться в море с челове­ком, вдруг замер: в байдаре он увидел брата!

Ярость охватила Экэчо. Бессознательно он потянулся к винчестеру.

— Ты, однако, забыл, что шамана Мэнгылю пуля боит­ся! — услыхал Экэчо сильный и властный голос брата.

Экэчо вздрогнул и выронил винчестер. Безотчетный страх, который он всегда испытывал перед Мэнгылю, снова овла­дел им.

Шаман вплотную подошел на своей байдаре к байдаре Экэчо. Его единственный глаз смотрел на младшего брата спо­койно, чуть-чуть насмешливо.

— А если ты и убьешь меня, то завтра же самый сильный дух мой задушит тебя! — погрозил шаман.

Экэчо, опустив глаза, промолчал. Он искоса поглядывал на хрупкую байдару Мэнгылю, искренне изумляясь тому, что брат его сумел пересечь на ней опасный пролив.

— Далеко ушел ты от нового очага своего. Не страшно бы­ло тебе, что льдины раздавят твою байдару? — наконец заго­ворил Экэчо с братом.

— Надо море знать хорошо, надо ход льдов знать хоро­шо — тогда не раздавит.

Мэнгылю умолчал о том, что совсем недалеко от места их встречи его ждет американская шхуна.

— Да, да, ты правду говоришь. Надо море знать хорошо, льды знать хорошо. Тогда, когда ты уходил на Аляску, ты, од­нако, плохо знал все это, потому и брата родного не взял с собой, — недобро усмехнулся Экэчо.

— Пусть лучше не болтается язык твой для глупых слов. Не ты ли за девчонкой погнался, как волк за оленем? — стро­го возразил. Мэнгылю.

— Да, я за ней погнался. Я не мог оставить Вияль здесь. И я не оставлю ее здесь, пока не убью или не увезу с собой ту­да, к вам.

— Зачем же тогда ты зло на меня, как собаку на цепи, держишь? — уже миролюбиво спросил у брата шаман и, не­много помолчав, добавил: — Туда, к нам на Аляску, торопить­ся тебе не следует. Трудно на чужой земле жить... — Мэнгылю тоскливо окинул взглядом сопки, идущие вдоль побережья Чукотского моря.— Я вернулся бы сюда, но теперь нет мне здесь места. Только мертвым могу я поселиться здесь, где-ни­будь на высоком кургане...

— Да, жители стойбища не простят тебе того, что ты со­родичей их на чужую землю увез, — сказал Экэчо, принимая от брата трубку. — Осторожным будь, не встречайся с ними. Особенно не становись на одну тропу с врагом моим, Тагратом. Он взял Вияль в жены. Она теперь стала его товарищем по очагу. Таграт отомстит тебе за то, что ты похитил у Вияль сестру и брата.

— Таграт взял в жены Вияль? — спросил Мэнгылю. — И ты спокойно смотришь на их семейный очаг?

— Как смотрю я на их очаг, только мне известно, — зло усмехнулся Экэчо. — Сказать лишь могу, что я не уеду отсю­да, пока в очаге этом не поселится горе.

— Я знаю тебя. Ты действительно не уедешь отсюда, пока в очаге их не поселится горе. И я постараюсь помочь тебе.

Мэнгылю, оттолкнув веслом небольшую льдину, шедшую прямо на его байдару, заговорил снова:

— Духи послали мне встречу с тобой. Я шел сюда, чтобы увидеть тебя тайно. Ты не забыл, конечно, дорогу в ту нашу пещеру на берегу моря, в которой я раньше свои камлания совершал? Поставь в ней небольшую ярангу. Здесь будет мой тайный очаг. Я буду привозить туда американские това­ры, а ты будешь оставлять там вымененные на эти товары шкуры песцов и лисиц. Понимаешь ли ты теперь, зачем я при­ехал сюда?.. Осторожнее будь. Самой старой, самой хитрой лисой будь, Экэчо. Тайное дело всегда осторожности требует...

Так Экэчо при первой же встрече с братом стал контрабан­дистом.

В двадцатые годы, когда еще американские шхуны могли безнаказанно подходить близко к Чукотскому берегу, встре­чался Экэчо с Мэнгылю и по два и по три раза в лето.

Но время шло. Экэчо все труднее и труднее было сбывать американские товары, в которых уже не нуждались ни охот­ники, ни оленеводы. А когда появились пограничники, встре­чи с братом стали очень опасными. Мэнгылю перестал посе­щать Чукотский берег...

И вот сейчас Экэчо ушел в море тайно, как вор, под по­кровом ночи. Слабый ветер гнал под парусом его байдару до­вольно быстро. Экэчо спешил. По зарубкам на палочке, кото­рые он начал делать с первым восходом солнца после поляр­ной ночи, ему было ясно, что брат его Мэнгылю тоже вышел в море.

Едва забрезжил рассвет, Экэчо стал поглядывать в би­нокль — искать сигнальный дым костра, который должен был зажечь Мэнгылю на своей байдаре. Но, кроме плавучих льдов, Экэчо ничего не видел.

Заря разгоралась. Вскоре из воды показался багровый край раскаленного солнечного диска.

На скуластом лице Экэчо, с узкими холодными глазами, с тяжелыми челюстями, с длинным, чуть приплюснутым на кон­це носом, была тревога. Высокий, костлявый, с неровно остри­женной головой, на макушке которой болталась тоненькая ко­сичка с вплетенной в нее красной засаленной тряпицей, он, ка­залось, весь превратился в зрение и слух. Временами Экэчо нет-нет да и посматривал на быстро растущее черное облако, надвигавшееся прямо на восходящее солнце.

Вскоре подул холодный северный ветер. Экэчо надвинул на голову малахай, взял в руки шест с железным наконечни­ком. Зоркие глаза его хорошо видели, что с севера к югу го­нит сплошную гряду тяжелых льдов.

«Плохо дело! Большие льды навстречу идут. Байдару раздавит», — подумал он, тревожно вглядываясь в горизонт.

А льды надвигались. Все чаще и чаще приходилось Экэчо пускать в ход свой длинный шест с железным наконечником.

«Зря поехал. Погибнуть можно», — думал он, все энергич­нее отталкивая надвигающиеся льдины.

Туча росла. Вскоре она закрыла все солнце. Черная с баг­ровыми просветами, она бурно клубилась, охватывая все большую и большую часть неба. Экэчо с суеверным страхом смотрел на нее, и чудилось ему, что он никогда еще в своей жизни не видел такой тучи.

—  Плохой знак. Погибну, однако... — прошептал он.

Встав на ноги, он с силой оттолкнулся багром от огромной льдины. И сразу же вторая льдина ударила байдару в корму. Послышался легкий треск. Экэчо быстро обернулся, осмотрел излом одного из ребер деревянного остова байдары.

«Назад! Домой!» — стучало в его мозгу.

А льды уплотнялись. Толкаясь друг о друга, они перевора­чивались, порой уходили в воду и с шумом опять вырывались на поверхность в самом неожиданном месте.

Заметив большое ледяное поле, Экэчо устремился к нему. Он уже не в силах был увертываться от ударов льда. В верх­ней части носа байдары лопнула кожа. Через мгновение по­явилось отверстие в корме. Вода хлынула в байдару.

Схватив винчестер и сумку с патронами, Экэчо выпрыгнул на льдину.

Несколько секунд он наблюдал, как перетирало его хрупкую байдару между тяжелыми жерновами огромных льдин. А когда обломки ее исчезли, он быстро осмотрелся вокруг и снова уставился с суеверным страхом на черные клубы туч, которые совсем закрыли солнце.

 

ЗА ЛЕДЯНОЙ ЧЕРТОЙ

Шаман Мэнгылю, выходивший в пролив для встречи с бра­том на моторном вельботе, принадлежащем самому мистеру Кэмби, вернулся домой ни с чем.

—  Наверное, побоялся Экэчо выйти далеко в пролив, — доложил он Кэмби. — А может быть, его льдами затерло. Очень много льдов в эти дии через пролив с запада на восток идет.

—  Скажи спасибо духам своим за то, что сам домой жи­вым вернулся, — отозвался Кэмби, тщательно осматривая ис­царапанный льдами вельбот. — Ранняя осень в этом году на­ступает, а быть может, даже не осень, а зима. Посмотри хо­рошо на небо.

Мэнгылю окинул усталым взглядом покрытое тучами небо и согласился:

— Тучи снеговые. Сегодня ночью, однако, большой снег упадет.

Мэнгылю не ошибся. Ночью на угрюмые аляскинские зем­ли выпал глубокий снег. На вторые сутки ударил мороз, по­дул ветер и погнал тучи вздыбленного снега с востока на за­пад. Неумолчный гул из самых разнообразных звуков стоял над окоченевшей землей.

Мальчику Чочою снится, что он лежит на холодной земле и трясется от холода. Он шарит руками, чтобы найти шкуру, которой можно было бы накрыться, и не находит. Какая-то чудовищная птица с громадными черными крыльями летает над ним, обдувая его холодным ветром. Вдруг крылья птицы складываются, она садится возле Чочоя и превращается в од­ноглазого шамана Мэнгылю. Шаман наклоняется над Чочоем и пристально смотрит в его лицо.

«Пришел тебе глаз выколоть, — говорит он хриплым голо­сом. — Я одноглазый, и ты будешь одноглазый».

Чочой вскрикивает и просыпается. Его широко раскрытые от ужаса черные глаза бессмысленно осматривают небольшой меховой полог. У задней стенки его коптит маленький огонек жирника. Мать сидит к Чочою спиной и поправляет тонкой палочкой витувит. Чочой прислушивается к разноголосым звукам пурги. Скрипят палки остова яранги, хлопают на вет­ру оторвавшиеся куски ткани, которыми мать чинила рэтэм. Трясется полог. Пламя жирника все время колеблется, мига­ет. Мать складывает над жирником колпачком свои руки, что­бы не дать ему потухнуть. Худые пальцы ее просвечивают по краям розовым светом.

— Где же отец? Почему он не приходит? — спрашивает Чочой.

Мать вздрогнула, повернулась в его сторону. Она долго смотрит тоскливыми влажными глазами на сына. Заметив, что он посинел и дрожит от холода, Ринтынэ пошарила в углу полога, нашла рваную шкуру, накинула ее на плечи Чочоя.

— Где отец, говоришь? — переспросила Ринтынэ. По ху­дым щекам ее потекли слезы. — Это надо у Кэмби спросить, — добавила она, — это он послал его перед пургой разыскивать отбившихся оленей.

Чочой подвинулся к матери, положил свою голову па ее колени. Мать, мерно покачиваясь, изредка всхлипывала. Пла­кал и Чочой. Ему невыразимо жалко мать, отца, самого себя. Он слизывает с шершавых губ соленые слезы, пугливо блуж­дает глазами по пологу. А ветер все сильнее и сильнее трясет ярангу. Все сильнее хлопают куски рваного рэтэма. Чочою становится страшно. А мать все качается и качается. Вот она тихо, заунывно запела: «Ого-гого-го-ооо-гог-го-го...»

Монотонное пение, ритмичное покачивание и тепло, иду­щее от колен матери, постепенно усыпили Чочоя.

Проснулся он перед утром. Пурга уже прошла. Мать не спала. Над жирником висел небольшой закопченный чайник. Чочой, натянув на себя тщательно залатанные меховые шта­нишки и кухлянку, сел рядом с матерью.

Чайник вскипел. Мать налила кипятку в две толстые гли­няные кружки, поставила их на маленькую фанерную дощеч­ку. Достав из сумочки жесткую лепешку, она отщипнула себе небольшой кусочек, остальное отдала Чочою.

Позавтракав, Чочой собрался на улицу. Но в это время чоыргин полога поднялся, и тут же показалась в громадном малахае голова мистера Кэмби. Его бесцветные холодные гла­за равнодушно осмотрели полог и задержались на шкуре пес­ца, висевшей на тюленьем ремне у потолка. В приподнятый им чоыргин проникал морозный воздух.

Заглядывать в полог, пригнувшись до земли, Кэмби было, видимо, неудобно. Он нетерпеливо поморщился, шумно втянул в себя большим красным носом воздух и сказал:

— Ринтынэ, подай-ка этого песца. Он хоть убит раньше срока, но все равно пригодится.

Мать Чочоя испуганно глянула на шкурку песца и, не тро­нувшись с места, робко спросила:

— Зачем тебе этот песец? Разве муж сказал, чтобы ты за­брал его?

— Да, конечно, — немного подумав, ответил Кэмби. — Причиной тому, что я должен взять эту шкурку, твой муж, — неопределенно добавил он.

— Нет, я не отдам песца, — тихо, но твердо ответила Рин­тынэ.

Кэмби влез в полог, заполнив его весь своей широкой, в меховых одеждах фигурой, и без дальнейших слов отвязал шкурку песца. Чочой со страхом и с затаенной ненавистью смотрел ему прямо в лицо.

Вот Кэмби попятился назад, вылез из полога, но тут же снова поднял высоко вверх чоыргин и сказал с добродуш­нейшей улыбкой на лице:

— Твой муж — скверный пастух: не мог до начала пурги найти отбившихся оленей. Теперь, конечно, назад они не вер­нутся. В пургу их волки порвали. А мне сегодня надо перед уполномоченным фирмы отчитаться — уплатить за пропавших оленей. Пока вот эту шкурку возьму, а остальное подсчитаем после.

Закончив объяснения, Кэмби опять шумно втянул носом воздух, пошевелил вверх-вниз своими косматыми медно-крас­ными бровями.

—    Но ведь муж еще может пригнать оленей, — сказала Ринтынэ.

—    Сомневаюсь. Очень сомневаюсь. Вернулся бы сам жи­вым. Пищи-то, кажется, у него никакой не было, а прошло око­ло пяти суток. Да и одет он плохо...

—    Да, пищи у него никакой не было... И одет он плохо, — сказала Ринтынэ, низко опуская голову, чтобы не показать своих слез Кэмби.

Не успел уйти Кэмби, как в ярангу явился шаман Мэнгы­лю. Забравшись в полог, он закурил трубку и, пристально гля­дя в измученное лицо Ринтынэ, спросил:

— Волнуешься за мужа? — и, не дождавшись ответа, до­бавил: — Да, однако, беда с ним вполне может случиться. Не любил меня Кэргын. Он всегда против меня зло, как собаку на цепи, держал. Теперь я не могу помочь ему в беде. Пробо­вал, но духи на это не соглашаются.

Чочой прислушивался к голосу шамана, и ему чудилось, что страшный сон продолжается. Вот сейчас повернется к нему шаман и скажет: «Пришел тебе глаз выколоть. Я одногла­зый, и ты будешь одноглазый».

Но шаман даже не замечал Чочоя.

Ринтынэ, опустив голову, молчала. Ее рано постаревшее от болезни и недоедания лицо с глубоко запавшими глазами было неподвижно.

—  Позавчера с Экэчо встречался в проливе. О Вияль и ее муже Таграте брат рассказывал кое-что, — неожиданно со­общил шаман.

Ринтынэ встрепенулась. Встав на колени и судорожно комкая худыми руками упавшие на грудь тяжелые черные ко­сы, она спросила:

—    Ты имеешь вести о моей сестре? Говори, скорее гово­ри, что ты знаешь о ней!..

Мэнгылю глубоко затянулся из трубки, закашлялся. Ринтынэ крепко сжала в руках свои косы и, не сводя с шама­на умоляющего взгляда, напряженно ждала, когда же он заговорит снова. А Мэнгылю все кашлял, и кашлял, и каш­лял...

«Вот, раскашлялся из-за своей вонючей трубки!» — с не­приязнью подумал Чочой и вдруг испугался: не узнает ли ша­ман его мыслей?

— Плохие вести сообщил Экэчо о сестре твоей, — наконец снова заговорил Мэнгылю. — От голода почти при смерти ле­жит она в яранге. Был у нее сын, ты уже знаешь. Так вот, мальчик с месяц тому назад умер...

Ринтынэ посмотрела в лицо шамана долгим взглядом, а затем воскликнула с горестным недоумением:

— Почему такое горе в семье нашей?! Я думала, что хоть сестре моей хорошо живется. Доходили же такие вести сюда, что хорошо живут люди там, на родной земле...

— Твоя родная земля давно уже здесь, — назидательно сказал шаман.— А вести о хорошей жизни на том берегу лжи­вые, не следует верить им. Голод на том берегу, болезни на том берегу... А еще забыл сказать тебе: муж сестры твоей, Таграт, бросил твою больную сестру и ушел к какой-то дру­гой женщине. Один Экэчо старается спасти Вияль. Жалеет она теперь, что не стала его женой.

Ринтынэ снова вскинула глаза на Мэнгылю. На мгновение в темной глубине их мелькнул далекий огонек недоверия. Мэн­гылю это заметил:

— Мысли твои я понял сейчас. Не веришь словам моим. Враждебный дух отца твоего Ако живет в тебе. От Ако на всех родичей твоих зло пошло. Вот почему горе вселилось во всех людей из вашего рода.

Вглядываясь в одноглазое морщинистое лицо шамана, расписанное черными линиями татуировки, Чочой все плотнее и плотнее прижимался к плечу матери. Он ждал, с нетерпени­ем ждал, когда уйдет шаман из яранги.

Наконец Мэнгылю ушел. Чочой прислушался к его уда­ляющимся шагам и сказал вполголоса:

— А ты, мама, не верь ему. Дядя Гоомо всегда называет Мэнгылю лгущим человеком.

Ринтынэ слабо улыбнулась сыну, дотронулась рукой до его головы с черными жесткими волосами:

— Большой ты у меня уже становишься. Не боишься такое о шамане говорить?

— Дядя Гоомо не боится, и я не хочу бояться! — уже гром­че и смелее сказал Чочой. — Я хочу быть таким, как отец, как дядя Гоомо.

— Как отец... — вздохнула Ринтынэ и вяло потянулась к недоконченным торбазам, которые шила для мужа.

Чочой съел оставшийся от завтрака кусок лепешки, быстро оделся и вышел на улицу.

Поселок Кэймид почти весь был завален сугробами. Ветер утих совсем. Из труб домов, из верхушек чукотских яранг и эскимосских хижин ровными столбами поднимался к небу синеватый дым. У фактории Кэмби толпились люди. Чочой жадно всматривался в них еще издали, надеясь увидеть от­ца. Но здесь его не было. Мальчик посмотрел в ту сторону, где должно было находиться оленье стадо. Но и стада он не уви­дел. Там было пусто. «Наверное, угнали стадо за перевал», — подумал Чочой, не решаясь отправиться в такой далекий путь.

Чочой пошел вдоль поселка. У небольшой хижины, почти совсем заваленной снегом, он встретил своего друга Тома — сынишку инвалида-негра. Том был в рваной оленьей дошке и в истоптанных торбазах. Его худенькое, всегда улыбающееся лицо с ослепительно белыми зубами, с черными живыми гла­зами сейчас казалось растерянным. Мальчик тревожно погля­дывал в сторону соседнего дома.

— Том, ты не знаешь, где сегодня должно находиться ста­до оленей? — грустно спросил Чочой.

Том открыл было рот, чтобы ответить Чочою, но в это вре­мя плотный комок снега больно ударил его в лицо. Том за­крыл лицо руками, и в ту же минуту еще несколько комьев стукнуло его по плечам и голове. Один ком ударил в затылок Чочою. Чочой повернулся, чтобы увидеть обидчика, но очеред­ной комок снега попал ему прямо в глаз. За углом соседнего дома послышался смех.

— Это Дэвид! — негромко воскликнул Том. — Бежим к нам...

— Эй, черномазый! — послышался голос Дэвида, младше­го сына мистера Кэмби. — Как тебе нравится белый снег? Он очень идет к твоей черной физиономии.

Том промолчал.

Дэвид вышел из-за угла дома. Это был высокого роста па­рень лет шестнадцати. Полное лицо его с заплывшими светло­-серыми, почти бесцветными глазками казалось добродушным, веселым. Ему и в голову не приходило, что он мог больно ударить мальчиков, которые по сравнению с ним были совсем еще детьми. Быстро нагнувшись, Дэвид опять набрал полные пригоршни снегу.

Том скользнул за дверь своей хижины и поманил Чочоя. Чочой вбежал в хижину следом за ним.

Одноногий жестянщик Джим, отец Тома, сидел на иссечен­ном обрубке дерева, пристально рассматривая примус. Гля­нув на сынишку, все еще отряхивающегося от снега, он спро­сил:

—  Что, с Чочоем боролся?

—  Нет, сын Кэмби снегом забросал, — ответил Том, робко и почему-то виновато улыбаясь. — Одним твердым снежком так больно ударил в лоб, прямо искры из глаз посыпались.

Джим с ненавистью оглянулся на крохотное оконце хижи­ны. Его черные узловатые пальцы нервно забарабанили по деревянной стойке, на которой лежали всякие инструменты, обрезки жести, гвозди, испорченные примусы, лампы.

Чочой сел на табуретку, а Том прилип носом к окну, на­блюдая за Дэвидом.

— Всю жизнь я спасаюсь от них, — задумчиво сказал ста­рый негр; крупное черное лицо его сморщилось в скорбной гримасе. — С далекого юга я пробирался на север. Дошел до самого конца света, а покоя не вижу...

Джим вытер свои сильные руки о фартук, покрывавший его колени, встал, прошелся по хижине, тяжело стуча деревянной ногой.

—  Нет спасения моему мальчику, — вздохнул сокрушенно Джим. — Нельзя ему выйти на улицу без того, чтобы не по­лучить синяка...

На лбу Тома и в самом деле виднелась шишка с небольшой ссадиной.

—  Он уже ушел, — со сдержанной радостью объявил Том, имея в виду сына Кэмби. — Пойдем, Чочой, поиграем на улице!

Мальчики вышли на улицу, быстро пробежали вдоль по­селка, спустились в глубокий овраг и выбрались на противо­положный его берег. Это было любимое место ребят; здесь они играли, никем не замечаемые.

—  Том, лови меня! — закричал Чочой и побежал что было силы прочь от Тома.

Вдруг он споткнулся обо что-то черное и упал. Подняв­шись, Чочой осмотрел предмет, о который споткнулся... Лицо его побледнело. Мальчик слегка попятился назад. Из-под сне­га торчали человеческие ноги в обледенелых торбазах.

Захохотавший было Том осекся:

—  Человек, человек замерз!..

А Чочой смотрел широко раскрытыми от ужаса глазами на белую заплату на левом торбазе и не мог вымолвить ни слова. Он слишком хорошо знал эти торбаза.

Превозмогая ужас, Чочой медленно опустился на колени и, обхватив мертвые ноги отца, заголосил тонко, протяжно, как это делают обычно чукчи и эскимосы, оплакивая покой­ников.

Глаза Тома наполнились слезами. Он молча смотрел на своего друга и, не удержавшись, вдруг тоже заплакал, опуска­ясь на слег.

Необычный плач Чочоя услыхали в поселке. К месту происшествия потянулись люди. Пришла и Ринтынэ, поддер­живаемая своим братом Гоомо. Узнав в погибшем мужа, она опустилась на землю и заголосила так же протяжно и за­унывно, как и Чочой.

Люди стояли безмолвно, понурив головы.

Когда пришел мистер Кэмби, все немного расступились. Кэмби недовольно поморщился, закурил свою коротенькую трубку и сказал с досадой:

— Жаль, очень жаль! Погиб самый лучший пастух... — И, немного помолчав, добавил: — Скажите шаману Мэнгылю, пусть займется похоронами пастуха.

Люди постепенно разошлись.

Весть о несчастье вскоре облетела все дома и хижины поселка. Эскимосы и чукчи выходили на улицу, долго слу­шали заунывный плач овдовевшей Ринтынэ и осиротевшего Чочоя, тяжело вздыхали и вполголоса проклинали мистера Кэмби.

 

ПОХОРОНЫ

В яранге погибшего Кэргына собрались эскимосы и чукчи.

Перед чоыргином полога Ринтынэ поставила продолгова­тое мелкое деревянное блюдо со строганиной из вяленого оленьего мяса. Люди уселись вокруг блюда, принялись есть. Ели они молча, не глядя друг другу в лицо, в точности соблю­дая все правила похорон, установившиеся вековыми обы­чаями.

Усадили около блюда и Чочоя. Но мясо Чочою не лезло в горло. Глаза мальчика, устремленные к стенке полога, за которой лежал мертвый отец, выражали удивление и страх. Он не хотел верить, что отец его умер.

Когда покончили с мясом, люди вошли в полог, сели полу­кругом у тела покойника. Чочой забился в  самый угол, где сидела с окаменевшим лицом мать.

Люди затаив дыхание к чему-то чутко прислушивались. В пологе было так тихо, что у Чочоя зазвенело в ушах. Вдруг у яранги послышались шаги.

—  Идет! — хором воскликнули люди.

Чочой знал, что, по обычаю, и ему надо было крикнуть это слово, по он опоздал и уже после всех еле слышно про­молвил:

—  Идет.

Чоыргин поднялся, показалась косматая голова шамана Мэнгылю. Минуту он смотрел своим единственным глазом на собравшихся, потом влез в полог. В руках он держал боль­шой, овальной формы бубен г множеством жестяных кружоч­ков с колокольчиками, трензельками. При малейшем колеба­нии бубен издавал разнообразные звоны — от тончайшего до самого басовитого.

Отложив бубен в сторону, шаман снял свою кухлянку. Кос­матые волосы его кое-где были заплетены в косички.

Встав на корточки возле головы покойника, Мэнгылю вы­сунул руки из полога, достал походную палку Кэргына с ма­леньким копытцем на конце, выточенным из оленьего рога. Положив палку к себе на колени, шаман снова высунул руку из полога и достал длинный ременный аркан, сложенный в кольца, хозяином которого тоже был Кэргын. Люди молча на­блюдали за действиями шамана. Минуту над чем-то пораз­мыслив, Мэнгылю привязал концом аркана походную палку к голове покойника, чуть приподнял ее. Чочой резко подался всем телом вперед, на какое-то мгновение узнав в покойнике живого отца, которого он так любил. Но тут же мальчик за­крыл глаза и отшатнулся в сторону: он почувствовал в окаме­невшем лице умершего что-то незнакомое, чужое.

Шаман низко опустил голову и замер. Через минуту он стал изредка вздрагивать плечами, потом у него задрожала голова, и вскоре все его тело затряслось, завихлялось в судорожных конвульсиях. Люди затаив дыхание, боясь шелохнуться, на­блюдали за ним.

Чочой, обхватив мать руками, прижался к ней, не в си­лах оторвать взгляда от шамана.

Пламя жирника разгоралось, дымя черной копотью. Но огня никто не поправлял.

Быстро отцепив от головы покойника привязанную арка­ном палку, шаман взял ее в зубы как раз посередине, а кон­цы обхватил руками. Голова его снова затряслась, задрожа­ли мелкой дрожью колени. Выронив изо рта палку, Мэнгылю схватил свой бубен и встряхнул им что было силы над голо­вой. Задребезжали трензеля, зазвенели звонки, залязгали костяные кружочки. Судорожным движением прижав бубен к груди, шаман скорчился, словно у него сильно заболел жи­вот. На лице его выступила испарина. Резко выпрямившись, он ударил китовым усом по бубну и, оскалив желтые крепкие зубы, завыл.

— Гоо! Ооо! Ооо! Гогого!.. А ата, ата! Ата! Га як-кай, якай, якай! — восклицал он и снова принимался выть то на очень высоких нотах, то опускаясь до хриплого баса.

Затем, встав на колени, Мэнгылю завихлял бедрами; за­гремели побрякушки, закачались воронья голова, совиные когти, медвежьи зубы, прицепленные к шаманскому поясу.

— Го-гооо-го-гооооо!.. — тянул шаман, колотя в бубен.

Все резче и резче становились движения шамана, все гром­че и громче были его выкрики. Чочой с остановившимися, пол­ными ужаса глазами смотрел на Мэнгылю и все плотнее при­жимался к матери своим худеньким вздрагивающим телом. Мальчику порой казалось, что он. спит и видит кошмарный сон.

А шаман между тем продолжал бесноваться. Вот он упал в изнеможении на спину рядом с покойником и забился, как в припадке черной болезни.

Люди с окаменевшими лицами смотрели на шамана, и ни­кто из них не осмеливался сделать ни малейшего движения.

Вот, закрыв лицо бубном, шаман неожиданно замер и дол­го лежал неподвижный, словно бездыханный, как и покойник, находившийся рядом с ним. Чочою показалось, что Мэнгылю умер. Нервы мальчика были напряжены настолько, что ему казалось — вот-вот что-то лопнет у него внутри, и он уже не сможет молчать, не сможет сидеть на одном месте. Горе тогда ему будет: Чочой знал, что шаман может даже убить в при­падке бешенства, если помешать его камланию.

Вдруг, отняв от лица бубен, шаман так же неожиданно встал. Лицо его казалось спокойным, но страшно усталым, из­можденным.

— Одевайте... — слабым голосом сказал он, натягивая на себя кухлянку.

Шаман вышел из полога. За ним потянулись и другие. В пологе остались лишь мать Чочоя да еще две старушки эскимоски. Они одели покойника в новую одежду, обвили его тонким нерпичьим ремнем. К груди привязали комок плиточ­ного чаю, курительную трубку, кожаный мешочек с табаком, спички, кусочек мяса. Старушки перешептывались между со­бой. Они говорили о том, что Кэргын был хорошим человеком, что он непременно должен очень скоро попасть в «долину предков». Из их слов Чочой понимал, что отец хотя и умер, но должен пойти куда-то далеко-далеко, для этого ему и при­вязывают на грудь мясо, табак, трубку, чай — все, что может пригодиться в пути. «Отец уходит совсем, навсегда уходит».

Глянув на бледные, безжизненные руки отца, Чочой вспо­мнил, какими они были теплыми и ласковыми еще совсем не­давно. Неудержимая сила влекла Чочоя прикоснуться к мерт­вым рукам отца, и в то же время что-то останавливало его.

Одна из старух вырезала в боковой стене полога дыру, чтобы вынести тело покойника. По обычаю чукчей, не полага­лось выносить умершего через вход полога.

Покойника вынесли. За ним вывели под руки жену и сына. Тело Кэргына положили на узкую, длинную нарту, постав­ленную на две круглые жердины.

Приложив руку к магическим кругам на груди, Мэнгылю сказал чуть хрипловатым голосом:

— Сейчас узнаю, на каком месте желает быть похоронен­ным Кэргын.

Опустившись коленями прямо на снег, Мэнгылю взялся за копылья нарты и принялся двигать ее взад и вперед. Круглые жерди слегка шевелились, вдавливаясь со скрипом в снег. Порой шаман замирал, опустив низко голову, а затем снова принимался двигать нарту, называя сначала шепотом, а потом вслух окрестные места вокруг поселка. Наконец, после того как Мэнгылю назвал один из самых дальних хол­мов у небольшой речки, на которой Чочой летом любил ловить рыбу, нарта, по мнению шамана, заскользила по жер­дям легко.

— Нарта скользит сейчас легко. Кэргын желает быть по­хороненным на этом холме, — сказал шаман, поднимаясь на ноги.

Одна из женщин подбежала к шаману, голой рукой отрях­нула с его колен снег.

В нарту впряглись несколько мужчин. Низко склонив го­лову, они медленно тронулись в путь. И как раз в тот момент, когда Чочой рванулся вперед, чтобы вцепиться в нарту и оста­новить ее, кто-то взял его за плечи и строго сказал:

— Путь у твоего отца далекий. Тебе еще рано с ним в до­рогу...

Чочой глянул вверх, увидел склоненное над собой одно­глазое лицо шамана. Мальчик беспомощно опустился на кор­точки и заплакал.

Когда похоронная процессия скрылась из виду, Чочой вошел в ярангу, забился в угол между пологом и сломанной нартой, заваленной домашней рухлядью, и, уткнувшись лицом в колени, замер.

Подавленный горем, долго сидел Чочой на одном месте. И вдруг он ощутил легкое прикосновение к своему лицу. Чо- чой вздрогнул, поднял голову и увидел свою любимую собаку Очера. В умных глазах Очера была тоска. Чочой мгновение смотрел в эти выразительные глаза, затем обнял собаку за шею, прижал к своему лицу. Очер поднял кверху морду и за­выл протяжно, заунывно.

— Не надо, не надо плакать, Очер, — приговаривал Чо­чой, глотая слезы. — Я знаю, как тебе жалко отца. Он очень любил тебя, Очер. Я не раз слыхал от него, как он тебя хва­лил, говоря, что ты вывозил его упряжку в самую сильную пургу, когда нельзя было найти дорогу.

А Очер, прижимаясь пушистой шеей к лицу Чочоя, все выл и выл, словно хотел поведать миру о том, как тоскливо ему сейчас, когда он потерял своего любимого хозяина.

Погруженный в горе, Чочой не заметил, как в ярангу во­шел маленький негр Том. Несмело кашлянув, Том подошел к Чочою и, опустившись на корточки, тихо сказал:

— Не плачь, Чочой. У тебя нет больше отца, но у тебя есть мать и друзья.

Чочой, отпустив Очера, вытер глаза грязными кулачками и слабо улыбнулся Тому.

Том тяжело вздохнул и сказал как можно тверже, как и полагается настоящему мужчине:

— Дай руку, мой друг! Клянусь тебе, что никогда и ни за что на свете не оставлю тебя одного в беде!

— Спасибо, Том, спасибо тебе... — тихо ответил Чочой, крепко пожимая худенькую черную руку товарища.

— Пойдем к нам в хижину, — ласково пригласил его Том. — Может, отец мой споет нам свои негритянские песни. Ты же очень любишь слушать, как поет мой отец...

Опираясь на плечо Тома, Чочой встал на ноги.

— Пойдем с нами, Очер, — сказал он, погладив собаку.

Когда Чочой и Том подходили к хижине негра, навстречу им из-за сугроба вышли сыновья Кэмби. Впереди Дэвида шел его старший, восемнадцатилетний брат Адольф.

В противоположность Дэвиду Адольф был тощий, кост­лявый, с худым благообразным лицом. Темные глаза его ка­зались задумчивыми и даже грустными.

— Вот тебе, пожалуйста, — повернулся в сторону брата Адольф, широким жестом указывая на Чочоя, — этот маль­чишка потерял отца. Лет в пятнадцать-двадцать он, быть может, и сам умрет...

Чочой был ошеломлен этой фразой. «Как — умру? Почему так скоро умру?» — хотелось ему спросить, но он молчал, не сводя немигающих глаз с Адольфа. А тот продолжал:

— Народы эти у нас вымирают, как вымирают зубры. Но для зубров устраивают заповедники, чтобы как-то спасти их от вымирания. А почему же здесь для этих народов ничего не делается?

— Вот колледж окончишь, потом в университет пойдешь, после университета заповедник для эскимосов и чукчей устро­ишь, бизнесменом станешь!

Еще долго разглагольствовали братья, загородив собой тропинку и словно не замечая, что мальчикам хочется пройти дальше.

— Вот посмотри хорошенько на него...—Адольф присел на корточки и сочувственно улыбнулся Чочою. — Какое худое у него лицо! На этом лице — явные признаки обреченности... А ну-ка, мальчик, сними малахай, покажи нам свою голову...

— Сейчас же зима, он простудится, — не выдержал Том. — У него же отец умер...

— Что? — удивленно поднял брови Адольф. — Просту­дится? А это кто там подал голос? Это ты, черномазый?

Сочувственной улыбки на лице Адольфа как не бывало.

— Оставь ты их сегодня в покое обоих, — лениво посове­товал Дэвид. — Меня не столько эти щенки привлекают, сколько вот эта настоящая собака. — Он указал глазами на Очера.

У Чочоя болезненно сжалось сердце. Он обхватил руками шею Очера и вполголоса сказал:

— Пойдем, Очер, пойдем скорее назад.

Дернув Тома за рукав, Чочой поспешил отойти со своим другом от сыновей Кэмби как можно подальше.

— Говорят, этот пес — прекрасный передовик в нарте, — донесся до мальчиков голос Адольфа. — Надо будет сказать отцу, чтобы он забрал его. Зачем он теперь в этой яранге? Ведь Кэргын умер...

— Ну да, да, конечно. Кэргын умер, и сын его тоже обре­чен на смерть, — насмешливо ответил брату Дэвид.

Том и Чочой подошли к хижине Джима с другой стороны. Старый негр впустил мальчиков вместе с собакой.

—Что они вам говорили? — спросил Джим, посмотрев в заплаканное лицо Чочоя. — Я в окно глядел, когда они с вами разговаривали.

— Собака им моя понравилась, — всхлипывая, промолвил Чочой. — Отнимут, наверное.

Джим почесал свою кудрявую голову, потер жесткими пальцами лоб и сказал:

— Ничего, ничего, Чочой... Успокойся, мальчик, успокойся, мой милый мальчик. Все будет хорошо, обязательно все бу­дет хорошо...

Старому негру очень хотелось утешить Чочоя, но было вид­но, что он нисколько не верит в хороший исход разговора с сыновьями Кэмби. И действительно, глядя на собаку, Джим думал о том, что раз она понравилась Дэвиду и Адольфу, значит, не сегодня-завтра ее заберут.

Заметив, что Чочой никак не может развязать озябшими руками тесемки малахая. Джим, громыхая своей деревянной ногой, бросился ему помогать. Затем, отряхнув с одежонки Тома снег, старый негр засуетился у печки.

— Сейчас, сейчас, мальчики, сейчас будет тепло, — приго­варивал он. — Сейчас горячего чаю напьемся. Где-то у меня даже припрятан кусочек сахару...

Том проглотил слюну и, подмигнув Чочою, улыбнулся.

Вскоре Чочой сидел за столом, а перед ним дымилась гли­няная кружка с горячим чаем.

Джим расколол ножом сахар, дал самый большой кусочек Чочою и ласково сказал:

— Пей, мальчик, пей. Постарайся забыть о своем горе. Пора уже тебе сердце одевать в железную кольчугу. Иначе трудно будет жить на свете.

Чочой посмотрел в темное, с огромными грустными глаза­ми лицо старого негра и, как ни крепился, вдруг разрыдался. Том, не зная, чем утешить друга, бросил свой кусочек сахару в его кружку. «Нет, наверное, не найдется такого сахара, кото­рый мог бы подсластить горе бедного мальчика»,—подумал ста­рый негр, присаживаясь рядом с Чочоем на грубую скамейку.

Усадив Чочоя к себе на колени, Джим обхватил его лицо руками и поцеловал в лоб. Почувствовав тепло рук доброго Джима, Чочой вспомнил ласковые руки отца и заплакал еще горше.

— Успокойся, успокойся, мой мальчик, — шептал старый негр, слегка покачиваясь, словно баюкая Чочоя. — Я знаю, тяжело, очень тяжело терять родного человека... Да, да, очень тяжело терять родного человека...

Продолжая покачиваться взад и вперед, Джим запел сна­чала тихо, мягким, бархатным басом, потом все громче и громче. Чочой постепенно успокоился. Утомленный, разбитый горем, погрузился в зыбкую дремоту.

А Джим, слегка покачиваясь, пел и пел о своей большой любви к простым людям, которых обижают и унижают бога­тые, о безрадостной жизни негров, о том, что они каждую ми­нуту могут ждать смерти, страшной смерти, называемой судом Линча.

Когда Чочой уснул, Джим положил его на свою постель и, обхватив кудрявую седеющую голову руками, глубоко за­думался. Том, подражая отцу, тоже обхватил свою кудрявую голову и огромными, не по-детски серьезными глазами уста­вился в лицо Чочоя.

Чочой во сне всхлипывал, порой улыбался. Ему снилось, что отец вернулся из той проклятой «долины предков», куда его увезли по приказанию шамана; снилось, что отец снова шепчет ему что-то ласковое, нежное, а руки его, как и прежде, удивительно теплые.

— Что-то хорошее приснилось Чочою, — сказал Том, не­вольно улыбаясь.

— Да, — тяжело вздохнул старый негр, — теперь только во сне он и сможет иногда быть счастливым. Возможно, жи­вой отец ему приснился. Не знает, бедняга, что там... — Негр не договорил и махнул рукой в том направлении, куда увезли Кэргына.

А там, на дальнем холме у реки, хоронили отца Чочоя. Его сняли с нарты, раздели догола, положили головой на запад, а ногами на восток.

Изрезав одежду покойника ножом на мелкие кусочки, ша­ман положил ее чуть подальше от трупа и совершил закля­тие, призывая песцов, лисиц и волков скорее съесть тело Кэр­гына, чтобы «освободить его душу от телесной оболочки и от­править ее в долину предков, к верхним людям».

 

ЗИМА ИСПУГАЛАСЬ

На Чукотском побережье тоже несколько дней стояла непогода. Сначала дул ветер, шел дождь, потом выпал глубо­кий снег.

— Рано, совсем рано зима пришла, — сокрушался предсе­датель колхоза Таграт. — Дома собрать не успели до снега.

Но прошли сутки, вторые, и погода установилась. Проясни­лось небо. Яркое солнце растопило снег. Словно весной, кру­гом побежали ручьи. Обрадованные хорошей погодой, колхоз­ники принялись собирать дома. Комсомольская бригада Тынэта взяла на себя самую трудную часть работы — доставку бревен на строительные площадки. Под смех и дружные шут­ки парни взваливали тяжелые бревна на плечи и несли их к местам сборки.

Председатель колхоза несколько минут наблюдал за ра­ботой комсомольцев, затем пошел на берег моря и ловко взо­брался на высокие вешала с висящей на них вяленой юколой. Долго всматривался Таграт в море, покрытое льдами. Обвет­ренное морскими ветрами, прокаленное солнцем, чуть скула­стое лицо его с густой сеткой морщинок возле узких, с твер­дым блеском глаз было сердитым. Несколько минут назад к Таграту подошел мальчик, сын Экэчо — Тавыль, и сообщил, что отец его все еще не вернулся с моря.

— А зачем он в море ушел, не знаешь? — спросил Таграт.

— Сказал, что решил поохотиться, — невесело ответил мальчик.

И вот сейчас Таграт думал о странном поведении Экэчо:

«Нехороший человек. По-прежнему куда-то в сторону смот­рит. Колхозной дисциплине не подчиняется. Вот ушел в море, когда у колхозников работы много... Быть может, несчастье случилось с ним? Надо людей от работы отрывать, посылать в море на розыски...»

Таграту вспомнилось, с каким упорством когда-то Экэчо стремился поссорить его с Вияль, расстроить их семейную жизнь.

— Нехороший человек, очень нехороший, — уже вслух сказал Таграт. — Много зла он мне сделал. Но, однако, я дол­жен узнать, не случилось ли с ним несчастья. Может, спасать нужно...

Спрыгнув на землю, Таграт позвал Тынэта. Комсорг под­бежал к председателю возбужденный, с потным лицом, весело поблескивая белозубой улыбкой.

— Хочу дать тебе очень важное задание, — сказал Таграт, раскуривая трубку.

— Ну что ж, давай! — с готовностью ответил Тынэт.

— Три дня, как не появляется с моря Экэчо. Боюсь, как бы с ним несчастья не вышло. Возьми с собой четырех комсомольцев и отправляйся на самом лучшем вельботе в море.

Лицо Тынэта сразу помрачнело. Он никак не думал, что задание председателя не будет касаться строительства домов.

— А почему он в море ушел? Ты разрешил ему? Так, что ли?

— Ты не знаешь Экэчо? Сам ушел, без разрешения ушел, — нахмурился Таграт.

— Ну, если я найду его в море, поколочу! — вдруг заявил Тынэт; жаркие глаза его по-озорному блеснули. — Поколочу! Или искупаю в море, если он еще сам не искупался!

— Колотить и купать его не разрешаю, хотя я и сам это с удовольствием сделал бы, — серьезно заметил председа­тель.— А вот на собрании колхоза о нем следует поговорить громким голосом... — И, немного помолчав, добавил: — Ну ладно, хватит нам с тобой разговаривать. Сейчас же собирай­ся в море.

Тынэт яростно почесал затылок и с выражением величай­шей досады на лице сказал:

— Эх, как плохо получается!

Не хотелось Тынэту отрываться от строительства, но че­рез полчаса в сопровождении четырех комсомольцев он ушел на вельботе в море.

Парта Кэукая и Пети стояла возле самого окна. Им хоро­шо было видно, как работали люди у одного из новых домов.

— Уже потолок настилают, — толкнул Петя локтем в бок Кэукая. — Смотри, смотри, вон Кэргыль пришел...

Действительно, седой старик, тяжело опираясь на посох, смешно задирал кверху редкую бородку и смотрел, как его сосед, уже пожилой мужчина, Аймын, с тремя другими кол­хозниками настилал потолок. Порой Кэргыль сердито взма­хивал своим посохом, отчаянно жестикулировал — видимо, что-то подсказывал людям, работающим наверху.

Нина Ивановна, которую назначили учительницей в чет­вертый класс, нет-нет да и поглядывала строго в сторону Пе­ти и Кэукая. Тогда Петя толкал друга ногой, мгновенно при­нимал вид чрезвычайно внимательного ученика, полностью поглощенного решением задачи. Так длилось минуту-другую, а затем неведомая сила заставляла его снова хотя бы угол­ком глаза глянуть в окно.

— Смотрите! Смотрите! Кэргыль наверх полез!.. — почти закричал Петя, вскакивая на ноги. В классе послышался смех. Петя испуганно оглянулся и, встретившись с укоризненным взглядом Нины Ивановны, покраснел до корней волос.

— Железнов, пересядь на заднюю парту третьего ряда, — спокойно, но сухо сказала учительница.

Смущенный Петя быстро собрал свои книги. Кэукай умуд­рился незаметно дать ему в спину тумака и тем самым выра­зить свое неодобрение нелепой выходке друга.

А старик Кэргыль, действительно чем-то очень рассержен­ный, цепляясь трясущимися руками за леса, к изумлению всех, кто за ним наблюдал, взобрался на сруб дома. Стукнув Аймына палкой по спине, он взялся руками за доску и почти незаметным усилием водворил ее на надлежащее место. Аймын, который долго не мог справиться с доской, смотрел на старика с виноватой улыбкой.

...Прозвенел звонок. Последний урок кончился. Нина Ива­новна разрешила ученикам встать. Класс быстро опустел. Ве­селой стайкой дети разбежались по поселку, устремляясь к тем местам, где строились дома.

Петя и Кэукай подошли к старику Кэргылю, к тому вре­мени уже сошедшему вниз.

— А страшно там, наверху? — спросил Кэукай, загляды­вая в морщинистое, с узкими подслеповатыми глазами лицо Кэргыля.

Старик заложил под мышку свой посох, ухватился рукой за бородку и вдруг, весело улыбнувшись, спросил:

— Вам, наверное, очень хочется побывать наверху, — так, что ли, говорю?

— Очень! — вздохнул Кэукай.

— А вы полезайте, — предложил Кэргыль.

— Да нас же не пустят, скажут — мешаем, — махнул ру­кой Петя.

Тогда старик выхватил из-под мышки посох и погрозил людям, работающим наверху:

— Эй, вы, там! Пустите этих мальчиков к себе, да только смотрите, чтобы они вниз не слетели!

Не успел старик закончить свой строгий наказ, как Кэукай и Петя, цепко хватаясь за леса, уже взбирались на самый верх дома.

— Как хорошо! — с восхищением сказал Петя, осматри­вая широко раскрытыми глазами поселок и его окрест­ности.

— Ай, хорошо! — в тон ему произнес Кэукай, всей грудью вдыхая свежий воздух светлого, солнечного дня.

Перед глазами мальчиков ровной линией тянулись до са­мого конца поселка уже выстроенные и еще строящиеся дома. Оставалось всего лишь несколько яранг, приютившихся у ска­листого берега, и они теперь казались чужими, случайно за­брошенными в этот поселок.

Снег, растаяв, обнажил пламенеющую темно-красными, коричневыми, желтыми красками осени бесконечную тундру. Густая сетка золотых солнечных бликов трепетала на море. Синее, спокойное, оно казалось нежным, ласковым. Льдины, отражаясь в воде, медленно двигались вдоль берега с востока на запад. Маленькие и большие, они были бесконечно разно­образны. Одни из них напоминали корабли невиданных кон­струкций, другие — причудливые вазы на тонких ножках, третьи — вздыбленных медведей или охотника в белом халате, притаившегося в ожидании зверя. Иногда подмытая водой льдина обваливалась, и тогда гулкое эхо сотни раз повторяло грохот, унося его далеко-далеко, туда, где синева моря схо­дилась с голубизной чистого, безоблачного неба.

А воздух казался таким чистым, прозрачным и свежим, что люди невольно вдыхали его всей грудью и еще громче сту­чали топорами, молотками, еще энергичнее работали рубанка­ми, пилами.

— Эге-ге-гей, Инанто! — донесся чей-то густой, басистый голос с самого конца поселка, где люди уже устанавливали стропила на выросшем доме. — Почему твоя бригада так пло­хо работает? Что-то вашего дома совсем не видно-о-о!..

— Не туда смотришь. Повыше голову задирай, тогда уви­дишь!— послышался голос бригадира Инанто.

Веселый смех прокатился по поселку.

— А снегу, смотри, совсем нет! Вот только там, где и летом лежал, в горах остался, — показал на вершины гор Петя.

— Зима испугалась. Ушла зима, — ответил Кэукай и, щу­рясь, улыбнулся солнцу.

— А Нина Ивановна, наверное, на меня обиделась, — вдруг нахмурился Петя.

— Ничего, ничего, — успокоил его Кэукай. — Я видел, хо­рошо видел, что она сама чуть-чуть не расхохоталась, когда старик Кэргыль по спине Аймына палкой своей стукнул. Я и сам, понимаешь, даже язык прикусил, чтобы не расхохотать­ся. Вот, посмотри!

Кэукай, насколько мог, высунул свой язык, чтобы Петя собственными глазами удостоверился, что он действительно прикушен.

Петя рассмеялся.

— О! Он у тебя такой длинный, что, если ты и половину его откусишь, все равно никто не заметит!

Кэукай смешно скосил на свой язык глаза и, словно испу­гавшись, что язык и в самом деле длинноват, быстро закрыл рот.

— Посмотри-ка, Кэргыль так все и не уходит, — показал глазами вниз Петя.

А Кэргыль действительно, заложив свой посох под мышку, торопливо шагал вокруг дома, покрикивая на колхозников, если они делали, по его мнению, что-нибудь не так.

— Наверное, рад, что скоро из яранги в дом перейдет,— предположил Петя.

— Давай спросим? — посоветовал Кэукай.

Не раздумывая долго, мальчики спустились на землю, по­дошли к старику.

— Дедушка! Скажи, ты очень рад тому, что скоро в дом перейдешь жить? — спросил Кэукай.

Кэргыль щипнул несколько раз свою седую бородку, не спеша закурил трубку и только после этого очень серьезно ответил:

— В дом не перейду. Всю жизнь я прожил в яранге, в яранге и умирать думаю.

Кэукай и Петя изумленно переглянулись. Петя развел ру­ками, как бы говоря: «Ничего не понимаю», и, прокашляв­шись, несмело сказал:

— Как же это получается? Нехорошо как-то получается. На колхозном собрании решили, чтобы все колхозники в этом году перешли жить в дома...

— Стар я, дети. Очень стар, чтобы совсем по-новому жить, — хмуро ответил Кэргыль. — Не уйду я из яранги. При­вык к ней. Больше об этом меня не спрашивайте.

— Но как же так? Ты же вот пришел посмотреть, как до­ма строятся! — горячо, как бы боясь, что Кэргыль не дослу­шает его до конца, заговорил Кэукай. — По лицу твоему вид­но, что ты очень рад...

— Рад, это ты правду говоришь, рад, — перебил Кэукая Кэргыль. — За людей в нашем поселке рад, потому и пришел сюда из яранги своей, чтобы вместе с людьми пора­доваться. А теперь — всё! Не мешайте мне, я пришел помо­гать людям...

Кэргыль взял свой посох. Мальчики боязливо покосились на старика и, обескураженные, нехотя отошли от него.

— Не понимаю, чудной он какой-то! — вздохнул Петя.

— «Рад, рад»! А сам, как медведь в берлоге, собирается в своей яранге сидеть! — возмутился Кэукай.

— А знаешь, давай об этом скажем твоему отцу — он же председатель колхоза, — предложил Петя; голубые глаза его смотрели решительно, настойчиво. — Это ничего, что мы как бы на Кэргыля нажалуемся. Для него же лучше будет.

— Конечно, для него лучше, — согласился Кэукай.

...Таграт выслушал мальчиков очень внимательно и улыб­нулся одними глазами. Суровое, озабоченное лицо его подо­брело.

— Ну что же! Хорошо, что вы мне об этом сказали. Те­перь давайте вместе думать, хорошо думать, чтобы Кэргыль согласился свою ярангу покинуть, — предложил им Таграт.

В это время сзади подбежал к мальчикам Эттай. Красно­щекое лицо его выражало восторг.

— Идемте! Идемте скорее за мной! Я покажу, где мы бу­дем жить. Отцу моему уже сказали, в каком доме мы жить будем!..

Мгновенно оценив всю важность сообщения Эттая, Кэукай и Петя во весь дух помчались вслед за ним.

Таграт долго смотрел вслед мальчикам, и глаза его лучи­лись.

— Какое сегодня яркое солнце!—тихо сказал он и, выта­щив из кармана рулетку, зашагал в самый конец поселка, чтобы проверить, правильно ли наметили закладку фундамен­та еще для одного дома.

 

У СОНИ НОВЫЕ ДРУЗЬЯ

Оправившись от болезни, Соня наконец вышла из дому. Ее поразило то, что на улицу можно, оказывается, выходить без теплой шубы и меховой шапки, что никакой пурги уже нет и в помине, на небе светит ласковое, теплое солнце, а снег хоть и выпал, но скоро растаял.

Соня глянула на море, по которому блуждали плавучие льды.

— Как красиво! — воскликнула она и, тихо ступая, слов­но боясь, что красота эта неожиданно может исчезнуть, напра­вилась к берегу.

Гигантская стая уток, с шумом летевшая у самой воды, вдруг взмыла над девочкой к небу. Соня испуганно присела и замерла, подняв глаза кверху.

Тысячи уток летели над ней. Долго слышалось бесконеч­ное хлопанье крыльев, пока не раздался где-то слева громкий выстрел из дробовика. Сразу две утки упали на землю. Соня подбежала к одной из них, взяла в руки.

—У, какая тяжелая! — сказала она, доверчиво глядя на подходившего к ней юношу чукчу, в руках у которого было ружье. — А какая голова у нее красивая! Смотри, вот здесь красненькое, а вот зелененькое и синенькое вместе, а вот жел­тенькое...

Юноша присел около Сони на корточки, улыбнулся.

— А какие белые у тебя зубы! — неожиданно воскликнула Соня. — Ты, видно, чистишь их каждый день и утром и ве­чером?

Юноша смутился и, немного подумав, сказал:

— Нет, девочка, не чищу, только полощу водой.

— Не чистишь? — удивилась Соня и тут же строго доба­вила:—Это плохо. Очень нехорошо... А хочешь, я тебе дам зубной порошок и щетку? У нас есть. Я знаю, мне мама по­зволит.

— Вот какая ты быстрая, девочка! — засмеялся юноша.— Я первый хотел дать тебе в подарок вот эту утку, а ты уже предложила мне свой подарок.

— Ты хочешь подарить мне утку?

На чистеньком, нежном личике Сони с маленьким, чуть капризным ртом появилась такая простодушная, детская ра­дость, что юноша схватил вторую, с еще более яркой раскра­ской утку и сказал:

— А вот из этой я тебе сделаю чучело!

Соня секунду-другую молчала, глядя в приветливое и то­же по-детски простодушное лицо чукчи, и вдруг вздохнула глубоко, всей грудью:

— Какой же это будет красивый подарок!.. А как тебя звать?

— Мое имя Тынэт.

—Тынэт, — повторила девочка. —А меня зовут Соня.

Минут через пять Соня уже мчалась во весь дух от крыль­ца своего дома на берег, где ожидал ее чукча.

— Вот тебе порошок и зубная щетка! — кричала она, про­тягивая свои подарки.

Так, сразу же, не успев отойти от своего дома, Соня неожи­данно нашла себе друга, с которым даже обменялась подар­ками.

Но это событие не было единственным у Сони в тот день.

Насмотревшись как следует на море, покрытое плавучими льдами, девочка пошла вдоль поселка, с любопытством рас­сматривая все, что попадалось ей на глаза.

В одном месте она увидела перевернутый кверху килем деревянной остов чукотской байдары. Соня долго смотрела на остов, гадая, что бы это такое могло быть. Самые неве­роятные предположения приходили ей в голову. Остов бай­дары напоминал ей скелет какого-то чудовищного зверя. «Мо­жет, это крокодил когда-нибудь был или такая длинная пуза­тая черепаха?..»

И, когда девочка наконец убедилась, что это чудовище сделано из тонких ремней и из дерева руками людей, она по­думала:

«Наверное, это Тынэт хочет сделать чучело кита. Только где же он такое огромное чучело будет хранить?»

Особенное внимание Сони привлекла первая же яранга, которая попалась ей на пути. Девочка робко обошла вокруг не виданного ею раньше жилища. То, что яранга имела шатерообразный вид, ей понравилось. «Только если бы отпилить вон те черные палки, которые торчат на верхушке, тогда было бы совсем хорошо», — размышляла она.

Осмотрев ярангу снаружи, девочка подошла к входу, за­глянула внутрь. Там никого не оказалось. Полумрак внутри яранги, незнакомые запахи дубленой кожи, дыма, кислого мяса и нерпичьего жира немного пугали ее. Заметив цепь, идущую сверху вниз, на которой висел закопченный чайник, Соня не выдержала и вошла в ярангу.

«Интересно, зачем это он висит на цепи?» — подумала де­вочка и вдруг заметила внизу, под чайником, угли потухшего костра.

«Ну да, конечно, плиты здесь нет, — рассудила она, — при­ходится чай кипятить на костре».

Долго смотрела Соня на полог, занимавший около трети яранги. Сшитый из оленьих шкур шерстью внутрь, полог не напоминал ей ничего такого, с чем можно было бы его срав­нить.

Так и оставив эту загадку неразрешенной, Соня принялась осматривать закопченные перекладины внутри яранги, на ко­торых висели меховая одежда, оружие, вяленая рыба и еще много совершенно незнакомых ей предметов. Заметив среди них деревянных человечков с уродливыми головами, Соня глубоко вздохнула и подумала: «Какие некрасивые куклы! Если здесь живет девочка, я отдам ей, пожалуй, одну из своих настоящих кукол».

Когда в яранге все было осмотрено, Соня снова вышла на берег моря и вдруг заметила разбросанные по морской галь­ке оленьи рога.

«Ой, сколько вешалок прямо на земле валяется»! — изу­милась она.

Недолго думая Соня принялась складывать оленьи рога в длинный и ровный ряд. Вообразив себе, что они висят на сте­не, Соня начала мысленно развешивать на них всю одежду, которая имелась в их доме: «Вот здесь будет висеть моя дош­ка и белая меховая шапка с длинными ушами, а вот здесь — папино пальто, а вот тут — мамина доха...»

Рогов-вешалок было еще много, и Соня собиралась мыс­ленно развесить все, что только могло на них держаться, вплоть до отцовских сапог, внутри голенищ которых имелись для этого петельки, как вдруг позади себя она услыхала чьи-то легкие, быстрые шаги. Соня обернулась и увидела девочку-чукчанку таких же примерно лет, как она сама. Черные бы­стрые глаза девочки с густыми загнутыми ресницами выража­ли беспредельное любопытство. Миловидное смуглое личико ее было приветливо и чуть-чуть застенчиво.

«А косы у нее точно такие, как у меня! — почему-то обра­довалась Соня. — Только у меня они светлые, а у нее совсем черные».

Соня обратила внимание и на одежду девочки: на ее лег­кую кухлянку, отороченную пушистым мехом, и на расписные торбазики.

Некоторое время девочки рассматривали друг друга, а затем, словно сговорившись, улыбнулись и наконец сдвину­лись с места.

— Гымнан энмэн лиги, гинин нынны Соня (Я уже знаю, твое имя Соня), — сказала черноглазая девочка.

Соня растерянно оглянулась, как бы прося кого-нибудь помочь ей понять, что сказала девочка.

— Соня, — повторила девочка.

— А-а... Да-да, Соня! А тебя зовут как?

— Гымнан нынны Кааля (Мое имя Кааля), — показа­ла девочка на себя пальцем. — Кааля, Кааля, — повторила она.

— Ну, ну, понимаю: тебя зовут Кааля! — обрадованно схватила Соня свою новую знакомую за руку.

Опять наступила пауза.

— А знаешь, давай в вешалки играть! — указала на оленьи рога Соня.

Кааля согласно закивала головой и вдруг побежала в ту самую ярангу, в которой только что была Соня.

— Зачем же ты убегаешь? — удивилась Соня.

Но прошло не более полминуты, и Кааля выбежала из яранги с каким-то тонким витым ремнем в руках.

— Чаат! Аркан! — по-русски объяснила она, потрясая рем­нем. — Гыт коранэ! (Ты олень!)

Наморщив лобик, Соня изо всех сил старалась догадаться, о чем говорит ей девочка.

— Я говорю, давай играть в вешалки, — робко повторила она свое предложение.

Кааля схватила оленьи рога, подняла их над своей голо­вой и плавно побежала вдоль берега.

—Олень! Олень! — кричала она по-русски.

Соне вдруг вспомнилась одна из ее книжек, где были на­рисованы олени. И тут же рога-вешалки в ее воображения приобрели совершенно другое значение.

— А-а-а, понимаю... Ты хочешь, чтобы мы играли в оле­ней!

Передав своей подруге оленьи рога, Кааля быстро собра­ла тонкий аркан для броска. Соня подняла над головой рога и побежала вдоль берега. Кааля метнула аркан. Петля за­хлестнулась на отростке оленьих рогов. Соня быстро поверну­лась к Каале и восхищенно заметила:

— Вот это здорово ты меня поймала! А ну-ка, еще раз...

Так в первый же день Соня успела познакомиться и вдо­воль наиграться с девочкой-чукчанкой Каалей, сестрой Эттая.

На другое утро они встретились снова. Отчаянно жести­кулируя, по нескольку раз повторяя отдельные слова по-рус­ски и по-чукотски, они удивительно быстро научились пони­мать друг друга. Выбрав за ярангой сухое местечко, Кааля насобирала палочек, стала что-то складывать. Соня скоро поняла, что Кааля играет в ярангу.

— А еще можно в дом играть! — сказала Соня.

— Дом? Хорошо, дом! — улыбнулась Кааля и, без сожа­ления разрушив ярангу, принялась сооружать вместе с Соней дом.

— А знаешь, давай в классы играть! — вдруг предложила Соня.

Тут же вскочив на ноги, она начертила на земле классы и бросила камешек из одного класса в другой. Кааля с жи­вейшим интересом наблюдала за Соней и, поняв смысл игры, запрыгала на одной ноге.

— Давай, давай сюда! Делай, как я, — попросила Соня.

За этой игрой и застал их Эттай. Поглощенная игрой, Соня не обратила на него никакого внимания. Зато Эттай рассмат­ривал ее долго и с большим любопытством. «Вот я сейчас расскажу Кэукаю и Пете, как я встретился с русской девоч­кой»,— думал Эттай, пытаясь между тем понять смысл игры.

— А ну-ка, я попробую, — вмешался он в игру и, оттолк­нув сестру плечом, попробовал сам перегнать камешек из одного класса в другой.

Но игра эта оказалась не такой простой, как думал Эттай. Задетый носком его растоптанного торбаза, камешек отлетел далеко в сторону.

Соня расхохоталась, а Кааля бесцеремонно вытолкала брата за линию классов.

— Ну что ж, прыгайте, как зайцы, — обиженно заметил Эттай, — а я к своим друзьям пойду.

...Кэукай и Петя подошли к дому, где жил новый доктор Степан Иванович Морозов, и внимательно наблюдали за дверью.

— Да спит она еще, наверное, — наконец не выдержал Петя.

— Подождем еще немножко, — попросил Кэукай.

— Зовут ее Соня, — тихонько сообщил Петя, склонившись к уху Кэукая, хотя их и так никто не мог слышать.

Кэукаю не меньше, чем Пете, нравилась та таинственность, с которой они решили во что бы то ни стало повидать дочку доктора, Соню. Поэтому он с выражением чрезвычайной на­стороженности в лице осмотрелся вокруг, а затем сообщил ему все, что успел узнать о русской девочке.

— Ей семь лет. После дороги она немного болела, потому так долго и не выходила на улицу.

— А ты откуда все это узнал? — вдруг во весь голос, со­всем игнорируя то, что они тайком подобрались к дому док­тора, спросил Петя.

Кэукай протестующе замахал на Петю руками, предлагая хотя бы немножко пригнуться. Но такой уж упрямый человек был этот Петя! Разочарованный в своем друге, который, ока­зывается, так заинтересовался девчонкой, что даже знает, сколько ей лет, Петя всем своим видом старался показать, что с Кэукаем ему больше не по пути.

—Тоже мне друг — о девчонке сведения собирал! — еще громче сказал он.

—Да тише ты, язык откусил бы, что ли! — досадливо по­морщился Кэукай. И вдруг, сделав несколько шагов за угол, таинственно поманил Петю пальцем: — Иди сюда, в окно за­глянем. Незаметно заглянем...

Это показалось Пете заманчивым.

— Как невидимки? — спросил он.

— Да, да, — поспешил ответить Кэукай, хотя, как назло, совершенно забыл, что значит русское слово «невидимка».

Затаив дыхание, плотно прижимаясь к стене дома, маль­чики начали подкрадываться к окну.

— Э-э-э!.. Совсем зря вы собираетесь в окно смотреть! — неожиданно послышался насмешливый голос Эттая.

Петя и Кэукай, как ошпаренные, мгновенно повернули головы.

— Она там, у нашей яранги, с моей сестренкой играет.

— Кто — она? — смущенно спросил Петя.

— Понятно же, Соня, — с самым невинным видом ответил Эттай; узенькие глазки его смотрели насмешливо.

Петя хотел было, по-настоящему рассердиться на Эттая, но раздумал:

— Пойдем тогда к твоей яранге, посмотрим, какая она, эта Соня.

— Я так думаю, что у вас ничего не получится, — вдруг заявил Эттай, с достоинством закладывая руки за спину.

— Это почему же? — спросил Кэукай.

—Да убежит она сразу. Соня из мальчиков только меня одного не боится. А всех остальных сильно боится. Пугливая, ну прямо как дикий олень, — поморщился он.

—Тогда вот что: мы подкрадемся незаметно, подползем по-пластунски, а когда хорошо рассмотрим, встанем прямо перед ней, и всё, — предложил свой план действий Петя. В тоне его чувствовалась решительность.

Кэукай и Эттай приняли этот план с восторгом.

— А чего тебе ползти? Тебя-то она не боится, — пренебре­жительно заметил Эттаю Кэукай.

— Да чего ей, правда, Эттая бояться, когда он так себе, ни то и ни се, — поддержал Петя.

Поняв, что недавнее его преимущество перед друзьями превратилось в самый настоящий порок, Эттай вздохнул, про­вел рукой под носом и сказал, стремясь придать себе как можно более устрашающий вид:

— Заметил я, что последнее время ее как будто бросало в дрожь, когда она на меня смотрела. Так что и я поползу тоже. А то убежит, если увидит меня...

— А все же какая она? — поинтересовался Кэукай.

—Такая... — неопределенно взмахнул руками Эттай. — Голова, руки, ноги...

— Ну да, конечно, и глаза есть, — иронически заметил Петя.

— Да, да, и глаза и уши есть, — не чувствуя насмешки, подтвердил Эттай.

—Э, разве от него добьешься толку! Пойдем сами посмо­трим, — предложил Кэукай.

Пригибаясь низко к земле, мальчики побежали к яранге Эттая. Недалеко от яранги они легли на землю и, укрыва­ясь за бочками и камнями, поползли по-пластунски. Когда Пете казалось, что Эттай слишком громко сопит, он повора­чивал голову и, делая устрашающие глаза, просил дышать тише.

Девочки заметили подползающих к ним мальчиков, удив­ленно переглянулись и на время прекратили игру. И, хотя Пете, Кэукаю и Эттаю было совершенно ясно, что они уже давным-давно замечены, все трое упорно продолжали ползти. Соня не выдержала, пошла к ним навстречу и с серьезнейшим видом спросила:

— Интересно, вы всегда так, на животе, ходите или иногда ногами тоже?

Друзья прижались к земле, а затем смущенно перегляну­лись, как бы говоря друг другу: «А и вправду мы очутились в каком-то глупом положении».

— А чего же? Если хочешь знать, мы и на спине ходить можем, — заявил Эттай.

Петя встал на колени.

— Ну и удивил! Я вот на руках ходить умею! — похва­стался он.

— А ну-ка, походи,—доверчиво наклонилась над ним Соня.

Петя встал, отряхнулся от мусора и, состроив рожицу Эттаю, воскликнул:

— Эх, ты, а говорил, что она пугливая, как дикий олень! Показать им, что ли, как на руках ходят?

— Показать, конечно, показать! — горячо поддержал Пе­тю Кэукай.

Соня ему очень понравилась, и сейчас он ругал себя за то, что до сих пор не выучился у Пети ходить на руках и не может изумить русскую девочку своей ловкостью.

И тут Кэукай вспомнил, что никто из всего класса не умеет лучше него делать пятерной прыжок с места. И только он об этом успел подумать, как Петя дернул его за рукав и сказал:

— Я похожу на руках, а ты покажи свой пятерной...

Кэукай посмотрел на друга с благодарностью:

— Хорошо, что ты вспомнил об этом!

Эттай стоял чуть в стороне и, усиленно вращая носком растоптанного торбаза, не отрывал от Кэукая невеселых глаз.

— А ты, Эттай, покажешь девчон... то есть, — запнулся Петя, — девочкам, как мечешь аркан.

Грустное лицо Эттая мгновенно просветлело.

А Соня и Кааля, обнявшись так, как это могут делать толь­ко девочки, терпеливо ждали, когда же наконец мальчики начнут демонстрировать перед ними свою ловкость.

 

РАЗБИТАЯ ТРУБКА

Пять дней носило Экэчо в море на льдине, пока не подо­брал его пограничный катер.

Истощенного и окоченевшего Экэчо положили в поселко­вую больницу. Долго он лежал с закрытыми глазами, пока не почувствовал, что кто-то взял его за руку. Экэчо открыл глаза. Перед ним сидел полный человек в белом халате с чи­сто выбритой головой. «Это, кажется, новый доктор, который с парохода сошел», — подумал Экэчо, разглядывая добродуш­ное лицо человека с темно-серыми глазами за толстыми стек­лами очков.

— Ну что, ожил? — улыбнулся человек в халате. — Ме­ня зовут Степан Иванович, а можно просто — Морозов, това­рищ Морозов, а еще проще—врач, или, как еще говорят, доктор.

Экэчо изобразил на своем лице некое подобие улыбки, за­мотал головой: дескать, не понимаю, хотя отлично понял, что говорил ему доктор.

— Не понимаешь? Вот досада какая! — вздохнул Степан Иванович. — Ну ничего, мы с тобой договоримся.

Кухлянка с Экэчо уже была снята. Доктор взял стетоскоп и принялся его выслушивать.

— Так, так... Хорошо... — время от времени приговаривал он, поворачивая пациента с одного бока на другой.

Экэчо морщился, но, однако, не сопротивлялся: чувствовал он себя довольно скверно и надеялся, что врач поможет. «Вот уже каким ты стал: радуешься, что к доктору попал, — неве­село подумал о себе Экэчо, но тут же поспешил оправдать себя: — Что ж поделать, если меня притащили к нему! Где шамана теперь взять? Перевелись шаманы на чукотской зем­ле. А Мэнгылю далеко... Однако больше я никогда Мэнгылю не увижу...»

— Ну, ничего страшного нет! — весело сказал доктор. — Истощен немножко. Но мы тебя здесь подкормим. Только сна­чала понемножку есть будешь, совсем понемножку. Ты уж не обижайся, — попросил Степан Иванович, нисколько не сму­щаясь тем, что больной, как казалось ему, совсем не пони­мает русских слов.

Озабоченно почесав мизинцем лысину, доктор энергичной походкой вышел из палаты.

Через три дня Экэчо выпустили из больницы. Он знал, что с ним будут серьезно разговаривать в правлении колхоза, и уже сочинил историю, как он выехал в море перед рассве­том, чтобы поохотиться немножко, всего лишь до утра, и как раздавило его байдару и ему пришлось плавать на льдине в море.

Но Экэчо ошибся, полагая, что ему придется разговари­вать только с членами правления. Отправившись в правление колхоза, он за углом одного из строящихся домов повстре­чался с комсоргом Тынэтом.

— А, вот хорошо, что я тебя увидел, — тоном, не обещаю­щим ничего доброго, сказал Тынэт.

Экэчо окинул его неприязненным взглядом с ног до голо­вы и, потянувшись к трубке, ответил:

— А я не очень рад встрече с тобой. Можно было бы нам и разойтись спокойно.

— Из-за тебя я два дня с четырьмя комсомольцами на вельботе по морю лазил, известно ли тебе это? Два дня! По­нимаешь ты или нет?

— А зачем тебе так нужны были эти два дня? Невесту за эти два дня у тебя украли — так, что ли? — усмехнулся Экэчо, протягивая Тынэту трубку.

Тынэт схватил трубку Экэчо и в запальчивости бросил ее в стену дома. Трубка раскололась, а медная чашечка от­скочила в сторону, рассыпав по земле дымящийся табак.

— Ты... ты что это сделал?! — задохнулся Экэчо.

— Я злой, сильно злой на тебя! — закричал Тынэт. — Я поколотить хотел тебя! Ты украл два дня у меня и моих товарищей!

— О, ты полоумный человек! Знаешь ли ты, что эта труб­ка в руках уже четвертого колена рода моего?..

Экэчо поднес к глазам обломки трубки. Редкая бородка его дрожала, рот нервно подергивался.

— Трубку тебе жалко? А того, что ты у нас два дня и две ночи украл, тебе не жалко? — не унимался Тынэт; черная челка то и дело падала на его гневные глаза: Тынэт энергично взмахивал головой.

— А-я-яй! Какими стали молодые в наше время... — впол­голоса произнес Экэчо, не отрывая глаз от обломков трубки. И вдруг, подняв кверху руки с разбитой трубкой, он метнулся прочь от Тынэта: — Смотрите, люди! Хорошо смотрите, каки­ми нынче молодые стали! Тынэт трубку мою разбил! Тынэт трубку разбил, перешедшую в четвертое колено рода моего!..

Из домов и яранг выходили колхозники; они выслушивали Экэчо, сокрушенно качали головами, ощупывали обломки трубки.

«Ай, как нехорошо получилось! Совсем нехорошо... И за­чем только он сунул мне в руки эту вонючую трубку!» Тынэт хорошо знал, какой огромной ценностью у его народа счи­тается фамильная трубка. Он также знал, что с курительной трубкой связано много суеверий. «Ай, голова моя — как у глупой нерпы!» — сокрушался Тынэт.

А Экэчо между тем шел от яранги к яранге, от дома к дому и всем показывал свою разбитую трубку, сетуя на гру­бость и неуважительность современной молодежи к старшим.

Петя, Кэукай и Эттай уже давно крутились там, где оста­навливался Экэчо ео своей трубкой.

— Тынэта все время ругает! Другие тоже комсорга ру­гают! — тревожно шептал Эттай.

—Ничего. Сейчас будет колхозное собрание. Мой отец такое скажет Экэчо, что он и о трубке своей забудет, — отве­тил Кэукай, неприязненно глядя на Экэчо.

— Да, конечно! Таграт обязательно заступится за Тынэ­та, — с уверенностью сказал Петя.

Экэчо знал, что сейчас на собрании его будут крепко ру­гать за то, что он не подчиняется колхозной дисциплине. Что­бы как-нибудь отвлечь внимание от себя, он решил пожало­ваться на Тынэта. «Хорошо, что я этому полоумному парню сунул в руки трубку, а то просто молчать пришлось бы», — думал он, наблюдая за тем, как собирались в клуб колхозники.

Вскоре началось собрание. Первое слово предоставили Экэчо, чтобы он рассказал, почему упорно цепляется за ста­рую жизнь, почему до сих пор приходится говорить о нем как о прогульщике и отсталом человеке.

Экэчо встал, поправил на животе ремешок, перепоясывав­ший кухлянку, и крепко вцепился в него жилистыми руками.

— Может, не все поймут меня, но старики, пожилые люди понять должны, — произнес он притворно-жалобным тоном. — Давно так получилось, что жители нашего поселка невзлюби­ли меня за брата моего, Мэнгылю. Много зла мне сделали эти люди. Обидные слова мне говорили, никогда мне не верили. А разве я виноват, что брат мой плохим человеком оказался? Разве я виноват, что он сородичей наших на чужую землю увез?..

Экэчо еще хотел что-то сказать, но тут случилось то, чего он никак не предвидел. Со своего места быстро встала Вияль и, в упор глядя в лицо Экэчо, громко сказала:

— Ты, Экэчо, лучше бы не вспоминал тот проклятый день, когда наших сородичей на чужую землю увезли, когда ка­кой-то злой человек отца моего, Ако, убил!.. Не ты ли тогда людей винчестером пугал и помогал шаману Мэнгылю и американцу Кэмби загонять людей в байдару?..

Словно задохнувшись, Вияль на мгновение умолкла. Еще свежее лицо ее, с вздрагивающими тонкими ноздрями, с гнев­ными жаркими глазами, казалось Экэчо в это мгновение пре­красным. И его опять захлестнула застарелая злоба. «Ай, проклятая женщина! Сколько лет подряд ты мучаешь ме­ня!»— мысленно обругал он Вияль, а вслух не очень смело сказал:

— Разве женщина, которая вмешивается в беседу мужчин, может сказать что-нибудь дельное?

— А разве ты забыл, как волком гонялся за мной, чтобы и меня туда, на чужую землю, увезти? — выкрикнула Вияль, судорожно сжимая в руках переброшенные на грудь тяжелые черные косы.

Экэчо почувствовал, что разговор принял очень опасный поворот. Метнув исподлобья взгляд на враждебно притихших людей, он повернулся в сторону председателя собрания Таграта, как бы говоря ему: порядок, кажется, есть такой, что не должны перебивать на собрании говорящего человека. В глу­бине твердых, суровых глаз Таграта на мгновение вспыхнула ненависть. Экэчо поежился от этого взгляда, неловко пере­ступил с ноги на ногу.

— Ты, Вияль, сядь. Не твоя очередь говорить, — насколь­ко мог спокойно сказал Таграт своей жене.

— Ай, как хорошо твоя мама сказала! — Петя крепко вце­пился руками в плечо Кэукая.

С трудом овладев собой, Вияль села на место.

— Ну что ж, говори, Экэчо, дальше, — предложил предсе­датель.

— Да что ж говорить мне... — обиженно промолвил Экэ­чо.— Известно же всем, как боялся я брата, — не меньше, чем многие, кто здесь сидит, боялся я Мэнгылю. Зачем же на меня смотрят люди так, как смотрят волки на приблудившуюся в их стаю собаку? Зачем вот мальчишка Тынэт схватил мою трубку и разбил ее вдребезги? — Экэчо вытащил дрожащими руками из-за пазухи обломки трубки, показал их собранию. — Тяжело мне, люди, жить так на свете, — все больше и боль­ше входил Экэчо в роль обиженного человека. — Вот зачем Тынэт трубку разбил, которая перешла в четвертое колено рода моего? Могу ли я теперь передать ее моему сыну?..

— У-у, как старая лиса, хвостом метет, — тихонько про­молвил Эттай.

— Ничего, сейчас оборвут ему этот хвост, — отозвался Кэукай.

— Известно же всем: курительная трубка является луч­шим хранителем человека от злого начала, — продолжал Экэ­чо. — Чего теперь я должен ждать, когда лишился лучшего хранителя?

Таграт заметил, что слова Экэчо о его трубке подейство­вали на некоторых колхозников. Он посмотрел на хмуро мол­чавшего Тынэта, укоризненно покачал головой. Тынэт вино­вато вздохнул и, подперев голову руками, неподвижно уста­вился в пол.

Рядом с Тагратом в президиуме сидел директор школы Виктор Сергеевич Железнов. Чукчи привыкли к тому, что ди­ректор никогда не пропускал колхозных собраний. Много лет они прожили вместе с ним и хорошо знали, сколько сил поло­жил этот человек на организацию колхоза. Не было ни одного трудного дела, в котором не помог бы им Виктор Сергеевич Железнов.

Короткое, но взволнованное выступление Вияль напомнило Виктору Сергеевичу далекие годы, когда он впервые попал на Чукотку. Одни воспоминания сменялись другими, как про­летают стаями птицы. Еще в молодости, когда загнали его царские чиновники в ссылку в этот далекий, тогда еще совсем дикий край, он со всей страстью русского человека-подвижни­ка взялся за просвещение чукотского народа.

Отшумели грозные годы борьбы с интервентами, с банда­ми колчаковцев, с местными богатеями, ушли в прошлое труд­ные годы организации первых чукотских школ, больниц, кол­хозов. Во всем этом Виктор Сергеевич принимал самое дея­тельное участие. Он первый написал школьные учебники на чукотском языке, составил первые чукотские словари. И шко­ла его в поселке Рэн была не простой школой: здесь коллектив учителей под руководством Виктора Сергеевича вел напря­женную творческую работу по созданию методических посо­бий для чукотских школ, по переводу детской литературы с русского на чукотский язык. Много записал Виктор Сергее­вич чукотских легенд и сказок. Его сборники сказок, изданные в Хабаровске и Ленинграде, были дороги на Чукотке и детям и взрослым. «Это человек, любящий наши сказки и сказания. Это человек, любящий чукотский народ», — так говорили чук­чи о Викторе Сергеевиче Железнове.

И вот сейчас, когда чукчи были взволнованы необыч­ным разговором на колхозном собрании, многие из них нет-нет да и поглядывали на директора школы, ждали с нетер­пением его слова, потому что знали, насколько слово его спра­ведливо.

«Да, из-за этой трубки Экэчо удалось на время отвлечь от себя внимание, — думал Виктор Сергеевич, слушая суровую отповедь Тынэту его деда Кэргыля. — Ну, да ничего. Посмот­рим, что будет дальше...»

Экэчо, опустив голову, с затаенной радостью слушал слова Кэргыля. А старик, потрясая в воздухе посохом, разошелся не на шутку:

— Мне стыдно теперь знать, что ты внук мой, Тынэт! Я жа­лею, очень жалею, что не колотил тебя палкой, когда ты был мальчишкой. Может быть, ты был бы умнее, может, после это­го ты стариков стал бы почитать!..

— Ай, как жалко Тынэта! — сокрушался Кэукай, сочув­ственно глядя в его сторону.

— Вот сейчас выступит твой отец, выступит мой отец — защитят Тынэта, — утешал себя и своих друзей Петя.

— А может, ты, как и Вияль, вспомнишь, что твой сын Чумкель, а мой отец, которого я так никогда и не видел, тоже на чужую землю угнан? — вдруг обратился к своему деду Тынэт.

Кэргыль осекся, замолчал и, посмотрев в сторону Экэчо с откровенной ненавистью, сел на свое место.

Долго тянулось молчание, от которого Экэчо было не по себе. И вот наконец председатель объявил, что будет говорить Виктор Сергеевич Железнов. Экэчо почувствовал, как заспе­шило куда-то его сердце. «Так, так, послушаем, что скажет друг врага моего Ако», — думал он со страхом.

«Вот сейчас Тынэт высоко поднимет голову», — заранее радовался Петя.

Эттай, необыкновенно возбужденный, попытался даже встать на скамейку, чтобы лучше видеть, как директор школы будет заступаться за комсорга и ругать Экэчо. Оступившись, он полетел на пол. На него зашикали.

Виктор Сергеевич дотронулся рукой до своей бородки, стро­го взглянул на Тынэта, потом перевел взгляд на Экэчо.

— Кэргыль правильно ругал своего внука, хотя, быть мо­жет, уж слишком громким голосом, — начал директор школы.

Среди охотников пронесся одобрительный шепот. Тынэт еще ниже опустил голову. А Петя, ошеломленный совсем не­ожиданным поведением отца, не хотел верить ни ушам своим, ни глазам. Виновато взглянув на Кэукая, а затем на Этгая, он весь подался вперед и замер, ожидая, что скажет отец дальше. На носу его, там, где виднелось несколько крошечных конопушек, выступили бисеринки пота.

— Я тоже хочу перед всеми людьми поругать Тынэта, — продолжал Виктор Сергеевич. — Парень он хороший, лучший охотник в нашем колхозе, но слишком горячий и потому ино­гда делает глупости. Зачем ему понадобилось ломать трубку Экэчо? Почему он не поступил совсем по-другому?

«Вот оно, начинается! — тревожно заерзал на своем месте Экэчо. — Сейчас он ко мне перейдет».

— Почему Тынэт не дождался собрания? — строго спра­шивал Виктор Сергеевич. — Всем понятно: у него есть при­чина сердиться на Экэчо. Он не зря сейчас напомнил своему дедушке про отца. Кроме того, Тынэту пришлось искать Экэ­чо в море в то время, когда его бригада дома строила. Тынэт недоволен, сильно недоволен, как и все охотники поселка, тем, что Экэчо часто идет в сторону от людей, делает так, как нра­вится только ему одному. Вот об этом Тынэт должен был пря­мо, без бранных слов сказать Экэчо вот здесь, на собрании. Вот как надо было сделать тебе, Тынэт!

Комсорг поднял наконец голову, прямо посмотрел в глаза Виктору Сергеевичу:

— Понятно ли сейчас тебе, почему тебя здесь, на собра­нии, ругают?

— Понятно. Хорошо понятно. Правильно ругают, — не­громко, но твердо сказал Тынэт.

Опять среди охотников пробежал одобрительный шепот. А Петя, почувствовав огромное облегчение, повернулся к сво­им друзьям и прошептал скороговоркой:

— Не так, как мы думали, но все равно хорошо.

— Ну, а теперь нужно сказать несколько слов о самом Экэчо.

Виктор Сергеевич сделал паузу. Снова наступила тишина.

— Много здесь слов сказал Экэчо. Человек он умный, но напрасно думает, что все остальные глупее его. Почему ты, Экэчо, не сказал здесь слов, идущих от сердца? Почему труб­кой своей прикрыться хотел? Тынэт, конечно, сделал плохо, и его следовало тебе поругать. Но почему ты больше ничего не сказал? Люди нашего поселка хорошо тебя знают. Люди нашего поселка хорошо тебя помнят, каким ты был, когда здесь жили Мэнгылю и американец Кэмби. Люди нашего по­селка простили тебе все зло, которое ты им причинил. Почему не ценишь этого? Почему не становишься.настоящим другом всем людям нашего колхоза? — Голос Виктора Сергеевича за­звучал суровей: — Вот ты сказал, что живешь, как собака, ко­торая попала в волчью стаю. Ты лжешь, Экэчо! Ты живешь среди людей, среди очень добрых людей. Иначе они не забы­ли бы того зла, о котором Вияль была вынуждена вспо­мнить. Подумал ли ты, какое горе на сердце у Вияль, у кото­рой увезли на чужую землю сестру и брата? Подумал ли ты, какое горе на сердце у Кэргыля, у которого отняли сына? А понимаешь ли ты, что творится на душе Тынэта, у кото­рого украли отца!.. Видно, не понимаешь и понимать не хочешь...

— Верно! Очень правильно! — не выдержал кто-то из охот­ников.

Напряженная тишина взорвалась. Многие вскочили, проси­ли слова.

Со всех сторон доносились до Экэчо гневные возгласы:

— Верно, очень верно Виктор Сергеевич говорит!

— Он сказал то, о чем много лет думали мы, когда на те­бя, Экэчо, смотрели!

— Ты сам волк, Экэчо, а хочешь казаться зря побитой со­бакой!

Экэчо словно врос в скамейку.

«Это все он, русский этот, друг моего врага Ако, сделал», — пронеслось в его голове.

Таграт минуты две вслушивался в гневные голоса охотни­ков, затем встал и поднял руку, пытаясь навести порядок.

Колхозники один за другим постепенно умолкли. Но от этого Экэчо легче не стало. Охотники выступали уже органи­зованно и говорили о том, что давно накипело у них на сердце. Еще ни разу в жизни не разговаривали с Экэчо так беспощад­но, без всяких недомолвок.

Слово взял Таграт:

— С тобой у меня мог быть особый разговор. Но раз тебе разрешили сегодня сказать на собрании все, что ты хотел, то и я скажу все. Прямо вот перед людьми скажу!.. Подними го­лову, в глаза мои посмотри. Не ты ли вот уже много лет пы­таешься зло поселить в моем семейном очаге? Или мало тебе горя, которое ты со своим братом принес нашей семье?..

«И это припомнили, всё припомнили!» — думал Экэчо. Ему казалось, что собранию не будет конца. Несколько раз ом порывался закурить, но его дрожащие руки нащупывали толь­ко обломки трубки. «О, проклятый день, самый проклятый в моей жизни день!» — повторял он мысленно, вытирая руками красное, потное лицо.

...После собрания Экэчо долго бродил по берегу моря.

Страх, вызванный гневными словами колхозников, посте­пенно проходил, но злоба росла. «Как мальчишку выругали! О Тынэте и трубке моей совершенно забыли. Это русский по­ложил разговору такое злое начало. Это он заставил их ска­зать все».

Пройдя из одного конца поселка в другой, Экэчо решил заглянуть в ярангу старика Кэргыля.

Кэргыль принял его не очень радушно, но чай пить при­гласил. Экэчо пил молча, потом наконец спросил:

— Слыхал я, что ты не хочешь переходить в дом из яранги?

— Это правда. Привык я к своему жилищу, да и стар уже слишком, чтобы в новом очаге жизнь начинать, — неопре­деленно отозвался Кэргыль.

— Спасибо тебе, Кэргыль, что Тынэта отругал. Тяжело мне очень. Если бы ты не заступился за меня на собрании, наверное, я рассудка лишился бы от обиды.

Кэргыль промолчал, протягивая Экэчо свою трубку.

— Я тоже в дом переходить не буду. Жилище чукчи — яранга... Не стало настоящих людей. Мало таких, как ты, Кэргыль, осталось на нашей земле.

Поглощенный своими мыслями, Экэчо не замечал, как по­степенно темнело лицо Кэргыля.

— Жить стали чукчи, как пришельцы белолицые, думать стали, как пришельцы белолицые, и говорить так же, как они, стали, — продолжал брюзжать Экэчо.

Кэргыль наконец не вытерпел. Он почти вырвал из рук Экэчо свою трубку и сказал, стараясь не повышать тона:

— Не знаю, как я говорить сейчас буду — как белолицый или как чукча, но я так скажу тебе: иди-ка из моей яранги ку­да хочешь! Недобрый ты человек, Экэчо, ты злой человек, на­столько злой, что тебе и в голову не пришло: а не думает ли старик Кэргыль сейчас о своем сыне Чумкеле? А я думаю о нем! Да, да, думаю о нем. А ты уходи из моей яранги, не ме­шай мне о сыне думать!.. Не ты ли помогал брату своему на Аляску угонять Чумкеля?

Экэчо молча поднялся и вышел из яранги.

— Вот так лучше будет, — бросил ему вдогонку Кэргыль, а сам подумал: «Зря я, однако, так сильно ругал Тынэта за разбитую трубку. Понять надо было гнев его...»

 

СЫН ЭКЭЧО

Ученики Нины Ивановны, кроме одного русского мальчи­ка Пети Железнова, были чукчи. И, хотя они в большинстве своем говорили по-русски еще до школьного возраста, учи­тельница чувствовала: ей необходимо знать чукотский язык. Надо как можно быстрее ознакомиться с бытом, с обычаями чукотского народа, с их привычками, навыками. Учительница понимала, что все это поможет ей как следует изучить харак­теры своих учеников.

Внимание молодой учительницы очень быстро привлек к себе сын Экэчо, Тавыль.

Неряшливо одетый, в грязной, засаленной рубахе, с длин­ными всклокоченными волосами, заплетенными сзади в две косички, ои заметно выделялся среди других школьников, в большинстве своем опрятных. Худенькое, болезненное личико этого мальчугана часто было печальным, иногда озлобленным.

Не знала еще Нина Ивановна, что отец Тавыля делал все возможное, чтобы вытравить у сына любовь к школе, к учи­телям и товарищам. Иногда Экэчо удавалось озлобить сына. В такие дни Тавыль приходил в школу хмурый, с раздвоенной душой. Чувствуя неприязнь со стороны одноклассников, он за­мыкался в себе, забивался в угол и, обозленный, начинал при­думывать, какую бы пакость учинить тому или другому това­рищу по классу. Порой он умышленно ломал перья или обли­вал тетради чернилами. Но от этого ему становилось не легче, а еще тяжелее.

Успокоение к нему приходило, когда в классе появлялась Нина Ивановна. Начинался урок. Шла минута за минутой, хмурое лицо Тавыля постепенно прояснялось, и вскоре его узкие глазенки начинали блестеть так же весело, как и у его товарищей.

Нина Ивановна замечала это. Часто она обращалась к нему с вопросами, предлагала вслух прочесть рассказ о чест­ном поступке мальчика или вспомнить, не было ли и в его жизни подобного случая.

И Тавыль, переживая мучительный стыд за свои проделки, постепенно всей душой устремлялся к тому доброму, к чему ув­лекала его учительница, мысленно перевоплощался в героя про­читанного рассказа, испытывая искреннюю радость от его чест­ных, благородных поступков. Это были счастливые минуты для Тавыля, когда он бесконечно любил свой класс, свою школу.

«Надо присмотреться ближе к его отцу, надо сегодня же побывать в их яранге», — решила Нина Ивановна.

Экэчо сидел в своей яранге и раскуривал новую трубку. Недавнее собрание колхозников, на котором так много гово­рили о нем, все еще не выходило из его головы. Глядя полу­закрытыми глазами на жирник, он думал о том, что ему надо как-то изменить свое поведение. «У лисы голова не человечья, а, однако, поучиться есть чему у нее: надо хитрым быть, как старая лиса; хитрым быть, хорошо притаиться надо, а то худо будет. Присматриваются они ко мне, словно зверя выслежи­вают. Зло в сердце, как собаку, на цепь посадить надо. А там, быть может, и убегу... К брату убегу!»

Увлеченный своими мыслями, Экэчо не выпускал из рук трубку, не замечал, что жирник коптит.

У яранги послышались чьи-то шаги.

—  Это ты, Тавыль? — спросил Экэчо.

Ему никто не ответил. Экэчо насторожился. Немного по­думав, он зажег кончик палочки, которой обычно поправлял жирник, поднял чоыргин полога кверху и вдруг увидел учи­тельницу.

Нина Ивановна неловко забралась в полог.

Экэчо потеснился, с нескрываемой насмешкой уставился в лицо учительнице: ну что, мол, как тебе понравилось мое жилище?

Нина Ивановна внимательно осмотрела полог. Был он тес­ный и грязный. Резкий перегар нерпичьего жира, кислый за­пах прелых шкур и еще какие-то ей незнакомые запахи за­трудняли дыхание. «Вот он, уголок старой Чукотки», — груст­но подумала девушка.

—   Я пришла поговорить о Тавыле, — наконец сказала она.

Экэчо знал русский язык довольно хорошо, понимать учи­тельницу ему было нетрудно. «Старой, хитрой лисой надо быть», — мысленно повторил он себе.

—  О сыне моем говорить пришла? Это хорошо, шибко хо­рошо,— насколько мог миролюбиво отозвался Экэчо.

— Покажи мне, пожалуйста, место, где выполняет свои домашние задания Тавыль.

Экэчо непонимающе замигал глазами.

— Какое такое место? — почти ласково спросил он.

— Ну, столик какой-нибудь или что-нибудь другое, на чем пишет Тавыль, — с трудом скрывая свою неприязнь к Экэчо, сказала учительница.

— А вот так, как ты, на шкуру сядет, книги на колени по­ложит, на книги тетрадки положит и пишет, — с прежней ла­сковостью, за которой явственно слышалась издевка, ответил Экэчо.

— Скажи, Экэчо, столик ты можешь ему сделать?.. И по­том, здесь очень темно. Жирник надо заменить лампой.

— Какой такой столик? Какая такая лампа? — притворно удивился Экэчо. — Я чукча, жилище у меня, как у чукчи, пред­меты у меня в жилище, как у чукчи. Так прадед мой жил, так дед мой жил, так я живу, так Тавыль жить будет!

Рот Экэчо по-прежнему улыбался, но колючий взгляд хо­лодных глаз его как бы спрашивал: «Ну что, нравятся тебе слова мои?»

Нина Ивановна со спокойствием, бесившим Экэчо, выдер­жала его взгляд и сказала:

— Тавыль будет жить так, как будет жить его парод... А еще хочу сказать, что теперь я к тебе часто ходить стану. Хочу помочь Тавылю. Слыхала я, что ты обижаешь его, даже бьешь. Советский закон не разрешает так поступать. Если это и дальше будет продолжаться, мы так сделаем, что ты не бу­дешь отцом Тавыля. Под суд тебя отдадим.

— Как так не буду отцом своего сына? — изумился Экэчо.

Лицо его потемнело. Нина Ивановна ждала, что он сейчас накричит на нее. Но Экэчо закрыл глаза, посидел неподвиж­но, затем неожиданно спокойно сказал:

— Пусть будет так. Пусть я не буду отцом моего сына. Но тогда пойдет весть от стойбища к стойбищу: «Русские отни­мают у чукчей детей. Спасайте, скорее спасайте своих детей! Увозите в тундру своих детей!..»

Нина Ивановна на мгновение растерялась: «Не слишком ли я круто повела с ним разговор? Надо посоветоваться с ди­ректором школы: он давно здесь живет, он умный и опытный человек».

— Ну, значит, так. Теперь я буду часто приходить к тебе. К следующему моему приходу столик Тавылю сделай, — еще раз предупредила она.

Когда Нина Ивановна ушла, Экэчо долго сидел непо­движно, думая о том, что учительница, пожалуй, действитель­но не оставит его в покое.

А Нина Ивановна в это время разговаривала с директо­ром школы. Когда она рассказала о своей беседе с Экэчо, Вик­тор Сергеевич подумал немного и заметил:

— Ну что ж, в принципе ваш разговор был верный, хотя на первый раз резковатый. А вот то, что вы с первого дня с головой окунулись в свою работу, меня очень радует. Вы пра­вильно понимаете: учеников своих невозможно изучить как следует, если не будешь хорошо знать их родителей, их до­машние условия. В Тавыле можно очень ошибиться, если не знать его отца. А Тавыль не такой уж плохой мальчик, как кажется на первый взгляд.

— Да, я решила серьезно заняться этим мальчиком. Надо как-то привести его в порядок... вот хотя бы срезать косич­ки эти...

— С косичками пока подождите, — скупо улыбнулся ди­ректор.— Носит оп их по требованию Экэчо: это, видите ли, оберегает мальчика от злых духов, от злого начала. Разрешил я носить эти косички не потому, чтобы угодить Экэчо, а пото­му, что приходят к нам из тундры мальчики иногда с такими же вот косичками, и родители их, честные колхозники-оленеводы, просят оставить косички в покое, чтобы не случилось с их детьми какого-нибудь несчастья. Состриги косички у Тавыля — и тут же, на второй день, к нам приедут за объяснения­ми из тундры взволнованные, перепуганные родители, отцы и матери только что поступивших в школу ребят.

Директор минуту помолчал и задумчиво добавил:

— Вот как оно получается, дорогая Нина Ивановна. Все это уже мелочи по сравнению с тем, что было раньше, и, одна­ко, мы, педагоги, не имеем права оставлять эти мелочи без внимания...

После разговора с директором Нина Ивановна долго хо­дила по берегу моря, думая о Тавыле, о своей первой бесе­де с его отцом.

 

У ТЫНЭТА ЕСТЬ УЧИТЕЛЬ

Нину Ивановну назначили старшей пионервожатой. Ком­соргу это очень понравилось.

— Вот теперь ты по пионерской части мне сильно помо­гать будешь. Комсомол же должен руководить пионерами, — полушутливо сказал он Нине Ивановне, входя с ней в пио­нерскую комнату.

Взяв один из горнов, Тынэт оглушительно затрубил.

Нина Ивановна закрыла уши руками; смеясь, подбежала к Тынэту, вырвала у него горн.

— Ну, тогда я барабанить буду! — потянулся Тынэт к ба­рабану.

Нина Ивановна схватила его за руки, улыбнулась.

— Как маленький все равно!

— Ай, как хорошо, Нина, что ты к нам приехала! — по­чему-то тихо проговорил Тынэт, останавливаясь около длин­ного стола, покрытого красной скатертью. — Скоро у нас бу­дут перевыборы, в комсомольское бюро тебя выберем...

— Послушай, Тынэт, а почему у тебя не все пуговицы на гимнастерке? — вдруг спросила Нина Ивановна.

Тынэт покраснел, что-то хотел сказать в оправдание, но возразить было нечего.

— Чего так смутился? Я ведь не обидное сказала тебе,— промолвила Нина Ивановна и мягко дотронулась до незастегнутой пуговицы на кармане гимнастерки Тынэта.

— Я пришью пуговицы! Честное слово, пришью! Если хо­чешь, еще десять штук лишних пришью!

— Лишних не надо, — возразила Нина Ивановна. — Все лишнее всегда плохо.

Тынэт долго молчал, то сворачивая в трубку, то развора­чивая журнал «Мурзилка».

— Ну почему же ты молчишь?

— Сейчас, сейчас буду говорить, — преодолевая нелов­кость, пообещал Тынэт. — Все скажу. Вот что я скажу тебе: учи меня! За пятый, шестой, за седьмой класс учи! Четы­ре класса я кончил, теперь дальше учиться хочу. Будешь учить?

— Буду.

— Ай, хорошо! Дай хоть один разок в горн подудеть или в барабан постучать!

— Не дам! Ты вот лучше скажи, комсорг, как тебе пио­нерская комната нравится.

— Нравится, сильно нравится!

— Нет, верно, еще не вполне нравится, — возразила Нина Ивановна, — иначе ты давно такую же комсомольскую ком­нату оборудовал бы в нашем колхозном клубе.

— Комсомольскую комнату? А как? У нас же нет бара­банов этих, горна тоже нет...

— А ты подумай.

Тынэт обвел пристальным взглядом пионерскую комнату, остановил свое внимание на аккуратно оформленном плакате с торжественным пионерским обещанием, на пионерской стен­ной газете, на графике успеваемости.

— Можно сделать комсомольскую комнату! — наконец сказал он. — Хорошо сделать можно. На одной стене портрет Ленина будет. На другой — красный переходящий вымпел, который наша комсомольская бригада получила. Стенгазету мы тоже выпускать можем. Соцдоговоры на стенку повесить можно. Устав комсомола на большой лист перепишем.

— А когда возьмешься за это дело? — спросила Нина Ива­новна. — Я со своими пионерами могу помочь.

—  Сейчас возьмусь! Да, да, сейчас возьмусь!

В пионерскую комнату вошли Петя и Кэукай.

—  Вот хорошо, что мы увидели тебя, Тынэт! — сказал Пе­тя. — Скажи нам, почему это твой дедушка до сих пор в дом переходить не хочет?

Тынэт помрачнел. Опустившись на стул, он подпер голову руками и, немного помолчав, сказал:

— Наверное, я возьму его на руки и насильно перетащу. Говорить с ним я уже больше не могу. Все слова, и хорошие и плохие, какие знаю, сказал ему — все равно ничего не вы­ходит.

— А может, еще не все слова пришли тебе в голову? — спросил Кэукай.

— Говорю вам — все, значит, все! — сердито возразил Ты­нэт.— На руках перетащить придется, а ярангу сжечь, чтоб он опять не убежал туда.

— Ты что это, шутишь или серьезно говоришь? — обеспо­коилась Нина Ивановна. — Наверное, опять, как с трубкой Экэчо, сделать хочешь?

— Да так... шучу и не шучу. Сержусь... — неопределенно отозвался Тынэт.

— А вот мы с Петей думали-думали и кое-что придумали...

—  Попросить вас хотели, — перебил Петя Кэукая, обра­щаясь к Нине Ивановне, — чтобы на совете дружины нашему отряду поручили разговаривать с Кэргылем.

— Да, да, чтобы нам поручили разговаривать с Кэргы­лем!— снова вмешался в разговор Кэукай.— Один раз ска­жем, второй раз скажем, еще и еще говорить будем, пока не согласится Кэргыль ярангу покинуть.

—  Где вам! — Тынэт безнадежно махнул рукой.

— А вот если мы лично говорить будем — согласится! — уверенно заявил Петя. — Всем отрядом нагрянем к нему. Не станет же он колотить нас клюкой!

—  Кто его знает... может, и поколотит. Он у меня такой ста­рик. Вот вчера я сказал ему, что на руках его в дом перета­щу, так он как стукнул меня палкой своей... до сих пор болит.

Петя и Кэукай переглянулись.

— Ничего, ребята, все это мы с вами хорошо продумаем. Вместе наступление на Кэргыля поведем, — пообещала учи­тельница. — Ваше предложение мне очень понравилось.

— А хороший старик, очень хороший! Сильно я люблю его, — задумчиво сказал Тынэт.

— Нина Ивановна, а сейчас нам с Кэукаем можно сходить к Кэргылю? — спросил Петя. — Про дом мы ему пока ничего говорить не будем, а только так... сделаем разведку.

— Ну что ж, делайте разведку, — согласилась учитель­ница.

Кэукай и Петя торопливо ушли.

— А что ж, кто его знает... может, старик и послушается этих агитаторов, — с проблеском надежды в голосе сказал Тынэт. — Он такой у меня — странный очень и, потом, сильно детей любит. Ну, если не послушается, на руках, как ребенка,перенесу, — упрямо повторил он.

— Вот что, Тынэт, давай договоримся так: и ты со мной и я с тобой по всем важным делам будем советоваться, — по­просила Нина Ивановна. — Вот сейчас, например, я хочу посо­ветовать тебе не только не переносить Кэргыля в новый дом силой, но даже и не намекать ему об этом...

— Ай, как хорошо ты сказала, Нина! Советоваться! — по­вторил Тынэт, не сводя с девушки восторженных глаз. — Бу­дем советоваться, всегда с тобой будем советоваться!

— Ну, вот и хорошо. А с завтрашнего дня мы с тобой на­чинаем учиться. Только знай, Тынэт: я очень строгая учи­тельница. Если станешь относиться к делу несерьезно, буду ругать и очень буду сердиться.

— Как так — несерьезно? Почему такое говоришь — не­серьезно? — почти возмутился Тынэт и, тут же улыбнувшись, мягко добавил: — Вот хорошо, теперь у Тынэта есть учитель. До свидания пока! Пойду в клуб, думать буду, как комсомоль­скую комнату сделать.

 

В ГОСТЯХ У КЭРГЫЛЯ

Петя и Кэукай застали Кэргыля в яранге за любимым его занятием: старик вырезал что-то из моржового клыка. Вокруг него на нерпичьих шкурах лежали резцы, похожие на замоч­ные ключи, всякие буравчики, пилочки, долота, кривые и пря­мые ножи, рашпили, напильники самой различной формы и величины.

Увидев мальчиков, Кэргыль сердито подергал свою ре­денькую седую бородку, потом неожиданно улыбнулся и ска­зал гостям, чтобы они расстелили оленьи шкуры и сели.

— Как много всяких пилочек, буравчиков! — удивился Петя.

А Кэукай не отрывал своих восхищенных глаз от вещи, которую вырезал Кэргыль из клыка.

— Какая красивая трубка! — восторгался мальчик.

Взяв кусочек стриженой оленьей шкуры, Кэргыль принял­ся отшлифовывать трубку.

— Скажи, а это ты не для Экэчо делаешь? — вдруг, сам не зная почему, спросил Кэукай.

Ничего не ответив, Кэргыль пососал трубку, подул в нее, затем набил табаком, прикурил.

— На-ка, попробуй, потяни, — предложил он Кэукаю.— Еще совсем недавно все чукотские дети в твои годы курили...

— А разве хорошо это было? — робко спросил Кэукай.

— Плохо, совсем плохо было. Кашлять рано начинали люди, грудь рано портили, — нахмурился Кэргыль и тут же обратился к Пете: — Может, ты потянешь?

Петя пугливо осмотрелся вокруг и решил: «Ах, была не была, один раз можно, только бы Кэргыль не сердился. Это даже очень любопытно...»

Неумело взяв трубку, Петя заговорщически подмигнул Кэукаю, затянулся и громко закашлялся. Долго кашлял Пе­тя, вытирая слезы, бормоча что-то невнятное.

— Ну, а теперь ты, — обратился Кэргыль к Кэукаю. — То­варищ твой, вижу я, смелый человек, не побоялся новой трубки.

Кэукай нерешительно протянул руку за трубкой и через мгновение уже кашлял вместе с Петей.

Старик с бесстрастным лицом молча смотрел на мальчи­ков. И, когда они наконец пришли в себя, сурово спросил:

— Ну, скажите теперь: вы тайком от учителей и родите­лей курите?

Кэукай и Петя недоуменно переглянулись.

— Курите или нет, я вас спрашиваю? — не отставал Кэр­гыль.

Кэукай замахал руками:

— Нет! Честное слово, нет!

— Ну, если нет, значит, хорошо, — уже мягко сказал Кэр­гыль. — Вот когда внук мой Тынэт был таким же, как вы, он курил, сильно курил. И, хоть было это у нас тогда еще в обы­чае, я все же, как вам, дал ему покурить новую трубку, на­чиненную особым табаком... Можете рассказать своим учи­телям, как старик Кэргыль от курения вас отучивал.

— Так мы же и так не курим! — Петя все еще вытирал выступающие на глаза слезы.

— Ну и хорошо. После моей трубки вряд ли вам захочет­ся курить, — насмешливо предположил Кэргыль, выбирая клык из связки моржовых бивней, висевших на закопченной перекладине.

Осмотрев клык со всех сторон, Кэргыль глянул на Кэукая:

— А насчет Экэчо зря беспокоишься. Моя трубка для него еще более невкусной будет, чем для вас. Не для него эта трубка делается.

— Как много у тебя моржовых клыков! Наверное, и дру­гих всяких вещей понаделал, — несмело сказал Кэукай, на­деясь, что старик покажет что-нибудь из своих изделий.

Мальчик никак не мог отделаться от желания самому вы­точить из моржового клыка какую-нибудь вещь.

— Нет у меня сейчас ничего готового. Все, что делаю, раз­даю... Мало работаю сейчас, глаза совсем слепые стали, ни­чего не вижу, — вздохнул Кэргыль. — Плохо, что никто из молодых этому делу учиться не хочет. Тынэта приучал — ни­чего не вышло.

— Поучи меня, а? — вдруг сказал Кэукай. — Я буду учить­ся. Каждый день буду учиться!

— Ты будешь косторезному делу учиться? — недоверчиво спросил Кэргыль.

— Будет, обязательно будет! — поспешил Петя заверить Кэргыля. — Он же у нас художник.

— Ну что ж, приходи, посмотрим, — скептически заметил Кэргыль.

Мальчики посидели еще немного. От сознания, что они пришли в ярангу Кэргыля «на разведку» и ничего, собственно говоря, не разведывают, им было не по себе.

— Надо как-то начинать, — тихо сказал Петя по-русски.

— Я сам думаю об этом. Башка трещит, а ничего не при­думаю,— признался Кэукай. — Он нам своей трубкой весь ум отшиб...

— А в яранге этой, верно, очень темно, работать труд­но?— обратился Петя по-чукотски к Кэргылю.

Старик оторвался от своего занятия, проницательно по­смотрел на Петю. В глазах его промелькнуло что-то лукавое.

— А ты, Петя, уже совсем хорошо на нашем языке гово­ришь,— ласково, но с оттенком иронии промолвил Кэргыль.

Петя ущипнул Кэукая за ногу, что должно было означать: смотри, мол, как я удачно начал!

— Так вот, я говорю — темно, совсем темно в яранге тво­ей, — откашлявшись, снова повторил Петя.

— Да, да. Ты говоришь, что темно в яранге моей, — тем же тоном отозвался Кэргыль. — А дальше ты так скажешь: в яранге темно, зато в доме очень светло. Окна большие, солн­ца много, места много — переходи, старик Кэргыль, в дом! Так, что ли, а?

Петя смутился, глянул на Кэукая, как бы говоря: «Ничего не понимаю! Не то Кэргыль добрый сейчас, не то, наоборот, злой...»

— А ты что скажешь? — обратился старик к Кэукаю.

— Да я что, я не знаю... — замялся Кэукай, на всякий слу­чай оглядываясь, чтобы посмотреть, не слишком ли близко возле Кэргыля лежит его палка. — Если правду говорить, де­душка, то выходит так, как ты сказал: в доме светло, окна большие, солнца много. Там хорошо тебе работать было бы, а то в темноте глазам твоим плохо.

— Ну что ж, за то, что о глазах моих заботитесь, спаси­бо,— уже ласково, без всякой усмешки, промолвил Кэргыль и глубоко вздохнул.

Старик долго сидел неподвижно. Лицо его постепенно ста­новилось суровым, задумчивым.

— Что-то еще сказать ему надо, — шепнул Пете Кэукай.

Кэргыль вздрогнул, словно очнувшись от забытья, и про­молвил с глубокой грустью:

— Жалею я, что не в ваше время родился. Годы у меня большие-большие, как вода в реке в осенние дожди. Умирать пора, а не жизнь начинать заново... Спасибо, мальчики, вам! Приходите ко мне еще. Только о доме никогда не говорите больше. Слышите?

Кэукай и Петя молча потупились.

— Ну, вот и всё. А теперь идите. Я один посидеть хочу. Я один люблю сидеть, когда в мою седую голову печальные мысли вселяются.

Петя и Кэукай вышли из яранги Кэргыля невеселые. Им стало очень жалко старика и от этого еще сильнее захо­телось помочь ему, сделать для него что-нибудь особенно приятное.

— Послушай, Кэукай, что я придумал! — вдруг остано­вился Петя. — Ты помнишь, Кэргыль все на глаза свои жа­ловался: он плохо видит, и работать ему трудно.

— Ну, помню...

— Давай исправим ему глаза!

— Что ты болтаешь! Разве глаза — пуговицы, которые пе­ском отчистить можно? — нахмурился Кэукай.

— Очки! Понимаешь, очки Кэргылю достать надо! — выпа­лил Петя.

— Ай, как хорошо ты придумал! — искренне восхитился Кэукай. — А где их достать, эти очки?

—  Побежали к доктору! Я знаю, это доктор очки людям прописывает.

Нахлобучив как следует на голову свой легкий малахай, чтобы он не слетел во время бега, Кэукай сорвался с места. Петя побежал за ним. Через несколько минут они уже стояли у двери Сониного дома и, прежде чем постучать, пытались хотя бы немножко отдышаться.

Степана Ивановича дома не оказалось. Мальчики уже хотели было уйти, как дверь в соседнюю комнату открылась, и на пороге они увидели Соню. В пушистом лыжном костюмчике красного цвета она показалась сегодня друзьям старше, чем обычно.

— Вот как хорошо, что пришли! — радушно сказала девоч­ка. — Проходите сюда, не стесняйтесь, будьте как дома,— приглашала она, подражая маме.

Петя и Кэукай приняли приглашение.

К своему изумлению, в комнате Сони, кроме неразлучной ее подруги Каали, друзья увидели Эттая. Но главное было не в этом: Эттай сидел на полу и, как самая настоящая девчонка, нграл в куклы. Видимо, он настолько был поглощен этим за­нятием, что не сразу заметил появление Пети и Кэукая.

—  Ты посмотри, посмотри, что он делает! — воскликнул Петя, указывая на Эттая.

Эттай вздрогнул и быстро оглянулся. Необычайно смущен­ное лицо его стало пунцовым; казалось, он готов был прова­литься сквозь землю.

— Мы с ног сбились, дела разные выполняем, а он тут с девчон... с девочками в куклы играет! — продолжал Петя.

Кэукай молчал, но, казалось, всем своим видом говорил: «Хорош, хорош, нечего сказать!»

Соня недоуменно поглядывала то на Эттая, то на своих новых гостей.

—  Зачем вы Эттая обижаете? — наконец вмешалась она.

Но Кэукай не унимался.

—  Он и заметку, наверное, не написал еще, куклами за­игрался, а сегодня нам выпускать стенную газету. Забыл про заметку — так, что ли, говорю? — спросил Кэукай.

Потупив глаза, Эттай молчал.

—  Это она все наделала: затащила меня сюда, — наконец буркнул он, указывая на сестренку. — А тут кукла, у кото­рой глаза сами открываются и закрываются... Вот я и хотел понять, почему так получается: может, машина какая сидит в ее голове?

—  Глаза сами открываются и закрываются? — изумился Кэукай.

Не медля ни минуты, он бросился к Эттаю, встал на ко­лени.

— Вот посмотри! — обрадовался Эттай. — Положишь ее — глаза закрываются; поднимешь — открываются.

Постояв в нерешительности, подсел к друзьям и Петя, хо­тя такие куклы были ему не в диковинку.

Соня была счастлива. Она поманила пальчиком Каалю, по­просила ее помочь вытащить из-под стола ящик с игрушками.

— А у меня вот еще что есть! —торжествующе сказала она и опрокинула ящик.

Самые разные игрушки рассыпались по полу. У мальчи­ков разгорелись глаза. Они бросились к игрушкам, хватали то автомобиль, то пушку, то заводную лодку.

— А юла, юла какая! — возвестил Петя и вдруг с ожесто­чением начал ее крутить.

Опомнились друзья не скоро.

— Это как же так получается? — удивился Петя. — По­шли по важному делу — и вдруг с девчонками да Эттаем за­игрались!

Кэукай решительно поднялся с пола и только тут заметил чучело утки. Чучело стояло у Сони на столике.

— Ай, какое красивое! — восхитился Кэукай.

— Это мне Тынэт подарил, — важно заметила Соня. — Он очень хороший, Тынэт! Он сказал, что мы с ним большие друзья. А потом, у него белые-белые зубы...

— При чем здесь зубы? — спросил Петя, хотя, собственно, возражать Соне ему не хотелось. — А чучело действительно хорошее. И когда только Тынэт успевает все это делать?.. Пойдем, Кэукай, в больницу к доктору, у нас же с тобой важ­ное дело.

— А я с вами пойду? — Эттай заранее нахмурился, буду­чи уверенным, что получит отказ.

— Ну-ну, пойдем, — снизошел Кэукай.

Эттай весело дернул сестренку за косу и поспешил за своими друзьями.

— А вот как машина та устроена, которая сама ездит, я еще потом посмотрю, — обратился он к Соне, останавливаясь на пороге.

Мгновенно поколебавшись, Эттай быстро вернулся и, на­супившись, повертел машину в руках.

— А ты возьми и посмотри дома, — предложила Соня.

Эттай не верил своим ушам.

— Возьми, возьми! — настаивала Соня.

Эттай сунул машину в карман и, споткнувшись на пороге, выбежал на улицу.

— Вот смотрите, какую машину мне Соня дала! — кричал он, снова извлекая игрушку из кармана.

— Ну, теперь ты и спать будешь с этой машиной. — Кэу­кай осмотрел игрушку: он хорошо знал страсть Эттая к тех­нике.

Эттай был влюблен в математику и, так же как и его отец, колхозный моторист Рочгин, в машины. В противоположность своему другу, стремительному, подвижному Кэукаю, всегда чистенькому и аккуратному, Эттай был неповоротлив, комич­но неуклюж, часто ходил вымазанный машинным маслом. По­этому тетради его были всегда в самом плачевном состоянии.

— Как же нам теперь быть? — однажды спросила у него Нина Ивановна. — Задачи и примеры ты решил без единой ошибки, но тетрадь так грязна, что ее просто неприятно взять в руки.

— А вы скажите, какую отметку поставить надо, я сам поставлю. Это неважно, что немножко хуже, чем у вас, полу­чится, — простодушно ответил Эттай, искренне полагая, что нашел замечательный выход из трудного положения.

— Нет, попробуем сделать по-другому, — погасив улыбку, возразила Нина Ивановна. — Сейчас же пойди к школьному умывальнику и как следует вымой руки. А потом возьмешь эту новую тетрадь и аккуратно — слышишь, аккуратно! — пе­репишешь решенные тобой вчера задачи и примеры. Если у те­бя получится чистенько, я поставлю пять.

— Ну что ж, один раз это сделать нетрудно!

— Да, один раз это сделать нетрудно, — согласилась учи­тельница,— но каждый раз переписывать будет трудновато. Поэтому с сегодняшнего дня ты всегда будешь мыть руки пе­ред тем, как садиться за тетради, и все делать сразу начисто.

Эттай озадаченно почесал затылок и направился мыть ру­ки. Но тут же, на перемене, забежав в колхозный склад, где отец его ремонтировал мотор вельбота, снова вымазался в масле; к тому же на руках его появились ссадины.

— Понимаете, как-то так получилось... Я не заметил да­же...— говорил он с виноватым видом на следующем уроке.— Мотор там... Очень машина интересная. Я посмотреть хотел, ну и немножко запачкался...

В классе засмеялись. Кэукай сравнил Эттая со старухой Энмыной, известной в поселке своей неряшливостью. Эттай не обиделся: он привык к тому, что над ним постоянно подтру­нивали.

И вот сейчас, стремясь не отстать от друзей, Эттай все вер­тел и вертел игрушку в руках, мысленно прикидывая, как бы это разобрать ее на составные части, заглянуть в ее нутро.

...Доктор понял мальчиков сразу. Улыбаясь, он сказал:

— Знаю, знаю я этого старика. Нравится мне Кэргыль, очень нравится, хотя как пациент старичок этот страшно кап­ризный.

Степан Иванович подошел к шкафу, выкрашенному белой краской, достал большую плоскую коробку. Петя, Кэукай и Эттай на цыпочках устремились к доктору.

— Тут у меня много разных очков. Только вот как мне вы­брать те, какие нужны Кэргылю? — озабоченно проговорил Степан Иванович. — Ну, да что-нибудь придумаем. А очки я ему подберу обязательно...

Вскоре друзья стояли перед Ниной Ивановной и напере­бой докладывали ей о своих делах.

— Степан Иванович сказал, что очки Кэргылю подберет обязательно! — запыхавшись, выпалил Петя.

— А меня Кэргыль обещал косторезному делу учить,— сказал Кэукай.

Это Нину Ивановну явно заинтересовало.

— А что, Кэргыль — косторез?

— О, очень хороший косторез! Его по всему побережью как костореза знают! — не без гордости заявил Эттай.

Нина Ивановна минуту помолчала.

— Эх, ребята, что я придумала! Давайте организуем при школе косторезный кружок, а Кэргыля попросим быть руко­водителем. Только бы согласился! Как вы думаете, согласит­ся он?

— Не знаю, — усомнился Петя.

— Наверное, согласится, — неуверенно сказал Кэукай.

— Я сама поговорю с ним, а вы мне поможете, переводчи­ками будете.

Через полчаса учительница, веселая, возбужденная, воз­вращалась вместе с мальчиками из яранги Кэргыля в школу.

Старик принял ее очень приветливо, хотя и заметил, что если она пришла говорить о доме, то он разговаривать с ней не станет и только лишь предложит выпить чаю. Когда же Нина Ивановна завела разговор о косторезном деле, старик оживился, подслеповатые глаза его заблестели.

— Скажите учительнице вашей по-русски, что хоть она молодая, но мысли ее очень мудрые, — попросил он мальчи­ков. — Нельзя, чтобы косторезное дело совсем исчезло на чу­котской земле.

— Скажите Кэргылю, — в свою очередь, просила своих пе­реводчиков Нина Ивановна, — что я сейчас пойду к директору школы, попрошу, чтобы он дал нам особую комнату, помог достать инструменты и материал. По-моему, он согласится.

— Согласится, обязательно согласится, — закивал головой Кэргыль. — Я хорошо знаю: это большой человек, и он не мо­жет сказать, что косторезное дело — пустячное дело.

Кэргыль не ошибся. Выслушав учительницу, Виктор Сер­геевич встал, прошелся по комнате.

— Какой же вы молодец, Нина Ивановна! — наконец ска­зал он, останавливаясь перед девушкой. — Чукотские косторе­зы в свое время прославились изделиями из моржовой кости. На мировой выставке в Париже восхищались их работой. Это один из самых замечательных видов искусства чукотского на­рода. Мы сделаем так, чтобы наша школа дала новых настоя­щих мастеров-косторезов. Я сегодня же напишу письмо в Илирнэй, на полярную станцию, чтобы там изготовили в меха­нических мастерских специальные инструменты.

 

КОНФЛИКТ НА ПЕРЕМЕНЕ

Выполнив все, что надо было сделать по другим предме­там, Кэукай принялся за домашнее задание по арифметике. Но задача никак не выходила. Помимо своей воли Кэукай нет-нет да и открывал ящик стола, смотрел на изуродованный им самим кусок моржового клыка: «Надо было выше немного резать, чтобы руки примерно у пояса были, а в руках — лук». Но тут же ему пришла в голову другая мысль: «Нет, пожалуй, лучше получится, если одна рука у груди будет, напротив сердца, а другая опущена».

Мерно тикали часы, наступали сумерки. За окном падал большими хлопьями снег. Кэукай смотрел на белый снег, а перед глазами, в мыслях его, стояла уже законченная статуэт­ка, изображающая дедушку Ако таким, каким он его себе представлял. «Трудно, очень трудно так сделать, как хо­чешь»,— думал Кэукай, и руки его невольно тянулись опять к начатой статуэтке.

«А задача как же?» — Мальчик с шумом захлопнул ящик и принялся вчитываться в условие задачи. Но сосредоточить­ся он не мог.

«Как же это?.. — Кэукай приложил руки ко лбу. — Неуже­ли я не смогу решить? Что же я тогда скажу завтра Нине Ивановне?..»

Учился Кэукай хорошо, хотя и не очень ровно. Ни одного предмета, кроме рисования, он, казалось, не выделял. Но ри­сование Кэукай любил и славился как лучший художник сре­ди учеников младших классов.

В противоположность Эттаю тетради у Кэукая всегда бы­ли чистые, без малейшей помарки, завернутые в белую бума­гу, разрисованную цветными карандашами или красками.

Рисовал Кэукай всегда и везде.

Однажды Нина Ивановна дала своему классу на дом ра­боту: написать сочинение «Как мы провели выходной день». Когда, проверяя сочинение, она дошла до тетради Кэукая, то увидела целую серию рисунков с короткими надписями. Сочи­нения здесь почти не было, но выразительные картинки расска­зывали учительнице забавную историю знакомства Кэукая, Пе­ти и Эттая с русской девочкой Соней. В рисунках было столь­ко юмора, что Нина Ивановна смеялась до слез. Особенно понравились ей те рисунки, на которых изображалось, как Кэукай и Петя, влекомые любопытством, подкрадывались к окну дома доктора, чтобы посмотреть на Соню, и затем уже почти в самом конце, как Соня с растопыренными ручками, с изумленным лицом смотрит на ползущих мальчиков и спрашивает, всегда ли они ходят животом или иногда и ногами.

«Вот так сочинение! Что же мне сказать ему?» — задума­лась учительница.

На другой день она задержала Кэукая после уроков, села с ним за парту, открыла его тетрадь:

— Значит, ты очень любишь рисовать?

— Да. Я всегда рисую, везде рисую: на бумаге, на сте­нах, на снегу, — ответил Кэукай.

Заметив, что под его сочинением-рисунками нет отметки, он помрачнел.

— Рисунки твои мне нравятся, — сказала учительница.— Ты очень хорошо нарисовал, как вы познакомились с Соней.

— Очень хорошо? — недоверчиво спросил Кэукай. — А по­чему же нет отметки?

— А вот давай договоримся с тобой так: если это тетрадь не для сочинений, а по рисованию, тогда я поставлю тебе отметку.

— Ай хорошо, очень хорошо! Пусть теперь всегда так бу­дет: другие сочинения пишут, а я рисую — рисунками расска­зываю то, что они словами рассказывают.

Нина Ивановна посмотрела в возбужденные глаза маль­чика и, немного подумав, ответила:

— Видишь ли, Кэукай, тебе не только рисунками надо учиться рассказывать, но и словами. Это очень важно — на­учиться хорошо словами рассказывать. Так что теперь, после нашего разговора, когда все ученики будут писать сочинения, ты тоже будешь писать, а не рисовать.

Восторга на лице Кэукая как не бывало.

— Пробовал я словами—-не получается.

— А ты вот словами рисовать попробуй. Делай то же са­мое, что карандашом и красками делаешь, только вместо ка­рандаша и красок бери слова...

— Как это? — удивился Кэукай.

— Да так. Вот здесь, на рисунке, ты показываешь, как Пе­тя на руках ходит. Это же самое словами покажи. Ведь когда ты книгу читаешь, ты видишь все, о чем в ней написано: и людей, и море, и различные цвета. Не кажется ли тебе, что все это как бы словами нарисовано?

— Да, да, правильно! Теперь я понимаю! — обрадовался Кэукай. — Вот я возьму и все это, что карандашом нарисовал, попробую нарисовать словами.

— Как раз об этом я и хотела тебя попросить... А за ри­сунки эти я тебе ставлю пять.

Нина Ивановна обмакнула перо в чернила и аккуратно вывела самую высокую отметку под рисунками Кэукая.

Через несколько дней Кэукай отдал учительнице на про­верку свое сочинение. Было оно довольно длинное и очень не­ровное, но Нину Ивановну поразило стремление мальчика к образности. Он действительно пытался рисовать словами.

Выслушав замечания учительницы и еще раз переделав сочинение, Кэукай принялся за второе. Новое увлечение его было настолько сильным, что он незаметно для себя стал от­ставать по остальным предметам. Получив однажды по ариф­метике три, Кэукай удивился, но вскоре забыл об этом. И вот настал день, когда Кэукай по той же арифметике получил два.

— Как же это? Почему голова моя испортилась, почему я задачи разучился решать? — растерянно бормотал Кэукай; в глазах его стояли слезы.

— Я давно за тобой, Кэукай, наблюдаю, — спокойно ска­зала учительница. — Заметила я, что, когда ты одним делом увлекаешься, все остальные дела забываешь. Это нехорошо. У настоящего человека всегда разных дел очень много, и он не забывает ни одного из них. Ты посмотри на отца: сколько дел у него! Дома надо достроить, к зимней охоте на песца подготовиться, моржового и нерпичьего мяса на зиму загото­вить, учиться ему тоже надо...

— У отца моего очень много работы. И он всегда успевает!

— И тебе успевать необходимо. Ясно теперь, в чем дело?

— Кажется, ясно...

Вскоре Кэукай подтянулся по арифметике. Но вот косто­рез Кэргыль увлек мальчика-художника своим ремеслом — и началась новая беда.

...Кэукай вчитывался в условие задачи, а перед глазами его по-прежнему стояла начатая им статуэтка.

В соседней комнате послышался голос отца. Кэукай при­слушался.

— Зима совсем уж пришла. Надо к охоте на песца колхоз готовить, надо свежей нерпы как можно больше на приманки вывезти, чтобы задержать песцов, которые у подкормок но- рились, — говорил он матери Кэукая, гремя умывальником.

— Трудно тебе... устал, наверное, — отозвалась Вияль.

— Трудно — это верно. Но усталости нет! Э, я молодой еще, рано уставать мне!

В голосе отца Кэукай почувствовал столько бодрости, что невольно заулыбался.

Вияль гремела посудой — видно, накрывала на стол.

— Голоден сильно, — продолжал Таграт. — Вот поем и по­бегу к Виктору Сергеевичу.

—Зачем? — спросила Вияль.

—Да дело такое, понимаешь... Обещался с Илирнэйской полярной станции печника прислать, и вдруг заболел печник. А тут зима пришла, в домах печи поскорее ставить надо, но как их поставить, если не умеешь? Вот я и хочу Виктора Сер­геевича просить поучить людей наших печи ставить. Ты же знаешь, он все делать умеет.

— Уметь-то он, конечно, умеет, а вот, может, у него еще больше дел всяких, чем у тебя.

— Думал я об этом, да ничего придумать не мог. Нельзя же дома на целую зиму пустыми оставить.

«Ой, сколько дел у отца! — невольно пришло в голову Кэукаю. — И он все равно во всем успевает. А я вот сижу целый час, а задачу решить не могу».

Тряхнув головой, Кэукай снова попытался вдуматься в условие задачи. «Ну да, один самолет, значит, пролетел за три часа тысячу двести километров, второй — за пять часов... А все же зря я сразу из клыка резать стал, надо было снача­ла из дерева...»

Долго еще сидел Кэукай за своим столом, а задачу все же не мог решить. За этим занятием и застал его Петя.

— Ты задачу сделал? — спросил Кэукай друга.

— Да, сделал, — ответил 'Петя, подозрительно глядя на Кэукая: недавно на заседании совета отряда Кэукай получил замечание за то, что плохо готовил уроки.

— Так, значит, решил задачу? — снова спросил Кэукай, хмуря брови.

Где-то в подсознании у него теплилась надежда, что вот сейчас Петя подойдет к нему, подскажет, как надо подступиться к задаче, и с домашним заданием будет по­кончено.

Петя действительно спросил его:

— Может, подсказать?

— Нет, нет, что ты говоришь такое!..

— А долго еще так сидеть будешь? — поинтересовался Петя.

— Да не знаю... минут десять или двадцать, — неуверенно промолвил Кэукай.

— Жаль, что так долго. У меня новость хорошая есть. Хо­тел пригласить тебя в одно место. Эттая я пригласил — задачу он давно уже решил. Крепкая, знаешь, у него башка на зада­чи: за пять минут решил!

— За пять минут решил! — не без зависти повторил Кэу­кай.— А новость, новость какая, скажи? Куда пригласить ме­ня собираешься?

— Сейчас твой отец приходил к нам. Просил папу научить колхозников делать печи. Долго они думали, кого печника­ми поставить. Сначала хотели стариков просить, но потом решили, что это дело для них непривычное. Мой отец так сказал: «Давай печному делу учить будем молодежь, комсо­мольскую бригаду Тынэта. Этим всё привычным кажется, эти быстро научатся». Ну вот, твой отец с моим отцом со­гласился. Так что комсомольцы с завтрашнего дня печному делу учиться будут. Тынэт уже сегодня начал готовить кир­пичи и глину.

— Ой, как много наговорил ты мне! По всему видно, хо­чешь пригласить меня пойти помогать Тынэту, — догадался Кэукай.

Петя вплотную подошел к Кэукаю и, заглянув в его тет­радь, спросил:

— А может, помочь немножко, а?..

Кэукай мгновение колебался, потом протестующе замахал головой:

— Нет, нет!.. Ты иди, а я сейчас сам решу и приду.

Петя ушел. Кэукай снова начал шептать: «Один самолет за три часа пролетел тысячу двести километров, второй...»

Время шло, а решение задачи никак не сходилось с от­ветом.

«А, ладно! Утречком рано встану, голова свежая будет, то­гда, как Эттай, за пять минут решу...»

Однако, не чувствуя особенного восторга от такого пово­рота дела, Кэукай минуту еще постоял в нерешительности, вяло убрал книги, тетради, взглянул еще раз на свою статуэт­ку и, одевшись, вышел на улицу.

Петю и Эттая он нашел в самом крайнем доме поселка.

Мальчики помогали Тынэту складывать кирпичи в шта­беля.

— Ну как, решил? — спросил Петя.

— Да, вроде как будто получилось, — неопределенно ото­звался Кэукай, включаясь в работу, а сам подумал: «Надо рано утречком встать, а то будет стыдно перед Ниной Ива­новной, перед всем классом».

Но, наработавшись, Кэукай спал до самого утра как уби­тый. Едва успев позавтракать, он побежал в школу. На душе его было тревожно.

Кэукай сделал было попытку решить задачу на первом уроке русского языка, но стоило Нине Ивановне взглянуть на него, как мальчик понял: ее не проведешь. Подавленный, он сначала почти не слушал учительницу. Тогда Нина Ива­новна обратилась к нему с вопросом один раз, другой и за­ставила слушать.

«Может, на перемене спишу задачу у Пети...» Кэукай испу­ганно оглянулся, словно боясь, не высказал ли он вслух эту позорную мысль, и тут же подумал: «Попробую сам на пере­мене решить. Пусть голова лопнет, а все равно решу...»

Когда прозвенел звонок, Кэукай, упросив дежурного оста­вить его в классе, лихорадочно раскрыл тетрадь по арифме­тике. В классе было пусто и тихо. Кэукай покосился на тетра­ди Пети и сердито отодвинул их на самый край парты, а затем спрятал в парту. «Надо только о задаче думать, не надо боль­ше ни о чем думать».

И, странное дело, решение задачи на этот раз пришло к Кэукаю удивительно быстро. Обрадованный, он схватил Петину тетрадь, чтобы сверить, одинаково ли с ним ставил во­просы. В эту минуту в класс заглянул Тавыль. Кэукай маши­нально захлопнул тетрадь Пети и спрятал ее в парту. Тавыль язвительно улыбнулся и прикрыл за собой дверь.

«Сейчас начнет что-нибудь плохое обо мне говорить»,— подумал Кэукай и быстро вышел из класса.

Кэукай не ошибся. Тавыль подзывал к себе школьников и рассказывал о том, как он поймал Кэукая за списыванием за­дачи из Петиной тетрадки.

— Пусть олень поднимет меня на рога, если я говорю не­правду! Сейчас своими глазами видел.

— Лживый человек! — закричал Кэукай, наступая на Тавыля со сжатыми кулаками. — А ну, повтори еще раз то, что сейчас говорил обо мне! Что ж ты молчишь? Или язык отку­сил со страху?

Тавыль спрятался за спины ребят и с ехидством ответил:

— Ты бы лучше свой язык откусил, тогда не пришлось бы на уроке арифметики говорить Нине Ивановне, что сам решил задачу.

Этого Кэукай уже не мог вынести. Не помня себя, он бро­сился на Тавыля. Но перед ним словно из-под земли вырос Петя, схватил руку Кэукая:

— Ты думаешь, кто-нибудь верит лживым словам Тавы­ля?.. Ребята, скажите честно: кто верит словам Тавыля?..

— Кто может поверить Тавылю, язык у которого болтает­ся, точно у старухи Энмыны! — воскликнул кто-то из маль­чиков.

Школьники рассмеялись: они все знали старуху Энмыну, которая была известна в поселке как зловредная сплетница. Тавыль исподлобья посмотрел на хохочущих школьников и попытался уйти. Его не пустили.

В это время дверь в коридор отворилась, и на пороге по­казался Эттай, бегавший посмотреть, как комсомольцы учатся класть печи. Заметив взволнованно толпившихся школьников, он опрометью бросился бежать через весь коридор.

— Что такое? Что случилось? — кричал Эттай, локтями и головой пробивая себе дорогу в самую гущу толпы.

Кто-то из ребят в нескольких словах объяснил ему суть происшествия.

Эттай досадливо почесал затылок:

— Ах, жаль, меня не было здесь!

Послышался звонок. Ребята поспешили в классы.

— Подождите, не расходитесь! — снова закричал Эттай. — Я хочу сказать что-то. Я хочу сказать, что за лживые слова Тавыль расстанется со своими косичками!

 

ДВА ПРОСТУПКА СРАЗУ

С самого утра до четырех часов дня, без перерыва, учи­лись комсомольцы класть печи. Весь перемазанный глиной, с засученными рукавами, Тынэт жадно присматривался к ра­боте Виктора Сергеевича, еще и еще раз переспрашивал, в каком направлении должны идти дымоходы, как лучше кре­пить печную дверцу и поддувало, как будет идти под духов­кой пламя.

— Слушайте! И ушами и ртом слушайте, и глазами и ртом смотрите! — весело говорил комсорг.

Во вторую половину дня в дом, где клали первую печь, ти­хо вошел Эттай. Сначала он только смотрел во все глаза на работу, потом раз-другой подал кирпич, попытался даже ме­сить глину, сеять песок. Уже никто не кричал Эттаю обидное: «Не мешай!» — и даже, наоборот, просили: «Подай вон тот кирпич», «Подсыпь еще немножко песочку», «Налей в банку воды».

Важный и немножко медлительный, подпоясанный подня­тым с полу мешком, Эттай выполнял поручение за поруче­нием, не упуская, однако, из виду ни одного действия Виктора Сергеевича. «Интересно как получается! Огонь и дым, значит, идти должны из топки по каналу вверх, потом опять вниз, по­том снова вверх, и опять вниз, и только после этого в трубу,— рассуждал про себя Эттай, присматриваясь, каким образом укладываются кирпичи. — Это как бы машина такая, внутри которой ходит огонь».

Когда Виктор Сергеевич и комсомольцы в пятом часу дня ушли обедать, Эттай долго ходил возле неоконченной печи, то заглядывая внутрь топки, то открывая и закрывая дверцу и конфорки. Время от времени он брал горсть глины и подма­зывал те места, которые ему казались шероховатыми.

«А что, если самому попробовать кирпичи класть? — при­шла ему в голову неожиданная мысль. — Вот только как бы не испортить печку...»

Постояв немного в нерешительности, он еще раз обошел вокруг печи.

«Ничего, я только попробую. Положу один или два рядка, а потом снова сниму, никто и не заметит», — сказал он себе.

Отобрав кирпичи, Эттай с трудом поднял на плиту ведро с глиной, а затем туда же забрался и сам.

Дело пошло, как казалось Эттаю, с первой же минуты успешно. Довольно скоро он выложил целый ряд. Соскочив с плиты, Эттай полюбовался на свою работу издали.

— Так же, как у них, получается!

Скоро был готов и второй ряд. Эттай окончательно увлек­ся. Он пошлепывал ладонями по обогревателю, который зна­чительно поднялся вверх, и в ушах его уже звучали восхи­щенные возгласы комсомольцев.

И вдруг случилось нечто ужасное. В самую приятную для Эттая минуту, когда он был в упоении от собственных успе­хов, недостроенный обогреватель печи покачнулся и с гро­хотом обрушился на пол. Ошеломленный Эттай стоял на пли­те ни жив ни мертв. Не скоро он понял, что произошло. Но, когда снова к нему вернулась способность хоть что-нибудь соображать, он ощупал руками жалкие остатки обо­гревателя.

— Ай, жалко как! Немножко, однако, кирпичи неровно ложились, косо ложились...

Соскочив с плиты, Эттай смотрел на свою работу уже да­леко не с тем восторгом, с каким он любовался ею всего минут пятнадцать назад. Он сорвал с себя мешок, наскоро ополоснул руки в ведре с водой и задумался над тем, что же делать дальше.

«Надо сказать кому-то, обязательно сказать», — решил он наконец и, подавленный случившимся, вышел из дому.

На улице уже было довольно темно. Шел снег. Эттай за­греб полные горсти пушистого снега, протер им как следует руки и побрел вдоль поселка. Он не заметил, как подошел к школе, и только тут понял, что непременно хочет увидеть Ни­ну Ивановну.

«Да, да! Это ей сказать надо, — подумал Эттай. — Она все поймет. Я скажу ей, что очень хотел помочь комсомольцам, что хотел сам научиться делать печь. Это так интересно! Ни­когда ни дед мой, ни отец мой такого не умели делать, а вот я почти научился. Вот только плохо лампа горела, темновато было — не заметил, что кирпичи немножко косо клал. Если бы светлее было, хорошо бы сделал... Виктор Сергеевич тоже бы понял все это, только стыдно к нему идти. А Тынэту так лучше и на глаза не показываться: поколотит, сильно поколо­тит, а то еще носом в корыто с глиной толкать станет...»

Отряхнувшись, насколько мог, от приставшей к одежде глины, Эттай направился в школу, чтобы встретиться со своей учительницей.

А Нина Ивановна в это время шла с Тынэтом по поселку, направляясь в дом, где клали первую печь.

— Хорошо работают мои комсомольцы! Виктор Сергеевич все время их хвалит, — радовался Тынэт. — Я даже листок специальный в комсомольской комнате повесил и на листке красным карандашом написал: «Список комсомольцев, кото­рые успешно учатся делать печи». А дальше столбиком акку­ратно фамилии написал. Как думаешь, хорошо ли это?

— Неплохо, — одобрила Нина Ивановна. — Вот только за­головок длинноват немножко.

— Ай, как я рад, Нина, что тебя наконец сегодня уви­дел!— Тынэт вдруг остановился, стараясь в темноте загля­нуть в глаза девушки. — Долго мы в море плавали, пять дней плавали...

— И я тоже, Тынэт, рада видеть тебя, — негромко, после долгой паузы, ответила Нина Ивановна. — Сегодня ты мне даже приснился.

— Правда? — Тынэт схватил Нину Ивановну за руки, по­рывисто приложил ее ладони к своему горячему лицу.— По­чему же это я тебя до сих пор во сне не увидел? Но сегодня увижу, обязательно увижу! — убежденно сказал он, как будто это зависело исключительно от его желания.

— Работать долго еще сегодня будете? — поинтересова­лась Нина Ивановна, высвобождая руки.

— Долго, наверное. Виктор Сергеевич сказал, что, пока до потолка печь не доведем, работу не бросим.

— Ну, а заниматься сегодня придешь?

— Приду! Обязательно, Нина, приду, если только разре­шишь прийти позже, чем обычно. В пять часов сегодня утром встал, чтобы домашнее задание успеть выполнить.

— Вот это мне нравится! — Нина Ивановна вдруг схвати­ла в пригоршню пушистого снега и бросила им в Тынэта.

...В дом, где клали печь, Тынэт и Нина Ивановна пришли первыми.

— Что это такое? — испуганно вскрикнул Тынэт, глядя на полуразрушенный обогреватель.

Подбежав к лампе, он прибавил огня и внимательно осмо­трел груду вымазанных глиной кирпичей, валявшихся на полу.

— Почему так много кирпичей глиной вымазано? — гром­ко спросил он, словно обращаясь к невидимому виновнику.— А-а-а, это Эттай! — закричал он. — Это Эттай здесь крутился все время. Он, видно, и решил класть печку, когда мы на обед ушли...

— Не может быть! — возразила Нина Ивановна.

— Почему — не может быть? Зачем такое говоришь — «не может быть»! Ты что, до сих пор Эттая не знаешь?

— А ты можешь не кричать? — с укоризной спросила учи­тельница.

Тынэт как-то сразу осекся, смущенно улыбнулся.

— А хотя бы и Эттай, — продолжала Нина Ивановна.— Надо разобраться, почему он это сделал. Может, он был рад, что представился случай помочь комсомольцам?

— «Помочь, помочь»!.. — недовольно буркнул Тынэт.— Вот я увижу этого помощника, так он больше сюда и носа не покажет!

Вышло так, что, кроме Эттая, в этот вечер искал Нину Ивановну еще один человек. Это был Тавыль.

Обиженный отцом, он долго плакал в своей яранге и вдруг почувствовал, что ему нестерпимо хочется рассказать кому-нибудь о своей обиде и о многом другом, что так мучило его последний год. И невольно Тавыль вспомнил о школе, о своей учительнице. «Пойду к ней, — думал Тавыль, — расскажу, как отец порвал сегодня мою тетрадь по русскому языку. Расска­жу, как он маму год назад из яранги выгнал. Расскажу, как трудно жить мне без мамы...»

Но тут же пришла вторая мысль: «А хорошо ли это бу­дет — про отца все рассказывать? Он же отец!»

Тавылю вспомнилось, как иногда отец становился добрым, закрывался с Тавылем в яранге или уходил с ним на охоту и говорил о том, что он, Тавыль, остался единственным дру­гом ему. Говорил отец также о том, что научит Тавыля быть настоящим охотником, которому всегда в охоте будет удача, научит его плавать в байдаре по морю, ходить в горах через перевалы.

Тавыль с восторгом слушал отца, и ему становилось так тепло на душе, что он невольно думал: «Вот и я так же с от­цом живу, как Петя со своим отцом живет, как Кэукай со сво­им отцом живет. Он скоро, однако, совсем хорошим будет, тогда, быть может, и мама вернется к нам».

Мысль о матери не переставала волновать Тавыля. Год назад она ушла в тундру, к родственникам, так как уже не в силах была выдерживать злобный нрав Экэчо. Тавыль по­мнил, как она уговаривала его уйти с ней от отца в тундру, к оленеводам. И Тавыль ушел бы не задумываясь, если бы не тянула его к себе школа.

Жизнь без школы ему казалась немыслимой. К тому же Тавыль был уверен, что учителя ни за что не позволят ему бросить школу.

«Вот хорошо, если бы мама вернулась! Может, попросить отца, чтобы он привез ее домой?» — спрашивал себя Тавыль, когда Экэчо казался ему добрым.

Но добрым Экэчо бывал недолго. Почти всегда после хо­роших слов он начинал говорить сыну такое, что пугало маль­чика.

— Ты уже большим становишься, Тавыль, — говорил Экэ­чо, мрачно посасывая трубку. — Ты уже разбираться должен, кто твой враг и кто твой друг. Ты чукча, Тавыль, ты знать должен древний закон прадедов наших — закон родовой ме­сти. Ты знать должен, что у меня с Тагратом вражда много­летняя, поэтому не может сын его быть другом твоим. Так говорит древний закон родовой мести...

Чем дальше вел свою беседу Экэчо, тем тяжелее станови­лось Тавылю. Лицо его хмурилось, иногда на глазах навер­тывались слезы.

И, как только Экэчо замечал перемену в настроении сына, начиналась буря. Тавыль знал: в такие минуты отец может страшно обидеть его, даже избить.

И вот сейчас, когда Экэчо изорвал тетрадь, обругал его плохими словами, Тавыль невольно потянулся к школе — ту­да, где чаще всего он находил успокоение.

Побродив по коридору, он заглянул в полуоткрытую дверь учительской, затем в свой класс. Через плечо у него висела засаленная сумка с книгами и тетрадями.

«Перепишу все из порванной тетради в новую, — подумал Тавыль, всхлипывая, — а там, быть может, Нина Ивановна зайдет. Тогда, я знаю, она сама заговорит со мной, и я все-все расскажу ей».

Положив голову на руки, Тавыль долго сидел неподвижно, снова и снова обдумывая, что же он скажет своей учитель­нице.

«И про Кэукая скажу тоже, — думал он. — Скажу, что ошибся я и потому плохое наговорил на него».

Одна мысль за другой проносились в голове Тавыля. По­степенно мысли стали путаться, расплываться: Тавыль погру­жался в сон. Во сне мальчик видел, как подошла к нему Нина Ивановна, как ласково прикоснулась к его голове, заглянула ему в лицо. И тогда Тавыль, схватив ее за руки и не стес­няясь слез, стал быстро-быстро говорить ей обо всем, что на­кипело у него на душе. Нина Ивановна слушала очень внима­тельно, и по глазам ее Тавыль видел, как она жалеет и лю­бит его...

Долго Эттай искал Нину Ивановну, сходил к ней на квар­тиру, побывал в учительской и наконец решил заглянуть в свой класс.

Увидев уснувшего за партой Тавыля, Эттай удивился, хо­тел было разбудить его, по тут вспомнил, что грозился обре­зать ему косички.

Недолго думая Эттай на цыпочках вышел из класса и сло­мя голову побежал домой за ножницами. Когда он вернулся в школу, Тавыль все еще спал. Осторожно подкравшись к Тавылю сзади, Эттай взял одну из его косичек и хладнокров­но обрезал ее. Тавыль поморщился, почесал то место, где только что была косичка, и снова успокоился. Закусив язык, как это всегда бывало с ним, когда он что-нибудь резал ножницами, Эттай так же хладнокровно обрезал вторую косичку.

— Всё, — пробормотал он, засовывая косички Тавыля к себе в карман.

Краснощекое озорное лицо его выражало торжество.

И вдруг Эттай услыхал, что Тавыль во сне всхлипывает. «Наверное, что-то плохое приснилось ему», — решил Эттай. И тут же задумался: «Почему Тавыль сейчас здесь, в школе, спит за партой? А может, его отец прогнал из дому? Может, опять обидел?»

Эттаю так стало жаль Тавыля, что он вытащил из кармана косички, с невеселым видом покрутил их в руках и, словно убедившись, что уже никакими способами не возможно их водворить на прежнее место, тяжело вздохнул.

А Тавыль между тем продолжал всхлипывать. Худенькие плечи его вздрагивали. Что-то горестное, подавленное было в эту минуту в его щуплой фигурке.

«Ай, лучше б я себе уши обрезал, чем косички эти!» — по­думал Эттай и осторожно, с каким-то особенным чувством нежности к обиженному им товарищу погладил Тавыля по голове и на цыпочках вышел из класса.

На пороге школы Эттай встретил наконец свою учитель­ницу.

— Нина Ивановна! Это я, я все наделал! — быстро загово­рил Эттай. — Это я печку развалил, помочь хотел... Всегда у меня получается не так, как хочу!

— Успокойся, Эттай! Войдем в школу, там все мне рас­скажешь,— мягко сказала Нина Ивановна.

— Не хочу я в школу, там Тавыль!.. Нина Ивановна, пой­дите в наш класс, там Тавыль спит и чего-то во сне плачет. Мне так жалко его! Пойдите, пожалейте его... У него сейчас нет мамы, а отец злой очень...

— В классе спит Тавыль? — удивилась Нина Ивановна.

Взволнованный тон Эттая, его рассказ о Тавыле встрево­жили ее.

— Да, да, он в классе за партой спит. Идите к нему. А я приду завтра. Буду думать, что сказать вам, всю ночь думать буду...

— Ну-ну, ладно, Эттай. Я сейчас пойду к Тавылю, а ты иди домой, только всю ночь тебе думать не надо.

Когда учительница ушла, Эттай глубоко вздохнул и поду­мал: «Ну ничего. Хорошо, что я встретил Нину Ивановну. Она пожалеет Тавыля... она обязательно его пожалеет... А про косички я потом... я завтра все расскажу».

 

СОЗНАЕТСЯ ЛИ ВИНОВНИК

На другой день случилось то, чего Эттай никак не предви­дел. Еще до линейки в школу явился Экэчо, открыл дверь, в кабинет директора.

— Тавыль больше в школу ходить не будет! Хватит! — за­кричал он еще с порога.

Виктор Сергеевич озабоченно прикоснулся рукой к своей черной бородке и спокойно предложил:

— Входи, входи, Экэчо! Я вижу, у тебя ко мне есть серьез­ное дело.

— Да, да, есть большое дело! — Экэчо шагнул на сере­дину кабинета.

Тонкие губы его дрожали, ноздри раздувались. Виктору Сергеевичу стоило большого труда усадить его на стул.

— Ну, теперь рассказывай, отчего ты такой сердитый сего­дня, — улыбаясь, обратился он к Экэчо.

— Да, да, сердит! Очень сердит! Как не будешь сердит? Ты сам мне сказал, что Тавыль может ходить в школу с ко­сичками, а теперь что получилось?

— А что же такое получилось? — удивился директор.

— Чего ты у меня спрашиваешь, что получилось? Сам хорошо знаешь, что получилось. Почему у моего сына Тавыля косички обрезаны? Не может теперь он без косичек в школу ходить! Он теперь совсем от злых духов беззащит­ный! Чуть свет я его сегодня с оленеводами в тундру услал. Пусть лучше у дяди своего оленей как следует научится по­нимать.

Виктор Сергеевич откинулся на спинку стула, думая про себя: «Да, история! И кто же это мог так напроказить?»

Экэчо с минуту смотрел ненавидящими глазами на Викто­ра Сергеевича, а затем ехидно заметил:

— Хитрый ты, учитель, очень хитрый! Сам, однако, подо­слал кого-нибудь косички Тавылю обстричь, а теперь прики­дываешься, будто ничего не знаешь.

Виктор Сергеевич прямо посмотрел в глаза Экэчо. Тот не выдержал его взгляда, отвел глаза в сторону.

— Кто уважать себя умеет, тот сначала умом и сердцем слова свои проверяет, а потом вслух произносит, — сурово ска­зал директор. — Я не привык, чтобы меня обвиняли в том, в чем я не виновен. Слова твои мне не понравились.

Экэчо промолчал, хотя ему очень хотелось выразить всю свою ненависть к этому сильному, невозмутимо спокойному человеку.

— А ты сам как думаешь, кто мог сделать это нехорошее дело? — спросил Виктор Сергеевич, набивая трубку. — Ку­ри, — протянул он табак Экэчо.

— Это твой ученик Эттай сделал! — опять закричал Экэчо, не обращая внимания на протянутый ему табак. — Это он гро­зился косички Тавылю обрезать.

— Грозился, говоришь? — переспросил Виктор Сергее­вич. — А вот мы сейчас проверим.

— Как ты проверишь? Ничего ты не проверишь! У вас тут в школе дети лживыми привыкают быть.

— Опять необдуманные слова говоришь! — чуть повысил голос Виктор Сергеевич. — Нельзя же, чтобы у мужчины язык во рту болтался, как у болтливой старухи. Ведь ты же можешь быть посрамлен: виновник сознается, и тогда...

— Не сознается! — убежденно сказал Экэчо. — Лживыми вы их здесь делаете, не уважающими своих родителей де­лаете!

Директор спокойно докурил трубку, выбил ее о пепельни­цу и вдруг весело предложил:

— Давай так договоримся: если виновник сознается, ты сегодня же возвратишь сына в школу. Пусть твой сын будет там, где правдивости учат. Если же виновник не сознается... — Виктор Сергеевич сделал паузу, как бы еще раз обдумывая, не делает ли он ошибку, — тогда, если тебе так покажется лучше, не приводи сына в школу.

Экэчо испытующе посмотрел в лицо Виктору Сергеевичу, в задумчивости несколько раз щипнул волоски реденькой сво­ей бородки. Хотя предложение учителя и казалось заманчи­вым, он боялся просчитаться: «А что, если виновник со­знается?»

Неверие в доброту людей, ненависть к ним продиктовали решение Экэчо. Да, он был убежден, что виновник ни за что не сознается!

Задумался и Виктор Сергеевич: «Ну, а если виновник не сознается? Как тогда придется решать судьбу Тавыля? Нель­зя же допустить, чтобы он не учился!»

Прозвенел звонок на линейку. Когда ученики выстроились в длинном коридоре, директор и Экэчо вышли из кабинета. Дежурный, как обычно, отдал рапорт.

Экэчо, заложив руки за спину, пристально вглядывался своими холодными, злыми глазами в серьезные, сосредоточен­ные лица ребят. Экэчо волновался. Он боялся думать о том, что виновник сознается. Ему бы очень хотелось бросить в ли­цо директору такие слова, от которых тот смутился бы, как мальчишка.

Виктор Сергеевич прошел на середину коридора.

— Я хочу сказать учащимся несколько слов, — тихо обра­тился он к дежурному по школе педагогу и, внимательно осмо­трев всю линейку от одного конца до другого, негромко, но четко произнес: — Кто обрезал косички Тавылю, сделай шаг вперед!

Экэчо прилип к стене коридора. «Нет, нет, они скорее язык свой откусят! Они будут молчать. Виновник не сознается, ни за что не сознается!» — твердил мысленно Экэчо, успокаивая самого себя. А Виктор Сергеевич испытующе пробежал взгля­дом по лицам учащихся, застывших в безмолвии. Он не хотел повторять свои слова, он был уверен, что виновный обязатель­но сделает шаг вперед.

Наконец наступил тот момент, когда Виктору Сергеевичу показалось, что нужно повторить свой приказ. И тут в на­пряженной тишине послышался решительный шаг Эттая. Ли­нейка ахнула.

Экэчо втянул голову в плечи, вкрадчиво, как будто он на охоте подходил к зверю, вплотную приблизился к Эттаю и с ненавистью посмотрел в его взволнованное виноватое лицо. Да, он, Экэчо, ненавидел этого мальчика! И не столько за то, что тот обрезал косички Тавылю, сколько за то, что своим при­знанием оставил его, Экэчо, побежденным в поединке с дирек­тором школы.

— Пройди ко мне в кабинет, — строго сказал Виктор Сер­геевич Эттаю.

Экэчо быстро прошел к двери кабинета и вдруг резко по­вернулся к директору:

— Случайно ты прав оказался, учитель. Тавыля я приведу в школу, но не сейчас. Нет, не сегодня, а тогда, когда у него косички отрастут!

И, не дождавшись ответа, Экэчо пошел прочь не огляды­ваясь.

 

ПОЛЯРНЫЙ ПУТЕШЕСТВЕННИК

У Пети была своя страсть. Прожив почти всю свою, пока еще маленькую, жизнь на Чукотке, он очень полюбил Север. В воображении своем Петя видел себя мужественным поко­рителем Северного полюса, открывателем новых земель в Ле­довитом океане. Перечитав все, что ему попадалось о вели­ких северных путешественниках, Петя вынашивал планы боль­ших путешествий, готовил себя к лишениям, ко всяким испытаниям.

Мать Пети, Вера Николаевна, была поражена тем, что сын ее несколько раз пытался незаметно выбросить завтраки, обе­ды и ужины в помойное ведро и тем самым создать видимость, что он ел.

На все ее просьбы объяснить свое странное поведение Пе­тя не отвечал.

— Ну, тогда ты дай мне честное слово, что больше так де­лать не будешь, — попросила она.

— Нет, мама, такого слова, да еще честного, я дать не могу, — вздохнул Петя.

— Это почему же? — изумилась Вера Николаевна.

Петя упрямо сдвинул свои белесые брови и, глядя в пол, пояснил:

— Это секрет, мама. Вот когда я вырасту большой, тогда все объясню.

Не очень довольная причудами сына, Вера Николаевна ре­шила оставить его на время в покое. Но, когда еще раз заме­тила, что обед Пети опять очутился в помойном ведре, она возмутилась:

— В конце концов ты объяснишь мне свое поведение или нет, негодный мальчишка?!

Петя молчал.

Возможно, так и держал бы Петя в тайне причину своего необычного поведения, если бы его поступками не заинтересо­вался отец.

— Подожди, Петя... Ведь я до сих пор думал, что ты меня и маму уважаешь, — сказал он, усаживая сына перед собой на стул. — Почему же ты не объяснишь нам, зачем опаздыва­ешь к столу, выбрасываешь обеды и голодаешь? Рассказал бы, в чем дело, тогда, возможно, мама просто не стала бы звать тебя к столу.

— Я хотел, чтобы это было тайной, — буркнул себе под нос Петя.

— А-а-а, тайна! — многозначительно заметил Виктор Сер­геевич. — Ну, раз тайна, тогда, конечно, другое дело... Хотя мне, по совести, очень обидно, что мой сын не пожелал по­святить меня в свою тайну...

—Знаешь, папа, тебе я, пожалуй, скажу!

— А ну, ну...

Петя подошел к двери, чтобы удостовериться, нет ли кого-нибудь за ней, и сказал:

— Видишь, я про одного северного путешественника книгу читал. В книге рассказывается, что, когда ему было еще толь­ко восемнадцать лет, он уже приучал себя по четверо-пяте­ро суток не есть, чтобы стать закаленным, чтобы уметь пере­носить голод. Вот и я тоже решил попробовать...

— Ну-ну, теперь ясно, теперь все ясно... — Виктор Серге­евич дотронулся до бородки и, немного подумав, добавил: — Вот ты сказал, что путешественнику тому было всего восемна­дцать лет. А не скажешь ли ты, сколько лет тебе?

Петя смутился:

— Мне еще немножко маловато... Но мне уже десять лет...

— Действительно, маловато еще, чтобы пять суток не есть, — сказал Виктор Сергеевич. — Таким путем ты, пожа­луй, скорее чахнуть начнешь, чем сил набираться.

— Да вот я проверить себя хотел, но разве нашу маму проведешь! Только один раз мне удалось полтора дня не есть... На ногах стоял, но коленки, знаешь, дрожали...

— Значит, коленки дрожали?

— Дрожали, — сознался Петя.

— Давай твердо договоримся: как только станет тебе восемнадцать лет, тогда, если захочешь, ты повторишь свои опыты, а сейчас пока воздержись. Это мой совет тебе. До сих пор советы мои ты ценил — не знаю, как на этот раз будет.

— Хорошо. Даю тебе слово, что буду ждать до восемна­дцати лет, — твердо сказал Петя.

— Ну что ж, по рукам?— протянул свою руку Виктор Сер­геевич.

— По рукам! — повторил Петя и звонко хлопнул рукой по ладони отца.

Но вскоре после происшествия с Эттаем и Тавылем Петя опять внушил Вере Николаевне подозрение своим странным поведением. В каждом его шаге, в каждом жесте сквозила таинственность. Он то и дело перешептывался с друзьями, осматривал свою меховую одежду; наконец спрятал в рюкзак отцовский бинокль. Там же мать обнаружила коробочку с гвоздями, молоток, иголку с нитками, связку нерпичьих рем­ней, самодельный наган. И что больше всего испугало ее — это спички.

«Э, нет, тут что-то неладно», — сделала вывод Вера Ни­колаевна и показала рюкзак отцу.

— Ясно. Полярный путешественник собрался в поход, — нахмурился Виктор Сергеевич.

Как только Петя вернулся из школы, он сразу же услыхал голос отца:

—Зайди-ка, Петя, ко мне на минутку.

Петя подозрительно взглянул на подушку, под которой прятал рюкзак, и, стараясь придать себе непринужденный вид, вошел в кабинет к отцу.

— Ну, как у тебя дела? Завтра выходной день — может, сходим капканы на песца поставим? Ты же любишь охоту.

— Да... Но, может, еще рано капканы ставить? — потупил­ся Петя.

— Почему же рано? Охотники поставили капканы уже два дня назад.

— А-а-а, вот как... Я и не знал, — неопределенно протянул Петя.

— Я вижу, тебе хотелось бы провести выходной день как- нибудь по-другому?

Петя подозрительно глянул на отца, нахмурился, что-то обдумывая.

— Помнишь, ты говорил, папа, чтобы я советовался, если в голову мне придет что-нибудь тайное? — спросил он, глядя отцу в глаза.

— Как же, как же, помню и, признаться, жду, когда же ты наконец скажешь мне что-нибудь в этом роде, — подавил улыбку Виктор Сергеевич.

— Так вот, такое время пришло, папа, — полушепотом ска­зал Петя и побежал на цыпочках к двери, чтобы прикрыть ее поплотней. — Только не говори пока маме. Не потому, что я не уважаю ее или еще что-нибудь, а просто... Ты же знаешь, что мама испугаться может.

— Да, да, понимаю, — кивал отец.

— Так вот, мы узнали, что ты и председатель сельсовета сумели доказать Экэчо, что Тавыль должен учиться. И вот мы, то есть я, Кэукай и Эттай, решили съездить за ним на со­баках в тундру. В этой экспедиции я буду главным полярным путешественником, а они — моими проводниками. Помнишь, как у Арсеньева Дерсу Узала?

— Как же, как же, помню. Очень хороший человек был Дерсу Узала.

— А Арсеньев? — спросил Петя и тут же ответил сам: — Арсеньев был замечательный путешественник!

— И насчет Арсеньева я с тобой согласен. — Виктор Сер­геевич положил ногу на ногу.

— Долго спорили Кэукай и Эттай, кто из них будет про­водник гольд Дерсу Узала, — блестя глазами, продолжал рас­сказывать Петя. — И наконец мы решили так, что оба они будут Дерсу Узала. Понимаешь, сразу два Дерсу Узала!

— Да, понимаю. Спор, конечно, разрешен замечательно. Почему бы действительно не быть двум Дерсу Узала? — со­гласился Виктор Сергеевич и, немного подумав, спросил:— А вот скажи мне, Петя: как ты представляешь себе путешест­венника? Ведь ты читал о Дежневе, о Миклухо-Маклае, о Пржевальском, даже в книги мореплавателя Василия Михай­ловича Головнина заглядывал...

— А как же! Конечно, заглядывал. Я, если хочешь знать, папа, в свою специальную тетрадь, которая называется у ме­ня «Учебник путешественника», отдельные места из книги Го­ловнина переписал...

Петя бросился к своему рюкзаку и вскоре принес толстую общую тетрадь, завернутую в хрустящую непромокаемую бу­магу.

В тетради действительно было много выписок из книг пу­тешественников. Выписки перемежались с раскрашенными ри­сунками, которые Петя срисовал из тех же книг.

— Вот здесь у меня Головнин, — показал Петя, — а вот тут я слова выписал его... вот это, что красной рамкой обведено... Видишь, он говорит, что ум и... — как он еще пишет? — обшир­ные дарования достаются в удел всем смертным, где бы они ни родились. А дальше вот пишет, что если бы собрать детей со всего земного шара и дать им одинаковое воспитание, то из темнокожих вышло бы не меньше великих людей, чем из детей с белыми лицами...

— А скажи, Петя, почему ты в свой «Учебник путешест­венника» выписал именно эти слова? — спросил Виктор Сер­геевич.

— А ты, папа, забыл разве, что я учусь с мальчиками и девочками чукчами? — ответил Петя вопросом на вопрос. — Вот как раз и получилось: в школе нашей собрались и рус­ские и чукчи, есть два ламута, один коряк, а Пурлис, кото­рый учится в седьмом «Б», — латыш, и никакой разницы нет между нами! Вот увидишь, что Кэукай когда-нибудь будет знаменитым художником, а Эттай что-нибудь такое изобретет, что все прямо ахнут. Очень он машины любит. Эттай и печку машиной считает, внутри которой ходит огонь. И потом на математику у него башка сильная... Вот потому я и выписал эти слова из книги Головнина...

— Теперь я вижу, что ты не зря их выписал — ты хорошо понял, зачем их выписал. Ну, а все же: как ты себе представ­ляешь, каким должен быть путешественник?

— Прежде всего он должен быть мужественным и суро­вым, вот таким! — Петя нахмурил брови, сделал по возмож­ности каменное лицо. — Вот таким он должен быть, как я сей­час показал.

— Мужество путешественнику действительно нужно, но этого, по-моему, маловато, — улыбнулся отец.

— А еще нужно, чтобы путешественник был умным чело­веком, — добавил Петя, — чтобы польза какая-то была от его путешествий. Потом он должен быть очень чутким к своим то­варищам по экспедиции, чутким к тем народам, к которым ему придется попасть. Вот, например, как Миклухо-Маклай! Он приносил людям пользу: кого лечил, кому что-нибудь объ­яснял, и его очень любили. Вообще, папа, надо прежде всего человеком быть, тогда у путешественника всегда друзья най­дутся. Вот тут, например, я записал, как хорошо относились люди одного неизвестного тогда еще острова к Головнину, по­могали ему и ничем не беспокоили. А почему так получи­лось? — спросил Петя. — Потому что наш Головнин был на­стоящим человеком, и относились к нему островитяне так же, как к настоящему человеку. А вот ты, наверное, знаешь, что одного английского мореплавателя туземные жители даже убили: англичане очень плохо вели себя и туземцы не люби­ли их.

— Да, дела!.. — пробормотал Виктор Сергеевич и, встав со стула, принялся ходить по кабинету.

Петя молча следил за отцом.

Голубые глаза мальчика, в которых одновременно были и тревога, и надежда, и острое нетерпение, смотрели то в од­ну, то в другую сторону, в зависимости от того, куда двигался отец. «А что, если скажет: «Сиди дома, никуда ездить не смей»? Тогда мои Дерсу Узала поедут, а я, великий путешест­венник, буду сидеть дома», — беспокоился Петя.

— Я знаю, ты ждешь моего совета, — прервал наконец молчание Виктор Сергеевич. — Сейчас я тебе ничего не ска­жу, а вот через часок, думаю, кое-что посоветую.

Петя вздохнул и невесело ответил:

— Ну что ж, я подожду. Только ты уж как-нибудь хорошо посоветуй, ладно, папа?

Через час после разговора с сыном Виктор Сергеевич встретился с Тынэтом.

— Я слыхал, что тебя Таграт в тундру к оленеводам по­сылает с каким-то поручением. Верно это?

— Да, завтра я еду в тундру, капканы оленеводам везу. Пусть оленей пасут и охотой занимаются. План на песца у нас в этом году большой.

Виктор Сергеевич рассказал комсоргу о тайной подготовке мальчиков и поездке в тундру за Тавылем.

— Ну что ж, пусть тогда едут со мной, — с готовностью согласился комсорг.

— Нет, я хотел по-другому немножко сделать. Пусть они сами поедут, пусть уже сейчас учатся быть настоящими мужчинами. А ты сзади поедешь, присматривать будешь. Только, пожалуйста, будь повнимательней. Я на тебя очень надеюсь.

— Хорошо, Виктор Сергеевич, я буду очень вниматель­ным, — пообещал Тынэт.

И вот наконец Петя получил совет от отца собираться. Не чуя под собой ног от восторга, он бегал из угла в угол, делая последние приготовления в дорогу.

Виктор Сергеевич с заговорщическим видом подмигивал сыну, вместе с ним осматривал его меховую одежду, упаковы­вал рюкзак.

— Только маме, пожалуйста, не говори пока. А то, если она узнает, тогда все пропадет. Она не пустит меня и тебя за­ставит передумать.

— Хорошо, не буду говорить, — обещал Виктор Серге­евич. — Давай-ка запакуем в рюкзак еще эти коврижки. На­стоящий путешественник без провизии в путь не отправится.

— Хорошо, давай запакуем, — суетился Петя, не подо­зревая о том, что коврижки эти специально испекла ему мать на дорогу.

Вечером, лежа в постели, Петя старался представить, ка­ким завтра будет его путешествие. «Хорошо, что я с отцом посоветовался, он мне сильно помог, — думал Петя. — Хоро­шо, когда у тебя есть такой папа — настоящий друг, папа, которому можно доверить самую тайную тайну...»

А назавтра ранним утром мальчики уже мчались по на­катанной оленеводами нартовой дороге в тундру. Собаки бе­жали быстро и легко. Каюрил Кэукай. Потом путешествен­ники останавливались, тщательно осматриваясь вокруг. У них считалось, что едут они не в глубь тундры, а как раз на­оборот — на север, к самому полюсу. На этом пути предпо­лагались «открытие в Ледовитом океане новых земель», встре­ча с «незнакомыми племенами».

Покрикивая на собак, Кэукай часто соскакивал на землю и долго бежал рядом с нартой.

— Боюсь, собаки, сильно устанут, до полюса еще дале­ко! — кричал он, погоняя собак.

Опушки малахаев, брови и ресницы у мальчиков заиндеве­ли, и от этого они действительно казались суровыми полярни­ками, отправившимися в дальнее путешествие.

 

ТАВЫЛЬ ХОЧЕТ В ШКОЛУ

Экэчо отправил Тавыля к своему дальнему родственнику, лучшему пастуху колхозного стада Вальфо. Стойбище олене­водческой бригады Вальфо стояло километрах в двадцати от поселка Рэн.

Вальфо не очень обрадовался приходу Тавыля.

— Не понимаю, что это отец твой выдумывает, — недо­вольно сказал он, собирая в кольца аркан. — Учиться тебе на­до. Мой же сын учится, а ты что здесь делать будешь?

Тавыль обидчиво отвернулся. В узких глазах его сверкну­ли слезы. Не притронувшись к мясу, которое поставила пе­ред ним жена Вальфо, Тавыль встал и вышел из яранги на улицу.

Свежий снег, покрывший тундру и горы, слепил глаза.

С трудом Тавыль разглядел, что на склонах невысоких сопок паслось огромное стадо.

— Гок! Гок! Гок!.. — доносились до стойбища громкие возгласы пастухов.

Надев на ноги снегоступы, Тавыль понуро побрел к стаду. Он хорошо помнил строгий наказ отца: «День и ночь находись у стада. Учись понимать оленей, это куда лучше будет, чем попусту сидеть за книгой».

— Это куда лучше, чем сидеть за книгой... — прошептал Тавыль и вдруг с новой силой почувствовал жгучую обиду на отца.

Проложенная пастухами тропа шла на сопку. Тавыль чуть поднялся вверх по тропе и сел на черный камень, выступав­ший из-под снега. Закрыв глаза, он представил себе школу.

Нина Ивановна стоит с указкой у карты и рассказывает о чудесной уральской земле, о сказочной реке Волге, о боль­ших городах и заводах. В классе очень тихо: ученики затаив дыхание слушают Нину Ивановну. Тавылю сейчас кажется, что он даже слышит голос своей любимой учительницы.

«Эх, все это Эттай проклятый наделал! — с горечью поду­мал Тавыль. — Ну да ничего, Нина Ивановна поможет мне. Она же тогда вечером, когда в классе меня разбудила, сказа­ла, что теперь будет мне другом, заступаться за меня будет. Да и Виктор Сергеевич все равно заставит отца опять послать меня в школу...»

Но как ни утешительны были эти мысли, на душе у Та­выля становилось все тоскливей. Повернувшись в сторону стойбища, он положил локти на колени, подпер кулаками под­бородок и задумался о том, что ему делать дальше.

Из верхушек шатерообразных яранг струился синий ды­мок. Возле яранг мужчины и женщины упаковывали тяжелые грузовые нарты, готовясь к перекочевке. Мужчины отвозили упакованные нарты чуть в сторону от стойбища, ставили их одна на другую передками вверх, образуя овальной формы кораль.

Тавыль знал, что завтра чуть свет подгонят пастухи к это­му коралю стадо и начнут отделять неездовых оленей. Когда на месте останутся только ездовые олени, их загонят в ко­раль, начнут хватать за рога и тут же впрягать в нарты, из которых и состоит самый кораль. Каждого впряженного оле­ня привяжут поводом к впереди стоящей нарте. Первого оле­ня возьмут за повод, он выдернет свою нарту из-под второй, а второй олень, привязанный поводом ко второй нарте, выдер­нет свою нарту из-под третьей, и так весь кораль вытянется в длинную цепочку кочевого каравана. И пойдет караван вверх по речной долине, все глубже и глубже в тундру, туда, где синеют горы Анадырского хребта. Тавыль в своих снегосту­пах отправится вместе с пастухами, погоняя шумно передви­гающееся стадо, а школа будет оставаться позади все дальше и дальше. И таким одиноким и несчастным сам себе показал­ся Тавыль, что не выдержал и заплакал.

Где-то вверху прокаркал ворон, и тут же над самой голо­вой Тавыля встрепенулась огромная полярная сова. Тавыль вздрогнул. Сова сидела почти рядом и, казалось, в упор смот­рела на мальчика своими круглыми, выпуклыми глазами. Та­выль минуту смотрел на нее, а затем осторожно набрал в при­горшни влажного снега и, скомкав плотный снежок, запустил им в сову. Птица взмахнула тяжелыми крыльями, полетела прочь понизу, почти касаясь снежных застругов. Тавыль про­следил за ее полетом и снова погрузился в свои невеселые думы.

Прошло несколько дней. Оленеводы перекочевали дальше, и Тавылю уже начало казаться, что его мечты о школе нико­гда не сбудутся.

Когда пастухи устанавливали яранги, он ушел от стойби­ща, уселся под сопкой и задумался.

И вдруг позади себя Тавыль услышал дружный лай со­бачьей упряжки. Он обернулся. Прямо к стойбищу мчалась нарта с тремя седоками. Двоих Тавыль узнал сразу — это бы­ли Кэукай и Петя. Лицо третьего мальчика, сидевшего спи­ной к собакам, Тавыль пока рассмотреть не мог.

Взвихрив снег остолом, седоки с трудом остановили нар­ту возле Тавыля.

Третьим оказался Эттай.

Все трое были одеты в кухлянки и штаны из оленьего меха, обуты в зимние торбаза из оленьих камусов. На головах у них были огромные волчьи малахаи с цветными кисточками из крашеной шерсти белков.

С минуту длилось неловкое молчание. Собаки с громким лаем рвались из алыков к стойбищу.

Встретившись глазами с Эттаем, Тавыль отвернулся.

— Не сердись, Тавыль, — мягко начал Петя, — мы к тебе с добрым сердцем приехали.

Губы у Тавыля дрогнули. Он был бесконечно рад приезду своих одноклассников, и в то же время жгучая обида на Эт­тая заставила его глубоко упрятать взволновавшую его ра­дость. Придав своему лицу по возможности независимый и рав­нодушный вид, Тавыль повернулся к мальчикам и спросил:

— С добрым сердцем, говорите, приехали? А где же Эттай взял это доброе сердце?

Услышав это, Эттай громко рассмеялся. На его добродуш­ном лице не было ни тени обиды. Тавыль смутился.

— Эттай, конечно, виноват, — вмешался в разговор Кэу­кай. — Виктор Сергеевич и Нина Ивановна его поругали как следует...

— Виктор Сергеевич ругал Эттая? И Нина Ивановна ру­гала? — нетерпеливо переспросил Тавыль.

На миг лицо его просветлело, но тут же опять стало хо­лодным, обиженным.

— Вот что, Тавыль: мы решили честно и прямо сказать те­бе. Хочешь — злись на нас, хочешь — не злись, а теперь мы будем твоими защитниками. И на заседании сельсовета Экэчо сказали, чтобы он немедленно привез тебя в школу. Только Экэчо отложил поездку дней па пять — говорит, что у него сломалась нарта. Так вот мы и решили поехать сами. И зна­ешь, Тавыль: Нина Ивановна сильно по тебе скучает. Она сказала, чтобы мы обязательно привезли тебя в школу. Нина Ивановна сама к Экэчо ходила, уговаривала его.

— Так вы хотите увезти меня в школу? — не смог уже сдержать своей радости Тавыль.

— Ну да, конечно! Скорей собирайся! И запомни, Тавыль: мы же не какие-нибудь капризные девочки... — тормошил Та­выля Кэукай.

— Ну да, конечно же, мы не капризные девочки, — пере­бил Кэукая Эттай. — Вот ты однажды облил чернилами все рисунки в моей тетради для рисования, так я же на тебя, Та­выль, не обижаюсь за это. Зачем обижаться? Совсем не надо обижаться... Собирайся скорее, и поедем с нами...

Что Тавыль облил тетрадь Эттая, это действительно было, но он вспыхнул и закричал:

— Врешь, врешь ты, Эттай! Никакой тетради я у тебя не обливал! Зачем мне обливать твои тетрадки? Ты это все вы­думал!

Обескураженный Эттай почесал затылок и, глянув виновато на своих друзей, промолвил:

— Вот и опять я все дело испортил... Ну ладно, не обливал, это чернильница сама, понимаешь, подпрыгнула, как шалов­ливый щенок, и мою тетрадь облила...

— Нет, так дело не пойдет, — невольно отчужденным то­ном сказал Петя. — Тетрадь Эттая ты, Тавыль, действительно облил, я сам видел. Если душой кривить, так у нас с тобой никакой дружбы не выйдет.

— Ну и не надо! — снова вспыхнул Тавыль. — Это я, что ли, к вам со своей дружбой лезу? Это вы ко мне со своей дружбой лезете!

Тавыль круто повернулся и пошел, не оглядываясь, прочь.

— Опять мы, кажется, глупостей наделали! — вздохнул Эттай.

— Нет, по-моему, Петя правильно сказал, — возразил Кэукай. — Так мы ему не поможем, если угождать во всем будем, если нехорошее прощать будем...

Пообедав в яранге Вальфо, мальчики принялись выкла­дывать свои подарки. Ведь они, великие путешественники, при встрече с местными народами обязательно должны оставлять после себя хорошую память.

— Вот, берите альбомы с газетными вырезками. В них по­казано, что на нашей земле сейчас делается, — объяснял Пе­тя, — где заводы восстанавливают, разрушенные фашистами, где сады новые разводят. А вот тут, смотрите, новые дома сейчас строят. А вот наш поселок Рэн — Кэукай сам нарисо­вал. Кто еще не видел, сколько в нашем поселке новых домов построено, пусть на рисунок посмотрит, а потом приезжает к нам в гости...

Оленеводы, окружив мальчиков, с интересом рассматрива­ли альбомы.

— А вот еще подарок! — сказал Кэукай, вытаскивая из нерпичьего мешка капканы. — В вашем стойбище четырна­дцать мужчин. Вот я четырнадцать капканов и привез — каж­дому мужчине по капкану. Это счастливые капканы — удача вам в охоте будет. Берите, пожалуйста.

Оленеводы со смехом и шутками принимали капканы, щел­кали ими, расхваливали их.

— А у меня вот какой подарок... — засуетился у своего мешка Эттай. — В наш магазин хорошие напильники привезли пароходом. Вот, берите четырнадцать напильников, каждому мужчине по напильнику. Будете точить свои ножи, топоры и скребки для выделки шкур.

— Ай, вот это гости, какие добрые гости! — воскликнул Вальфо, пробуя напильник на своем ноже.

Тотчас и все остальные оленеводы вытащили из своих чех­лов ножи и принялись пробовать напильники.

— Женщины! — громко воскликнул Вальфо, заталкивая в длинный кожаный чехол нож с резной рукояткой из оленьего рога. — Принесите гостям ответные подарки: принесите им кра­сивые камусы — каждому на пару торбазов и на рукавицы.

Женщины с готовностью принялись шарить в своих веще­вых мешках, выбирая самые красивые камусы.

Попив в дорогу чаю, мальчики решили еще раз поговорить с Тавылем, но его и след простыл.

— Ну что же, поедем, — нахмурился Петя. — Если не мы, так кто-нибудь другой его привезет. Я знаю, Тавыль очень хочет в школу...

— Конечно, хочет, — согласился Кэукай.

Торопясь к вечеру вернуться домой, «великие путешест­венники» тронулись в путь.

Тавыль так и не показался им на глаза. Друзья не заме­тили, как, глотая слезы, он наблюдал за уходящей нартой. Ему хотелось закричать им вдогонку: «Остановитесь! Подо­ждите, я поеду с вами!» Но кто-то другой, упрямый и обижен­ный, шептал ему: «Пусть, пусть едут, обойдусь и без них. Ни за что не поеду с ними!..»

На другой день Тавыля привез домой Вальфо.

Экэчо окинул прибывших мрачным взглядом и спросил недовольно:

— Зачем приехали, кто вас просил?

Прямо глядя в глаза Экэчо, Вальфо негромко, сдерживая раздражение, ответил:

— Ты меня не просил — это верно, зато я тебя попрошу: больше сына ко мне не привози. Его место в школе, а пасту­хов в нашей бригаде достаточно. Мальчику нужно учиться. Понятно ли тебе, о чем я говорю?

Экэчо с минуту смотрел на Вальфо и вдруг закричал:

— И ты, и ты туда же?! Убирайся из моего жилища, гла­зам моим противно тебя видеть!

Вальфо спокойно набил огромную трубку табаком, прику­рил и с достоинством вышел из яранги.

Уже на следующий день Тавыль прибежал в школу. Он сразу заметил, что Петя, Кэукай и Эттай обрадовались его возвращению, но ничем не ответил на их радость. На пере­менах Тавыль старательно избегал встречаться с ними, а мальчики особенно и не стремились к этому. Но Тавыль хоро­шо видел, что и Петя и Кэукай строго следят за тем, чтобы школьники не смеялись над его обрезанными косичками, и что-то теплое, доброе согрело его сердце.

После уроков Тавыль заметил группу одноклассников воз­ле колхозного питомника ездовых собак.

— Эй, Тавыль, иди-ка сюда! — крикнул кто-то из них.

Тавыль подошел к ребятам. В это время заведующий пи­томником старик Кумчу открыл дверь теплого дощатого са­рая, в котором размещалось больше сотни кормушек для со­бак.

Мальчики вошли в просторное отделение и увидели около тридцати породистых щенят. Толстые, неуклюжие, они барах­тались в своих кормушках. У Тавыля от восхищения заблесте­ли глаза.

— Вступай в нашу шефскую бригаду, — предложил Кэу­кай Тавылю. — Будем вместе ухаживать за этими щенками. Ты же очень любишь собак!

— Сколько их здесь! — с восторгом воскликнул Тавыль, не отвечая на предложение Кэукая.

Схватив одного из щенков, Тавыль прижал его к своему лицу.

— Ну как, будешь в нашей бригаде? — спросил Кэукай.

— Если возьмете, то буду, — наконец ответил Тавыль и погнался за пестрым лопоухим щенком. — У, какие лапы! У не­го лапы, как у медведя, огромные! Си-и-ильный будет пес! — с видом знатока говорил Тавыль, приглашая ребят посмотреть на лапы щенка.

— Нина Ивановна идет! — крикнул кто-то из ребят.

Тавыль быстро обернулся к двери и увидел свою учи­тельницу.

— И Тавыль здесь? Вот хорошо! Мне ребята сказали, что ты очень любишь собак. Верно ли это?

— Да, ребята правду сказали! — глубоко, с каким-то огромным чувством облегчения вздохнул Тавыль и подумал: «Нет, теперь ни за что не уеду отсюда! От мальчиков этих не уеду, от Нины Ивановны не уеду...»

 

ЖЕНЩИНА-ОХОТНИК

Зима утвердилась прочно. Прибитый ветрами снег окаме­нел. Солнце уже не показывалось: наступила полярная ночь. Только часа на три загоралось огненное замкнутое кольцо на горизонте. Краски его были и яркими и в то же время очень мягкими. У вершин сопок и у огромных ледяных морских то­росов полыхал густой темно-красный сумрак. Выше них крас­ки постепенно светлели, переходя в красный, а затем бледно-розовый цвет, неуловимо растворявшийся в холодной синеве неба. А само небо не казалось бездонным, как летом. Теперь холодная синева его напоминала тончайшее стекло опрокину­той кверху дном огромной чаши, по краям расписанной чистейшим пламенем нежно-ярких красок. И, когда трещал на реках и озерах лед, чудилось, что вот-вот расколется и небесная чаша, осыпаясь на землю звенящими осколками. По мере того как гасло кольцо зари, стужа становилась все злее.

Тусклый мерцающий свет далекого звездного мира, каза­лось, с трудом пробивался сквозь стекло небесного колпака, чуть подернутого сероватой мглой. Слабый ветерок был не­стерпимо жгучим.

А сверху все сыпался и сыпался с еле уловимым звоном мельчайший порошок изморози.

Председатель колхоза Таграт ехал с охотничьих участков на собаках, любуясь тем, как утренняя заря встречалась с за­рей вечерней. Иногда он останавливал собак и внимательно осматривал попадавшиеся на его пути следы песцов.

— Ай, много песцов в этом году! Не всех задержим, мно­гие, однако, мимо капканов пройдут, — сокрушался Таграт, обдумывая, как сделать, чтобы его колхоз выставил намного больше капканов, чем стояло сейчас.

Чем чаще попадались следы песцов, тем сильнее задумы­вался он.

Почуяв близость поселка, собаки побежали быстрее. Таг­рат то и дело тормозил остолом нарту.

— Тааа! Тааа! Та-аа! — кричал он, сдерживая собак.

Вияль встретила мужа, как обычно, приветливо, радостно.

— Иди скорее в дом, погрейся, — сказала она. — Я сама собак распрягу...

Таграт улыбнулся жене, выбил из кухлянки снег. Перед глазами его все еще тянулись бесконечные цепочки песцовых следов.

— Что-то ты хмурый сегодня. Однако, что-нибудь плохое случилось?

— Э, нет, Вияль! — улыбнулся одними глазами Таграт.— Могу сообщить тебе хорошие вести. Очень много песцов идет через побережье наше: охотники каждый день по два, по три песца ловят. План уже в два раза перевыполнили.

— Что ж ты тогда невеселый? — удивилась Вияль.

— Думаю, много думаю, как бы еще раз в пять больше капканов поставить, чтобы по всему побережью нашего сель­совета капканы стояли, чтобы в море, куда песцы идут, кап­каны стояли. Охотников немножко больше бы нам, чтобы до­бавить еще хоть одну бригаду.

Вияль отстегнула ог потяга нарты передовых собак, осмотрела их лапы — не поранились ли о твердый снежный наст. Собаки ласкались к хозяйке. Вияль отпустила их, заду­малась.

— А знаешь, я помогу тебе, Таграт. Я опять соберу жен­щин, как, помнишь, тогда, когда была еще война, и скажу, что мы, как и прежде, будем ловить песцов. Большую бригаду со­беру. Человек двадцать соберу!

Тронутый словами жены, Таграт осторожно стряхнул с ее малахая иней, заглянул ей в глаза.

— Я знал, Вияль, что ты мне это скажешь. Надеялся на тебя. Сегодня же собери женщин.

...На другой день женская бригада в двадцать с лишним человек вышла ставить капканы на побережье и в ледяных торосах моря.

Вияль на легкой нарте, в которую было впряжено все­го шесть собак, переезжала от одного охотничьего участка к другому, показывала женщинам, как закреплять кап­каны.

— В снегу надо выкопать ножом глубокую узкую яму, — объясняла Вияль женщинам, которые вышли на охоту впер­вые, — в яму заложить вот эту палку, что находится па конце цепи капкана. А затем засыпать палку снегом и как следует затоптать. Пусть палка в снегу держится прочно, чтобы песец не ушел вместе с капканом и цепью.

—Хорошо, женщина-охотник, — шутили подруги Ви­яль,— будет сделано так, как ты говоришь.

Каждый день выезжала Вияль на своих шести собаках к капканам и почти каждый день возвращалась домой с пес­цами.

Однажды она задержалась на своем охотничьем участке дольше обычного. Один из капканов оказался слабо прикреп­ленным к цепи, песец ушел на примаики вместе с капканом. Долго ехала по следу песца Вияль, пока не нашла его замерз­шим в одном из оврагов.

Завернув собак, Вияль осмотрелась вокруг, чтобы понять, куда она забралась по следу песца.

«Это же берег реки Кучевээм», — догадалась она.

Заиндевелые собаки повалились на спины, чтобы сбить с шерсти иней. Некоторые из них тщательно зализывали пора­ненные лапы.

Еще раз внимательно осмотрев занесенный снегом берег реки, Вияль вдруг обнаружила остатки остова небольшой зем­лянки, в которой много лет назад, когда еще был жив ее отец Ако, жила она в летний лов рыбы. Сейчас из-под снега торча­ло несколько китовых ребер и один деревянный кол, почернев­ший от времени.

Вияль снова уселась на нарту, задумалась: «Когда-то в этой землянке я жила с сестренкой и братом. Рыбу вместе ловили. Вон там вешала стояли. Много юколы вялилось на вешалах наших. Гоомо всегда подгонял нас, называл лентяй­ками, а Ринтынэ за это давала ему подзатыльник».

Воспоминание о сестре и брате, которых насильно увезли на чужую землю, омрачило Вияль. Вздыхая, она перебирала в памяти все, что было связано с ними, и не заметила, что под­крадывается ночь.

Отдохнувшие собаки, жалобно повизгивая, ласкались к хо­зяйке, но она не обращала на них внимания. Тогда левый пе­редовик поднял к небу заиндевелую морду и завыл протяжно, тоскливо. Глядя на тоскующую хозяйку, завыли и все осталь­ные собаки. Вияль вслушивалась в их унылый разноголосый вой и думала: «Понимают, хорошо понимают, что на душе у хозяйки печаль, вместе с хозяйкой печалятся».

«Уу-у-уу!..» — басовито выводил левый передовик. «Ай, ай, ууу!..» — подтягивала пара у самого барана нарты. И столь­ко тоски было в заунывном вое собак, что Вияль невольно еще ниже опустила голову и почувствовала, как горячие слезы обожгли ее щеки.

Еще раз осмотрев остатки землянки, Вияль наконец вста­ла, поправила на собаках алыки, тронула с места нарту.

Кругом было тихо. Мороз все усиливался. Из-за морских торосов поднималась багровая луна. Она казалась огромной и совсем не круглой, напоминая собой гигантский расплющен­ный медный пятак. Багрово-сумрачный свет луны то здесь, то там окрашивал тусклыми бликами вершины торосов в море. «Вон там, за этими льдами, на чужой земле томятся сестра и брат», — думала Вияль, не отрывая взгляда от холодных лун­ных дорожек на ледяных торосах.

Чем-то чужим, враждебным повеяло на нее при виде этих холодных лучей уродливой луны, которая взошла где-то дале­ко, за ледяной границей. На миг ей почудилось, что и она, Ви­яль, очутилась там, на чужбине, где, как ей сейчас казалось, нет солнца и только светит раздавленная кроваво-багровая луна.

Ей стало страшно.

«Доходили вести, что у Ринтынэ был сын. Жив ли он? Не болеет ли он там, под этой холодной луной! — думала Вияль, погоняя собак. — Какой он, на кого похож? Ринтынэ очень была на меня похожа. Быть может, и сын ее на моего Кэукая похож?»

Мысль о своем сыне немного отвлекла Вияль от горестных размышлений. «Хороший он у меня, честный и добрый, — ду­мала Вияль. — Характером своим он чем-то на дедушку Ако похож...»

А Кэукай в это время, не замечая, как пристально наблю­дает за ним сквозь очки старый мастер Кэргыль, трудился над своей статуэткой.

В школьной мастерской визжали пилки, напильники, сту­чали долота, слышались шутки, детский веселый смех. Маль­чики то и дело обращались к Кэргылю, просили посмотреть, так ли получается морда медведя, корма шхуны или спинка нерпы.

— Сейчас, сейчас посмотрю, — обещал Кэргыль. — Теперь у меня двойные глаза, теперь у меня, как у молодого, глаза — все увижу, все объясню.

Ярко горели электрические лампочки. В мастерской было светло и тепло. Кэргыль, забросив под верстак свой посох, чув­ствовал себя так, словно он помолодел на добрых сорок лет.

И никто не замечал, да и не хотел замечать, в этом светлом доме, как, заглядывая в окно, поднималась над ледяной гра­ницей угрюмая, холодная луна.

 

ГОРЬКИЕ ЛЕПЕШКИ

Похоронив мужа, Ринтынэ занемогла. Первые месяцы она еще крепилась, но к весне слегла совсем. Беспрерывный ка­шель изнурял ее. Чочой с тревогой наблюдал, как его мать угасала с каждым днем.

Часто к Ринтынэ приходил ее брат Гоомо. Высокий, чуть сутулый, он выглядел так, будто всю свою жизнь нес на спине незримую тяжелую ношу. Смуглое скуластое лицо его с впа­лыми щеками, с мелкими добрыми морщинками возле узких глаз почти всегда было печально-задумчивым.

—  Я тебе свежего нерпичьего мяса принес, — говорил он негромким низким голосом, присаживаясь возле сестры.

—  Спасибо тебе, Гоомо, — шептала Ринтынэ и заходилась в кашле.

Гоомо молча смотрел на сестру, изредка беззвучно шевеля губами. Иногда он поправлял изголовье больной, подавал ей пить. Острая тревога светилась в темной глубине его глаз. «Вот умрет Ринтынэ, и тогда у меня, кроме Чочоя, никого не останется, — думал он, тяжело вздыхая. — Правда, где-то там, на родной земле, живет Вияль, но увижу ли я ее когда- нибудь?..»

Весна ушла, наступило лето, а Ринтынэ все так и не могла встать на ноги.

— Мама, да ты поешь чего-нибудь! — умолял Чочой.

— Что, что есть? — тихо спросила Ринтынэ. — Кэмби за­гнал Гоомо с оленьим стадом далеко в тундру, свежего мяса добыть некому...

— Вот тут у нас есть юкола. — Чочой протянул матери су­хую тухлую рыбу.

— Нет, Чочой, я уже не могу есть юколу, не лезет она в мое горло.

Когда кончилась и юкола, Чочой обежал яранги чукчей и хижины эскимосов в надежде раздобыть что-нибудь, чем мож­но было бы накормить больную мать. Но, кроме юколы, никто ничего предложить не мог. «Муки хотя бы немножко до­стать,— думал Чочой, — лепешек испечь. Наверное, лепеш­ки мама стала бы есть, она так давно не ела лепешек!..»

Худенькое смуглое личико мальчика с заострившимися скулами и подбородком, с тонким, чуть горбатым носом было не по-детски серьезным.

— Но я должен, должен найти ей что-нибудь поесть! — вслух сказал он и зашагал по поселку.

Остановившись напротив дома мистера Кэмби, Чочой смотрел на его окна. «А что, если попросить у Кэмби хотя бы немножко муки, — вдруг даст?» — с тоской подумал Чочой, не решаясь, однако, тронуться с места.

Мистера Кэмби Чочой боялся. Пугало его также и то, что сыновья Кэмби вернулись из города, где они учились в кол­ледже. «Поколотят еще или словами нехорошими обругают, — подумал Чочой, чувствуя, как у него от голода ноет желу­док. — Хотя бы немножко муки, хотя бы на несколько лепе­шек для мамы... А я бы юколы пожевал. Мне ничего, я здоро­вый...»

Мысль о том, что он должен во что бы то ни стало покормить мать, заставила Чочоя действовать. «Пусть поколотят, пусть обидят, но, может, мне удастся уговорить Кэмби, чтобы он хоть немножко дал нам муки. Придет Гоомо и с ним рас­считается»,— думал Чочой, подходя к двери дома мистера Кэмби.

Открыв дверь, Чочой робко вошел в коридор, пугливо осмотрелся. Ему казалось, что сзади кто-то непременно схва­тит его за шиворот и вытолкнет на улицу: мистер Кэмби не любил, когда в его дом входили не американцы.

Вот одна из дверей открылась, и перед мальчиком предста­ла полная женщина с тройным подбородком, с благодушным, на первый взгляд даже приветливым лицом. Брови ее удив­ленно поднялись, и она ласково спросила:

— Что тебе, мальчик, здесь нужно? Разве тебе неизвестно, что мистер Кэмби не любит, когда к нему в дом заходят эски­мосы и чукчи?

— Я... я хотел попросить мистера Кэмби... — замялся Чо­чой, чувствуя, что от ласкового голоса миссис Кэмби у него пересохло в горле.

— Ты хочешь поговорить с мистером Кэмби? — У женщи­ны снова брови поднялись вверх. — Наверное, у тебя, маль­чик, случилось несчастье, раз ты решился на такое. Слыхала я, что у тебя больна мать. Может быть, она...

Заметив выступившие слезы на глазах Чочоя, миссис Кэм­би вздохнула и направилась в кабинет мужа. Вскоре она опять появилась в коридоре:

— Мистер Кэмби занят, подожди немножко...

Видимо, ей очень хотелось добавить: «Подожди за две­рью», но у миссис Кэмби было доброе сердце, настолько до­брое, что она разрешила мальчику-чукче постоять у порога в ее доме.

Не успела миссис Кэмби закрыть за собой дверь, как Чо­чой услыхал недовольный голос Дэвида:

— Пусть дверь будет открытой, а то невыносимо жарко.

— Но там, дорогой мой, в коридоре, стоит мальчик-чукча, он одет в шкуры, запах... — ласково возразила сыну миссис Кэмби.

На пороге показался Дэвид. В руках он держал вилку с поддетой на нее оладьей.

— А-а, это Чочой! — сказал он с набитым ртом и, повер­нувшись к столу, за которым сидел Адольф, насмешливо до­бавил: — Вот к нам гость явился из тех, что ты собираешься воспитывать.

— Я тебе говорил об индейцах, а это чукча.

— Не все ли равно, индеец или чукча? Они даже лицом друг на друга похожи. Вот посмотри на этого: нос с горбинкой, широко раскрытые глаза...

— Ну что ж, в конце концов я согласен с тобой, — ото­звался Адольф.

— Быть может, ты этого своего будущего воспитанника посадишь рядом с собой за стол?

— Надо знать меру, Дэвид, — недовольно сказал Адольф. — За стол я его, конечно, с собой не посажу, а вот покормить, пожалуй, покормлю, потому что уверен — он го­лоден, как волк.

С этими словами Адольф положил на тарелку несколько оладий и вышел к Чочою.

—   Мама, дай фотоаппарат! — закричал Дэвид. — Такой прекрасный момент: янки из собственных рук кормит мальчи­ка-чукчу, у которого почти черная кожа.

Чочой плохо понимал, о чем говорит Дэвид, и все-таки ему было ясно, что говорит он что-то обидное, оскорбительное.

—   Бери, бери, Чочой. — Адольф протянул тарелку с оладь­ями. — Ты не слушай, что брат болтает. Он шутит, он добрый шутник.

Два чувства боролись в Чочое: первое — повернуться и уйти, ни слова не сказав этим людям, и второе — забрать оладьи, забрать во что бы то ни стало и накормить умираю­щую мать. А они были такие маслянистые, такие вкусные! Спазма сдавила горло Чочоя, на лбу и на щеках выступила испарина.

Вид голодного мальчика поразил даже Дэвида.

—   Бери, бери! Адольф же сказал, что я шучу, — буркнул Дэвид и отвернулся в сторону.

—   Мне... мне не надо. У меня мама больна, она ничего не ест, — наконец выдавил из себя Чочой.

—   Так тебе завернуть, да? — спросил Адольф и повернул­ся к матери: — Заверни, пожалуйста, во что-нибудь.

Миссис Кэмби посмотрела на одного сына, перевела взгляд на второго и вдруг засуетилась, собираясь выполнить просьбу Адольфа.

—  Ай, Адольф, Адольф, — приговаривала она, — у тебя такое мягкое сердце! Только как бы ты, мальчик, не нажил се­бе горя. Да, да, как бы ты не нажил себе горя со своим доб­рым сердцем. Это очень, очень часто бывает.

Получив сверток, Чочой ринулся прочь из дома мистера Кэмби. Он был счастлив, что наконец может принести матери такую пищу, которая ей должна непременно понравиться. Пугливо озираясь, как бы боясь того, что Адольф и Дэвид мо­гут раскаяться в своей доброте и отнять оладьи, Чочой бежал, не выбирая дороги. И, когда ему показалось, что он ушел уже достаточно далеко, он присел за эскимосской хижиной и осто­рожно развернул сверток.

«Я не буду их есть... Нет, нет, ни за что не буду! — твердил , Чочой, чувствуя, что ему нестерпимо хочется съесть их все сра­зу. — Я только посмотрю на них, я только языком попро­бую».

Чочой не знал, как долго сидел он на одном месте, с жад­ностью вдыхая вкусный запах оладий. Голова его кружилась, от слабости дрожали колени. Не удержавшись, он откусил по крошечному кусочку от каждой оладьи, думая о том, прогло­тить ли ему сразу эти кусочки или подержать их во рту как можно дольше.

И вдруг сзади себя Чочой услыхал шаги. Быстро завернув оладьи в бумагу, он обернулся и увидел Адольфа и Дэвида с ружьями за плечами: сыновья Кэмби шли на охоту. Чочой под­нялся на ноги и, крепко прижимая сверток к груди, попятился назад.

— Чего же ты испугался? — спросил Адольф. — Почему ты такой дикий?

— Между прочим, Адольф, ты забыл, наверное, что этот волчонок очень дружен с грязным негритенком Томом, — на­помнил Дэвид.

И тут случилось то, чего так боялся Чочой. Добрая улыб­ка мгновенно исчезла с лица Адольфа. Сделав резкий шаг вперед, Адольф выхватил из рук Чочоя сверток и, швырнув его в грязь, растоптал тяжелыми резиновыми сапогами.

— Что касается негров, то тут я беспощаден! — сплюнув, промолвил он и пошел прочь.

Довольный выходкой брата, Дэвид громко хохотал, шагая вслед за ним.

А Чочой, прижав худые кулачки к груди, стоял неподвиж­но, с выражением безмолвного крика на лице; затем губы его дрогнули, и он заплакал так горько, как еще не плакал ни ра­зу после смерти отца.

Не видя дороги, он ступал наугад в лужи, глотая слезы и размазывая их кулачками по чумазому лицу. На груди своей он еще ощущал тепло от свертка с оладьями. И, словно наде­ясь на то, что он еще нащупает дорогой ему сверток, от которо­го, как ему казалось, теперь зависела жизнь его матери, маль­чик приложил руки к груди, немного постоял молча и вдруг залился слезами сильнее прежнего.

Таким и повстречал своего друга Том.

— Почему ты плачешь, Чочой? — спросил Том и пугливо осмотрелся вокруг.

Чочой умолк на мгновение, посмотрел на Тома так, словно не узнал его, и, присев на корточки, уткнулся лицом в колени.

— Адольф растоптал лепешки в грязи. Мама ничего, ниче­го не ест... — наконец сквозь судорожные всхлипывания про­молвил Чочой.

Том нерешительно потоптался на месте, силясь понять, что за. лепешки растоптал Адольф в грязи, и пришел к простому, невеселому выводу: у Чочоя отняли возможность покормить больную мать.

— Не плачь, Чочой, не надо, мы сейчас что-нибудь приду­маем, — наклонился он к своему другу, чувствуя, что дальше переносить плач Чочоя уже не в состоянии.

Чочой умолк. Он стал на ноги и, круто повернувшись в ту сторону, куда ушли Адольф и Дэвид, погрозил крепко сжаты­ми кулачками:

— Ну, подождите же, пусть только придет дядя Гоомо!..

Что будет, когда придет Гоомо, Чочой толком не знал, но ему хотелось в это мгновение верить: с возвращением дяди обязательно произойдет такое, после чего и Адольф и Дэвид непременно жестоко поплатятся за ту страшную обиду, кото­рую они ему причинили.

— А знаешь, Чочой, пойдем ко мне! У отца припрятано немножко муки, мы сами лепешек напечем, — вдруг предло­жил Том.

В лице его с большими печальными глазами было столько участия к горю своего друга, что Чочой поверил: еще не все потеряно, мать еще можно накормить.

Чочой улыбнулся сквозь слезы Тому и снова погрозил ку­лачками своим обидчикам.

— Пойдем, — тянул его Том за рукав, — я знаю, отец не станет меня ругать. Он уже второй день по соседским посел­кам ходит — посуду эскимосам чинит. Может, что-нибудь за­работает, тогда мы купим муки.

Вскоре мальчики, запершись в хижине старого негра Джи­ма, хлопотали у горящего примуса.

— О, мы сейчас такие вкусные лепешки состряпаем, каких ни Адольф, ни Дэвид никогда не едали! — приговаривал Том, намазывая сковородку нерпичьим жиром, потому что масла в хижине Джима не было.

Чочой топтался возле примуса, пытаясь хоть чем-нибудь помочь своему верному другу.

— Мы и себе по одной лепешке сделаем. Будешь есть лепешку? — спросил Том, наливая на шипящую сковородку жидкого теста.

Чочой неопределенно кивнул головой и попробовал под­качать примус. Подавленный происшедшими событиями, он сейчас уже не ощущал того мучительного голода, который еще так недавно терзал его.

К матери в полог Чочой вошел с большим волнением. Ему так хотелось хоть чем-нибудь помочь ей.

— Вот на, возьми. Это мы с Томом тебе лепешек напек­ли,— приговаривал мальчик, выкладывая из алюминиевой кастрюли еще горячие лепешки.

Ринтынэ встрепенулась, пожала чуть выше локтя худень­кую ручонку сына, потянулась за лепешкой. Чочой широко раскрытыми, немигающими глазами смотрел на мать, словно ожидая: вот она съест одну, вторую, третью лепешку — и тут же с ее лица сойдет болезненное выражение и она встанет на ноги, бодрая, веселая, радостная. Но Ринтынэ жевала лепеш­ку вяло, порой замирала, как бы к чему-то прислушиваясь, с трудом проглатывала. Она ощущала на себе напряженный взгляд сына и, насколько могла, заставляла себя есть. «Не знает, бедняжка, какими горькими кажутся мне его лепеш­ки»,— думала она, предчувствуя приближающийся конец.

 

ТОСКА ПО РОДНОЙ ЗЕМЛЕ

Все чаще и чаще приходила в голову Ринтынэ мысль, что она доживает последние дни. Глядя в одну точку, она дума­ла о том, что в последний раз видит пробивающиеся сквозь дыры в покрышке яранги лучи летнего солнца.

Однажды она попросила, чтобы соседи вынесли ее на ули­цу. Когда пришли мужчины-чукчи, которые когда-то вместе с ней были насильно увезены с Чукотки, Ринтынэ нахмурилась и сказала:

— Не надо нести меня на улицу. Это чужая земля. Я не хо­чу перед смертью видеть чужую землю. В мыслях я сейчас там, далеко, на родной земле. Дух мой вместе с тоской, кото­рая точит мне сердце, уходит туда, за пролив.

Ринтынэ слабо взмахнула высохшей рукой, тяжело зады­шала. Чукчи присели и молча долго смотрели на умирающую. Один из них, со скуластым угрюмым лицом, изъеденным ос­пой, по имени Чумкель, тяжело вздохнул и негромко сказал:

— Тоска точит и мое сердце, Ринтынэ. Один я здесь. А там, за проливом, живет мой сын, которого я никогда не видел. Ты­нэт его имя. Как знать, может, и отец еще жив, — помнишь Кэргыля-костореза?

— А как же! Я помню, я очень хорошо его помню, — ото­звалась Ринтынэ. — Это он для лука отца моего, Ако, кольца вырезал костяные. А помните, что говорили люди о луке мо­его отца?

— О как же, как же, Ринтынэ! Я помню, очень хорошо помню! — поспешил заверить Чумкель.

— Я тоже хорошо помню, — отозвался еще один чукча, ху­дой, с впалой грудью, с красными от трахомы глазами, имя которого было Нутэскин.

В это время в ярангу вошел Чочой. Ринтынэ встрепенулась, подняла голову и тут же беспомощно уронила ее.

— Сын пришел... как раз вовремя пришел. Сядь, Чочой, рядом со мной...

Чочой безмолвно опустился на шкуру у ног матери.

— То был не простой лук, а волшебный, украшенный ко­стяными кольцами, — продолжал Нутэскин. — Если бы Ако в тот день был со своим луком, нас бы не угнали на чужую землю.

«О дедушке Ако говорят», — мелькнуло в голове Чочоя.

Он насторожился, весь подался вперед, боясь пропустить хоть одно слово о дедушке Ако, который представлялся ему, по рассказам матери, сказочным богатырем.

— Мэнгылю и Экэчо боялись Ако, боялись его также и те, кто в дружбе был с Мэнгылю и Экэчо, — очень тихо, стараясь не напрягать голоса, сказала Ринтынэ. — Как знать, может, это сам Мэнгылю убил моего отца еще утром, перед тем как на чужую землю бежать...

Чумкель тревожно посмотрел на вход в ярангу, как бы боясь неожиданного появления шамана, и сказал вполголоса:

— Да, так могло быть. Ако действительно был убит в тот тяжелый день, когда нас на чужую землю угнали. Может, оттого Мэнгылю так и торопился, что даже брата своего оставил.

— Быть может, и лук Ако увез Мэнгылю, — еще тише ска­зал Нутэскин, так же как и Чумкель тревожно поглядывая на вход в ярангу. — Может, он хранит лук Ако сейчас где-нибудь в своем железном складе. Там он прячет все свои шаманские вещи.

Чочой жадно ловил каждое слово. «Может, он хранит лук Ако сейчас где-нибудь в своем железном складе. Там он пря­чет все свои шаманские вещи», — мысленно повторил маль­чик слова Нутэскина. «А что, если как-нибудь залезть в этот склад, поискать?» — спросил он себя и почувствовал, как ча­сто застучало у него сердце.

Долго тянулось молчание. Ринтынэ лежала неподвижно, с закрытыми глазами.

— Пойди, Чочой, на улицу, посмотри, почему Очер лает,— вдруг обратилась она к сыну.

Чочой испуганно и удивленно посмотрел на мать и сказал:

— Это тебе чудится, мама. Очер не лает.

— Пойди, пойди, посмотри, — повторила Ринтынэ.

Чумкель и Нутэскин замахали руками, показывая Чочою на выход. Он встал и, тревожно оглядываясь на мать, вышел.

— Не хотела при сыне этих слов говорить, а теперь ска­жу.— Ринтынэ открыла глаза. — Жалею, очень жалею, что брат мой Гоомо далеко в тундру ушел со стадами оленей и что его нет сейчас с нами: чувствую я, что веду с вами про­щальный разговор.

— Не надо, чтобы тебе такие тяжелые мысли в голову приходили, — попросил Чумкель.

В ярангу опять вошел Чочой:

— Очера нет нигде близко, мама.

— Ну хорошо, сядь на свое место, — сказала Ринтынэ.

— Ходят тайные вести, что хорошо теперь люди живут там, на нашей земле, — снова заговорил Чумкель.

— Да, все чаще и чаще такие вести до наших ушей дохо­дят, — подтвердил Нутэскин. — Однажды об этом мне даже американец рассказывал. Не такой американец, как Кэмби, а своими руками работающий американец говорил мне об этом. Джон его имя, он копает землю недалеко от индейского селе­ния Ирдэм. Там американцы расчищают такое место, на кото­рое самолеты должны будут садиться.

— Очень хотела бы я, чтобы те вести были верные,— отозвалась Ринтынэ. — Мэнгылю прошедшей осенью о другом говорил мне. Говорил он, что сестра моя Вияль от голода уми­рает, а сын ее умер. Как будто он узнал об этом от брата сво­его Экэчо, с которым встречался в проливе.

— Не верь, не верь Мэнгылю! — вдруг вмешался в раз­говор Чочой; он встал на колени перед матерью. — Гоомо все­гда говорил, что Мэнгылю лживый .человек!

— Не надо так громко кричать Чочой, — попросил маль­чика Чумкель. — Ты слушай, хорошо слушай, что тебе Гоомо говорит. Нехороших слов он тебе не скажет. Только не надо громко всюду кричать о том, что тебе Гоомо рассказывает.

Чочой, не то обиженно, не то действительно поняв что-то важное, умолк. Ринтынэ ласково посмотрела на него, слабо улыбнулась. «Любит он Гоомо, очень любит», — подумала она и зашлась в надрывающем душу кашле.

Чумкель и Нутэскин ушли. Чочой пожевал сухой вонючей юколы и пошел по ярангам чукчей и хижинам эскимосов в на­дежде достать для матери хотя бы небольшой кусочек свеже­го нерпичьего мяса.

Оставшись одна, Ринтынэ снова погрузилась в воспомина­ния о родной земле. Сейчас, когда Ринтынэ твердо знала, что должна умереть, ей особенно сильно захотелось туда, за про­лив, на ту землю, где она родилась и выросла. «Пусть там бу­дет плохо, как говорит Мэнгылю, — думала она, — но попасть бы туда хоть на один день, посмотреть бы в последний раз на те места, где бегала с сестрой, где ходила с отцом. Но как, как сделать это?»

От мысли, что ее желание никогда не исполнится, Ринтынэ стало так больно, так горько, что она закрыла лицо рука­ми и заплакала.

«Вот птицы крылья имеют, — думала она, чувствуя, как сбегают вниз по вискам горячие слезы, — далеко лететь мо­гут. Была бы я чайкой, я поднялась бы в небо и улетела на родную землю. Там и умерла бы легко, совсем легко умерла бы там...»

Ринтынэ мысленно представила себе родные места вокруг поселка Рэн, где она родилась, вспомнила самое любимое ме­сто, где хотелось бы ей быть похороненной. «Вон там, на бе­регу Кучевээм, где наша землянка стояла, где мы рыбу лови­ли летом», — наконец решила она, и вдруг ей пришла на память картина, которая ничем особенным примечательна не была, но Ринтынэ она показалась сейчас необыкновенной.

Светлый, солнечный день. Вияль сидит вверху, на веша­лах, а Ринтынэ подает ей разделанную рыбу. Вияль встает и ходит по тонким жердям, балансируя руками.

— Упадешь! — кричит ей Ринтынэ.

Вияль хохочет и продолжает ходить. В смеющихся ее гла­зах — легкий страх и озорное веселье.

Все это с такими мельчайшими подробностями всплыло в памяти Ринтынэ, что она даже улыбнулась, словно на какое-то мгновение ей действительно удалось побывать на родной земле. Но вот картина исчезла, и Ринтынэ почувствовала, как ей стало холодно и жутко в ее ветхой яранге, в этой чужой и мрачной стороне.

«Надо думать, вспоминать, надо все-все вспоминать, что было со мной там, за проливом», — с тоской подумала Рин­тынэ.

Так она и умерла в тоске по родной земле...

После похорон матери Чочой на целый день ушел в тунд­ру. Возможно, он не вернулся бы домой, в поселок Кэймид, и на вторые сутки, если бы не нашли его возвратившийся в по­селок Гоомо и маленький негр Том.

Не скоро успокоился Чочой. Он жил то у дяди Гоомо, то у Тома.

Серьезный, замкнутый, он мало разговаривал и совсем пе­рестал улыбаться.

Том заметил, что его друг о чем-то часто сосредоточенно и упорно думает. Однажды, промолчав до самого вечера, Чочой отозвал Тома за хижину и, усевшись на корточки, сказал с таинственным видом:

— Слушай меня, хорошо слушай!..

Долго слушал Том.

Чочой говорил о своем дедушке, богатыре Ако, обладав­шем замечательным луком. А когда Чочой в конце рассказа сообщил, что он уже хорошо снаружи обследовал склад ша­мана Мэнгылю и знает, как в него проникнуть, чтобы прове­рить, нет ли там лука дедушки Ако, Том вскочил на ноги и сказал:

— И я пойду с тобой! Там же страшно! Как ты один там будешь? Это опасно очень...

— Вот-вот, опасно, потому тебе и нельзя, — с прежней та­инственностью сказал Чочой. — Тебе же известно, что склад шамана Мэнгылю находится под одной крышей со складом мистера Кэмби, они же друзья. Если там нас поймают, тогда мы погибнем. Тебе лучше, Том, остаться.

Том явно обиделся, молча отвернулся.

Чочою стало жалко друга, он обнял его за плечи и тихо сказал:

— Не сердись на меня, Том. Но я не хочу, чтобы Кэмби тебя убил.

Том вырвался из рук Чочоя и с решительным видом за­явил:

— Все равно я пойду с тобой! Тебя тоже могут убить! Может, я сумею помочь тебе чем-нибудь. Вдвоем не так страшно...

 

НЕОЖИДАННОЕ ОТКРЫТИЕ

Шаман Мэнгылю выехал в соседний поселок, узнав, что там заболел охотник.

Чочой и Том, перебегая от дома к дому, от яранги к яран­ге, пробирались к длинному складу из гофрированного цинко­вого железа.

— Вон, видишь, железная решетка? — сказал Чочой, ука­зывая на окно в стене склада. — Там одна перекладина выло­мана. Через ту дыру можно залезть в склад.

Том утвердительно кивнул головой и внимательно осмот­релся вокруг.

Мальчики подкатили к окошку одну из валявшихся у скла­да железных бочек, потом испытующе посмотрели друг на дру­га и на какое-то мгновение остановились в нерешительности.

— Дай, я первый, — предложил Том.

Тогда Чочой, не отвечая ему, поднялся на бочку, ухватился за решетку, подтянулся на руках и решительно заглянул в окно. Однако глаза его, не привыкшие к мраку, сначала ниче­го рассмотреть не могли. Просунув сквозь прутья решетки локти, он поднялся еще выше, перевалился всем туловищем в склад и увидел внутри, под окном, высокую кучу мягких оленьих шкур. Чочой отпустил руки, нырнул вниз головой.

Глянув вверх, он увидел переваливающегося через окно Тома. Чочой махнул ему рукой, что означало: «Смелей!» — и чуть посторонился. Через мгновение Том был уже рядом с ним.

Невольно мальчики схватили друг друга за руки, пугливо осмотрелись. В складе было почти совсем темно, тихо, пахло прелыми шкурами, тухлым моржовым жиром, вяленой рыбой.

Постепенно глаза привыкли к мраку. Минута шла за мину­той, а друзья, настороженные и взволнованные, не решались сделать ни шагу. И тут за ворохом оленьих шкур, где-то сле­ва, послышались странные звуки, похожие на шипение и щел­канье. Друзья присели.

— Страшно! — невольно вырвалось у Тома.

— Страшно! — признался Чочой.

Звук больше не повторился. И снова жуткая, зловещая ти­шина повисла в шаманском складе.

— Может, здесь шаманские души живут? — высказал предположение Чочой.

Том промолчал. Друзья глазами спрашивали друг друга: «Не уйти ли назад?»

— Нельзя назад идти. Я должен поискать лук дедушки Ако, — прошептал Чочой.

Том сжал его руку и решительно встал.

Бесшумно мальчики двинулись в глубь склада. За ворохом оленьих шкур они увидели подвешенную к перекладине боль­шую клетку с филином. Немигающие выпученные глаза фи­лина перепугали мальчиков.

— Шаманский дух! — прерывающимся от страха голосом сказал Чочой.

— Филин, — поправил его Том, перепуганный, однако, не меньше Чочоя.

Филин зашипел, захлопал крыльями. И это неожиданно разозлило Чочоя. Он смело подошел к клетке и сказал:

— Кто бы ты ни был — шаманский дух или просто фи­лин, — сиди спокойно, а то скручу тебе голову!

Филин повернулся в его сторону, взмахнул крыльями и присмирел.

Восхищенный поступком Чочоя, Том тихо засмеялся и ска­зал:

— Вижу я, ты такой же храбрый, как твой дедушка.

После разговора с филином мальчики почувствовали себя свободнее. Перед их глазами стояли штабеля ящиков с ярки­ми этикетками, бочонки, ведра. На деревянных перекладинах висели шкуры песцов, лисиц, волков. Один из длинных ящиков был полуоткрыт. Чочой приподнял крышку и моментально захлопнул снова.

— Что такое? — спросил Том.

— Кажется, там черти сидят! — скороговоркой ответил побледневший Чочой.

Несколько минут друзья стояли напряженные, готовые в любое мгновение обратиться в бегство. Но вот Чочой подошел к ящику, открыл его крышку. Вслед за ним подошел и Том. Из ящика выглядывали оскаленные морды каких-то невидан­ных зверей. У одного из них были всего лишь единственный глаз во лбу, рога и длинная черная борода. Том невольно от­ступил назад, а Чочой неожиданно весело сказал:

— О, так это же шаманские маски! Вот в этой маске Мэн­гылю мою маму лечил.

Теперь он спокойно извлек из ящика маску полумедведя-полуптицы и надел себе на голову. Том рассмеялся.

— Тсс! — остановил его Чочой. — Как бы нас не услы­шали.

Друзья перерыли весь ящик. Там оказалось несколько де­сятков шаманских масок, связки птичьих когтей, звериных клыков, высушенные птичьи головы, но лука дедушки Ако в ящике не было.

Закрыв ящик, мальчики пошли дальше по складу. В одном месте Том споткнулся и чуть не упал в чан, наполненный вонючим моржовым жиром. За чаном стояли огромные, выше человеческого роста, деревянные идолы, отдаленно напоми­навшие фигуры людей. Там, где были намечены рты, видне­лись следы жертвенной крови, которой шаман кормил идолов во время праздничных жертвоприношений.

Неподалеку от идолов был привязан к перекладине длин­ный шест. Конец шеста, почти упиравшийся в крышу, был увенчан мертвой головой оленя. Подняв кверху головы, маль­чики со все возрастающим страхом смотрели в мертвые глаза оленя, не в силах шелохнуться.

— А вот, посмотри! — приглушенно воскликнул Том, дер­гая Чочоя за рукав кухлянки.

Чочой посмотрел в том направлении, куда показывал Том, и увидел огромное моржовое чучело. Длинные желтые клыки моржа угрожающе нацеливались на мальчиков.

— Не бойся, это неживой морж! — успокаивал Тома Чо­чой. — Я видел однажды на празднике моржа, как шаман с бубном плясал на этом чучеле.

В одном из уголков склада друзья увидели целую коллек­цию шаманских бубнов самой различной величины. Одни из них имели овальную форму, другие — круглую, третьи — фор­му яйца. Все они были увешаны колокольчиками, трензелька­ми, медными и железными бляхами.

Окончив общий осмотр склада, мальчики принялись за поиски лука.

— Мама говорила, что лук дедушки Ако украшен широки­ми костяными кольцами, а на кольцах вырезаны человеческие и звериные фигуры, — пояснил Чочой, заглядывая в самые укромные места.

Долго они шарили в складе, но ничего не нашли. Постепен­но друзья добрались до противоположной стороны склада.

— Это всего лишь перегородка, — объяснял Тому Чо­чой. — Там, за этой перегородкой, начинается склад мистера Кэмби...

Он не успел договорить. За перегородкой послышались хлопанье двери и громкие возгласы Адольфа и Дэвида.

—Ты хорошо сделал, Дэвид, что уговорил отца оборудо­вать этот уголок в складе под наш боевой штаб. Уютно, про­хладно, а главное, не на глазах у матери. Надоела она мне со своими нежностями!

— Неплохо, неплохо, — согласился с братом Дэвид. — По крайней мере, здесь никто нам не будет мешать — делай что хочешь.

Осторожно осмотрев перегородку, Чочой заметил в одном месте щель и бесшумно припал к ней. Через мгновение он мах­нул рукой Тому, подзывая его к себе.

Стены «штаба» были увешаны картинами, оружием, охот­ничьей одеждой. По обе стороны небольшого стола, завален­ного книгами и журналами, стояли неряшливо убранные кро­вати. В одном из углов виднелось что-то прикрытое одеялом. Чочою на миг показалось, что одеялом накрыт человек.

Дэвид повалился на кровать, забросив ноги в огромных ре­зиновых сапогах на спинку кровати.

— Сними сапоги, — укоризненно заметил Адольф.

Дэвид немного помедлил, снял сапоги и снова положил но­ги на спинку кровати.

— В общем-то, ты прав, Дэвид, когда говоришь, что дома у нас скучища невероятная. — Адольф зевнул, устраиваясь на своей кровати. — Город — совсем другое дело. Сколько там развлечений!

— В последнее время, знаешь, пошла мода танцевать в ре­сторанах босиком... да-да, босиком! — засмеялся Дэвид. — Представляешь, дочь или сын какого-нибудь банкира — и вдруг танцует босиком. И ничего, привыкают. Я сам однажды попробовал.

—  Ты танцевал босиком? — изумился Адольф'.

—  Конечно, не сразу решился, — отозвался Дэвид. — Сна­чала, понимаешь, как-то стыдно было. Но, когда я прочел об этом в газете статью, которая называлась «Вызов условно­стям!», и попробовал танцевать, — знаешь, ничего...

—  Нелепо! Глупо! Дико! — попробовал возмутиться Адольф. — Чего только у нас иногда не выдумывают! Вот, на­пример, эта возмутительная анкета, которую по колледжам послали: «За сколько долларов вы плюнете в лицо вашей ма­тери?» Кстати, я все собираюсь спросить у тебя: ты принимал участие в этой анкете?

—  Хотел было переплюнуть всех в колледже, — после не­которого раздумья сознался Дэвид, — решил написать, что го­тов плюнуть в лицо матери за один цент. Понимаешь, за один цент! Потом понял, что буду одним из героев колледжа, об этом напишут в газетах, и почему-то стало жалко мать...

—  А все же ты негодяй, Дэвид! — мрачно заметил Адольф. — Ну, пусть там за тысячу долларов, за две еще мож­но было бы на это решиться. На это, в конце концов, мама, на­верное, и сама согласилась бы. А тебе пришло в голову — за один цент!

Чочой выпрямился, на миг оторвался от щели и прошеп­тал:

— Плевать в лицо своей матери! Как так можно, а? Пони­маешь ли ты, о чем они говорят?

—  Разве ты не знаешь, кто это говорит? — спросил Том и снова припал к щели.

А за перегородкой сыновья Кэмби продолжали свой раз­говор.

—  Вот я расскажу обо всем матери! — погрозил брату Адольф.

—  Не скажешь, — лениво ответил Дэвид.

—  Это почему же?

—  Потому что ты знаешь, насколько тяжелы мои кулаки. Ведь признайся, дорогой братец: ты очень боишься меня, хотя и старше на целых два года.

—  Не боюсь, а просто не хочу с тобой связываться, — от­ветил Адольф и потянулся к журналу. — «Лайф»! — громко прочел он название журнала.

Перелистав несколько страниц, Адольф всмотрелся в ка­кую-то фотографию, вскочил на ноги.

—  Или вот еще, полюбуйся! — с негодованием потряс он журналом. — Вот под этими фотографиями написано, что среди богатой молодежи Америки пошла новая мода при­чески.

— Ну и что же? — Дэвид лениво повернулся на бок.

— Да ты посмотри, посмотри на эти фотографии: спереди все выстрижено, а сзади космы. Вот полюбуйся, какой вид у этого молодчика с новой прической!

— Неси сюда журнал, покажи, — зевая, предложил Дэ­вид.

Адольф нахмурился, но ослушаться младшего брата не ре­шился. Он подсел к нему на кровать и показал фотографию в журнале «Лайф». Дэвид долго смотрел на фотографию, про­чел текст под ней, оживившись, спрыгнул с кровати:

— Адольф, тащи ножницы, сейчас мы себе точно такие же прически сделаем.

— Ты с ума сошел! — запротестовал Адольф. — Да я ско­рее голову позволю себе отрезать, чем подстричься таким об­разом.

— Чудак ты, право! Кто нас тут увидит? Сам же говоришь, что скука страшная, хоть посмеялись бы, — попробовал уго­ворить брата Дэвид.

— Скучища — это верно ты говоришь... — Голос у Адоль­фа дрогнул. — Но нельзя же допускать такие дикие выходки!

— А хочешь, я сам принесу ножницы?

Адольф заглянул в глаза брату, посмотрел в зеркало на свои темные длинные волосы и, вздохнув, сказал:

— Ну ладно, черт с тобой! Разве только на один день, что ли, так подстричься. Завтра я и сзади состригу.

Дэвид быстро натянул сапоги, бросился за ножницами. Вскоре он вернулся.

— Давай я тебя первого подстригу, — предложил младше­му брату Адольф.

Дэвид перевернул кверху дном какой-то ящик и приказал:

— Садись!

Адольф, безмолвно опустив руки, уселся. Дэвид принялся стричь ему голову. Порой он приглядывался к фотографии в журнале «Лайф» и снова принимался за стрижку. Адольф морщился, стонал, просил брата быть поосторожнее. Минут через десять Дэвид объявил:

— Ну, кажется, кончил. Встань-ка, я на тебя полюбуюсь.

Адольф встал. Вид у него был безобразный.

— Ну-ка, давай стриги совсем, — не очень настойчиво по­просил он брата.

— Это еще что такое?! — возмутился Дэвид. — Почему ты такой? Ну, просто кисель какой-то, а не человек... Давай луч­ше стриги меня.

Вскоре новая прическа была и у Дэвида. Похлопав себя по темени, Дэвид больно боднул брата стриженной спереди го­ловой, заглянул в зеркало.

— Ну что ж, получилось ничуть не хуже, чем на фотогра­фии в журнале, — удовлетворенно заключил он.

Братья снова уселись на кровати. Несколько минут они си­дели со скучающим видом, не зная, чем им заняться.

— Уехать надо отсюда куда глаза глядят. — Адольф тя­жело вздохнул.

А Дэвид, неожиданно встал и направился к щели в перего­родке, отделяющей склад Кэмби от склада шамана Мэнгылю.

Чочой и Том отшатнулись в сторону, припали к земле. По­слышался скрип отдираемой жести. Чочой схватил руку Тома, крепко сжал.

— Темно и вонь невыносимая. — Дэвид недовольно помор­щился. — Надо будет нам эту стену заделать как следует.

— Пойдем побродим с ружьями по озерам, что ли, — пред­ложил Адольф.

Дэвид согласился.

Когда сыновья Кэмби ушли, Чочой и Том наконец встали на ноги.

— Ох, и боялся я: думал, сердце выскочит! — признался Чочой, дотрагиваясь рукой до груди.

— А я тоже так боялся, что думал — весь в землю влип­ну, — сказал Том, стряхивая пыль с одежды.

— Ну что ж, давай скорее уходить отсюда, — предложил Чочой, подталкивая Тома в бок.

Мальчики направились к окну с железной решеткой. Убе­дившись, что у склада никого близко нет, они торопливо, но без шума выбрались на улицу и побежали в хижину негра.

 

ПОДВИГ МАЛЬЧИКОВ

В поселок Кэймид пришел индеец Шеррид. Остановился он у своего старого друга Гоомо.

Сидя у костра, Шеррид смотрел воспаленными от бессон­ницы глазами на огонь. В зубах у него была длинная дымя­щаяся трубка.

Много горя было за спиной у Шеррида. Уже с детства ему пришлось быть изгнанником. Американцы угоняли его племя из родных мест все дальше и дальше на север, на бесплодные, суровые земли. Индейцы гибли. У Шеррида никого не оста­лось из родных. Отец Шеррида, вождь племени, покончил с собой, когда его насильно угнали американцы в какой-то го­род, пытаясь сделать из него балаганного актера. Предприим­чивые янки хотели заработать на нем большие деньги. Шутка сказать — вождь индейского племени в своем индейском на­ряде показывает на подмостках балагана сцены из былой вольной жизни!

Шеррид попал на Аляску, будучи юношей. Но не было по­коя ему и здесь, на этой суровой земле. Много миль прошел пешком Шеррид по Аляске. Он бывал в городах Джуно и Ном, на берегах рек Тананы и Юкона, в мрачных горах Свя­того Ильи. Однажды судьба его забросила на остров Кодьяк. А теперь Шеррид жил в одном из соседних поселков, недале­ко от Кэймида, занимался охотой и рыболовством. Недавно у него умерла жена. Единственным его утешением была восьми­летняя дочь Лойя.

Уходя на охоту, Шеррид оставлял свою дочку одну дома, и она была отличной хозяйкой. Но недавно Шеррид, вернув­шись домой, нашел свою хижину пустой. Весь поселок и его окрестности обшарил Шеррид, но Лойи не нашел. Обезумев от горя, он бросился в соседние поселки. Поиски были безре­зультатны. Но вот вчера Шерриду сказали, что в его отсутст­вие, в день исчезновения Лойи, в поселок приходил из Кэйми­да американец Кэмби и никто не видел, когда американец ушел.

— Кэмби! Кэмби! — воскликнул Шеррид. — Возможно, это он похитил мою дочь?!

Не раздумывая, Шеррид отправился в Кэймид. Ночью он долго ходил вокруг дома Кэмби. Откормленные собаки рва­лись с цепи, лаяли до хрипоты. И как раз тогда, когда Шер­рид хотел проникнуть во двор, на крыльцо вышел сам Кэмби и крикнул в темноту:

— Эй, кто там лезет? Убирайся прочь, или я продырявлю твою безмозглую голову!

Шеррид прижался к забору. Собаки по-прежнему рвались с цепи. Кэмби вскинул винчестер и разрядил в воздух все де­вять патронов.

«Надо подождать до утра», — решил Шеррид и бесшумно, как это может сделать только индеец, ушел прочь от усадьбы Кэмби.

И вот сейчас, сидя у костра в яранге Гоомо, Шеррид мучи­тельно думал о том, как ему проверить, нет ли его дочери в доме Кэмби. Но измученное бессонницей лицо его было не­проницаемым.

На индейце не было того живописного наряда, разукра­шенного пестрыми птичьими перьями и цветными ракушками, какой носили когда-то его предки. Он был одет в сильно поношенную меховую куртку и брезентовые штаны. На ногах у не­го были эскимосские торбаза из нерпичьей шкуры.

В ярангу вошел с арканом в руке Гоомо. Шеррид осмотрел его могучую фигуру и, грустно улыбнувшись, сказал:

— Не было бы у Кэмби оружия, сейчас пошли бы мы с то­бой к нему вдвоем и дознались бы, кто похитил Лойю.

Чочой насторожился.

В это время в ярангу вошел Том. Чочой кинулся к нему на­встречу, схватил его за рукав и вывел на улицу:

— Послушай, Том, не показалось ли тебе вчера, когда мы были там, в складе, что в углу, около кровати Дэвида, был за­крыт одеялом человек?

— Да-да, мне показалось...

Чочой минуту помолчал, потом отвел Тома еще дальше от яранги и таинственно зашептал:

— Сейчас мы с тобой должны проверить, человек ли это был и что за человек. У индейца Шеррида дочь исчезла. Воз­можно, это она там была.

Возбуждение Чочоя передалось Тому. Во что бы то ни стало помочь индейцу Шерриду найти его дочку — вот что сейчас занимало мальчиков.

— Надо сказать ему о том, что мы видели вчера... — пред­ложил Том.

— Но меня дядя будет ругать за то, что мы лазили в склад шамана, — возразил Чочой.

Том нахмурился:

— Да. Дядя будет тебя ругать, это верно.

— Но Шерриду все же надо рассказать о том, что мы вче­ра видели, — твердо решил Чочой. — Надо предупредить его, чтобы он не уходил из поселка. Возможно, его дочь удастся спасти, а без отца как же она убежит отсюда?

— Спасти? — переспросил Том. — Да-да, надо ее спа­сти, — решительно добавил он, еще не представляя себе, как это сделать.

Мальчики вошли в ярангу. Глянув в окаменевшее лицо индейца, Чочой подсел к нему, положил на его колено руку и вдруг сбивчиво, быстро начал рассказывать о том, что они ви­дели в складе шамана Мэнгылю.

Лицо индейца оживилось. Он вытащил изо рта трубку, мгновенно встал на ноги и весь превратился в слух и внима­ние. Гоомо изумленно смотрел на мальчиков. К удивлению Чо­чоя, он не спросил, зачем они очутились в складе.

— Придется тебе, Чочой, еще раз полезть в склад Мэнгы­лю. Если девочка действительно у сыновей Кэмби, тогда мы с Шерридом подумаем, как ее освободить, — сказал Гоомо.

Индеец опустился на корточки возле Чочоя:

—  Шеррид долго помнит сделанное ему зло, но Шеррид еще дольше помнит сделанное ему добро. Шеррид не останет­ся в долгу!

—  Пошли, Том! — позвал Чочой.

Индеец положил свои руки на головы мальчиков, посмот­рел им в глаза и, чуть кивнув головой, тихо промолвил:

—  Пусть будет вам удача!

В склад шамана Мэнгылю мальчики попали точно так же, как и в первый раз. Теперь он не казался им таким таинствен­ным и страшным, как прежде.

Еще не подойдя к перегородке, они услыхали голоса Адоль­фа и Дэвида. Жесть, которую вчера оторвал Дэвид, осталась неприбитой.

Подкравшись к щели, Чочой и Том сразу увидели сидя­щую в углу худенькую девочку-индианку с огромными не­подвижными глазами. Лицо девочки выражало презрение и даже отвращение к братьям Кэмби, которые в эту минуту за­нимались странной игрой.

На кровати Дэвида лежал Адольф, а Дэвид, склонившись над ним, прикладывал свой нос к носу старшего брата и с шу­мом втягивал в себя воздух.

—  Ничего не получается! — рассердился он и взял в ру­ки журнал «Лайф». — Тут же ясно описано, что нужно одно­му играющему вложить папиросную бумагу в ноздрю, а вто­рому играющему попытаться путем энергичного вдыхания че­рез нос втянуть ее в свою ноздрю.

—  Мы же так и делаем, — отозвался Адольф, дотраги­ваясь пальцами до своего мясистого носа.

—  Дай-ка я лягу на кровать, а ты будешь, как тут говорит­ся, энергично вдыхать через нос, — предложил Дэвид.

Братья поменялись местами.

Долго возились они, чертыхаясь, и, видимо, не удовлетво­ренные результатами игры, уселись на кровати красные, пот­ные, с выражением апатии и пресыщения на лицах.

—  Все это очень и очень противно, — сказал Адольф. — И какой только идиот поместил описание этой игры в журна­ле «Лайф»!

—  Не так противно, как скучно. — Дэвид поморщился и, посмотрев пристально на девочку-индианку, почти вплотную подошел к ней. — Ну, чего так смотришь, а? Видно, смешно тебе показалось, как мы забавлялись новой игрой?

—  Не столько смешно, сколько противно, — ответил за де­вочку Адольф. — Если бы было смешно, она смеялась бы.

—         Ну, ты сейчас начнешь свое благородство показывать. — Дэвид повернулся к брату. — И какой же ты, Адольф, нудный человек! Всегда все ругаешь, возмущаешься, плюешься — и, однако, делаешь то же самое, что и другие. Одним словом, ханжа!

—   Не понимаю, зачем отец эту девочку взаперти дер­жит? — желая перевести разговор на другую тему, сказал Адольф.

—   Да говорит, что этот бродяга Шеррид изрядно задол­жал ему и теперь сюда не показывается. Так вот, почтен­ный родитель придумал способ затянуть индейца к нам в по­селок.

—   И он, кажется, добился своего. Сегодня я видел Шеррида здесь.

В это время дверь открылась, и на пороге показался Кэм­би с каким-то свертком в руках.

Чочой поежился от страха, а Том прикрыл рот рукой, слов­но боясь, что Кэмби услышит его дыхание.

Мистер Кэмби не видел еще сыновей со вчерашнего дня. Он минуту с недоумением смотрел то на младшего, то на старшего сына, удивленный нелепыми их прическами, а потом строго спросил:

—   Это еще что такое?

Дэвид сел на кровать, с независимым видом заложил ногу за ногу и сказал, улыбаясь:

—   Это новые прически, отец! Прически по последней мо­де, признанной золотой молодежью Америки. Вот, можешь убедиться: об этом пишут в журнале «Лайф». Даже фотогра­фии помещены.

—   Да это мы пошутили. Сегодня совсем сострижем воло­сы. — Адольф конфузливо потер рукой голое темя.

Рассмотрев фотографии в журнале и прочитав текст под ними, Кэмби еще раз окинул взглядом своих сыновей.

—   Ну что ж, к новым вашим прическам очень пойдет но­вый наряд! — наконец воскликнул он.

С этими словами Кэмби заговорщически подмигнул сы­новьям и развернул два белых балахона с капюшонами.

—   Нате, меряйте, привыкайте! Готовьтесь к посвящению в ку-клукс-клан!

—   Что? Ты хочешь, чтобы мы стали куклуксклановца­ми? — изумился Адольф, почти со страхом глядя на белый ба­лахон.

—   А разве ты против этого? — после некоторого молчания спросил мистер Кэмби. Голос его прозвучал угрожающе.

—   Нет! Что угодно, только не это! — с решительностью, которая озадачила даже Дэвида, заявил Адольф.

— Ты что? — Мистер Кэмби тяжело ступил вперед. — Быть может, там, в своем колледже...

Он не докончил. Ему было страшно подумать, что его сын мог заразиться в колледже опасными идеями.

— Напрасно, отец, так волнуешься, — флегматично заме­тил Дэвид. — Ты плохо знаешь Адольфа. Он выполнит обряд посвящения. Это так же верно, как и то, что сегодня после ве­чера наступит ночь.

Адольф зло посмотрел на брата, хотел сказать что-то, но мистер Кэмби миролюбиво перебил его:

— Ну ничего, ничего... Не будем зря терять время. Мне очень некогда. Я хочу предупредить вас, чтобы вы не выпусти­ли вот эту птичку. — Мистер Кэмби указал на девочку-инди­анку, которая с его приходом, забившись как можно плотнее в угол, закрылась одеялом. — Я хочу, чтобы этот бродяга Шеррид как следует поволновался, тогда он станет сговорчи­вей и припомнит все свои долги.

Хлопнув Адольфа по длинной спине, мистер Кэмби снова добродушно подмигнул ему и направился к выходу.

— Поручи кому-нибудь как следует заделать вот эту сте­ну, — угрюмо обратился Адольф к отцу, — а то запах оттуда идет такой, что тошно.

— Хорошо, хорошо, сделаю, — пообещал мистер Кэмби и скрылся за дверью.

Адольф закурил сигарету, бросил спичку под ноги Дэвиду:

— Если ты, Дэвид, еще будешь в подобном тоне говорить обо мне, то...

— Ах, оставь, пожалуйста, все это! — перебил брата Дэ­вид. — Лучше померяем эти дурацкие балахоны. Не думаю, чтобы в них было удобно, но зато в этом наряде у нас будет дьявольски страшный вид. Не ты ли еще совсем недавно ска­зал: «Что касается негров, то тут я беспощаден»? А ты же знаешь, как боятся негры этих белых балахонов!..

— Можешь надевать, а я ни за что не надену! — упрямо повторил Адольф и отвернулся от брата.

— Наденешь, — спокойно возразил ему Дэвид.

Нарядившись в балахон, он посмотрел в зеркало, сделал несколько воинственных поз и, повернувшись к девочке, ска­зал:

— А ну-ка, встань, посмотри на меня!

Девочка еще плотнее прижалась к стене. Дэвид, грубо дер­нув ее за руку, поставил на ноги.

Приникший к щели в перегородке Чочой крепко вцепился рукой в плечо Тома:

— Что-то делать надо, а?

Том встал и осмотрелся вокруг, словно надеясь найти кого-нибудь для помощи.

А девочка гордо подняла голову и посмотрела на Дэвида ненавидящим взглядом. Тонкие ноздри ее сухощавого носа вздрагивали.

— А ты обрати внимание, как она, черт побери, смотрит! — возмутился Адольф. — Меня бесит, если такой взгляд они бро­сают на нас только вскользь, незаметно, а это...

Адольф не договорил, не находя подходящего выражения. Схватив стул, он сел на него верхом и, облокотившись на спин­ку, уставился на девочку злыми глазами.

— Так ты что, не боишься, а?

— Ну что ж нам делать? — Чочой снова вцепился рукой в плечо друга.

— Давай стучать кулаками об жесть! —Том замахнулся кулаком.

— Не надо! Так мы все дело испортим.

Быстро осмотрев складское помещение, Чочой остановил свой взгляд на ящике с шаманскими масками и вдруг прошеп­тал радостно:

— Маски!..

Мальчики бесшумно подбежали к ящику, открыли его, бы­стро выбрали маски пострашнее. Чочой надел на себя маску с одним глазом на лбу, с рогами и длинной черной бородой, закрывавшей почти все его туловище, Том — огромную маску диковинной птицы, отчего стал намного выше собственного роста.

Не сговариваясь, они что было силы толкнули полуото­рванный еще вчера Дэвидом железный лист и в то же мгно­вение очутились перед глазами братьев Кэмби.

От неожиданности Дэвид так испугался, что, сорвав с ли­ца капюшон, неуклюже попятился назад. Споткнувшись, он бросился сломя голову из склада. Адольф в одно мгновение скрылся вслед за братом.

Девочка с недоумением и страхом смотрела на своих спа­сителей. Мальчики подняли маски.

— Бежим с нами! — схватил ее за руку Чочой.

Девочка последовала за ними в шаманский склад. С лихо­радочной поспешностью водворив маски на старое место, мальчики устремились к окну.

— Лезь туда, вверх!— Том подсадил девочку.

...Опомнившись от страха, Адольф и Дэвид не очень реши­тельно заглянули в свой «боевой штаб». Там уже было пусто.

— Ничего не понимаю!—сказал Дэвид. — Кто-то зло подшутил над нами.

— Ты думаешь, что это... были люди?

— А что ж, по-твоему, — перебил брата Дэвид, — это были настоящие черти, что ли? Вот я им задам! Они сейчас где-ни­будь в этом вонючем складе.

Дэвид отогнул жесть и с трудом пролез в склад Мэнгы­лю. Адольф, потоптавшись в нерешительности, последовал за ним.

Сыновья Кэмби осмотрели весь склад, но никого не обнару­жили.

— Ничего не понимаю! — разводил руками Дэвид. — Дверь на замке, разве только в окошко выбрались?

— Но оно же маленькое, — возразил Адольф. — Там толь­ко дети могут пролезть.

— Это верно, — согласился Дэвид.

О том, что их перепугали Чочой и Том, сыновьям Кэмби не приходило и в голову.

В это время в яранге Гоомо девочка-индианка, обхватив отца за шею худенькими ручонками и уткнувшись лицом в его грудь, горько плакала. Шеррид гладил ее по голове и приго­варивал:

— Не плачь, моя Лойя, не плачь. Теперь ты уже со мной... да-да, со мной... Запомни этих двух мальчиков — Чочоя и То­ма. Это настоящие мужчины!

Индеец Шеррид ушел с дочерью из поселка Кэймид. На прощанье он сказал, что на другой же день уйдет из сво­его селения, чтобы уже никогда не нашел его американец Кэмби.

...Шаман, вернувшись домой, с изумлением узнал, что про­изошло в его складе. Он немедленно отправился в склад и вме­сте с мистером Кэмби тщательно осмотрел его. Недоумению Мэнгылю не было границ. В складе все было на месте, все ле­жало и висело так же, как и много лет подряд.

— Может, у тебя, в конце концов, где-нибудь потайная дверь появилась? — выходил из себя Кэмби.

— Да нет, у меня всего одна дверь, вы же знаете, — расте­рянно оправдывался Мэнгылю.

Мистер Кэмби плюнул и ушел прочь.

«Какие-то коварные духи завелись в моем складе», — сде­лал вывод шаман и, схватив бубен, принялся колотить в него, выгоняя из склада непрошеных гостей.

А мистер Кэмби ходил в это время по ярангам и по хижи­нам эскимосов, пытаясь дознаться, кто перепугал его сыновей и увел девочку-индианку. Эскимосы и чукчи смотрели на него с искренним недоумением и отвечали, что они поражены этой новостью.

 

СТРАННЫЙ АМЕРИКАНЕЦ

Еще долго ходили разговоры о происшествии, случившемся в складах шамана Мэнгылю и мистера Кэмби. Чочой и Том прислушивались к этим разговорам, заговорщически переми­гивались и незаметно посмеивались над сыновьями Кэмби.

— А у Дэвида глаза выпучились, волосы, которые еще на затылке остались, дыбом встали! А бежал-то он как!..

Стараясь изобразить страшно перепуганного человека, Том смешно таращил глаза, широко расставлял руки и бросался бежать сломя голову. Чочой покатывался со смеху и, в свою очередь, начинал показывать, как испугался Адольф.

—Пойдем послушаем, что эскимосы говорят о страшных чу­довищах, которые перепугали Адольфа и Дэвида, — сверкая белозубой улыбкой, как-то предложил товарищу Том.

— Пойдем послушаем! — согласился Чочой.

Но в этот день никто из эскимосов и чукчей о страшных чудовищах не говорил. Всюду речь велась об одном: нерпа ушла от берегов, очень мало рыбы в реках, в хижинах нет еды, голод отнимает у людей силы, голод отнимает жизнь.

Чочой и Том угрюмо слушали эти разговоры и чувствова­ли, как их самих гложет голод.

— Отец мой тоже ничего за последние дни заработать не может, — тоскливо промолвил Том, — а есть сильно хочется.

Мальчики вяло поднялись на ноги и зашли еще в одну хи­жину.

— Здесь дочь старика Таичи живет. У нее недавно муж умер, — сказал Чочой.

Внутри хижины на нерпичьей шкуре сидела очень худая женщина в изорванной ватной куртке и в таких же изорванных ватных штанах. Рядом с ней сидел ребенок лет четырех. Круп­ная голова его, казалось, чудом держалась на тоненькой шей­ке. На худом и прозрачном лице, не по-детски серьезном, осо­бенно заметны были широко открытые, немигающие глаза.

Когда в хижину вошли мальчики, ребенок с трудом повер­нул в их сторону голову. По лицу его пробежала едва уловимая тень оживления. Том подсел к малышу и сказал, не в силах оторвать взгляда от его тоненькой шеи:

— Темно здесь. На солнце пойди. Сегодня день теплый, солнечный.

Женщина печально улыбнулась гостям и, прервав на вре­мя выделку нерпичьей шкуры, сказала:

— Разве вы не знаете, что ножки у моего Тотыка не ходят? Вот взяли бы его с собой, отнесли бы на зеленую травку, где ягода есть, поиграли бы с ним.

— Поиграешь с нами? — Чочой наклонился к Тотыку.

Ребенок кивнул головой, доверчиво протянул ручонки.

Бережно несли Тотыка по очереди Чочой и Том. Усадив мальчика на лужайке, они попытались занять его какой-нибудь игрой. Тотык изумленно смотрел вокруг широко раскрытыми глазами, личико его постепенно оживлялось. А когда совсем близко возле него уселась пестрая бабочка, он засмеялся, по­тянулся к ней ручонками.

— А какой он веселый стал, — тихо сказал Том, глядя на Тотыка. — Вот бы ножки ему здоровые, чтобы побежать как следует...

Положив вокруг Тотыка зеленую траву и цветы, мальчики пошли искать ягоды.

— Давай в счастливую жизнь играть! — вдруг предложил Том.

— А как? — спросил Чочой.

— Да вот пойдем ягод нарвем, только есть сначала не бу­дем. Много-много нарвем морошки, клюквы. Потом к Тотыку все это принесем, станем есть и все время будем думать, что мы едим лепешки. И Тотыка хорошо накормим...

— Да, вот бы нам сейчас лепешек таких, какие однажды мы с тобой пекли! — сказал Чочой. — Я бы ничего другого всю жизнь не хотел, только бы такие лепешки всё ел и ел...

— Ну вот, давай будем думать, что не ягоды едим, а ле­пешки. Скорее идем, а то Тотык без нас скучать станет, — за­торопился Том.

Уговор мальчики соблюдали строго: они не съели ни одной ягодки, пока не вернулись к Тотыку.

Заметив ягоды, Тотык потянулся к ним ручонками, потерял равновесие и упал на бок. Чочой поднял его, поставил перед ним свой летний малахай, наполненный морошкой и клюквой. Набирая дрожащими ручонками ягоды, Тотык жадно подно­сил их ко рту. И мальчики, наблюдая за ребенком, совсем за­были, что собирались играть в счастливую жизнь.

— Как бы у него не разболелся живот! — забеспокоился Том.

— Да, от ягод может заболеть живот.

Но никто из них не решался отнять у Тотыка малахай с ягодами.

Неожиданно сзади себя ребята услыхали чьи-то тяжелые шаги. Оба мигом повернулись и увидели незнакомого человека.

— Американец! — испуганно шепнул Тому Чочой.

Не будь с ними Тотыка, мальчики не замедлили бы под­няться с места, чтобы избежать встречи с неизвестным бело­лицым человеком.

Американец был высокий, сутулый, с худым, болезненным лицом. Изорванный синий комбинезон его был измазан гли­ной, стоптанные башмаки перевязаны проволокой. Подойдя к мальчикам, он слабо улыбнулся, снял с плеч котомку и устало опустился на землю.

—  Ну что, дорогие мои, пасетесь? — спросил он надтресну­тым голосом.

Пристальным взглядом посмотрел американец на Тотыка и прошептал потрескавшимися губами:

—  Бог ты мой, неужели и мои дети сейчас вот так же вы­глядят, как этот измученный ребенок?

Долго тянулось молчание. Чочой и Том с затаенным стра­хом не очень дружелюбно разглядывали непрошеного гостя. Американец заметил это.

—  Эх, милые дети, — печально промолвил он и вдруг улыб­нулся широкой, мягкой улыбкой, — у меня там, в Чикаго, та­кие же, как вы, сынишки остались. Такие же, как вы, худень­кие, оборванные, такие же, как вы, голодные...

И от этой улыбки, от слов этих у мальчиков как-то сразу пропала враждебность к незнакомому человеку. Им стало жаль его.

—  Ешьге, ешьте эти ягоды, вы, наверное, очень голодны! — с готовностью предложил Том, поднимаясь на колени.

—  Спасибо, дорогой мой. — Американец дотронулся до го­ловы Тома огромной шершавой рукой. — Но сможете ли вы еще насобирать себе столько ягод?

—  Мы сможем, сможем! — поспешил заверить гостя Чо­чой.

Американец запрокинул голову, чтобы высыпать ягоды из горсти в рот. Кадык на его сморщенной шее стал еще больше, еще острее.

Медленно пережевывая кислые ягоды, американец все смо­трел и смотрел на Тотыка.

—  Ножки у него не ходят, есть ему нечего, — угрюмо объ­яснил Чочой, вытирая рукавом своей изорванной кухлянки вымазанное ягодным соком личико Тотыка.

—  Ножки не ходят, — повторял американец, горестно ка­чая головой, — ножки не ходят...

—  У него отец недавно умер, мама тоже больная, — рас­сказывал Том, подвигая гостю малахай с ягодами.

—  Жарко тебе, мальчик, в твоей кухлянке, солнце печет.— Американец положил руку на спину Чочоя.

—  От рубашки только один воротник, — откровенно со­знался Чочой, показывая на шее через головной вырез кух­лянки засаленную тряпицу, которая когда-то была воротни­ком рубашки. — А в кухлянке ничего,— как можно бодрее добавил он, — в ней дыр много...

— Бог ты мой, бог ты мой, — качал головой американец, — воротник один от рубашки...

Снова настало долгое, тягостное молчание. Чочой глянул в малахай и заметил, что ягод уже почти не осталось. «Вот и по­играли в счастливую жизнь, — подумал он. — Ну ничего, по­том еще насобираем».

— А откуда и куда вы идете? — сам не зная, как он на это решился, спросил Том, обращаясь к американцу.

— Иду далеко, очень далеко иду, мой мальчик. Иду, чтобы брать мертвой хваткой за горло тех, кто сидит на шее у про­стого народа. Нет, с меня довольно. Я больше терпеть не могу. Я не брошусь с горя, как бедный Мартин Несс, вниз головой с моста в реку, я буду драться!.. — с ожесточением говорил американец, немного пугая мальчиков своей непонятной ре­чью.— А до этого я был не так уж далеко от вашего поселка. Может, слыхали, в долине реки Эйпын строится большой аэро­дром? Да, совсем недалеко от вас строится аэродром, с кото­рого должны будут подняться самолеты, чтобы там, за проли­вом, убивать людей...

— Убивать людей за проливом? — Чочой поднялся на колени.

— За что убивать? — Том подвинулсй ближе к американ­цу; на лице мальчика было напряженное внимание.

— А за то убивать, что там, за проливом, нет вот таких несчастных детей, как ваш Тотык, у которого не ходят ножки... Убивать только за то, что там все люди стоят прочно на ногах и знают, куда им идти.

Том и Чочой переглянулись, не всё понимая в речи аме­риканца.

— Но там же, за проливом, у меня двоюродный братишка живет! — сказал Чочой. — Правда, шаман Мэнгылю говорит, что он умер, но дядя Гоомо не зря называет шамана лгущим человеком. Врет Мэнгылю!..

— У тебя за проливом братишка живет? — Американец мягко взял Чочоя за худые плечи.

— Да-да, там мой брат живет, — подтвердил Чочой и при­нялся путано, сбивчиво объяснять, как это получилось, что он живет здесь, а братишка — за проливом.

Американец слушал Чочоя внимательно, изредка покачи­вая головой.

— А вы что, глину копали? — спросил Том, пытаясь соскре­сти ногтем комок грязи с комбинезона американца.

— Да-да, копал, мальчик, глину, только не могу я больше эту глину копать. Не могу выполнять работу, которая похожа на то, что я могилу копаю тысячам невинных людей! Ушел! Бросил, хотя, может быть, это была единственная возможность иметь более или менее постоянную работу. Но я не могу быть могильщиком! Пусть лучше сам подохну с голоду! Да-да, мы копаем другим народам могилы, но, даст бог, в них лягут те, которые хотят видеть горы человеческих трупов. Эх вы, не­смышленыши маленькие. Непонятно еще вам, о чем я говорю. Растите быстрее. Вы поймете, вы всё хорошо поймете! — Аме­риканец сдвинул измятую шляпу на глаза, почесал затылок и задумчиво добавил: — Не может быть, чтобы наши дети всего этого как следует не поняли...

Сняв с головы шляпу, американец стряхнул с нее пыль, поднялся на ноги. И снова, не отрываясь, он смотрел в личико Тотыка, доверчиво поглядывавшего на него своими глазен­ками.

— Ах, бог ты мой, не ходят ножки!.. — горестно выдохнул американец и вдруг принялся рыться в своей котомке. — На, мой дорогой, — поспешно опустился он на колени, протягивая Тотыку небольшую шоколадку. — Съешь это — ты, наверное, никогда-никогда не пробовал конфет! А я, быть может, еще за­работаю, быть вдожет, куплю своим детям...

Тотык вертел в руках шоколадку и не подозревал, что ее можно есть. Тогда американец, быстро развернув бумажку, помог Тотыку откусить кусочек. И тут случилось невероятное: голодный ребенок выплюнул шоколадку и заплакал.

Лицо американца болезненно искривилось, губы дрогнули.

— Научите его съесть это, —упавшим голосом попросил американец Чочоя и Тома. — Мальчик поймет, что это вкусно... пусть съест...

Тяжело поднявшись на ноги, он снова сдвинул на глаза шляпу и зашагал прочь, бормоча себе под нос:

— Ах, бог ты мой, не ходят, совсем не ходят ножки...

Чочой и Том долго смотрели на его сутулую спину, испыты­вая искреннюю жалость к непонятному им человеку.

— Странный какой-то американец, — наконец нарушил молчание Чочой.

— Видно, человек очень хороший...

— Да, он человек добрый, потому что худой и голодный, — объяснил Чочой.

Том молча кивнул головой. Такое объяснение его вполне удовлетворило.

Американец скрылся. Мальчики принялись убеждать То­тыка съесть шоколадку. Облизав вымазанные в шоколаде гу­бы, он съел ее очень быстро и потребовал еще. С трудом удалось Тому с Чочоем уговорить его съесть вместо шоколадки хотя бы немного ягод.

Наплакавшись вдоволь, Тотык уснул. Мальчики бережно поправили ему изголовье из свежей травы и снова пошли со­бирать ягоды. Но в счастливую жизнь они уже не играли.

— Знаешь, теперь мы будем сразу есть ягоды, ладно? — сказал Чочой. — Не будем играть.

— Да, будем есть сразу, — согласился Том и потуже затя­нул поясок на своих засаленных до блеска брезентовых шта­нишках.

А высокое солнце, как назло, палило нещадно. Мальчики вяло ползали по траве, собирали ягоды и никак не могли унять свой голод, как не может утолить жажду человек, пьющий во­ду во сне.

 

ВСТРЕЧА С ПОГРАНИЧНИКАМИ

А по другую сторону пролива тоже стояло высокое летнее солнце. Неразлучная тройка — Петя, Кэукай и Эттай — бродили вдали от поселка.

— Вот видите тот высокий холм? — спросил Петя.

— Ну видим, конечно, — ответил Эттай.

— Так вот знайте: это не холм, а самый высокий в мире перевал, на который мы сейчас должны будем взойти.

— Ну да, понятно, — поправил свой заплечный мешок Кэу­кай. — Мы путешественники!

— Правильно! — сурово нахмурился Петя. — Мы великие путешественники. Мы много, очень много километров прошли пешком. Очень устали. Но не сдаемся. Когда дойдем до пере­вала, у нас уже совсем не будет сил. Но мы все равно не сда­димся, мы поползем, чтобы добраться до вершины перевала.

— Правильно! Поползем, будем цепляться руками за кам­ни, будем бросать друг другу веревки, будем подтягиваться кверху, чтобы всем вместе до вершины добраться! — сказал Эттай, быстро-быстро разматывая свой аркан.

— Но это еше не все, — фантазировал Петя. — Там, за пе­ревалом, нас ждут больные люди. Мы обязательно должны будем помочь им, спасти их.

— А пусть там, за перевалом, будет Аляска, а? — Кэукай ухватился за рукав Петиной рубашки. — Это ничего, что она совсем не там, не за перевалом, а за проливом. Если это будет Аляска, то мы братишку моего спасем и всех-всех остальных спасем, кто на земле той погибает...

— Ой, как хорошо ты придумал! — обрадовался Эттай.

— А верно, Кэукай очень здорово придумал! — похвалил Петя. — Итак, вперед, великие путешественники! Нам не страшны никакие трудности. Все люди будут гордиться нами!

До самого подножия холма путешественники подбадрива­ли друг друга, говорили о том, что они должны «или умереть, или победить». Когда же началось восхождение на «самый высокий в мире перевал», силы постепенно стали изменять им. Но путешественники не сдавались. Метр за метром они подни­мались вверх уже ползком.

— Скорее! Скорее! — подбадривал Петя. — Там, за перева­лом, ждут нас люди, которых мы должны спасти.

«Утомленный до изнеможения», Кэукай вдруг покатился вниз. Эттай, быстро собрав аркан для броска, ловко метнул его. Кэукай схватил конец аркана, обвязался им вокруг пояса и с помошью своих преданных друзей, которые готовы были «скорее умереть сами, чем оставить друга в беде», стал снова подниматься вверх.

Все ближе и ближе вершина «перевала».

— За мной! За мной! — кричал Петя. — Скоро мы на вер­шине перевала водрузим красный флаг! — Но тут же встав на колени, Петя огорченно добавил: — Как же это мы о красном флаге, в самом деле, забыли? Галстук у меня есть, а вот древ­ка нет.

— Я сейчас принесу. Вон видишь — внизу, под холмом, ку­сты растут. — Эттай с готовностью вскочил на ноги и побежал вниз.

— О, придумал! — Кэукай стукнул себя по лбу. — Эттай теперь не путешественник, а горный барашек. Давай стре­лять!

Тут же Кэукай и Петя повалились на землю и открыли по «горному барашку» оглушительную пальбу, изображая вы­стрелы собственным голосом.

Когда Эгтай снова был вместе с друзьями, он немедленно превратился опять в «великого путешественника». Петя при­вязал к древку красный галстук, и восхождение на «перевал» возобновилось.

— Там, за вершиной перевала, ждут нас голодные, изму­ченные люди, — твердили друзья.

И каково же было их удивление, когда за вершиной холма они действительно встретили людей! Правда, эти люди не бы­ли ни голодны, ни измучены, мало того — на их фуражках алели звезды, а на коленях лежали автоматы.

— Пограничники! — вполголоса воскликнул Петя и застыл на месте.

А пограничники, видимо, уже давно наблюдали за «вели­кими путешественниками». Один из них был русский, с добро­душным, улыбающимся лицом, второй — чукча, сухощавый, смуглый, с проницательными узкими глазами. Оба они были в чине младшего лейтенанта.

— Так, так... Значит, вперед! «Там, за вершиной перевала, ждут нас голодные, измученные люди»! — засмеялся русский пограничник.

— А интересно, почему голодные? Почему измученные? — спросил чукча.

— Да потому, что за перевалом у нас здесь Аляска... — недовольно буркнул Петя, хотя встреча, с пограничниками его в душе обрадовала.

— Аляска? — многозначительно переспросил русский.

— Ай, как плохо получается, когда географии совсем не знаешь! — Чукча укоризненно покачал головой. — Аляска же за проливом, а не за перевалом находится.

— Я так и знал, что они это скажут,—пробормотал Петя.— Давайте растолкуем им, — обратился он к своим друзьям.

Долго и довольно путано объясняли «великие путешествен­ники», почему у них Аляска очутилась не за проливом, а за перевалом.

—Ладно! Все понятно! Видно, что географию вы знаете, — успокоил мальчиков русский. — А вот скажите мне, как вы, советские школьники, должны себя чувствовать, если вам хо­рошо известно, что вы живете на границе с государством, ко­торое готовит против нас войну?

— Известно, как. Мы должны быть по-настоящему бди­тельными,— с достоинством ответил Петя.

— Надо, чтобы уши наши врага слышали, надо, чтобы глаза наши врага видели, — по-своему ответил на вопрос Кэу­кай.

— Надо, чтобы мы помощниками вашими были, — добавил Эттай.

Пограничники переглянулись, как бы говоря друг другу: «Видал ты их? Отвечают как надо...»

— А скажите... — Пограничник-чукча подвинулся ближе к мальчикам. — Вот встретится вам незнакомый человек, спро­сит дорогу к нам на заставу или о полярной станции что-ни­будь выспрашивать станет — что вы будете делать?.

Мальчики переглянулись, помолчали.

— Посмотрим, как он одет, — наконец не очень уверенно начал Кэукай.

— Ну, ну, дальше, — поторапливал русский пограничник.

— Спросим, кто он такой, — продолжал Кэукай, — откуда, он. Если человек поселок какой-нибудь назовет, спросим, кого он там знает. Но если он запутается, как заяц в собственных следах, то...

— Ну, ну, интересно, что же тогда?

— Тогда я вот этот аркан ему на шею наброшу и поведу, как чымначгына, к вам на заставу, — с решительным видом сказал Эттай. — Я лучше всех в школе аркан кидаю.

— А то можно камнем по башке слегка стукнуть, чтобы не совсем убить, а так, немножко оглушить, — добавил Петя.

Пограничники расхохотались. Друзья, довольные собой, переглянулись, будучи уверенными, что на все вопросы дали блестящие ответы.

— Нет, не годятся они еще нам в помощники, — промолвил пограничник-чукча.

У мальчиков от изумления вытянулись лица. Они с на­деждой уставились на второго пограничника, ожидая, что он возразит первому. Но русский вздохнул и согласился:

— Да, к сожалению, вы еще не годитесь нам в помощники.

— Это почему же? — обиженно спросил Петя.

— Да потому, что не знаете вы, как с незнакомым челове­ком обойтись, — ответил русский. — Вот один из вас говорит, что на аркан его поймает. Так он же, этот незнакомец, может вас застрелить, если это действительно шпион. А вот второй предлагает камнем по башке слегка стукнуть. А вдруг вы ошиблись? А вдруг это настоящий советский человек и подо­зрения ваши не оправдались бы?

— Да, тогда действительно беда получилась бы. — Петя почесал затылок.

— Просто надо будет следить за ним, хорошо следить, вот так, как охотник следит за зверем, — нашел выход из затруд­нительного положения Кэукай, всем своим видом изображая охотника, выслеживающего зверя.

— Да-да, следить! — подхватил Петя. — А одного кого-ни­будь послать к вам па заставу, или в сельсовет, или в правле­ние колхоза.

— Вот это я понимаю! — воскликнул русский.

— Да. Думаю, что хорошими они будут у нас помощника­ми. — Пограничник-чукча улыбнулся.

— Ну что ж, друзья, так и договоримся,— поднялся с пригорка русский. — Помните, хорошо помните, что живете вы на границе. Там, за льдами, у берегов Аляски и Канады, враги сейчас проводят военные маневры, учатся во льдах воевать. Вполне возможно, что они попытаются заслать к нам своих шпионов. Значит, будьте бдительны!

— Да-да, будьте нашими хорошими помощниками. — По­граничник-чукча встал. — Побеседовали бы с вами еще, да некогда...

— Постойте, постойте! — заторопился Кэукай. — А вот как мне быть? Там, на Аляске, у меня родные есть, братишка есть...

— Родные? Братишка?.. — удивились пограничники.

— Да-да, и у Тынэта, комсорга нашего, отец там, — под­твердил Кэукай и принялся объяснять, почему все это так получилось.

— Да-да... Дело это очень сложное, — задумчиво сказал русский, выслушав Кэукая.

— А нельзя ли туда как-нибудь проникнуть и забрать их? — Эттай хитро скосил глаза в сторону Аляски.

— Нет. Этого сделать нельзя, — сказал пограничник-чук­ча.— Советские люди на чужую землю не лезут.

— Эх, вот бежали бы они к нам сами! — Кэукай повернул­ся в сторону пролива.

— Ну, а если бы они бежали сюда, тогда, конечно, мы порадовались бы вместе с вами, — промолвил русский. — Со­ветские люди друзей всегда приютят...

Долго мальчики провожали глазами пограничников, пока они окончательно не скрылись из виду.

— Ну что ж! Давайте теперь играть в пограничников,— предложил Петя.

— Правильно! Давайте играть в смелых пограничников, — согласился Кэукай.

— Только я все равно шпионом не буду, — заранее запро­тестовал Эттай, предчувствуя, что именно ему будет предло­жена эта неблаговидная роль.

— Пусть пока побудет шпионом вот тот каменный столб, который на берегу моря стоит, — нашел выход из положения Петя. — Этого мы можем и камнями колотить.

Вскоре мальчики были захвачены новой игрой. Они под­крадывались к врагу, заманивали его в ловушку, опрокидыва­ли в прямом бою. И вот они уже дерутся не с одним шпионом, а с целой армией захватчиков. Один за другим совершаются подвиги. Враг бежит. А они, доблестные, благородные воины земли советской, освобождают порабощенных, спасают боль­ных, кормят голодных.

А в сердцах их, в их неудержимой фантазии столько не­истребимой силы, чго, казалось, они действительно готовы принести счастье всем обездоленным людям на земной пла­нете, да вот жаль: возможности их мальчишеские пока огра­ниченны.

 

ШЕСТВИЕ БЕЛЫХ БАЛАХОНОВ

Старый негр Джим вошел в свою хижину встревоженный и подавленный. Он схватил Тома на руки и прижал его к груди.

Том забеспокоился:

— Что такое, отец? Тебя обидел кто-нибудь?

— Ничего, ничего. Может, все обойдется. О, слишком мно­го горя видел старый негр Джим! Пожалуй, слишком много для одного человека, чтобы сердцу его сейчас быть спокойным.

— Скажи, чем ты так расстроен? — настаивал Том.

Мальчик широко расставил ноги, заложил руки за спину, как бы говоря всем своим видом: «Скажи, отец! На меня ты можешь положиться».

— Я когда-то был крепким мужчиной, — сказал Джим.— Сотни ударов плетью не могли вырвать из меня ни одного сло­ва, ни одного стона. Но сейчас мои нервы далеко не те. Сейчас все чаще и чаще на меня находит отчаяние. Вот так случилось со мной и сегодня... Будь готов, мой мальчик, ко всему, — вдруг твердо сказал Джим. — Дело в том, что я видел, как во дворе мистера Кэмби делают большой деревянный крест. А что это такое, знает каждый негр...

Том съежился, словно его облили холодной водой. Теперь он понял, почему так встревожен его отец.

Во дворе Кэмби кипела работа. Члены местной организа­ции ку-клукс-клана сколачивали огромный деревянный крест.

— Мы им, черномазым чертям, покажем свою силу! — гу­дел мистер Кэмби, поглядывая на сыновей, кипятивших в черном котле смолу, предназначенную для обливания кре­ста. — Правда, у нас в поселке только два негра и они, кажет­ся, пока нам ничего дурного не сделали, но мы должны предупредить их!

О чем следует предупреждать негра-калеку и его сынишку, Кэмби не знал, и все же воинственный пыл в нем загорелся настолько, что он готов был, не задумываясь, учинить над Джимом и его сыном Томом самую жестокую расправу. Но для этого нужна была хотя бы маленькая причина, а старый негр, как назло, был самым безобидным существом в поселке Кэймид. Он неустанно паял в своей хижине посуду эскимосов, чукчей, индейцев и пользовался у этих людей глубокой симпа­тией и уважением.

— Все они, черные свиньи, притворяются тихими да доб­рыми!— распалял себя Кэмби. — А вот представится им случай перерезать чистокровному янки горло, они и перере­жут. Да-да, черт побери, перережут!

Голос Кэмби поднимался все выше и выше, наливаясь яро­стью.

— Вот мы сегодня им зададим! — захлебывался от востор­га Дэвид,

Несмотря на свои шестнадцать лет, он готов был прыгать по двору, как ребенок, и орать на весь мир о том, что насту­пает в его жизни исключительный момент: он будет участни­ком ночного парада ку-клукс-клана!

Заметив пробегавшего мимо Чочоя, Дэвид вымазал пальцы в смоле, вышел из-за калитки и остановил мальчика:

— Ты, Чочой, очень дружишь с черномазым негром То­мом...

В глазах Чочоя была затаенная ненависть. Дэвид заметил это. Криво усмехнувшись, он сказал:

— Да-да, ты дружишь с негром Томом. Хорошая пара, ни­чего не скажешь, только вот лицо у тебя не такое черное, как у негра. Но я готов помочь тебе...

С этими словами Дэвид схватил Чочоя и вымазал ему лицо смолой. Во дворе Кэмби послышался хохот.

Чочой от обиды готов был заплакать, но он проглотил сле­зы и снова бросил на Дэвида такой взгляд, что тот невольно выпустил его из рук. Чочой бросился бежать.

— У, дикий волчонок! — бросил ему вслед Дэвид.

Несмотря на то что его выходка рассмешила добрый деся­ток американцев, Дэвид почувствовал какое-то смутное не­удовлетворение. Когда он подходил к Чочою, он ожидал уви­деть его в смятении, ожидал услышать от него слова о пощаде, но ничего этого не случилось. Перед глазами Дэвида все еще стоял полный ненависти взгляд Чочоя.

— Ничего, он еще расплатится за свою дружбу с чернома­зым чертенком, — пробурчал Дэвид и зашагал по двору.

А Чочой вбежал в хижину к старому Джиму и одним духом рассказал все, что с ним произошло. Старый негр, увидев смо­лу на лице мальчика, пошатнулся, как от удара, и тихо сказал:

— Горе! Большое горе нам будет сегодня! Линч идет! Чер­ный крест и смола — это страшный знак для негра.

Он беспомощно затоптался на одном месте, тоскливым взглядом осмотрел хижину, как бы прощаясь с ней и, опустив­шись на скамью, тяжело задумался.

— Понимаешь, Чочой, нас с отцом сегодня ночью будут бить... возможно, убьют, — сказал Том с таким спокойствием и самообладанием, что даже его отец поднял с изумлением голову.

Чочой во все глаза смотрел то на Тома, то на самого Джи­ма, еще не вполне понимая, о чем идет речь.

— Как — бить? За что вас бить? Как можно невинных лю­дей убивать? — наконец спросил он.

Глядя на худенькие, слегка согнутые плечи Тома, на его не по-детски серьезные, со скорбным выражением глаза, Чочой только сейчас почувствовал, насколько любит он своего друга.

— Я и мой дядя Гоомо вас спасем! — воскликнул он.

Старый негр медленно повернулся к нему, пристально по­смотрел на взволнованное лицо Чочоя и тихо сказал:

— У тебя большое, очень большое сердце, мальчик... Но знаешь ли ты, что будет угрожать тебе и твоему дяде, если вы попытаетесь защищать нас?

— Пусть будет что будет! — решительно заявил Чочой, устремляясь к двери.

Он выбежал из хижины негра и бросился в ярангу Гоомо.

Джим и его сынишка долго молчали, как бы прислушива­ясь к тому, что происходит во внешнем мире, в том проклятом мире, где так много тревог и горя у простого человека, и осо­бенно, если этот простой человек имеет черный цвет кожи.

Тихо было в хижине, настолько тихо, что Том вдруг услы­шал, как шуршат жуки, которых он насобирал в коробку из- под консервов.

— Том, иди ко мне, — послышался ласковый голос отца.

Том вздрогнул, подошел к отцу.

Джим посадил сынишку на колени, закрыл глаза и принял­ся покачиваться взад и вперед. Том подумал, чго отец сейчас будет петь. Так оно и вышло: старый Джим запел. Трудно бы­ло назвать это песней — столько боли, столько обиды и нена­висти было в голосе негра!

«Странные плоды раскачиваются на деревьях, — говори­лось в песне. — Странные черные плоды. Хищные птицы клюют их, а ветки деревьев, на которых висят они, обагрены кровью. Странные черные плоды раскачиваются на деревьях...»

Том слушал песню отца, и порою сам подпевал ему тихонь­ко. В его задумчивых прекрасных глазах была видна вся его детская душа, глубокая, чистая.

У двери послышались шаги. Джим умолк. Дверь отвори­лась, и на пороге показалась богатырская фигура Гоомо. На­гнувшись, он шагнул в хижину, а за ним вошел и Чочой.

Гоомо минуту стоял неподвижно: его поразили глаза Тома. Тяжело вздохнув, он вытащил из-за пазухи трубку, раскурил ее и протянул Джиму. Затем, положив свою огромную руку на голову Тома, он скупо улыбнулся и сказал:

— Собирайте-ка с Чочоем инструменты отца в мешок.

Джим хотел что-то возразить, но Гоомо предупредил его:

— Как хочешь, но если ты и Том останетесь здесь и эти звери нападут на вас ночью, я вынужден буду прийти сюда, и тогда кто его знает, чем все это кончится. Не лучше ли вам перебраться к моему очагу?

— Ну хорошо, хорошо, — сдался старый негр. — Я слиш­ком давно знаю тебя, Гоомо: ты действительно не сможешь спокойно уснуть, если мы с Томом на ночь останемся в нашей хижине.

Постепенно наступили сумерки. Зловещая тишина нависла над поселком Кэймид. Эскимосы и чукчи, узнав о предстоящих событиях, поглядывали в сторону массивного креста, вкопан­ного американцами в землю, и на всякий случай заряжали свои винчестеры. Они уже знали, как люди в белых балахонах бесчинствуют над неграми.

Когда поселок Кэймид совершенно погрузился во тьму, у дома Кэмби послышались громкие голоса, сердитые окрики, команда. Громче всех выделялся голос самого мистера Кэмби.

— Зажечь факелы! — приказал он.

Во мраке замерцали слабые огоньки. Вскоре они загоре­лись ярче, заколыхались нестройным рядом. Багровые отблес­ки факелов смутно осветили около десятка людей в белых балахонах.

У креста факельное шествие остановилось. Прошло минут десять, и вот, извиваясь, пламя поползло снизу вверх по кре­сту, облитому черной смолой. Оно разрасталось; красные с черной копотью языки рвались в чернильную тьму.

Люди в балахонах, размахивая факелами, пошли в каком-то диком танце вокруг пылающего креста, и в тот же миг по­слышались ругань, визг, свист, улюлюканье.

Громко лаяли в поселке возбужденные собаки.

Слышались сдержанные голоса эскимосов и чукчей, наблю­давших дикую пляску белых балахонов. Люди собирались группами и с тревогой говорили о том, что времена становятся все хуже и хуже, что страшные обычаи богатых американцев пришли и сюда, на самые далекие берега Аляски.

Собралась отдельно группа и тех американцев, которые не­навидели Кэмби и его друзей. Здесь тоже слышались слова тревоги.

А люди в балахонах продолжали бесноваться.

— Выходи сюда, черномазый хромоногий Джим! — крича­ли они. — Выходи, черная свинья! Мы тебе и вторую ногу на деревянную колотушку сменим!

Яранга Гоомо стояла метрах в двухстах от хижины негра. Крепко сжимая винчестер, Гоомо сурово смотрел в ту сторону, где бесновались куклуксклановцы.

Старый негр и его сын, крепко прижавшись друг к другу, лежали на мягких оленьих шкурах и с ужасом глядели на пы­лающий черный крест и белые балахоны.

Чочой лежал рядом с Томом. Обхватив его худенькие, дро­жащие плечи, он тихо приговаривал:

— Ничего, ничего, Том, они сюда не придут... Мой дядя не пустит их сюда. Он сильный, очень сильный и метко стреляет.

— Выходи сюда, грязный негр! — донесся чей-то хриплый возглас.

— Мы хотим тебя предупредить! — взвизгнул кто-то другой.

— О чем, о чем вы меня хотите предупредить? — полуше­потом спрашивал Джим. — Что я вам плохого сделал?

Один из белых балахонов отделился, пошарил рукой на земле и, вернувшись к кресту, швырнул что-то в хижину нег­ра. Послышался звон разбитого стекла.

Гоомо вскочил на ноги. Джим тоже встал. Он схватил ру­ки Гоомо, сжимавшие винчестер, и умоляюще сказал:

— Успокойся, Гоомо! Не ходи туда. Пусть они бьют стек­ла. Если останусь жив, вставлю новые. У меня где-то там, на чердаке, были осколки стекол...

Крест постепенно догорал. Когда он совсем потух, белые балахоны выстроились и, подняв горящие факелы, с дикой бранью и свистом обошли вокруг хижины негра. Убедившись, что хижина пуста, они направились к дому Кэмби.

Когда наступила тишина, Гоомо повесил на перекладину в яранге своей винчестер и сказал:

— Ну что же... кажется, на сегодня они успокоились. Да­вайте вскипятим чайник и попьем чайку.

Тускло горел костер в яранге. Над костром на железном крюке висел чайник. Том и Чочой лежали рядом на оленьей шкуре; утомленные, они дремали. А старый Джим смотрел на костер и говорил о том, что ему с сыном нужно отсюда ухо­дить, чтобы спастись от дикой расправы.

— Но куда? — Он беспомощно развел руками. — Разве есть на этой проклятой земле хоть один уголок, в котором можно было бы жить спокойно чернокожему человеку?

— Скоро пойду и я. Поброжу по другим поселкам, — ото­звался Гоомо, — поищу такое место, где можно охотой зани­маться, где нет поблизости вот этих балахонов. Если найду та­кое место, Чочоя заберу и вас с Томом к себе приглашу.

— Нет, такого места тебе не найти, — со вздохом сказал Джим.

— Попробую поискать, — невесело ответил Гоомо, по­правляя в костре головешки.

 

ГИБЕЛЬ ТОМА

Через несколько дней после тревожной ночи Гоомо дей­ствительно ушел на поиски другого места, куда можно было бы перебраться с негром. Ушел и Джим на несколько дней в соседние поселки в надежде найти там заработок. Чочой и Том остались у чукчи Таичи.

Хижина Джима стояла по-прежнему с выбитым окном, безлюдная, жалкая. Том и Чочой иногда забирались в нее и долго оставались там, изобретая одну игру за другой. Часто они брали с собой и Очера. Очер любил своих маленьких дру­зей. Он позволял делать с собой все, что приходило им в го­лову.

Как-то мальчики нарядили Очера в нечто похожее на юбку, сделанную ими из старого мешка, и в рваную шляпу Джима, найденную под кроватью. Пес не противился. Маль­чики проверили, не слишком ли туго завязаны тесемки, при­держивающие юбку и шляпу на Очере, а затем попросили его встать на задние лапы, пройтись по полу. Очер с видимым удовольствием выполнил просьбу: ступая только задними лапами и смешно пригнув передние, он пошел, лукаво поглядывая то на Чочоя, то па Тома. Мальчики от души смеялись. И вдруг у разбитого окна послышались голоса. Чочой и Том вздрогнули, повернулись к окну и увидели сыно­вей Кэмби.

— Слушай, Дэвид, а мы с тобой забыли об этой чудесной собаке! — воскликнул Адольф.

— Ну что ж, не поздно и вспомнить, — отозвался Дэвид.

Чочой, обхватив Очера за шею, забился в угол. Рядом с ним встал его друг Том. Оба мальчика с затаенной нена­вистью смотрели на непрошеных гостей.

— Как звать собаку? — со своей недоброй ухмылкой спро­сил Дэвид.

Мальчики молчали.

— Я вас спрашиваю, черномазые, как звать собаку? — по­вторил вопрос Дэвид.

Чочой плотнее прижался к стене, а Очер угрожающе зары­чал, оскалив свои крепкие белые клыки.

— Нам с тобой ее не увести. Надо напомнить отцу, чтобы он распорядился доставить собаку к нам во двор, — сказал Адольф.

— Я никому не отдам Очера! — заявил Чочой.

— Что?! — изумился Дэвид.

Он вошел в дверь и сделал шаг вперед к мальчику, но тут снова зарычал Очер.

— Пойдем отсюда, — сказал Адольф. — Ведь это хижина грязного негра.

Но, прежде чем выйти из хижины, Дэвид сказал, отчетли­во выговаривая каждое слово:

— Ты, Чочой, помни: дядя твой далеко, а у нас с Адоль­фом характер решительный...

Чочой молчал.

Когда сыновья Кэмби ушли, мальчики сняли с собаки шля­пу и юбку и горестно задумались, не зная, что же им делать.

— Может, дядя Гоомо скоро вернется, — неуверенно ска­зал Чочой. —Н ам бы только до его прихода спрятать куда-нибудь Очера.

Решение это было у мальчиков твердое, но, где именно спрятать Очера, они долго не могли придумать. Друзья пере­брали в памяти все известные им укромные места, но ни одно из них не было надежным.

И вдруг Том воскликнул:

— Придумал! — Он поднял кверху палец, указывая на по­толок. — Будем прятать Очера на чердаке. Вход на чердак с западной стороны, а с той стороны нет как раз ни одного дома.

Чочой одобрил предложение Тома, хотя и выразил опа­сение, что, если Очер будет выть, его могут узнать по го­лосу.

— Я и сам боюсь этого, — сознался Том, — но другого нам ничего не придумать. Только там можно спрятать Очера.

Очутившись на чердаке, Очер приуныл. Глядя в грустные лица своих друзей, он, казалось, понял, что случилось не­ладное.

— Не будешь выть, а? — спросил Чочой у собаки.

Очер поднял голову, завилял хвостом.

— Не надо выть, не надо лаять, Очер, — ласково попросил Чочой, обнимая пушистую шею собаки.

Посидев еще немного с Очером, мальчики спустились вниз и, стараясь не попадаться на глаза сыновьям Кэмби, ушли к Таичи.

Не успели они пройти и двух десятков метров, как из-за соседней хижины показался сам мистер Кэмби.

— Где собака? — спросил он Чочоя, подходя вплотную.

— Чья собака? — спросил, в свою очередь, Чочой, отсту­пая назад.

— Моя, моя собака. По вине твоего отца погибло сорок оленей, и мне пришлось рассчитываться за них перед Стивен­соном! Очер теперь мой, понимаешь?

Чочой молчал, опустив голову.

— Так где же собака, я тебя спрашиваю? — не унимался Кэмби.

— Я не знаю, где Очер. Поищите — может, найдете, — ти­хо сказал мальчик.

Кэмби шумно потянул носом воздух, повел вниз-вверх бро­вями и пошел в хижину Таичи.

Три дня искал собаку Кэмби. Мальчики могли навещать Очера только тайком. Они хорошо знали, что ждет их, если убежище собаки будет раскрыто, и с нетерпением ждали воз­вращения Гоомо.

На четвертый день Том сказал Чочою:

— Ты не ходи к моей хижине. Собаку я сегодня сам на­кормлю и напою. Если они поймают тебя, то станут бить.

— Они и тебя будут бить, — горестно ответил Чочой.— Лучше пойдем вместе, все же не так страшно.

Однако Том сделал по-своему. Под вечер он завернул в тряпку кусок моржового мяса для Очера и отправился обход­ным путем к своей хижине.

Холодный ветер дул прямо в лицо Тому. Шел дождь по­полам со снегом. Небо было покрыто свинцовыми тучами. Тя­желые волны сшибали одну с другой огромные льдины, дробя их в куски. Над морем стоял грохот.

Том, стараясь быть незамеченным, нагибался как можно ниже; подойдя к хижине, прижался к ее стенам. Вот он, слов­но тень, ловко взобрался по мокрой, скользкой лестнице на чердак...

Очер бросился с привязи к нему навстречу, жалобно за­скулил. У Тома тревожно сжалось сердце. В два прыжка он очутился возле собаки, схватил ее руками за челюсти. Очер вырвался, встал передними лапами на колени Тома и про­тяжно завыл.

— Не надо, не надо так. Слышишь, не надо... — вполго­лоса умолял мальчик собаку, чутко прислушиваясь к тому, что происходит на улице.

Быстро развернув мясо, Том положил его перед собакой. Очер обнюхал мясо, но есть не стал.

— Ты, наверное, Чочоя хочешь видеть? — спросил Том.

Очер рванулся с привязи и снова завыл громко, порой пре­рывая свои завывания жалобным лаем.

Том был в отчаянии. Два чувства боролись в нем: убежать, пока Кэмби и его сыновья не услыхали воя Очера, и второе — остаться и как-нибудь успокоить Очера, чтобы он не выдал своего убежища.

— Замолчи, ну замолчи же, Очер! — умолял Том соба­ку.— Ведь тебя же в поселке услышат, мистер Кэмби заберет тебя, и ты больше никогда не будешь играть с нами. Чочой страдать будет, да и я люблю тебя, как человека...

Но Очер был неумолим. Том метался по чердаку, не ре­шаясь убежать. «Если я уйду, он еще сильнее станет выть», — подумал Том, бросаясь перед Очером на колени и хватая его за челюсти.

И вдруг сердце Тома дрогнуло: ему почудился голос Дэ­вида.

Заскрипела лестница. Том в ужасе попятился в угол чер­дака. Почувствовав чужого человека, собака зарычала.

— Здесь! — закричал Дэвид, и в ту же минуту показалась его голова.

Дэвид с минуту всматривался в чердачный мрак и наконец заметил расширенные, полные ужаса глаза Тома. На лице Дэвида появилась недобрая усмешка. Он сделал резкий шаг вперед, но, услышав сердитое рычание Очера, снова остано­вился.

— Ну, что там? — послышался голос Адольфа.

— Лезь, лезь сюда, — усмехаясь, сказал Дэвид, не отры­вая своего взгляда от огромных неподвижных глаз Тома.

Адольф несмело переступил порог чердака.

— Вон, видишь? — спросил его Дэвид, указывая рукой на Тома.

— Э-те-те, те-те... — только и мог сказать Адольф.

Сжимая кулаки, братья Кэмби приближались к маленько­му негру. А Том, втянув голову в плечи, все плотнее и плотнее жался в угол чердака, мысленно призывая на помощь отца, Чочоя и его дядю Гоомо.

— Вор! Грязный негр, вор! — взвизгнул Адольф, делая еще шаг в сторону Тома.

Очер рванулся с привязи, оскалив клыки. Адольф отсту­пил и, вдруг повернувшись, побежал к выходу, громко крича:

— Сюда, сюда! Мы поймали вора! Грязный негритенок-вор украл нашу собаку!

Рассчитав расстояние так, чтобы его не достала собака, Дэвид опустился на корточки и тихо спросил с той же не­доброй ухмылкой на лице:

— Ты слышишь, черномазый, о чем оповещает людей мой брат Адольф?

Тот открыл рот, хотел что-то сказать, но голос у него пе­рехватило. Он откашлялся и наконец сказал:

— Я... я не вор. Я спасал Очера...

Дэвид засмеялся и переспросил:

— Спасал Очера? От кого же ты его спасал?

Том поднялся на колени и, прижав дрожащие руки к гру­ди, заговорил горячо, быстро, порой всхлипывая, глотая слезы:

— Я не вор! Нет, я не вор! Не надо меня трогать... не троньте меня, я вас умоляю... У меня отец без ноги... Ведь ты же человек, Дэвид, а? Ты же видел, что у отца моего деревян­ная нога... Он старый, совсем старый, он не сможет жить без меня. Умоляю вас, пощадите меня!

Ноздри Дэвида раздувались. Чувствовалось, что смот­реть на объятого ужасом мальчика-негра для него было огромным наслаждением. А Том продолжал:

— Отпусти меня, Дэвид... Я умоляю тебя!

— Отпустить тебя?

Глянув на собаку, Дэвид понял, что к мальчику она не подпустит.

— Ну-ну, беги из своего угла. Твои горячие слова разжа­лобили мое сердце. Я готов отпустить тебя...

В глазах Тома мелькнул проблеск надежды. Он быстро встал на ноги, сделал нерешительный шаг и, пытаясь улыб­нуться, спросил:

— Это правда, Дэвид, а? Ты меня не обманешь? Ты меня не тронешь, а? Ведь ты же человек, Дэвид!.. У меня отец с деревянной ногой, ему помогать надо...

— Иди, иди! Конечно же, я человек, — ответил Дэвид.

Том втянул голову в плечи и бросился мимо Дэвида. Но тот вскочил и что было силы ударил мальчика точно таким же ударом, как били гангстеры из только что им прочитанной книги. Том упал навзничь. Очер рванулся вперед и с гром­ким лаем забился на привязи. У хижины послышались шаги, сердитые возгласы Кэмби, Адольфа и еще доброго десятка американцев.

Таичи с тревогой спрашивал у Чочоя, не знает ли он, где может быть Очер.

— Худо получается, Чочой: Кэмби не отстает от меня — говорит, что я виноват в пропаже собаки.

Чочой молчал. Низко опустив голову, он лихорадочно ду­мал о том, что ему делать. Полумрак хижины скрывал его волнение, но Таичи догадывался, что с Чочоем творится не­ладное. «Это он, однако, где-нибудь прячет собаку», — дога­дался старик.

— Подумай, Чочой, хорошо подумай, где сейчас мог бы находиться Очер, — ласково упрашивал Таичи. — Можешь сказать потом, я могу подождать... Да-да, могу подождать...

Еще ниже опустив голову, Чочой вышел из хижины.

Не успел он открыть дверь, как услыхал истошный лай Очера. «Нашли Очера, нашли!» — пронеслось в его голове. Чочой побежал к хижине Тома. Метрах в десяти он остано­вился. На чердаке хижины по-прежнему слышались неумолч­ный лай Очера, ругань, сердитые возгласы многих людей.

«А где Том? Что, если он там, на чердаке!..»

От этой мысли Чочою стало не по себе. Он рванулся к лест­нице, но в это время доски крыши затрещали, вход на чердак стал гораздо шире.

— Бросай, бросай его на землю! — послышался чей-то истеричный голос, и через, секунду несколько пар рук что-то сбросили с чердака.

Чочой узнал безжизненное тело Тома. Он пошатнулся и присел на землю, чувствуя, что голове его становится нестер­пимо горячо, а в груди не хватает воздуха.

Заскрипела лестница. Один за другим спустились на зем­лю разъяренные люди. Кто-то взял Тома за ноги и поволок прочь от хижины.

Чочой не в силах был сразу осмыслить, что произошло. «Они его убьют, убьют! Быть может, даже убили!» — нако­нец пришло ему в голову. Вскочив на ноги, Чочой бросился к толпе:

—Это я! Я прятал собаку! Не троньте Тома, это я!..

Тяжелый пинок сапогом в живот повалил Чочоя на зем­лю, удары обрушились на голову, и он потерял сознание.

...Когда в мальчике-негре уже нельзя было узнать челове­ка, Кэмби и его друзья отошли в сторону, красные, растре­панные.

— Вот жаль только, что мы балахоны не надели, креста не зажгли: не по форме вышло, — сказал Кэмби, стирая тыль­ной стороной ладони пот со лба.

На руке мистера Кэмби была кровь, и теперь на его лбу появились багровые пятна. Увидев это, Дэвид вздрогнул, пе­ревел взгляд на растерзанного мальчика и, побледнев, вдруг зашагал прочь, пугливо озираясь.

— Назад! Назад! — закричал мистер Кэмби.

— Тряпка! — с презрением прошипел Адольф. — А еще меня уговаривал надеть белый балахон.

Адольф торжествовал. Наконец-то сегодня не Дэвид, а именно он, Адольф, будет считаться настоящим героем.

— Назад! — еще громче закричал мистер Кэмби, срывая голос.

Но вслед за Дэвидом от толпы отделилось еще несколько куклуксклановцев, участвовавших в суде. Линча. Точно так же, как и Дэвид, они, втянув головы в плечи и пугливо ози­раясь, уходили прочь. Ветер хлестал им в глаза мокрым сне­гом, бил резкими толчками в грудь, словно вынуждал повер­нуться назад и посмотреть на то, чего они сейчас так боялись.

Над притихшим поселком с тревожными криками носилась стая чаек, порой взмывающая к черным косматым тучам. И чудилось, что чайки прячутся в тучах, чтобы не видеть ни трусливо уходивших от места расправы преступников, ни их жертвы.

Чочой очнулся в хижине Таичи. Голова его разламывалась от боли. В первую минуту он не мог понять, что с ним проис­ходит, но наконец вспомнил все и, приподняв голову, возбуж­денно крикиул:

— Где Том? Что они сделали с ним?..

Голова у мальчика закружилась, и он снова упал на по­стель.

— Лежи, лежи, Чочой, — послышался печальный голос Таичи. — Потом узнаешь, потом все узнаешь... Но лучше бы нам на свет не родиться, чем знать такое...

 

ГОРЕ ТЫНЭТА

Нина Ивановна зашла в клуб. Там, как всегда, было мно­го молодежи, но Тынэта она не увидела. «Как же это? Неуже­ли он еще с моря не вернулся? Но ведь его бригада полностью здесь!.. А может, он ушел в комсомольскую комнату?»

И девушка поспешила туда.

Пять дней она не видела Тынэта. Все чаще и чаще Нина Ивановна ловила себя на том, что стоит у окна и пристально всматривается в море — не приближается ли к берегу вельбот. Жизнь для нее уже казалась немыслимой без дружбы с этим горячим, стремительно рвущимся ко всему новому юношей.

Тынэт действительно оказался в комсомольской комнате. Он сидел спиной к двери, склонившись над журналом «Ого­нек».

Нина Ивановна тихонько подошла, заглянула через его плечо в журнал и увидела большой портрет мальчика-негра. Это был рисунок прогрессивного американского художника, изображавшего трущобы негритянского гетто в Чикаго.

В широко раскрытых глазах маленького негра, в худом, из­можденном личике художник запечатлел тоску голодного че­ловека.

Шла минута за минутой, а Тынэт все смотрел и смотрел на портрет.

— Ну и задумался! — наконец не выдержала Нина Ива­новна.

Тынэт вскочил, порывисто схватил девушку за руки и крепко прижал ее ладони к своим щекам.

— Как давно я не видел тебя! — тихо сказал он, все креп­че прижимая руки девушки.

Нина Ивановна осторожно высвободила руки, поправила у Тынэта галстук и мягко спросила:

—Так, значит, соскучился?

— Ай, как соскучился! В следующий раз из дому тебя украду, в вельбот посажу, в море с собой увезу!

— А ты попроси — может, я и сама соглашусь хоть раз выехать с вашей бригадой в море.

— Прошу, сильно прошу, десять раз, сто раз прошу: по­едем послезавтра с нами в море! — заторопился Тынэт.

— Можно подумать, что здесь у тебя пурга. — Нина Ива­новна постучала по груди Тынэта и засмеялась.

— Пурга! Конечно, пурга! —Тынэт еще хотел сказать что- то, но в это время взгляд его опять упал на портрет мальчика-негра.— Вот посмотри сюда, — уже тише сказал он. — Как тяжело этому мальчику жить на свете! Вот из-за этого у ме­ня здесь, в груди, тоже пурга, только уже другая, злая пур­га. Я сейчас думал-думал и такое придумал: нам надо этого мальчика всем показать в поселке, надо рисунок этот на сте­не в клубе повесить.

Нина Ивановна взяла журнал, перелистала еще несколько страниц.

— Хорошая у тебя мысль, — сказала она, — только, Ты­нэт, кроме этого портрета, мы найдем еще много других ри­сунков, которые расскажут о жизни в Америке негров, индей­цев, эскимосов. Это будет целая выставка, и назовем мы ее примерно так... — Нина Ивановна задумалась, подыскивая подходящее название. — И назовем мы ее так: «Там, где пы­лают факелы». Сейчас я сбегаю домой, принесу кое-какие ма­териалы.

Она ушла.

Открыв журнал на прежней странице, Тынэт снова заду­мался. Ему казалось, что голодные глаза мальчика-негра за­глядывают прямо ему в душу и именно у него, Тынэта, просят есть. И чем дольше смотрел юноша в эти глаза, тем становил­ся мрачнее: «Как же это получается?.. Неужели ему никто не может помочь?..»

И вдруг Тынэту пришла мысль об отце, который тоже на­ходится где-то там, по ту сторону пролива, в той стране, где живет вот этот голодный маленький негр. «У него тоже не белое лицо... Он, конечно, беден, как и отец этого мальчика, и, верно, вот так же сильно хочет есть...»

Шла минута, другая, и уже не глаза маленького негра ви­дел перед собой Тынэт, а голодные, затравленные, умоляю­щие глаза своего отца, которого он представлял себе очень смутно, лишь по рассказам дедушки Кэргыля.

От мысли, что его отец живет где-то там, на чужой земле, и что, быть может, сейчас вот, в эту минуту, он страшно го­лоден и болен, Тынэту стало невыносимо больно. Казалось, что именно сейчас, как никогда, Тынэт понял, насколько тяжело сложилась судьба его отца, и он с горечью думал: «А мне, как же мне жить на свете, если я знаю, что ничем не могу помочь ему, моему родному отцу?..»

А голодные глаза со страницы журнала всё смотрели и смотрели на юношу, просили, умоляли его...

Тынэт обхватил голову руками и почувствовал, как часто бьются жилки на его висках.

«Я знаю, они такие... Они думают, что мы не люди, — при­шла в голову Тынэта мысль уже о чем-то другом, но он чув­ствовал, что это новое в его мыслях неразрывно связано с мыслями о его отце, с мыслями о маленьком голодном нег­ре.— Да, они думают, что тот, у кого лицо не белое, должен жить хуже собаки... Они там, за проливом, даже книги такие пишут, и их за это называют учеными...»

— Ну как, немного успокоилась пурга в твоей груди? — услыхал Тынэт голос учительницы.

Юноша вскочил на ноги.

— Нет, не успокоилась! — Оп с шумом отодвинул стул, на котором сидел. — Еще злее стала. Они думают, что Тынэт ни­чего не понимает! Они думают, что чукча Тынэт не человек!..

Нина Ивановна изумленно смотрела в его лицо.

— Нет, Тынэт все понимает! Тынэт лучше их понимает, кто человек, а кто волк с лицом человека... Скажи, Нина, где эта книга, которая называется «Миклухо-Маклай»? Дай мне эту книгу, я еще раз читать ее буду. Я должен делать до­клад... Слышишь, Нина, я буду делать доклад! Я буду гово­рить обо всем... Об отце расскажу. Об этом вот мальчике рас­скажу. О советских чукчах и американских эскимосах расскажу. О хорошем человеке Миклухо-Маклае расскажу. Ругать, сильно ругать буду тех, кого Миклухо-Маклай ругал! Всю ночь сидеть буду, а доклад напишу... Завтра всех людей собе­рем. Всех, даже тех стариков, которые уже по улице не ходят. Пусть слушают!

Нина Ивановна терпеливо ждала, когда Тынэт выскажет все, что было у него на душе.

— Хорошо, Тынэт, я тебе помогу сделать такой доклад,— наконец сказала она. — Это должен быть хороший, очень хо­роший доклад.

— Дай книгу о Миклухо-Маклае, дай твои материалы, — продолжал Тынэт уже более спокойным голосом. Но лицо юноши было по-прежнему возбужденным, глаза его, казалось, стали еще жарче.

«Да, Тынэт правду говорит: в груди у него пурга», — дума­ла Нина Ивановна, прикидывая в памяти, какие материалы ей следует подобрать для доклада своего друга,

 

ГООМО ВЕРНУЛСЯ

Долго болел Чочой. Таичи заботливо ухаживал за ним.

— А где мой дядя Гоомо? — все чаще и чаще спрашивал мальчик.

Таичи беспомощно разводил руками и тяжело вздыхал. Он боялся сказать, что с Гоомо, возможно, произошло какое-нибудь несчастье.

— А где Джим? — спросил однажды Чочой, пытаясь под­нять голову.

Таичи подсел к Чочою, положил ему па голову мокрую тряпку и сказал:

—Ушел Джим из нашего поселка, совсем ушел. Когда узнал о гибели сына, безумие вселилось в его голову. Прав­да, он не буйствовал, не кричал, он только повторял несколь­ко слов: «Когда сердце превращается в камень, им можно пользоваться, как камнем». Где Джим сейчас, я не знаю. Одни говорят, что его схватили американцы и посадили в дом для людей, потерявших разум, другие говорят, что его приютил индеец Шеррид...

Чочой закрыл глаза. Из-под его густых, длинных ресниц, перегоняя одна другую, заскользили слезинки.

— Был бы я сильным человеком, — тихо начал Чочой,— я бы отомстил и за отца, и за мать, и за Тома... За Джима тоже обязательно отомстил бы... Вот бы мне-найти лук де­душки Ако! Ты не слыхал о чудесном луке богатыря Ако?..

Старик подсел к мальчику, пристально всматриваясь в его худое лицо и пытаясь понять, не бредит ли он.

— Это замечательный лук! — продолжал Чочой. — Даже шаман Мэнгылю боялся Ако, потому что у дедушки Ако была огромная сила от этого лука. Если бы жив был мой дедушка Ако, он отомстил бы за Тома!

Чочой минуту помолчал, потом приподнялся на постели, заговорил быстро и горячо:

— Я найду этот лук! Вот Гоомо вернется домой, мы с ним вместе станем искать. Тогда пусть не ждут добра от нас мистер Кэмби и его сыновья!..

Таичи приложил руку к горячему лбу Чочоя и сказал:

— Чтобы отомстить, надо быть здоровым и сильным. Зна­чит, тебе надо скорее выздоравливать, а потому нельзя вол­новаться. Спи, Чочой, ты еще совсем мальчик. Нельзя, чтобы в голову тебе приходили мысли взрослых.

Чочой умолк. Долго лежал он, устремив неподвижный взгляд в потолок.

И все же Чочой дождался возвращения Гоомо. К этому времени мальчик уже был здоров. Впервые после гибели То­ма он ощутил такую огромную радость, что даже запрыгал, как это бывало с ним раньше, когда играл вместе со своим курчавым другом.

Узнав, что случилось с Томом и старым негром, Гоомо по­мрачнел, обхватил голову руками и тихо сказал:

— Многое я в других селениях и городах видел, многое понял. Не только в нашем поселке есть люди, которые наря­жаются в белые балахоны и которые своими факелами хотят поджечь всю землю. Но много я и других людей видел, чест­ных людей. Они тоже ненавидят таких, как мистер Кэмби.

Чочой, словно зачарованный, смотрел на своего дядю и думал: «Вот таким же, наверное, был дедушка Ако».

Собравшиеся послушать Гоомо эскимосы и чукчи молча посасывали трубки, изредка переспрашивали непонятное.

— Трудно прожил я этот месяц, — говорил Гоомо. — Был в больших городах, где за стеклами огромных окон можно было увидеть много всякой вкусной пищи и где не мог я ку­пить кусок хлеба, чтобы утолить голод. Несколько раз меня били, а однажды, назвав бродягой за то, что я пешком доби­рался домой, на три дня посадили в тюрьму. Но не только о плохом я хочу рассказать вам...

Гоомо стал рыться в своем истрепанном мешке. Достав свернутый в трубку какой-то журнал, он бережно развязал те­семку.

— Что это такое? — спросил Чочой.

— Много я встречал нехороших людей, но, кроме них, встречались мне настоящие люди, — продолжал Гоомо, мед­ленно листая журнал. — Это были простые люди, они, так же как и я, искали работу и кусок хлеба. Один из них говорил мне о стране, которая называется Советский Союз. Это очень большая земля, много городов на ней, а самый главный го­род — Москва... Посмотрите сюда. Вот здесь и показан город Москва...

Эскимосы и чукчи склонились над журналом.

Долго в тот вечер Гоомо рассказывал о Москве, о Совет­ском Союзе.

Чочой лежал на мягкой оленьей шкуре, подперев подборо­док руками, смотрел немигающими глазами на Гоомо и жад­но слушал каждое его слово. Он так и уснул под рассказ Гоомо. А во сне Чочой видел Тома, помогающего ему разы­скивать чудесный лук богатыря Ако. Радуясь, что его друг снова рядом с ним, Чочой увлекал Тома за собой все дальше к дальше, а перед ним где-то далеко в утренней дымке вид­нелся чудесный город, имя которому Москва.

 

"КАЖЕТСЯ, КОНЧИЛОСЬ ТВОЕ ДЕТСТВО, ЧОЧОЙ!"

Гоомо опять стал работать пастухом у мистера Кэмби.

Через несколько дней хозяин явился в его ярангу и серди­то сказал:

— Хватит Чочою без дела болтаться, пусть идет пасти стадо! Его отец остался в большом долгу передо мной... Так что, если ты, Гоомо, будешь упрямиться, заставлю мальчишку работать бесплатно.

Ничего не ответил Гоомо мистеру Кэмби, а когда тот ушел, обнял Чочоя и сказал:

— Кажется, кончилось твое детство, Чочой! Отныне ты пастух мистера Кэмби...

Так Чочой стал пастухом.

Огромные стада Кэмби находились в постоянном движе­нии. Не проходило минуты, чтобы какой-нибудь олень не от­бился в сторону. С арканом в руках Чочой, как и все осталь­ные пастухи, бегал по речным долинам, по склонам сопок, заворачивал в стадо отбившихся оленей. Он стал молчаливым и не по-детски серьезным.

Посмотрел однажды Гоомо пристально в лицо Чочою и сказал со вздохом:

— Не ходи сегодня в стадо. Вижу я, ты совсем измучился.

Чочой поднял на Гоомо свои печальные глаза и спросил:

— А что скажет Кэмби?

— Пусть говорит, что хочет! Этот человек только тем и похож на человека, что ходит на двух ногах, но я могу его поставить на четыре ноги!..

В стадо Гоомо ушел один. Чочой долго бродил бесцельно вокруг своей яранги, затем подошел к хижине негра Джима, заглянул в оконце. В хижине было сыро и пусто — уже целую зиму в ней никто не жил.

Затаив дыхание Чочой внимательно осматривал каждый угол хижины, словно ожидая, что вот-вот откуда-нибудь по­явится Том и зальется своим звонким смехом. Побродив возле хижины, Чочой пошел на берег моря...

Далеко на горизонте виднелись огромные льдины, напо­минавшие вершины горного хребта. Чочой остановился у са­мой воды, выбрал беленький камешек, вяло повертел его в ру­ках и бросил в воду.

Далеко в море, в мираже, поднялся хрустальный город плавучих льдов. В дрожащем мареве льдины сказочно вытяги­вались кверху, образуя причудливые купола, шпили, колонны, башни...

Чочою вспомнилась картинка из журнала Гоомо, на кото­рой был изображен город Москва.

— Москва! — шептал Чочой едва слышно. — Хоть бы изда­ли посмотреть, какая она.

Немало дум передумал Чочой, глядя на изображение Мо­сквы в журнале Гоомо. Это были еще совсем детские думы, и это были красивые думы-мечты: они согревали сердце и все­ляли надежду на что-то лучшее в жизни.

И вот сейчас, глядя на мираж, Чочой мысленно спраши­вал себя: «Но когда же, когда же все это будет?» И вдруг, словно молния, вспыхнула мысль: «Надо бежать! Да-да, надо бежать отсюда! Дядя же говорит, что та земля, на которой стоит Москва, совсем близко, за проливом, вон в той стороне, где виднеются льды. Бежать, обязательно надо бежать!..»

Увлеченный своей мыслью, Чочой весь подался вперед, словно готовясь взлететь.

Неожиданно чья-то тяжелая рука опустилась на его пле­чо и рванула так, что Чочой не устоял и упал на спину. Он открыл глаза и увидел над собой Кэмби.

— Природой любуешься, щенок? — процедил Кэмби. — А того не знаешь, что тридцать оленей отбились от стада.

Чочой сжался и, как затравленный зверек, смотрел на Кэм­би немигающими глазами.

— Встать сейчас же! — уже в полный голос закричал Кэмби и затопал своими короткими, толстыми, как тумбы, ногами.

Чочой вскочил и отбежал в сторону, не зная, что ему де­лать дальше.

— В тундру, в тундру, щенок, вон к тем сопкам! — Кэмби указал коротким пальцем на далекую гряду сопок. — К пере­валу беги! Туда отправился Гоомо с пастухами. Завернуть оленей всех до единого!

Чочой сорвался с места и что было духу побежал от Кэм­би. Страх перед хозяином был настолько велик, что он бежал без оглядки до тех пор, пока не потемнело в глазах. Только тут Чочой оглянулся назад и убедился, что Кэмби остался да­леко позади. Тогда он выбрал сухую кочку и сел.

Чочой знал, что ему надо торопиться, но подняться уже не было сил. «Сколько суток надо бродить за отбившимися оле­нями? Может, двое, а может, и больше... Я не могу дальше идти, лучше лечь вот здесь и умереть», — думал Чочой, Он и в самом деле вдруг повалился на спину, раскинув руки.

Над ним голубело высокое небо. Пусто было в небе, так же пусто было и в душе Чочоя. На миг ему показалось, что, кроме него, неъ никого под этим пустынным небом. Даже мистер Кэмби на какое-то мгновение показался несуще­ствующим, словно видел его Чочой когда-то очень давно, во сне.

Но вот перед глазами встал любимый дядя Гоомо, един­ственный родной человек.

— Гоомо, дядя Гоомо, он пошел искать оленей... Трудно ему будет, надо помочь ему, — прошептал Чочой. Собрав си­лы, он встал и понуро поплелся в сторону горной цепи.

Время клонилось к вечеру, подул холодный ветер. Рваные, из нерпичьих шкур торбаза пропускали холодную воду. Чо­чой шел, как в забытьи, часто спотыкаясь о кочки. Вдали по­явился слабый свет костра. «Наверное, пастухи там решили ночевать», — приободрился мальчик.

Однако долго еще шел Чочой, а костер казался все таким же далеким, как в первую минуту, когда был замечен. Силы покидали мальчика. Он все чаще и чаще останавливался, ино­гда на какое-то мгновение забывался сидя, но пронизываю­щий до костей мокрый ветер не давал спать. Чочой с трудом поднимался и брел дальше.

К пастухам он подошел уже под утро, когда те поднялись от костра, собираясь отправиться дальше на поиски оленей.

Гоомо увидел Чочоя еще издали и, слегка сутулясь, по­шел навстречу. Он присел перед мальчиком на корточки; его смуглое лицо с впалыми щеками, с мелкими добрыми морщинками возле узких глаз осветилось мягкой, печальной улыбкой.

— Что, Кэмби в стадо прогнал? — спросил Гоомо и, тяже­ло вздохнув, добавил: — Ты, однако, очень голоден?

Чочой судорожно проглотил слюну и ничего не ответил. Гоомо достал из сумочки, привязанной к поясу, кусочек прэрэма — последний свой запас — и отдал Чочою. Тот с жад­ностью съел прэрэм и только тогда пошел вслед за Гоомо к костру.

Целый день бродили пастухи по тундре, по сопкам, но от­бившихся оленей не нашли.

Чочой шел за Гоомо, ни о чем не думая. К вечеру у него разболелась голова, начался кашель.

Гоомо приложил большую шершавую ладонь к его лбу и, покачав головой, сказал хрипловатым, простуженным го­лосом:

— Плохо дело, Чочой: в тебя вселился огонь. Домой надо...

Еще одну ночь провели пастухи в тундре. А наутро Гоомо попросил их продолжать поиски, а сам усадил-больного Чочоя к себе на плечи и понес в поселок Кэймид.

Порой Гоомо останавливался, выбирая сухой холмик, осто­рожно укладывал Чочоя у себя на коленях. И снова он начи­нал говорить мягким, задушевным голосом о чудесной земле, где живут свободные люди.

Мальчик жадно слушал каждое слово Гоомо, глядя в его доброе лицо немигающими, с лихорадочным блеском гла­зами.

Не успел Гоомо принести больного Чочоя домой, как шаман Мэнгылю был уже тут как тут. Ни слова не гово­ря, не глядя на Гоомо, он направился прямо к постели Чо­чоя.

— Куда ты? — мрачно спросил Гоомо, преграждая шаману дорогу.

Мэнгылю удивленно глянул на него и спросил:

— Разве ты не видишь, что в тело Чочоя вселился огонь? Нужно выгнать огонь, иначе он сожжет жизнь мальчишки. А кто это может сделать, кроме меня?

— Не тронь Чочоя! — негромко, но с явной угрозой сказал Гоомо.

— Ты что, хочешь его смерти? — еще тише спросил ша­ман.

— Если ты оставишь его в покое, он будет жить.

Мэнгылю вздрогнул, как от пощечины, отступил шаг назад и, резко выбросив вперед руки, не сказал, а прошипел зловеще:

— Отныне ты враг мой! Да-да, враг мой!

— А ты враг мой с первого дня моего рождения! — сказал Гоомо, наступая на шамана.

Мэнгылю попятился к выходу.

— Вижу я, ты пошел по тропе отца своего — Ако. Но я напомню тебе одну весть, уже давно пришедшую с того бе­рега.— Мэнгылю сделал паузу. — Однажды нашли твоего от­ца с пробитой головой... Побереги свою голову!..

Он хотел еще что-то сказать, но в это время в ярангу вошел мистер Кэмби. Широко расставив ноги, Кэмби при­стально посмотрел на Гоомо и спросил, едва сдерживая бе­шенство:

— Ты почему здесь? Где олени?

— Пойди поброди по тундре сам — может, и найдешь сво­их оленей, — неожиданно спокойным голосом предложил ему Гоомо.

— Что?! — закричал Кэмби. — Как ты сказал?!

— В голову Гоомо вселилось безумие, — промолвил Мэн­гылю, прячась за спину мистера Кэмби.

— Беги сейчас же в стадо! — приказал Кэмби.

Руки Гоомо судорожно обхватили ремешок как раз там, где у него висел чехол с ножом. Он закричал:

— Уходите отсюда!

— Бродяга! — закричал Кэмби уже с улицы. — Я с тобой еще рассчитаюсь! Чтобы больше ноги твоей не было в моем стаде!

Когда мистер Кэмби и Мэнгылю ушли, Чочой поднялся на постели, и спросил испуганно:

— Как же мы теперь будем жить, а?

Гоомо неожиданно улыбнулся и ответил как можно ве­селее:

— Ничего, Чочой! Ничего, надо быть мужчиной. Надо иметь такое же сердце, каким было сердце дедушки Ако. Пусть Кэмби прогнал меня с работы. Он думает, что без него мы умрем, но он ошибается. Мы с тобой займемся охотой на морского зверя: нерпу будем бить, моржа будем бить. Про­живем, Чочой! Вот только на ноги поскорей становись...

Чочой глядел на Гоомо влажными любящими глазами:

— Я слыхал от мамы, что ты на дедушку Ако похож. Те­перь сам вижу, что ты и правда на дедушку Ако похож.

И, немного помолчав, Чочой добавил таким серьезным тоном, словно ему было не девять лет, а уже все двадцать:

— Надо скорее бежать отсюда...

 

"НЕ ВЫДЕРЖАЛ МАЛЬЧИК"

Дней через десять Чочой поднялся на ноги. Раза два он выходил на байдаре с дядей в море. Гоомо учил его охотничье­му ремеслу.

На первых порах им везло: они возвращались с добычей.

— Давно надо было от Кэмби уйти, — сказал Чочой, ра­дуясь тому, что у них наступила наконец вольная и независим мая жизнь.

Гоомо улыбнулся, но тут же его лицо помрачнело. «Рано радуешься, мальчик: эти двуногие звери не позволят нам долго жить так», — подумал он, но вслух свои мысли не вы­сказал, боясь встревожить Чочоя.

Гоомо не ошибся. Вскоре кто-то ножом изрезал его кожа­ную байдару, а через несколько дней, когда Гоомо ходил по ледяному полю в море, выслеживая нерпу, в него стреляли.

Чочой заметил, что его дядя с каждым днем становится все мрачнее и мрачнее. И вот однажды, когда к берегу моря пригнало огромные ледяные поля и Гоомо отправился по льду в море пешком, мальчик пошел проводить его.

— Не ходи, очень тебя прошу, не ходи! А то, быть может, ветер повернется, угонит льды в море, со льдами и тебя уне­сет, — упрашивал он дядю.

— Не угонит, — успокаивал Чочоя Гоомо. — Настоящий охотник должен быть смелым.

— Тогда и я с тобой пойду.

— Нет, нет! — запротестовал Гоомо. — Ты еще маленький, тебе нельзя со мной. Жди меня дома. К вечеру я вернусь.

Но Гоомо к вечеру не вернулся. Не вернулся он домой и через несколько дней. Подошедшие к берегу льды снова угна­ло в море.

Отчаяние охватило Чочоя. Все дольше и дольше он задер­живался на берегу, высматривая Гоомо. И, когда наконец пришел к выводу, что потерял навсегда последнего родного человека, он, не задумываясь, решил бежать, бежать во что бы то ни стало с проклятой земли.

— Убегу, все равно убегу! Пусть погибну, но уйду в про­лив,— твердил он, вынашивая план побега. — Надо Нутэскину сказать, надо Чумкелю сказать. Вместе убежим. Они же там родились, там их дом...

Но ни Чумкель, ни Нутэскин не поддержали Чочоя.

— Разве не знаешь ты, мальчик, каким сердитым бывает покрытое льдами море? — спросил Чочоя Чумкель, подвигая к нему юколу. — Дядя твой недалеко от берега ушел и то не вернулся...

Не притронувшись к юколе, Чочой долго молчал. Вдруг он вскочил на ноги и, давясь слезами, крикнул:

— Ну что ж, тогда я сам убегу!

С этими словами он выбежал на улицу и бросился к озе­ру. Там на берегу валялась вверх дном легкая байдара Гоомо, на которой он плавал только по озерам. Пуститься в плавание на этой посудине по морю, да еще покрытому льдами, было безумием, но Чочой не видел иного выхода. И он твердо ре­шил: «Пусть погибну, но здесь больше не останусь!»

Из-под ног Чочоя неожиданно вылетела куропатка. Маль­чик проследил за ее полетом, тяжело вздохнул и посмотрел в сторону моря.

Далеко на горизонте виднелись призрачные льдины. Они были волшебно красивы и имели самые причудливые формы. И опять Чочою вспомнилась Москва из журнала Гоомо,

— Мираж! — прошептал Чочой. — Это только мираж. Но где-то за ним находится та, Счастливая земля...

Чочой вспомнил, как еще совсем недавно он вот так же стоял на морском берегу и, глядя вдаль, думал о Москве, а сзади к нему подкрался Кэмби, грубо дернул за шиворот, опрокинул на землю.

— У, волк! Вонючий старый волк! — вполголоса обругал мистера Кэмби Чочой и, схватив байдару за нос, поволок ее к морскому берегу. «Убегу! Убегу! Сейчас же убегу!» — по­вторял он про себя, все ускоряя бег.

Оставив байдару на морском берегу, Чочой побежал в ярангу Гоомо, нашел нерпичий мешок, собрал в него остатки запасов мяса, наполнил небольшой железный бидон водой и снова побежал к берегу. Спустив байдару на воду, Чочой по­грузил в нее мешок с едой и воду, а затем внимательно прове­рил каждый шов байдары — не протекает ли.

Прежде чем решиться сесть в байдару и отчалить, Чочой пристально осмотрел спокойное море с белыми пятнами пла­вучих льдов. Мысленно представив свой путь, он зябко по­ежился, нерешительно потоптался на месте. «Страшно одно­му,— подумал Чочой. — Вот если бы Том был со мной!..»-

Тут Чочой подумал, что он может отправиться в плаванье не один. «Надо взять с собой Очера! Да-да, мы поплывем вдвоем с Очером! Но как похитить Очера у мистера Кэмби? Еще поймают, бить станут или, как Тома, убьют...»

Долго стоял Чочой в нерешительности.

«Нет, нет, Очера нельзя здесь оставить! Ему плохо у Кэм­би: его никто там не любит, только заставляют работать...» Эта мысль придала мальчику силы. Больше не раздумывая, он побежал к дому мистера Кэмби. Чувство ненависти и жела­ние спасти Очера переполняли Чочоя, заглушая все, что на­поминало об осторожности, о благоразумии.

«Увезу, все равно увезу Очера!»

Во дворе Кэмби было пусто. Отворив калитку, Чочой ре­шительно подошел к конуре. Очер бросился к нему на грудь, жалобно завизжал. Чочой испуганно пробежал глазами по окнам дома и, отстегнув цепь от ошейника собаки, приглу­шенным от волнения голосом воскликнул:

— Беги!

Очер бросился прочь со двора. За ним побежал Чочой. Но не успел он выбраться за ворота, как услышал позади себя истошный крик:

— Держите его! Держите вора!..

На какую-то долю секунды Чочой остановился, чувствуя, как у него подкашиваются ноги.

— Держи-и-и!.. — еще раз хлестнуло его сзади.

Подбежав к байдаре, Чочой толкнул ее в воду.

— Очер, сюда! — крикнул Чочой.

Очер прыгнул в байдару. В один миг очутился в байдаре и Чочой.

— Держи!.. — кричал мистер Кэмби, влетая с разбегу в резиновых сапогах в воду.

На берег выбежал Нутэскии.

— Садись, садись в свою байдару, догони щенка! — закри­чал на него мистер Кэмби.

«Не выдержал мальчик: убежал, один убежал! Погиб­нет!» — пронеслось в голове Нутэскина.

Он столкнул с помощью Кэмби свою трехместную байдару, бросился догонять Чочоя.

— Догони, догони вора! — кричал мистер Кэмби. — Верни его сюда, я с ним рассчитаюсь!..

...Мираж постепенно исчез. Небо заволакивали тучи. Море из темно-синего становилось свинцовым, неприветливым. С той стороны, где недавно виднелся призрачный город, теперь на­двигался туман. Подступал он медленно, постепенно закры­вая густой пеленой море. Стаи уток взлетали кверху, стараясь улететь прочь от светонепроницаемой массы тумана.

Чочой торопился уйти как можно дальше от берега, гребя изо всех сил, и скоро устал. Он плыл в тумане наугад, ничего не видя, невесело думая о том, что если поднимется шторм, то гибель неизбежна.

Но вот туман рассеялся, небо посветлело. Лишь на восто­ке, там, где опускался к морю раскаленный диск солнца, ту­ман еще клубился на багровом фоне заката.

Чочой совсем перестал работать веслом. Он наблюдал, как огненный диск солнца погружался в туман. Через море про­тянулась широкая дорога, усеянная миллионами красных бли­ков. Стая уток, напоминая густое черное кружево, вылетела на багровую дорогу и пронеслась над самой водой к заходя­щему солнцу. В воздухе долго слышалось хлопанье крыльев. Чочой проследил за полетом стаи, пока она не исчезла из виду.

Неожиданно Чочой услыхал позади себя слабые всплески. Он повернулся и увидел байдару с человеком, который явно преследовал его. Схватив весло, мальчик что было силы по­плыл прочь, изредка оглядываясь назад. Когда на пути по­падались льдины, он с силой отталкивался от них своим длин­ным веслом и плыл дальше. Но байдара преследователя под­ходила все ближе и ближе.

— Чочой, подожди! Подожди меня! Не уходи дальше, по­гибнешь!..— услыхал он голос Нутэскина.

Очер насторожил уши и вдруг завыл. И столько тревоги почудилось Чочою в голосе собаки, что он невольно пугливо осмотрелся вокруг и подумал: «Куда это я? Разве можно переплыть пролив на такой байдаре?»

— Чочой, подожди! Подожди, Чочой! — снова донесся до мальчика голос Нутэскина. — Подожди... Надо вместе...

— Вместе? — вполголоса спросил Чочой. — Убежим вме­сте!— радостно повторял он. — Очер, ты слышишь, Нутэскин говорит: убежим вместе!

При мысли, что теперь он поплывет не один, а со взрослым человеком и на более прочной байдаре, Чочой почувствовал себя так, словно побег ему уже удался.

— Понимаешь, теперь всё... теперь мы не погибнем, с нами поплывет Нутэскин... — приговаривал Чочой, поглаживая обеими руками Очера.

Наконец байдары Нутэскина и Чочоя сошлись. Сложив свои пищевые запасы в байдару Нутэскина, Чочой вместе с собакой перебрался в нее и сам.

— Надо торопиться, надо сильно торопиться, — пригова­ривал он, тревожно посматривая в сторону аляскинского бе­рега, — а то они могут нас догнать. Мистер Кэмби убьет меня...

Раскурив свою трубку, Нутэскин с горькой улыбкой смот­рел на Чочоя, не зная, с чего начать, чтобы уговорить маль­чика вернуться назад.

— Послушай, Чочой, хорошо меня послушай, — наконец сказал он, щуря от едкого дыма свои больные глаза. — В про­ливе много льдов, раздавит нас льдами... погибнем...

Чочой изумленно посмотрел на Нутэскина:

— Как? Почему погибнем? Ты же теперь с нами!

— Все равно погибнем, не выдержит байдара, — вздохнул Нутэскин. — Назад идти надо...

Чочой несколько секунд молчал, словно не веря своим ушам, а потом торопливо стал отвязывать свою байдару от байдары Нутэскина.

— Ну что ж, я тогда сам... — промолвил он.

«Послушаться мальчишку, что ли? — подумал Нутэскин,—

А вдруг удастся пересечь пролив? Может, будет у нас уда­ча?..» Представив себе свою пустую ярангу, в которой он уже давно жил один-одинешенек, Нутэскин закрыл лицо руками. «Да-да, мальчик не выдержал! И я тоже не могу уже терпеть такое... Вот бы еще Чумкеля к нам, тогда бы можно было ре­шиться бежать на родную землю», — думал он, не зная, что предпринять.

— Ну ладно, Чочой, привязывай свою байдару, как бы­ло,— промолвил Нутэскин. — Поплывем вместе. Может, пря­мо в долину наших предков попадем, гибель свою найдем. Прошедшей ночью мне сон приснился страшный...

Время от времени подмытые льдины с грохотом обрушива­лись в воду. Чочой вздрагивал и плотнее прижимал к своему лицу голову собаки. Натруженные веслом, его руки болезнен­но ныли. Один раз байдара наехала на спящую стаю уток. Тысячи пар крыльев захлопали по воде. В любое мгновение можно было налететь на острый выступ плавающей льдины, пропороть байдару.

В темноте смутно вырисовывались очертания гигантского айсберга. Верхняя часть его козырьком нависла над байдарой; Чочой почувствовал, как откуда-то сверху ему за шиворот упало несколько холодных капель.

Оттолкнувшись веслом, Нутэскин поспешил уйти в сторо­ну. Но едва байдара отошла метров на пятьдесят от льдины, как раздался грохот. Байдару закачало на волнах. Много­кратное эхо повторило и унесло далеко в морские просторы грохот опрокинувшегося в воду ледяного козырька. Чочой бросился к веслу и принялся лихорадочно помогать Нутэскину.

— Да, сон мне вчера очень страшный приснился... — сно­ва промолвил Нутэскин, вытирая вспотевшее лицо рукавом кухлянки.

И вдруг Нутэскин вздрогнул: ему почудился выстрел. На­пряженно вслушивался в ночную тишину и Чочой. Выстрел повторился, и за ним послышался далекий голос человека:

— Эй! Гэй, гэй! Где вы?..

— Чумкель кричит! — вскочил на ноги Нутэскин.

Байдара сильно закачалась

— Э-гэ-гэ-гэй, здесь мы!.. — закричал Нутэскин.

Испытывая смешанное чувство радости и тревоги, Чочой тоже поднялся на ноги и закричал вместе с Нутэскином:

—Э-гэ-гэ-гэй, здесь мы-ы-ы!..

Снова завыл Очер.

Голос человека послышался еще несколько раз, потом смолк.

— Ветер в нашу сторону дует. Его мы слышим, а он нас нет! — досадливо сказал Нутэскин. — Это Чумкель, это обяза­тельно Чумкель выехал искать нас в море.

— Давай еще покричим! — сказал Чочой. — Может, он то­же бежать решил. Втроем легче будет...

Долго еще кричали они, но ответного голоса не услышали.

Утром байдара с беглецами вошла в крупные льды. Нутэ­скин и Чочой, изнемогая от усталости, отталкивали льдины одну за другой. Мальчик уже плохо понимал, что с ним про­исходит.

Когда послышался треск байдары, он машинально вы­прыгнул на лед.

Вставшая ребром вторая льдина совсем расплющила бай­дару и скрыла ее от глаз Чочоя.

— Нутэскин! Очер!.. — закричал Чочой что было сил.

Большие и маленькие, с тупыми и острыми углами льдины толкались, нагромождались одна на другую, тонули и снова с шумом вырывались из черной морской пучины. Чочой с ужа­сом смотрел на все это. Ни Нутэскина, ни Очера, ни обломков байдары он не видел.

«Что это? Почему это? Где они?..»

— Нутэскин! — закричал Чочой так, что почувствовал боль в груди и горле.

Льдина, на которой стоял Чочой, раскололась. Тогда он перепрыгнул на следующую.

— Очер!.. — еще громче прокричал мальчик и почувство­вал, что горло его перехватило.

А льдины с тупым упорством продолжали свое хаотиче­ское движение, так и скрыв от Чочоя тайну исчезновения его друзей.

 

СЛУЧАЙ В ЧУКОТСКОМ МОРЕ

Кэукай очень гордился тем, что взрослые взяли его на охоту. «Вот расскажу Пете и Эттаю, как охотился, — завидо­вать будут, — подумал Кэукай и тут же пожалел своих дру­зей: — Эх, надо было упросить отца взять их в море!»

Моторный вельбот легко скользил по морской глади.

Отец Кэукая задумчиво курил трубку, пристально осмат­ривая горизонт. Он был недоволен тем, что одна из бригад колхоза вчера вернулась с моря с пустым вельботом.

— Хвастались на собрании, что план в этом квартале пе­ревыполним, а сами зверя не можем найти, — сказал он, об­водя сердитым взглядом лица охотников.

— Ничего, сегодня далеко в море уедем, ледяные поля разыщем, нерпы много набьем, — отозвался Тынэт. — А план обязательно в два раза перевыполним.

Таграт выбил трубку, спрятал ее за пазуху, под свою лег­кую кухлянку.

— Вот разве Кэукай поможет, на остальных я не надеюсь.

Кэукай вспыхнул от радости, но тут же лицо его стало важным: он изо всех сил старался походить на взрослых охот­ников.

Крепко сжимая руками свой карабин, мальчик, казалось, готов был в любую секунду вскинуть его, чтобы прострелить голову нерпе, если она вздумает высунуть ее из воды.

А мотор все пел свою монотонную песню. В море было тихо. Лишь изредка с громом обрушивалась в воду какая-нибудь подмытая ледяная глыба. Эхом подхваченный гро­хот долго катился куда-то далеко, в бескрайные голубые просторы моря. И снова лишь слышалась монотонная песня мотора.

К полудню охотники нашли ледяные поля. Отец Кэукая приказал мотористу оставаться с вельботом, а остальным рас­ходиться в разные стороны по ледяному полю.

— А ты, Кэукай, пойдешь со мной, — сказал он и, вскинув карабин на спину, зашагал по ледяному полю.

Чуть кривые ноги Таграта, обутые в легкие нерпичьи тор­база, ступали легко и вкрадчиво. Кэукай, прижимая ложе ка­рабина к бедру и подражая походке отца, шел сзади него.

Вскоре они очутились на противоположной стороне ледя­ного поля. Где-то слева от них быстро, один за другим, разда­лись два выстрела. Эхо многократно повторило их.

— Наверное, удача у нас сегодня будет! — весело сказал Кэукай, равняясь с отцом.

— Настоящие охотники не болтают о хорошей удаче до тех пор, пока не набьют полную байдару нерп и лагтаков, — сухо заметил отец, искоса поглядывая узкими умными гла­зами на сына.

Кэукай конфузливо улыбнулся и ничего не ответил.

Вода у ледяного поля была темно-зеленой, а чуть подаль­ше — голубой. Вот над ее поверхностью показалась круглая, словно блестящий черный шар, нерпичья голова. Не успел Кэукай опомниться, как отец выстрелил. Вскоре убитая нерпа всплыла на поверхность.

Таграт схватил собранный в кольца акын, быстро раскру­тил его, ловко бросил в море. Колотушка с острыми крючка­ми упала чуть дальше нерпы. Таграт подвел ее ближе, дер­нул к себе — крючки впились в живот нерпы. Ловко перебирая руками, он подтащил добычу к ледяному полю и принялся поднимать наверх.

В это время совсем близко вынырнула из воды вторая круглая голова. Но только Кэукай приложился к карабину, нерпа скрылась.

— Ничего, ничего, — вполголоса сказал Таграт, подбадри­вая сына,— сейчас она снова вынырнет...

Немигающий взгляд Кэукая, казалось, проникал до само­го морского дна.

Нерпа вынырнула совсем не там, где ожидал ее Кэукай, но он не растерялся, быстро прицелился, нажал гашетку. За­гремел выстрел. Мальчик всем телом подался вперед. И, ко­гда он увидел желтоватое брюхо нерпы, улыбка восторга осве­тила его напряженное, покрытое частыми росинками пота лицо.

— Хорошо, — скупо похвалил отец. — Быстрей бросай акын.

С акыном Кэукай замешкался. Таграт знал, что нерпа че­рез минуту-другую утонет, и потому быстрее сына метнул свой акын. Добыча была вытащена на лед.

Оттянув убитых нерп метров на двадцать от воды, Таграт направился к узкому, длинному мысу ледяного поля. Зоркие глаза его заметили, что там нерпы довольно часто показыва­лись из воды. Кэукай пошел за отцом. Подойдя к ледяному мысу, Таграт мгновение постоял в нерешительности, а затем смело зашагал вперед, на самый конец мыса. Кэукай не от­ставал от него.

И вдруг с юга резким порывом налетел ветер. Таграт по­вернулся, схватил сына за руку. Наклонившись вперед, с тру­дом преодолевая напор ветра, они побежали назад.

Лед затрещал. Поддерживая руками свой легкий летний малахай, Кэукай перепрыгивал через трещины, стараясь не отстать от отца.

На секунду утихнув, ветер ударил снова, с еще большей силой. И в это мгновение мыс откололся от ледяного поля.

Таграт с ходу сделал легкий стремительный прыжок и очу­тился на ледяном поле. Кэукай замер, не понимая, что произо­шло. А Таграт тем временем размотал свой акын, метнул его сыну.

— Обвяжись! Вокруг пояса обвяжись! — закричал он Кэукаю.

Кэукай быстро обвязался акыном. Таграт потянул ремень к себе. Ремень натянулся и, казалось, вот-вот лопнет.

— В воду, в воду прыгай! :— приказал отец.

Край льдины, на которой стоял Кэукай, откололся и стал крениться то в одну, то в другую сторону. Кэукай едва мог удержаться на ногах.

— Теперь держись, держись на льдине, не надо прыгать! — донесся до его сознания откуда-то издалека, словно из-под земли, голос отца.

Послушный отцу, Кэукай все делал точно во сне. Широко расставив ноги, он изо всех сил пытался сохранить равнове­сие. Но вот Кэукай заметил, что обломок его льдины движет­ся к ледяному полю. Он ухватился за натянутый акын, стал подтягиваться и сам.

— Молодец! Настоящий охотник! — крикнул Таграт.

Кэукай еще сильнее заработал руками и, когда обломок льдины стукнулся о ледяное поле, прыгнул навстречу отцу.

— Молодец! Охотник! Настоящий охотник! — не скупился на похвалы Таграт.

А Кэукай, дрожа всем телом, со страхом смотрел, как ухо­дила все дальше и дальше в море льдина, на которой он толь­ко что стоял. Со всех концов ледяного поля к ним спешили охотники с приготовленными для броска акынами.

— Ай молодец, Кэукай! Охотник! Смелый охотник! — кри­чал Тынэт, размахивая в воздухе колотушкой акына.

Похвалы взрослых постепенно успокоили Кэукая. И, стран­ное дело, именно сейчас, когда опасность уже была далеко по­зади, ему вдруг захотелось заплакать.

— На волнах нерпа, стреляй! — приказал сыну Таграт: он хорошо понимал состояние Кэукая.

Мальчик быстро вытер кулаком глаза, осмотрел морские волны.

— Опоздал: нерпа скрылась, — упрекнул отец и, повернув­шись к собравшимся охотникам, властно приказал: — Все к вельботу!

Минут через десять охотники были уже в вельботе.

С каждой минутой вельбот раскачивало на волнах все сильнее. Глядя на спокойное, суровое лицо отца, Кэукай ста­рался не думать о том, что вельбот может опрокинуться. Вол­ны с большими белыми гребнями напоминали ему стадо чудовищных зверей, которые яростно мчатся по морскому про­странству, сшибаются друг с другом, злобно ревут и плюются бешеной пеной.

И вдруг в грохоте морских волн чуткое ухо Кэукая улови­ло слабый человеческий крик. Охотники тоже насторожились.

— Льдина, а на ней человек! — закричал Тынэт и протя­нул вперед руку.

Кэукай пригляделся в указанном направлении и увидел небольшую льдину и на ней распластанного человека.

Таграт встал на ноги и приказал мотористу вести вельбот так, чтобы льдина не надвигалась на него, а уходила в сто­рону. Он приготовил акын, чтобы метнуть его человеку на льдине. Приготовились к броску и остальные охотники.

Заметив вельбот, человек, казалось, оживился и еще гром­че что-то крикнул.

Вот, наконец, Таграт смог метнуть акын. Человек жадно потянулся рукой вперед, но колотушка на конце акына скры­лась где-то в волнах. Таграт схватил у одного из охотников другой, приготовленный для броска акын, улучил момент и снова метнул. Человек схватил его обеими руками и соскольз­нул со своей льдины в воду.

Кэукай напряженно смотрел, как отец выбирал акын. «Только бы не ударило человека волной о вельбот», — со стра­хом думал он, глядя на пенистые громады волн. У него кру­жилась голова, тошнота подступала к горлу, он изо всех сил старался сохранить самообладание. «Разобьется до смер­ти», — снова пронеслось в его голове.

Но Таграт подташил человека к вельботу как раз тогда, когда волна отхлынула назад. Тынэт подхватил его под мыш­ки, втянул в вельбот.

К удивлению охотников, это оказался мальчик лет восьми-девяти, в мокрой рваной кухлянке и вытертых от време­ни нерпичьих штанах. Глаза его были закрыты. Он так и не открыл их, когда Таграт положил его голову на свой поход­ный нерпичий мешок. Худенькие ручонки мертвой хваткой дер­жались за акын.

— Кто ты такой, откуда? — спросил Таграт.

Мальчик не ответил.

— Раздеть его! — приказал Таграт и тут же принялся сни­мать с себя кухлянку.

Моторист подал председателю свою замасленную ватную куртку.

Когда мальчик был переодет, Таграт приказал мотористу:

— На поселок!

 

СТРАННОЕ ПОВЕДЕНИЕ НЕЗНАКОМЦА

Степан Иванович хлопотал у постели неизвестного маль­чика, спасенного в море охотниками. Мальчик стонал, метал­ся; острый его подбородок поднимался кверху.

Под глазом у мальчика была ссадина, на лбу — вторая, на коленях чернели огромные синяки. Врач щупал пульс своего пациента, прикладывал к его лбу компресс, делал перевязки, изредка поверх очков поглядывая на директора школы.

Виктор Сергеевич, в белом халате, сидел на стуле чуть в стороне. Его лицо было сейчас таким сосредоточенным, будто он решал сложную задачу.

— Откуда же он? — как бы у самого себя спросил Виктор Сергеевич. — Я знаю всех детей соседних стойбищ и поселков, а вот этого не помню.

— Придет в себя — расспросим, — ответил Степан Ивано­вич.

И вдруг незнакомец открыл глаза. С минуту он медленно водил ими по потолку, затем наморщил лоб, как бы силясь понять, где он и что с ним происходит. Вот, приподняв голову, он повернулся на бок, глянул на Виктора Сергеевича, на Сте­пана Ивановича, и в его расширенных глазах отразился ужас.

— Что с тобой? — как можно ласковее спросил Степан Иванович.

— Уходите! Пустите меня! — вдруг по-чукотски вымолвил мальчик и весь съежился, словно готовясь для прыжка.— Американ!..

— Где, где американ? — спросил по-чукотски Виктор Сер­геевич.

Мальчик удивленно смотрел на него, потом спрыгнул с кровати, подбежал к окну и ухватился руками за переплет рамы, как бы желая выломать ее.

Дверь в палату отворилась, показалась голова медицин­ской сестры.

— Там ребята со всего поселка сбежались, — сказала она, — просятся сюда... Никак уговорить не могу...

— Не пускайте, не пускайте их! — строго приказал Степан Иванович.

Но армия детей, предводительствуемая Кэукаем и Петей, хлынула к окнам. Вот уже во всех окнах виднелись плотно прижатые к стеклам носы и любопытные глаза. Мальчик ша­рахнулся от окна и в один миг очутился на кровати.

Укрывшись одеялом с головой, он притих и на все вопросы отвечал молчанием.

Степан Иванович озадаченно посмотрел на директора шко­лы и по давней привычке почесал свою лысину мизинцем. Виктор Сергеевич наклонился к нему, прошептал что-то на ухо и ушел.

Больной несмело сбросил с себя одеяло. Измученное лицо его с запекшимся ртом и лихорадочно блестевшими глазами было настолько худым, что казалось прозрачным. С тонкими руками и шеей, с резко выдающимися ключицами, мальчик казался очень беспомощным, словно он впервые встал после долгой, изнурительной болезни. «Да, истощен он сильно, с пи­танием надо быть осторожнее», — подумал доктор и вышел из палаты.

Вскоре он вернулся с небольшой мисочкой, в которую был налит бульон.

Оставив миску и ложку на табурете возле больного, врач отошел в сторону.

Мальчик схватил ложку и стал есть быстро, пугливо ози­раясь, словно боясь, что у него вот-вот отберут завтрак. Руки его дрожали.

— Еще! — вдруг промолвил он и показал рукой на пу­стую миску.

— Пока хватит, милый. Нельзя больше — заболеешь,— улыбнулся Степан Иванович, отрицательно качая головой.

Мальчик с ненавистью посмотрел на него.

...Больной постепенно поправлялся. Есть ему врач разре­шал уже гораздо больше. Но, когда он завтракал или обедал, у врача было такое впечатление, что больной голоден, как и прежде: руки его дрожали, пища проливалась; порой он отбрасывал ложку и жадно подносил миску ко рту. Сте­пана Ивановича он уже не боялся. Привык и к тому, что все чаще и чаще заглядывали к нему в окна мальчики и де­вочки.

В один из теплых дней Степан Иванович и Виктор Сергее­вич открыли в палате окна и отошли в сторону. У окна по­явился Кэукай. Незаметно для мальчика Виктор Сергеевич подмигнул Кэукаю и, пропустив вперед врача, вышел из па­латы.

— Так, в непринужденной обстановке, мальчуган скорее разговорится, — сказал он Степану Ивановичу.

Кэукай с выражением крайнего любопытства с минуту смотрел на неизвестного мальчика. Тот тоже не без интереса всматривался в него.

С лица мальчика постепенно сходил страх. Кэукай улыб­нулся. Пересохшие губы мальчика тоже дрогнули в робкой улыбке.

— Ты кто? — спросил Кэукай по-чукотски.

— Ты умеешь говорить по-чукотски? — спросил, в свою очередь, незнакомец и сделал робкий шаг к окну.

— Так как же звать тебя?

Мальчик остановился на полпути к окну, боязливо огля­нулся назад и тихонько, но горячо, так, как говорят, когда доверяют огромную тайну, сказал:

— Чочой мое имя. Я из поселка Кэймид...

— Кэймид? — переспросил Кэукай. — А где же этот Кэй­мид?

— А я не знаю, где он сейчас... — Мальчик подошел к Кэукаю совсем близко. — Я ушел из него. На байдаре ушел. И знаешь куда?.. — На лице мальчика снова появилось выра­жение таинственности. — Ты только никому не говори, а то плохо мне будет. Я на байдаре хотел уйти через пролив на ту землю, где стоит большой-большой город. Ты не знаешь, что есть такая земля, где стоит город Москва?..

— Я не знаю?! — изумился Кэукай. — Да ты что?..

— Только вот не доплыл я до этой земли, — продолжал мальчик, захваченный своими мыслями. — Кто-то на байдаре подобрал меня и назад привез. Теперь, если найдет меня ми­стер Кэмби...

— Какой мистер Кэмби? — с еще большим изумлением спросил Кэукай, окончательно сбитый с толку рассказом не­знакомца.

— Ну вот, так и есть, как я думал, — сказал за дверью Виктор Сергеевич, — этот мальчик бежал с Аляски.

 

ФАКЕЛЫ ДАЛЕКО

Счастливый берег! Сколько думал о нем Чочой, какой це­ной ему удалось добраться до этого берега, а вот сразу по­нять своего счастья не мог.

«Почему меня держат в этом белом доме, в этих белых одеждах?» — недоумевал Чочой, рассматривая больницу и свое больничное белье.

Все чаще и чаще он подходил к окну. В одно из окон хо­рошо было видно небольшое озеро. Чочой отметил, что оно очень похоже на озеро, которое находится возле поселка Кэймид: такие же болотистые берега, такая же тундра. В дру­гое окно было хорошо видно море — точно такое же море, у какого он вырос в поселке Кэймид. И опять смотрел Чочой на ледяной мираж, напоминавший чудесный город, о котором рассказывал Гоомо.

— Опять мираж! Опять только мираж! — шептал мальчик.

Чочой был убежден, что он по-прежнему находится на Аляске, на американской земле, а чудесная земля, о которой рассказывал дядя Гоомо, остается где-то далеко, за обманчи­выми видениями миража.

После разговора с Кэукаем Чочой ждал, что вот-вот к не­му явится какой-нибудь посыльный американца Кэмби и уве­дет его в поселок Кэймид. «Почему я доверился этому неиз­вестному мальчику?» — укорял он себя и вздрагивал. Но, ко­гда перед ним проплывали ласковые, полные участия глаза Кэукая, Чочой немного успокаивался, начинал думать о том, что не может мальчик-чукча быть заодно со злыми американ­цами. Однако эти успокоительные мысли недолго задержива­лись в голове Чочоя. Чочой вспоминал поселок, в котором ро­дился, и первое, что приходило ему на память, были багровые факелы, пылающие в черной ночи, и гибель его верного друга Тома.

Пылают багровые факелы. Горит черный крест, вокруг ко­торого беснуются белые балахоны. Чочой лежит с широко раскрытыми глазами, и ему чудится, что вот-вот отворится дверь и в белый дом войдут эти страшные люди в балахонах... «Что будет со мной?» — терзался мальчик.

Не знал Чочой, что люди, которых он принял за американ­цев, думали сейчас о том, как лучше устроить его судьбу, как расспросить у него о побеге, о его родных и близких.

И в другом месте, в недостроенном колхозном складе, шло бурное совещание по этому же поводу. Мальчики и девочки, которые так часто заглядывали в больничные окна, собрав­шись вместе, тоже говорили о Чочое.

— Сначала, я думаю, надо кое-что узнать об этом маль­чике, — предложил Петя, держа наготове карандаш, чтобы за­писать в блокнот мнения своих друзей.

— Сначала надо хорошо узнать, как он попал к нам, кто он такой. Может, с ним был кто-нибудь еще, может, кто-ни­будь за ним гнался, — сказал Кэукай.

— А потом надо подумать, какие мы ему подарки да­дим! — громко выкрикнул Эттай и тут же, глубоко засунув руки в карманы, стал извлекать оттуда свои богатства.

Появились кусок моржового клыка, из которого Эттай пы­тался, по примеру Кэукая, что-то выточить, несколько пуговиц с якорями, наконечники для карандаша, спортивный свисток, перочинный ножик, механизм от испорченных часов.

Разложив все свои вещи на доске, он задумался, как бы решая, что же из всего этого богатства подарить незнакомцу. Ребята с любопытством наблюдали за Эттаем, а некоторые и сами принялись рыться в карманах.

— Э, да вот все, что у меня есть, и подарю ему! — сказал Эттай, широко улыбаясь.

— Ты правильно решил, — одобрил Петя. — Я, например, подарю ему новенькие лыжи.

— Вот это да! — удивился кто-то из ребят: всем было из­вестно, насколько хороши Петины лыжи.

— А я подарю ему общую тетрадь, — заявила Соня. — Переплет клеенчатый и с золотыми буквами.

Ребята шумно заговорили, сообщая, что они намерены по­дарить неизвестному мальчику.

— Все это я сейчас перепишу в блокнот, чтобы порядок был, — сказал Петя. — Как только Чочой будет здоров, мы и вручим ему подарки...

Обсудив все важные вопросы, ребята решили продолжать свою любимую игру. Сразу же образовалось два привычных лагеря. Один из них возглавлялся Петей, второй — Кэукаем. «Военные действия» начались.

...А Чочой все посматривал в окошко и думал о том, что же ему предпринять для собственного спасения. «Может быть, Нутэскин и Очер тоже здесь где-нибудь? Может, они не уто­нули?.. — думал он и тут же отрицательно качал головой: — Нет, нет, погибли они. Не зря Нутэскин все говорил: «Сон мне страшный приснился прошедшей ночью».

Взглянув еще раз в окошко, Чочой решил, что ему следует как можно скорее выбраться из этого странного белого дома и посмотреть, нет ли и в самом деле здесь где-нибудь Нутэскина и Очера. Волновала мальчика и другая мысль: не удастся ли снова бежать туда, за трепетную стену миража?

Случай помог Чочою: на поселок надвигался туман. В па­лате стало темно. Мальчик быстро надел полосатую куртку, которую ему дал человек «с двойными глазами», как он мыс­ленно называл Степана Ивановича, сунул ноги в мягкие мехо­вые туфли и незаметно выскользнул на улицу.

За густым туманом не было видно домов, только вверху, куда туман еще не достиг, виднелись крыши, словно это пла­вали по морю перевернутые кверху килем лодки.

В одном месте Чочой наткнулся на какой-то забор и неда­леко от него заметил человека. Мальчик шарахнулся в сторо­ну и побежал у самой воды по мокрой морской гальке.

И тут до него донесся странный, никогда еще им не слы­шанный возглас:

— Урра!.. Урра!..

Кто-то быстро пробежал мимо него и спрятался за пото­нувшим в тумане предметом, который смутно напоминал боль­шую бочку. Чочой прислушался.

— Давай здесь посидим: он, наверное, сюда пойдет, тогда мы из-за этой засады и ударим, — услыхал Чочой уже зна­комый ему голос Кэукая.

«Кого-то хотят бить», — подумал Чочой и присел на кор­точки.

— Вон он идет, — снова послышался голос Кэукая.

— Отряд, в атаку, за мной! — закричал быстро пробежав­ший мимо Чочоя мальчик, которого Чочой тоже узнал: Петя не раз заглядывал к нему в окно.

«Понятно: белолицый лезет к чукотским мальчикам драть­ся, а они защищаются», — окончательно утвердился Чочой в своей мысли.

— Их много, — опять послышался голос Кэукая, — при­дется нам отступать и зайти с тыла.

— За мной! — грозно кричал Петя.

Кэукай, низко пригнувшись, побежал прочь, за ним по­следовал еще какой-то мальчик-чукча.

«Бегут, к самой земле пригнулись, — с горечью и обидой подумал Чочой. Он вспомнил своего друга Тома, растерзан­ного американцами. — Почему, почему так делают белоли­цые?..»

На глаза Чочою попался осколок кирпича. Чочой схватил кирпич, острые грани его больно врезались в руку. Мальчик присел и уставился немигающим взглядом в ту сторону, где слышался голос Пети.

И вдруг он увидел Петю прямо перед собой. На голове у «командира» была треугольная шапка, сделанная из газетно­го листа, в руках он держал карабин. Чочой не знал, что этот карабин уже давно не стреляет. Вид у Пети был самый ре­шительный: резко наклонившись вперед, он, казалось, в лю­бое мгновение готов был выстрелить. «Сейчас выстрелит, обя­зательно выстрелит!..» — с ужасом подумал Чочой, еще силь­нее сжимая кирпич в руке.

Петя заметил Чочоя. Думая, что это Кэукай, он прило­жился к карабину и закричал:

— Сдавайся!

Словно пружина, взвился Чочой и что было силы швырнул кирпич в голову Пети. Послышался гулкий удар в пустую же­лезную бочку: Чочой промахнулся.

В одно мгновение Петя очутился рядом с Чочоем. Рассмо­трев его перекошенное гневом и страхом лицо, Петя удивился и спросил по-русски, забыв о том, что Чочой не знает русского языка:

— Ты... ты чего это, а? Ты же мне чуть голову не разбил!

Чочой застыл на месте: казалось, что в любое мгновение он готов был начать схватку. И Петя, вдруг поняв, что с маль­чиком творится что-то неладное, почувствовал опасность.

Пока Петя раздумывал, что ему предпринять, около двух десятков ребят окружили его и Чочоя. Словно затравленный зверек, Чочой начал быстро оглядываться, как бы прикиды­вая, в какую сторону лучше всего броситься бежать. А Петя вытирал своей газетной треуголкой пот со лба и смотрел на Чочоя доверчиво, дружелюбно, но прежнее недоумение не сходило с его взволнованного лица. Петя вспомнил, что маль­чика еще не собирались выписывать из больницы. «Как же он очутился на улице?»

С минуту тянулось молчание. Чочой чувствовал, с какой жадностью рассматривают его стоявшие вокруг мальчики и девочки. И тут он услышал вопрос:

— Верно ли говорят, что ты бежал с Аляски?

Чочой резко повернулся на голос, желая рассмотреть маль­чика, который обратился к нему с таким странным вопросом.

— Быть может, ты опять на Аляску решил бежать? Неуже­ли тебе там было лучше?..

Это спрашивал Эттай, стоявший совсем рядом с Чочоем.

— Зачем смеетесь?! — выкрикнул Чочой. — Я хочу бежать с Аляски...

В толпе детей волной пронеслись изумленные возгласы.

— Послушай, ты же убежал с Аляски, ты же на Чукот­ке! — как можно убедительнее сказал Эттай.

— Да, да! Ты на Чукотке! Ты убежал! — наперебой за­кричали ребята.

Оглушенный и еще более пораженный тем, что ему сказа­ли, Чочой молчал. На мгновение ему показалось, что все пе­ревернулось вверх дном. Он даже пошатнулся и закрыл лицо рукой. Снова в памяти вспыхнули горящие факелы. И, как ни пытался Чочой представить их где-то далеко-далеко, они по­лыхали багровым заревом здесь, рядом с ним, перед его гла­зами. Чочою хотелось посмотреть на все это уже с другого берега, с того Счастливого берега, о котором так много он ду­мал, к которому так стремился, но из этого ничего не выхо­дило...

— Послушай, Чочой, а как зовут твою маму?

Чочой вздрогнул. Его поразил не самый вопрос, а то, как эти слова были произнесены. «Кто это спросил?» — мелькнуло в голове мальчика. Он медленно отвел ладонь от лица и уви­дел черные, с каким-то странным выражением устремленные на него глаза Кэукая. «Да, да, это он спросил, это был его голос», — подумал Чочой. От напряженного молчания, с ко­торым мальчики и девочки ждали ответа, Чочою стало не по себе. А Кэукай между тем смотрел на него все тем же необыч­ным взглядом.

— Мою маму... — Чочой запнулся, чувствуя, что у него пе­ресохло во рту, — мою маму звали Ринтынэ.

Кэукай схватил было Чочоя за плечи, но, вдруг повернув­шись, рассек кольцо ребят и закричал:

— Мама! Мама!.. Он говорит — Ринтынэ! Он говорит — Ринтынэ!.. — закричал Кэукай, подбегая к своему дому.

Но у самого дома он, словно что-то вспомнив, остановил­ся и, задыхаясь, помчался обратно.

— Чочой! Чочой!.. — кричал он, и в крике его было столь­ко радости, что шум, поднятый и детьми и сбегающимися взрослыми, снова утих. — Чочой! Знаешь что... знаешь что, Чо­чой!..— никак не мог отдышаться Кэукай. — Вот что, Чочой: ты мой брат!

— Я твой брат?

— Да-да, Чочой, ты мой брат, и я твой брат!..

Новый взрыв возгласов заглушил последние слова Кэукая. Мальчики и девочки протягивали свои руки Чочою, Кэукаю, поздравляли их со встречей. Все наперебой уверяли Чочоя, что здесь не произошло никакой ошибки. В разговор вмеша­лись и взрослые.

Запыхавшись, бежала из своего дома Вияль, за ней спе­шил Таграт. В конце поселка кто-то взволнованно кликал Ты­нэта и его дедушку Кэргыля. Возбужденные поднявшейся су­матохой, в поселке громко завыли собаки.

А Чочой смотрел на взволнованное лицо Кэукая, все еще не вполне веря в свое счастье. Мысль, что пройдет мгновение и он снова останется один-одинешенек на всем белом свете, пугала его. Чочой ухватился руками за Кэукая и, увлекаемый толпой, куда-то двигался под шумные возгласы людей.

«Значит, это верно, что я на другом берегу, на Счастливом берегу!» — мелькнуло в голове измученного мальчика, и впер­вые ему представились пылающие факелы не рядом, а где-то далеко-далеко, на той, на проклятой земле...

...Дом председателя колхоза был переполнен. Среди чукчей Чочой заметил и тех двух людей, которые долго держали его в белом доме. Мальчик испугался, как бы его снова не увели в больницу, но те двое ласково улыбнулись ему, и он успо­коился.

Вияль не знала, где и как усадить своего племянника, она говорила ему ласковые слова, угощала его какой-то вкусной едой, названия которой Чочой еще не знал.

Чочой сконфуженно улыбался, как мог отвечал на сыпав­шиеся с разных сторон вопросы.

Узнав о смерти сестры и об исчезновении брата, Вияль умолкла. Таграт незаметно гладил ее по плечу и все смотрел и смотрел на племянника.

Дверь отворилась, и на пороге показался старик Кэргыль, а за ним Тынэт.

Люди расступились. Кэргыль быстро засеменил к Чочою, постоял перед ним молча, а затем, нежно прижав к себе его голову, в напряженной тишине спросил:

— Скажи, что стало там, на чужой земле, с моим сыном Чумкелем? Скажи, мальчик, правду!

— Да-да, скажи, мальчик, правду! — подхватил Тынэт, опускаясь перед Чочоем на колени.

— Когда ночью мы шли с Нутэскином по морю, то слыха­ли голос Чумкеля...

— Так, так, говори! Дальше говори! — попросил Кэргыль.

— Нутэскин сказал, что, возможно, Чумкель хотел воз­вратить нас назад, боялся, что мы погибнем. А возможно, он тоже бежать с нами решился...

— Возможно, тоже бежать решился, — тихо повторил Кэр­гыль и вдруг, вскинув голову, громко спросил: — А Нутэскин, Нутэскин где?

— Погиб, наверное, Нутэскин, — еле слышно произнес мальчик и, с трудом справившись со своим голосом, начал рас­сказывать о побеге через пролив с того проклятого берега, где живет страшный мистер Кэмби.

— Да, погиб, наверное, Нутэскин, — промолвил Кэргыль, словно под тяжестью опускаясь прямо на пол. — Чумкель, быть может, тоже погиб...

Тынэт поднялся и вышел на улицу.

— Куда это он? — спросил кто-то.

— Э, теперь Тынэт день и ночь в море смотреть будет, от­ца ждать будет, — затряс седой головой Кэргыль.

Долго в тот вечер сидели люди в доме Таграта. Жители поселка Рэн никак не могли насмотреться на второго внука доброго богатыря Ако. Смущенный вниманием, Чочой с лю­бопытством рассматривал незнакомых ему людей, которые обращались к нему со словами привета. И столько участия он чувствовал в их словах и взглядах, что порой закрывал глаза и переносился к тем счастливым дням, когда отец брал его к себе на руки и говорил, говорил ему что-то ласковое, что мо­жет сказать только отец своему маленькому сыну.

Тепло было на душе у Чочоя. И, когда Вияль, обхватив его за плечи, мягко привлекла к себе, он вздохнул глубоко, всей грудью, и замер, думая о том, что хорошо было бы сей­час вот так, среди этих добрых людей, спокойно уснуть и что­бы они непременно вели свой разговор, необыкновенный раз­говор, слова которого, казалось мальчику, можно было пре­красно слышать и понимать и в глубоком сне.

Веки Чочоя тяжелели. Дремал и Кэукай, склонившись на другое плечо матери.

— Устали мальчики, — негромко сказал Таграт, — надо спать укладывать.

Чочоя положили рядом с Кэукаем на кровати. Кэукай уснул сразу, у Чочоя же сон неожиданно пропал. Сухими воспаленными глазами он осматривал комнату и думал о том, что там, на Аляске, в таких жилищах живут только белоли­цые. Кровать мальчику казалась хоть и удобной, но спать на ней ему было страшновато. «Повернешься ночью не в ту сто­рону и упадешь, пожалуй», — думал он.

В комнате было тихо — лишь мерно тикали часы да еще слышались в соседней комнате мягкие шаги Вияль.

Чочой прислушался к ее шагам и вдруг со всей силой по­чувствовал: в жизни его случилось что-то новое, необычай­ное. «Неужели все это правда? Неужели это правда, что вот рядом со мной лежит мой брат?.. Брат!..» И чем больше верил Чочой этому счастью, тем явственнее нарастала тревога: «А что, если все это вдруг исчезнет...»

Так Чочой и уснул с этим смешанным чувством огромного счастья и неутихающей тревоги.

 

ПОДАРКИ

Чочой и Кэукай спали глубоким сном до позднего утра. Первым проснулся Чочой. Повернувшись на бок, мальчик ска­тился на пол, быстро вскочил на ноги и с минуту стоял па месте, не в силах понять, где он находится.

Но вот Чочою вспомнилось все, что произошло с ним. «А может, все это снилось?» Мальчик испуганно ощупал себя, осмотрелся вокруг и только после того, как увидел улыбаю­щееся во сне лицо Кэукая, облегченно вздохнул и улыбнулся сам.

В доме было тихо. Чочой с любопытством стал рассматри­вать все, что попадалось ему на глаза. Заглянув в одну, в дру­гую дверь, он подумал, что здесь совсем легко заблудиться. «Большой дом, очень большой, как у мистера Кэмби дом», — думал он, дотрагиваясь руками до столов, стульев, шкафов.

Заметив в зеркале собственное отражение, Чочой шарах­нулся в сторону, затем потихоньку приблизился к зеркалу и снова осторожно заглянул в него. «Как в чистой воде все рав­но видно... даже еще лучше, чем в чистой воде», — подумал Чочой и, осмелев, подошел еще ближе. Он даже попытался заглянуть в зеркало с обратной стороны.

Шкаф с книгами привлек его особое внимание. Чочой дол­го всматривался в корешки книг, раздумывая, что бы это мог­ло означать. Потрогав рукой одну-другую книгу, но так и не поняв, что означают эти предметы, он вздохнул и стал рас­сматривать швейную машину, стоявшую на тумбочке.

«Это, кажется, железная швея-женщина. Такую я видел в магазине мистера Кэмби: он показывал, как работает желез­ная швея-женщина, и советовал кому-то купить ее», — вспо­мнил Чочой и попытался покрутить колесо, но, испугавшись стука машины, оставил ее в покое.

Долго стоял Чочой у кровати Вияль, застланной пушистым в цветах одеялом. «Какая красивая спальная подставка! Ка­кие красивые цветы на ней!» Одеяло напомнило ему нежный, мягкий мох. Чочой дотронулся до одного, до другого цветка, погладил их рукой.

Заметив дверку в голландской печи, Чочой открыл ее, за­глянул внутрь. «Что же это за вместилище? — спросил он се­бя. — Почему там грязно и как будто дымом пахнет?»

Чочой просунул руку в печь, выпачкал пальцы в саже. «На­верное, костер разжигали», — решил он и вытер сажу о подол рубашки.

Переходя из комнаты в комнату, Чочой добрался до кухни. На столе он увидел сковороду, наполненную чищенной сырой картошкой, и ему сразу захотелось есть. Чочой проглотил слюну и воровато осмотрелся вокруг: он еще не мог оставать­ся равнодушным при виде еды. «Съем один небольшой кусо­чек, — решил он, — здесь добрые люди, ругать меня не бу­дут».

Съев один кусок сырой картошки, Чочой потянулся за вто­рым, за третьим. Опомнился он не скоро.

«Ай, как нехорошо получилось!» — покраснел Чочой и от соблазна ушел из кухни, хотя для него там было множество неизвестных вещей. Однако, закрывая дверь, он еще раз обер­нулся, чтобы хоть издали посмотреть на блестящее пузатое ведро с коротенькими ножками, со странным носом и с ма­ленькой шапочкой наверху, на которой виднелась блестящая пуговица.

Как ни внимательно осматривал Чочой комнату, в которой только что был и уже как будто ко всему пригляделся, а на глаза попадалось все новое и новое.

На высокой подставке с точеными ножками стоял стран­ный ящик с сеточкой, вделанной в переднюю стенку. На этой же стенке находились три черных колесика. Колесики, каза­лось, сами просили, чтобы их покрутили. Чочой не выдер­жал — покрутил одно колесико, затем второе, третье...

И вдруг из ящичка послышался громкий человеческий го­лос. Мальчик отпрянул в сторону, опрокинул стул, споткнул­ся, упал на пол. А человеческий голос продолжал произносить какие-то непонятные слова. «Что это? Я разбудил человека в ящике! — с ужасом думал Чочой, не решаясь подняться на ноги. — Но как же мог человек влезть в такой маленький ящик?»

Прислушавшись, Чочой понял, что голос этот не так уж сердит, как показалось ему вначале.

Так, распластанным на полу, и застала Чочоя Вияль, вер­нувшись домой от соседей. Глянув на мальчика, потом на ра­диоприемник, она все поняла и рассмеялась. Вияль схватила Чочоя своими сильными руками и принялась его целовать, приговаривая что-то несвязное, но необыкновенно нежное, от­чего Чочою хотелось и плакать и смеяться в одно и то же время.

За завтраком у Чочоя разбежались глаза. Он удивился тому, что на столе лежит так много хлеба, который до сих пор в его жизни считался лакомством.

Кэукай учил Чочоя пользоваться вилкой, объяснял, что есть сначала, что потом. Но больше всего поразило Чочоя то, что хлеб, такой вкусный хлеб, следует есть вместе со всякой другой пищей, а не потом, уже в самом конце, на закуску. И как ни старался мальчик есть спокойно, это ему не удава­лось: он нет-нет да и оглядывался, словно боясь, что сейчас явится кто-то злой, непрошеный и отберет завтрак или унич­тожит пищу, как растоптал однажды Адольф Кэмби масленые оладьи. Руки Чочоя дрожали.

Одежда, в которую нарядила Чочоя Вияль, казалась ему очень нарядной и стесняла его. Кэукай подбадривал братиш­ку, поправляя на нем пояс, застегивал пуговицы на рубашке.

— Ничего, Чочой, теперь ты уже совсем другой человек будешь. Послезавтра занятия начинаются, послезавтра в шко­лу с тобой пойдем, — приговаривал Кэукай, критически осмат­ривая костюм брата.

Вдвоем с Кэукаем Чочой оставался недолго. Вскоре яви­лась целая ватага ребят, и их увлекли на улицу. Оглушенный звонким криком мальчишек, Чочой пытался отвечать на их вопросы, прислушиваться к их разговору, не забывая, однако, осматривать поселок и его окрестности. «Сколько домов здесь! А яранг почти нету!» — изумлялся он, стараясь держаться по­ближе к братишке.

В полдень Чочоя с Кэукаем отыскала Вияль и, к огорчению друзей, увела их обедать, а после обеда, по настоянию врача, Вияль заставила Чочоя улечься спать.

Кэукай покружился возле кровати брата и, когда ему по­казалось, что он уже спит, ушел из дому.

Ушли по своим делам из дому Вияль и Таграт. Оставшись один, Чочой решил снова приняться за осмотр дома, в кото­ром, казалось ему, так много интересного и таинственного. Но не успел он одеться, как дверь в комнату отворилась и на по­роге показался Эттай. На его румяном круглом лице было выражение необыкновенной важности и торжественности.

— Послушай меня, Чочой, хорошо послушай! Уши твои сейчас очень важное услышат, — начал он. — Я понимаю, твоя жизнь на Аляске была очень плохой. Вот ты до сих пор не знаешь, наверное, что все дети должны учиться в школе. Но мы тебе объясним, всё объясним: что такое парта, доска, что такое тетрадь; объясним, что такое класс, домашнее задание, пионерский сбор; мы даже объясним тебе, что такое «кол». Но ты лучше получай пятерки. Я знаю, ты обязательно будешь получать пятерки...

Чем дальше говорил Эттай, тем сильнее воодушевлялся. И хоть говорил он по-чукотски, но употреблял столько новых для Чочоя слов, что тот ничего не понял из его бурной речи. «Как все равно шаман при камлании, слова непонятные про­износит», — подумал про него Чочой.

А Эттай между тем продолжал говорить что-то уже совер­шенно непонятное, по-прежнему энергично жестикулируя, по­рой совсем сбиваясь на русскую речь. Наконец, передохнув, он сделал паузу и сказал уже спокойно:

— Хорошие ли я слова тебе говорил, а? Теперь ты, навер­ное, все понимаешь?

— Нет... ничего не понимаю, — невольно признался Чочой.

Эттай смутился, сделал шаг вперед, хотел сказать что-то еще, но вдруг, махнув рукой, залез в свои карманы и с по­спешностью стал извлекать давно уже приготовленные для Чочоя подарки. Здесь было много разных вещей, от которых могли разбежаться глаза любого мальчишки.

— Вот, бери, бери все это! Будем друзьями, хорошими бу­дем друзьями! — закончил Эттай церемонию передачи подар­ков. Схватив руку Чочоя, он крепко пожал ее и направился к выходу.

Эттай ушел, а через несколько минут в комнату вошло че­ловек семь ребят, имен которых Чочой еще не знал. Все они без лишних слов стали вручать свои подарки Чочою. Тот смот­рел со смущением на растущую гору подарков дружбы, пы­тался запомнить всех, пришедших с дарами.

В это время в комнату вошли Кэукай с Петей. Они недо­уменно переглянулись.

— Мы же подарки решили вручить на пионерском сбо­ре, — сказал Петя по-русски.

Один из мальчиков, уже передавший свои подарки, вино­вато кашлянул и сказал, оправдываясь:

— Да это Эттай начал, а мы за ним — опоздать боялись.

— Эттай часто так поступает, он совсем неорганизован­ный, — нахмурился Петя.

Чочой во все глаза смотрел на белолицего мальчика. Он не понимал, о чем говорит Петя, но ему было ясно, что тот чем-то недоволен. Вскоре у него мелькнула мысль: «Однако, белолицый сердится, что мне принесли подарки!» Бросив взгляд на кучу подарков, Чочой заговорил быстро, возбуж­денно:

— Зачем мне столько подарков? Не надо мне столько по­дарков! Заберите их! Что я, мистер Кэмби, что ли? Что я, ша­ман Мэнгылю, что ли? Зачем мне столько вещей иметь? Я по­нимаю, почему это ему не нравится... — Чочой показал глаза­ми на Петю и отошел от стола, на котором лежали подарки.

Петя с укором глянул на Кэукая, как бы говоря: вот ви­дишь, как скверно получается!

Кэукай вспылил.

— Нет, это никуда не годится! — почти закричал он. — У Эттая голова хуже, чем у нерпы. Мысли в голове, как снег, — куда ветер подует, туда и летят.

В комнату ввалился запыхавшийся Эттай. В руках у него был новенький аркан. По своей душевной доброте, он решил, что еще мало сделал подарков Чочою, что он зря не отдал ему свой аркан, тогда как все ребята знают, что это у него самая лучшая вещь.

— Скажи, как это называется? — обратился к нему Кэу­кай. — Ты почему решил сам Чочою подарки вручать, а?

Эттай часто-часто заморгал глазами, виновато опустил го­лову.

— Знаешь, Эттай, — не выдержал Петя, — ты своим по­ступком как бы сказал: «Я самый лучший! Я первый подарки вручил, а все остальные ребята куда хуже меня...»

Эттай низко опустил голову. Он не мог не признать Петины слова справедливыми. Сделав усилие над собой, он сказал, прямо и честно глядя Пете в глаза:

— Ты правду говоришь. Получается действительно так... Но я не хотел этого, совсем не хотел этого...

Всем своим видом Эттай, казалось, говорил: всегда у меня получается как-то наоборот — хочу, чтобы хорошо было, а получается плохо. Усиленно вращая, по своей привычке, нос­ком растоптанного торбаза, он смущенно сопел, не решаясь поднять глаза на друзей.

Чочой изо всех сил старался понять суть разговора между Эттаем и Петей.

— Ладно, кончим об этом, — наконец примирительно ска­зал Петя. — Ну, а раз уж так получилось, то нам тоже надо будет сейчас отдать свои подарки. Как ты думаешь, Кэукай?

Все облегченно вздохнули: несмотря на свою обиду, Петя высказал Эттаю все, что думал; он предложил самый хороший выход из затруднительного положения. Теперь дело остава­лось за Кэукаем, авторитет которого для ребят был не мень­шим, чем авторитет Пети.

Кэукай не торопился. В эту минуту он серьезностью и стро­гостью напоминал своего отца, Таграта.

— Хорошо, что у тебя душа честная, — наконец сказал он, окидывая Эттая все еще сердитым взглядом. Но вдруг, блес­нув озорно глазами, слегка щелкнул Эттая по носу и доба­вил: — Вот посмотришь, какие мы с Петей дадим Чочою по­дарки! У тебя от зависти глаза на лоб вылезут...

Сразу всем стало весело. Кто-то из мальчиков, подражая Кэукаю, щелкнул Эттая по макушке. Тот почесал ушибленное место, медленно повернулся и неуловимым движением рук набросил на обидчика аркан. Еще минута — и началась бы увлекательнейшая свалка, но кто-то вспомнил, что они нахо­дятся в комнате.

Подарки Кэукая и Пети были действительно великолепны. Кэукай вручил Чочою свои новенькие коньки-снегурочки, а Петя — спортивные лыжи. Чочой смотрел на эти подарки и, казалось, не верил своим глазам. «Коньки! Лыжи! Точно та­кие же, как я видел у Адольфа и Дэвида!» —думал он. Со­всем недавно для него было мечтой просто постоять на таких лыжах, а теперь!..

Чочой сделал попытку примерить коньки прямо здесь, в комнате, но в это время дверь отворилась, и на пороге пока­зался еще один мальчик с акыном в руках, собранным для броска.

— Тавыль пришел! — изумленно воскликнул кто-то.

Тавыль подошел к Чочою:

— Возьми от меня подарок, от чистого сердца возьми! Нерпу стрелять будешь — этим акыном на берег ее вытаски­вать будешь...

Чочой взял в руки акын и с благодарностью посмотрел на мальчика. Но тот же голос, только уже громче, воскликнул:

— Послушай, Тавыль, так твой же отец...

Эттай подбежал к говорившему мальчику и бесцеремонно закрыл рукой его рот. Зачем тот вздумал припоминать Тавылю прошлое его отца?

— Правильно, Эттай, закрой ему рот, пусть проглотит глупые мысли! — насмешливо сказал Кэукай.

Мальчики и девочки засмеялись, соглашаясь с Кэукаем. Но Тавыль вдруг закрыл лицо руками и, споткнувшись, бы­стро вышел из комнаты.

— Кто обидел его? Почему он ушел? — недоуменно спро­сил Чочой, оглядывая умолкнувших ребят.

— Потом поймешь, Чочой, потом все поймешь! — сказал по-чукотски Петя и направился к выходу, чтобы найти и успо­коить Тавыля.

За Петей вышли гуськом и остальные ребята.

Оставшись один, Чочой принялся осматривать свои по­дарки. Он не мог не вспомнить в эту минуту негра Тома: «Вот если бы Том был со мной! Если бы он был жив!»

Маятник часов, добросовестно повторяя свое «тик-так», гнал большую стрелку все дальше по кругу, а Чочой все сидел и сидел перед грудой подарков. В его глазах стояли слезы.

— Не надо грустить, Чочой! Пойдем на улицу, нас там ожидают ребята!—послышался голос Кэукая.

Чочой повернулся к брату, встал и пошел вслед за ним к выходу.

 

ЧТО ЗНАЧИТ УЧИТЬСЯ?

Кэукай стоял у зеркала, расправляя на груди красный галстук. Чочой незаметно наблюдал за ним. Лицо Кэукая сегодня было по-особенному торжественное, сдержанно-воз­бужденное. Осматривая себя в зеркало, он напевал что-то бодрое, веселое. Чочой пытался понять слова песни, но не мог: Кэукай пел на русском языке.

«Вот бы мне такой красный шарфик!» — не без зависти по­думал Чочой, глядя на пионерский галстук. Подойдя к Кэукаю, он осторожно потрогал галстук и спросил братишку:

— У тебя нет еще одного такого шарфика? Я хотел бы...

Кэукай поспешно, но мягко отстранил от галстука руку Чочоя и, немного подумав, сказал:

— Это не шарфик, это называется пионерский галстук. За него руками браться нельзя, и тебе пока носить его рано.

Чочой удивился: до сих пор здесь угадывалось каждое его желание, все хотели сделать ему что-нибудь приятное. От это­го мальчику было очень неловко и в то же время радостно. И вдруг Кэукай говорит такие слова! «Не обидел ли я его чем-нибудь?» — с тревогой подумал Чочой. Он внимательно посмотрел на Кэукая — тот был весел, как прежде. «Нет, он, кажется, не обиделся», — с облегчением подумал Чочой.

Осмотрев костюм брата, Кэукай поправил его. белый ворот­ничок и сказал:

— Ну, пойдем в школу!

Что придется делать в школе, Чочой не представлял себе, хотя мальчики и рассказывали ему об этом. Все его предпо­ложения о школьных занятиях сводились к хорошо известным, привычным для него делам. «Однако что-нибудь работать при­дется: если не рыбу ловить, то оленей пасти или охотиться. А может, как девчонок, заставят шкуры выделывать?»

В школе его оглушили десятки голосов мальчиков и дево­чек. Детей здесь было так много, что Чочой растерялся. На многих школьниках алели такие же шарфики, как и на Кэукае.

Пугливо озираясь, Чочой молча шел за Кэукаем. Тот при­вел его в небольшую комнату с длинным столом, покрытым красной материей.

— Вот это наша пионерская комната, — объяснил Кэукай, подходя к той стене, где висела блестящая труба. Сняв с гвоз­дя трубу, Кэукай приложил ее ко рту и затрубил так громко, что Чочой вздрогнул и зажал уши.

— Зачем это? — робко спросил он.

Кэукай, не отвечая, повесил трубу на место, снял с гвоздя какую-то круглую вещь и забарабанил по ней двумя палоч­ками.

— О, понимаю! — с глубокомысленным видом сказал Чо­чой. — Это место для шаманского камлания.

Кэукай посмотрел на Чочоя и громко рассмеялся:

— Да нет же, это пионерская комната, понимаешь? А это пионерский барабан! А это горн и знамена! — объяснял он.

Но незнакомые слова: «пионерская комната», «барабан», «горн», «знамена» еще ничего не говорили Чочою.

В пионерскую комнату вошла Нина Ивановна, за ней — Петя и Эттай.

— Вот как, и Чочой здесь! — сказала учительница по-чу­котски, обращаясь к мальчику так, будто она его знала уже давным-давно.

Чочой удивленно посмотрел на белолицую девушку. Дру­желюбный взгляд ее больших глаз и приветливая, открытая улыбка понравились Чочою.

Пока он рассматривал Нину Ивановну, Кэукай, Петя и Эттай уселись за стол и о чем-то заговорили на русском, язы­ке, изредка перемежая русские слова чукотскими.

Зазвенел звонок. Чочой вздрогнул. А друзья Чочоя подня­лись и тотчас направились к двери.

— Сейчас будем учиться, пойдем в класс! — с какой-то особенной торжественностью сказал Кэукай.

У Чочоя возникло чувство ожидания чего-то необыкновен­ного и таинственного.

Мальчики вышли в коридор, и тут случилось непредвиден­ное. Чочой, никогда не учившийся в школе, должен был идти в первый класс, а все остальные его друзья — в пятый. У две­ри пятого класса они остановились и стали объяснять, в ка­кую дверь следует войти Чочою.

— Как? Вы меня одного оставляете? — удивился Чочой.

— Иди, иди туда, так надо... — торопился все объяснить ему Кэукай до прихода учителя. — Ты посидишь там немно­го, а на перемене мы снова встретимся.

— На перемене? А где эта перемена? — робко переспро­сил Чочой, понимая слово «перемена» как место для встречи.

Кэукай смутился. Смутились и его друзья.

— Что же нам делать? — спросил Петя по-русски.

К ним подошел Виктор Сергеевич.

— Пусть пока Чочой идет с вами, — выслушав ребят, ска­зал он.

Усевшись рядом с Кэукаем за парту, Чочой с подозритель­ной настороженностью осмотрел ее: как знать, что таит в себе этот странный стол? Чувство, что сейчас вот-вот должно на­чаться нечто необыкновенное, не покидало Чочоя. «Что такое учиться? — тревожно спрашивал он себя. — Может, это очень больно?»

Но шла минута за минутой, и ничего необыкновенного не начиналось. Отец Пети, сидя за столом, мирно беседовал о чем-то с учениками на незнакомом для Чочоя языке. Иногда он вставал и похаживал взад и вперед перед партами. Маль­чики и девочки слушали его внимательно, ни одним словом не перебивая речь учителя. Затем один мальчик поднял квер­ху руку. Учитель что-то сказал ему. Ученик встал и начал го­ворить сам.

— А когда учиться будут? — не выдержал и спросил впол­голоса Чочой у Кэукая.

Но так как в классе было тихо, вопрос Чочоя услыхали все. Ученики повернулись в его сторону, некоторые прыснули со смеху.

— Не надо смеяться, — сказал учитель по-чукотски, чтобы его слова были понятны Чочою. — Вот я вам рассказал о том, что сегодня все дети разных народов нашей большой страны сели за парту учиться. Но не так обстоит дело там, в капита­листических странах, — допустим, в Америке. — Виктор Сер­геевич подошел к Чочою. — Вот этот мальчик прибыл к нам с той стороны пролива, с чужой земли. Он никогда не бывал в школе, он совсем не знает, что значит учиться. Когда-нибудь он расскажет вам о своей жизни на Аляске. А сейчас кое-что расскажу вам я.

Учитель сделал паузу, а затем стал по-чукотски рассказы­вать о маленьком чукче Чочое. Мальчик во все глаза смотрел на учителя. Рассказанная посторонним человеком его жизнь поразила его. Чувствуя на себе участливые взгляды ребят, Чочой порой невольно оглядывался по сторонам и снова за­мирал, боясь пропустить хоть одно слово учителя.

— ...Вот так живут дети бедных, простых людей там, за проливом, — закончил свой рассказ Виктор Сергеевич.

Дальше он снова стал говорить по-русски. «Ага, пони­маю,— подумал Чочой, — учиться — то значит мальчикам и девочкам слушать человека, который учителем называется». Но тут Чочой заметил, что один из учеников встал и, глядя в какую-то книгу, принялся о чем-то говорить. Чочой минуты две смотрел на мальчика и неожиданно вспомнил, как они с Томом подсматривали в шаманском складе, чем развлекают­ся сыновья Кэмби. «Адольф тогда точно так же, как этот мальчик, в книгу смотрел, а потом они с Дэвидом принялись друг другу стричь головы, — вспомнил Чочой. — Неужели и здесь станут делать то же самое?» Но ученик сел. За ним под­нялся другой. Так длилось до звонка.

Едва прозвенел звонок, все ученики встали и вышли из-за парт. Во время перемены Кэукай и Петя отвели Чочоя в дру­гой класс и долго наперебой объясняли ему, что он должен сидеть именно здесь.

— Мне страшно одному, я с вами хочу, — робко возразил Чочой.

Но Кэукай и Петя были неумолимы. «Наверное, я надоел им уже, — подумал Чочой, когда Кэукай и Петя ушли. — Но почему я так скоро надоел им?»

Чочою вспомнилась его дружба с Томом. «Почему Том ни­когда и виду не показывал, что я надоел ему?»

Когда прозвенел звонок, в класс стали входить мальчики и девочки. Рядом с Чочоем села белолицая девочка с толсты­ми светлыми косичками и голубыми веселыми глазами. Это была Соня. Приветливо улыбнувшись Чочою, она что-то ска­зала ему по-русски.

В класс вошла Нина Ивановна. Так же, как и Виктор Сер­геевич, она начала урок с беседы.

Занятый своими мыслями, Чочой не слушал учительницу.

«Почему они не хотели, чтобы я оставался с ними?» — уже в который раз спрашивал он себя, думая о Кэукае и его друзьях. Осмотрев внимательно учеников в классе, Чочой сделал вы­вод, что все они гораздо моложе его. Это удивило Чочоя. «Может, Кэукай и его друзья думают, что я маленький? Но я же не меньше их, почему же они так думают?» Эта мысль показалась Чочою настолько значительной, что он решил немедленно пойти и сказать о ней Кэукаю.

Чочой встал и направился к двери. Путь ему преградила учительница.

— Ты, верно, хочешь сходить к Кэукаю? Подожди немнож­ко,— мягко попросила она. — начала со мной посиди. Мне очень хочется с тобой побыть. Сядь на свое прежнее место.

В голосе учительницы было столько подкупающей приветливости и дружелюбия, что Чочой успокоился и сел на место.

Нина Ивановна дала каждому ученику по тетради и каран­дашу, попросила начертить прямую палочку между двумя линиями. Ученики усердно принялись за дело.

Соседка Чочоя, для которой карандаш уже давно был зна­комой вещью, начертила линию легко и быстро. Желая про­делать то же самое, Чочой покрутил в руках карандаш, при­ложил его к белоснежному полю бумаги, нажал... Раздался легкий хруст, и небольшой кусочек черного графита покатил­ся с парты на пол.

Чочой побледнел. Ему показалось, что произошло что-то ужасное. Он смотрел на сломанный карандаш и, втянув го­лову в плечи, ждал возмущенного окрика учительницы. Со­седка Чочоя сочувственно вздохнула и предложила ему свой карандаш. Чочой отрицательно покачал головой: он не при­вык сваливать на другого свою вину.

От всевидящих глаз учительницы не скрылось смятение Чо­чоя. Она подошла к нему и просто сказала:

— Это ничего, что карандаш сломался. Так часто бывает.

Очинив карандаш, она села рядом с Чочоем, взяла его ру­ку в свою и принялась показывать, как надо писать черточки между двумя линиями. Сначала Чочой смущался, но прошла минута — и он весь ушел в работу.

— Вот так! Видишь, как хорошо получается, — подбадри­вала его Нина Ивановна.

Исчертив целый лист коротенькими черточками, Чочой пе­редохнул, вытер вспотевшее лицо, словно был занят тяжелой работой, и подумал: «Учиться — это не только о чем-нибудь рассказы слушать, но еще и вот такие черточки делать. Но зачем это?..»

Наконец учебный день окончился. Чочой вышел из школы, поискал глазами в толпе ребят Кэукая и его друзей, но никого не нашел. «Ладно, пусть так будет, — нахмурился он. — Однако они еще увидят, что со мной дружить можно...»

А в это время председатель совета отряда Петя и члены совета отряда Кэукай с Эттаем в пионерской комнате говори­ли о Чочое.

— Надо нам понять хорошо одно: жизнь наша для Чочоя совсем непривычная, — говорил Петя, чуть постукивая по сто­лу дневником отряда. — Заметил я, что он немного сегодня на нас обиделся.

— а ну, не может быть! — удивился Эттай. — Как так обиделся? Почему обиделся?

— Петя правду говорит, — задумчиво сказал Кэукай. — То, что мы отвели Чочоя из пятого класса в первый, удивило его и, наверное, обидело. Он подумал, что мы плохие друзья.

— Вот-вот, как раз об этом я и хотел сказать, — опять за­говорил Петя. — Мы должны быть с ним очень чуткими. Се­годня ничего страшного не произошло: Чочой поймет, почему мы его в другой класс отвели. Но может у нас другой какой-нибудь конфуз получиться.

Друзья говорили недолго и сошлись на том, что надо объяс­нить пионерам, как вести себя с Чочоем, чтобы не обидеть его.

 

ЭКЭЧО ВОЛНУЕТСЯ

Вечер угасал. Огненные отблески заката смутно освещали плавающие в море льды.

Экэчо отъехал по льду лагуны километров на пять в сто­рону от поселка, свернул на морской берег, остановил нарту. Сидя на нарте, он курил трубку и долго смотрел на худую, измученную собаку, которую подобрал уже под вечер на мор­ском берегу.

Было это так. Собака, поджав хвост, металась по льдине, которая не доходила до берега всего метров на двадцать. Заметив человека, она громко завыла, несколько раз собира­лась броситься в воду, но не решалась.

«Неужели это та самая собака, о которой рассказывал бежавший с Аляски мальчишка!» — пронеслось в голове Экэ­чо. Воровато осмотревшись, он вскинул карабин, чтобы за­стрелить собаку, но раздумал...

Стараясь не попадаться на глаза Чочою, Экэчо чутко при­слушивался ко всему, что передавалось из дома в дом, из яранги в ярангу после рассказов этого мальчика, бежавшего с Аляски. Все тревожней становилось на душе Экэчо. Он хо­рошо знал, что жители аляскинского поселка Кэймид, по край­ней мере те из них, кто был когда-то угнан с Чукотки, не могут не знать о его контрабандистских связях с шаманом Мэнгылю. «Ну да, Мэнгылю говорил им о здешней жизни и, как я просил, врал при этом много. Говорил, что встречался со мной, что слышал от меня дурные вести о голоде, о болез­нях. Нутэскин, Чумкель все это слыхали, конечно», — рас­суждал Экэчо, боясь даже подумать о том, что будет, если Нутэскин и Чумкель или хотя бы один из них рано или поздно вместе со льдами будут прибиты к этому берегу. «Они расска­жут, они всё здесь расскажут: как я встречался с Мэнгылю, как отдавал ему пушнину», — мрачно думал Экэчо, все чаще и чаще уходя на берег моря с охотничьим биноклем в руках.

Шли дни. Экэчо порой удавалось успокоить себя мыслью о том, что и Нутэскин и Чумкель наверняка погибли во льдах.

Но вот перед его глазами предстала худая мокрая собака...

«По рассказам Чочоя, собаку звали Очером, — вспомнил Экэчо. — Быть может, это вовсе не та собака...»

— Очер! Очер! — позвал он.

Услышав свое имя, собака решительно бросилась в воду и поплыла к берегу. Была она так обессилена, что порой ка­залось — вот-вот захлебнется и уйдет на дно. Экэчо смотрел на ее худую морду, в ее глаза, в которых так ярко была вы­ражена жажда жизни, и вдруг снова вскинул карабин. По­чуяв недоброе, собака из последних сил заработала лапами, стремясь во что бы то ни стало доплыть до берега.

Экэчо снова опустил карабин. «Пусть у меня немного по­живет, — решил он. — С ней по берегу похожу, она быстро почует человека в море, тем более, если это будет Нутэскин или Чумкель...»

И вот сейчас, сидя на нарте, Экэчо смотрел на Очера и думал о том, не приплывет ли в один прекрасный день вот так же на льдине Нутэскин или Чумкель.

«Эх, не узнал я, был ли винчестер у Нутэскина! Без вин­честера пищи в море не добудешь, а без пищи долго не про­живешь, — подумал Экэчо, выбивая о нарту свою трубку. — Зато с винчестером охотники по месяцу плавают в море на льдине... Целый месяц, даже больше, я волноваться должен...»

Обхватив голову руками, Экэчо долго вслушивался в ти­шину наступающей ночи, нарушаемую ритмичными ударами прибоя.

«Ну хорошо, ну пусть увижу я Нутэскина или Чумкеля вот так же, как эту собаку увидел, а дальше что?» — спросил себя Экэчо.

В эту минуту Очер зарычал. За ним зарычали еще несколь­ко собак, уютно свернувшихся калачиком на сухой траве. Экэчо насторожился, быстро осмотрелся вокруг. В темноте, метрах в тридцати от нарты, проходили два человека.

— Зачем так мучаешь себя, Тынэт? — донесся до Экэчо голос учительницы. — Быть может, отец твой назад на Аляску вернулся, быть может, он жив и здоров...

— Не могу, Нина, не могу спокойно спать! Не могу спо­койно жить! Голос его мне чудится. Думаю все время: может быть, его к берегу на льдине прибьет, вот-вот на землю сту­пит, а ветер возьмет да погонит лед в обратную сторону. Как же я тогда смогу простить себе такое?.. А этот человек, Ну­тэскин! С ним же тоже такое случиться может...

Шаги удалялись в сторону поселка. Экэчо долго еще вслу­шивался в мягкий, почти умоляющий голос учительницы и в тоскливый голос Тынэта.

— Хэ! Дружба какая! — вполголоса сказал Экэчо и вдруг вспомнил слухи о том, что Тынэт и учительница решили на праздник, в день 7 Ноября, устроить свою свадьбу.

«Совсем как русский стал: в русском жилище живет, по-русски одевается, на русской девушке женится!» — злобно подумал Экэчо.

Немного поразмыслив, он решил разжечь небольшой ко­стер: «Как знать, человек в море увидит костер на берегу, кри­чать станет!»

Не успел Экэчо разжечь костер, как Очер вдруг вскочил на ноги и завыл. Экэчо выпрямился, весь превращаясь в слух и зрение. «Неужели они не погибли!» — со страхом подумал Экэчо и потянулся к карабину.

...Чочой подошел к самой воде и, зябко ежась от холодного северного ветра, смотрел на огни маяка. Где-то в конце поселка завыли собаки. Чочой насторожился: ему почуди­лось, что воет Очер.

Собаки умолкли, но через минуту завыли снова.

— Очер! — закричал Чочой и бросился в ту сторону, от­куда доносился вой.

Петя и Кэукай, наблюдавшие за Чочоем, удивленно пере­глянулись. Не желая быть слишком навязчивыми, они держа­ли Чочоя под своим неусыпным наблюдением, но так, чтобы тот не замечал их опеки.

— Очер?.. Почему он назвал это имя? — с недоумением спросил Петя.

— Так ты же знаешь, что это имя собаки, которую потерял Чочой в море! Может, она приплыла!..

Не сговариваясь, Петя с Кэукаем побежали в ту сторону, где скрылся в темноте Чочой. Из-за лохматой черной тучи выглянула луна, стало светлее.

— Вон смотри, Чочой по берегу бежит! — сказал Кэукай, показывая вдоль берега рукой.

— В чем дело? Куда он бежит? — изумлялся Петя. — На­до его догнать!

— Очер! Очер! — доносился до них голос Чочоя.

Луна снова скрылась за тучу. Но друзья продолжали бежать во тьме. Запыхавшись, они наконец остановились.

— Что же делать дальше? — спросил Кэукай. — Надо все же найти Чочоя!

— Надо найти, — поддержал его Петя. — Мало ли что может случиться...

Мальчики снова тронулись в путь, пристально всматрива­ясь во тьму. Ветер, дующий с моря, мешал идти, сбивал их в сторону. Часто на пути попадались большие камни. Мальчики спотыкались, падали, но упорно двигались вперед.

— Давай позовем, — предложил Петя.

—Чо-чой!.. — закричали они в два голоса. — Чо-чой!..

— А ну, еще громче, — предложил Кэукай.

— Чо-чой!..

Но в ответ лишь гремели гулкие удары морского прибоя.

Друзья пошли дальше. Они потеряли чувство времени и никак не могли определить, как долго идут в ночной темноте.

Неожиданно впереди блеснул небольшой огонек. Он то по­тухал, то загорался снова.

— Смотри, костер! — сказал Кэукай.

Мальчики прибавили шагу.

Время шло и шло, а огонек казался все на том же месте. Но вот пламя его замигало и потухло. Мальчикам стало жут­ковато. Им показалось, что даже ветер сразу стал холоднее, словно до этого огонек согревал их своим теплом.

— Чо-чой!.. — закричали они снова.

Ответа не было. Мальчики помчались, ожидая, что огонек загорится снова. Так оно и случилось: огонек загорелся.

— Смотри, горит! — обрадовался Кэукай. — Побежим!..

...Чочой подошел к тому месту, у которого, как ему показалось, еще совсем недавно горел костер. Мальчик пугливо осмотрелся, прислушался.

— Очер! — закричал он снова.

Чочою было очень страшно оставаться одному темной ночью на пустынном морском берегу. Идти дальше в темноту мальчик не решался.

— Непонятно что-то, — вслух сказал он.

Голос Очера, только что слышавшийся где-то здесь, все еще не умолкал в ушах Чочоя. И вот, глянув под ноги, он дей­ствительно заметил тлевшие головешки только что горевшего костра.

— Совсем непонятно что-то, — повторил он вслух, желая отделаться от страха.

Присев на корточки над тлевшими головешками, Чочой раздул их, подбросил несколько сухих головешек. Вспыхнул слабый язычок пламени, облизал сухую головешку, торже­ствующе зашипел, забрызгал искрами.

Теперь Чочою уже не было так страшно. Он даже снял сшитые Вияль торбаза, осмотрел разбитые о камни ноги. При­гревшись у костра, Чочой обхватил колени руками, задумал­ся. «Ну да, конечно, льдину с Очером могло прибить к берегу, и его кто-нибудь подобрал», — рассуждал он, с надеждой ожидая, что вот-вот где-нибудь поблизости снова послышится голос Очера.

Чочою почудились человеческие голоса. Вздрогнув, он вскочил на ноги, прислушался. Сердце его билось часто и гул­ко. А голоса приближались...

— Чочой, это мы! Я и Петя! — послышался почти рядом голос Кэукая.

Чочой, как был, босиком, бросился к своим друзьям.

— Что это с тобой? Зачем ночью здесь костер жжешь? — спросил Кэукай, глядя с недоумением то на костер, то на Чо­чоя.

— Я слышал голос Очера! Вы знаете, как я люблю своего Очера!.. Я, наверное, с ума сойду от радости, если Очера уви­жу... — быстро-быстро, словно боясь, что его не выслушают до конца, заговорил Чочой.

Кэукай и Петя посмотрели в его взволнованное лицо, оза­ренное красными бликами костра, и поняли, что Чочой дейст­вительно иначе поступить не мог.

— Но, может, это тебе почудилось? — спросил Петя.

— Нет, нет, не почудилось! Зачем почудилось? Почему так говоришь — почудилось! — горячо возразил Чочой. — Я го­лос Очера всегда узнаю. У него голос словно человеческий...

Не успел Чочой договорить, как из темноты прямо к костру выпрыгнула крупная худая собака. Кэукай и Петя невольно отступили в сторону, а Чочой, закрыв глаза, крепко прижал ее к себе. На собаке был оборванный конец алыка — очевид­но, она оторвалась от потяга нарты.

— Очер! Очер!.. — восклицал Чочой, не выпуская собаки из рук.

Петя почувствовал, как что-то запершило у него в горле, а Кэукай все смотрел и смотрел широко раскрытыми глазами на встречу двух друзей и с трудом удерживался, чтобы само­му не обнять собаку.

Радостно повизгивая, Очер терся своей головой о щеку Чочоя, словно человек, заглядывал ему в глаза...

А Экэчо, испугавшись приближения людей со стороны по­селка и разбросав костер, теперь незаметно из темноты на­блюдал за мальчиком.

Встреча Очера с Чочоем тронула даже его. Нахмурившись, он нервно перекусил сухую травинку и подумал: «Хорошо, что я не убил собаку. Собака ничего, пусть живет — у нее язык не человеческий, она не разболтает. Потом, помнить надо, что собака — лучший хранитель от злых духов... А как она броси­лась к нему, даже алык оборвала! Умная собака, очень умная!»

Когда мальчики ушли, уведя с собой Очера, Экэчо снова подошел к костру и крепко задумался. «Уйти с этого берега надо туда, к брату уйти. Здесь все равно когда-нибудь узна­ют, кто я такой, — размышлял Экэчо, прислушиваясь к уда­рам морского прибоя. — Пушнину собирать надо, много пуш­нины в эту зиму собрать надо. На том берегу только бедному человеку плохо живется, а богатому человеку там хорошо живется. Мой брат Мэнгылю на свою жизнь на том берегу никогда не жаловался. Пушнины много с собой увезу! Много богатства с собой увезу!.. Только осторожным быть надо. Как старая, хитрая лиса, осторожным быть надо... С чу­жих капканов песцов снимать буду, в тайные места шкуры прятать буду. Ничего, Экэчо проживет остаток дней своих так, как ему хочется! Вот только бы не явились на берег эти страшные для меня люди...»

Экэчо вздохнул и снова начал вслушиваться в ночную ти­шину, нарушаемую мерными ударами прибоя.

 

КТО ХОЗЯИН?

Осень выдалась на редкость солнечная, безветренная. Тундра покрылась инеем, а снег все еще не выпадал. Только вершины сопок, словно задумчивые седые головы суровых великанов, были строги и холодны в своем снежном наряде.

А на море, хотя и не было ветра, бушевал ледяной шторм. Наверное, разразился где-то ураганный северный шквал, раз­волновал море и, отдав ему свою силу, докатился до берегов Чукотки лишь в огромных ледяных валах. Медлительные ва­лы, казалось, с трудом поднимали кверху свою неимоверно тяжелую ношу — ледяные глыбы — и затем с глубоким вздо­хом, словно измученный тяжелой работой великан, швыряли их вниз, сшибая друг с другом, раскалывая надвое, натрое. Чем ближе подходили ледяные глыбы к берегу, тем мельче становились они. А валы все шли и шли, подгоняя разбитые льдины к берегу, и здесь уже дробили их в ледяную кашу. Грохот над морем не умолкал, и это так не вязалось со спо­койной, солнечной погодой.

К поселку Рэн пастухи подгоняли колхозные оленьи ста­да. Живой лес ветвистых рогов вырос вокруг поселка. Дроб­ный перестук копыт и сухой треск касающихся друг друга рогов слышались со всех сторон. Огромные олени-чымнэ ста­новились на дыбы или теснили друг друга, низко опустив го­ловы и тяжело дыша. Их глаза, выходившие от напряжения из орбит, были налиты кровью. Колхозники-оленеводы, смуг­лые, жилистые, с накомарниками на головах, ходили по стаду, держа в руках приготовленные для броска арканы.

Кэукай, Петя, Чочой и Эттай вышли навстречу стаду. «Сколько оленей! Сколько оленей!.. — мысленно повторял Чо­чой. — Чьи же они? Кто их хозяин?» Этот вопрос так занимал его, что он не выдержал и спросил:

— Кто самый главный человек... кто хозяин этого стада?

— Колхоз, — коротко ответил Кэукай.

— Колхоз... — повторил Чочой. — А как это — колхоз? Кто это — колхоз? Вот уже сколько раз я слышу слово «кол­хоз», а понять его не могу. Сначала я думал, что колхоз — это второе имя твоего отца, а потом понял, что это совсем не так. Тогда я подумал, что это какой-то очень богатый человек, вроде американца Стивенсона: у того тоже оленей много. Но и это, однако, неверно. Я хорошо знаю, что там говорили о Стивенсоне и его управляющем Кэмби, — то были плохие слова, очень плохие. Здесь мои уши таких слов никогда не слыхали.

Ребята, внимательно слушая Чочоя, обдумывали ответ.

— На собрание! На колхозное собрание! — послышался чей-то голос, созывавший пастухов.

— Вот хорошо! — обрадовался Кэукай. — Вот сейчас ты и увидишь хозяина этого оленьего стада.

Собрание состоялось в колхозном клубе. Как обычно, его открыл Таграт. Бригадиры оленеводческих бригад доложили об увеличении оленьего поголовья. После этого собрание ста­ло решать, сколько оленей можно забить, чтобы выполнить го­сударственный план мясопоставок, сколько заготовить мяса на всю зиму и шкур для одежды колхозников, сколько можно продать оленей торговой базе и другим организациям. Один за другим поднимались колхозники, высказывали свои мнения.

Вот к столу вышел высокий оленевод, с крупным лицом и черной редкой бородкой.

«Может, это и есть хозяин», — подумал Чочой, вслуши­ваясь в спокойную речь оленевода. Но хозяин, каким его пред­ставлял себе Чочой, так говорить не мог. Он помнил, как раз­говаривал со своими пастухами управляющий оленеводческой фермой Стивенсона мистер Кэмби. Тот кричал, грозил, брыз­гал слюной, топал ногами. А здесь никто не разговаривал так. Здесь словно собрались на семейный совет, где все друг друга уважают. Каждый вносил свое предложение, доказывал, по­чему надо поступить именно так, а не иначе, предоставляя право другим соглашаться или не соглашаться со своими сло­вами. Точно в таком же тоне выступил и председатель Таграт.

«Ой, как много сказано! Кто же победит в этом споре?» — волновался Чочой.

Председатель собрания огласил несколько предложений и попросил колхозников подумать над ними: пусть каждый скажет, с чем он соглашается. Несколько минут стояла тиши­на. Покуривая трубки, колхозники сосредоточенно думали, взвешивали каждое предложение. Но вот началось голосо­вание.

— Вот смотри, смотри, ты сейчас поймешь, кто хозяин, — зашептал на ухо Чочою Эттай.

Председатель одно за другим снова огласил все предло­жения. Подавляющее большинство рук было поднято за третье.

— Так вот как получается! — изумился Чочой. — Как ре­шит большая часть людей, так и будет.

— Верно! Теперь ты понял, кто хозяин? Это и есть кол­хоз, — просто сказал Кэукай, радуясь тому, что Чочою все стало ясно.

Так разгадал Чочой и еще одну тайну жизни на Счастли­вом берегу.

Он испытывал такое чувство, словно поднимался все выше и выше на гору, откуда глазам раскрывались еще никогда не виданные им картины. Но чувство радости омрачалось со­знанием того, что эту радость не могли ощутить его близкие.

Перед Чочоем снова прошли мрачные картины его жизни на Аляске.

...Мистер Кэмби, брызжа слюной, гонит голодного, в изо­рванной одежде отца искать пропавших оленей. Отец уходит в пургу. Чочой с матерью ждут не дождутся его возвраще­ния. И вот через пять дней Чочой находит отца замерзшим.

«Нет, там не такой, совсем не такой, как здесь, хозяин! Там злобный мистер Кэмби хозяин, там шаман Мэнгылю хо­зяин, — думает Чочой. — Они никогда не собирают людей на совет, они кричат, они, как собак, гонят пастухов в стадо. По­пробуй их не послушаться! Гоомо не послушался — в него стреляли... А что, если бы Гоомо был сейчас здесь? — вдруг приходит мысль Чочою. — Что, если бы и он мог так же, как эти люди, свои слова говорить? Он бы хорошие слова сказал, он бы хороший совет дал. У него такая умная-умная голо­ва!..»

— Э, да ты приуныл что-то! — неожиданно заметил Эттай, обращаясь к Чочою.

Кэукай и Петя посмотрели на Чочоя и тоже забеспокои­лись.

— Ничего! — пытался крепиться Чочой. — Просто я что- то вспомнил очень печальное...

— А ты забудь на сегодня, а? — как можно веселее сказал Петя. — Пойдем на улицу, там, наверное, сейчас забой оле­ней начнется.

Чочой с благодарностью посмотрел на своего нового дру­га. Теперь-то он хорошо понимал, что Петя — настоящий то­варищ Кэукая, Эттая, его — Чочоя — и многих других детей. Эта дружба с чукчами «белолицего» мальчика, как мысленно еще называл Петю Чочой, ему также казалась поразитель­ной.

Мальчики вышли па улицу. Стадо оленей мирно паслось за небольшой цепью уже замерзших мелких озер. Белоснеж­ный олень отделился от общего стада и, гордо запрокинув огромную корону ветвистых рогов, побежал куда-то на запад вдоль берега лагуны. Пастух с приготовленным арканом в ру­ках безуспешно пытался перерезать ему дорогу.

— Завернем в стадо оленя? — спросил Кэукай.

— Завернем! — подхватил Эттай и, как всегда в таких случаях, бросился вперед первым.

Петя с Чочоем побежали за ними.

Мальчики летели, как ветер, наперерез оленю, испытывая истинный восторг от стремительного бега.

— Гок! Гок! Гок! — кричали они, как обычно кричат в та­ких случаях чукотские пастухи.

Олень остановился. Несколько раз он тревожно хоркнул и, повернувшись, стрелой помчался к стаду. Ребята залюбо­вались его бегом. Олень, казалось, плыл по воздуху, не ка­саясь земли своими тонкими, стройными ногами.

— Словно белая чайка летит! — восхищенно сказал Чо­чой. — Я вырос возле оленей, а никогда не замечал, что они такие красивые!..

Забой оленей продолжался до позднего вечера. А когда наступила темнота, началось самое интересное — традицион­ный праздник забоя тонкорунного оленя.

На обширной поляне горело около десятка костров. Над кострами висели огромные котлы со свежим оленьим мясом. Большими огненными мухами высоко-высоко взлетали искры и гасли в темноте. Где-то вдали шумело отогнанное от поселка стадо. Оленеводы и охотники сидели у костров, оживленно разговаривая.

Чочой вместе со своими друзьями переходил от костра к костру, с интересом вслушиваясь в разговоры колхозников. И невольно, как только где-нибудь раздавался заразительный, веселый смех, мальчик думал: «Вот бы Гоомо сюда, хотя бы на один вечер! Пусть бы и он повеселился вместе с нами».

У одного из костров среди оленеводов и охотников Чочой увидел Таграта и Виктора Сергеевича.

— Скажите, кому из нас огни эти не заглядывают в самое сердце? — спрашивал Таграт, широким жестом указывая на ярко освещенные электрическими огнями окна в домах по­селка.

Смуглое лицо Таграта с тонкой линией чуть горбатого но­са в эту минуту показалось Чочою особенно мужественным, и он подумал: «Вот если бы отец мой жил на этой земле, может, и его сейчас слушали бы так же, как Таграта».

— А когда-то в этом поселке всего четыре яранги стояло,— задумчиво отозвался на слова Таграта Виктор Сергеевич, по­сасывая свою трубку.

— Я вижу, учитель, ты хорошо помнишь те далекие годы, когда в первый раз попал сюда, — заметил один из стариков, обращаясь к Виктору Сергеевичу.

— Да, хорошо помню. Это было еще в пятнадцатом году. Тогда здесь стояло всего четыре яранги, — повторил Виктор Сергеевич. — Три яранги стояло, кажется, вот здесь, где се­годня забивали оленей, а четвертая — вон там, где больница. Но кто постарше, те, наверное, хорошо помнят жителей той, четвертой яранги. В ней были мертвецы. Умерли люди, и жи­лище их превратилось в могилу...

Виктор Сергеевич вздохнул и несколько минут молчал, погруженный в далекие воспоминания.

— Страшно мне стало, когда я попал сюда в первый раз, — продолжал он, глядя в костер. — Но, еще будучи из­гнанником, я нашел у вас приют и настоящую дружбу. По­мню, подошел ко мне человек, который потом стал большим, очень большим моим другом, и сказал мне так: «Вижу я в глазах твоих тоску. Нельзя тебе одному быть: холод тоски заморозит сердце. Пойдем ко мне в жилище. Имя мое Ако».

Услыхав имя Ако, Чочой вздрогнул и, стараясь быть неза­меченным, чтобы не обратить на себя внимание взрослых, потихоньку приблизился к костру...

А на обширной, ярко освещенной кострами поляне проис­ходили традиционные состязания в ловкости, выносливости, силе.

Голые по пояс борцы упорно и сосредоточенно наступали друг на друга. «Гы-а! Гы-а!» — порой издавали они воинст­венный клич, громко при этом хлопая в ладоши. Пламя кост­ра багровыми отсветами ложилось на их бронзовые тела.

Чуть подальше стройный, высокий юноша, в котором Чочой сразу узнал Тынэта, прыгал через аркан. Со свистом несся аркан ему под ноги, но Тынэт легко, как мячик, подпрыгивал вверх, иногда при этом даже умудряясь перевернуться в воз­духе.

В другом конце поля шли состязания в тройном, в четвер­ном прыжке с места.

Пожилые мужчины и женщины сидели у костров, ели оленье мясо и с живейшим интересом наблюдали за спортивными состязаниями юношей.

Залюбовались состязаниями и люди у того костра, где си­дели Таграт и Виктор Сергеевич.

А Чочой, которого жизнь очень рано разлучила с беззабот­ным детством, по-взрослому хмурился и с горечью думал: «Гоомо никогда не видел такого веселья и теперь уже никогда не увидит...»

Может, мальчик так и остался бы наедине со своими не­веселыми мыслями в этот замечательный вечер, если бы зор­кие, участливые глаза не следили за ним. Нет, друзья не могли допустить, чтобы Чочой тосковал, когда кругом было столько радости!

— Послушай, Чочой, идем прыгать через аркан! — раз­дался где-то позади него веселый голос Кэукая.

Чочой повернулся на голос. Раскрасневшееся лицо Кэукая было так заразительно весело, что и Чочою вдруг тоже стало легко и радостно. Он подал руку Кэукаю и побежал рядом с ним, ощущая непреодолимую потребность закричать что-то необыкновенно воинственное, по-мальчишески озорное.

— Гы-а! — налетел на него Эттай, громко хлопая в ла­доши.

— Гы-а! — ответил Чочой, чувствуя, что у него захватило дух от восторга.

Мальчишки схватились. Долго пыхтели они, выкрикивая воинственные возгласы. Коварный Эттай все норовил схватить Чочоя за ногу, чтобы резко поднять ее кверху и повалить очутившегося в неустойчивом положении «противника» на землю. Но Чочой вовремя разгадал его тактику.

— Гы-а! — кричали судьи, хлопая в ладоши.

— Гы-а! — отвечали запыхавшиеся борцы.

Наконец Чочой изловчился и воспользовался приемом своего же противника. Резко подняв правую ногу Эттая вверх, он повалил его на спину. Судьи закричали, выражая свой во­сторг. Посыпались добродушные насмешки по адресу Эттая. А Кэукай, смеясь, упал на спину и закричал:

— Эй, Эттай, хочешь, я тебе похлопаю торбазами? — и принялся хлопать подошвой о подошву, ухватившись руками за носки торбазов.

Эттай не обижался. Он встал и шутливо принялся изобра­жать изрядно помятого человека, со стоном хватаясь то за один, то за другой бок, припадая то на левую, то на правую ногу. Это вызвало новый взрыв смеха.

А костры счастливого праздника разгорались все ярче и ярче.

 

ТАК МНОГО ЧУДЕСНОГО!

Что значит учиться, об этом Чочой больше не спрашивал. Школьная жизнь полностью захватила его. Он уже не боялся учителей, длинных коридоров школы, ее бесчисленных дверей, классов, комнат, в которых, как ему сначала казалось, очень легко заблудиться. Он уже не стоял на перемене, плотно при­жавшись к стене, а бегал, прыгал, кричал вместе со своими товарищами, и ему казалось, что нет на свете человека счаст­ливее его.

Насколько шаловлив был Чочой на перемене, настолько серьезным он становился на уроке. Будучи значительно стар­ше своих одноклассников, он хмуро поглядывал на шалунов, сердился, когда на уроке приставали к нему с посторонними разговорами. Соня в таких случаях защищала его:

— Не трогайте Чочоя! Видите, он никак не поймет, как по слогам читать.

А чтение действительно плохо давалось Чочою. Он уже давно научился разбивать слова на слоги, выделять в слогах тот или иной звук на слух, но, как только доходило до чтения целых слов, он чувствовал себя беспомощным. Часто Нина Ивановна оставляла Чочоя после уроков и терпеливо учила его чтению по разрезной азбуке, по букварю.

И вот вышло так, что на одном из уроков Чочой вдруг со­вершенно свободно стал читать по слогам. Прочитав без за­труднения слово, другое, а затем целое предложение, он выбе­жал из-за парты на середину класса и, указывая пальцем на букварь, сказал громко, так, как это может сказать человек, проникнувший после долгих трудов в глубокую тайну непо­нятного ему явления:

— Бумага говорит! Без голоса, а все равно как человек говорит! Вот послушайте!..

И, старательно выговаривая каждый слог, он прочел все, что оказалось у него перед глазами на двух раскрытых стра­ницах букваря.

Нина Ивановна сдержанно улыбнулась и сказала:

— Ты правильно понял: букварь, если его уметь читать, может, как человек, много рассказать интересного.

В этот день Чочой долго не расставался с букварем. Те­перь его внимание привлекали не только картинки. Стара­тельно выговаривая каждый слог, он вчитывался в знакомые ему чукотские слова, в целые предложения и досадливо хму­рился, если понимал не сразу.

— А я-то думал, что это просто черточки, словно мышь по снегу побегала, — вспоминал он свое первое знакомство с бук­варем.

Когда вернулся домой Кэукай, у которого в тот день было на два урока больше, Чочой соскочил со своего места с бук­варем в руках и закричал:

— Послушай, Кэукай, хорошо послушай! Рэ-тэм, ка-ат, ры-тын, рыр-кы! Ко-ро ры-тын...

— Ай, как здорово! Ты скоро меня догонишь! — с искрен­ним восхищением сказал Кэукай и заглянул в букварь, как бы желая удостовериться, действительно ли там написаны те сло­ва, какие произнес его брат.

На второй день Чочой с нетерпением ждал, когда же по­просят его почитать. Наконец, не выдержав, он сказал вполго­лоса проходившей мимо него учительнице:

— Я сильно хочу почитать! Много-много раз я прочитал эти слова, даже наоборот, справа налево, научился читать, только что-то совсем непонятное получается.

Ученики прыснули со смеху. Улыбнулась и Нина Ива­новна.

— Сейчас, Чочой, ты будешь слова на новой странице чи­тать. Только больше справа налево никогда не читай, так не полагается, — сказала она.

Усвоив на уроке новый звук-букву, класс приступил к чте­нию следующей страницы в букваре. И тут Нина Ивановна попросила Чочоя сначала сложить из разрезной азбуки, а по­том прочесть совсем новые слова. Мальчик без затруднения выполнил задание.

Важный и гордый, он прошел за свою парту, многозначи­тельно посмотрев на Соню, как бы спрашивая: «Ну как?»

...Не успев пообедать, Чочой снова погрузился в букварь. Читая страницу за страницей, он испытывал такое ощущение, словно открывал одну дверь за другой в неведомый для него мир.. Черные значки, соединяясь в слоги, а затем в слова, пре­вращались в картины, в звуки и даже запахи...

В комнату вошел Кэукай. Он слегка стукнул Чочоя по го­лове какой-то книгой и сказал, улыбаясь:

— Сегодня ты, однако, и спать с букварем ляжешь.

Чочой оторвался от букваря, бережно закрыл его, соби­раясь ответить Кэукаю, но в эту минуту через открытую фор­точку до его слуха донеслись незнакомые звуки. Чочой на­сторожил ухо и, определив сквозь открытую форточку, с ка­кой стороны доносится музыка, выбежал на улицу. Вскоре он очутился возле дома, в котором жила Соня. Звуки, взволно­вавшие его, шли именно из этого дома. Чочой долго стоял, как завороженный.

Потихоньку, словно боясь спугнуть птицу невиданной кра­соты, мальчик подошел к окну, в котором также была откры­та форточка, и припал к стеклу, заглядывая в комнату. И вот что увидел он.

Его друг Соня сидела за каким-то черным огромным ящи­ком и дотрагивалась пальцами до белых и черных пластинок, лежавших ровными рядами на выступе ящика. Когда руки девочки замирали, замирала, словно уходила куда-то вдаль, и музыка. Но как только пальцы Сони прикасались к пластин­кам, волны музыки снова переполняли комнату, пробивались на улицу.

Чочой во все глаза смотрел на Соню, как бы не узнавая ее. В этот миг она ему казалась не простой, приветливой де­вочкой, которая точно так же, как и он, сидя с ним за одной партой, училась разговору по бумаге, — теперь она казалась ему волшебницей, хозяйкой чудесных звуков. Прижав лицо к стеклу, Чочой все слушал и слушал, не в силах оторвать взгляда от Сониных рук.

Неожиданно позади Чочоя послышался чей-то возглас:

— Это кто здесь в окна заглядывает?

Чочой резко повернулся и с испугом уставился на подошед­шего человека, в котором узнал отца Сони — врача Степана Ивановича.

— Зря вы так испугались, молодой человек, — ласково сказал доктор и тут же искренне пожалел: «Как жаль, что я не знаю чукотского языка! Надо изучать язык... да-да, надо изучать чукотский язык».

— Пойдем, пойдем к нам, дорогой, — как можно привет­ливее приглашал он Чочоя.

«Пойдем, — повторил про себя Чочой, вспоминая, что зна­чит это слово «пойдем». — Так он же говорит, чтобы я вошел с ним в дом!» — догадался мальчик.

Войти в дом, в котором Соня, эта необыкновенная девочка, совершает таинства у волшебного черного ящика, Чочою ка­залось просто невероятным. Но Степан Иванович настаивал. Он осторожно взял Чочоя за руку, и тот, словно во сне, заша­гал вслед за ним.

Увидев Чочоя, Соня соскочила со стула, захлопала в ла­доши:

— Чочой пришел, Чочой пришел! Вот хорошо! Вот моло­дец!

Но, заметив странный взгляд Чочоя, устремленный на нее, Соня смущенно остановилась посреди комнаты, не зная, что ей делать дальше.

— А ты сыграй, сыграй что-нибудь гостю, — подсказал Степан Иванович, будучи твердо уверен, что мальчика при­влекла к дому именно музыка.

— Правильно, сыграй ему что-нибудь, — сказала Соне ее мать, Анна Андреевна, радушно улыбаясь маленькому гостю.

Это была полная женщина со светлыми пышными воло­сами.

Чочой попятился назад. Он еще не мог с первого мгнове­ния верить улыбке белолицей женщины. Ему вспомнилось, как однажды встретила его миссис Кэмби, когда он вошел к ней в дом. Миссис Кэмби тоже улыбалась, однако Чочой хорошо помнил, как у него по спине побежали мурашки. Но глаза Ан­ны Андреевны были так приветливы, так искренне ласковы, что мальчик невольно вздохнул с облегчением. Это рассмеши­ло Соню.

— Конечно, сыграю! — весело сказала она. — Садись вот сюда, на стул, и слушай.

Чочой подошел к стулу, крепко сжал его спинку руками, разглядывая черный ящик.

— Это пианино. Запомни: пианино, — пояснила Соня, до­трагиваясь пальцами до клавишей.

— Пианино, — еле слышно прошептал Чочой. — Пианино...

Соня заиграла снова. Ее тоненькие пальчики, почти неуло­вимо касаясь белых и черных пластинок, извлекали еще ни­когда не слышанные Чочоем звуки. Неудержимая сила влек­ла его прикоснуться хотя бы к одной из этих пластинок. Но Чочой даже думать боялся об этом.

Кончив играть, Соня поднялась и, указывая на вертящий­ся на одной ножке стул, с которого только что встала сама, сказала Чочою:

— А ну, теперь ты попробуй, а? Попробуй, Чочой! Ты, на­верное, еще никогда не видал пианино?

Чочой не понимал Сониных слов, но он догадывался, чего от него требуют: «Она хочет, чтобы я сел за черный ящик!»

Слегка подталкиваемый Соней, он все же уселся на стул. Не повинуясь разуму, руки его сами потянулись к клавишам. Однако не успел Чочой прикоснуться к ним, как послышались какие-то странные звуки, поразившие ухо Чочоя своей не­стройностью, и он отдернул руки, словно от огня. На лице его появилось почти болезненное выражение. «Этот пианино за­рычал на меня, как сердитый зверь, — испуганно подумал он. — Рассердился на меня пианино».

Степан Иванович поразился, увидев, с каким болезненным чувством воспринял мальчик этот нестройный звук.

— Да он же музыкант! — заволновался Степан Ивано­вич. — Понимаешь, Соня, он музыкант, хотя, может, и ни разу не держал ни одного музыкального инструмента в руках!

Соня положила руки Чочоя на клавиши, расставила его пальцы в определенном порядке и попросила нажать. Строй­ный аккорд мягкой волной разлился по комнате. Чочой нажал на клавиши еще раз. Аккорд повторился. «Вот сейчас уже не зверь этот пианино. Добрый голос стал у него!» — с востор­гом подумал он, повторяя и повторяя один и тот же аккорд.

Когда Чочой уже лежал дома в постели, он все еще нахо­дился во власти удивительных звуков. Они как будто расска­зывали Чочою о том, что на свете, оказывается, есть так мно­го интересного, так много чудесного, о чем никогда не мог бы он и подумать, если бы не очутился на этом Счастливом бе­регу.

 

ЧОЧОЙ ПОМОГ

Чочой пришел вместе с Кэукаем на заседание совета пио­нерского отряда. Еще не все было ясно ему, что здесь проис­ходит, но он понимал одно: мальчики и девочки в красных гал­стуках сообща обсуждают свои важные дела, причем не пона­рошку, как в играх, а вполне серьезно.

«О Кэргыле все время что-то говорят, — отмечал про себя Чочой, — помочь ему чем-то хотят, как будто в дом переселить собираются».

Чочой не ошибся. Пионеры на совете отряда говорили о том, что вот уже почти в течение года все их попытки угово­рить Кэргыля перейти в новый дом к внуку Тынэту так и оста­лись без результатов.

— Ничего не выходит! — с досадой сказал Кэукай. — Сильно упрямый старик! Он не только нас, он и комсомоль­цев не слушается. Мой отец много раз ходил к Кэргылю, даже Виктор Сергеевич в его ярангу не раз заглядывал, — все рав­но не соглашается, твердит одно и то же: «Мало мне уже на свете жить осталось. Свыкся с незримыми обитателями оча­га моего, не могу их оставить. Здесь родился я, здесь и умру».

Наступило молчание. Нина Ивановна невесело посмотре­ла куда-то в окно и тихо сказала:

— Нелегко, конечно, старику свое старое жилище оста­вить. Но, если бы он оставил свою ярангу, для его здоровья было бы намного лучше.

— После того как он узнал, что и Чумкель уходил в про­лив, совсем невеселым стал старый Кэргыль, — угрюмо про­молвил Эттай. — Все говорит о том, что сердце его чует гибель сына.

Чочой всматривался в серьезные, сосредоточенные и немно­го грустные лица мальчиков и девочек, которые искренне хо­тели помочь Кэргылю, и опять ему в голову приходила мысль, что это не игра, не пустая забава, — вон даже учительница с ними советуется, как с равными.

— Вот что, ребята. — Нина Ивановна помолчала, что-то сосредоточенно обдумывая. — Попробуем еще кое-что сде­лать... Школьной косторезной мастерской Кэргылю мало, для него нужно личную мастерскую оборудовать, и знаете где?.. В одной из комнат в том доме, где живет Тынэт! Посмотрит Кэргыль на верстаки, на электрическое точило, на станочки специальные — и, как знать, может, забудет свою ярангу и останется жить в доме Тынэта...

Предложение Нины Ивановны ребятам понравилось. Мно­гие из них сходились на том, что не может быть, чтобы Кэр­гыль не променял свою старую ярангу на такую замечатель­ную, настоящую мастерскую.

— Ну, а теперь поговорим о Тавыле, — сказал Петя. — Го­ворить здесь долго не придется. Всем нам известно, что Та­выль учится уже в пятом классе, а еще не пионер. Дело, ко­нечно, не в том, что Тавыль плохой ученик. Дело в том, что отец у него — сами знаете кто. Мы Тавыля тащим в нашу сто­рону, а Экэчо тащит его в свою сторону...

Сразу поднялся спор. Одним казалось, что Тавыль хоть и в пятом классе, но в пионеры ему вступать еще рано, потому что он слишком обидчив, капризен и даже ехидный и совсем не откровенный; другие говорили, что это все пустяки и Тавыля надо принять в пионеры. Спор помогла разрешить Нина Ивановна.

— Конечно, у Тавыля еще есть не совсем хорошие черточ­ки в характере, — сказала она, — но это значит, что коллектив пионеров должен думать о нем, помогать ему. Мы обязаны по­мочь Тавылю победить в себе остатки нехорошего. Нам также следует по-настоящему защитить Тавыля от его собственного отца. Я часто бываю в его яранге, вижу, как он живет, и уве­рена, что отец его обижает. Но Тавыль не любит жаловаться: он очень гордый и, прямо скажем, довольно упрямый. Вот пио­неры и должны подумать о том, как создать ему нормальные условия для учебы...

Когда и об этом разговор был закончен, перешли к Эттаю. Петя встал за столом, нахмурился, для солидности откашлял­ся и, вытащив из стола облитую машинным маслом тетрадь по письму, показал ее пионерам.

— Полюбуйтесь! — промолвил он. — Хорошо полюбуй­тесь! Сколько раз Эттай давал обещания, что тетради его бу­дут чистыми? Вот, можете посмотреть, какая чистенькая тет­радка у Эттая после его обещаний!

Эттай, весь красный, боясь взглянуть в глаза товарищам, усиленно вращал носком своего торбаза. И Чочою стало его очень жалко. Он сказал на ухо Кэукаю:

— Не надо ругать Эттая, он очень хороший! Надо попро­сить чистую тетрадку и помочь ему все переписать. Вот жал­ко, я еще плохо пишу, а то бы сам за него переписал.

Кэукай терпеливо выслушал Чочоя и, улыбнувшись, отве­тил:

— Ничего, Чочой, мы по-другому поможем Эттаю. Так, как ты говоришь, нельзя помогать.

— Расскажи, Эттай, как получилось, что тетради у тебя снова стали грязными? — обратилась к нему Нина Ивановна.

Эттай встал и, по-прежнему не поднимая глаз, забормотал:

— Да вот я сидел, писал... Отец руль-мотор принес, раз­бирать стал. Ну, я тут и забыл про все на свете. Зачем-то тет­радь свою схватил, к мотору полез... Сначала берег тетрадь, в трубочку ее свернул, а на стол положить не догадался. Ко­гда отец попросил смазать мотор маслом, я от радости бросил тетрадь прямо на пол, а потом нечаянно масленку на нее опрокинул... Вот так получилось... Отчистить потом хотел — резинка не берет; утюгом гладил — тоже ничего не вышло.

Эттай еще раз дал твердое слово, что тетради отныне у не­го будут чистыми.

Пионеры разошлись с заседания совета отряда.

Чочой постоял на крыльце школы, посмотрел в конец по­селка, где убого чернела яранга Кэргыля. На белом фоне только что выпавшего снега эта яранга казалась особенно не­приглядной. «Холодно стало, зима началась, — грустно поду­мал Чочой, — а Кэргыль по-прежнему в яранге живет. Поче­му это он в дом переходить не хочет?»

Мальчик уже успел полюбить старика Кэргыля. Да и ста­рик относился к нему с особой теплотой. Разговор у них боль­шей частью шел о Чумкеле.

— Ну-ну, расскажи, еще что-нибудь расскажи о сыне мо­ем, Чумкеле, — обычно просил Кэргыль, доставая из каких-то своих тайников конфеты или пряники. — О Нутэскине тоже рассказывай. Хороший был человек Нутэскин, любил я его, как сына...

Когда Чочой не сразу мог вспомнить что-нибудь новое о Чумкеле, Кэргыль приходил ему на помощь. Так, однажды он попросил:

— Расскажи, какое лицо у Чумкеля сейчас. В глазах моих он молодой совсем, очень на сына своего Тынэта похож. Вот точно таким он был, как Тынэт, когда увезли его на чужую землю.

— Лицо?.. Лицо у него хорошее, — замялся Чочой, — хотя Чумкель сейчас уже совсем как старик... Бородка черненькая у него. А потом, Чумкель когда-то сильно болел страшной бо­лезнью, оттого лицо у него сейчас немного корявое...

— Так, так, — затряс головой Кэргыль, — оспой, значит, болел. Значит, болезнь эта страшная на лице у него свои следы, как волчица на чистом снегу, оставила.

Комната для Кэргыля была оборудована так, чтобы он на­конец покорился и покинул свою ярангу. Старик действитель­но обрадовался мастерской, которая передавалась в его лич­ное распоряжение. Долго он ощупывал инструменты, крутил точила, пробовал, как действуют тиски, станочки. Тынэт ни живой ни мертвый поглядывал на Нину Ивановну, на пионе­ров, ждал, что скажет старик. Но Кэргыль молчал. Только гла­за его за выпуклыми стеклами очков светились как-то по-осо­бенному мягко.

— А свет здесь какой! — не выдержал Тынэт и включил электричество. — Если спать не захочется, работать будешь ночью. Светло, как днем.

Кэргыль быстро повернулся к внуку, окинул его подозри­тельным взглядом и вдруг указал на лежанку:

— Вот это надо совсем убрать. За мастерскую спасибо, работать я здесь много буду, а спать мне есть где...

На лице Тынэта появилось такое выражение, словно он съел что-то ужасно кислое. Нина Ивановна, тяжело вздохнув, отвернулась к окну. Кэргыль глянул на Тынэта, на учитель­ницу, потом перевел взгляд на пионеров. Вид у них был подав­ленный. Это поразило старика.

— Ну что вы все так волнуетесь? — горестно спросил он.— Отчего вам так хочется, чтобы я покинул свою ярангу?

И тут Кэргыль получил сразу десятки ответов:

— Потому что жалеем тебя!

— Потому что любим тебя!

— Хотим, чтобы ты хоть в старости по-человечески по­жил!..

Кэргыль попятился к верстаку, а пионеры всё наседали на него. Чочой стоял чуть в стороне. «А все-таки почему Кэргыль в дом переходить не хочет? Там, на Аляске, эскимосам, чук­чам, индейцам и во сне не может присниться, что они перехо­дят жить в такой же, как у мистера Кэмби, дом. А тут Кэргы­ля тащат в такой дом, а он упирается...»

Долго еще говорили пионеры с Кэргылем. И, когда ска­зано было столько, что, казалось, даже каменное сердце могло бы растаять, Кэргыль вздохнул и с глубокой грустью сказал:

— Хорошие вы дети. Жаль мне вас. Ну, да ничего, печаль ваша быстро пройдет. Много у вас в жизни радости, чтобы за­быть печаль, вызванную моим упрямством.

С этими словами старик повернулся к выходу.

— А почему ты забыл о Тынэте? О его печали почему за­был? — спросила Нина Ивановна. — Он хочет жить с тобой вместе, он любит тебя — ты же и дед и отец ему!

Когда Кэргыль медленно повернулся, ища глазами Тынэ­та, учительница совсем тихо добавила:

— А обо мне почему забыл? Я тоже как дочь или внучка тебе. О моей печали, которая не так быстро, как у детей, про­ходит, почему помнить не хочешь?

— Откуда только вы такие слова берете, от которых сердцу больно становится? Хорошие слова у вас, а сердцу моему все равно больно. Пожалейте сердце мое...

На этот раз Кэргыль повернулся к выходу решительно, словно боясь, что он может не устоять.

Не успел Кэргыль вернуться домой, как в его ярангу вле­тел запыхавшийся Чочой.

— Послушай, какие слова тебе сказать хочу! — восклик­нул он и упал коленями на шкуру. — Почему в дом перехо­дить не хочешь? Вот знали бы люди там, на Аляске, что ты так делаешь, наверное, сильно на тебя обиделись бы. Их ми­стер Кэмби даже к двери своего дома не пускает, а здесь те­бя всем поселком в дом тащат, а ты идти не хочешь...

Кэргыль мягко приложил ладони к возбужденному лицу мальчика, заглянул в его жаркие глаза:

— Какие слова ты сказал, мальчик! Какие слова!.. Если бы знал Чумкель все это, он бы, наверное, и вправду на меня сильно обиделся! Сколько слов мне сегодня сказали... и каких слов!..

Закурив трубку, Кэргыль напряженно о чем-то думал. «Я тоже как дочь или внучка тебе», — вспомнились ему слова учительницы. — Хорошая девушка! Ай, хорошая девушка! Счастливый Тынэт, какой счастливый мой внук!..»

— Что я скажу на слова твои? — наконец повернулся ста­рик к мальчику. — Скажу я вот что: иди зови Тынэта и всех товарищей своих зови — пусть помогут мне в новое жилище перебраться! А ярангу мою, скажи, пусть разберут и спрячут как следует, чтобы не видел я ее, чтобы сердце мое не болело...

Не дослушав последних слов Кэргыля, Чочой соскочил со своего места, выбежал на улицу.

— Тынэт!.. Кэукай!.. Петя!.. Эттай!.. — кричал он возбуж­денно.— Кэргыль согласился! Идите разбирать его ярангу....

Это было таким событием, которое взволновало и старых и малых.

— Чочой помог, Чочой помог уговорить Кэргыля! — по­вторяли люди и спешили к яранге старика.

 

СОНЮ НАДО СПАСТИ

Еще минут за десять до первого урока Чочой принялся ра­зыскивать Соню среди шумной толпы школьников. Ему очень хотелось повторить вслух все те русские слова, которым учи­ла его Соня накануне. Такой был у них уговор: Чочой в день учил по пять русских слов, а Соня — по пять чукотских. Но, к удивлению Чочоя, Сони еще не было. Когда прозвенел звонок и ученики уселись по своим местам, Чочой все еще стоял у двери, ожидая Соню. «Как так? Почему опоздала? Соня ни­когда не опаздывала», — с тревогой думал он. Вот наконец и Нина Ивановна вышла из учительской, идет к двери своего класса, а Сони нет.

— Как так? Почему нет Сони? — спросил Чочой.

Нина Ивановна поправила белый воротничок на рубашке Чочоя и спокойно сказала:

— Не волнуйся, Чочой. Соне немножко нездоровится, она сегодня в школу не придет. Садись на свое место.

«Не придет? Сегодня не придет?» — пронеслось в голове Чочоя. Это казалось ему таким невероятным, что он даже по­думал: а не пропустить ли и ему хотя бы один урок, чтобы за­глянуть к Соне и узнать, не слишком ли тяжело она заболе­ла? Но, увидев, что Нина Ивановна терпеливо ждет и не на­чинает урока, он покраснел и, опустив голову, побрел к своей парте.

На уроках Чочой был очень рассеян, и Нине Ивановне пришлось сделать ему замечание.

Едва закончился учебный день, Чочой выбежал на улицу и взобрался на высокий снежный сугроб, с которого хорошо был виден дом Сони.

Как раз было время года, когда уже наступала полярная ночь. Утренняя заря сходилась с вечерней, а солнце так и не показывалось. Было очень морозно. Даже слабый ветерок, словно наждаком, обдирал лицо.

Чочой знал, что ему пора идти обедать, но желание во что бы то ни стало увидеть Соню не давало ему покоя. Он все смотрел и смотрел на светящиеся желтым светом окна ее до­ма, словно надеясь увидеть на расстоянии нежное лицо девоч­ки, заглянуть ей в глаза. В их глубине так много было чудес­ного! То мелькнет светлячком озорная искорка, то вспыхнет голубым лучистым пламенем смех, то проглянет что-то серь­езное, сосредоточенное, пытливое...

Повернувшись в сторону ветра, Чочой посмотрел па холод­но мерцающую Полярную звезду, словно спрашивая у нее, не будет ли слишком неловко, если он зайдет к Соне. Но звезда, как и прежде, была холодна и бесстрастна. Показав ей язык, Чочой кубарем скатился по склону сугроба вниз, стряхнул с себя снег и, приняв решение, уверенно зашагал к дому Сони.

...Соня металась в жару. Пересохшие губы ее были ярко-пунцовыми. Мать Сони сидела у ее постели и плакала. Чуть подальше стояли две девочки — Кааля и Кэймына.

— У Сони, наверное, воспаление легких, — тихо сказала Кааля Чочою, повторяя чьи-то слова. — А отца ее нет: он уехал утром в поселок Коочмын. Все охотники выехали на свои охотничьи участки, в поселке нет ни одного мужчины-охотни­ка, и послать за доктором некого.

Глянув на закрытое, поблескивающее черным лаком пиа­нино, Чочой перевел взгляд на лицо Сони с приподнятым кверху, словно выточенным, нежным подбородком и, вдруг по­вернувшись, почти побежал к двери, решив немедленно пойти за отцом Сони.

Минут через десять, по-дорожному одетый в кухлянку и меховые штаны, Чочой на лыжах мчался в поселок Коочмын, до которого было не менее десяти километров.

В самом конце поселка Рэн, где стояла яранга Экэчо, Чо­чою попался Тавыль.

— Ты куда? — спросил изумленный Тавыль.

Чочой, опасаясь, что его остановят, не ответил. Обидчиво­му Тавылю сразу в голову пришло такое, от чего на душе у него стало очень скверно: «Ну да, конечно, Чочой не любит меня, потому что Вияль не любит моего отца, и Таграт не лю­бит тоже. Они наговорили ему такого, что он теперь со мной и разговаривать не хочет».

Когда Чочой скрылся за поворотом, Тавыль вошел в свою пустую ярангу, забрался в полог, поправил жирник и принял­ся читать книгу чукотских сказок, собранных Виктором Сер­геевичем. Тавыль очень любил эту книгу. Многие сказки он уже знал наизусть.

«Но все же, куда помчался Чочой? — спрашивал себя Та­выль. — Может, он просто вышел походить на лыжах, может, он уже вернулся?»

Желая проверить свое предположение, Тавыль вышел на улицу, хорошо осмотрел лыжню.

— Нет, назад он не вернулся! — с недоумением промолвил Тавыль. — Что же это такое?

Потушив в пологе жирник, Тавыль побежал к Кэукаю, чтобы узнать, куда, в конце концов, пошел Чочой и почему он был один. Кэукая он нашел около школы. Там был настоя­щий переполох. Оказывается, Чочоя уже искали по всему по­селку, и никто не знал, куда он скрылся. Тавыль быстро рас­сказал о своей встрече с Чочоем.

— Запрягайте собак! — приказал Виктор Сергеевич.

Вияль с группой женщин где-то раздобыла в поселке ста­рую нарту, собрала всех собак, которых по разным причинам охотники оставили дома.

— Хотя бы один мужчина-охотник приехал! — приговари­вала она, связывая на ходу порванные алыки.

Одетый по-чукотски, в меховую одежду, Виктор Сергеевич осмотрел нарту, по-своему перепряг собак. Петя с завистью смотрел на отца и думал: «Вот это настоящий полярник! А я что!.. Попрошу папу, чтобы он меня и Кэукая взял с собой».

Но не успел Петя заикнуться об этом, как Виктор Сергее­вич строго отрезал:

— И не думай! Если ты хоть немного полярник, то посмот­ри на небо. Видишь черные тучи на горизонте? Скоро будет пурга.

От этих слов Пете стало страшно за судьбу Чочоя. Он по­дошел к Кэукаю, невесело гладившему собак-передовиков, и почему-то тихо, словно боясь кого-то разбудить, сказал:

— Недоглядели мы за Чочоем... И Очера нет. Он быстро нашел бы своего хозяина.

— Очера Тынэт забрал в свою упряжку, — так же тихо ответил Кэукай.

А Чочой тем временем все скользил и скользил по накатан­ной дороге в сторону поселка Коочмын. «Надо спасти Соню, надо сказать ее отцу, что она больна», — подгонял он себя.

Порой у мальчика появлялась мысль, что он поступил пло­хо, ничего не сказав друзьям о своем решении.

— А не вернуться ли назад? — вслух спросил он себя и испугался собственного голоса, как-то одиноко прозвучавшего в ночной тишине.

«А что, если я заблужусь? — вдруг пришла в голову Чочоя еще одна тревожная мысль, но он тут же поспешил отогнать ее прочь. — Зачем заблужусь? Как так заблу­жусь? Я три раза ходил с Петей и Кэукаем по этой дороге. А разве мало я ходил за оленями мистера Кэмби? Ого! Я в таких местах бывал на Аляске, что волк и тот заблудиться мог бы».

Как ни ободрял себя Чочой, а на душе у него становилось все тревожнее. Он пугливо осматривался вокруг, и движения его становились все нерешительнее.

Из-за сопок выкатилась полная, светлая луна. Накатанная нартами дорога мерцала густо рассыпанными зеленоватыми искрами. Гулко потрескивал лед, покрывший тундровые озе­ра, лагуну. Визгливо поскрипывали лыжи, и жалобный звук этот подхлестывал Чочоя. Причудливое нагромождение ледя­ных торосов, залитых лунным светом, казалось, хранило в се­бе что-то таинственное и враждебное.

Чочой нет-нет да и поглядывал в море и порой вздраги­вал, принимая ледяную глыбу за притаившегося полярного медведя. Ничем не нарушаемая тишина угнетала мальчика. Ему казалось, что вот-вот тишину потрясет страшный рев го­лодного зверя.

А мороз все крепчал. Опушка малахая и брови Чочоя за­индевели. Навстречу мальчику дохнул легкий порыв ветра. Но Чочой повертел головой, не выдерживая яростного ожога, прижал голую руку к подбородку, будто уколотому тончайши­ми раскаленными иголками. Томимый недобрым предчувстви­ем, он несколько замедлил свой бег на лыжах. «А что, если пурга начнется?» — пришло ему на ум. И снова перед его глазами встало лицо Сони. И, точно назло ему, навстречу про­несся сильный порыв ветра. В лицо Чочою безжалостно уда­рил колючий снег. Снежная долина словно задышала, заколе­балась волнами бесконечных лент позёмки.

Чочой растерянно огляделся вокруг. Видимость резко ухудшилась.

— А Соня? Как же Соня?! — в отчаянии закричал Чочой и, наклонившись вперед, упрямо тронулся в путь.

Но, словно взбешенный дерзостью мальчика, ветер ураган­ной силы ударил ему в грудь и опрокинул навзничь. Прикры­вая рукавом иссеченное до крови колючим снегом лицо, Чо­чой с трудом выровнял неловко подвернутую ногу, встал на колени и, втянув голову в плечи, застыл на месте. «Что же делать? — с испугом подумал он и сам себе ответил: — Надо пробираться в сторону моря. Может, там, в ледяных торосах, найду пещеру».

Пурга усиливалась. Спотыкаясь о выраставшие под нога­ми сугробы, мальчик наугад пробирался к морю.

...Стукнувшись головой о что-то твердое, Чочой протянул вперед руки и почувствовал перед собой стену. Он сделал шаг влево, неожиданно скользнул куда-то вниз и сразу очутился в относительном затишье. Чочой прислонился спиной к какой- то опоре и почувствовал, что она подалась вперед, словно от­крывающаяся дверь. «Землянка! — обрадовался было маль­чик. — Да-да, когда еще не было снега, здесь я видел зем­лянку!»

С трудом отворил Чочой дверь землянки. Не сразу решил­ся переступить порог. «Труслив, как заяц!» — посмеялся он над собой.

Вытряхнув снег из одежды, Чочой нащупал в углу землян­ки что-то мягкое, сел и задумался, прислушиваясь к разного­лосым звукам пурги. А пурга бесновалась. В неумолкающем, словно идущем откуда-то из-под земли гуле слышались прон­зительные высвистывания, таинственные шорохи, тяжелые вздохи.

Исчезнувший было страх появился снова.

Мысли Чочоя сейчас словно подхватил бушующий ветер, разорвал в клочья и теперь бросал, бросал в разные стороны беспорядочно, бестолково.

Наконец внимание его сосредоточилось все на том же, из- за чего он бесстрашно двинулся в путь: «Соня! Там лежит больная Соня, а отец ее не сможет уже сегодня прийти к ней на помощь!..»

Так и сидел Чочой наедине со своим горем, окончательно потеряв ощущение времени.

 

ПОДОЗРИТЕЛЬНАЯ НАХОДКА

Тавыль по-прежнему был один в своем неуютном пологе. Отец его вместе с охотниками находился где-то на охотничьих участках.

Уснуть мальчик не мог — перед его глазами маячила ху­денькая фигурка Чочоя.

«Почему я не побежал за ним? Почему не остановил его? Почему людей не позвал?» — укорял себя Тавыль, с тревогой прислушиваясь к жалобному скрипу остова яранги, сотрясае­мого ураганным ветром. На миг представив себе, как Чочой лежит сейчас где-нибудь под снегом, он зябко поежился, плотнее закутался в кухлянку, тяжело задумался.

Мучительно долго тянулось время. Жирник догорал. Та­выль, еще и еще раз в задумчивости перелистав книгу сказок, отложил ее в сторону.

И вдруг в яранге послышались шаги.

«Отец приехал! — встрепенулся Тавыль. — Может, и остальные охотники вернулись...»

Через минуту действительно в полог просунулась голова Экэчо.

— Одевайся, распряги собак! — сердито сказал он и сно­ва скрылся.

Послышалось хлопанье снеговыбивалки. Тавыль бросился к отцу.

— А другие охотники приехали? Или только ты один? — спросил он, едва скрывая волнение.

—А тебе зачем знать это? — недовольно отозвался Экэчо и, немного помолчав, добавил: — Тынэт там к своей учитель­нице проехал. Совсем из ума парень выжил: не расстается с книжками, с ними и в землянке охотничьей возится, за каким-то заданием прямо в пургу поехал...

Тавыль не стал дальше слушать отца. Одевшись потеплее, он вышел к собакам.

«Пешком до дома Тынэта не пройти, на собаках поеду», — подумал мальчик, с трудом удерживаясь на ногах.

Усталые собаки не хотели идти. Тавыль подошел к передо­викам, оттер голой рукой их заснеженные морды. Редко виде­вшие ласку собаки ободрились, тронули нарту. Тавыль крепко вцепился в баран нарты, больше всего боясь перевернуться, упустить собак.

К великому огорчению Тавыля, Тынэта дома не оказалось. Вспомнив, что отец говорил о каком-то задании, которое комс­орг собирался получить у учительницы, Тавыль поспешил к квартире Нины Ивановны.

Тынэт действительно был там. Одетый в кухлянку, он бы­стро пил чай, явно куда-то торопясь.

И Нина Ивановна и комсорг удивились появлению Та­выля.

— Тынэт, у тебя в упряжке Очер! Поезжай скорее по до­роге в сторону поселка Коочмын! Скорее отправляйся искать Чочоя!.. — Не в силах отдышаться, объяснил Тавыль причину своего прихода.

Нина Ивановна быстро подбежала к мальчику, как могла сбила руками с его одежды снег, крепко прижала к себе.

— Сейчас, сейчас, Тавыль, Тынэт поедет искать Чочоя, — сказала она и украдкой вытерла слезы.

— Так вот, ты прямо по дороге в Коочмын поезжай, — снова заговорил Тавыль. — Очер пусть передовиком пойдет, Очера слушайся...

— Хорошо, Тавыль, я так делать буду, как ты совету­ешь, — вполне серьезно сказал Тынэт и, встав из-за стола, бы­стро начал собираться в дорогу.

— Завязывай малахай, — обратился он к мальчику, — вместе до твоей яранги доедем.

— Так ты уж постарайся, Тынэт... — умоляюще попросила Нина Ивановна. — Мне так страшно за Чочоя!..

— Не волнуйся! Зачем волноваться, Нина? — ответил Ты­нэт. — Я все сугробы переверпу, все торосы обшарю, а Чочоя найду. Слышишь, найду!

— Ну-ну, иди, иди! — засмеялась сквозь слезы Нина Ива­новна.

...Чочой не знал, сколько времени уже просидел в землян­ке. Его одолевал сон. Но мальчик старался во что бы то ни стало бодрствовать: у него было такое ощущение, что его мо­гут застигнуть врасплох таинственные враждебные силы.

Иногда Чочой вставал и топтался на месте или, расставив в темноте руки, делал несколько шагов по землянке. Времена­ми на него нападал безотчетный страх. Тогда он забивался в угол и все смотрел и смотрел в темноту широко раскрытыми глазами, прислушиваясь к гулкому стуку собственного сердца.

И вдруг до слуха Чочоя донеслось глухое ворчание. Маль­чик вздрогнул и, казалось, прирос к стене. Но вот ворчание по­вторилось, а затем послышался лай собаки. Чочой вскочил с места. Он слишком хорошо, как голос самого близкого чело­века, знал этот лай.

— Очер! Очер! Очер!.. — закричал Чочой.

Лай усилился, порой переходя в тонкое завывание, тонув­шее в шуме пурги. Чочой рванул к себе дверь и почувствовал, как мягкий, рыхлый снег обрушился ему на голову. «Землян­ку совсем замело снегом», — мелькнуло, у него в голове. При­слушавшись, он уже явственнее различил лай собаки и дале­кий, тонущий в буре свистящих, взвизгивающих звуков чело­веческий голос. Чочой ринулся головой в снег, быстро-быстро стал разгребать его руками, не чувствуя, что снег набивается ему в рукава, в рукавицы, под опушку малахая. Вскоре вход в землянку был проложен. Чочой не ошибся, различив среди тысячи разноголосых звуков голос Очера. Это именно он при­вел комсорга Тынэта к заваленной снегом землянке.

Появление Тынэта Чочой в первую минуту воспринял как счастливое сновидение. И, когда комсорг обхватил мальчика своими крепкими руками, прижал к себе и закачал на коле­нях, как маленького, Чочой, все еще не веря себе, спросил:

— Так это правда ты, Тынэт, а? Это мне не снится?

— Нет, нет, не снится, Чочой, — тихо ответил Тынэт, креп­че прижимая мальчика к своей широкой груди.

С появлением Тынэта землянка словно ожила. Комсорг зажег спичку и вдруг весело воскликнул:

— Смотри, Чочой, фонарь!

Спичка догорела. Подув на обожженные пальцы, Тынэт зажег вторую спичку, снял с гвоздя фонарь «летучая мышь». Чочой принялся помогать комсоргу, и, когда фонарь был заж­жен, мальчик наконец как следует осмотрел свое убежище.

— Печка! Смотри, печка! — закричал он, указывая на круглую чугунную печурку в углу землянки, возле которой ле­жало довольно много дров.

— В январе из тундры в море через эти места пойдут пес­цы. Вот тогда охотникам землянка эта нужна будет, — ска­зал Тынэт, выбирая полено посуше, чтобы настрогать щепы на растопку печки.

— А вот какой-то ящик! — сообщил Чочой, вытаскивая на середину землянки свою находку.

В ящике оказалось несколько капканов и чайник. В чай­нике в нерпичью шкуру было аккуратно что-то завернуто. Чо­чой развернул и вскрикнул:

— Смотри, смотри, Тынэт, тут спички, чай!

— Таков уж обычай у народа нашего, — спокойно ответил Тынэт, разжигая печурку. — Хороший обычай — заботиться о неизвестном путнике: попадет путник в непогоду, станет искать убежище, а когда найдет, то пусть хорошо осмотрит­ся — дар доброго человека его покормит и согреет.

А Чочой между тем продолжал осматривать землянку. В уг­лу, под всякой рухлядью, он нашел объемистый тюк пушнины, тщательно упакованный в непромокаемый нерпичий мешок.

— Ого! Вот кто-то сколько песцов наловил! — весело ска­зал он.

Тынэт быстро повернулся к Чочою, подошел к тюку с пуш­ниной, озадаченно осмотрел его со всех сторон.

— Странная находка, очень странная!— наконец сказал он. — Кто-то не хочет пушнину в торгбазу сдавать и почему-то прячет ее...

Толкнув тюк ногой, Тынэт отбросил его в угол и сказал:

— Придется забрать с собой, показать Таграту. Видимо, мы с тобой, Чочой, на след какой-то хитрой лисы напали. Не­честный человек эту пушнину спрятал...

Вскоре Чочой и Тынэт, сидя у жарко пылающей печурки, пили горячий чай. Усталые лица их блаженно улыбались. Вытянувшись во всю длину, рядом с Чочоем дремал Очер.

— Ну что ж, а теперь поедем в Коочмын, — устало потя­нулся после чая Тынэт. — Виктор Сергеевич, наверное, сейчас там. Боюсь, что он всех коочмынских охотников на ноги уже поднял тебя искать.

Чочой, продолжавший еще пить чай, не донес кружку до рта:

— Виктор Сергеевич в Коочмын поехал? Зачем он туда поехал?

— Он не просто в Коочмын отправился — он тебя искать отправился. Нехорошо получилось, Чочой! Много тревоги ты наделал, весь поселок встревожил.

— Так я и знал! И все из-за этой пурги...

— Да, совсем плохо получилось, — вздохнул Тынэт. — Могу под большим секретом тебе сказать, — доверительно до­бавил он, — сам, своими глазами видел, как Нина Ивановна из-за тебя плакала.

— Плакала?.. — с убитым видом переспросил Чочой.

Комсорг в ответ только развел руками, как бы говоря: «Ничего не могу поделать — что было, то было».

Заметенная сугробами дорога была очень трудной. Тынэт то и дело соскакивал с нарты; задыхаясь, перетаскивал ее вме­сте с собаками с сугроба на сугроб или, вцепившись в баран, волочился прямо по снегу, когда спускался с сугробов вниз. Чтобы не выронить где-нибудь в дороге Чочоя, Тынэт привя­зал его к нарте.

Когда они добрались до поселка Коочмын, черная мгла уже сменялась белой мглой: наступало утро.

Виктор Сергеевич действительно находился в одном из до­мов поселка Коочмын. Увидев Чочоя, он быстро встал, подо­шел к мальчику, снял с него малахай, посмотрел ему в лицо и только после этого, облегченно вздохнув, сказал:

—  Разденьте его, напоите чаем.

—  Подожди... — Мальчик отстранил рукой девушку, по­дошедшую к нему. — Где Степан Иванович? Там сильно бо­леет Соня.

—  Степан Иванович давно уже дома. — Виктор Сергеевич медленно поднес трубку ко рту. — Его отвез коочмынский охотник. Кроме того, пятнадцать коочмынских охотников сей­час ищут тебя в пурге. Подумай теперь, хорошо ли ты сделал, никому не сказав ни слова, что идешь в поселок Коочмын за Степаном Ивановичем?

—  Я очень хотел спасти Соню, — тихо промолвил Чочой, машинально отрывая сосульки от воротника кухлянки.

—  У меня пять мальчиков просили разрешения уйти в по­селок Коочмын за Степаном Ивановичем, но я решил ехать сам. А вот один только Чочой забыл о друзьях, забыл о род­ных, забыл о своей учительнице и директоре школы, — уко­ризненно сказал Виктор Сергеевич и, спрятав свою трубку в карман, сам принялся раздевать смущенного, обескураженно­го Чочоя.

А Тынэт тем временем рассказывал хозяину дома, старику Таеургыну, о своей странной находке, спрашивал у него, что он думает по этому поводу.

— Да, непонятное что-то... — после долгого раздумья отве­тил старик. — Почему человек в пустой землянке пушнину хранил? Почему не дома ее хранил? Почему в факторию ее не сдавал?

—  Вот-вот! — Тынэт стукнул себя ладонями по коленям.— Почему, действительно, он не сдавал пушнину в факторию?..

 

МАЛЕНЬКИЕ ОХОТНИКИ

После занятий Тынэт получил от Нины Ивановны очеред­ное домашнее задание и собрался домой.

—  Да, чуть было не забыл! — остановился он у порога. — Вчера слыхал разговор двух охотников. Обижаются, что у них нет возможности зимой учить своих детей охотничьему делу.

—  Обида справедливая, — задумчиво сказала Нина Ива­новна. — Тут надо что-то придумать.

—  А я уже придумал, хорошо придумал! Организуем охотничий школьный кружок! С Тагратом уже договорился. Ближние охотничьи участки правление колхоза отдаст ребя­там. Комсомольцы руководить будут кружком. Хорошо ли придумал, а?

—  Замечательно придумал!

Предложение организовать кружок юных охотников школьники встретили с большой радостью. Немедленно орга­низовалось пять бригад.

Кэукай, Эттай и Тавыль, считавшие себя уже испытанны­ми охотниками, готовились к выходу на капканы так, как это подобает настоящим зверобоям: в торбаза у них были вло­жены толстые травяные стельки, чтобы в пути не промерзали подошвы; рукавицы их всю ночь выветривались на улице, чтобы, заряжая капканы, не оставить запаха, который мог бы отпугнуть песцов и лисиц; приготовлены были также копья на случай... встречи с белым медведем.

На первой зарядке капканов присутствовал и Петя. Но он к этому походу подготовился менее тщательно, чем его друзья. Петя допустил большую оплошность — не положил в торбаза стельки. Не в силах устоять против холода, Петя выплясывал у капканов такую замысловатую чечетку, что да­же возмутил своих друзей.

— Ты так весь снег истопчешь, песцы побоятся к приман­кам подойти, — упрекнул Кэукай.

Виновато улыбнувшись, Петя с минуту постоял, спокойно, а затем снова принялся притопывать на месте.

— Послушай, Эттай, у тебя ноги не замерзли? — стараясь придать своему голосу как можно больше веселости, спросил Петя.

— У настоящего охотника не могут ноги мерзнуть, — с независимым видом ответил Эттай и продолжал слушать объяснения Тынэта о том, как правильно заряжать капканы.

А бедному Пете уже было не до капканов. Зажмурив гла­за, он отчетливо представил себе теплую комнату, кровать, застланную толстым пушистым одеялом, стол, на котором бы­ли разложены его книги, и мирно дремавшего на стуле кота Ваську. Петя поймал себя на том, что он страшно завидует коту Ваське. «Ему хорошо там, — подумал Петя, — поди, опять мясо из буфета стащил, налопался, а теперь сладкие сны видит».

Ноги мерзли так, что Петя, к ужасу своему, должен был признаться самому себе, что пройдет минута-другая — и он заплачет. «Это как же так: великий полярный путешествен­ник — и вдруг начнет реветь?!»

— А стельки-то у тебя в торбазах есть или нет? — вдруг спросил Кэукай.

— Стельки? Какие стельки? — переспросил Петя. — Нет, стелек у меня нету.

— Беги сейчас же домой! — приказал ему Тынэт.

Но от мысли, что ноги у него мерзнут не потому, что он слабее остальных, а потому, что не сумел как следует обуть­ся, Пете как-то сразу стало теплей.

— Ничего, ничего, я выдержу!

— Домой! — повторил Тынэт.

Петя повиновался и отправился домой. Дома он натолкал в свои торбаза такие толстые стельки, что потом едва сумел обуться: ноги не лезли в торбаза.

И все же охотничий кружок Петя воспринимал совсем по-другому, чем его друзья. У него не было того охотничьего волнения, той охотничьей хватки, какие были у Кэукая, Эттая, Чочоя и Тавыля. Зато все сильнее разгоралась фантазия «ве­ликого полярного путешественника». Самым главным Петя считал для себя не отстать от своих товарищей в выносливо­сти.

Заметив, что друзья его ничуть не хуже взрослых умеют запрягать собак, Петя на второй же день пообещал Тынэту встать чуть свет и поучиться у него этому делу. «Как же, это очень важно, это необходимо уметь полярному путешествен­нику»,— думал Петя, присматриваясь, в каком порядке запря­жены у Тынэта собаки.

Утро было нестерпимо морозным. Пальцы обжигались о раскаленные морозом пряжки алыков и кольца потяга. Ярост­но дуя на руки, Петя с огромным трудом запряг десять собак. Осталось запрячь передовиков. И тут вышло самое неприят­ное: один из передовиков не пожелал подчиниться новому хозяину. Как только Петя подносил алык, чтобы надеть его через голову и застегнуть на животе, пес оскаливал крепкие белые клыки и угрожающе рычал. Петя ласково называл собаку по имени, пробовал погладить по голове, умиленно улыбался, но собака не поддавалась. Не помогло и то, что Петя несколько раз погладил ее по кончику хвоста.

— Вот проклятая! Ты ей улыбаешься, когда тебе плакать хочется, а она свое — рычит, да и только! — возмущался Петя.

Так ничего и не получилось у него с передовиками, пока не подошел сам Тынэт.

Всех остальных собак Петя запряг хорошо. Но он все еще не был удовлетворен: ему казалось, что Кэукай и Эттай куда быстрее и более ловко, чем он, запрягали любую упряжку. И потому почти каждое утро, еще задолго до завтрака, Петя просил кого-нибудь из охотников, чтобы они разрешили ему помочь запрягать собак.

И вот однажды, когда Петя возился с упряжкой охотни­ка Аймына, к нему подошел Экэчо и самым ласковым голосом сказал:

— Ай, какой ты хороший мальчик, Петя! Как ты уже лов­ко собак запрягаешь! Я очень рад, что у моего сына есть та­кой друг, как ты.

Петя удивленно посмотрел на Экэчо: «Что это с ним такое сделалось? Уж очень он добрый сегодня...»

Поведение Экэчо вызывало недоумение не у одного Пети. Многие охотники в поселке Рэн говорили о том, что Экэчо уж очень как-то изменился.

— Хвостом, как лиса, следы заметает, — скептически заме­тил однажды Тынэт. — Не верю я Экэчо. Это он пушнину в землянке прятал, больше некому...

Обнаруженная Тынэтом в землянке пушнина доставила Экэчо много неприятностей. «Беда пришла! Не уберегли ме­ня духи от злого начала», — со страхом думал Экэчо, когда в правлении колхоза пытались дознаться, кто и для какой цели прятал в землянке пушнину.

Долго разговаривали с Экэчо в правлении, но никаких улик против него не нашлось. Он уже было облегченно вздохнул, полагая, что все обошлось благополучно, как из районного центра приехал следователь. После первого же разговора со следователем Экэчо пришел в смятение: только сейчас он по-настоящему понял, что им интересуются люди, о существовании которых он даже не подозревал.

«Они догадываются! Они обо всем догадываются! — с ужа­сом думал Экэчо. — Им только на след мой наступить надо. Как только на след мой наступят, так сразу, как зайца в кап­кан, поймают...»

Он не ошибся. Следственные органы уже давно распола­гали вескими доказательствами; теперь им важно было пой­мать Экэчо за руку на месте преступления.

«До лета продержаться как-то надо. Только до лета. А там бежать, скорее к брату бежать! — твердил Экэчо, обдумывая план побега. — Пушнины, много пушнины мне надо! Нельзя без пушнины на тот берег уходить. Пропаду там. Как волк с голоду пропаду...»

Будучи уверенным, что за ним следят десятки бдительных глаз, Экэчо уже не позволял себе пренебрегать колхозной дисциплиной, грубо относиться к учителям, подчеркивать свою приверженность к чукотской старине и критиковать все новое. Целые сутки он пропадал на охотничьих участках, выполнял, к сроку свой личный план охоты на пушного зверя, стал вы­ступать на собраниях с обличительными словами против лен­тяев и поговаривал, что к следующей зиме намерен покинуть ярангу и перейти в дом.

И в школу Экэчо стал заглядывать чаще, говоря, что его очень интересуют успехи сына. Тавыль был рад. Он уже за­говаривал с отцом о своей матери и мечтал вслух о том, как все наконец будет хорошо, когда вернется домой мать и он, Тавыль, не будет больше завидовать Кэукаю, Эттаю и всем другим мальчикам и девочкам, которые живут вместе с роди­телями. Экэчо терпеливо выслушивал сына и изредка даже давал обещание вернуть мать домой.

К школьным охотничьим кружкам взрослые охотники по­селка относились с искренним сочувствием: им было приятно, что их дети учатся серьезному делу.

Экэчо и тут старался «не отстать от других».

— Молодец Тынэт! Хорошее дело придумал! — всюду го­ворил он. — Пусть дети наши охотничьему делу учатся. У Тынэта настоящая голова на плечах, Тынэт — настоящий комсорг...

Если Экэчо видел, что мальчики собираются на свои охот­ничьи участки, он шумно расхваливал их, желая удачи:

— Идите, идите к капканам, маленькие охотники! Помо­гайте колхозу, растите хорошими колхозниками, чтобы план всегда перевыполнять. А ты, Тавыль, не отставай от других, — обращался он к сыну. — Учись у комсомольцев капканы ста­вить, учись зверя выслеживать!

Тавыль радостно улыбался и поглядывал на своих друзей, как бы говоря: «Ну, вот и мой отец такой же хороший кол­хозник, как все. Слышите, какие слова он нам говорит?»

— Идите, идите, маленькие охотники! — доносился ра­душный голос Экэчо. — Желаю вам большой удачи!..

 

СЛЕДОПЫТЫ

Однажды бригада Кэукая отправилась на свой охотни­чий участок вместе с Ниной Ивановной.

Скрипели по твердому снежному насту лыжи. Изморозь окутывала лыжников прозрачным голубоватым облачком.

Впереди всех шел Кэукай — лучший, всеми признанный в школе следопыт. Опушка его малахая густо заиндевела, за­индевели и ресницы и брови — это делало лицо его муже­ственнее, взрослее.

Заметив нартовый след, Кэукай мгновенно переставил под нужным углом лыжи и пошел по следу, внимательно всматри­ваясь в него. Затем, остановившись, он присел на корточки, снял рукавицу, потрогал следы собак пальцами. Ребята окру­жили его.

— В упряжке было восемь собак. Нарта прошла сегодня утром в сторону капканов комсомольской бригады, — сказал Кэукай, прочитав по следам все, что могло привлечь его вни­мание.

— У меня тоже так выходит, — согласился Эттай после некоторого раздумья.

— Ну и здорово же у вас получается, просто как у Дерсу Узала! — восхищенно заметил Петя. А сам подумал: «По­учиться надо мне следы читать...»

— Вы бы поучили нас с Петей следы читать, — попросила Нина Ивановна.

— А чего же, кое-что рассказать можно, — важно заме­тил Кэукай, ковыряя снеговыбивалкой снежный наст. — Толь­ко все равно сразу трудно научиться этому...

Помолчав, он немного прошелся вдоль нартового следа, очертил снеговыбивалкой несколько не похожих один на другой следов собак, потом обратился к Нине Ивановне и Пете:

— Вот посмотрите сюда... Каждая собака,, как и человек, свою походку имеет. Трудно определить это по следу, очень трудно, а все же можно. У каждой собаки своя лапа. Вот по­смотрите: у одной на правой передней лапе два когтя надлом­лены. Видите, какие точечки от этих надломленных когтей. А вот на этот след если посмотреть, станет ясно: собака хро­мала на левую заднюю ногу, и потому след этой ноги все вре­мя шел очень близко к следу второй ноги. А вот еще один след, его отличить можно. Видите красные пятнышки? У этой собаки нога поранена — порезала, видно, лапу о твердый снег... И вот так, если хорошо присмотреться, сосчитать мож­но, сколько было собак.

Петя жадно ловил каждое слово Кэукая: уж очень ему хо­телось стать настоящим следопытом.

«Да, это целая наука», — подумала про себя Нина Иванов­на и, обратившись к Чочою, спросила:

— А не можешь ли и ты поучить меня читать следы? Я же научила тебя читать букварь... — добавила она улыб­нувшись.

Чочой посмотрел на учительницу и скромно ответил:

— Попробовать можно. Меня дядя Гоомо научил кое-чему.

Чочой отошел на несколько шагов назад и, склонившись над нартовым следом, сказал:

— Человек на этой нарте был очень сердитый.

— Вот это здорово! — изумилась учительница. — Чочой даже настроение хозяина упряжки угадывает. Откуда это из­вестно тебе?

— Да-да, хозяин упряжки сердитый человек был, — убеж­денно повторил Чочой, —иначе он не стал бы тяжелым осто­лом бросать прямо в собак. Сильно бросал остол: смотрите, какие ямы в снегу повыбивал. А вот здесь он попал одной со­баке по ноге, и бедняжке пришлось скакать на трех ногах.

— А вот, вот, смотри, Петя! Смотрите, Нина Ивановна! — вдруг закричал Эттай. На его разрумянившемся лице появи­лось наигранное выражение страха. — Вот здесь умка прошел! По-ляр-р-р-р-ный медведь! — Для большего эффекта Эттай подналег на «р».

Петя бросился к Эттаю.

— Где? Где? — закричали ребята, предполагая, что Эттаю действительно удалось разглядеть следы полярного медведя.

Эттай лукаво подмигнул Кэукаю: смотри, мол, сейчас мы посмеемся. Отодвинув в сторону снятые лыжи, он показал се­бе под ноги.

— Так это же всего-навсего мышь пробежала! — возмутил­ся Петя, разглядывая тоненькую цепочку петляющих следов.

— Да ну! — притворно удивился Эттай. — А я думал, мед­ведь...

Ребята дружно расхохотались. Кэукай бесшумно подошел к Эттаю сзади, схватил его за плечи, посадил в снег и сказал добродушно:

— Завтра хороший следопыт подойдет к этому месту и так подумает: «Здесь был Эттай. Увидел он мышиный след и плюхнулся с перепугу прямо в снег».

Ребята расхохотались еще громче. Смеялась и Нина Ива­новна.

Эттай посидел с минуту на снегу и, вдруг встав на четве­реньки, побрел куда-то в сторону, стараясь оставить в снегу как можно более глубокие следы. Это вызвало новый взрыв хохота.

— Вот так зверь! Вот так следы! — кричали ребята сквозь смех.

И только Тавыль в эту минуту был мрачнее, чем когда бы то ни было. Он прошелся по нартовому следу взад и вперед и хорошо понял, что здесь проехал его отец, Экэчо. «Зачем он ездил туда? Там же стоят капканы не его бригады. Что ему там нужно было?»

И Тавылю вспомнилось, что утром, когда проходил мимо правления колхоза, он услышал, как Тынэт с возмущением рассказывал Таграту о том, что несколько песцов с капканов его бригады были кем-то ночью сняты.

— Плохой человек это сделал! Вор это сделал! Если пой­маю, ребра ломать буду! — кричал Тынэт.

«Неужели мой отец — вор? — нагибаясь над нартовым следом, думал Тавыль. — Конечно, это он здесь ехал. Разве не вижу я, что след от правого полоза чуть-чуть шире, чем след от левого полоза! Это у отца нарта с разными полозья­ми. А потом, Чочой правильно сказал, что злой человек на нарте ехал. Отец всегда швыряет в собак остол».

Тяжело было на душе у Тавыля. Читая всё новые и новые приметы того, что здесь проезжала упряжка Экэчо, он с мучи­тельной завистью прислушивался к веселому, беззаботному смеху друзей.

— Тавыль! Ты что еще в следах прочел? — услышал он го­лос Пети.

Тавыль вздрогнул, поднялся на ноги.

— Скоро темно будет! Становитесь на лыжи! Капканы уже близко! — скомандовал Кэукай.

Лыжники тронулись в путь.

Еще издали школьники заметили, что в капкан самой ближней приманки попался песец. Нина Ивановна ждала, что сейчас поднимется невообразимый гвалт и ребята бросятся со всех.ног к приманке. Но, к ее удивлению, юные охотники при­тихли, лица их стали серьезными, внимательно насторожен­ными.

— Настоящий охотник спокойным быть должен, — вполго­лоса пояснил Кэукай. — Настоящий охотник выдержку дол­жен иметь.

Заметив приближающихся людей, песец заметался.

— Не оторвал бы себе ногу! — забеспокоился Кэукай. По­вернувшись лицом к товарищам, он решительно приказал: — Стойте пока здесь, я сам возьму его. А то он уйдет и будет мучиться с оторванной ногой.

Оставив лыжи, Кэукай захватил с собой только одну пал­ку. Ощетинившись, песец в отчаянии набросился на подошед­шего охотника. Кэукай ловким ударом ноги опрокинул его на спину, быстро положил на его грудь палку и на концы палки стал ногами.

— Как настоящий охотник! — со знанием дела заметил Эттай. — Нельзя песца бить, нельзя его ранить: шкура испор­тится.

Вскоре песец был мертв. Ребята и Нина Ивановна подо­шли к приманке. Склонившись над пушистым белым зверьком с черным носиком и с черными блестящими глазками, ребята шумно обсуждали, какого сорта песец попался в их капкан. Эттай подул на мех и сказал:

— Хороший песец, очень хороший! Первый сорт назы­вается.

Заряжать капкан Кэукай поручил Тавылю. Мальчик удив­ленно посмотрел на Кэукая, как бы не понимая, чего от него хотят. Перед его глазами все еще стоял след упряжки Экэчо.

— Тебе доверяем капкан зарядить, — сказал Кэукай, про­тягивая ему свой нож.

Тавыль несмело принял нож, выкопал в снегу небольшое углубление, вложил в него заряженный капкан. Остальные ребята выстругивали из плотного снега тонкие пластинки. Осмотрев пластинки, Тавыль выбрал самую тонкую из них и прикрыл ею гнездо с капканом. Чуть присыпав краешки пла­стинки снегом, он вопросительно посмотрел на Кэукая: мол, как, хорошо ли сделал?

— Хорошо зарядил капкан, — одобрил Кэукай, привязы­вая к голове и задним ногам песца ремешок.

Взвалив добычу на спину, Кэукай осмотрелся вокруг и тре­вожно нахмурился.

— Остальные приманки сегодня проверять не будем, — скрывая тревогу, сказал он. — Надо торопиться домой.

Нина Ивановна обернулась в сторону моря и поняла тре­вогу Кэукая: с севера, оттуда, где днем виднелась черная по­лоса разводья, стремительно надвигалась мглистая стена ту­мана.

— На лыжи, ребята! — как можно решительнее сказала она.

Быстро осмотрев лыжные крепления у ребят, она приказа­ла Кэукаю идти впереди, а сама пошла сзади, чтобы видеть перед собой всех. Мглистый туман становился все плотнее, видимость резко ухудшилась. Нина Ивановна едва-едва раз­личала спины мальчиков. Она то и дело с тревогой пересчи­тывала их.

— После такого тумана часто пурга начинается, — тревож­но сказал Тавыль, догнав Кэукая.

— Да, ты правду говоришь, — согласился Кэукай, ускоряя шаг.

— А Нина Ивановна совсем легко одета, — невесело ска­зал Тавыль и повернулся назад, чтобы убедиться, не отстает ли учительница.

Вскоре стало настолько темно, что уже нельзя было уви­деть ни одного ориентира, по которому можно было бы без­ошибочно определить путь к поселку. Лыжники остановились, сбились в кучу. Ребята тревожно поглядывали на легкий лыжный костюм Нины Ивановны.

— Надо вон туда идти! — сказал Эттай, показывая влево.

— Что ты! — удивился Петя. — Надо туда идти, — и пока­зал в противоположную сторону.

А Кэукай нахмурился, понимая всю ответственность, кото­рая ложилась в эту минуту на него: ведь он самый опытный следопыт.

— Идите за мной! — скомандовал он.

Сделав несколько больших зигзагов, Кэукай внимательно изучал направление снежных застругов. Он знал, что ветры обычно дуют вдоль берега моря. «Ага, — решил он, — нам нужно пересекать заструги, тогда мы попадем прямо к морскому берегу». Но тут его обеспокоила другая мысль: «А что, если, блуждая в тумане, мы повернем не к мор­скому берегу, на север, а в тундру, на юг? Тогда, пересекая заструги, мы всё дальше будем уходить от поселка в глубину тундры...»

С минуту подумав, Кэукай снова повел лыжников резкими зигзагами, надеясь напасть на выдутое ветром русло какого- нибудь ручья: Кэукай знал, что все ручьи в этом месте бежа­ли на север, к морю.

Долго он метался из стороны в сторону, увлекая за собой своих товарищей. И все же ему удалось найти выдутое вет­ром русло ручья. Облегченно вздохнув, Кэукай стал разгре­бать снеговыбивалкой снег почти у самого льда: он добирался до кустарника. Поняв его мысль, Тавыль, Чочой и Эттай при­нялись ему помогать...

— Что вы там ищете? — не сдержал своего любопытства Петя.

— Медвежью берлогу, заночевать думаем, — не упустил случая подтрунить Эттай.

На его шутку никто не отозвался.

— До кустов добираемся, чтобы попять, в какую сторону их пригнуло течением, — пояснил Кэукай.

«Ну да, если течение ручья определить правильно, тогда сразу станет понятно, в какой стороне морской берег», — до­гадался Петя и поделился с Ниной Ивановной своей до­гадкой.

— Ничего, Петя, с нашими друзьями мы не пропадем,— сказала Нина Ивановна вполголоса.

Чочой, стоявший рядом с Ниной Ивановной, дотронулся до нее рукой и спросил:

— Вы замерзли, наверное? Почему вы так плохо оделись?

— Ничего, ничего, не беспокойся, Чочой, — отозвалась учительница, — для ходьбы на лыжах моя одежда самая под­ходящая. А вот если бы пурга началась да пришлось заноче­вать в пути, тогда...

Она не договорила, поняв в эту минуту всю опасность своего положения.

А Чочой вдруг вспомнил, как просилась пойти с ними на капканы Соня, выздоровевшая всего лишь несколько дней назад. «Возьмите меня! Я здоровая! Я уже совсем не боль­ная!» — уверяла она, обращаясь то к Нине Ивановне, то к Кэукаю, то к Пете. И, когда просьбу ее отклонили, Соня с мольбой подняла глаза на Чочоя. «Ну скажи им что-нибудь, Чочой! Скажи им такое, чтобы они взяли меня!» — казалось, говорили глаза девочки. Смущенный Чочой потоптался на одном месте, не зная, что ответить. Ему очень хотелось, чтобы Соня шла рядом с ним на лыжах, и в то же время боязнь за ее здоровье не позволяла ему поступить иначе, чем поступили его товарищи. «Нельзя, Соня», — смущенно сказал он, стара­ясь не смотреть на девочку.

Закрыв лицо руками, Соня бросилась прочь, возмущенная и обиженная решением своих друзей. Чочою стало нестерпи­мо жаль девочку, и он уже открыл было рот, чтобы упросить Нину Ивановну взять с собой Соню, но голос здравого рас­судка победил его колебание. И как радовался теперь Чочой за Соню: «Тепло сейчас ей. Наверное, на пианино играет, а может, сказки читает». Представив себе, как Соня сидит за столом и читает сказки, Чочой облегченно вздохнул и принял­ся помогать раскапывать снег.

Докопавшись до кустов, Кэукай ясно определил ход тече­ния ручья. И то, что он обнаружил, очень взволновало его. «Так и есть, — подумал Кэукай, — мы шли совсем в обратную сторону».

К Кэукаю подошла Нина Ивановна.

— Ну что, как у нас дела? — спросила она.

Кэукай внимательно посмотрел ей в глаза и, вздохнув, сказал:

— Теперь хорошо. Теперь совсем хорошо. Только вот сей­час надо как можно быстрее идти к поселку. А где поселок, нам уже найти нетрудно.

У Кэукая было такое ощущение, будто он неожиданно об­наружил, что занес ногу над пропастью и ему удалось быстро отступить назад.

— Итак, ребята, на лыжи! — громко сказала учительни­ца. — Кэукай говорит, что нужно торопиться. Кто себя чув­ствует плохо?

— Чувствуем себя хорошо! — немного охрипшим голосом за всех ответил Петя.

— Кэукай, иди впереди, я пойду последней, — приказала Нина Ивановна. — У кого что-нибудь будет неладно, немед­ленно сообщайте.

Лыжники тронулись в путь. Теперь Кэукай шел уверенно, не бросаясь из стороны в сторону, следя за тем, чтобы снеж­ные заструги были пересечены поперек. Уверенность его пере­давалась и другим лыжникам.

Когда они подходили к поселку, туман стал рассеиваться.

— Смотрите, огонь! — закричал кто-то из ребят.

Лыжники остановились. Прямо перед ними действительно, чуть-чуть колеблясь, горел огонь, похожий на костер.

— Это для нас зажгли большой факел, — объяснил Кэу­кай.

Сразу всем стало так весело, что идти молча уже никто не мог. Ребята громко переговаривались, шутили, смеялись, кто- то даже попытался запеть песню. В морозной тишине голоса их звучали гулко, уходили далеко.

— Поберегите горло! — предупредила Нина Ивановна, хотя ей тоже хотелось и шутить, и смеяться, и даже петь.

Разбуженные шумом приближающихся лыжников, в посел­ке громко завыли собаки.

— Гок! Гок! — закричал Эттай, воображая себя пастухом, а всех остальных ребят — стадом оленей.

— А ну, кто кого перегонит! — крикнула Нина Ивановна.

Не чувствуя усталости, ребята, как настоящие лыжники, до предела ускорили свой бег, вырываясь к финишу.

 

В СУДЬБЕ ТАВЫЛЯ — ПЕРЕМЕНА

Тавыль, положив на колени дощечку, которая служила ему столом, выполнял домашнее задание по арифметике. Временами он нет-нет да и поглядывал на отца, тяжело вздыхая.

Экэчо чувствовал, что на душе у Тавыля что-то неладное, но ему было сейчас не до него. Однако, поймав на себе стран­ный взгляд сына, он не выдержал и спросил:

— Чего на меня так смотришь, как будто первый раз в жизни увидел?

Тавыль втянул голову в плечи и, чуть отодвинувшись от отца, спросил, в свою очередь:

— Зачем ты ездил на своих собаках в сторону приманок комсомольской бригады?

Экэчо от изумления открыл рот, хотел что-то сказать, но не нашелся.

— Да, да. Ты туда ездил, — чувствуя, что у него пересохло во рту, еле слышно промолвил Тавыль. — Я же знаю, что у твоей нарты разные полозья — один шире, другой уже...

«Разные полозья! Один шире, другой уже!» — пронеслось в голове Экэчо. Он глянул на сына, замахнулся алыком. Багровое пламя жирника замигало и едва не потухло. Но Экэчо тут же опустил руку, закурил трубку и как можно спо­койнее сказал:

— Почему твоя нерпичья голова думает, что только у моей нарты могут быть разные полозья?

От этих слов Тавылю как-то вдруг стало легче, словно с его плеч свалился камень.

«Действительно, почему я решил, что только у отца может быть нарта с разными полозьями?» — мысленно спросил он себя. Мальчику очень не хотелось думать, что отец его может оказаться вором.

Слова Тавыля о нарте перепугали Экэчо:

«Если Тавыль заметил это, значит, и другие могли заме­тить. Ай-я-яй! Как глупый заяц, следы оставляю, для всех следы оставляю. Следователь снова приедет, о следах спра­шивать будет, на нарту посмотрит...»

Выполнив домашнее задание, Тавыль ушел к друзьям. А Экэчо, взяв несколько свечей, вылез из полога в шатер яранги, втащил нарту и поспешно стал разбирать ее. Подо­грев полоз на костре, он привычно укрепил его в деревянных тисках и принялся строгать рубанком. За этим занятием и за­стал его Тавыль. Исчезнувшее подозрение снова вспыхнуло в мальчике.

«Делает так, чтобы оба полоза одинаковыми были, — по­думал он. — Значит, это все-таки он на приманки комсомоль­ской бригады ездил».

— Чего так смотришь? Иди, помогать будешь, — как мож­но добродушнее сказал Экэчо и прошел мимо сына, чтобы прикрыть вход в ярангу от любопытных глаз.

— Помогать? Не буду помогать! Не буду, не буду помо­гать человеку, который... — Тавыль не мог выговорить страш­ного слова.

Экэчо изогнулся и хлестко, раз за разом, ударил сына ла­донью по лицу.

Мальчик задохнулся от обиды и возмущения. Опрокидывая закопченные подпорки, он бросился к выходу.

— А ты подумал о том, что твой отец мог просто чинить нарту, а? — донесся до него голос Экэчо.

Тавыль на мгновение остановился. Еще раз маленькая на­дежда на то, что отец не такой уж подлый человек, снова вспыхнула в нем. Но лицо его горело от пощечин. Глотая сле­зы, Тавыль вбежал в дом Пети.

...В окружении товарищей Тавыль расплакался еще силь­нее. Он ни о чем не рассказывал, но всем было ясно, что отец снова обидел его.

Как раз в это время в доме Пети был председатель колхо­за Таграт. Наливая в его стакан чай, Виктор Сергеевич спро­сил:

— Послушай, председатель, как ты думаешь, можно ли дальше оставлять этого мальчика в яранге Экэчо?

Таграт отпил несколько глотков чаю, посмотрел на Тавы­ля, которого окружили школьники, и сказал:

— Много сделали люди нашего поселка, чтобы Экэчо пошел с нами одной дорогой. Все обиды ему простили. В кол­хоз приняли. Дом предлагали. Терпеливо в работу втягивали, как собаку плохую в хорошей упряжке ходить приучали. Ни­чего не выходит. Своей, какой-то чужой тропой идет Экэчо... Тавылю по тропе его идти, конечно, нельзя.

— Ты правильно рассудил, председатель, — согласился с Тагратом Виктор Сергеевич. — Долго я присматривался к Экэчо. Ждал, что наша жизнь рано или поздно изменит его, но этого не случилось. Видно, не всё мы знаем об Экэчо. Навер­ное, он намного хуже, чем думали мы. Иначе не смог бы он так долго держаться старой своей тропы, иначе обязательно пошел бы вместе с нами общей дорогой. Ясно для меня одно: боится Экэчо людей нашего поселка, нашего колхоза. А поче­му боится? Вот это надо понять... Не виноват ли он перед на­родом гораздо больше, чем думаем мы?..

— Да, ты правильно рассуждаешь, — согласился Та­грат. — То, что сейчас Экэчо хочет казаться другим челове­ком, просто хитрость лисы. Но, как лиса ни бывает хитра, рано или поздно человек ее разгадает... А Тавылю с ним, прав­да, жить больше нельзя.

— Нет, нет, сына у него больше оставлять не следует, — поддержал Таграта Виктор Сергеевич. — Есть у меня план: пусть пока мальчик поживет в моей семье, а ты тем временем пошлешь кого-нибудь в Айгунскую тундру, — кажется, туда ушла мать Тавыля от своего мужа. Так вот, пригласи жену Экэчо сюда, дадим ей если не дом, то комнату, и пусть они с сыном живут тихо и мирно. А от Экэчо мы уж сумеем их защитить.

— Хорошо придумал, очень хорошо! — одобрил Таграт, с особенным удовольствием затягиваясь из трубки.

А Тавыль тем временем в кругу друзей повеселел и согла­сился пойти с ними погулять. Вечер был тихий, морозный. Высоко в небе загадочно перемигивались звезды.

И вдруг, словно выброшенная кем-то из-за горизонта, по небу стремительно развернулась разноцветная лента.

Верхний край ленты был ровный, нижний — изорванный, с мерцающими разноцветными нитями. Фиолетовые, синие, розовые, красные, зеленые, желтые огни переливались, поту­хали, зажигались снова. Порой лента раздваивалась, образуя два, три, а потом и до десятка ярусов. Закрутившись в гигант­скую спираль, лента стремительно стала вращаться на одном месте и вскоре превратилась в огнедышащий столб, по кото­рому пробегали светящиеся всеми цветами радуги поперечные лучи.

Так длилось минуту-другую, а затем столб стал выцветать, и вскоре на его месте остался лишь редкий серебристый ту­ман, похожий на длинное прозрачное облачко. Небо стало сразу скучным, будничным. Не верилось, что всего минуту назад на нем был праздник красок.

Но вот в разных частях неба начали то вспыхивать, то гас­нуть розовые пятна.

Пятна вырастали и наконец вылились в огромное огненное кольцо, опоясавшее небо почти у самого горизонта. Местами кольцо выцветало, совсем обрывалось, но затем снова смыка­лось, мерцая многоцветными лучами.

Затаив дыхание друзья с восхищением наблюдали за при­чудливой игрой красок и света.

Долго любовались мальчики волшебной красотой северно­го сияния.

Но вот их позвали спать.

Тавыль ушел ночевать к Пете...

...Через несколько недель в поселок Рэн приехала мать Тавыля, пожилая женщина с худым задумчивым лицом. Ей дали комнату в доме отца Эттая и включили в колхозную бригаду женщин-швей, мастериц по пошивке меховой одежды.

А Тавыль избегал встречаться с отцом. Только с возвра­щением матери он по-настоящему понял, как далек от него отец.

И все же Тавыль не хотел верить, что его отец — вор. Слишком страшным позором считается воровство у его народа.

Не раз Тавыль тщательнейшим образом осматривал поло­зья нарт других охотников и радовался, если ему казалось, что у какой-нибудь нарты один полоз хоть немножко шире другого.

«Может, у кого-нибудь из комсомольской бригады тоже такая нарта? Может, отец просто в тот вечер копылья пере­тягивал?— думал Тавыль, стараясь заглушить в себе мучив­шее его подозрение. — А может, отец побоялся, как бы его зря не обвинили? Это же очень страшно, если тебе вдруг скажут: «Вор!»

А Экэчо с нетерпением ждал весны, все чаще и чаще по­глядывая в сторону ледяной границы, за которой начиналась чужая земля, где жил его брат, шаман Мэнгылю.

 

"ДРАКОН" ПРОДАЕТ СВОЮ ДУШУ

Запершись у себя в кабинете, Кэмби долго ходил по огром­ному ковру из угла в угол. Порой он останавливался и, глядя куда-то через окно, беззвучно шевелил губами: Кэмби мучи­тельно думал. А задуматься ему было над чем. Несколько дней назад господа из Федерального бюро расследований вы­звали его в Ном и довольно долго беседовали с ним. Их было двое. Один из них — мистер Скотт, высокий, тучный господин с редкими волосами, причесанными на косой пробор; дру­гой — мистер Маккинг, в противоположность мистеру Скотту, маленький, юркий, с острыми, глубоко сидящими глазами.

Они вежливо пригласили Кэмби сесть и несколько минут участливо расспрашивали его о хозяйственных делах. При этом они проявили такую осведомленность в мельчайших де­талях повседневной жизни Кэмби, что тому пришлось только удивляться.

Страх, невольно возникший после того, как Кэмби узнал, с кем ему предстоит вести разговор, постепенно стал пропадать. Но сам маленький господин мистер Маккинг пронзил Кэм­би своим проницательным взглядом и спросил:

— Скажите, мистер Кэмби, сколько лет вы жили на Чукот­ке и какие у вас остались связи с людьми этой земли?

Кэмби откинулся на спинку кресла и замер. Ему почуди­лось, что его подозревают в связях с советскими людьми.

Сначала у него родилась мысль все отрицать: никакой, мол, Чукотки не знаю, никогда там не был и бывать не ду­маю, а о связях и говорить нечего. Но Кэмби не был глупым человеком. Он глянул на безразличную физиономию мистера Скотта, перевел взгляд на мистера Маккинга и хорошо понял: они знают всё, быть может, знают даже то, что уже давно за­был он сам, Кэмби.

— Да, сэр, я жил на Чукотке с тысяча девятьсот трина­дцатого по тысяча девятьсот двадцать пятый год, — как можно спокойнее ответил Кэмби. — О, это были хорошие времена! Чукотская пушнина — замечательный бизнес, господа!

— А по-русски вы хорошо говорите? — спросил его Мак­кинг на чистейшем русском языке.

Кэмби втянул голову в плечи, отчего подбородок его стал тройным. В памяти промелькнули многочисленные истории по­следних дней — истории о том, как чиновники из Федерально­го бюро «разоблачают» страшных заговорщиков, «ставящих своей целью уничтожение американского образа жизни». Правда, Кэмби был не настолько глуп, чтобы верить всему, что писалось в газетах, но сейчас его впервые заинтересова­ло другое: что делают с теми, на которых падает подозрение в неблагонадежности? Сразу же пришел и второй страшный вопрос: не произошла ли роковая ошибка — не подозревают ли и в самом деле его, мистера Кэмби, в неблагонадежности? Ведь сейчас всё вокруг так тревожно, везде так много говорят о шпионаже, о заговорщиках, о предстоящей атомной войне...

От этой мысли Кэмби стало не по себе. Он поерзал в крес­ле, словно пытаясь спрятаться в его глубине.

— Быть может, вы... как это говорится... думаете, что я что-нибудь такое?.. — Кэмби сделал неопределенный жест ру­кой и беспомощно уронил ее на колени.

— Ну, ну, выражайте вашу мысль яснее, — попросил ми­стер Маккинг; по лицу его пробежала тень недовольства.

— Да вы, может, думаете, что я красный? — вдруг разо­злился Кэмби. — Я в нашей организации ку-клукс-клана имею звание «Дракона»! Если я в свое время был на Чукотке, так не затем, чтобы там перекрашиваться в красного, господа! И, если вы хотите знать, я собственными зубами грыз бы большевикам горло за то, что они меня вытолкали оттуда в шею и лишили огромных богатств! От красного цвета я, черт побери, в последнюю степень бешенства прихожу!.. — Кэмби не договорил. Он тяжело дышал. С багрового лица его градом катился пот.

Мистер Скотт посмотрел долгим взглядом на мистера Маккинга. Во взгляде этом Кэмби уловил что-то такое, что немного успокоило его.

— По-русски вы разговариваете? — с прежней настойчи­востью повторил свой вопрос мистер Маккинг.

— Да, сэр, говорю по-русски, говорю по-чукотски. Научил­ся этим языкам там, на том берегу. Деловому человеку многое знать не лишне, а на Чукотке это мне было даже необходимо. Что же в этом плохого? Вот вы, мистер Маккинг, говорите же по-русски, однако от этого вы не стали менее порядочным человеком, — уважительно заключил Кэмби, всем своим ви­дом показывая: ведь это же логика, черт побери!

Мистер Маккинг улыбнулся, сложил замком свои худосоч­ные пальцы, хрустнул ими.

— Вот что, мистер Кэмби! Мне одно в вас не нравится, — сказал он, закладывая ногу на ногу, — вы плохо владеете со­бой. В вас нет англосакской невозмутимости. А между тем это качество вам будет совершенно необходимо. Кто вы такой, чем вы дышите, на что вы способны, мы прекрасно знаем. Мы хорошо знаем о ваших связях с чукчей Экэчо, который при­ходится братом кэймидскому шаману Мэнгылю. Так что умал­чивать о том, о чем мы вас спрашиваем, не советую. А теперь давайте говорить как деловые люди...

Вот над этой второй частью разговора с господами из Но­ма и размышлял сейчас Кэмби. Ему предлагали большие деньги, ему обещали разные блага в будущем, но при усло­вии, если он, мистер Кэмби, как только настанет лето, сядет в байдару шамана Мэнгылю и уедет с ним в воды пролива. Не затем, чтобы принять контрабанду у Экэчо, как это делал до сих пор Мэнгылю, будучи агентом Кэмби, — нет, Кэмби предстояло проделать нечто более сложное и во много раз более опасное.

Мистеру Кэмби следовало пересесть в байдару Экэчо и уйти на чужой берег... От одной этой мысли его прошибал хо­лодный пот. Но зато какие деньги, какие большие деньги!.. И, кроме того, если когда-нибудь будут сведены счеты с ком­мунистами, его ожидает перспектива снова стать на Чукотке королем пушнины — королем «мягкого золота»!..

Кэмби все быстрее шагал по мягкому ковру, но так и не мог принять решение: ему жаль было отказаться от выгодно­го предложения и страшно было думать о возможных послед­ствиях.

Только под утро Кэмби наконец лег спать, приняв твердое решение направить свою жизнь по тому руслу, которое ука­зали ему господа из Федерального бюро.

 

ЧЕРНОЕ СОЛНЦЕ

С приходом весеннего солнца пришел к эскимосам Аляски большой голод. Люди вповалку лежали в своих хижинах, умирали, и порой некому было хоронить мертвых. Похорон­ный плач стоял над эскимосскими селениями.

И вот однажды в сопровождении мистера Кэмби в поселок Кэймид явились белолицые люди. Они переходили из хижины в хижину, осматривали людей и, отобрав по нескольку чело­век, вталкивали их в черную машину и куда-то увозили.

Никто из эскимосов не знал, куда увозят их сородичей. По словам мистера Кэмби выходило, что эскимосов увозят лечиться в госпиталь. «Но почему же тогда в черную машину отбирали тех, кто был здоровее других, и почему никто из них уже домой не возвращался?» — спрашивали эскимосы.

Не знали они, что их сородичей увозят в дом смерти, упря­танный между сопками, за колючей проволокой, что над ними в этом доме проводят страшные «научные» опыты не для того, чтобы лечить людей, а для того, чтобы их умерщвлять.

Однажды в Кэймид снова явилась группа незнакомых лю­дей. Среди них обращал на себя внимание один маленький человек с лысым черепом и длинными верхними зубами, кото­рые он тщетно пытался прикрыть тонкой бескровной губой. Человек этот не был похож на белолицего, но он также не был похож на эскимоса, чукчу или индейца. Узкие раскосые, глаза его за толстыми стеклами очков были холодные, равно­душные.

Кэмби водил незнакомцев по хижинам. Недоверчиво, по­чти открыто враждебно встречали непрошеных гостей эски­мосы.

— Какой страшный образ жизни! — промолвил один из белолицых, зажимая свой тонкий горбатый нос. — Я удивля­юсь, как эти... — он запнулся, затрудняясь назвать эскимосов людьми, — как эти существа ходят в вертикальном положе­нии: ходить бы им на четвереньках.

Внимательно посмотрев на голого по пояс юношу, чинив­шего собачью упряжь, он добавил, обращаясь к Кэмби:

— Попробуйте доказать этому молодому человеку, что он серьезно болен и что ему надо лечиться. Что-то уж очень красными мне кажутся его глаза, — пошутил он и направился вон из хижины.

Следующей была хижина чукчи Таичи.

Когда глаза Кэмби снова привыкли к мраку, он неожидан­но заметил в углу накрытого рваными шкурами Гоомо. Лицо его было настолько худым, что Кэмби на минуту усомнился: «Да Гоомо ли это?»

Таичи с беспокойством посмотрел на пришельцев, попы­тался убавить огонь жирника, чтобы в хижине стало еще тем­нее.

— Гоомо, это ты, что ли? — изумленно спросил Кэмби.

Гоомо в ответ тихо застонал и повернулся лицом к стене.

— Долго в море носило Гоомо, очень долго, — неохотно пояснил Таичи. — Нерп бил Гоомо, лед колол. Так жил Гоомо. Его далеко от нашего поселка на берег выбросило. Истощен­ным к чужим людям попал Гоомо. Пока домой добрался, со­всем больным стал. Ничего не пьет, ничего не ест Гоомо.

— Вот и хорошо. Его как раз мы и станем лечить, — ска­зал Кэмби.

— Этот пока не годится, — бросил ему горбоносый.

После осмотра эскимосских хижин пришельцы снова по­грузили в черную машину пять человек. И опять это были са­мые здоровые люди поселка.

— Ну, так когда мы еще будем выбирать этих... как их на­звать... больных? — спросил Кэмби, искоса поглядывая на че­ловека с желтым лицом и раскосыми глазами.

— Мы этот материал называли «бревнами», — неожидан­но высоким голосом, смакуя каждое слово, раздельно произ­нес желтолицый. — Рекомендую этот термин, очень рекомен­дую... А потом, сообщите мне, пожалуйста: сколько в этом по­селке проживает чукчей? Сопротивляемость их организма нас интересует особо.

Кэмби перечислил имена чукчей. Упомянул он всех, и ма­лых и старых, умышленно не назвал лишь Чумкеля, лучшего пастуха своего стада оленей.

...А Чумкель, оборванный и голодный, бродил в это время далеко в тундре, пася чужих оленей. Нутэскина и Чочоя па­стух Чумкель считал погибшими. Не знал он еще и о возвра­щении Гоомо. Тоскливо было у него на сердце. Перегнав ста­до с одного места на другое, он ставил палатку, разжигал ко­стер, закуривал трубку и долго сидел молча, стараясь ни о чем не думать. Иногда ему хотелось заглянуть в поселок, чтобы хоть один раз за несколько месяцев поговорить с людьми, по­спать в яранге. Не знал Чумкель, насколько опасно было по­являться ему в поселке Кэймид с тех пор, как туда стала при­езжать черная машина.

В числе пятерых, которых увезли в дом за колючей про­волокой, оказался и Таичи.

Спустя несколько часов после первого укола старик почув­ствовал себя очень плохо. Весь в огне, он метался на своем непривычном ложе, выкрикивая что-то несвязное. Порой ему чудилось, что он гонится за отбившимися оленями. «Гок! Гок! Гок!» — кричал Таичи, и ему казалось, что от бесконечного бега у него подкашиваются ноги. Таичи, как рыба, хватал открытым ртом воздух и чувствовал, что задыхается. Наконец он захрипел и схватился за горло. К нему быстро подошел человек в халате, сделал новый укол.

Некоторое время Таичи еще метался. На пересохших губах его выступила пена. Но постепенно он утих, а затем медлен­но, как надвигающийся хмурый рассвет, к нему пришло со­знание.

В один из таких проблесков сознания Таичи увидел у своей постели странного человека. На мгновение ему показалось, что он бредит, — настолько человек этот не был похож на тех людей, которых доводилось ему до сих пор видеть. И в то же время Таичи почудилось, что он с этим человеком уже где-то встречался и что эта встреча была страшной.

Маленький, со сморщенным желтым лицом, с оттопырен­ными ушами, человек внимательно наблюдал за Таичи раско­сыми узкими глазами из-за огромных толстых очков. Тонко­губый рот его обнажал длинные узкие зубы, и трудно было понять, улыбка это или злобный оскал. «Это, наверное, самый злой дух», — испуганно подумал Таичи о страшном человеке. Желая быть от него как можно дальше, Таичи подвинулся и едва не упал со своего ложа.

Закончив наблюдение над Таичи, человек в очках резко повернулся к белолицему с тонким горбатым носом. И Таичи показалось, что и этого человека он уже видел где-то.

Высоким голосом, в котором слышалось торжество, желто­лицый в очках сказал:

— Так вы говорите, это чукча? Хорошо, очень хорошо! Вы должны знать, что там...— он махнул куда-то неопределенно своей сухой, сморщенной рукой, — там основное население — чукчи. Наша задача — поработать над такой пустяковой на первый взгляд инфекцией, как грипп. У чукчей нет естествен­ного иммунитета против инфекционных заболеваний, поэтому даже эпидемия гриппа у них может вызвать такие послед­ствия, которые в другом месте могут вызвать только бациллы чумы или холеры. Но вы представляете себе, что будет, если русские обнаружат очаги чумы и холеры? Они сорвут нам всю нашу репетицию. А грипп, я полагаю, особых подозрений не вызовет. Теперь нет проблемы, как получить в массовом масштабе смертоносные микробы. Невидимая армия у нас уже есть. Молитесь богу за это, благодарите великого микадо Хирохито! Теперь следует научиться безупречно командовать этой армией, для чего очень полезно прислушаться к тому, о чем говорят вам солдаты великого микадо Хирохито! Я, Ямадо Одзуки, имею великую честь быть одним из этих солдат!..

Таичи ничего не понимал из того, что говорил человек в очках, но он видел, сколько высокомерия и жестокости было в его сморщенном лице, когда он произносил свою речь, по­рой срывавшуюся до визга. Таичи также видел, с каким вни­манием и даже почтением слушали этого человека белолицые люди в халатах. И он сделал вывод: «Этот злой дух здесь име­ет большую власть».

Страшный человек снова наклонился над Таичи и, показы­вая на него сухим пальцем, сказал:

— Этот будет в моем непосредственном распоряжении.

Постепенно Таичи шел на поправку. Он уже не терял со­знания, стал лучше есть. Лежал он в небольшой комнате аб­солютно один. Медленно скользил его взгляд от предмета к предмету. Но сильнее всего приковывало его внимание окно за частой решеткой.

Целыми часами смотрел Таичи на небо. И, если пролетала чайка или какая-нибудь другая птица, он радовался, как ре­бенок.

Когда Таичи почувствовал себя совсем здоровым и уже основательно стал подумывать, как ему выбраться из «госпи­таля», к нему неожиданно явился японец Одзуки. «Злой дух!» — мысленно воскликнул Таичи, и недоброе предчувствие взволновало его.

Японец был не один: с ним явились еще два дюжих парня в белых халатах и белых колпаках.

— О, ты уже почти здоров, почти здоров! — обратился япо­нец к Таичи, как всегда обнажая свои длинные зубы. — Вот мы тебя еще сегодня полечим немного, и ты станешь совсем-совсем здоровым. Да-да, немножко полечим...

Японец сделал повелительный знак рукой своим безмолв­ным спутникам, и Таичи не успел опомниться, как ему сдела­ли укол в руку.

Уже к вечеру состояние Таичи резко ухудшилось. А на вто­рой день он опять метался в бреду.

И однажды, когда Таичи на время пришел в себя, он уви­дел рядом со своей кроватью новую кровать, на которой си­дел его сосед, юноша, эскимос Эйпын.

— ...Вот привезли сюда на черной машине, — ответил Эй­пын на немой вопрос Таичи. — Завели сюда, как оленя на ар­кане, а зачем — не знаю.

— Не позволяй прокалывать кожу на руке! — горячо за­говорил Таичи. — У них есть какой-то острый предмет, они им кожу на руке прокалывают, а потом... — Таичи не догово­рил, схватился руками за голову. Ему почудилось, что он па­дает куда-то вниз, в темноту.

Эйпыну никто уколов не делал, но уже на второй день он метался в бреду, заразившись от Таичи. Японец Одзуки как раз и хотел проверить, насколько опасен больной Таичи для здоровых людей. И, когда Таичи снова пришел в сознание, он с ужасом увидел, как из комнаты выносили мертвого Эйпына.

Все чаще и чаще к Таичи стал заглядывать японец Одзуки. У постели больного японец необыкновенно оживлялся, поти­рал сухие, сморщенные руки, явно выражая свое удовлетво­рение.

— Превосходный материал! Да-да, материал превосход­ный: необыкновенная жизнеустойчивость организма. Это клад для меня, — повторял японец.

Дождавшись полного выздоровления Таичи, Одзуки снова явился к нему, чтобы сделать свой страшный укол. Глядя рас­ширенными глазами на японца, Таичи как-то весь подобрался, словно готовясь к стремительному прыжку.

Японец, почувствовав неладное, остановился в нерешитель­ности.

— Не дам, не дам колоть, ни за что не дам колоть! — твердил Таичи, не спуская глаз с японца. И не успел тот по­дать знак своим спутникам, как Таичи что было силы ударил японца ногой в живот.

Одзуки отлетел в сторону.

Таичи схватили, грубо заломили ему руки за спину, при­жали к кровати.

Японец с трудом поднялся с пола. Руки его тряслись.

— Дать ему такую порцию, чтобы он больше не встал! — выкрикнул он.

Санитары навалились на старика чукчу и сделали ему но­вый укол.

Таичи уже больше не встал...

Весна разгоралась. Но не было весенней радости у эскимо­сов и чукчей Аляски. Повальная эпидемия гриппа губила и малых и старых. Не проходило недели, чтобы кто-нибудь не умер в поселке. На помощь белолицых никто не надеялся. Больше того, у всех сложилось твердое убеждение, что именно от белолицых, от их черной машины, и пошла беда: ведь не вернулись домой совершенно здоровые люди, которых увезли в этой машине.

А белолицые всё шныряли и шныряли по хижинам, что-то высматривая, что-то записывая в свои «медицинские жур­налы».

Больные эскимосы и чукчи встречали их угрюмо и прово­жали проклятиями.

Кэмби разъезжал по всему побережью, где было эскимос­ское население, производил точную статистику, посылал в «госпиталь», помещавшийся за колючей проволокой, отчеты о качестве подопытного «материала», сообщал о наличии «бре­вен».

В одном из эскимосских поселков подкошенная болезнью девушка упала на землю и, протянув дрожащую руку к небу, крикнула:

— Черное солнце!.. Почему на небе черное солнце?!

Девушка умерла в тот же час, а слова умершей о черном солнце скоро стали известны среди эскимосов и чукчей всего аляскинского побережья.

— «Черное солнце»!.. — театрально воскликнул горбоно­сый, до которого дошли страшные слова девушки. — Я вижу, они не лишены дара поэзии!

Повернувшись к Кэмби, он так же театрально выбросил руки в противоположную сторону пролива и добавил:

— Вы, мистер, будете первым, кто на том берегу из крас­ного солнца сделает черное!

Кэмби зябко поежился. Хотя господа из Федерального бю­ро уже давно связали его с «госпиталем», но к новой своей роли он привыкнуть не мог. Его не беспокоило то, что он яв­ляется главным агентом по поставке «подопытного материа­ла» в «госпиталь», что он уже отослал на смерть десятки эски­мосов и чукчей, — его пугало другое: Кэмби знал, что рано или поздно ему предстоит уйти на советский берег... И ему было страшно.

«Ну что ж, Дракон продал свою душу. Ничего, придет вре­мя, и я снова стану королем «мягкого золота». Вся пушнина Чукотки будет моей», — успокаивал себя мистер Кэмби.

 

КРАСНОЕ СОЛНЦЕ

А на противоположном берегу люди тоже смотрели на солнце.

Струится нагретый воздух. Словно сотканное из золотых нитей, дрожит над тундрой марево. А там, чуть подальше, где виднеется на высокой горной террасе около десятка куполов яранг, уже не марево, а мираж околдовывает путника своей игрой.

Пронизанная солнечным светом голубизна сопок расплы­вается, и тогда чудится, что насквозь прогретый камень не вы­держал всепокоряющей силы солнца и расплавился в его жар­ком золоте. Еще не тронутый на речных долинах снег так ярок в своей белизне, что кажется — солнце довело его до высшей точки накала: пройдет минута, и он потечет ослепительной лавой.

Солнце! Его ждали здесь в полярную ночь с нетерпением, радовались малейшему признаку его скорого появления. И вот оно высоко в небе! Подставляя солнечным лучам свои прока­ленные ветрами и морозами лица, бесстрашные охотники-зве­робои и неутомимые оленеводы щурили улыбающиеся глаза и думали о том, что с приходом весеннего солнца непременно придут и новые удачи: оленеводу — хороший олений приплод, охотнику — большая добыча на море.

И невольно, сама собой, складывалась песня, светлая, ду­шевная песня о высоком красном солнце, которое уже навсе­гда пришло сюда, в этот холодный край, после очень долгой ночи, после той ночи, которая сейчас называется «старой жизнью». Пел сейчас эту песню и Таграт, мчавшийся по реч­ной долине на оленях как раз туда, где причудливо вытяну­лись верхушки яранг оленеводческого стойбища, раскинувше­гося на высокой горной террасе.

Запрокинув на спину ветвистые рога, высунув влажные розовые языки, олени неслись вскачь. Наклонившись чуть впе­ред, Таграт напевал свою песню, порой ловко отруливая нар­ту, чтобы не налететь на камень или кочку. Все ближе и бли­же высокая горная терраса. В ушах Таграта свистит ветер. Крохотные лужицы в талом снегу мгновенными вспышками молнии ослепляют его.

Выбрав место, где снег поплотнее, Таграт с ходу вылетел по крутизне на террасу, и вот он у стойбища. Двое подрост­ков подхватывают его тяжело дышащих оленей, выпрягают из нарты. А навстречу уже идет бригадир оленеводческой бригады, приветствует Таграта.

Наскоро выпив чаю, Таграт отправляется осматривать ста­до отелившихся оленей-важенок.

Стадо паслось между горами, в небольшом распадке, хоро­шо защищенном от ветра. Сотни телят на тоненьких, еще не­устойчивых ножках бродили за своими матерями, издавая громкие звуки, мало похожие на оленье хорканье. Большие фиолетовые глаза малышей смотрели на людей с любопыт­ством, доверчиво.

— О, сколько их здесь! — любовался телятами Таграт, пы­таясь погладить одного из них. Теленок, смешно вскинув не­померно длинные задние ноги, отбежал в сторону. — Буду­щий скакун, — улыбнулся Таграт.

Группа пастухов в легких оленьих кухлянках, сшитых шерстью внутрь и выкрашенных в ярко-красный цвет ко­рой деревца вирувир окружила председателя и бригадира. Смуглые, обветренные лица их были возбуждены, жизнера­достны.

— Так, значит, завтра у нас в поселке Рэн будет празд­ник Первого мая, весенний праздник? — весело спросил пас­тух Вальфо, собирая в кольца аркан.

— Да, завтра праздник Первого мая, — ответил Таграт и осмотрел пастуха с ног до головы. — Что, не думаешь ли взять первый приз на оленьих гонках?

Пастух смущенно опустил голову, хотя все знали, что он лучший наездник Рэнского сельсовета.

— Как ты думаешь — возьмем мы его с собой на празд­ник? — Таграт лукаво подмигнул бригадиру. — Работал-то он хорошо или так себе?

— У нас никто не работает так себе! — сказал Вальфо.— У нас ни один теленок не пропал и ни один не пропадет.

Таграт, раскурив трубку, протянул ее пастуху. Вальфо вспыхнул от гордости, взял трубку, глубоко затянулся.

— У нас во всем колхозе никто не работает так себе, — сказал Таграт, принимая от Вальфо трубку, — а значит, мно­го хороших людей прибудет на праздник Первого мая. Весе­лый будет праздник.

И праздник получился действительно веселым. Украшен­ный красными флагами, плакатами и лозунгами, поселок Рэн уже с самого утра шумел людскими голосами, звонким сме­хом, песнями. Группа за группой, лихо скакали к поселку оле­неводы. Хлестко стучали их свистящие погонычи, захлебыва­лись в звоне колокольчики, подвешенные к задкам легких, словно игрушечных, нарт.

Петя, Кэукай, Эттай стояли в пионерском строю прямо пе­ред окнами. Им хорошо было видно, что делается на улице. Огонь возбуждения в их глазах, казалось, разгорался все ярче и ярче.

Чуть дальше стояли в строю и Чочой с Тавылем. На них еще пока не было пионерских галстуков. Взволнованные, они смотрели на развернутые знамена, еще и еще раз мысленно повторяя слова торжественного пионерского обещания. Сей­час они перед лицом своих товарищей должны будут прочесть торжественное обещание юного пионера — дать великую клят­ву верности партии, народу, Родине.

Призывно зазвучали пионерские горны, ударили барабаны. Пионеры прошли по залу и выстроились.

Чочой закрыл глаза и опять принялся мысленно читать торжественное обещание, где-то в глубине души прислушива­ясь к каждому его слову.

А Тавыль, чувствуя, что в жизни его наступает что-то огромное и необычайное, вдруг стал как-то по-особенному спокойным, торжественным.

И вот Чочой и Тавыль перед строем.

— «Я, юный пионер Союза Советских Социалистических Республик, торжественно обещаю...» — звонко и уверенно зву­чат слова пионерской присяги.

Клятва дана. Старшая пионервожатая Нина Ивановна по­вязала мальчикам красные галстуки.

Сбылась заветная мечга Чочоя. Ему так хотелось иметь пионерский галстук! Теперь-то он хорошо знал, что значит пионерский галстук!

Как только Чочой и Тавыль стали в строй, послышался звонкий голос старшей пионервожатой:

— Пионеры! К борьбе за дело Коммунистической партии будьте готовы!

— Всегда готовы! — дружно ответили пионеры.

Сияет на небе яркое солнце. Трепещут на ветру красные флаги. Громко звучит с трибуны голос Виктора Сергеевича Железнова:

— Те из нас, у кого уже седые волосы, хорошо помнят американского купца Кэмби. Разве не у тебя, Аймын, он на­сильно увел единственную дочь? — обратился директор шко­лы к старику, стоявшему в первых рядах. — Разве не у тебя, Кэргыль, он украл сына? Разве не тебя, Тынэт, он лишил отца еще раньше того, как успел ты появиться на свет? Разве не у тебя, Вияль, он отнял брата и сестру?.. Вот кого хотят аме­риканцы опять посадить на землю нашу. Они хотят, чтобы сю­да снова вернулся Кэмби, они хотят, чтобы сюда снова вер­нулся злобный шаман Мэнгылю, они хотят, чтобы сюда снова вернулись голод, болезни, они хотят, чтобы сюда смерть вер­нулась! Как знать, может, и сам Кэмби, если он еще живой, со звериной злобой смотрит на наш берег и ждет случая, что­бы снова сюда вернуться. Нам хорошо известно: об этом ду­мают многие богачи-американцы. Только никогда не сбудутся их мечты! Пусть они нас пугают — нас невозможно запугать. У нас сердце не трусливого зайца, у нас сердце не пугливого оленя. Смерть найдет враг, если пойдет на нас!

Не успел Виктор Сергеевич кончить, как люди сдвинулись плотней у трибуны, громко выкрикивая отдельные фразы из его речи:

— Не запугают!

— Найдут смерть!

— Пусть захлебнется волк в своей бешеной пене! — гроз­но неслось со всех сторон.

Смуглые лица юношей и мужчин были суровы, реши­тельны.

Следующим за директором школы выступил тот самый ста­рик Аймын, к которому обращался во время своей речи Вик­тор Сергеевич. Поднялся он на трибуну степенно, с чувством собственного достоинства, снял с головы легкий весенний ма­лахай, украшенный зеленой пушистой кисточкой, внимательно осмотрел притихших людей. Испещренное густой сеткой мор­щин, его крупное лицо с подслеповатыми глазами, с редкой белой бородкой было сурово.

— Решил и я сказать свое слово на нашем празднике Пер­вого мая, — негромко начал он. — Учитель словами своими зажег во мне великий гнев, который все время горячими уголь­ками где-то здесь, под сердцем, теплился. — Аймын медлен­ным жестом приложил руку к груди. — И хорошо сделал учи­тель! — вдруг повысил голос Аймын. — Очень хорошо сделал. Кто из нас американца Кэмби помнит, кто из нас шамана Мэнгылю помнит, у того, конечно, как и у меня, эти горячие угли гнева под сердцем не потухают. И вот, пока Кэмби по земле ходит, пока такие люди, как Кэмби, по земле ходят, — нельзя, чтобы эти угли у нас под сердцем, как под золой, по­тухли! Вот посмотрите туда, на тот скалистый обрыв у мо­ря! — Аймын стремительно выбросил руку, указывая на ска­листый берег километрах в двух от поселка. — Когда Кэмби украл мою дочь, убежала она от него и бросилась с того вы­сокого камня прямо в море. Напрасно Кэмби думает, что я за­был об этом. Напрасно Кэмби думает, что Аймын, как это раньше бывало, при встрече с ним лишь втянет голову в пле­чи. Аймын стар, но, если Кэмби вздумает прийти на нашу зем­лю с оружием в руках, Аймын схватит Кэмби, как паршивую собаку, и сбросит его вон с того обрыва, с которого бросилась в воду моя дочь!

Никто не ожидал такой горячей речи от старика, который никогда не выступал на собраниях.

Пионерский отряд стоял у трибуны строем. Все ребята знали, что перед народом должен выступить Чочой.

— Ты, знаешь, громким голосом говори! — подтолкнул в бок Чочоя Кэукай и, набрав полные легкие воздуха, солидно откашлялся, словно собирался говорить сам.

Чочой нет-нет да и заглядывал в бумажку, стараясь за­помнить слова своего выступления.

— Иди! Иди! — подтолкнули его дружные руки товари­щей, когда сошел с трибуны Аймын.

На трибуне Чочой растерялся. Одно дело — рассказывать о чем-нибудь школьникам, таким же, как он сам, но заставить слушать себя взрослых на великом первомайском празднике ему вдруг показалось просто невероятным. Чочой в отчаянии уже хотел убежать с трибуны, но в этот момент он услыхал спасительный голос Виктора Сергеевича:

— Дедушка Аймын сейчас говорил об американце Кэмби. Я так думаю, что и ты мог бы кое-что рассказать народу об этом человеке и о жизни на Аляске.

Чочой выпрямился. Да, о Кэмби он может рассказать мно­гое. В конце концов, он может высказать перед народом те слова проклятья, которые не однажды бросал шепотом в спи­ну Кэмби.

— Да, этот Кэмби живой еще! — громко сказал Чочой. — Кэмби отца моего убил. Кэмби мою мать убил. Он, кажется, дядю Гоомо убил. Кэмби и его сыновья, которые наряжаются в белые балахоны, разорвали Тома, как звери! Но сам Кэмби еще живой. И шаман Мэнгылю живой. Не пускайте их сюда! Нет, ни за что не пускайте!..

Когда Чочой услыхал, как громко и дружно отозвались на его слова люди, он вздрогнул, посмотрел на своих друзей, хлопавших в ладоши, и медленно сошел с трибуны.

Сразу же после митинга начались традиционные призовые оленьи гонки. Возбужденные ребята бегали среди оленево­дов, стараясь услужить участникам гонок.

— Принеси-ка мне кусочек нерпичьего ремня, нужно в од­ном месте нарту получше перевязать, — попросил Эттая пас­тух Вальфо.

И сразу около десятка мальчиков бросились к дому Эт­тая. Впереди всех бежал сам Эттай, с восторгом думая о том, что именно ему, Эттаю, предстоит выполнить важное поруче­ние самого лучшего наездника, который наверняка возьмет первый приз на оленьих гонках.

Выстроилось в ряд около тридцати упряжек. Олени, пред­чувствуя бешеную гонку, нетерпеливо перебирают ногами, за­брасывают на спину рога. Наездники напряженно ждут, когда тронется с места упряжка председателя колхоза Таграта.

Председатель не принимает участия в состязании, он дол­жен выехать на гонки как судья. Белоснежные его олени ко­сятся налитыми кровью глазами то влево, то вправо. И вдруг они срываются с места, как вихрь, — и, увлеченные этим вих­рем, несутся вперед десятки других упряжек. Свистят погонычи. Облако снежной пыли, играя всеми цветами радуги, оку­тывает несущуюся лавину упряжек.

— Гы! Гы! Гы! — слышится на разные голоса.

Но вот наступившая тишина взрывается восторженными криками: около полусотни школьников бежит вслед за упряж­ками, скрывшимися где-то далеко, за стеной колеблющегося марева.

Это тоже состязание. В километре от поселка алеет крас­ный флаг. Несколько мальчиков вырываются вперед. Вот уже достигают красного флажка и, обегая его кругом, устремля­ются назад, к поселку. Старики, женщины напряженно следят за состязанием.

— Кэукай, Кэукай впереди! — слышится в толпе.

Впереди всех действительно, чуть запрокинув голову назад, крепко стиснув зубы, мчится Кэукай.

— Петя догоняет! — опять зашумели зрители.

Кэукай чувствует, что его кто-то настигает. Перед самым финишем он резко прибавляет скорость. Но соперник, видимо, нашел в себе еще больше сил. Вот Петя уже почти рядом с ним... Нет, Кэукай не допустит, чтобы его обогнали!

Мальчики изо всех сил стараются оторваться друг от дру­га. Но вот уже и финиш. Они пришли вместе!

Победителей громко приветствуют взрослые. А Нина Ива­новна, после того как мальчики немного отдышались, вручает им первые призы — толстые, с золотыми буквами альбомы для рисования и набор красок и карандашей.

Последним пришел Эттай. Тесемка на левом торбазе его болталась. Мальчик чуть-чуть прихрамывал и тер шишку на лбу.

«Опять не так, как у всех, получилось, опять смеяться надо мной будут! — досадовал он. — Ну ничего, пусть смеются. Не виноват же я, что тесемки развязались...»

Заметив на себе насмешливые взгляды, Эттай еще издали крикнул:

— Плохо подготовился! Не подвязал как следует тесемки, наступил на одну из них и прямо об землю лбом стукнулся, а там камень был.

— А может, там только заячий помет валялся? — нарочно тоненьким голоском, насмешливо щуря подслеповатые глаза, спросил старик Кэргыль.

— Да нет, камень! — Эттай тяжело вздохнул и, порыв­шись в своем кармане, вдруг действительно извлек довольно увесистый камень.

Послышался дружный хохот.

— Ты бы еще скалу с собой захватил, тогда, быть может, взял бы самый первый приз! — выкрикнула мать Эттая, вы­тирая выступившие от смеха слезы.

— Едут! — послышался зычный голос старика Кэргыля.

Наступила тишина. Несколько круглых облачков, прони­занных солнечными лучами, стремительно двигались к посел­ку. Женщины бросились разжигать костры.

— Вальфо! Вальфо! — закричали ребята.

Старики козырьком прикладывают к глазам руки и смот­рят на стремительно приближающихся наездников.

Горит на солнце огромный медный чайник, наполненный плитками дорогого чая. Это первый приз. Блеск красной меди слепит глаза. Шумит лавина упряжек. Хлестко стучат свистя­щие погонычи. «Гы! Гы! Га!» — несутся возгласы наездников. Храпят взмыленные олени. Резкие взмахи погонычей похожи на взмахи сабель конников.

Вальфо, весь подавшись вперед, подскакивает на прыгаю­щей нарте. Он слышит позади себя шум мчащейся лавины и знает, что сейчас, перед финишем, может вырваться кто-ни­будь вперед. Вальфо бдителен. Из своих обезумевших от бе­шеной гонки оленей он выжимает самую предельную скорость. Горит на солнце красная медь. Вот она блеснула прямо в гла­за и осталась где-то позади. Вальфо остановил упряжку. С по­мутневшими глазами, с высунутыми языками, олени дышат тяжело, со свистом. То вздымаются, то опадают их влажные, покрытые пеной бока. Женщины быстро освобождают оленей ог упряжки. Олени дико шарахаются в сторону и затем, осво­божденные от груза, встряхиваясь, уходят в сторону поселка.

Одна за другой мчатся упряжки прямо на костры.

Женщины и старики, подбежав к оленям, ловко и быстро выпрягают их. Разгоряченные наездники радостно щурятся на солнце, с достоинством отвозят в сторону свои нарты. На многих из нарт лежат вторые, третьи, четвертые призы: у од­них — шкура лисицы, у других — столярные инструменты, у третьих — набор капканов.

Шумно, весело в поселке. Остыв после гонок, молодежь за­тевает борьбу, состязание в беге, в прыжках.

А солнце, словно радуясь людскому веселью, поднимается все выше и выше, становится все жарче и жарче.

Уже поздно вечером, после того как была просмотрена художественная самодеятельность школьников и комсомоль­цев поселка, оленеводы выехали в тундру. Там их ждала горя­чая работа — ждали богатые колхозные оленьи стада с тыся­чами маленьких телят.

Мерно постукивают копыта оленей, бегут и бегут упряжки бесконечной цепью, одна за другой. Солнце спускается к гори­зонту. Вот оно уже совсем скрылось. Талые снега зажигаются багрово-сумрачными искрами от полыхающей вечерней зари. Серый мрак выползает из ушелий. Но заря полыхает, как огромное красное знамя, развернутое над миром в день вели­кого праздника Первого мая. В какой-то неуловимый момент происходит встреча зари вечерней с зарей утренней.

Постепенно темно-красный сумрак переливается в свежие и чистые, огненные тона. Вечер сменяется утром. Дует легкий ветерок, доносится запах талых снегов...

— Сейчас солнце всходить будет, — говорит едущий впе­реди всех Вальфо, останавливая своих оленей.

Оленеводы сходят с нарт. Молча они смотрят в ту сторону, где должно показаться солнце.

И вот из-за острого пика горы блеснул край раскаленного огненного диска. Брызнули по снегу каскады светлых мерца­ющих искр.

Запорхали со свистом стаи пуночек, защебетали куро­патки.

— Чисто вокруг красного солнца. Хорошим, очень хоро­шим будет день! — говорит Вальфо, наблюдая, как постепен­но выкатывается из-за острой запламеневшей вершины горы раскаленный диск. — Красный цвет — цвет жизни и радо­сти,— продолжает Вальфо. — Но красный цвет — это еще и цвет большого гнева!.. Так я скажу свое последнее слово в праздник Первого мая, — задумчиво добавляет он после не­долгого молчания.

Оленеводы снова тронулись в путь. Оторвавшись от вер­шины сопки, плывет в свой счастливый, благодатный путь и весеннее солнце.

 

ВОР

Наступило лето. Растаяли наконец огромные сугробы, но на складках гор, в глубоких оврагах снег остался. Это был вечный снег, твердый, как мрамор.

Сильным южным ветром оторвало от берега льды. Бес­конечные стаи перелетных птиц с радостными криками всё ле­тели и летели над тундрой и морем. Морские утки самых раз­личных пород иногда усаживались на волны, совсем близко возле берега. Гуси, лебеди, речные утки облюбовывали тун­дровые реки, озера. У обрывистых скал неумолчно шумели огромные птичьи базары.

Петя, Кэукай, Эттай и Чочой ушли из поселка на поиски птичьих гнезд. Они обшарили возле лагуны все косы, умудри­лись побывать на островках многих озер и уже набрали доб­рую полсотню яиц.

На одной из кос они встретили посеревшего песца, кото­рый успел обшарить здесь все гнезда. Мальчики набрали пол­ные пригоршни камней и с громкими криками бросились за песцом. Когда перепуганный зверек кинулся в воду, ребята утихли.

— Не надо его бить камнями, — сказал Кэукай. — Какой толк, если убьем его! Может, он к кому-нибудь в капкан зи­мой попадется.

Песец благополучно добрался до острова, отряхнулся от воды и скрылся за холмиком.

В одном из узких мест ребята перебрались по перекату на противоположный берег лагуны.

— Ложись! — неожиданно скомандовал Петя.

Ребята плюхнулись на землю. Прямо перед ними плеска­лось длинное голубое озеро с мелкими зарослями багульника по берегам. На озере мирно плавала лебединая стая. Бело­снежные, с длинными, гордо выгнутыми шеями, лебеди двига­лись по воде медленно, величественно.

— Двенадцать штук! — прошептал Эттай. — Подползем ближе...

— Подползем, — поддержал его Петя.

Ребята поползли к озеру, прижимаясь к самой земле. Но, когда они уже были от лебедей метрах в тридцати, птицы вдруг разом взмахнули крыльями и полетели, набирая высоту. Огромные крылья их взмахивали плавно, ритмично.

Мальчики затаив дыхание долго лежали на земле, прово­жая восхищенными глазами улетавшую лебединую стаю. И только они хотели встать, прямо над ними пронесся косяк журавлей. С опущенными длинными ногами журавли покружили над озером и сели на берегу, совсем почти рядом с маль­чиками.

— Апчхи!.. — вдруг чихнул Эттай.

Друзья возмущенно зашипели на него, но Эттаю, как на­зло, нестерпимо хотелось чихать. Закрыв рот и нос обеими руками, он посинел, глаза его выпучились. Он даже ногами за­семенил, но удержаться не смог и снова чихнул. Услыхав по­дозрительный звук, журавли быстро-быстро пошли между коч­ками в сторону.

— Не выйдет из тебя охотника, — с пренебрежением ска­зал Эттаю Кэукай.

— А я себе чихательницу сделаю, — не смутился Эттай.— Сошью такую сумку из толстой шкуры оленя. Захочу чихать, голову туда засуну, отчихаюсь как следует и опять поползу к зверю...

Мимо мальчиков пролетали со свистом чирки, шилохво­стки, сауки, крохали.

— А знаете что: пойдемте к берегу моря, к птичьему ба­зару. Там на скалах много яиц набрать можно, — предложил Петя.

Ребята встали и, забыв усталость, пошли по тундре к бе­регу моря.

Перед тем как начать спускаться по скалам вниз, мальчи­ки сели передохнуть.

— Интересно все же, куда сегодня ночью мог деваться мо­торный вельбот? — невесело спросил Эттай. — Отец мой вол­нуется сильно. Некоторые говорят, что отец плохо закрепил вельбот и его унесло в море...

История с пропажей вельбота уже была известна во всем поселке.

— Мне очень жалко твоего отца, — сказал Кэукай. — Если вельбот не найдется, сильно ругать его будут...

Отдохнув, друзья начали спуск. Оглушенные птичьим го­моном, они с затаенным страхом осматривали мрачные вы­ступы скал.

«Я предложил им идти сюда, значит, должен идти впере­ди», — подумал Петя.

Осторожно нащупывая ногой выступы на скалах и выби­рая наиболее безопасный путь, он стал спускаться.

— Только старайтесь вниз не смотреть, — нетвердым от волнения голосом предупреждал он товарищей.

На его носу, на котором к лету резче обозначились точеч­ки веснушек, сейчас выступили капельки пота.

А вниз действительно смотреть было страшно. Хаотиче­ское нагромождение скал с красными, желтыми, золотистыми прожилками круто уходило туда, где пенились волны прибоя. Встревоженные птицы с яростными криками налетали на мальчиков, порой чуть не задевая их крыльями.

— Куда? Куда вы лезете? Вот схвачу сейчас какую-ни­будь за ногу и прямо живьем проглочу! — храбрился Петя.

— А у меня на голове чайка собирается гнездо свить,— отозвался где-то, еще довольно высоко, Эттай; неуклюжий, как медвежонок, он часто оступался, шумно сопел.

— Если ты так медленно будешь двигаться, то чайки на твоей голове успеют высидеть птенцов! — крикнул ему Кэу­кай, словно горный баран, ловко перепрыгивая с камня на камень.

Чочой, цепко хватаясь за скользкие камни, с улыбкой слу­шал своих друзей. С удовлетворением он отмечал и то, что вот уже давно на их пути попадаются хорошие ступеньки. «Слов­но кто-то нарочно сделал», — подумал он и неожиданно заме­тил кем-то оброненный охотничий нож с роговой ручкой.

— Смотрите, нож! — крикнул Чочой. И, внимательно осмотревшись вокруг, он сделал открытие: — Это чья-то тро­па! Тут не один раз человек ходил!

— А Чочой правду говорит, — после недолгого раздумья ответил Кэукай; его зоркий глаз действительно уловил зате­рянную в обломках скал, едва обозначенную ниточку тро­пы. — Ступеньки кто-то делал, чтобы постоянно ходить.

Недоуменно переглянувшись, друзья, не сговариваясь, на­правились вниз по тропе.

Все ниже и ниже спускались мальчики. Уже вершина об­рыва оставалась так далеко, что друзьям просто не верилось: неужели они были там? И ребятам захотелось узнать, куда же приведет эта тропа. А тропа привела мальчиков к пещере, вход в которую был метрах в десяти от воды. Вход был узкий и хорошо замаскированный.

— Я слыхал об этой пещере нехорошее, — тихо промолвил Кэукай. — Говорят, давно-давно когда-то, еще до советской власти, вон там, за обрывом, было небольшое стойбище. И вот однажды в том стойбище один за другим стали умирать люди от какой-то страшной болезни. Тогда шаман Мэнгылю прика­зал хоронить мертвых, кажется, вот в этой пещере, и с тех пор никто не ходит сюда...

Слева и справа от того места, где стояли ребята, видне­лась извилистая линия морского берега.

— А мы пойдем? — тихо, словно боясь привлечь внимание кого-нибудь постороннего, спросил Петя, указывая на вход в пещеру.

— А может, там медведь спит, — опасливо осмотревшись вокруг, зашептал Эттай.

— А что, если камень в пещеру бросить? — спросил Чочой и, выбрав поувесистее камень, взял его в руки.

— Дай-ка мне! — попросил Петя.

Взяв у Чочоя камень, Петя с силой швырнул его в пещеру. Где-то глухо отдались три удара падающего камня, и снова водворилась тишина..

— А ну, пойдем! — решительно сказал Кэукай.

Отбросив прилипшую к вспотевшему лбу челку, он смело двинулся вперед. Петя взял Кэукая за пояс рубахи и, плечом к плечу, пошел с ним рядом. Чочой и Эттай двинулись следом. Когда глаза мальчиков привыкли к мраку, они пошли смелее.

— Яранга! — вдруг вполголоса воскликнул Кэукай.

Ребята замерли. Перед их глазами действительно стояла яранга с тщательно закрытым входом. Друзья остановились в нерешительности, не зная, уходить ли им отсюда или все же осмелиться подойти к яранге.

— По-моему, в ней сейчас никого нет, — тихо сказал Пе­тя и сделал робкий шаг вперед.

Захватив с собой на всякий случай обломок камня, ступил вперед и Кэукай. Осторожно, боясь дохнуть, мальчики нако­нец бесшумно добрались до самой яранги, чутко прислушались.

— А чего еще там бояться! — громко сказал Эттай.

Рванув край рэтэма, закрывавшего вход в ярангу, Эттай присел на корточки, всмотрелся.

— Полог! Место для костра! Можно чайку попить, вы­спаться,— сообщил он. — Идите за мной!

Не прошло и десяти минут, как мальчики тщательно осмот­рели всю ярангу. Ничего примечательного они в ней не на­шли и уже собрались уходить, как вдруг послышался ликую­щий голос Чочоя:

— Лук! Лук! Это лук дедушки Ако! Вот смотрите, коль­ца!.. Я нашел лук дедушки Ако!..

Просунув руку между задней стенкой полога и покрышкой яранги, Чочой вытащил оттуда огромный лук, украшен­ный расписными кольцами, выточенными из моржового клыка.

Пораженные, друзья молча ощупывали найденный Чочоем лук. А Чочой, пугливо озираясь, словно боясь, что кто-нибудь может у него отобрать дорогую находку, не выпускал лука из рук и все приговаривал:

— Нашел!.. Я нашел его наконец!..

— Теперь надо узнать, чья это яранга, — взволнованный не меньше Чочоя, сказал Кэукай. — Нужно узнать, кто спря­тал здесь лук дедушки Ако...

Чочой наконец оторвал руки от лука и снова принялся шарить между пологом и покрышкой яранги.

— Стрелы! — сообщил он, вытаскивая колчан из моржо­вой шкуры, туго набитый стрелами.

Захватив лук и стрелы, мальчики выбрались из пещеры. И вдруг Петя махнул рукой вниз, приказывая друзьям ло­житься:

— Вон там, слева, стоит вельбот, и в нем что-то делает Экэчо.

Эттай рванулся было вперед, но его вовремя схватили за ноги.

— Лежи! — приказал Петя. — Посмотрим, что будет дальше.

Экэчо торопливо что-то укладывал в вельбот. К мальчи­кам он стоял спиной и не замечал их, зато мальчики его виде­ли отлично.

— Отползем немножко вниз, вон за ту скалу, — шепотом предложил Кэукай. — Может, Экэчо в пещеру пойдет. Надо, чтобы он нас не заметил.

Мальчики, насколько могли бесшумно, спрятались за ши­рокой скалой. Чочой не выпускал из рук лука. Колчан со стре­лами был у Кэукая.

— Так вот почему исчез вельбот. Его украл Экэчо, — тихо сказал Петя, пытаясь заглянуть вниз, где виднелась корма вельбота.

Быстро отпрянув назад, он шепотом сообщил:

— Экэчо идет в пещеру!

Взволнованные, крепко вцепившись пальцами в выступы скал, мальчики следили за тем, как Экэчо, торопливо караб­каясь вверх, вошел в пещеру.

— Слушайте меня, пожалуйста, — почему-то умоляющим тоном попросил Эттай, — побежим к вельботу, сядем в него! Что-то недоброе чует сердце... Мотор я заведу... честное сло­во, заведу!.. Если вы не согласитесь, тогда я один... — В лице мальчика появилась отчаянная решимость. — Это ж моторный вельбот.  Понимаете?..

Петя и Кэукай переглянулись и, не сговариваясь, встали. Через две-три минуты мальчики были уже в вельботе.

— Отталкивайтесь, отталкивайтесь! — умолял Эттай. — От берега отталкивайтесь, а мотор я заведу...

...Экэчо лихорадочно торопился. Ему лишь сегодня на рас­свете удалось увести моторный вельбот, который находился у причала в устье небольшой речонки. «Ночи ждать нельзя, на­до убегать сейчас», — решил Экэчо. Перед его глазами стояло спокойное, холодное лицо следователя, прибывшего в поселок для очередного допроса. Мысль о следователе приводила Экэчо в смятение. Он предчувствовал, что сегодняшний допрос будет последним: шаг за шагом следователь заводил его свои­ми беспощадными вопросами в тупик. Экэчо вынужден был дать целый ряд показаний о своих преступлениях. «Увезет он меня сегодня, обязательно увезет, если я не убегу туда, за пролив, к брату!» — торопился Экэчо, вытаскивая тюки пуш­нины из тайника пещеры.

И вдруг Экэчо бросил на землю свою ношу и побежал вниз, прыгая с выступа на выступ. У самой линии прибоя он остановился, хотел что-то крикнуть, но звук застрял в его гор­ле. «Карабин! Карабин не взял с собой, в вельботе оста­вил!» — ужаснулся Экэчо, глядя, как течение относит вельбот с мальчиками все дальше и дальше от берега. Схватив камень, Экэчо замахнулся, но, поняв, что мальчики уже слишком далеко, в бессильной ярости швырнул его в воду у самых ног и закричал что-то громко, бессвязно, потрясая в воздухе кулаками.

Услыхав крик, мальчики вздрогнули и оторвали свои взгля­ды от мотора, который, как назло, Эттай не мог завести.

— Скорей заводи мотор, медведь неуклюжий! — торопил друга Кэукай и на всякий случай потянулся к карабину, кото­рый оставил в вельботе Экэчо.

Экэчо побежал вниз, прыгая с выступа на выступ.

— Сейчас, сейчас заведу... Зажигание, понимаешь, никак не получается, свечи отсырели...

Он хватался то за одну деталь, то за другую, пытался от­винтить гайки, чтобы заглянуть внутрь мотора.

А Чочой, крепко прижимая лук к груди, вцепился в него так, что, казалось, не выпустил бы его и мертвым.

И вдруг мотор заработал.

— Ур-р-ра!.. — закричал Эттай, победно поднимая квер­ху перепачканные руки.

— Ур-р-ра!.. — подхватили его друзья.

Люди начали выбегать из домов на берег моря, когда вельбот был еще достаточно далеко.

— Нашли! Вельбот нашли!.. — повторялось на разные го­лоса.

Когда мальчики причалили к берегу, там уже собрался по­чти весь поселок.

—Что это? Откуда вы привели вельбот? — изумленно крикнул Таграт.

Но тут поднялся Чочой, опираясь на огромный лук, укра­шенный кольцами.

— Лук! Лук! Лук богатыря Ако!.. — громко выкрикнул Кэргыль и вошел в своих нерпичьих непромокаемых торбазах прямо в воду.

Легкой волной прокатились по толпе возгласы изумления, и снова наступила напряженная тишина. Бережно, на вытя­нутых руках, Кэргыль вынес на берег лук.

— Лук нашего Ако! Да, да, это лук богатыря Ако! Смот­рите, костяные кольца! Это действительно лук нашего Ако! — слышались восклицания.

Кто-то наконец вспомнил о мальчиках, терпеливо ожидав­ших, когда же обратятся к ним.

— Откуда лук? — наконец спросил Кэргыль у Чочоя.

Объяснения мальчиков были недолгими.

Услыхав, что Экэчо оставался у пещеры, когда мальчики завели мотор, Таграт приказал Тынэту:

— Немедленно со своими комсомольцами поймай этого волка и живым приведи сюда!

— Сейчас, сейчас мы его сюда притащим! На Аляску убе­жать хотел, мерзавец! — крикнул Тынэт, стремительно отде­лившись от толпы.

Экэчо привели в поселок под вечер. Низко опустив голову, он лишь изредка бросал угрюмые взгляды на окружавших его людей.

Три комсомольца несли тюки тщательно упакованной пуш­нины.

Бросив тюки к ногам Экэчо, комсомольцы отошли в сто­ронку.

— Тавыль с матерью идет! — воскликнул Кэукай.

Все повернули голову в сторону медленно идущей женщи­ны, рядом с которой так же медленно шел мальчик в красном пионерском галстуке. Немолодое, чуть скуластое лицо матери Тавыля было сурово, бесстрастно. А мальчик волновался.

Когда мать с сыном были уже совсем близко, толпа рас­ступилась.

Чувствуя на себе суровые взгляды жены и сына, Экэчо еще ниже опустил голову.

— Так вот кто снимал с чужих капканов песцов и лисиц! — чуть надтреснутым голосом произнесла мать Тавыля.

А Тавыль вдруг не выдержал и, весь задрожав, крикнул отцу:

— Вор!

Слезы жгучей обиды выступили на его глазах.

Экэчо медленно поднял на сына глаза, и мальчик прочел в них откровенную ненависть.

— Вор и убийца! — негромко, но так, что все вздрогнули, сказал Виктор Сергеевич и вышел на середину круга с луком своего друга Ако.

Экэчо отшатнулся. Лицо его стало мертвенно-бледным. Он было протянул дрожащие руки к луку, но затем дотронулся ими до шеи, с большим трудом проглотил что-то застрявшее в горле и снова опустил голову. На мгновение у него мелькнула мысль все отрицать, врать, изворачиваться. Но, чувствуя на себе ненавидящие взгляды многих десятков людей, которых он предавал, много раз обманывал и обкрадывал, Экэчо по­нял, что все это уже бесполезно.

— Комсомольцы, приготовьте вельбот! — распорядился Таграт. — Следователь приказал отвезти в район этого волка, который попался наконец в капкан! Там разберутся, что с ним делать.

— А мы поможем! Да-да, мы поможем разобраться! — громко воскликнул Кэргыль и потряс почти у самого носа Экэчо своим посохом.

— Да-да, поможем! — зашумели в толпе.

 

НАДО МСТИТЬ!

Шеррид был верен своему долгу дружбы. Узнав о том, что в поселок Кэймид вернулся Гоомо и что он очень болен, индеец увез его на байдаре в свою одинокую хижину, по­дальше от тех страшных мест, куда заходила черная машина, и заботливо ухаживал за ним вместе со своей маленькой дочерью.

Поправившись, Гоомо решил побывать в поселке Кэймид.

— Зачем тебе туда? — спросил Шеррид. — Разве не зна­ешь о том, что оттуда увозят людей на страшной машине? Разве тебе хочется попасть в эту машину?

— Я не могу больше жить на этой земле, Шеррид, — угрюмо сказал Гоомо. — Я хочу на родную землю, туда, за пролив. Мне надо увидеть Чумкеля. Ты знаешь, его родная земля тоже там... Только мы с Чумкелем и остались здесь ро­дичами с одной земли...

— Лишь безумный может на хрупкой байдаре уйти в про­лив,— сказал Шеррид. — Переплыть на байдаре пролив, по­крытый льдами, —это все равно что выстрелить себе в голову в надежде на осечку.

— Лучше надеяться на эту осечку, чем каждый день ждать, что тебя схватят и посадят в ту черную машину, — воз­разил Гоомо.

Индеец промолчал. Суровое лицо его с полузакрытыми, как у дремлющего орла, глазами было мрачно.

— Ну хорошо. Я согласен с тобой, что ты должен или умереть, или попасть на родную землю, — наконец сказал он, вынимая изо рта трубку. — Только в поселок Кэймид ты не ходи. Я сам приведу к тебе Чумкеля, если его еще не увезли белолицые.

Через несколько дней Шеррид действительно привел в свою хижину Чумкеля. Выслушав Гоомо, Чумкель долго мол­чал и наконец сказал:

— Как знать, что случилось с Нутэскином и мальчиком Чочоем? Скорей всего, они погибли. Но все равно я согласен идти по их тропе. Быть может, нам будет удача...

Получив согласие Чумкеля, Гоомо вдруг загрустил. При­няв от заботливой дочери Шеррида кружку с чаем, он отпил несколько глотков и сказал задумчиво:

— Не могу уйти с этого берега так просто. Надо хоть немножко чем-то помочь людям, которых в любой день могут схватить в эту черную машину. А вот как помочь, не знаю...

— Надо им тайно уходить из поселка Кэймид, семья за семьей, — предложил Шеррид. — Да-да, надо им уходить от­туда хотя бы пока сюда, ко мне, на этот дикий, скалистый бе­рег. Сюда черная машина не доберется. А потом придумаем еще что-нибудь.

Мысль Шеррида понравилась Гоомо.

— Им надо уходить оттуда! — согласился он. — А если их будут искать люди, которые ездят с этой страшной машиной, тогда в руки надо брать винчестеры и стрелять, тайно стре­лять, чтобы не знали, кто это делает.

— Верно: тайно стрелять! — согласился Чумкель. — А по­том говорить надо, что это делают Гоомо и Чумкель, которые прячутся в горах. Пусть ищут!

— Хорошо! — первый раз за долгие месяцы улыбнулся Гоомо. — Хорошо Чумкель придумал.

На следующий день Гоомо и Шеррид, стараясь быть неза­меченными, направились в Кэймид.

Войдя в одну из эскимосских хижин, они подробно рас­спросили о новостях поселка, а затем, не теряя времени, при­ступили к делу.

Из хижины в хижину пошла весть о том, что Гоомо и Шер­рид зовут людей тайно покидать поселок Кэймид. Доведен­ные до отчаяния люди готовы были немедленно бежать куда угодно, только бы уйти как можно дальше от черной ма­шины.

Гоомо и Шеррид обдумали с мужчинами план побега.

Ночью несколько семей незаметно со всем своим нищим скарбом, с больными домочадцами поплыли на двух байдарах вдоль скалистого, угрюмого берега к хижине Шеррида. На следующую ночь еще большее количество семей покинуло по­селок Кэймид. Когда Кэмби понял, что происходит, в поселке уже почти никого не осталось. Стояли пустые, наполовину разобранные хижины.

И как раз в тот день мистера Кэмби вместе с шаманом Мэнгылю вызвали в Ном. Сумрачно было на душе у мистера Кэмби. На этот раз, прощаясь с женой, он даже прослезился, предчувствуя, что настало время рассчитываться за деньги, полученные им из Федерального бюро.

— Передай мальчикам, когда они вернутся из колледжа, что я... — мистер Кэмби запнулся, расстегнул на своей толстой красной шее ворот, — что я могу не вернуться с того берега. Тогда завещание мое там, в моем кабинете, в сейфе... Только это потом, если вам скажут, что я уже никогда сюда не вер­нусь...

Мистер Кэмби наконец покинул свой дом. А миссис Кэмби наскоро вытерла огромным клетчатым платком заплаканное лицо и с непривычной для ее тучной фигуры поспешностью направилась в кабинет мужа, чтобы тут же открыть его сейф.

...Эскимосы выбрали для Гоомо и Чумкеля самую прочную байдару, тщательно отремонтировали ее, оснастили всем необ­ходимым, что могло пригодиться в дороге. Женщины зала­тали парус. Гоомо и Чумкель упаковывали свои походные нер­пичьи мешки. Шеррид закалял на огне наконечники багров, которыми беглецы должны были отталкиваться в море от льдин.

— Эх, можно было бы всем стойбищем попробовать уйти туда, на тот берег! —махнул рукой за пролив один из эски­мосов. — Да нельзя. С женщинами, с детишками сразу погиб­нешь...

Отложив свой мешок в сторону, Гоомо, не выпуская труб­ки изо рта, долго о чем-то думал.

— Люди, вот что я вам сказать хотел, — наконец промол­вил он. — Если к вам придут посланцы из Кэймида, чтобы за­брать вас в черную машину, убивайте их и всем говорите, что это Гоомо и Чумкель сделали. А в горах, подальше от этого места, поставьте несколько шалашей, положите в них кое-ка­кие наши вещи, чтобы американцы, когда шалаши эти найдут, верили, что мы еще здесь, что это мы с Чумкелем мстим им за госпиталь. Об этом и в другие селения эскимосов и индей­цев передайте. Пусть американцы ищут нас...

— Хорошо, Гоомо, — отозвался Шеррид. — Мы станем же­стоко мстить тем, кто смерть нам посылает. Да-да, им надо беспощадно мстить!

 

ВСТРЕЧА В ПРОЛИВЕ

В Номе Кэмби задержался недолго. Проинструктирован­ный в последний раз, он сел на шхуну, на борту которой стоял небольшой вельбот с мотором, и ушел вместе с шаманом в море.

На душе у него было скверно. Кэмби смотрел на уходящие вдаль дома Нома и нервно курил трубку за трубкой. «Вы один вместе с вашими бациллами гриппа-испанки будете пред­ставлять на вражеском берегу целую армию», — мысленно передразнил он мистера Маккинга. «Тебя послать бы с этой армией!» — подумал Кэмби и злобно сплюнул за борт.

Но вот Кэмби представилось, как он через год или два снова выстроит торговую факторию на Чукотском берегу, и ему стало легче.

Это были радужные мечты, и Кэмби даже замурлыкал се­бе что-то под нос, искоса поглядывая на Мэнгылю, угрюмо попыхивающего медной трубкой.

В советские воды шхуна войти не решилась. Матросы спу­стили на воду вельбот, и Кэмби вместе с Мэнгылю оставили шхуну.

Льды были сравнительно редкими. Кэмби показалось, что ему начинает везти уже с самого начала. По крайней мере, в этом он пытался уверить себя, чтобы как-то заглушить неути­хающий страх перед неизвестностью.

— А как ты думаешь, Экэчо не пройдет мимо? Разве воз­можно встретиться вельботу и байдаре в этих бесконечных льдах, не разминувшись? — спросил Кэмби, Дергая Мэнгылю за рукав кухлянки.

Шаман несколько минут всматривался в даль своим един­ственным глазом, затем равнодушно ответил:

— Встречались раньше, может, и сейчас встретимся...

— А может, и не встретимся? — забеспокоился Кэмби.

— Может, и не встретимся, — все так же равнодушно отозвался Мэнгылю. — Тогда прямо туда поедем. Я уже гово­рил, что там в потайном месте стоит яранга Экэчо... В пеще­ре. Туда увезу тебя. Я не один раз из той пещеры забирал пушнину, приготовленную Экэчо. В прежние времена лег­ко это было. А сейчас трудно, очень трудно — пограничники следят.

Мысль о пограничниках не давала покоя и Кэмби. «Хоро­шо, если я в байдару Экэчо пересяду: охотник возвращается с промысла домой. Кто станет среди убитых нерп искать ме­ня! — подумал было он, но тут же отбросил эту успокоитель­ную мысль. — Да-да, черт побери, могут поискать! Говорят, советские пограничники очень глазастые...»

Настроение у Кэмби ухудшилось. А когда подул ветер, гоня откуда-то с запада, как раз на вельбот, огромную массу плавучих льдов, на Кэмби напал страх.

Льды становились все гуще и гуще. Мотор пришлось вы­ключить.

— Толкай, толкай льды багром! — закричал Мэнгы­лю. — Толкай сильнее, если не хочешь, чтобы вельбот разда­вило!

Обливаясь потом, изнемогая от усталости и страха, Кэмби работал багром.

Выбрав развилок в огромной льдине, Мэнгылю направил в него вельбот. Вход в развилок закрыло другой льдиной. Вельбот оказался в относительной безопасности.

Целые сутки несло куда-то вместе с льдиной вельбот Кэм­би и Мэнгылю.

Но вот ветер постепенно начал утихать. Значительно за­медлился дрейф льда.

Мэнгылю, попыхивая своей трубкой, начал что-то высмат­ривать во льдах.

...Путь Гоомо и Чумкеля, плывших к Счастливому бе­регу, был необычайно труден. У хрупкой кожаной байда­ры, попавшей в полосу плавучих льдов, уже во многих местах были сломаны ребра остова. Гоомо и Чумкель порой выскакивали из байдары, затаскивали ее на плавучую льдину и начинали отталкиваться баграми, упорно двигаясь на льди­не все вперед и вперед.

Целые сутки шла эта неравная схватка между людьми и стихией Ледовитого океана. На вторые сутки льды нако­нец поредели, выбирать разводья стало легче. Все чаще и чаще всматривались беглецы в сторону Чукотского берега: не попадутся ли вельботы или байдары с чукотскими охотни­ками?

— Смотри, вельбот! — резко выбросил руку вперед ГоОмо.

Чумкель вскочил на ноги, всмотрелся в указанном направ­лении и увидел во льдах вельбот.

— О-го! Го! Го!..—закричал Гоомо, складывая ладони рупором.

Сидевший на руле Чумкель направил байдару к вельботу. По лицу его пробежала тень недоумения.

— Всмотрись хорошо. В этом вельботе, как кажется, си­дят Кэмби и шаман Мэнгылю! — вполголоса воскликнул он. — Может, мне чудится это?..

Гоомо мгновение всматривался и вдруг схватил винчестер:

— Да-да, Чумкель, ты правду сказал: это Кэмби! Это тот самый Кэмби, который сажал людей в черную машину.

— Не понимаю, — недоумевал Чумкель, — зачем ему и это­му сумасшедшему Мэнгылю вздумалось отправиться по наше­му пути?

— У них, кажется, мотор не работает: видишь, они там во­зятся,— сказал Гоомо, вытирая рукавом кухлянки ствол вин­честера. Немного помолчав, он добавил: — Они тоже идут к Чукотскому берегу. Разве не ясно, что они не могут прийти туда как друзья? Они идут как враги! Их надо поймать, обя­зательно поймать!..

Расстояние между байдарой и вельботом быстро сокраща­лось. Уже отчетливо была видна коренастая, приземистая фи­гура Кэмби, вставшего во весь рост на носу вельбота с вин­честером в руках.

— Я не хочу, чтобы этот волк кого-нибудь из нас убил! — промолвил Чумкель. — Обидно умирать сейчас, когда уже так близко родная земля!          

Крепко сжимая в руках винчестер, Гоомо промолчал. Он не сводил глаз с Кэмби. Не успел тот вскинуть винчестер, как Гоомо выстрелил. Кэмби взмахнул руками и выронил свой винчестер в воду.                

— Хорошо, Гоомо! Хорошо! — обрадовался Чумкель.

Где-то сзади послышался гул мотора. Гоомо резко обер­нулся и вскрикнул:

— Катер!.. Смотри, там катер!..

Гоомо не ошибся. Это был действительно советский погра­ничный катер. Оставив в стороне байдару, он быстро напра­вился прямо к вельботу, смело лавируя по разводьям между льдинами...

Офицер-пограничник чукча Айванго беседовал с Гоомо и Чумкелем. Взволнованные, они спешили наперебой высказать все, что накопилось у них за долгие годы жизни на чужбине.

А в одном из отсеков кубрика шел предварительный до­прос Кэмби и Мэнгылю.

— Так, значит, вы решили бежать от прелестей американ­ской свободы к нам, в Советский Союз? — спросил высокий, сухощавый офицер, обращаясь к Кэмби.

— Да-да, сэр офицер, я уже больше не мог жить там. Возможно, эти люди, которых вы подобрали вместе с нами, и плохое обо мне скажут, но вы не верьте им. Вы спросите вот у этого, — Кэмби показал на Мэнгылю, — он тоже чукча, сэр офицер; он скажет, что я неплохой человек, сэр офицер...

Офицер поморщился и, прямо глядя в глаза Кэмби, суро­во сказал:

— Вот что, мистер Кэмби, а по новой кличке Семен Гара­нин...— Заметив, что брови Кэмби изумленно поползли на лоб, офицер подчеркнул: — Да-да, по новой кличке Семен Сер­геевич Гаранин. Укажите, в каком именно из ваших отделений саквояжа находятся ампулы с бациллами гриппа-испанки. Нам нужно особенно осторожно обращаться с этим пакетом.

Кэмби молчал.

— Как видите, нам уже все известно, — спокойно продол­жал офицер. — Вы думали, что вас на советском берегу встре­тит Экэчо, а вышло, что встретили вас мы.

— Но как, как все это вам стало известно?! — Кэмби при­поднялся было и тут же безвольно опустился снова.

— Как стало известно, это вас не касается, — сухо отрезал офицер. — А вот что нам неизвестно, поторопитесь сообщить сами. Сейчас это в ваших интересах.

Шаман Мэнгылю, сгорбившись, смотрел своим единствен­ным глазом на растерянное, потное лицо Кэмби и чувствовал, как у него самого все сильнее и сильнее дрожали колени.

— А скажите, — почему-то повеселев, спросил офицер, — когда в вас выстрелили, винчестер вы обронили в воду с пере­пугу? Так, что ли?

— И с перепугу и оттого, что пуля этого Гоомо раздроби­ла приклад, — неохотно ответил Кэмби, стараясь не смотреть в лицо офицеру.

— Да, меткость поразительная, — с довольной улыбкой протянул офицер. — Ну, ну, так я вас слушаю...

 

НА СЧАСТЛИВОМ БЕРЕГУ

Кэргыль сидел в своей комнате. Вдоль ее стен тянулись верстаки, на которых лежали инструменты, моржовые клыки, куски дерева для моделей. Целая система точил с шестере­ночной передачей была укреплена на верстаках, стены были увешаны связками расписанных клыков, полки заставлены готовыми изделиями. Там были фигурки оленей, полярных медведей, собачьи и оленьи упряжки, курительные трубки, чернильные приборы, замысловатые шкатулки...

Перед Кэргылем была разложена шахматная доска с рас­ставленными на ней фигурами — это выточил Кэукай из мор­жового клыка. По лицу старика бродила добрая улыбка. По­рой он брал какую-нибудь из фигур, тщательно рассматривал ее, одобрительно причмокивая губами. «Ай, какой косторез будет, хороший косторез будет! — думал он о Кэукае. — Луч­ше меня научится кость резать. Он же совсем еще мальчик, а уже такое сделал...»

Вдруг дверь распахнулась, и в комнату влетел его внук Тынэт. Кэргыль хотел было взять посох и огреть как следует внука за то, что тот помешал ему думать, но Тынэт схватил старика на руки и поднял.

— Ты... ты чего это, полоумный? — возмутился Кэргыль.

Тынэт бережно усадил деда, схватился рукой за сердце:

— Сиди... не волнуйся только... Послушай радостную весть!.. Боюсь, что у меня самого выскочит сердце!..

Ничего не понимая, Кэргыль напряженно уставился в воз­бужденное лицо внука.

— Так вот... меня просили, чтобы я не сразу... чтобы ты не сильно волновался...

— Да скажешь ты наконец или нет?! — Кэргыль пошарил руками, разыскивая посох.

— Не могу больше!.. — Тынэт рывком расстегнул пугови­цы на гимнастерке. —Пограничный катер с моря привез Гоо­мо... и моего отца! Скоро они здесь будут...

Кэргыль часто-часто замигал глазами, привстал было, хо­тел сказать что-то, но почувствовал, что во рту у него совсем пересохло.

— Дай, дай мне... — Старик сделал неопределенный жест рукой, совсем забыв простое житейское слово «вода».

Тынэт бросился исполнять желание деда — схватил посох.

— Пить, пить дай! — рассвирепел Кэргыль.

Тынэт побежал в свою комнату, хотя графин с водой стоял здесь же, на тумбочке.

Когда он вернулся в комнату деда, расплескивая из стака­на воду, то увидел, что Кэргыль, закрыв лицо руками, плачет.

Тынэт тихонечко вышел...

Перед глазами Кэргыля в несколько минут пробежала вся его трудная, долгая жизнь. В памяти мелькало молодое лицо Чумкеля, и рядом тут же вставал Тынэт, а затем их лица как-то сливались, потом раздваивались снова.

— Так где они? Скоро ли сюда придут?.. — Кэргыль встал, удивляясь тому, что не видит в комнате Тынэта. — Уж не заснул ли я на стуле и не приснилось ли мне все это?..

Старику стало страшно. Он поспешно шагнул к двери, но в это время на пороге показался Эттай.

Шумно передохнув, Эттай закричал:

— Едут! Едут!..

Кэргыль хотел побежать, но почувствовал, что ноги его не слушаются. Он беспомощно осмотрелся вокруг, нагнулся за посохом и заковылял к выходу.

Первое, что увидел старик на улице, — это скопление лю­дей у правления колхоза. «Опоздал!» — пронеслось в голове Кэргыля.

Схватившись рукой за сердце, он почти побежал туда, где шумели люди.

Навстречу старику спешила Вияль. В праздничном наря­де, взволнованная, со слезами на смеющихся глазах, она вы­глядела сейчас как-то по-особенному молодо.

— По телефону сказали... Едут, скоро будут... — задыха­ясь, промолвила она, протягивая к Кэргылю руки.

А у правления колхоза уже побывавшие на заставе Та­грат и Виктор Сергеевич рассказывали собравшимся людям подробности встречи с Гоомо и Чумкелем.

— Почему они с вами вместе не прибыли? — крикнул кто- то из толпы.

— Нельзя так сразу, — объяснял Виктор Сергеевич.— Сначала они должны пограничникам все рассказать, почему бежали к нам, как бежали. Потом, известно же вам, что с того берега злые люди к нам пришли, враги наши пришли, — так надо, чтобы Гоомо и Чумкель помогли пограничникам до­знаться, с какой целью они сюда пробирались.

Чочой, напряженный и нетерпеливый, жадно слушал каж­дое слово Виктора Сергеевича и Таграта, не забывая, однако, поглядывать на дорогу, по которой должен был приехать в поселок Гоомо. Ему казалось, что время тянется мучительно медленно. Мальчику нестерпимо хотелось, чтобы встреча с Гоомо произошла сейчас же.

И вдруг Чочой услыхал слова о том, что злые люди, о ко­торых говорил Виктор Сергеевич, — это мистер Кэмби и ша­ман Мэнгылю.

Чочой отшатнулся, словно от удара. «Кэмби здесь! Мэн­гылю здесь! Что же это такое? Почему они здесь?» — вихрем взметнулись тревожные мысли.

— Вы не пускайте их! Ни за что не пускайте в поселок! — закричал Чочой, пробиваясь руками, головой, плечами к Вик­тору Сергеевичу и Таграту.

— Успокойся, Чочой, — услыхал он голос Таграта. — Они шли к нам как враги, их и встретили как врагов!

Гоомо и Чумкель выехали с заставы в поселок Рэн на по­путном автомобиле. Крепко вцепившись руками в борта ма­шины, Гоомо жадно вглядывался в не забытые еще с детства родные места. Десятки картин далекого детства всплывали в памяти одна за другой. «Вот там я поймал в капкан первого в жизни песца... А вот у того каменного столба я однажды потерял свой нож...»

Машина мчалась по извилистой дороге. Ветер бил в разго­ряченное лицо Гоомо. Порой ему казалось, что он стоит на одном месте, а на него со стремительной быстротой надвигает­ся что-то огромное, до каждой песчинки, до каждого кустика знакомое и родное.

Навстречу Гоомо двигалась его родная земля.

Чумкель сидел в кабине. Напряженно наклонившись впе­ред, он, казалось, всем своим существом рвался туда, где ждал его отец, где должен был встретить его сын. Сын, кото­рого он ни разу в жизни не видел!

Машина с ходу сделала крутой поворот, и сразу, как на ладони, показался поселок. Гоомо резко наклонился. Он не­пременно хотел схватить своими глазами все, все сразу, что только можно было увидеть.

Автомобиль остановился. Гоомо спрыгнул на землю, схва­тил рванувшегося к нему Чочоя на руки и, словно боясь, что кто-нибудь отнимет у него мальчика, которого он любил боль­ше всех на свете, понес его куда-то в сторону, все сильней и сильней прижимая его к своей груди.

— Живой!.. Живой!.. Живой!.. — повторял он, словно только этим словом мог выразить все, что было у него на душе.

Опустив Чочоя на землю, Гоомо присел перед ним на кор­точки и неуклюже вытер своими огрубевшими руками слезы радости на щеках мальчика. И Чочою было дороже всего на свете в эту минуту прикосновение грубых рук Гоомо к его лицу.

— Вон Вияль бежит! — встрепенулся Чочой.

Гоомо вскочил на ноги и действительно сразу узнал сестру, которую помнил еще девочкой.

Рот у Вияль был открыт в беззвучном крике. Она обхва­тила голову Гоомо руками и мгновение смотрела в его глаза, как бы спрашивая: «Это ты, мой брат Гоомо, тот самый Гоо­мо, которого я помню совсем мальчиком?..»

Гоомо шумно втянул в себя воздух, в котором ему почуди­лись запахи далекого детства, и крепко прижался своей обвет­ренной горячей щекой к влажному лицу сестры.

А Чумкель остановился перед застывшей толпой, превоз­могая головокружение; окинул взглядом все лица и вдруг уви­дел перед собой словно выросшего из-под земли родного отца, протянувшего к нему руки...

Крики радости оглушили Чумкеля. Он увидел, что на него надвинулась взволнованная толпа, попытался рассмотреть среди молодых смеющихся лиц то единственное лицо, по кото­рому он должен был узнать своего сына. Не знал Чумкель, что сын его стоял совсем рядом с ним, жадно вглядываясь в него.

Схватив протянутые руки Кэргыля, Чумкель крепко, по-мужски, обнял его и спросил:

— Отец, а где он? Где?

Кэргыль повернул голову в сторону Тынэта. Губы Чумке­ля дрогнули. Он что-то хотел сказать, но слов не нашлось. Тогда он быстро-быстро ощупал руки и плечи Тынэта, ощу­пал цепко, словно этим жестом хотел сразу, в первое же мгно­вение приблизить к самому сердцу пока еще далекого и со­всем неизвестного ему человека.

— Какой ты большой, какой сильный! Какой ты ловкий, быстрый, меткий, наверное! — наконец промолвил Чумкель в наступившей тишине.

Лицо Тынэта вспыхнуло ослепительной белозубой улыб­кой. И в этой улыбке для Чумкеля вдруг ожило до последней мельчайшей черточки лицо жены, с которой его навсегда раз­лучили в тот давний проклятый день. И только в это мгно­вение он всем существом своим по-настоящему почувствовал, что у него действительно есть сын.

— Сын! — тихо промолвил Чумкель.

— Люди! — послышался громкий голос Таграта. — Идем­те в наш клуб на большой праздник встречи!

Толпа всколыхнулась и направилась к клубу.

Гоомо поднял на руки своих племянников, Чочоя и Кэу­кая, и, увлекаемый толпой, пошел к большому дому, который назывался непонятным словом «клуб».

— Что это у вас за красные шарфики на груди? — спросил он, поглядывая то на Чочоя, то на Кэукая.

— Это не шарфики, это пионерские галстуки, — с какой-то особенной гордостью, озадачившей Гоомо, ответил Чочой. — Мы тебе расскажем. Мы тебе много-много расскажем и много покажем!