В школе был долговязый парень с узкой грудью и бледным умным лицом. В этом хилом теле билось отважное сердце. Его звали Уильям, барон Стрейнж и Блэкмер, он был внучатым племянником старого сэра Джона Эрла Тальбота пятого, храбрейшего англичанина во Франции. Уильям был ровесником Пьера. При столь высоких родственных связях ему и в голову не приходило завидовать простолюдину. Началом его дружбы с Пьером послужило происшествие, случившееся на уроке математики через год после отъезда ла Саля к своему господину.

Уильям увлеченно решал длинную задачу по морской перевозке груза, которая включала плату за вход в гавань и перевод турецких асперов в английские фунты. Он писал цифры четким разборчивым почерком на листах пергамента, которых у него всегда было достаточно. (Запасы пергамента у Пьера были столь ограничены, что он писал мелко в целях экономии). Когда Уильям на минутку вышел из класса по нужде, жадный студент, сидевший рядом с Пьером, украдкой спрятал в карман ценные свитки, которые были исписаны только с одной стороны. Учитель видел это, но ничего не сказал. Когда Уильям вернулся, он обнаружил пропажу. Он осмотрел класс с обиженным выражением, его лицо налилось краской как лист после заморозков.

— Что случилось, лорд Стрейнж? — спросил учитель.

— Ничего, монах Джон, — ответил юноша. Он сел, играя своим пером будто это было оружие. В его черных глазах светилась ярость.

— Если все в порядке, лучше вернитесь к решению задачи, — продолжал монах. — Вы вчера много сделали и, вероятно, получите сегодня правильный ответ. Не забудьте вычесть из прибыли дань, которую придется заплатить гарнизону неверных в Херсонесе, — и он спокойно посмотрел на него сквозь очки, которые были еще такой редкостью во Франции, что многие люди считали их волшебными.

Пьер тоже видел кражу. Не изменяя выражения лица и продолжая писать, он поднял ногу под столом и изо всех сил нажал твердым каблуком на ногу воришки.

— Ай! — громко заорал испуганный парень. Монах снова поднял взгляд от своего большого фолианта.

— Ты заболел, Джеймс Бэрроу? Если ты болен, я пошлю за хирургом. Но если нет, ты не имеешь права мешать классу такими буйными выкриками.

Бэрроу потирал ногу под столом, глядя на Пьера.

— Отдай обратно! — угрожающе прошептал Пьер.

— Прошу прощения, монах Джон, — сказал Бэрроу, — кажется, меня укусила блоха.

— Это не блоха, — пробормотал Уильям. Пьер продолжал старательно писать.

Бэрроу понял, что он один против двоих. Сочетание положения Уильяма и роста Пьера — это было слишком для него. Он нагнулся и сделал вид, что нашел что-то на полу.

— Это твои, Уильям? — спросил он, небрежно бросив записи на стол. — Я только что нашел их на полу.

Англичанин кивнул.

— Ты оказал мне услугу, — сказал Уильям Пьеру после случившегося. — Я бы вызвал его на поединок, если бы узнал правду. Потом мой дядя побил бы меня независимо от того, выиграл я или проиграл. Он очень заботится о моей драгоценной шкуре. Кажется, он хочет, чтобы я стал священником.

— Ты бы победил, — сказал Пьер. — Бэрроу не умеет обращаться с саблей. Не люблю трусов.

Много раз за время учебы в Руане Уильям Стрейнж и Блэкмер скрещивал сабли с просто Пьером в дружеских тренировках, иногда под одобрительным взглядом гордого старого сэра Джона Тальбота, который не видел ничего неприличного в дружбе внучатого племянника с парнем из народа, особенно зная, что ему давал уроки воспитатель сына герцога Анжу.

Во время приходского праздника невинных младенцев зимой 1443 года, когда Уильяму и Пьеру исполнилось по девятнадцать лет, в Руане состоялся изумительный Праздник дураков. То была возможность расслабиться после церковной дисциплины, особенно для младших священнослужителей. Они, как и народ, радовались такой возможности. В этом году праздник обещал быть исключительным. Мягкое лето принесло щедрый урожай, и даже политическая погода казалась благоприятной. Широко распространились слухи, что перемирие, которое соблюдалось уже долгое время, вот-вот завершится мирным договором между давними противниками.

Англичане были особенно предупредительны по отношению к французам, а французы чрезвычайно вежливы по отношению к англичанам. Повсюду в Нормандии и Франции городские ворота долго оставались открытыми после захода солнца, как знак взаимного доверия и уважения. Если по обе стороны ворот и находились люди с острыми топорами, готовые одним ударом перерубить канаты и опустить тяжелые крепостные решетки, они не бросались в глаза и не имели официальных приказов.

Во время вечерни алтарь кафедрального собора сверкал сотнями свечей, но внимательный взгляд заметил бы, что это не чистые восковые свечи, которые излучали ясный священный свет перед мессой, а самые заурядные и дешевые сальные свечи, не священные и не красивые. Они дымили, оплывали и капали. Но никому не было до этого дела.

Люди столпились в церкви. Они были празднично одеты, говорили громко и все сразу, подшучивали над соседями, с шумом разгрызали зубами орехи и без конца жевали большие вкусные колбасы. Тут и там в приделах храма небольшие группы играли в кости и в карты. Женщины кормили грудных младенцев, торговцы забирались на скамьи, кричали через головы толпящихся вокруг людей, обсуждали подъем торговли и возможности дальнейшего процветания с наступлением мира. Время от времени неизвестно откуда возникала бутылка сидра или вина, ее чудесное появление встречали приветственными возгласами и моментально опорожняли ее.

В алтарной части молодой подьячий, облаченный как руанский епископ, пародировал святую службу. Разумеется, на нем не было епитрахили. Праздничная митра у него на голове была в два раза выше, чем следует. Она была изготовлена из позолоченного пергамента, сверкала фальшивыми драгоценностями и была украшена изображением осла. Праздник дураков посвящался Бегству в Египет, поэтому осел пользовался особой честью. Два ослиных уха выступали над неимоверно высоким головным убором, пародируя шапку епископа, форма которой символизировала Святой Дух, снизошедший на головы апостолов и даровавший им речь.

— Господь с вами! — воскликнул он глуповатым надтреснутым фальцетом и закричал по-ослиному: — Хейооо!

— И святой дух! — отвечали люди. — Хейооо! Хейооо! Хейооо!

В дополнение к фальшивому епископу, выбранному духовенством в качестве представителя церковной власти, люди выбрали Короля дураков. Он командовал праздником и следил за тем, чтобы никто не остался трезвым после шуточной службы в церкви.

На мостовой перед портиком собора люди танцевали, а высокая сводчатая арка была битком набита молодыми парочками, открыто выражающими свое восхищение друг другом.

Это был древний и почитаемый праздник. Ни у одного свидетеля явно нечестивых обрядов не шевельнулось в сознании сколь-нибудь нечестивой мысли. Праздник был разрешен во всех христианских странах, а во Франции его проведение даже поощрялось. Серьезным священникам вроде Изамбара оставалось надеяться, что ничего ужасного не произойдет, но им и в голову не приходило запретить праздник. Изамбар лично присматривал за свечами на алтаре, не разрешая зажигать хорошие свечи. Как и все, он пришел в собор и терпеливо наблюдал, незаметно пристроившись в уголке, как веселятся его священнослужители и его прихожане.

Уильям и Пьер заняли прекрасное место у ограды алтаря. Их окружала шумная группа студентов, которая, по-видимому, собралась с какой-то, пока неясной целью. Изамбар недоверчиво смотрел на них и гадал, что за дьявольскую шутку они выкинут.

Апофеозом этого шумного и веселого беспорядка было введение в собор живого осла. Симпатичную девушку, которая ехала на нем в этом году, звали Анна из Гостиницы. Она была дочерью содержателя процветающей гостиницы у реки, Дававшей приют солдатам, морякам, пилигримам, дворянам со свитой, и каждому, кто мог заплатить за честное и разностороннее гостеприимство.

На ней был короткий голубой костюм, открывающий восхищенным взорам хорошенькие ножки до колен. Она восседала на осле по-мужски. Немало предприимчивых молодых людей, пытавшихся дотянуться и приласкать большую куклу, которую она прижимала к груди, получили восхитительные Удары длинными ножками. Она, разумеется, изображала юного Господа. Осла вел под уздцы из придела храма к алтарю Король дураков с длинной приклеенной курчавой бородой, сделанной из конского хвоста и окрашенной шафраном, что делало его похожим на Святого Иосифа.

Во время церемонии непрерывно звучала мягкая мелодия органа. Выбор подходящей музыки для праздника предоставлялся церковному органисту. В его обязанности входило также время от времени исполнять торжественно-угрожающие церковные гимны, чтобы напомнить людям, что они все же в церкви и следует вести себя поприличнее.

У алтаря ослу дали полную корзину овса, а над ним держали куклу и водили ее руками вверх, вниз и в стороны, как бы благословляя людей.

В этот момент двое студентов из окружения Уильяма и Пьера отделились от группы и стащили органиста со скамьи, несмотря на его яростные протесты. Один из студентов занял его место перед могучим инструментом, открыл все клапаны, громко призвал усилить работу мехов и заиграл мелодию веселой популярной песни, которую знали все. Он производил такой шум, что дрожали стропила под основательной крышей, а статуи святых готовы были упасть из своих ниш. Никогда прежде Руанский собор не слышал такого шума и смеха.

Другие юноши группы образовали вокруг Уильяма и Пьера самозваный хор. Своими здоровыми голосами они заорали песню с такой силой, что перекрыли грохот органа. Слова были перепутаны, темп и мелодия тоже, но даже глухой понял бы по их жестам, адресованным пародийному Святому Семейству, что это был гимн, прославляющий девушку, или осла, или девушку на осле. Несколько строф завершались следующими словами:

Упоминание о Папе — это было слишком для Изамбара. Более святого человека, чем Евгений IV, еще не видел папский престол.

— Проклятие! — сдерживая дыхание, произнес он, невольно рассмеявшись. Он подозвал органиста, которого так нагло лишили места перед началом шумной выходки.

— Позвони в святой колокол! — строго произнес он. — Это зашло слишком далеко.

Когда на колокольне раздался глубокий величественный звон большого старого колокола, который ассоциировался в сознании людей с самыми святыми таинствами, они успокоились.

Большинство из них последовало за актерами из церкви, и Бегство в Египет продолжалось с одной улицы на другую, все больше и больше теряя свой библейский характер. Святой Иосиф избавился от бороды и нацепил длинный фальшивый нос, который красноречиво поворачивался в сторону красивых девушек, и шутовской колпак с кисточками и колокольчиками, превратившись вновь в Короля дураков.

Анна из Гостиницы, ее ослик и кукла вернулись на берег в сопровождении значительной толпы моряков, солдат, студентов и другой молодежи. Всех мучила жажда. Для места, в котором жила Анна, жажда представлялась укором.

Содержатели гостиниц, как и их постояльцы, были, как правило, честными людьми. Несмотря на репутацию обманщиков, ловчил и крючкотворов, они чаще подвергались грабежам, чем грабили сами. Хозяину гостиницы не к кому было обратиться за помощью, если благородный рыцарь забывал заплатить, а скромный моряк неожиданно уплывал на край света, не рассчитавшись. Неудивительно, что хозяева гостиниц отличались хорошей памятью и привычкой брать деньги вперед, если удавалось. Они страдали от сложной системы налогов и ограничительных законов, защищавших интересы клиента, в то время как законы, защищавшие хозяев гостиниц, были немногочисленны и плохо проводились в жизнь. Лучшими их защитниками были собственные глаза и ум.

Среди этого смиренного братства людей, которые старались вести себя хорошо, хотя это им никогда не удавалось, было много ветеранов различных этапов бесконечной войны. Часто это были благочестивые люди или, по крайней мере, благодарные за божье покровительство, в котором они нередко нуждались, а поскольку большинство из них не умело читать, у них вошло в привычку выбирать ангела или святого и вешать его изображение над входом, чтобы указать род деятельности и создать рекламу своему заведению.

Джон о’Лидс получил болезненное ранение глаза во время осады Руана поколение назад. После взятия города он несколько месяцев провалялся в маленькой гостинице на берегу. Несчастный француз-владелец гостиницы был убит при обороне города, и его молодая вдова всеми доступными ей способами старалась вернуть здоровье и счастье симпатичному англичанину. Но глаз остался незрячим. Джон о’Лидс остался без источников пропитания, а вдова — без мужа. Ему некуда было идти, и о ней некому было позаботиться. Еще не побелели шрамы от ран, а уже стало заметно, что скоро родится Анна из Гостиницы или кто-нибудь еще. Тогда они поженились в преддверии счастливого события. Гостиница процветала под демократичным управлением этой пары.

Первоначальные владельцы гостиницы дали ей претенциозное название Отель Сен-Дени в честь святого-покровителя Франции. Он был изображен на вывеске над дверью. На рисунке Святой Денис, как обычно, держал в руках собственную голову в память о его святом мученичестве. Но покровитель Франции не пользовался популярностью у англичан. Джону о’Лидсу неоднократно советовали заменить его Святым Георгием или, на худой конец, драконом. Его бойкая жена не соглашалась, и святой остался на своем месте. Но все англичане, а вскоре даже и французы, называли это пристанище Гостиницей Головореза.

Глаз, который по счастью остался у Джона о’Лидса, отличался такой остротой, что он получил ироническое прозвище Слепой Джек. Все знали, что он никогда не подаст гостю напитка бесплатно. Он никогда не забывал одолженного пенни. Он честно отдавал сдачу монетами с необсеченными кромками даже самым пьяным посетителям. Клиенты неизбежно начали путать придирчивого хозяина со святым-покровителем дома, и именно хозяина, а не святого, имели в виду, когда упоминали Гостиницу Головореза.

Гостиница всегда пользовалась успехом, особенно вовремя праздников. Джек был польщен и удивлен, когда его привлекательную дочь выбрали на роль Девы для театрального представления в соборе. Теперь он готовился к приему посетителей, которые, как он проницательно предвидел, последуют за ней на берег.

Над огромным камином и на заметных местах на стенах большой гостиной висели декоративные композиции из копий, пик, мечей, булав и другого оружия того времени, а также разноцветные знамена, вымпелы, флаги. Они создавали выразительный воинский дух в комнате. Дворяне украшали свои залы так же. Крупные вельможи, особенно англичане, вешали на стены головы оленей, убитых на охоте. Слепой Джек, будучи простолюдином, конечно, не мог охотиться, а обычай вешать доски с укрепленными на них крупными рыбами, чтобы любоваться во время еды, еще не придумали; пожалуй, такая картина вызвала бы отвращение у каждого.

Слепой Джек предусмотрительно убрал все оружие, оставив только флаги и вымпелы.

Официант принес гору бутылок из холодного погреба под домом. Это было хорошее вино в тяжелых бутылках из глазированной глины. Он принес также множество кувшинов с сидром, который особенно удался в этом году. То был дешевый, крепкий и популярный напиток. Затем он выкатил большую бочку столового вина и поставил ее на низкий деревянный помост. Напиток из этого сосуда наливали, повернув деревянный кран, расположенный на ширину ладони выше днища. Когда уровень жидкости опускался до крана, бочку нужно было наклонить, чтобы вылить остатки вина, и с этого момента цена снижалась, так как вино становилось мутным из-за осадка, и вкус его ухудшался. Многие бережливые люди ждали, когда наклонят бочку, прежде чем заказать выпивку. За этим критическим моментом всегда следили, и Слепой Джек обращал на него особое внимание. Он похлопывал по почти пустой бочке своей ручищей. Барабанный звук означал, что через несколько минут цена станет приемлемой. Чаши поднимались, официант наполнял их, и все так называемое «темное» вино продавалось. Другие содержатели гостиниц иногда прятали бочку и наклоняли ее украдкой. Но не Слепой Джек.

Конюх бросил в огонь большое полено. Повар нанизал множество кусков мяса на вертел, такой длинный, что на нем можно было зажарить человека.

Слепой Джек лично подрезал и подкрутил фитили в корабельных фонарях. Гостиница засветилась как дворянский особняк. Он подумал, не убрать ли дорогие стеклянные колпаки. Они были отрадой его сердца. Но тут он услышал смех и голоса во дворе и обрадовался, что не успел нарушить красоту. Он напомнил себе, что его посетители обычно вели себя достаточно прилично, а если они расходились, он всегда умел их утихомирить.

Анна широко распахнула двери, и холодный зимний ветер ворвался в дом вместе с посетителями. Она была окружена столь тесной группой шумных студентов, что они почти касались друг друга. Она взялась за руки с двумя самыми юными. Они были так горды этой честью и предвкушали такое удовольствие от веселой вечеринки, что чаша их желаний наполнилась до краев, и у них не было других желаний. Анна знала по опыту, что такие мальчики являются безопасной и удобной свитой.

Следом вошли Уильям, Пьер и другие старшеклассники. Слепой Джек усадил их за большой стол у камина, выказывая к ним всяческое уважение. С такой же теплотой он приветствовал солдат и моряков, хотя и разместил их за менее удобными столами. Пришли также несколько пожилых процветающих горожан в тяжелых мантиях из дорогой ткани и богатых меховых шапках. Эти старые сплетники надеялись посмотреть шокирующие танцы Анны из Гостиницы, которую иногда удавалось уговорить выступить перед гостями отца. Им тоже предоставили столы у камина, чтобы ублажить их и поднять им аппетит. Более молодые люди, моряки и солдаты, садились на свободные места за столами и даже на полу, что было удобно для игры в карты и кости. Карты обычно кто-нибудь приносил с собой, но если их не оказывалось, у Слепого Джека они всегда были под рукой. Он заметил, что деньги, однажды пущенные в ход, потом легче тратятся.

Едва люди уселись, они сразу же заказали хорошего вина. Они покупали бутылку и наполняли до краев свои оловянные чаши. Анна сновала между шумными гостями, которые продолжали смеяться и шутить. Одному она приносила бутылку вина, другому наполняла чашу, принимала заказы у столиков, исчерпавших свои запасы. Она передавала заказ официанту громким звонким голосом, который был слышен сквозь шум толпы. На ней все еще была короткая голубая юбка.

На каждом столе были подносы с соленой копченой рыбой, нарезанной мелкими кусочками, и маленькие сухарики, пропитанные ароматными специями и посыпанные крупной солью. Это лакомство пользовалось особой популярностью и подавалось бесплатно. Каждый знал, почему его подавали, но Слепой Джек считал за правило подавать любую еду даже самым бедным посетителям, чтобы его не обвиняли в дискриминации.

Пьер съел немало соленых сухариков, что заставило его, как и всех остальных, выпить несколько бокалов вина. Лица его друзей никогда не были столь доброжелательными. Даже Джеймс Бэрроу, сидевший за тем же столом, производил впечатление приятного, добросердечного человека. Пьеру вдруг пришла неожиданная мысль. Он пощупал свой кошелек; он был на месте. Он пощупал свой старый пояс для хранения денег, которым он до сих пор иногда пользовался. Он тоже был на месте.

— Джентльмены, — великодушно воскликнул он, — я прошу вас всех быть сегодня вечером моими гостями. Позвольте мне расплатиться за этот прекрасный кусок мяса, который жарится на наших глазах и так и хочет, чтобы его отведали столь благородные и образованные люди, как вы!

Упомянутый кусок мяса представлял собой окорок, пожалуй, величайшей из свиней, когда-либо живших на свете. Повар наделал в нем глубоких отверстий и нафаршировал их белым мясом молодых цыплят и тонко нарезанными кусочками бекона. В жир было добавлено немного гвоздики, вероятно, похищенной моряками с одного из торговых кораблей Жака Кера, так что воздух наполнился дорогим восточным ароматом. Повар уделял мясу особое внимание в течение всего вечера, время от времени поливая его медом и вином.

Весь стол аплодировал Пьеру, кроме Бэрроу, проворчавшего себе под нос «Выскочка!» и Уильяма, который громко запротестовал:

— Это несправедливо, Пьер. Ты всегда всех опережаешь. Позволь мне заплатить за мясо.

— Нет, друг мой, не позволю. Ты всегда за все платишь.

Пьер оглянулся, смотрит ли в его сторону Анна и готова ли она принять заказ. Ему было приятно, что она смотрит прямо на него. Уильям, который считал ее чрезвычайно хорошенькой, сказал Пьеру, что она почти не сводит с него глаз с момента их появления. Пьер поднял руку, чтобы позвать ее, но прежде чем он успел сделать это, она уже была рядом, как будто стрелой перенеслась по воздуху.

— Что вам угодно, мой господин? — весело спросила она. Дом в вашем распоряжении.

— Тьфу! — сказал Джеймс Бэрроу.

— Окорок, — ответил Пьер, покраснев до корней своих пышных курчавых волос. — А дела у мастера Пьера идут очень неплохо, спасибо, девушка.

— Нет, я сказала в переносном смысле, — весело произнесла Анна. Она на мгновение облокотилась на стол, подставив руку под подбородок, так что ее лицо приблизилось к его лицу, и подмигнула ему. — То был голос моего сердца. Вы хотите только окорок?

Благодаря ее позе и отсутствию сорочки, свободная блузка открыла взору белоснежность ее крепкой и соблазнительной груди. Пьер мог лично убедиться, что сердце ее живет и бьется.

— Petrus omnia vincit, — печально заметил Уильям. — Это тайный сговор! По крайней мере, мне будет позволено заказать вино.

— С друзьями я поделюсь только свининой, — сказал Пьер девушке, которая, по-видимому, была довольна комплиментом. Пьер был явно взволнован. Он осушил чашу и снова наполнил ее, причем рука его так дрожала, что все, кроме Бэрроу, громко рассмеялись и начали добродушно подшучивать над ним.

Но Бэрроу сказал:

— Наш господин Пьер еще такой молокосос, что он недаром разевает рот при виде одной или пары грудей.

— Это неудачная шутка, — сказал Уильям. В его спокойном взгляде был заметен явный вызов.

Пьер побледнел и сказал:

— Джеймс Бэрроу, я настоятельно жду, чтобы ты заявил, что в твоих глупых словах не было желания оскорбить меня.

— Нет, конечно, нет, Пьер. Однако вы двое всегда заодно! — Некоторые люди за соседними столами согласно закивали, послышались одобрительные голоса. Ибо у Джеймса Бэрроу, сына уважаемого рыцаря, было немало друзей. Его отец, хотя и не имел земель в Англии, носил титул французского виконта, и было похоже, что Бэрроу унаследует его. Как многие новые дворяне, он очень кичился своим необоснованным аристократизмом.

Повар вылил на свинину последнюю миску меда, остановил вертел и начал разматывать железную цепочку, которая охватывала мясо и прочно удерживала его на остриях, торчащих из вертела. Слепой Джек лично вонзил в мясо с двух сторон два больших ножа, а официант подставил деревянный поднос для сбора стекающего сока. Затем хозяин осторожно снял драгоценную свинину, официант пододвинул поднос, и огромный кусок мяса, горячий, дымящийся, шипящий, был водружен ими на стол и наполнил комнату аппетитным и услаждающим ароматом.

Слепой Джек нарезал мясо и разложил по неглубоким деревянным мискам, а официант добавил в каждую миску черпак овощей, тушеных с кроликом и политых ароматным пикантным соусом. Они начали есть, пользуясь ножами, поданными хозяином.

Благодаря ла Салю манеры Пьера за столом не уступали манерам вельможи. Уильям Стрейнж и Блэкмер орудовал ножом не более ловко. Пьер держал мясо большим и указательным пальцами левой руки и отправлял его в рот с изяществом и достоинством, бесшумно облизывая пальцы. Сухая ладонь была признаком воспитанности. Жирная ладонь свидетельствовала о невежестве. Когда человек кончал есть, он вытирал пальцы куском хлеба и съедал его.

Уильям заказал по бутылке вина для каждого из сидящих за столом.

От свинины остались только кости. Пьер бросил кость большой собаке, которая не видела ничего подобного с тех пор как была щенком, когда все кости казались ей большими. Собака схватила кость и бросилась во двор.

После свинины они ели мясной пирог, потом пудинг, потом прекрасные лимонные конфеты бледно-зеленого цвета, кисло-сладкие, осыпанные кристалликами сахара. Это было очень редкое лакомство.

Человек, который заказал свинину, по-видимому, должен быть в состоянии купить все запасы Гостиницы Головореза, и в какой-то момент Пьер вновь неуверенно пощупал свой пояс, опасаясь, что у него не хватит денег. Но он тут же забыл об этом, потому что Слепой Джек поставил перед каждым из них еще по бутылке, заказанной Уильямом.

Когда Пьер попробовал вино, он удивленно поднял брови. То было редкое вино с пряностями, которое он пробовал всего один-два раза после обеда у сэра Роберта. Тогда он, конечно, не мог оценить его.

— Это благородное вино! — воскликнул он. — Это делает честь благородному вельможе, который угощает нас! — Он поднял чашу в честь Уильяма и все выпили за него.

Уильям ответил:

— Это делает честь благородному ужину, мой друг! — и все выпили и за это. Скоро они пили друг за друга, и за соседей, пожилых людей за следующим столом, и даже за честных солдат, пьющих сидр и играющих в кости на полу у двери.

Вино было коварным, крепким, непредсказуемым по своему воздействию. Оно казалось сладким, но после этой сладости во рту оставалась горечь, так что снова хотелось ощутить его сладость. Оно имело необычный зеленоватый оттенок. Его легко было потягивать всю ночь; легко, но опасно.

Бэрроу откинулся назад на скамье, крепко держась за стол. Его глаза и желудок немного вышли из-под контроля после выпитого вина и поглощенной пищи.

— Действительно, благородное, — заметил он, — но без музыки стало скучно. Не сыграешь ли ты для нас на волынке, Чарльз из Лиможа? — Он обращался к молодому музыканту, который столь энергично играл на органе в соборе. Он был сыном сенешаля, пользовавшегося большим уважением в родном городе. Чарльз из Лиможа изучал медицину.

— Не знаю, смогу ли я, — чистосердечно ответил он. — После вина нашего благородного друга мои легкие совсем не работают.

— Но где-нибудь в тебе есть воздух, — сказал Бэрроу и предложил, как им воспользоваться. На этот раз все охотно захохотали. Чарльз дурашливо растопырил пальцы перед собой, как будто не мог разглядеть их.

— Будь любезен, сосчитай мои пальцы, Пьер.

Пьер внимательно рассмотрел его руки.

— У тебя две руки, Чарльз, не так ли?

— Да, конечно.

— По крайней мере, две, — сказал Уильям, склонившись над столом и с мрачной уверенностью кивая головой.

— Если верить бритой макушке монаха Джона, который обучил нас полезной науке — математике, у тебя на каждой руке по четыре пальца и по одному большому пальцу, а всего на двух руках восемь пальцев и два больших пальца. Этого достаточно, чтобы закрывать клапаны твоей волынки. Я уверен, что мои вычисления верны, хотя выполнить их было нелегко.

— Ну что же, значит, я в порядке, — воскликнул Чарльз.

— А теперь я сосчитаю, — возразил Уильям, серьезно качая головой. — На мой взгляд, их гораздо больше. Но без сомнения еще одна чаша вина уменьшит количество лишних органов Чарльза до нормального числа, — и чтобы убедиться в этом он осушил чашу.

— Увы! Их стало в два раза больше!

Анна принесла инструмент, который был отдан владельцу гостиницы, когда они вошли. Чарльз взял кожаный мешок подмышку, приставил восемь пальцев и два больших пальца к соответствующим клапанам и надул мешок. Потом он прижал его локтем к телу и извлек несколько пробных скрипучих звуков, закончив на низкой мягкой ноте.

— В твою волынку попали пузырьки, Чарльз, — произнес Уильям. — Откуда они? Что случилось?

— Моя волынка не будет играть, ответил музыкант, — пока кто-нибудь не станцует. — Все взглянули на Анну, а Бэрроу сказал:

— Давай, девочка, покажи свои ножки.

Анна надула губы:

— Твое приглашение, Джеймс Бэрроу, почти столь же вежливо, как приглашение волынки.

Чарльз из Лиможа ужаснулся:

— Моя волынка невежлива? Мой милый маленький мешок ветра невежлив по отношению к леди? Ну, ладно! Я накажу его! — И он сильно шлепнул по кожаному мешку. При этом раздался такой звук, будто он шлепнул человека, а его искусные пальцы извлекли ноты, которые очень напоминали сердитые причитания наказанного ребенка. Все рассмеялись и обида Анны улетучилась. Чарльз начал играть танцевальную мелодию, а Анна еще выше подтянула свою короткую юбку и начала танцевать.

Ее движения были свободными, что соответствовало характеру танца, она исключительно грациозно двигалась между столами на своих длинных ногах, так что никто не мог оторвать от нее глаз. Но она все время возвращалась к большому столу у камина, за которым сидели Бэрроу, Уильям и Пьер.

Как все они знали, танец откровенно изображал краткую историю крестоносца, который отправился в святые места, и влюбленного, который остался дома. История состояла из полного достоинства расставания, долгой разлуки, встречи с влюбленным, которого девушка сначала отталкивает, но в конце концов принимает.

Гибкое тело Анны и грациозные движения ее рук и ног обладали сверхъестественной силой воздействия. Сначала некоторые мужчины подпевали или притопывали в такт с музыкой, но по мере развития танца они умолкли и только смотрели. Ее руки и кисти очерчивали в воздухе фигуру призрачного влюбленного: временами зрителям казалось, что они видят его. Ее тело как бы отталкивало его и оставалось холодным. Ее кулаки сжимались, руки распрямлялись и прижимались к телу; голова была гордо поднята, и она прямо шествовала в ярком свете дня. Но мужчина все еще был рядом, соблазняя ее. Затем настроение музыки изменилось, и холодность покинула ее тело. Ее руки вновь очерчивали невидимого партнера, но на этот раз как бы заигрывая, губы тронула улыбка, зубы заблестели, а ноги отбивали легкий быстрый ритм веселой мелодии. Потом она отклонилась назад, на этот раз как бы подчиняясь объятиям, и не отталкивая, а принимая мужчину. Верхняя часть ее тела была почти неподвижна; лицо пылко выражало полное подчинение страсти, а бедра и ноги двигались с таким животным реализмом, что у Уильяма выступил пот, а Пьер сжал край стола с такой силой, что его суставы побелели. Что касается Бэрроу, небольшая струйка вина и слюны вытекла из уголка его открытого рта, но он забыл закрыть его. Как танец подействовал на почтенных горожан, можно было лишь догадываться по их учащенному дыханию.

Конец пантомимы не отличался высокой моралью: все были счастливы, кроме крестоносца, который, очевидно, умер на священной земле. Во всяком случае, он больше не появился в танце, хотя бы в виде призрака. Кульминацией танца было столь быстрое мелькание прелестных ножек Анны, что каждому мужчине в комнате казалось: они должны принадлежать именно ему.

Анна закончила танец рядом со столом Пьера, близко к Пьеру, но еще ближе к Джеймсу Бэрроу. Все бешено аплодировали и требовали повторения танца. Они топали и колотили чашами по столам, а Анна, раскрасневшаяся, едва переводя дыхание, мило кланялась. Сначала она поклонилась их столу, потом всему залу, повернувшись спиной к Бэрроу.

В этот момент глупый молодой человек закрыл рот, сделал глоток и запустил руку глубоко под ее юбку.

Слепой Джек вздохнул, поднялся и направился на помощь дочери. Такие инциденты уже случались после Танца Крестоносца, и он был готов восстановить порядок.

Но он не был готов к тому, что предпринял Уильям. Последняя бутылка вина безнадежно одурманила сознание молодого дворянина. Анна взволновала его, еще когда он был трезв. Сейчас он был пьян, и ее танец настолько воспламенил его воображение, что он совершенно потерял здравый смысл. Ему казалось, что он действительно видел на последней стадии танца влюбленного мужчину, насилующего ее. Теперь он спутал Бэрроу с этим мужчиной.

— Исчезни! — закричал он, добавив непристойное ругательство. Когда же Бэрроу, пораженный и даже забывший убрать руку, не исчез, Уильям схватил тяжелую бутылку, в которой еще осталось вино, и изо всех сил швырнул ее в упрямого призрака. Его бешеный пьяный бросок оказался разрушительно точным. Удар пришелся несчастному прямо между глаз. Бутылка разбилась. Сила удара была такова, что голову Бэрроу пробило, будто пушечным ядром. Он опрокинул скамейку и свалился на пол. Острый осколок бутылки торчал из его лба. Он лежал абсолютно неподвижно, его кровь смешивалась с зеленоватым вином и окрашивала деревянный пол в красный цвет.

Никогда при жизни Джеймс Бэрроу не знал, что у него столько друзей.

— Подлый удар! Предательский удар! — закричала почти половина мужчин, находившихся в комнате. Уильям распрощался бы с жизнью, если бы Слепой Джек предусмотрительно не убрал все оружие со стен, которые оно обычно украшало. В Уильяма тут же полетел град бутылок, к счастью, брошенных не столь метко. Кружка, наполненная сидром, попала ему в голову и отскочила, а ее холодное содержимое вылилось на него.

Но и у Уильяма было немало друзей. Пока он стоял, стряхивая сидр со своих волос и протирая глаза, большинство студентов и все, кто сидел за его столом, окружили его защитным кольцом, используя скамейки как щиты и угрожая нападающим, большинство которых составляли солдаты, моряки и горожане.

Пожилые горожане исчезли при первом же ударе. Они не очень-то хотели, чтобы их имена фигурировали в связи со ссорой у Головореза.

Поскольку после первого хаотического града бутылок обстрел продолжался, студенты ответили тем же, но более метко и успешно.

— Фонари! Фонари! — закричал Слепой Джек. — Не разбейте фонари!

Джеймс Бэрроу истекал кровью на полу.

Благодаря душу холодного сидра рассудок отчасти вернулся к Уильяму; он понял, что идет сражение и бросился в первую шеренгу студентов.

— На них, господа! — воскликнул он, потрясая новой бутылкой и целясь в толпу. При виде его разъяренного лица и его оружия ряды нападавших заметно поредели. Многие из них выбежали из дома, радуясь, что не пришлось платить за последнюю выпивку — неслыханный случай для Гостиницы Головореза. Слепой Джек благодарил святых, что в ход не пошли ножи. Это разорило бы его. Возможно, он и так разорился.

Студенты последовали за Уильямом. Мощная атака распалась на отдельные рукопашные схватки. Половина скамеек была разбита на куски, большинство столов опрокинуто. В свалке на полу те студенты, которых возмущение заставило выступить против Уильяма, вспомнили о своей принадлежности. Многие из них поняли, что сражаются не на той стороне и тут же бросились в атаку на горожан. Благодаря этому дезертирству ряды горожан еще более поредели.

У Слепого Джека имелось любопытное оружие, которым он запасся на случай подобных инцидентов. Это была толстая короткая кожаная труба, которая слегка напоминала колбасу, но была набита песком. Если драка принимала опасный оборот, он мог сильно ударить по голове человека, причиняющего более всего хлопот. Пока у него не возникало необходимости применять это оружие.

Когда успех начал склоняться на сторону студентов, Чарльз из Лиможа покинул схватку и подошел к упавшему человеку, который послужил причиной ссоры. Анна смыла кровь и вино с его лица. Он не шевелился и не стонал после удара бутылкой, и не подавал признаков жизни, если не считать едва заметных движений грудной клетки. На его лице не было ран, кроме той, которую вызвал осколок бутылки, все еще торчавший из его лба. Кровотечение прекратилось.

Чарльз изучал медицину с великим тщанием, но ему никогда не приходилось оперировать живого человека. Он приложил руку к сердцу Бэрроу и с удовлетворением убедился, что оно бьется. Быстро, подумал он, и не очень сильно. Чарльз коснулся осколка бутылки, но он застрял основательно.

— Я не решаюсь вытащить его, — сказал он. — Мозг может вытечь. Есть только один доктор в Руане, который может справиться с этим, Николь Хирург.

— Я уже послала за ним, — сказала Анна. В этот момент подошел ее отец со своим оружием в руках и со злым и озабоченным выражением.

— Он будет жить? — кратко спросил он.

— Но не с этой штукой в голове, — ответил Чарльз.

— Так вытащи ее, человек! Нет, — поправился он, — не вытаскивай. Я видел подобные вещи раньше. За хирургом послали?

— Конечно, — сказала Анна.

С улицы вбежал официант. Он скакал во весь опор от дома Николя Хирурга с неблагоприятной вестью: старик болен.

— Он сказал, что чувствует себя хуже, чем его пациенты и не в состоянии отойти от камина. Он сказал: «Пусть они приходят ко мне».

В этот момент из другого конца комнаты раздался вопль страдания.

— Святые! — воскликнул Слепой Джек. — Что там еще? — И он побежал туда.

Он увидел Пьера, у которого под глазом быстро наливался синяк. Он сидел верхом на человеке, беспощадно нанося ему удары кулаками.

— Ты не видишь, что он сдается? — крикнул Слепой Джек.

— Он уже один раз сдался, — зло воскликнул Пьер, — а когда я отпустил его, он ударил меня. Вот так! — и он нанес удар в глаз человека.

Слепой Джек поднял свое орудие и ударил Пьера по голове, пожалуй, немного сильнее, чем собирался. Пьер рухнул как подкошенный. Человек, которого он избивал, выбежал на улицу, хромая, подвывая и прижимая руку к глазу. Обозленный хозяин попытался поднять Пьера, но он был слишком тяжел и Слепой Джек оставил его на полу.

К этому времени студенты одержали полную победу. Слепой Джек и официанты разняли нескольких людей, продолжавших драться. Горожане обратились в бегство, а студенты поздравляли друг друга и разглядывали раны, которые не были серьезными.

Уильям заметно протрезвел, когда увидел, что он натворил.

— Человек нуждается в срочном лечении, — воскликнул он. — Разумеется, я вовсе не предполагал, что так получится. Он, конечно, будет жить. Правда, Чарльз?

— Я не знаю. Я не знаю, как глубоко вошел осколок. Я не могу пошевелить его пальцами. Николь Хирург болен и не придет к нему.

Слепой Джек запричитал:

— Он не должен умереть здесь! Я разорюсь!

— Ты сказал, что разоришься! — воскликнул Уильям. — А я погибну, если он умрет где угодно. Если Николь не придет сюда, мы отнесем его к Николю.

— В конюшне есть паланкин, — сказал сообразительный официант, которого перспектива появления трупа в заведении прельщала не больше, чем хозяина. — Без сомнения у благородных джентльменов много лошадей.

— Да, да, несомненно, — отозвался Уильям. — Запрягайте их скорее. Возьмите моего коня.

— И моего, — крикнул Чарльз; еще несколько студентов предложили своих коней.

Конюх и официант быстро и ловко повесили паланкин между двумя лошадьми. Каждый в Гостинице Головореза хотел поскорее избавиться от Джеймса Бэрроу. Если бы его ангел-хранитель лично руководил их действиями, даже чудо не помогло бы ему ускорить вывоз Бэрроу.

— Здесь есть еще один из вашей компании, — сказал хозяин гостиницы, — может быть, вы и его заберете? Высокий, со светлыми волосами. Он там, с другой стороны стола.

— Святые! — воскликнул Уильям. — Это же Пьер! Что с ним?

— Мне кажется, его ударили по голове, — ответил Слепой Джек. — Откуда я знаю, что с ним? Не думаю, что он серьезно ранен. Во всяком случае, надеюсь, что так.

Два официанта положили тело Джеймса Бэрроу на длинную деревянную скамью и осторожно вынесли во двор, где подняли скамью и с нежной заботой переложили его в паланкин.

Два студента держали коней под уздцы, пока Уильям и Чарльз пытались разобраться в состоянии Пьера. Его глаза были закрыты, потому что он еще находился в бессознательном состоянии; один глаз так опух, что он, пожалуй, не смог бы его открыть, даже приди он в себя. Чарльз запустил пальцы в его густую шевелюру и обнаружил большую шишку.

— Он не ранен, — сказал Чарльз, — и череп не пробит. Что касается глаза, у него примерно месяц будет хороший синяк под глазом. Это не причинит ему вреда. Николь, конечно, позаботится о нем.

— Во всяком случае, заберите его, — произнес хозяин.

Но его дочь сказала:

— Почему бы не оставить его здесь, отец? Тот, другой, серьезно ранен. Все мастерство и время старого больного хирурга будут отданы ему. Мы сами можем обеспечить уход, если речь идет о синяке под глазом и шишке на голове.

— Ты, несомненно, права, дочка, но пусть джентльмены решают.

— В словах девушки есть смысл, — согласился Чарльз. — Николь Хирург не обрадуется сразу нескольким пациентам среди ночи.

— Одного он согласился принять, — заметил официант, — именно так он сказал.

— Тогда оставь Пьера у себя, Слепой Джек, — решил Уильям. — Без сомнения, твоя дочь сможет сделать для него не меньше, чем Николь Хирург.

Анна сказала, что она постарается.

— А теперь, — произнес Уильям, отстегивая кошелек от пояса, — простите меня за ущерб, нанесенный вашей гостинице. Не берите с Пьера ни одного су за обед. Позаботьтесь о нем. Я навещу вас.

— Он мой почетный гость, благородный сэр, — ответил Слепой Джек, ловя тяжелый кошелек. — Будьте уверены, он не заплатит ни одного су.

Когда Пьер проснулся, он тут же начал колотить соседа, стараясь в темноте попасть в то место, где должен был находиться глаз. Он был полон решимости отомстить вероломному негодяю, который сдался, а потом ударил его. Но тело по соседству оказалось нагим, прозвучал женский голос, а снизу была мягкая кровать.

— Успокойся ты, дылда! Ты разбудишь моего отца.

Пьер громко закричал:

— Кто, черт возьми, твой отец и кто ты, женщина? — Он сел на кровати, встревоженный и в полном замешательстве.

— Ш-ш-ш! Я Анна из Гостиницы.

— О, теперь я вспомнил. — Он вспомнил также Танец Крестоносца. Он осторожно протянул руку в беспросветную тьму, и его руку не оттолкнули. Он с удовлетворением убедился, что если это и не Анна из Гостиницы, то это, определенно, и не ее бабушка. Его голос стал таким же тихим, как ее.

— Прости меня, если я тебя ударил. Я думал, что все еще дерусь с мужчиной.

— Ты чуть не убил его, Пьер. Мой отец вынужден был ударить тебя, так что ты лишился чувств, иначе произошло бы убийство.

Только теперь Пьер ощутил свое тело в синяках, шишку на голове и распухший глаз.

— Надеюсь, что в комнате совсем темно, — сказал он, иначе я подумаю, что ослеп.

— Еще темно, Пьер. Но я думаю, что солнце скоро взойдет.

— У меня болит голова, — сказал он, — и глаз, и я ужасно хочу пить.

— Конечно, хочешь. Я знала это. Выпей немного. — Он почувствовал в темноте холодный край чаши у своих губ. Это было то самое зеленоватое вино, и вкус его был чудесен. Он осушил чашу до дна.

— Теперь ты почувствуешь себя лучше, — сказала она.

Пьер снова лег. От вина у него поплыло в голове, но боль улетучилась, к нему вернулись память и осторожность, хотя он понимал, что еще не протрезвел.

— Кажется, я лишился всей моей одежды, — спокойно сказал он бесстрастным голосом. В действительности он не был уверен, завоевал ли он каким-то образом склонность Анны из Гостиницы или стал жертвой некой дьявольской проделки Головореза, слух о которой еще не разнесся.

— Естественно. Отец сам снял ее с тебя. У тебя могли быть другие раны на теле. Хватит одного умирающего.

— Что стало с Джеймсом Бэрроу?

— За ним ухаживает Николь Хирург.

— Кто заплатил за вечеринку?

— Лорд Стрейнж. Отец заметил, что на тебе пояс с деньгами, и если ты хоть немного пришел в себя, можешь убедиться, что он по-прежнему на тебе. Ни одного су не пропало.

— Да, я пришел в себя. По-видимому, ты действительно Анна из Гостиницы.

— Как мне убедить тебя?

Пьер замолчал, слегка устыдившись ответа, который сразу же пришел ему в голову.

— Мне кажется, я могу прочитать твои мысли, Пьер. Может быть, это и не имеет большого значения, но я должна сказать: то, что ты слышал обо мне — бессовестные сплетни.

Пьер почувствовал себя неловко и был рад, когда она продолжила:

— Пьер, у меня никогда не возникало желания ни защищать себя от клеветы, ни возвыситься — или опуститься — до моей репутации. — В темноте Пьер не мог видеть ее улыбку, когда она добавила, — до сегодняшнего вечера… Пьер, ты меня слушаешь? Или ты заснул?

Пьер откашлялся и слегка охрипшим голосом ответил:

— Я слушаю.

— Хорошо. Хотел бы ты узнать меня, Пьер? И быть единственным, кто будет знать, что он меня знает?

За Пьера ответили его руки.

Когда холодный поздний зимний рассвет пролил в комнату немного света, Пьер увидел, что это действительно Анна, хотя он уже не нуждался в подтверждении. Сейчас она спала, но когда он шевельнулся, сразу проснулась и посмотрела на него.

— Невероятно! — шепнул он.

Она кивнула и поцеловала его за ухом.

— Когда ты обратила на меня внимание? — спросил он.

— С первого взгляда. Я все время думала о тебе, когда танцевала.

Пьер вспомнил реалистичность танца и невольно покраснел. И поскольку он был одновременно смущен, возбужден и утомлен, и не знал, что сказать, он произнес, не подумав:

— Анна, ты выйдешь за меня замуж?

Он был поражен и слегка задет, когда она мягко рассмеялась и в то же время приложила палец к его губам:

— Ш-ш-ш! Ты еще пьян. Ты не понимаешь, что говоришь.

— Я не пьян. Я знаю, что говорю, — настаивал он.

Анна покачала головой.

— Скажи «Да», Анна.

— Нет. Но я рада, что ты сказал это. Теперь мне пора в свою комнату. Отец убьет нас обоих, если увидит нас вместе, и бросит наши тела в Сену. Ты ведь знаешь, что в погребе есть туннель, который ведет прямо к реке.

— Кажется, слышал.

— Одень свой пояс с деньгами, Пьер. То, что ты его снял, не похоже на тебя. — Он послушался. У него снова заболела голова, и глаз его горел. Ему снилось, что он идет по длинному унылому туннелю под рекой; он был вымощен надгробными плитами, и на каждой было написано имя Анны. Но она шла с ним рука об руку, а рядом шли Луиза де ла Тур-Клермон и, что уж совсем странно, ее худенькая младшая сестра Клер.

Николь Хирург спал чутким сном старого человека. Он услышал стук копыт и уже открыл глаза, когда слуга на цыпочках вошел в комнату, откашлялся и приготовился доложить о неожиданном прибытии раненого пациента.

— Двор полон людей, мой господин, и в паланкине привезли тело человека; они боятся, что он умирает.

— Если он умирает, его нужно везти к священнику, — проворчал хирург. — Отправьте его в монастырь.

— Лорд Уильям Стрейнж и Блэкмер пригрозил мне саблей и поклялся, что изрубит меня на куски, если я не доложу о нем. Я думаю, речь идет о молодом человеке, который, по словам официанта из Гостиницы Головореза, был ранен.

Николь раздраженно произнес:

— Я полагаю, что должен оказать внимание родственнику Джона Тальбота. — Он приподнялся на локте. — Пусть больного принесут сюда. Нет, подожди. Ты видел пациента?

— Да, господин. У него ранение в голову.

— Много крови?

— Крови почти нет, господин. Но у него из головы что-то торчит.

— Плохо, плохо, — сказал Николь. — Подай мне халат. Подбрось дров в огонь. Скажи, чтобы раненого не тревожили. Я хочу, чтобы они внесли паланкин сюда.

— Внести паланкин сюда, господин?

— Именно это я сказал. Или я должен налить оливкового масла в твои уши от глухоты? Ну, быстро!

Слуга вышел, качая головой. Лошади в спальне! Господин тронулся!

Николь Хирург опустил холодные ноги в красные комнатные туфли из русской кожи мехом внутрь. Он завернулся в тяжелую шерстяную мантию, одел высокую бархатную шляпу, повернулся спиной к огню и стал согревать костлявые старые руки, пока люди вводили лошадей с их ношей в комнату.

— Опустите паланкин и уберите кляч, — приказал он, не заботясь о вежливости. Испуганные протрезвевшие юноши отцепили от своих чистопородных коней паланкин и начали опускать его.

— Осторожнее, — предостерегал Николь, — осторожнее, осторожнее! — И когда паланкин коснулся пола, он сказал: — Теперь все отправляйтесь домой. Кроме лорда Стрейнжа. Мне нужен ассистент.

Они были рады повиноваться.

— Я бы в любом случае хотел остаться, добрый господин Николь. Это моя вина, — произнес несчастный Уильям.

Чарльз из Лиможа задержался, когда все начали выходить.

— Можно мне тоже остаться, господин Николь? — спросил он.

— Кто ты?

— Чарльз из Лиможа, он изучает ваше искусство, — ответил Уильям.

— Это хорошо, — сказал Николь. — Пусть остается. Я буду оперировать сейчас же.

Чарльз сделал судорожный глоток. Он знал, что это значит. Учитель не прикоснется к пациенту. Все будет делать студент.

Слуга принес таз с водой, скальпель, кое-какие железные инструменты, несколько бутылок из чистого прозрачного стекла с разноцветными жидкостями и много свежих тампонов. Он начал разогревать один из инструментов на огне. Он принес также несколько длинных прочных кожаных ремней.

— Как это случилось? — спросил Николь, внимательно осматривая лоб раненого.

— Я бросил в него бутылку, — признался Уильям. — Вино подействовало на меня.

— Подай мне опиум, Фернан, — сказал Николь слуге. — Чарльз из Лиможа, открой бедняге рот, — и когда Чарльзу удалось это сделать, хирург влил в глотку Бэрроу немного коричневатой жидкости.

— Теперь подними ему веки, — сказал Николь, и когда Чарльз выполнил указание, хирург поднес свечу близко к глазам пациента.

— В глазных яблоках нет крови, это хорошо, — пробормотал он, — но зрачки расширены, как у человека в темноте. Это плохо. Чарльз из Лиможа, надеюсь, что ты это знаешь.

— Я не знаю, учитель.

— Я так и думал, — сказал Николь, подавая ему свечу. — Посмотри, есть ли кровь в ушах.

— Нет.

— А есть ли жидкость или кровь в носу?

— Только немного крови, мастер.

— Пожалуй, все не так уж плохо, — произнес хирург. — Свяжи ему ноги, Фернан. Но не касайся его рук. — Слуга проворно стянул вместе ремнем ноги Бэрроу до колен.

— Теперь нужно удалить кусок бутылки, — сказал хирург.

Чарльз сжал зубы и приготовился выполнить указание, но Николь удержал его руку:

— Нет, юноша. Я слишком стар, чтобы беспокоиться о своей репутации. Позволь мне сделать это.

Чарльз с огромным облегчением отодвинулся в сторону. Николь встал на колени рядом с головой человека, находившегося в бессознательном состоянии, положил ему ладони на виски, а большими пальцами сдавил осколок с двух сторон, но не раскачивал его, как поступает цирюльник с больным зубом, а тянул вертикально вверх.

Сначала ничего не изменялось. Потом вдруг осколок выскочил со щелчком и ужасным коротким чмоканьем. Из раны хлынула кровь. Несмотря на неожиданность, с которой осколок вдруг поддался, Николь крепко держал его сильными искусными пальцами. Он не позволил ему упасть. Чарльз из Лиможа понял, что перед ним мастер.

— Возьми камень, — приказал Николь, твердо прижимая голову Бэрроу к полу. Пациент начал стонать и двигать конечностями.

— Подай скальпель и щуп, Фернан, а сам сядь на его колени. Лорд Стрейнж, — продолжал он, — у вас длинные ноги. Встаньте на колени по обе стороны его грудной клетки, лицом ко мне. Но не садитесь ему на грудь. Его дыхание и так затруднено. Поставьте колени ему на плечи, чтобы он не двигался. Наблюдайте за моими действиями и помните об этом, когда в следующий раз у вас в руках окажется бутылка.

— Рана готова к прижиганию, мастер Николь? — спросил Чарльз.

— Многие хорошие хирурги сказали бы «Да», — ответил старик, — но поверь мне, что он умрет через неделю, если я закрою рану в этом состоянии. Конечно, он и так может умереть.

— Я верю вам, Николь Хирург, но я не понимаю.

— Смотри, — сказал мастер.

Своим скальпелем, острым как бритва, он рассек кожу на участках длиной около дюйма с каждой стороны от раны, которая шла горизонтально, параллельно линии лба. Он резал до самой кости, медленно и тщательно, а не как преподаватели медицины, гордые собой и своей быстротой. Джеймс Бэрроу пронзительно кричал и вырывался из рук людей и ремней, удерживавших его. Дважды Николь поднимал лезвие и с помощью стального щупа отводил в сторону кровеносные сосуды. Он закончил разрез и развел в сторону края раны, которая выглядела теперь как еще один рот.

— Дай мне тампоны, — сказал он Чарльзу. Он вытер кровь и они увидели белизну черепа.

— В кости еще остались осколки, — сказал Николь, — и сама кость треснула и раздроблена. Ты видишь это, Чарльз?

— Я вижу коричневатые кусочки, похожие на осколки бутылки, — ответил Чарльз.

Николь вытащил мелкие осколки прочным железным пинцетом. Бэрроу стонал, но не вырывался так сильно, как во время выполнения разрезов. Хирург несколько раз вытирал кровь, каждый раз тщательно присматриваясь, не осталось ли осколков.

— Кажется, вам повезло, мой юный лорд. Белая кожа под черепом не пробита. Его мозг не вытечет.

— Теперь вы, конечно, закроете рану, учитель Николь, почти умоляюще сказал Чарльз.

— Многие хорошие хирурги поступили бы так, — ответил Николь, — но кусок кости в виде пальца почти откололся от края трещины в черепе. Этот кусок отклонился внутрь и давит на мозг. Кроме того, тонкая красная линия уходит за пределы участка, который я обнажил. Осколок нужно удалить, иначе человек сойдет с ума. Линия означает, даже ты должен это знать, трещину в черепе. Нет смысла продолжать разрез, чтобы увидеть, как далеко она тянется. Даже если мы это узнаем, мы все равно ничего не сможем сделать. Дай мне клещи, Фернан.

Слуга отпустил колени измученного человека, который двигал ими вверх и вниз, как рыба, оказавшаяся на суше. Его сопротивление постепенно ослабевало.

— Опиум начал действовать, — пояснил Николь. — Это дар Богородицы. Без него мы не могли бы выполнять половину операций. Остается пожелать, чтобы его производили больше.

Николь взял клещи с острыми кромками и длинными ручками, которые могли обеспечить огромное усилие. Он надрезал костяной палец. Чарльз протянул руку, собираясь поднять его, чтобы мастер не запачкал руки кровью, но Николь сказал:

— Не прикасайся к нему! Они иногда слипаются с серой кожаной мембраной, расположенной ниже.

Он осторожно сжал осколок большим и указательным пальцами левой руки, а правой рукой надавил на оболочку мозга, так чтобы кость можно было удалить, не повредив оболочку. Он бросил осколок в огонь, где он зашипел и сгорел. Николь вытер руки о халат и с трудом поднялся, распрямив скрипучие старые колени. Он взял тампон и полил его из бутылки жидкостью с запахом спирта. Другой тампон он смочил из другой бутылки густой тяжелой жидкостью с сильным, сладким и резким ароматом. Он обмыл рану сначала первым тампоном, затем вторым. Кровотечение, и до этого незначительное, прекратилось.

— Ты сможешь закрыть рану, Чарльз из Лиможа? — спросил он.

— Думаю, что смогу, учитель.

— Ты когда-нибудь делал прижигание?

— Я внимательно наблюдал, когда демонстрировали применение инструмента.

— Конечно, холодного, — презрительно произнес Николь.

— Да.

— Тогда и это мне придется сделать самому. Подай мне инструмент для прижигания, Фернан.

Слуга принес утюг. Он был раскален добела.

— Теперь держите его все вместе, — приказал Николь. — Чарльз, сведи края раны настолько близко, насколько твои пальцы смогут это сделать. Я бы хотел, чтобы они соприкоснулись, если возможно.

Чарльз так старался, что рана закрылась, образовав кровавый рубец.

— Хорошо, хорошо, — пробормотал Николь и провел утюгом поперек половины раны. Плоть зашипела; дым поднялся прямо в лицо Уильяма. Бэрроу закричал и стал бешено вырываться. Голова Уильяма начала склоняться вниз, глаза закатились. Он, очевидно, был близок к обмороку. Николь с тревогой посмотрел на него. Колени Уильяма играли важную роль.

Но у него не было незанятой руки, чтобы потрясти его или похлопать по щекам — привести его в чувство и не дать упасть прямо на голову раненого пациента.

Ни секунды не колеблясь, Николь прикоснулся раскаленным инструментом к одному из благородных и необходимых колен Уильяма. Полосатые праздничные чулки прожгло насквозь, металл коснулся колена. Уильям резко вскрикнул и пришел в себя.

— Прошу прощения, лорд, — сказал Николь. — Сейчас не время падать в обморок. Теперь другую половину, Чарльз.

Чарльз стянул края оставшейся части раны, и Николь повторил прижигание. Бэрроу опять громко застонал, будто весь воздух моментально покинул его легкие.

Теперь одного Фернана было достаточно, чтобы удерживать беднягу. Его порывы становились слабее и слабее, и через несколько мгновений Фернан тоже поднялся и начал собирать инструменты в небольшой ящичек с чистым белым песком, который поглощал кровь и предохранял инструменты от ржавчины.

— Он умирает? — спросил Уильям. Ему было стыдно, и он даже не решался потереть сильно болевшее колено.

— Не думаю, — ответил Николь. — Чарльз, возьми толстое одеяло с моей кровати и накрой его. Он не должен двигаться неделю, но он, разумеется, не может оставаться так долго на холодном каменном полу. Завтра мы подложим что-нибудь под паланкин, если он не умрет. Забинтуй голову, Фернан.

Слуга проворно обернул несколько раз голову Бэрроу чистой льняной полосой и подвернул конец так, чтобы она не размоталась.

— Ваше колено болит, лорд Стрейнж? — спросил Николь.

— Ничуть, — ответил Уильям. — Я сожалею, что вел себя как девчонка. Я выпил слишком много вина.

— Конечно, болит, — сказал Николь. — Фернан, смажь его моей мазью.

Фернан смазал обожженное место целебной мазью с чесночным запахом.

— Жжение действительно уменьшилось, господин Николь, — сказал Уильям. — Он потянулся за своим кошельком и в этот момент вспомнил, где он его оставил.

— Я оставил все до последнего пенни в Гостинице Головореза, — пояснил он. — Я принесу вам ваш гонорар завтра.

Николь Хирург сказал, что для него это не имеет значения и что если его не окажется дома, деньги можно передать Фернану.

Чарльз и Уильям, разумеется, были совершенно измучены, но перед уходом Чарльз задал профессиональный вопрос, который все время мучил его.

— Вы применили необычное лекарство, чтобы остановить кровь, — заметил он с вопросительной ноткой в голосе.

— В самом деле? — отозвался Николь.

— Позволено ли студенту медицины спросить величайшего мастера этой профессии, что это было за средство? — упрямо повторил Чарльз.

— Конечно, нет, Чарльз. Ты знаешь, что это неэтично. Но тебе я скажу, потому что ты умело ассистировал мне. Одно из средств — спирт, который применяют алхимики. У меня его не оказалось, поэтому я использовал бренди. Другое средство, — со злым умыслом продолжал он, — моего собственного приготовления: это продукт перегонки смолы из ноги тибетской мумии в тонком отваре мандрагоры, настоянном с белой ртутью в крепком едком спирте с эликсиром единорога и таким количеством тюленьих квасцов, которое умещается на ногте большого пальца обезьяны. Такова дозировка.

Чарльз кивнул головой и поздравил себя с большой удачей. Никто не имел доступа к секретам Николя Хирурга.

— Понятно, — сказал он, — я, конечно, знаком с отдельными ингредиентами — (все доктора того времени были знакомы с ними) — но никогда не слышал о таких пропорциях.

— Это самое главное, — глубокомысленно произнес Николь.

На следующий день состояние Бэрроу не улучшилось, еще через день ему стало хуже; на третий день он проснулся, но оказалось, что его парализовало. Его отец прислал четырех слуг и, несмотря на сердитые протесты Николя, они осторожно отнесли паланкин домой, держа его за углы. Николь вынужден был согласиться.

— Вы можете убить его, — произнес он с сомнением. — Ему нужен абсолютный покой.

— Его отец настаивает, — ответили они. — Вы продолжите его лечение?

— Естественно, — подтвердил Николь. — Но боюсь, что моя помощь скоро окажется излишней после этого глупого нарушения его покоя. Затените его глаза, чтобы он не мог взглянуть на солнце и ослепнуть.

Жители Руана наблюдали за серьезными мужчинами, которые медленно двигались по улицам со своим печальным грузом. Им был знаком вид смерти. Каждый знал, что с такой желтой кожей Джеймс Бэрроу не выживет. Он не мог моргать, его рот оставался открытым, он был парализован.

— У Головореза уже два убийства, — заметил человек в толпе.

Когда Пьер проснулся, лучи солнца залили комнату. Он увидел вокруг вооруженных людей. Он не различал перспективу, поскольку, подобно хозяину гостиницы, мог пользоваться только одним глазом. Поэтому одни мужчины казались ему гигантами, потому что стояли близко, а другие пигмеями, так как находились значительно дальше. Он потряс головой и протер открытый глаз, который передал в его сознание столь неожиданный образ. Он подумал, что, может быть, они исчезнут вместе с Анной, ее призрачным партнером, Луизой, Клер, туннелем-гробницей под рекой и несчастным Джеймсом Бэрроу с бутылкой в голове. Все это безнадежно перепуталось в его туманных воспоминаниях о прошедшей ночи. У него сильно болела голова и ему хотелось, чтобы большие и маленькие люди исчезли.

Но они упорно сохраняли реальность, и один из них заговорил:

— Если ты проснулся, молодой человек, скажи, ты ли Пьер, иногда называемый Пьер из Милана, приемный сын оружейника Хью из Милана?

— Конечно, это я, — ответил Пьер. — Меня все знают. Что вам угодно?

— Разумеется, мы тебя знаем, — сказал предводитель группы, — но мы должны были услышать, что ты подтверждаешь свою личность, прежде чем арестовать тебя.

— В чем меня обвиняют? — с некоторой тревогой спросил Пьер.

— Моя обязанность — арестовать тебя, Пьер, а не давать тебе объяснения, — сказал сержант, — но скоро ты, вероятно, услышишь от судей, что убил человека.

Теперь Пьер видел, что их в комнате пятеро, все были в кирасах и вооружены пиками. А он был нагим, за исключением пояса с деньгами. Он оделся.

— Здесь какая-то серьезная ошибка, джентльмены, — сказал он. — Во вчерашней драке никого не убили. Во всяком случае, пока я был в сознании. К несчастью, меня ударили и я потерял сознание до окончания драки. В чьем убийстве меня обвиняют?

Но сержант и так сказал больше, чем следовало, и отказался от дальнейших объяснений.

— По крайней мере, разрешите мне послать весточку отцу и матери, — попросил Пьер. — Они наверняка уже обеспокоены тем, что я не вернулся домой вчера вечером.

— У меня нет распоряжений на этот счет, — сказал сержант, и они вывели его на улицу, не дав позавтракать. Впрочем, он и не смог бы сейчас есть.

Слепой Джек оказался у дверей гостиницы в тот момент, когда ее покидал последний участник вчерашней вечеринки. По какой-то причине он был особенно рад избавиться от Пьера.

— Слепой Джек! — крикнул Пьер. — Почему меня арестовали в твоем доме таким неподобающим образом? Скажи этим людям, что ты ударил меня, и я потерял сознание, не успев причинить вреда!

— Откуда ты это знаешь, Пьер? — спросил хозяин, и взгляд его был холоден как лед.

— О, черт возьми! — проворчал Пьер. Он готов был проглотить язык. — Конечно, я тебя видел.

— Я не бью моих гостей, джентльмены, — благопристойно произнес Слепой Джек. — Я лично не видел убийства. Вообще я очень плохо вижу моим единственным несчастным глазом, это всем известно. Но этот человек безусловно был среди тех, кто учинил разгром в моем законопослушном заведении вчера вечером, и если он совершил убийство, пусть восторжествует справедливость, я всегда к этому призываю.

— По крайней мере, скажи моему отцу, скажешь, Слепой Джек?

— Скажу, — ответил хозяин гостиницы.

Вооруженные люди шли близко к Пьеру, как будто боялись, что он расправит крылья и перелетит через стены. Они вели его в замок. В части этого важного военного сооружения жил Уильям, барон Стрейнж и Блэкмер; в другой части — правитель Джон Тальбот, двоюродный дед Уильяма. Под этой частью находились тюремные камеры. Пьер с горечью подумал, что его ведут не в гости к другу, который, вероятно, в эту самую минуту кушает в роскошном большом зале.

— Не думаю, что Слепой Джек скажет хоть что-нибудь моему отцу, — произнес Пьер.

— И я так думаю, — отозвался сержант. — Кажется, он тебя не любит. Я его не виню. Его заведение разгромлено.

— Думаю, что так, — сказал Пьер. — Я хотел бы поговорить с отцом Изамбаром. Даже осужденный имеет право поговорить со священником.

— О, если тебе нужен исповедник, я могу это устроить, добродушно сказал сержант, — хотя отец Изамбар — довольно важная персона. Не знаю, придет ли он лично.

— Я был бы вам очень благодарен, если бы вы спросили его, сэр, — сказал Пьер, который однажды совершил великое деяние, после того как его назвали «сэр».

— Буду рад, — ответил сержант. — В самом деле ты не похож на убийцу. Но никогда нельзя сказать наверняка. Убийцы бывают разные. Может быть, ты относишься к образованным убийцам.

Изамбар пришел так быстро, что тюремщики уверились: высокий арестант со светлыми волосами и черными глазами уже осужден. Изамбару случалось видеть худшие камеры, чем та, которую занимал Пьер — она была довольно сухая; но он вошел бы в худшую из камер, если бы там находился Пьер.

Пьер рассказал ему обо всем, что произошло в гостинице, как во время драки, так и потом. Рассказ о девушке добрый человек спрятал в глубине сердца и забыл через несколько дней, как может только опытный исповедник, хотя это и не была исповедь. Таково одно из преимуществ священников, подумал Изамбар.

— Слепой Джек вовсе не слепой, Пьер, — сказал он, — и не глухой. Твой голос не отличается мягкостью. Он мог бы спасти тебя одним-двумя словами, но он теперь и пальцем не пошевельнет, если даже тебя повесят. Ты не должен грешить, Пьер; но если уж ты совершил грех, по крайней мере, не осложняй положение приобретением безнравственных врагов, которые попытаются отомстить тебе, прибавляя тем самым свои грехи к твоим грехам, к великому торжеству Дьявола.

— Если вы читаете мне проповедь о благоразумии, Отец, будьте уверены, что я теперь стану осторожнее.

— Человек, которого, как полагают, ты убил, — сообщил ему Изамбар, — носил имя Томас Берольд. Ты его знаешь, Пьер?

— Нет, Отец.

— Считают, что ты забил его до смерти кулаками.

— Это верно, что как раз перед тем, как Слепой Джек ударил меня по голове, я избивал человека, поставившего мне этот синяк. Он сдался, а потом совершенно неожиданно ударил меня в глаз, пока я искал нового противника. Я, конечно, разозлился, сбил его с ног и ударил несколько раз.

— Сильно?

— Конечно. Но он был совершенно здоров и громко выл.

— Могу себе представить, как он выл.

— Слепой Джек крикнул, чтобы я остановился, и я ударил этого типа еще раз для ровного счета. Потом что-то ударило меня, и я надолго впал в беспамятство.

— Ты видел, чем занимался этот человек перед тем, как ты подрался с ним?

— Не особенно, Отче. Я обратил на него внимание один или два раза, когда он играл в кости с кем-то из своих друзей до начала потасовки.

— Перед танцем, Пьер?

— Да, Отче.

— А после танца, Пьер?

— Пожалуй, да.

— А во время танца, Пьер?

— Нет, Отче, этого я не могу сказать.

— Он выигрывал в кости?

— Я не знаю, Отче. Я был немного пьян. Я только помню, что он долго играл в кости.

— Он играл с одним и тем же человеком или с разными людьми?

— Парень играл с несколькими группами, это я помню.

Священник задумчиво заметил:

— Человек не станет играть в кости с множеством разных людей целый вечер во время соблазнительного танца, если только он не выигрывает. И его товарищи не станут играть с ним, если не питают отчаянной надежды отыграться.

— Это верно, Отец, — сказал Пьер, чуть-чуть улыбнувшись.

— После драки с тобой несчастный, должно быть, выскочил на улицу, потому что именно там нашли его труп, в сточной канаве недалеко от гостиницы. Его голова была ужасно изуродована и, разумеется, его ограбили. Во всяком случае, при нем не нашли денег. Но обвинение в ограблении не выдвигается. Только убийство. Это любопытное и подозрительное обстоятельство. Для меня очевидно: бедняга убит кем-то, кто знал, что у него есть деньги, и хотел отобрать их. Ты, разумеется, был не в состоянии последовать за ним на улицу, но твое собственное безрассудство лишило тебя свидетеля, который со всей определенностью мог бы убедить судей в твоей невиновности.

— Я серьезно встревожен, Отец Изамбар.

— У тебя есть причины для этого.

— Может быть, Анна видела, что произошло? — предположил Пьер.

— Это пустая и глупая мысль. Она никогда не решится признать это. Подумай, как она теперь боится отца. Поверь мне, она никогда не упомянет твое имя. Ну, ладно, я сделаю, что смогу. Да хранит тебя Бог, Пьер.

Джон Тальбот, доблестный старый граф, уделил серьезное внимание проделке своего юного родственника.

— Ты заставил меня стыдиться моего имени, — горько признал он. — Первый человек, которого я когда-то убил, был неверный турок, и я пронзил его своим копьем. Твоя первая жертва — христианин, друг, англичанин. И посмотри, чем ты убил его. Неужели кровь Тальботов так жидка в твоих жилах, что ты не нашел более благородного оружия, чем бутылка?

— Бэрроу еще жив, сэр Джон. Я говорил вам, что выпил слишком много вина. Я полагаю, что в этот момент мной овладел Дьявол. Я думал, что передо мной ужасное видение.

Его двоюродный дед фыркнул:

— Во времена короля Ричарда или в конце правления Генриха молодые мужчины не видели призраков при таких обстоятельствах. Мы пользовались мечами, а если напивались, нас рвало и мы снова шли в бой. Он видел призрака, ничего себе!

— Я захожу каждый день, чтобы заплатить Николю. Он говорит, что Бэрроу будет жить.

— А в городе говорят, что Бэрроу умрет, — сказал сэр Джон. — И я так думаю. Человек с трещиной в черепе обычно умирает, особенно если он не может двигаться, после того как проснется. Я видел много таких случаев в свое время. Сколько ты платишь этому болтливому старому чародею?

— Ну, его гонорар составляет примерно один фунт в день.

— Фунт в день! — воскликнул сэр Джон. — Грабеж! С такими деньгами можно заплатить выкуп за принца! Выкуп, заплаченный за меня после Орлеана, был лишь немного больше. Правда я провел три года в тюрьме.

— Такую плату он назвал, дядюшка. В известном смысле это выкуп.

Сэр Джон проворчал:

— Сын виконта не стоит столько. Все равно он умрет. Это меня особенно беспокоит. Как только Джеймс умрет, его отец пришлет тебе вызов. Он может убить тебя. Признаюсь, что меня это очень опечалит.

— Я не так уверен, что он убьет меня, дядюшка.

— Я тоже. Но ведь есть такая вероятность. Он даже может, рыдая, побежать в суд и, как житель города, выдвинуть обвинение в убийстве. Иск будет непосилен для нас, к тому же все судьи — французы.

— Иск — это неслыханная вещь, сэр Джон.

— Не теперь. Английский простолюдин с французским титулом — это человек без чести. Он способен на все. Даже кусок пергамента прельстил его сына.

— Джеймс не отличается благородством, — признал Уильям.

— Вся их семья — позор для Англии. Но они популярны среди руанцев. Может быть, мне следует отправить тебя домой. Бэрроу никогда не осмелится предъявить иск английскому суду.

— Вы не станете предлагать мне бегство, сэр Джон!

— Нет, нет. Разумеется, ты не можешь выйти из борьбы. Искусство управлять государством — нелегкая задача для старого рыцаря. Пожалуй, ты будешь в большей безопасности в сердце Франции.

— Я не тревожусь о своей безопасности, дядя.

— И о семье тоже, как видно. Не бери столько на себя, юноша. Твоя жизнь может многое значить для других, а не только для тебя. Итак, я, пожалуй, пошлю тебя во Францию.

— Я не поеду во Францию, сэр Джон.

— Ты упрямый грамотей! Ты поедешь туда, куда я прикажу. А я приказываю тебе отправиться во Францию с очень важным заданием. Оно касается моей собственной чести. Забудь о скандале в таверне. Я не сомневаюсь, что Джеймс Бэрроу заслужил то, что получил от тебя.

— Всему миру известно, что ваша честь незапятнанна, мой благородный дядя. Я не знаю, о чем вы говорите. И кто же поедет во Францию в военное время?

— Поедет, если я прикажу. Ты уже выражаешься на французский лад. Оккупация пагубно отразилась не только на людях, но и на языке. Слушай, племянник. Это не очень известно, но небольшая часть моего старого выкупа не была выплачена Франции. Человек по имени Жак Кер, который когда-то был просто купцом, а потом просто хозяином монетного двора, приобрел огромную власть во Франции. Он лорд-хранитель всех денег королевства или что-то в этом роде. Франция всегда была слабой и бедной, пока он не взялся за сбор налогов. Теперь Франция становится богаче день ото дня. Я не знаю, как это ему удается. Французский король обрел большое могущество. С деньгами Кера он снаряжает крупную регулярную армию. Он облагает налогом даже свою знать, если ты можешь это представить. Он даже поссорился из-за денег с Папой Римским, и все под влиянием этого скупого дьявола Жака Кера.

— Кер обнаружил, — с отвращением продолжал он, — что небольшая часть моего старого выкупа невыплачена, и упрямо отказывается от мирных переговоров до ее выплаты. Дела в мире приняли скверный оборот, если короли торгуются из-за нескольких жалких фунтов! Конечно, я не одинок. Несколько английских рыцарей — в такой же ситуации.

Джон Тальбот барабанил пальцами по столу, досадуя на вырождение нравов.

— Наш полновластный повелитель, король Генрих, благородно взял на себя бремя выплаты всех этих выкупов, — подвел итог сэр Джон. — Вот письмо, которое доставлено сегодня. Ты можешь прочитать его.

Уильям развернул большой пергамент. Он нес на себе красивую надпись и большую золотую печать.

Уильям удивленно присвистнул.

— Это же долговая расписка, — открыл он рот от изумления, — на сумму 60 000 фунтов золотом. Ваше имя, сэр Джон, упоминается наряду с другими. Все это знаменитые люди. У меня и понятия не было об этом.

— Полагаю, что нас совсем немного, — сказал его дядя, удовлетворенно усмехнувшись. — Мой секретарь прочел мне имена. Мое зрение уже не такое острое, как раньше, ты знаешь, и мне теперь нелегко читать письма.

Джон Тальбот питал высочайшее презрение ко всему написанному. Его зрение было не хуже, чем в двадцать лет. Но он не мог читать даже свой молитвенник, а позже стало модно изображать из себя грамотных.

— Это письмо должно быть немедленно отправлено в Париж, не так ли, сэр Джон?

— Нет, я хочу, чтобы ты лично передал его Жаку Керу. Он сейчас в Монпелье, где может наблюдать, как его драгоценные суда входят в гавань и выходят из нее. Брось это ему в лицо, Уильям! Как бутылку, хорошо?

— Дядюшка, я его доставлю немедленно. Это очень важно, как вы правильно заметили. Но вы, разумеется, пошутили, сказав, чтобы я бросил письмо ему в лицо.

— Ну, хорошо, у меня просто было такое желание, — ответил его дядя. — Ты, конечно, слышал о твоем друге Пьере?

— Да, сэр Джон. Он получил удар по голове. Я оставил его в гостинице и оплатил его расходы. Признаюсь, что мне пришлось подождать, пока он потеряет сознание, иначе он не позволил бы мне заплатить. По-моему, для него это была бы слишком высокая плата. Он хороший друг, честный и доброжелательный.

— Как ты думаешь, Уильям, он мог убить человека голыми руками?

— Пьер, вероятно, мог бы. Но он, конечно, не сделал этого. А что?

— Именно в этом его обвиняют.

— Это чепуха. Никто в гостинице не получил даже серьезного ранения, кроме Джеймса Бэрроу, но это моя вина.

Сэр Джон вздохнул.

— Вчера ко мне пришел французский священник по имени Изамбар и просил меня властью управляющего тюрьмой замка освободить человека за отсутствием улик. До решения таких вот проблем мне приходится опускаться в периоды бездействия. Я, разумеется, отослал его к заместителю.

— Пьер последним оставался в гостинице, и он был без сознания. Никто в доме не погиб.

— Именно это сказал священник, — отозвался дядя Уильяма. — Но солдат найден убитым, с изуродованным лицом, недалеко от гостиницы. Некоторые из его друзей, с которыми он, кажется, играл в кости, утверждают, что видели, как твой высокий друг убил его на полу. Священник очень разумно заметил, что мертвый человек не побежит из дома, чтобы снова умереть в сточной канаве.

— Я бы очень тщательно разобрался в рассказах этих людей.

— Естественно, это и делается. Но они все на удивление держатся заодно. Похоже, что только священник выступает в защиту Пьера. Он обошел весь город, пытаясь найти свидетелей.

— Все студенты дадут показания в пользу Пьера.

— Их показаниям нет веры. Студенты всегда держатся заодно. Разумеется, если Пьер виновен, его повесят. Но я должен сказать, что если в нынешний период вырождения есть хоть один человек, способный совершить убийство кулаками, у меня рука не поднимется подписать ему смертный приговор.

— Показания владельца гостиницы обеспечат немедленное освобождение Пьера, — заметил Уильям.

— Хозяин гостиницы, кажется, вообще ничего не видел, — отозвался его дядя. — У него, как всем известно, только один глаз и он, ссылаясь на плохое зрение, отказывается выступать в качестве свидетеля драки, хотя она происходила прямо у него под носом. Более того, люди слышали его слова о том, что его не опечалит, если Пьера повесят. Я не думаю, что показания владельца гостиницы помогут Пьеру.

— Это странно, — сказал Уильям. — Но дело Пьера определенно не должно рассматриваться в нормандском суде сейчас, когда, по-видимому, часть людей настроена против студентов. Нельзя ли, сэр Джон, после сбора показаний и допроса свидетелей отправить Пьера со мной во Францию? Ваша охранная грамота защитит нас обоих, а я, естественно, даю честное слово, что он в случае необходимости предстанет перед судом.

В течение очень, очень длительной войны возникло множество удобных правил этикета. Одно из них гласило, что монархи и крупные вельможи могли давать охранные грамоты своим людям, передвигающимся по территории противника. Договоренность всегда соблюдалась.

— В самом деле, твое предложение напоминает слова государственного деятеля, — произнес его дядя. — Ты хорошо подходишь для гражданской государственной службы. Полагаю, что священник станет меня критиковать, так как убежден в невиновности Пьера. Я тоже считаю, что сейчас не время для суда. И, разумеется, со словом Тальбота все считаются. Пьер никогда не казался мне убийцей. Вероятно, в этом деле что-то кроется.

— Я убежден в этом, сэр Джон.

— Я освобожу его из тюрьмы. Ты можешь сам написать охранную грамоту, если она нужна тебе. Без сомнения, ты сформулируешь ее лучше, чем я продиктую.

— Шестьдесят тысяч фунтов не требуют чрезмерной риторики, мой благородный дядюшка. Я горжусь вашими честными словами.

Хлопоты Изамбара в защиту Пьера находили отклик в высших сферах, но были тщетными среди простых людей. Он нашел нескольких свидетелей, но все они с мрачными лицами подтверждали, что Пьер убил Томаса Берольда: «Кулаками, Преподобный Отец, с жестокостью. Гореть мне тысячу лет в чистилище, если я не прав».

Священник отвечал:

— Не берите грех на ваши души! — но они клялись, что говорят правду, а некоторые из них были убеждены в этом.

За день до того, как сэр Джон отдал приказ об освобождении Пьера из камеры, Изамбар постучался в дверь кухни Марии. На веревке, завязанной узлом и служившей ему поясом, висел маленький мешочек из непромокаемой кожи, похожий на кошелек. Крест хлопал по нему при каждом шаге священника.

— Мои связи — не самые высокие, — сказал он, когда Мария впустила его, — но, по крайней мере, Пьера выпустят из тюрьмы. Правитель освобождает его под честное слово своего внучатого племянника. Пьер будет сопровождать друга, отправляющегося с поручением на юг Франции. Таким образом, оба смутьяна будут на время удалены из Руана.

— Но это же прекрасно! — воскликнула Мария. — Это почти прощение!

— Я бы хотел, чтобы это было прощение, — ответил Изамбар, — но нет. Юный Уильям дал слово, что Пьер вернется и предстанет перед судом, когда суд начнется, а он держит слово. Мы должны найти способ вывести Пьера из-под юрисдикции руанского суда насовсем или, по крайней мере, до тех пор, пока не откроются факты, гарантирующие справедливость суда. Я обескуражен тем, что многие горожане готовы поклясться, будто они действительно видели убийство человека Пьером. Вы ведь не думаете, что Пьер совершил убийство, Хью?

— Конечно, нет, Отец.

— Пьер — не убийца, — добавила Мария.

— Я с вами согласен, — задумчиво произнес Изамбар. — Это не в его характере, и я довольно долго беседовал с ним об этом несчастном происшествии. Надеюсь, вы не думаете, будто я хочу помешать справедливому решению лишь потому, что люблю вашего приемного сына.

Он открыл мешочек и достал письмо, написанное добротным старомодным готическим шрифтом, который мог прочитать любой грамотный человек.

— Лорд Стрейнж и ваш сын отправляются в Монпелье, чтобы встретиться с министром финансов, главным сборщиком налогов Жаком Кером, казначеем Франции.

— Неужели продавец капусты вознесся так высоко? — изумилась Мария.

— Дела у купца шли хорошо, — заметил Хью. — Я слышал кое-что о его карьере.

— Я подумал, что он, возможно, сохранил добрую память о вашей мастерской, Хью. В этом письме я представляю ему Пьера и высказываю предложение, чтобы Кер взял его к себе на службу.

Хью молча кивнул. Его лицо было решительным и серьезным. Мария воскликнула:

— Как долго он будет отсутствовать, Отче?

Хью сказал:

— Он уже взрослый, Мария. Он не может всегда оставаться здесь. Он мог бы, конечно, жить с нами, но Пьера это не удовлетворит. И как ты знаешь, дорогая жена, иногда полезно на время покинуть родные места. Вспомни, как мы уехали из Милана.

— Все из-за твоего дурацкого языка, Хью, — сказала его жена.

— А в случае Пьера все из-за его дурацких кулаков, — ответил Хью.

— Не знаю, как долго это будет, — произнес Изамбар. — Я даже не уверен, что казначей примет к себе Пьера. Но скоро мы это узнаем.

— Каким образом? — спросил Хью.

— Не думайте, — ответил священник, — что медленное передвижение лорда Стрейнжа и его кавалькады по направлению к Монпелье является мерой скорости, с которой известия сегодня пересекают территорию Франции. Предприимчивый министр финансов ввел сложную систему смены лошадей, так что курьер может скакать день и ночь, пока его не сразит сон, и в каждом городе он найдет свежих лошадей, приготовленных для королевской службы. Жак Кер узнает о прибытии Пьера задолго до того, как Пьер появится у него. Он узнает также о том, что лорд Стрейнж везет ему, насколько я понимаю, финансовый документ исключительной важности, секретный и имеющий отношение к заключению мирного договора.

— Пьер оказался в центре важных событий, — заметил Хью. — Участие в такой миссии — большая честь. Это может повлиять на его судьбу.

— А это опасно? — спросила Мария.

Изамбар хихикнул:

— Я не разглашу секрета, если скажу, что лорд Стрейнж везет деньги для Франции. А поскольку дело касается денег, министр финансов обеспечит безопасность миссии. Пьер не находился бы в большей безопасности даже в собственной спальне, мадам.

— Я полагаю, что мы не должны вставать у него на пути, — произнесла Мария.

— В любом случае у нас нет выбора, — практично добавил Хью.

Изамбар запечатал пергамент в цилиндр из рога и оставил его для Пьера. Он тяжело вздохнул, передавая его в руки Хью.

— Сомневаюсь, смогу ли я еще как-то помочь юноше, — сказал он. — Пьер перешагнул тот возраст, до которого провинциальный священник может быть полезен ему.

— Вы были лучшим другом мальчика, — уверенно произнес Хью. — Я надеюсь, что ваши молитвы будут сопровождать его в пути.

— Ну, конечно, — ответил священник с кротким удивлением. — Я всегда молюсь за Пьера.

Уильям и Пьер были еще на полпути к Монпелье, когда в Руан прибыли два письма от французского министра финансов. Первое было прочитано Джону Тальботу: его вежливо благодарили за деньги, которые были еще в пути, с изысканным комментарием по поводу осмотрительного английского метода их доставки; в письме выражалась благочестивая надежда, что в будущих отношениях двух стран не возникнет осложнений, которые потребовали бы более быстрой доставки известий с помощью смены лошадей.

— Чертов выскочка! — фыркнул сэр Джон.

Изамбар прочитал второе письмо Хью. Это была формальная записка с благодарностью и сдержанным обещанием внимательно рассмотреть кандидатуру. Но письмо содержало собственноручную приписку Кера, написанную быстрым небрежным почерком:

«Я хорошо помню оружейного мастера. Если его сын так же надежен, как его сталь, он будет здесь желанным гостем. Умоляю оружейника сделать мне другой шлем. Мой собственный остался на Востоке. У меня нет времени объяснить вам, как это произошло. Курьеру дано указание заплатить вперед».

— Я счел возможным вернуть деньги с тем же курьером, — сказал Изамбар. — Я знал, что вы не смогли повторить маленький шлем.

— Это верно, — ответил Хью. — Конечно, я могу сделать ему неплохой шлем из обычной стали.

— Я предполагал, что вы скажете это, — произнес Изамбар. Он отсчитал несколько золотых монет. — На самом деле я сообщил министру финансов, что вы это сделаете, и оставил несколько монет в качестве платы. Надеюсь, этого достаточно.

Хью взглянул на маленький золотой столбик.

— Абдул сделает ему еще и саблю, — сказал он. — Вы взяли слишком много, Отче.

— У меня нет привычки торговаться, — отозвался Изамбар с лукавыми искорками в глазах, — и я не хочу, чтобы министр подумал, будто у оружейного мастера дешевая сталь. Ведь он сравнил ее с Пьером, вы заметили?