Все летело в тартарары… Бакланов трижды менял тактику, но Юля, кажется, обиделась всерьез. Сначала Филипп пытался бодренько отшутиться:

— Ну полно дуться. Я же не из хулиганских побуждений. Ты же знаешь, как я к тебе отношусь. Я…

Юля коротко бросила:

— Зачем вы мне это говорите?

И тогда он попытался перевести разговор на другую тему. Сказал, что пограничник Карабузов напечатал стихотворение в «Молодой гвардии».

— Надо же — человек шут знает где служит, а его в Москве толстенный журнал печатает! Эх, взять бы и послать туда свои стихи? А вдруг? Как думаешь, Юля?

Но Юля, обычно внимательный и доброжелательный критик его литературных опытов, посмотрела на него своими большущими карими глазами (глазами «цвета крепкого чая», как определил их Филипп) и вздохнула. Сейчас этот вздох означал: «Господи, до чего же навязчивый субъект!»

И тогда Филипп сказал:

— Между прочим, вот только что толковал с рыбаками, с батькой твоим. А он у тебя, оказывается, герой. Чуть ли не море в декабре переплыл. Почему же ты молчала?

Юля ничего не ответила, заполняла какой-то бланк или карточку.

— Из Морского два мотобота пригнали. Позарез нужны люди, понимающие в морском деле. Так что я себе местечко забил. Виноват, занял. Ты ведь не любишь такие словечки?

Она не ответила. Филипп оглянулся и вздрогнул: в библиотеку вошел сержант.

— Здравствуйте! — сказал Русов.

Ответила ему Юля, а Бакланов, после неловкой паузы, натянуто бодро сказал, облокотившись на барьерчик:

— А я сегодня раньше вас… Вот, выбираю самую лучшую книгу. Ту, которая в единственном экземпляре.

Чувство такта не позволяло Русову сейчас же здесь, в присутствии этой девушки, сказать то, что Бакланов заслужил. Андрей улыбнулся:

— Шустрый вы читатель, Филипп Иванович.

Филипп усмехнулся. Но усмешка недобрая, в глазах острый блеск.

— «Шустрый». А как же иначе, двадцатый век.

Русов подошел к библиотечной стойке, вздохнул. Сказал Юле:

— Он, надеюсь, успел выбрать свою книгу? А как с тем томиком, что я в прошлый раз просил?

— Да, уже принесли, — улыбнулась Юля.

Улыбка Юли показалась Бакланову не совсем обычной. В груди стало жарко. Хотелось сказать что-то резкое. Сказал бы, да не было явного повода.

Юля ушла за книжные стеллажи. Бакланова раздражал короткий ежик волос стоящего рядом Андрея. Русов взглянул на него. Бакланов не выдержал его взгляда и отвел глаза. Подумал: «Что хорошего, если человек научился пялить глаза? Может, это и есть наивысшее нахальство? А человек с нежной, легко ранимой душой, он глаза не пялит».

Юля принесла книгу. Филипп успел прочесть на белой закладке — «Русову А.».

«Ишь, барон… Книжки ему специально. Интересно,

будешь ли ты читать эти учебники да книги. Целую тумбочку натолкал», — зло подумал Бакланов.

— Большое спасибо. Где мне расписаться?

Русов достал авторучку и поставил на карточке аккуратную роспись. Вопросительно посмотрел на Бакланова. Это Филипп прекрасно понял. Он не знал, как поступить. Может, выдержать марку до конца? Уйти чуть позже его? Все равно: сто бед — один ответ. Пожалуй, не стоит. Надо идти с ним.

— До свидания, — сказал Русов Юле.

— До свидания, — ответила она.

— Я тоже сейчас иду.

Этой фразой Бакланов убил двух зайцев: подчеркнул свою независимость и попросил, чтобы Русов подождал.

Сержант надел панаму, и на губах его вспыхнула насмешливая улыбка.

…Сгущались сумерки, но Бакланов сразу заметил — сержант ждал его у дальних тополей.

Когда Филипп подошел, Русов опросил:

— Что скажете, Бакланов?

Тот предпочел отделаться шуткой:

— Тесен, однако, мир…

— Давно в совхозе?

Бакланов шел руки в брюки. Достал сигарету, закурил.

— Да, как сказать… с часок будет.

Посмотрел на сержанта. Лицо у Русова хмурое, не предвещающее ничего доброго. Сержант спросил:

— А может быть, с половины дня?

— Может быть, и с половины. Счастливые часов не наблюдают.

Шли молча, ступали в мягкую дорожную пыль. Ботинки Бакланова стали серыми. У Русова тоже. На окраине села выбили обувь о кустарник, вышли в степь. Русов сказал:

— Однажды ты намекал насчет жизни «по велению мятежной души». Это и есть та самая жизнь? Душа в самоволку захотела?

Бакланов натянуто улыбнулся, затянулся папиросным дымом:

— К чему такие слова? Можно подумать, что без меня движок не запустят. Подумаешь, преступление — сходил на часок в библиотеку! Работы-то все равно нет. Да и Славиков просил взять ему что-нибудь про фантастику…

Русов посмотрел на засунутые в карманы руки дизелиста:

— Значит, Славиков благословил? Снарядил как посыльного?

— Да нет. Это я так, заодно.

— А где же твои книги?

— В библиотеке. — Бакланов, глядя под ноги, улыбался.

«Ну и нахал ты, братец!» — с трудом сдерживаясь, подумал Русов.

— В библиотеке! Не нужно врать, Бакланов. Кажется, я утром ясно сказал: всем быть на точке и никуда не отлучаться. Я тебя имел в виду. Неужели не понял? Ведь надоели твои «гастроли». Я слышал кое-что про них и раньше. Да вот…

Бакланов вздохнул. Шел, смотрел на море. Споткнулся о кочку, зло выплюнул сигарету.

— Мне тоже надоело. Что ты мне нотацию читаешь? Я ведь тоже человек. Такой же, как и ты, и служу не меньше твоего…

«Кажется, разозлился, — подумал Русов. — Ну что ж, пусть злится, пусть выскажется». Но Бакланов не стал высказываться. Примирительно сказал:

— Что нам, собственно, ругаться? Ладно, без разрешения ходить больше не буду. Только ты пойми меня правильно. Мне ее вот как надо было видеть. — Филипп поднес ребро ладони к горлу, улыбнулся… — Эх, Андрей, Андрей! Ведь должны же мы понять друг друга, как «старик старика».

— Все? — резко спросил Русов. — Так вот что…

— Ну, слушаю.

Бакланов заложил руки за спину, пошел тише.

— Нравится тебе это или не нравится, — продолжал Русов, — но обязан ты мне подчиняться. Знаешь, во время войны…

Бакланов не выдержал:

— Слушай, сержант! Зачем такие слова? Ясно, что я буду на войне совсем другим человеком.

— Пусть мои слова ты считаешь нотацией, — перебил его сержант, — по не должно быть разницы между дисциплиной мирного времени и военного. Если бы такая разница существовала, то грош нам цена. Не нужны бы мы были, понимаешь?

Русов взглянул па Бакланова. Тот пожал плечами: как знать. Русов снова заговорил. Иногда он умолкал. Молчал и Бакланов, и было слышно, как шуршала о ботинки жесткая трава.

О чем у них был разговор? А вот о чем.

Легко ли быть сержантом? Что трудного? Все законы, все уставы на его стороне. Знай приказывай. Но это не так…

Живут два ровесника. Оба служат по третьему году. Вместе работают, рядом спят, одну пищу едят. Но для пользы дела должен один командовать другим, отвечать за него и за себя. И со своего одногодка сержант требует как старший. Если солдат чего-то не может, сержант научит. На то его и учили. Ошибись сержант, сделай что-нибудь плохо — ему кое-кто, чего доброго, скажет: «Сам не умеешь, а с меня спрашиваешь? А еще сержант!» Сержантская служба — что колея железной дороги: идут два рельса, и все время параллельно. Один рельс — это требовательность, второй — солдатское товарищество, чуткость и забота. На одном из них далеко не уедешь. И разделять их нельзя, и сводить в один нельзя. Вот ведь какие дела.

— Надо быть и командиром и товарищем, — говорил Русов. — А что у нас, Бакланов, получается? Хочу я быть тебе товарищем, а ты сразу выгоду ищешь. Начну с тебя требовать — ты обижаешься, называешь меня «ходячим уставом». Намекаешь, что служба все разумное из меня выбила. Оскорбляешь ты не только меня, а многих людей. Знал бы ты, каких командиров я встречал! С таким командиром, как мой бывший начальник станции лейтенант Кучеров, я хоть в огонь, хоть в воду. Да разве я один? Просто ты плохо представляешь, как это здорово — жить честно. Значит, за три года не научился ты отличать, где служба, а где дружба. Мне и раньше встречались такие подчиненные. Назовешь его по имени, а потом и сам не рад. Он чуть ли не по плечу тебя хлопает. Одернешь — обижается. Дескать, заносится сержант. А не одернешь, может и еще хуже быть. Может в трудную минуту вступить в спор: «А почему именно я должен выполнять? А почему не Колька, не Витька?» И тогда уж разъяснять и разбираться поздно. Мы — солдаты, в более сложной обстановке оказаться можем. А ты ничего не хочешь понимать. Одну выгоду для себя ищешь. И не хочется мне быть с тобой только официальным, но без этого пока, видно, не обойтись.

Бакланов выслушал все и невесело заметил:

— А вы философ, оказывается. Не подумал бы. Ну что ж, я, между прочим, не похудею оттого, что меня станут величать «рядовым». Пожалуйста! Это моя временная должность на грешной земле. Все равно скоро демобилизация. Кончатся все долги, все приказы. Останется во весь свой рост свободный гражданин Бакланов. Просто Филипп Иванович, и никаких там титулов и добавлений. Да… Между прочим, насчет рельсов я кое-что понял. Хитро!

— Очень хорошо, если кое-что поняли. Но за сегодняшнее будете наказаны. Доложу командиру роты. Доложу потому, что моих прав в данном случае мало.

Бакланов бросил на сержанта быстрый взгляд, но тут же принял безразличный вид. Пожал плечами:

— Ну что ж, переходим, так сказать, на официальные рельсы. Я не из пугливых. И между прочим, я бы на твоем месте не использовал службу в личных интересах. Это, знаешь…

— При чем здесь личные интересы? — удивился Русов. — Какие интересы?

— Не понял, и не надо. Когда-нибудь все станет ясным.

Русов хотел сказать что-то в ответ, но запнулся на полуслове — впереди, там, где находился их пост, призывно горел красный огонь. Горел сигнал срочного сбора, который не должен был гореть. Взглянул на Бакланова, горько усмехнулся:

— Придумали сигнальчик!

И не понять, к кому относилась эта горечь, к Бакланову или к самому себе. А потом все же спросил:

— Кто ж это вам сигналит, Бакланов? Надо же… Такая трогательная забота…

Бакланов усмехнулся:

— Мир не без добрых людей, товарищ сержант.

Говорить больше было не о чем. До поста дошли молча.