Звонок коротко дзинькнул еще раз. «Какой-то робкий человек», — подумал Андрей и открыл дверь.

Мальчишка лет восьми, с яблочным румянцем на щеках, с оттопыренными ушами заячьей шапки, тянулся, чтобы нажать кнопку звонка.

— Ты к нам? — спросил Андрей.

— К вам… — не очень уверенно ответил мальчишка и, картавя, выпалил: — Управдомша сказала, что сегодня в четыре часа будем все снег кидать… — Перевел дыхание, добавил самое главное: — С крыши! Приходите!

К радости мальчишки, Андрей по-военному ответил:

— Есть! Принято.

Мальчишка глазел на невесть откуда появившегося в соседней квартире бравого сержанта, видно не узнавая Андрея, а затем, поздоровавшись с вошедшей в прихожую матерью Русова, исчез.

— Это чей же такой, мам? — спросил Андрей.

— Захаровых.

— Захаровых? Брат Люды, что ли?

— Да. А Люду-то видел?

— Не встречались пока, — ответил Андрей и не без раздражения подумал: «Зачем спрашивает? Ведь знает же…»

— Она как-то интересовалась, когда служба у тебя закончится.

— Надо же…

— Я сказала, что через полгода.

— Полгода? — Андрей усмехнулся. — Иногда и родители ошибаются. Ведь так бывает, а, мам?

Мать уловила в голосе сына незнакомые нотки иронии, и, хотя ирония была доброй, она все же почувствовала, что сказал он так неспроста.

— Бывает, Андрюша, что и родители ошибаются… Только дети гораздо чаще. Что это ты об ошибках заговорил?

— Не об ошибках я, мама. Просто может случиться, что не вернусь я после срочной службы домой. Стихия манит.

— Опять в летное надумал? — спросила она встревоженно.

— Точно, мамуль, в него. Как батя.

— Зачем тебе военная служба? Ты ведь и так третий год служишь. Неужели не надоело?

Сын молчал.

— Поступил бы после службы в институт гражданской авиации, стал бы инженером…

— При небе? Не пойдет, мама. Вот в небе инженером — это здорово! Говорят, скоро каждый военный летчик инженером станет. Так и будет называться — летчик-инженер… Можно бы, конечно, работать и в Аэрофлоте, но топкость одна есть… В ГВФ, мама, молодым так сразу штурвал реактивного лайнера не доверят. Нужен высший летный класс, нужно время, время… И будешь все вторым:, вторым, в лучшем случае. А то ведь еще и на винтомоторных полетать заставят. Нет, такое не по мне. Как говорил Чкалов: если уж быть, то быть первым! В военной авиации молодому летчику доверяют такую же боевую машину, как и опытному. Только задачи сначала не те… По самое главное, сам — хозяин в воздухе. Все будет отлично, мама. Ну, что ты? В конце концов кто-то же должен охранять небо страны, а?

Андрей стал в боксерскую стойку, коренастый, широкоплечий, кулаки возле подбородка, из-под светлых броней задиристо сияли глаза.

— Мальчишка ты еще… Давай вместе подумаем.

— Хорошо, мама. Подумаем вместе. — Он легонько привлек ее к себе и, чмокнув в щеку, отошел к письменному столу.

Мать проводила его взглядом: «До чего похож на отца…» Ей почему-то захотелось, чтобы он надел тонкий шерстяной свитер, тогда схожесть эта была бы абсолютной. Часто, придя с полетов, Иван сбрасывал кожанку и оставался в свитере…

— Андрюша, надел бы свитерок. Что ты все в форме да в форме?

Но он ответил, что скоро идти в комендатуру. Надо стать на учет.

…Андрей присел к столу, устроился в старом добром кресле. Когда-то на это кресло ему, первокласснику, для удобства подкладывали большущие книги — энциклопедии. Кресло было новым, ярко-зеленым, и скрытые в нем пружины не ворчали, не жаловались. А самое главное — был жив отец…

Он был военным летчиком. Жили Русовы тогда в ГДР. Все, что связано с памятью об отце, связано с полетами, с аэродромом.

…Прозрачное июньское утро… Не шелохнутся, не вздрогнут листья дуба, растущего возле балкона квартиры Русовых. Андрей катает по балкону грузовик, старается, чтобы железные колесики гремели, как у настоящего, чтобы звук был посильнее, но в самый разгар игры мать отбирает грузовик и рассерженно говорит: «Ну что ты за ребенок?! Сказали тебе, не шуми — папа спит». «Засоня наш папа!» — сердясь отвечает Андрей, а мать укоризненно и грустно улыбается: «Глупый ты еще человечек… Папе идти на полеты».

…Были еще и ночные полеты, и тогда весь вечер Андрей вытворял дома что хотел, а мама или вязала, или сидела на балконе с соседкой, тоже женой летчика. В черном звездном небе один за другим рокотали самолеты. В летном городке к их гулу давно привыкли, и дети засыпали под гул турбин. Лежа в кровати, Андрей слушал реактивный гул и пытался угадать, какой принадлежит самолету отца.

Утром, проснувшись, видел в прихожей кожанку и на длинном ремешке сверкающий целлулоидом планшет с зеленой картой под еим. Мама гремела посудой на кухне, в коридоре едва уловимо пахло хромом. Андрей знал, что запах этот приносит с собой отец. И снова предупреждала мама: «Тихо, Андрюша! Папа отдыхает».

…А как-то Андрей не пошел в школу, прогулял.

Отец был рассержен. Взял ремень и крепко выстегал сына за обман.

На руке остался синяк от ремня, и, глядя на него, Андрей плакал, ему было жалко себя, хотя и понимал, что поступил он скверно, что больше никогда не сделает такого… Но не меньшее ЧП — отец с широким командирским ремнем в руках. Он ведь всегда умел пронять словами, доказать, объяснить. А тогда почему-то не стерпел, ие сдержался…

Ни следующий день Андрей бегал по роще, играл с мальчишками в войну. Роща была старая, по-немецки аккуратная и ухоженная.

Высоченные номерные сосны замерли, выровнявшись в рядах. Смолянистые, шелушащиеся стволы уходили ввысь и лишь там, у голубого неба, едва касались друг друга ветвями. Сквозь их жесткую зелень скупо струились прямые и туманные солнечные лучи.

Андрей с разгона угодил в яму, похожую на старый окоп, и в это мгновение по земле скользнула, промчалась над ним тень. Земля словно пригасила солнечное кружево своих теней… Всего какое-то мгновение… И рев, реактивный рев необычно низко промчавшегося самолета. Где-то далеко раздался гулкий взрыв. Потом — тишина и крики птиц в лесу. Андрей замер, прислушался. Почувствовал неладное…

…Был вечер… Осторожные шаркающие шаги по лестничной площадке… Как-то странно спешили мимо Андрея обычно приветливые и веселые соседи. Отец не возвращался. Не было кожанки, пахнущей хромом, не было целлулоидной планшетки на длинном ремешке… В их квартиру пришло так много людей, что все они едва поместились, заполнив обе комнаты. Пришел генерал, командир авиадивизии…

Как хотелось потом, чтобы никогда не сходило с руки чуть заметное желтоватое пятно — след прошедшего гнева отца… Плача, Андрей кусал себя за руку, за то место, где был когда-то след отцовского ремня, — пусть будет долго, пусть будет всегда память о нем. Удивительная, совсем не связанная с болью память. Горькое, безысходное сожаление — уже никогда не узнает отец, что ты с возрастом станешь лучше, не порадуется твоим успехам…

По радио часто передавалась песня, которую Андрей но мог спокойно слушать. Или выключал радио, или уходил, если нельзя было выключить. Лавина звуков, лавина воспоминаний: «Однажды в полете, однажды в полете, однажды в полете мотор отказал!» Это об отце Андрея и о ого боевом друге, что не оставил майора Русова, хотя получил приказ катапультироваться. Все газеты писали об их подвиге. Меньше всего думали они о себе, и потому самолет не врезался в жилые дома немецкого города…

Быть таким, как он! Быть таким! На родине, вдали от того гарнизона в ГДР, вдали от могилы отца, Андрей постоянно думал о самолетах, о небе… После десятилетки выбор один — только военное летное училище, только истребительная авиация. Казалось бы, ничто не могло помешать…

…Задумчиво глядит Андрей на полированное зеркало стола. Воспоминания… Воспоминания… Затем мысли уже о другом.

«Значит, этот приходивший мальчишка — брат Люды? Смотрите как вырос! А почему она стала интересоваться, когда у меня служба окончится? Ей-то не все равно?»

Да, она такая. Еще в школе никто не знал, что у нее на уме. Не зря дали ей прозвище — «Сердце красавицы». С восьмого класса дружила она с Андреем, но это была не та дружба, когда все вместе, когда нет друг от друга тайн. Людмила могла сказать: «Иди в кино один. Я сегодня не хочу никого видеть». Или: «Это мое личное дело, понятно?»

Потом «мое личное дело» проявилось в образе стройного светловолосого парня, чемпиона города по гимнастике. И на каток она стала ходить с ним, и на школьные вечера, хотя он учился в другой школе. О переживаниях Андрея прекрасно знала, и, видно, это льстило ей, потому время от времени и «выкидывала номерочки». Неожиданно в квартире Русовых мог раздаться звонок:

— Андрюша дома?

Может, задача у нее не получалась или просто скучно стало. Могла побыть несколько часов, послушать магнитофон, поговорить о чем угодно, кроме их личных чувств, потому что говорить-то, собственно, не о чем стало. Просто школьные, приятельские отношения. Но ее глаза и эта манера искоса взглянуть, как будто поддеть своими черными ресницами…

Он не мог сказать, что же в действительности было между ними, особенно в июле, незадолго до начала экзаменов в училище.

Она любила ходить с ним на водную станцию. Гордячка, она в то же время с какой-то непостижимой готовностью шла с ним через знойный город, ждала, пока он разговаривал со встретившимися приятелями, сидела на деревянной трибунке, смотрела, как пружинистый и собранный, поднимался Андрей на вышку.

…Он минует заполненную полуголыми пацанами трехметровую вышку. Пацаны знают его, приветливо машут рунами и дружно, как лягушата, сыпятся в воду; а он поднимается выше, к пятиметровой, здоровается за руку с парнями постарше, со сверстниками… Лезет еще выше, к досятиметровому пятачку. Парни, щурясь на солнце, смотрят ему вслед. Выше — никого! Только небо и солнце. Глядя себе под ноги, он сосредоточивается, привыкнет к высоте и, сделав несколько размашистых движений руками, решительно подходит к трамплину… Теперь ощо один, самый необходимый взгляд вниз, на деревянные скамеечки зрителей, на нее.

Она стоит, она машет рукой. Свежий ветер рвет легкое платье и похожие на рыжее пламя волосы. Как она хочет, чтобы все ее видели!

— Давай же, Андрюша! Давай!

Он оттолкнулся от края доски и сначала медленно, точно при замедленном просмотре кинопленки, полетел, поплыл н воздухе, прогибаясь всем корпусом и занося ноги вверх… Начало первого сальто…

Людмила взволнованно наблюдала за ним. Но вот словно что-то дрогнуло, оборвалось внутри нее. Непроизвольно поднесла она пальцы к губам, будто сдерживая готовый вырваться вскрик. Нет. Все хорошо… Андрей закончил одно сальто, вошел во второе… Сложенные стрелой руки стремительно врезаются в воду — всплеск, как вздох, гулкий фонтан густых брызг. Все. Она отнимает от губ пальцы, а глаза, глаза ищут, где он, где?

Он вынырнул и мощно плывет к берегу, к ней.

Инструктор морского клуба как-то предупредил, что специальную доску-трамплин пора менять, что прыгать с нее опасно. На пятачке десятиметровки даже картонку с запрещающей надписью прикрепили. С доски прыгать перестали, прыгали, отталкиваясь от края пятачка. А клееная доска, отбеленная солнцем и дождями, с желто-золотыми прожилками годовых линий, на вид казалась все такой же крепкой.

Компания летчиков пришла в морской клуб под вечор. Распаленная, смеющаяся и всесильная. Сброшены одежды, и бронзовые тела заблестели, засверкали в воде. Андрею захотелось показать им «высший пилотаж». Пусть увидят, что он тоже смелый. Скоро, очень скоро исполнится его мечта — он станет курсантом летного училища!

Андрей не слышал предательского треска. Просто почувствовал, как доска чересчур охотно, легко приняла тяжесть его тела, пошла вниз и совсем не так, как обычно, подбросила его вверх, не вернув с лихвой отданную ей силу и упругость… Мелькнула мысль: сгруппировавшись, попытаться скользнуть мимо, только бы не попасть на Доску…

Доска треснула и обломилась, погасив в себе всю силу, всю динамику прыжка. Дальше было падение и попытка помягче войти в воду. Не удалось…

Два месяца пробыл Андрей в больнице.

К службе в военно-воздушных силах его признали непригодным. В декабре, несколько подлечившись и окреп-нув, он еще раз прошел комиссию. Здоровье улучшилось, но набор в военные училища закончился еще в августе. Андрея призвали в армию.

Люда пришла проводить его, и он удивился — вот бы никогда не подумал. Последнее время отношения между ними ухудшились — Андрей в глазах Люды поблек. Сначала она из сожаления, из гуманности даже прибегала к нему чуть ли не ежедневно в больницу, затем, когда он стал ходить, уехала с новыми товарищами, сокурсниками, на уборку картошки, а возвратившись, засела за науки…

И так как-то все заглохло, приутихло до того самого дня, когда на перроне вокзала, перед отправлением поезда, поцеловала Андрея в щеку. Может, завидно стало: все вокруг целуются…

Полгода присылала Андрею только поздравительные открытки. Может, времени у нее на письма не было… А еще присылала сногсшибательные фотокарточки. Что-что, а фотографироваться она умеет. Затем замолкла, не откликалась ни на письма, ни на телеграммы. Пришлось позвонить по междугородному. Но и это ясности не внесло. Умеют же некоторые люди разговаривать по телефону: «Да, спасибо. Конечно. Еще бы! Да так, знаешь, как-то. Нет. Извини, все учеба, учеба. Не пропадай. Всего!»

«Не пропадай»… Еще неизвестно, кто пропал. Сердился на студентов-мальчишек. Понимал, что глупо, но сердился. «Длинноногие парни, очкарики, кавээнщики, спортсмены и умники». Но главное, они все время рядом с ней. Если бы только на лекциях, а то и на праздниках, на пирушках, на танцах и просто под луной…

Потому, видно, и умолкла. Ну да ладно. Вот только замом интересуется? Из вежливости? Допустим, что так…

* * *

Ах, какое это необыкновенное время! Бывает оно только н родном старинном городе. В других краях этого не намечаешь, не чувствуешь.

Зима как зима, и еще вчера никто в этом и не сомневался, никто не посягал на ее царство. И вдруг… Что же изменилось? Почему люди весело засуетились, почему вдруг решили, что зима подзадержалась и пора ее поторопить?

Как все просто! Вдохните полной грудью воздух, и мы почувствуете необъяснимый аромат, пьянящий вкус весны.

Стволы деревьев потемнели. Затяжелели, расправились мотни, а небо стало выше, и льющиеся сквозь размывы туч солнечные лучи уже не просто светят, а греют, волнуют и веселят.

Какое это время! Люди собираются во дворах, вооружаются лопатами и ломами и начинают долбить, скоблить, шнырять залежавшийся снег! А мужчины, что полегче на подъем, взбираются на крыши домов, и оттуда весело ухают тяжелые белые комья. Вдоль стен домов только успевает перекатываться эхо. Внизу восторженный блеск мальчишечьих глаз и это извечное: «Ну, пап, слышишь? Можно к тебе?»

Имеете с другими мужчинами Андрей сбрасывал с крыши своего двухэтажного дома комья снега. Давно снята телогрейка, но и и свитере жарко, пылает лицо, гудит в монах кровь.

— О, балерина пожаловала! — неожиданно сказал кто-то рядом, и Андрей, обернувшись, увидел Люду.

Осторожно ступая по мокрому кровельному железу, шла она, балансируя руками, тонкая, стройная, в черных брючках, в белом свитере в обтяжку. Короткая прическа очень шла ей. Остановилась. Смотрит на Андрея. Какое-то мгновение они изучают друг друга. В ее глазах: «Ну как я? Красивая? Ну, поздоровайся же! Почему молчишь?» Он здоровается, и она спрашивает:

— Давно приехал?

— Вчера.

— Что ж не зашел? — «поддела» ресницами.

Андрей пожал плечами. Ответил не сразу.

— У меня отпуск, а у тебя учеба. Вечером наверняка зубришь.

— По такому случаю отложила бы.

— К чему подарки. Я из детского возраста тоже вышел.

— Обижаешься? — Она пристально посмотрела на Андрея и будто только сейчас заметила парня, стоящего рядом с Русовым. Напала на него: — А вы, Лешенька, что чужие разговоры подслушиваете? Ну-ка, дайте лопату и покурите пока!

Такой храбрости от нее Андрей не ожидал. Разве в школе сказала бы она такое? Парень засмеялся и, на удивление, послушно удалился.

— А у меня завтра день рождения. Ты забыл? — спросила она, дробя лопатой снежный ком.

— Почему же? Разве я когда забывал?

— Я тебя жду, — точно не слыша его ответа, сказала она.

— А так ли нужен мой визит? Может, лучше заочное поздравление? По телефону или почтой.

— Хватит задираться. Приходи. Увидишь, нужен или не нужен.

Андрей засмеялся. Чудачка! Так прямо и разберется. За годы толком не разобрался, а тут за один вечер все ясно станет.

Она чему-то улыбнулась и направилась к краю крыши. Андрей сразу не понял, к чему бы это.

— Адью, товарищ солдат! — сказала она, подняв вверх красную варежку, и прыгнула с крыши в сугроб.

От удивления Андрей задержал дыхание… Ух ты!..

Конечно, это не в диковинку — каждый год вот так прыгают мальчишки и девчонки с крыш своих невысоких домов, но чтобы она… Вот взялась удивлять.

— Во, десантница! — сказал Андрею пожилой сосед и убежденно подытожил: — Молодость. Кровь играет.

Она стояла возле детской площадки, отбивала с сапожек снег и совсем не смотрела на крышу. Парень, которого Люда послала покурить, подмигнул Андрею:

— Что, армия, махнем?

— Махнем, — весело согласился Андрей.

И они махнули. Андрей едва не прикусил себе язык — снег внизу оказался не таким уж мягким. Андрей подошел к Людмиле. В глазах у нее стояли слезы, возле губ она держала платок.

— Что случилось?

В ответ вялый взмах рукой — «а, ерунда!», но он заметил на платке кровь. Озабоченно подступил поближе.

— Что случилось, Люда? Покажи!

Она отрицательно повела головою, но затем на мгновение отняла от губ платок, тихо и печально спросила, округлив успевшие покраснеть глаза:

— Сильно?

— Нет. Через неделю пройдет, а до свадьбы…

Она благодарно улыбнулась.

* * *

Он пришел на ее день рождения. Ее любимые духи «Рижская сирень» и добытая с немалым трудом веточка вербы с крохотными, еще не набравшими голубого пуха мочками заставили Люду по-детски искренне улыбнуться:

— Спасибо, Андрюша!

Среди гостей Люда ничем особым не отметила его, хотя, честно сказать, он все чего-то ждал; ругал себя за самоуверенность и никчемность такого ожидания и все же ждал.

Ночью шумная компания гостей вывалилась из подъезда. Бродили по городу, дурачились, орали песни, а затем провожали друг друга.

И вот Андрей и Люда остались вдвоем. Возле своего домн нашли замерзшую лужицу. Катались, смешно махая руками. Они с разгона попала к нему в объятия, и он не разжал рук. Темные глаза ее были огромными, ресницы еще длиннее, чем обычно. И вдруг она тихо попросила:

— Андрюша, поцелуй меня!

Он опешил от неожиданности — такое могло только присниться.

Потом они долго стояли в темном подъезде и тихо разговаривали.

— Ну пот, Людок, опять у тебя будут болеть губы. Не трогал — зажили бы.

— А тебе жалко?

— Жалко.

— Меня целовать?

— Нет, твои губы жалко.

— А ты не жалей.

— Но ведь кровь…

— Зато теперь ты можешь сказать, что знаешь вкус моей крови. Никто на свете этого сказать не может. Только ты.

— Я и не знал, что ты такая…

— Какая?

— Соленая и смелая.

— Глупый. Я немножко пьяная.

— И я. Только не от спиртного.

— И я тоже…

— Почему ты редко писала?

— Я исправлюсь и буду хорошей.

— А все же?

— Я не знала, о чем писать. А теперь знаю.

— О чем же?

— Не скажу. Не спрашивай.

…В день, когда он уезжал, по городу бежали веселые ручьи, в коричневой воде отражались черные стволы деревьев. На их ветвях под веселым весенним небом гнездились, гомонили грачи.

— Я буду тебя ждать, Андрюша! — сказала она на прощание. — Обязательно возвращайся!

Ему хотелось ответить: «Мимо родного города не проеду!», но, подумав, что на прощание так не шутят, высунулся из дверей вагона, крикнул:

— Обязательно приеду!