Сентябрь перевалил за половину, а в лучах полуденного солнца все еще поблескивали летящие невесть откуда паутинки-путешественницы — признак устойчивой погоды.

Над морем по-прежнему возникали воздушные замки из кучевых облаков. С утра облака окрашивались в нежно-розовые тона и как бы светились изнутри, в полдень блекли и становились похожими на застывшие дымы.

В один из таких дней работавший на крыше станции Славиков заметил знакомый тягач. Свесившись вниз, он крикнул в открытую дверь аппаратной кабины:

— Ребята! Ротный едет!

Слова его были схвачены на лету. Что-то сказал Русов, мелькнула голубая майка побежавшего в домик Рогачева, из дверей дизельной станции высунулся Далакишвили, приставил ладонь к уху:

— Э, кто едет? Понятно!

А Славиков, торопившийся слезть с крыши станционной кабины, удивленно обнаружил, что тягач догоняет еще какая-то машина, похожая на газик. «Значит, обе к нам», — подумал Николай и, пробежав по нагревшемуся зеленому железу, мигом скатился вниз. Теперь надо успеть одеться: ох, не любит ротный, когда не по форме! Жара не жара — его не касается. Сам в гимнастерке, при ремнях и потому не принимает объяснений. А сейчас тем более — не один, видно, едет…

Одеться успели. Обогнав тягач, газик преодолел крутой подъем и остановился недалеко от домика. Откинулась боковая дверка, и из кабины ступила на траву нога с генеральским лампасом, а затем вылез грузный генерал — командир части. В домике пронзительно и настойчиво зазвонил телефон. Славиков вопросительно взглянул на сержанта, но тот понял, что по телефону их уже опоздали предупредить.

Русов громко подал команду:

— Пост! Смирно!

Печатая шаг, он направился к машине, а солдаты, успев построиться, застыли возле домика. Из машины следом за генералом вышли подполковник и майор с фотоаппаратом. Русову осталось каких-то несколько шагов до машины, когда он снова уловил трель полевого телефона и успел подумать: «А вдруг готовность дают?» Русов остановился напротив генерала и. вскинул руку к панаме.

— Товарищ генерал! Расчет радиолокационного поста тридцать три в количестве шести…

Русов покраснел, запнулся. Сегодня этот сто раз отданный рапорт был отдан не так, и сержант поправился:

— …в количестве пяти человек проводит профилактические мероприятия на технике.

Взгляд генерала — само внимание. Он до конца выслушал рапорт, держа руку возле лакированного козырька фуражки. В конце доклада Русов заметил, как глаза генерала потеплели, он сказал с хрипотцой, протянув большую теплую руку:

— Здравствуйте, товарищ старший сержант!

Русову еще непривычно это звание, присвоенное только вчера. А генерал неторопливо, словно он всю жизнь только и ждал этого торжественного часа, поздоровался с расчетом и с каждым из солдат в отдельности за руку. Делал он это с огромным удовольствием — так пожимают руки сыновьям. Дело совершено славно, и приятно, радостно отцу.

Пока генерал здоровался, приехавший майор, очевидно корреспондент, не терял времени даром: забегал то с одной стороны, то с другой и, приседая на корточки, щелкал фотоаппаратом.

Во второй группе приехавших, рядом с Ворониным, вышагивал — кто бы мог подумать! — лейтенант Макаров. Худой, высокий, сдержанно-торжественный. Всем своим видом он как бы говорил: «Забыли небось, а? А вы тут без меня ничего». От этого «ничего» немного грустно лейтенанту — столько событий, и всё без него! Долго он был в госпитале. Но не только приехавшее начальство и лейтенант Макаров поразили солдат с тридцать третьего, хотя, если покопаться в памяти, что-то не помнится, чтобы на посту сразу вот столько офицеров бывало, — удивило другое. Следом за лейтенантом робкой группкой шли трое солдатиков с вещмешками и скатками шинелей. Молодые? Конечно, они. Иначе почему же с полной выкладкой? А может, и не на тридцать третий, а на другой какой пост. Нет, сюда. Сидели бы себе в тягаче. А вот ведь топают за лейтенантом Макаровым. К нам! Конечно к нам! Бакланов не мог сдержать улыбку. Он несколько раз толкал в бок стоящего рядом Славикова и в свою очередь получил веселый толчок, означающий «ура!».

Командир роты приказал всем построиться. На правом фланге стал сам, рядом Макаров, затем расчет поста и на левом фланге — молодые солдаты. Еще один офицер — кряжистый, краснолицый подполковник — откашлялся и начал говорить то, к чему, видимо, подготовился заранее:

— Товарищи! Мне приказано здесь, па территории отдельного радиолокационного поста, довести до вас документ большого морально-политического, значения…

Подполковник сделал паузу, оглядел стоящих перед ним солдат й офицеров и торжественно-громко начал читать:

— «Указ Президиума Верховпого Совета Союза Советских Социалистических Республик…»

Солдаты напряглись, учащенно застучала в висках кровь. Такое чувство они уже испытывали, когда из Москвы передавали рассказ о подвиге оператора, когда вся страна услышала голос их товарища Вани Кириленко.

— «За образцовое выполнение воинского долга и проявленное мужество наградить рядового Кириленко Ивана Николаевича орденом Красной Звезды».

Затем был зачитан приказ о награждении ефрейторов Рогачева и Далакишвили именными часами.

«Ну и дела! — думал Бакланов. — Ивана к ордену представили — это понятно. Все же человек жизнью рисковал, пострадал на службе. Русова старшим сержантом сделали — тоже понятно. Командир. Рогачева часами — понятно. Могло бы и его ударить молнией. Но Резо-то — ефрейтор. На первом году, салага зеленый, и пожалуйста вам — звание ефрейтора плюс часы! Чего доброго, теперь его и старшим надо мною назначат, Этого только не хватало! Впрочем, служить-то мне какие-то дни осталось, но гонять его бегом, как молодого, вряд ли теперь удастся. Так-то, Филипп Иванович… Обидно, черт возьми!

Да, досадно. Могло бы все ото мне — и часы и звание. Могло бы, черт возьми! Дизель тот, на котором станция работала, я сам перебрал, подмазал. А Резо вручают именные часы… Да, сам во всем виноват!»

А подполковник продолжает читать:

— Согласно приказу командира части техник-лейтенант Макаров Антон Петрович с сегодняшнего дня приступил к исполнению обязанностей начальника тридцать третьего отдельного радиолокационного поста. Как говорится, прошу любить и жаловать.

Макаров чуть заметно улыбнулся: «Привыкать нам, что ли…»

Генерал подходит к строю, глаза его молодо поблескивают из-под густых темных бровей. Он нетороплив в движениях и в словах, как всякий человек, привыкший к тому, чтобы слово его было решающим.

Генерал останавливается возле вновь прибывших солдат, обращается к одному из них:

— Откуда сами, товарищ солдат?

— Рядовой Снегирев! Из Оренбурга я, товарищ генерал, — бойко отчеканил солдат.

Русов улыбнулся: «Земляк прибыл!»

— Вы? — спросил генерал следующего.

— Рядовой Кушнир. Из Одессы, товарищ генерал.

Докладывает и третий:

— Рядовой Захаров. Из Мурома, товарищ генерал.

Генерал спрашивает солдат тридцать третьего поста.

В ответ ему сыплются фамилии и города: «Из Ленинграда, Саратова, из Тбилиси, Оренбурга…»

— Вот видите, какой интернационал! Созвездие городов! Сегодня на этом посту подобрался расчет, служить в котором посчитал бы за честь каждый солдат. Ваш боевой товарищ — рядовой Кириленко проявил подлинное мужество. В сложной обстановке, во время грозы, он думал только о том, как лучше выполнить воинский долг, как помочь попавшим в беду людям. И все мы, солдаты, должны быть готовы встретить на своих боевых постах любое испытание, любую грозу.

Перед генералом стоит группа солдат, всего лишь толика той воинской массы, которая ему доверена, но теперь это его особое, проверенное подразделение, не пропахшее порохом, но своими делами сегодняшними доказавшее, что готово к самым суровым завтрашним.

Генерал обращается к вновь прибывшим:

— Сегодня вы, товарищи, вливаетесь в расчет этого поста. Служба на посту, прямо скажу, не легкая. Дежурства, постоянная готовность, тревоги… Но нам ли, солдатам, к этому привыкать? Да, мы частенько беспокоим вас, даем, как говорится, перегрузки. И нам их дают и будут давать. Внезапные учения и тревоги держат солдата в постоянной готовности. К тревогам нельзя привыкать, потому что никто не знает, какая она, следующая тревога. Ваша основная и главная задача, товарищи молодые воины, — как можно скорее войти в строй, освоить на «отлично» технику. Еще раз желаю всему расчету тридцать третьего поста успехов в боевой и политической подготовке, успехов в охране родного неба!

Отзвучало: «Вольно!», «Разойдись!». Теперь начнутся солдатские разговоры.

Пока генерал и капитан Воронин беседуют с сержантом Русовым, Бакланова интересует свое. Он уже возле молодых солдат. Деловито интересуется:

— Дизелисты есть?

— А как же? Я дизелист, — отзывается низкорослый, с веселыми глазами солдат и спешит навстречу Бакланову.

Филипп радостно протягивает ему руку:

— Дизелист, значит? Держи пять. Филипп Бакланов. А тебя как зовут?

— Валерием. Валерка Снегирев!

— И откуда, говоришь, такой взялся?

— А из Оренбурга. Слыхал про такой город?

— Ну, спрашиваешь! Это где Емельян Пугачев. Учили в школе. Наш старший сержант, между прочим, тоже оттуда. Смеешься? Думаешь, служба легче пойдет?

— Скажите, пожалуйста, а как у вас с шахматным спортом? — интересуется чернявый солдат-одессит.

Бакланов смеется, ему хочется сказать: «А разве шахматы — спорт?» В его понятии спорт — это когда трудишься мускулами, а не одной головой. Как-то спорили уже по этому поводу, и даже Славиков многозначительно заметил, что, пожалуй, шахматы и шашки — это ближе к науке. Может быть, потом Филипп Бакланов поспорит с Марком Кушниром, по сейчас отвечает примирительно:

— Шахматы? Вон того сивого парня видишь? Славиков его фамилия. Шахматист! Разряд не помню, но что-то около мастеров.

— Кандидат? — округлил глаза солдат-одессит и, наивно веря, что это действительно так, поспешил к Славикову.

Снегирев тоже решил, что на посту 33 должны быть люди необыкновенные, и потому тоже поинтересовался:

— Слушайте, а боксеры есть?

Бакланов засмеялся, приставил к груди измазанные соляркой кулаки:

— А ты что, можешь, да?

— Второй разряд.

— Молоток!

— Что?

— Молодец, говорю. Поучи на всякий пожарный? Ускоренно. Годичный курс в две недели. Нельзя? Жаль…

А возле генерала свой разговор.

— …Вызовем из санатория на денек, дам по такому случаю самолет… Вручим орден… Ой, люблю ордена вручать! — Генерал засмеялся, пообещал: — Скоро, скоро увидите вашего героя. Главное, выдюжил, а здоровье восстановится. Молодой!.. Меня на фронте как глушило, землей засыпало, осколками дырявило, а ничего вроде. Живу… Скоро пришлем вам новую технику. Усилится ваше «зрение» разочка в три.

Русов удивленно смотрит на Воронина: не оговорился ли генерал? Ведь в три раза — это…

— Да, в три раза, — повторяет генерал, точно предвидя сомнения стоящих вокруг него специалистов. — Ну и задачу, конечно, вам изменим. Сопровождать самолеты на полигон будут другие, а вам дадим боевое дежурство. Границу доверим! Справитесь? — И сам же ответил: — Конечно, справитесь!

Капитан Воронин задумчиво смотрит на решетчатые крылья антенн станции, и кто-кто, а он-то наверняка уже видит на бугре другую станцию, как говорят художники — «другой пейзаж». Управится ли он с новой техникой?.. Он еще попробует, постарается. Вроде бы есть еще порох в пороховницах…

К телефону вызвали лейтенанта Макарова, и Бакланов ответил, что лейтенанта сейчас нет. К нему семья прибыла. Устраивается.

— А что ему передать?

— Передайте, чтобы завтра старший сержант Русов А. И. выехал в батальон за проездными документами в военное училище. Алло?

— Да, слышу, слышу! Не глухой. Передам.

Бакланов кладет трубку. «Ну вот и все. Послезавтра Русова здесь не будет». И почему раньше Бакланову все время казалось, что день, когда он скажет «прощай» сержанту Русову, будет для него лучшим в жизни?

А день самый обыкновенный. Серый даже. И солнца нет. Надо же… Куда улетучилась радость? Беспокойство какое-то. Словно чего-то не будет хватать.

Бакланов махнул ладонью, шагнул к дверям, столкнулся с Резо.

— Слушай, Филипп, прокладки ты брал, да?

— Между прочим, завтра сержант уезжает, — точно не слыша его вопроса, сказал Филипп.

— Сержант? — округлил глаза Резо. — Русов? Как уезжает? — Резо замахал руками: — Вай, слушай, зачем ты шутишь? Он не скоро уезжает. Сам говорил, что через неделю уезжает.

— Завтра. Сейчас только сказали. — Филипп кивнул на телефон.

— Вай, вай! — сокрушался Резо, и глаза его наполнились гневным масленым блеском, поднеси спичку — вспыхнут. Он яростно стукнул по дверному косяку: —Нет, ты мне скажи, Филипп, почему, как хорошего человека встретишь, так обязательно потеряешь? Почему так, Филипп, а?

* * *

Сидят в домике трое молодых солдат. На столе перед ними схемы и замасленные страницы раскрытых инструкций. Двое зубрят, а третий, подперев кулаком щеку, смотрит в окно…

Доносятся звуки гитары, а голосов не слышно. Сейчас старослужащие, точнее, весь прежний расчет поста там, на обрыве. Понятное дело: им надо проститься, побыть имеете. А кому-то и у телефона нужно дежурить — не им же, если завтра уезжает их старший сержант. Да, их. Потому что они, вновь прибывшие, почти не знают его. Да и не узнают. Как не узнают, что Володя Рогачев вторично назначен старшим оператором. Для них он безгрешный, «железный» начальник. Только теперь он — младший сержант, а не ефрейтор. Дело не в должности и не в ранге. Дело в принципе. Нормальном человеческом принципе. И если хотите, в самоутверждении. Ты был отстранен как не справлявшийся, не сумевший выполнить трудную, но необходимую для военного дела работу, а кто-то другой, тот же Андрей Русов, сумел и справился, но ты со временем тоже кое-что понял, осознал. А не назначили бы снова младшим командиром, осталось бы при тебе на какое-то время чувство далекой затаенной обиды: командиры, мол, не заметили, не поняли того, что ты уже не тот, прежний, и что тебе можно доверить…

Без особых восторгов, внешне очень даже спокойно, принял Володя Рогачев свое новое назначение. Улыбнулся на баклановское: «Настало двоевластие. Два сержанта на расчет». Коротко ответил на дружеское рукопожатие ребят..

Словом, не зря капитан Воронин теперь считает, что сегодня расчет тридцать третьего поста не тот, что был раньше. Так оно и есть. Воронину или Маслову услышать бы разговор Филиппа с одним из молодых солдат. Вот такой разговор.

— Ну и как оно там сейчас, на гражданке? Как жил-то?

— Нормально жил. На заводе работал, по выходным отдыхал, по праздникам всей бригадой в рощу гулять выезжали.

— Здесь тоже нормально будет. Ребята что надо. Главное, не сачкуй… На отдых не настраивайся. Думаешь, море, солнце, пляж — курорт? Нет! Здесь, брат, будут у тебя сплошные тревоги. Такая служба. При нас — тревоги, и для тех, кто после тебя придет, их тоже хватит. Зато там… — Бакланов кивнул в сторону совхоза Прибрежного. — Там, брат, все спокойно будет.

Сейчас Филипп сидит на берегу рядом со всеми. Он не в духе, и есть на то причина. Глупая, сам сознает. Но все же причина.

Заходили они с Русовым в библиотеку. Андрей — сдавать учебники, рассчитываться, а Филипп, как обычно, взять что-нибудь почитать да заодно и «поплавки проверить»: как там она поживает, долго ее не было. Филипп еще только подумал, а Русов уже спросил: «Как, Юли, ваши студенческие дела?» — «Спасибо. Я поступила на заочное». — «На литфак?» — «Да». — «Поздравляю!» Глаза у нее сияли радостью. Была в них родниковая чистота, гордость и еще что-то тайное, хранимое любой девчонкой, — какие-то свои мысли о парнях, разговаривающих с ней. Андрей протянул через барьер руку — поздравил Юлю. Что оставалось Филиппу? Он был рад прикоснуться к Юлиной руке, но не любил быть вторым, повторять чьи-то слова и ритуалы приличия… Однако тоже поздравил. «Какая теплая и нежная у нее рука! Карие солнышки глаз спокойно глядят в самую душу. Нет, хороша девчонка! Ей-богу, хороша! Простила или нет? Кажется, простила. И наверное, уже забыла все, что нас хоть как-то связывало. Все, все забыла…» Стало грустно, досадно. Потому что она сказала, опять же ему, Русову: «Вы приезжайте сюда как-нибудь!», а тот: «Обязательно приеду!»

«А между прочим, ему-то все это к чему? Попадет он в свое училище, и едва курсантские погоны наденет, как она, та, что сюда приезжала, возьмет его в руки. Распишет на себе законным порядком и — прощай на веки вечные Прибрежный и все, что в нем находится. Словом, тю-тю! Ну, а раз так, то о чем печалиться, на что же злиться?»

Такое думалось Филиппу, и все же чувство ревности и глупой досады не отпускало, не проходило.

А Русов? Он давно уже забыл о Юле, об их последнем с Баклановым визите в библиотеку. Андрей и не заметил ревнивого взгляда своего сослуживца. Он обещал приехать вполне серьезно — действительно думал здесь когда-нибудь побывать…

— Вот Андрея проводим, а Ивана встретим… Диалектика… — нарушил молчание стоящий Славиков. Умолкла гитара. Недовольно загудев, успокоилась на каменистой земле возле Володи Рогачева.

— Жаль, что ты его, Андрей, с орденом не увидишь… — заметил Рогачев и мечтательно улыбнулся: — У нас на точке свой орденоносец! Здорово, а, ребята?

— Вай, сколько радости будет! Вано с орденом! Завидно, Филипп?

— Чудак! — только и произнес Филипп. Усмехнулся и погрустнел оттого, что взгляд его задержался на руке. Резо, на именных командирских часах… «Ничего, — сказал себе Филипп, — и в народном хозяйстве людей отмечают. И орденами тоже. Вот двинем с Цибулей в рыбаки и — „лети с приветом — вернись с ответом“! Когда-нибудь и встретимся. Вот так-то…»

И снова была тишина. И снова сидели все рядом и смотрели на море, на далекий дымок словно игрушечного парохода.

— Ребята, споем нашу любимую, а? — предложил Русов. — Где я теперь ее услышу…

— Давай, — склонился над гитарой Володя Рогачев.

— «Тревожный берег», — мечтательно произнес Резо.

— Споем! — Бакланов уселся поудобнее и бодро «прочистил» голос — прокашлялся.

А Славиков все стоял надо всеми в своей излюбленной позе, скрестив на груди руки, и с высоты своего роста, улыбаясь, задумчиво смотрел на ребят. Хотел он этого или не хотел, но в нем, сегодняшнем солдате, уже начал жить завтрашний школьный учитель, и об этом он только что думал. И еще думал о них, о товарищах своих, с кем бок о бок, считай, что уже пройдены два трудных и незаметных года.

Странно устроена жизнь! Люди могут жить по соседству годами и, разъехавшись, забыть друг о друге. А могут вот так, как солдаты, пробыть вместе вроде и недолго, но помнить друг друга всегда.