Цифровые могилы… Сколько лет прошло, скольким неизвестным вернули имена, а на белых щербатых плитах, на выветренных цементных обелисках все еще видны вжимающиеся в цемент и камень цифры: «Здесь похоронены 77 бойцов и командиров Советской Армии».
На улицах зажглись редкие огни. Хотя у Стаськи, как всегда, есть с собою фонарик, шагать на другой конец города, где находится еще одно воинское кладбище, поздно, и мы не спеша идем по пыльной старобулыжной дороге.
— Слушай, Боря, а не зайти ли нам в ату крепость? Что мы, сторожа не уговорим?
Темно-сиреневое небо заслоняет громада крепостных стен. Между башен — похожий на солдатскую каску купол собора. Луч Стаськиного фонарика скользит по избитым, точно оспой, кирпичам стены, ныряет в глубокие оконца и бойницы, поспешно выскакивает из них. А вот и деревянные ворота с навесным замком. Между створками ворот большая щель — можно свободно руку просунуть, ворота скрепляет ржавый замок. Желтый круг света скользит по булыжнику, по сводам крепостного входа. Виден двор, каменная лестница с перилами.
— Эй, кто есть живой — откликнись!
Стаськин голос гулко усиливается входными сводами. Я зачем-то сую пальцы между проушинами и слегка приподнимаю замок, он издает ржавый стон и неожиданно открывается. Этого еще не хватало!
— А он и, не был закрыт, — успокаивает меня Станислав. Ударом ладони загоняет металлическое полукольцо в корпус замка. — Бутафория, понял?
— Кто там? — гудят своды, и Стаська, как агент уголовного розыска, молниеносно подается вперед, шарит фонариком. Из глубины двора идет человек. Стаська поспешно выключает луч:
— Летчики. Интересуемся стариной.
Теперь сторож включает фонарик. Слышны неторопливые шаги, ярче светятся щели ворот, суетятся тени на мощеной дороге. Сторож светит в щель, ослепляет Стаську.
— Ну-ну, дед! Посветил — и будет, — загораживается ладонью Стаська. Сторож гасит фонарь, в щель просовывается рука, и цепкие пальцы ловко разгибают бутафорский замок. Створки ворот раскрываются под собственной тяжестью, медленно, одновременно. Теперь, наверное, и Стаська видит, что «деду» столько же лет, сколько и нам. Сторож в сапогах, стеганка перепоясана ремнем, лицо худое, остроносое, из-под кепки блестят насмешливые глаза:
— А в два ночи не могли прийти? — Из-за спины сторожа высвечивает ствол берданки. Грозное оружие…
— Нет, товарищ, не могли. В два мы спим, а днем работаем. Можно осмотреть крепость?
— Осмотреть? Ладно, заходите.
Мрачный крепостной двор. Стаська освещает фонариком пыльные белые плиты, штабель досок, поколотые ступени лестницы, железные клепаные двери, белые статуи не то рыцарей, не то святых…
— Замок, что ли?
— Да, семнадцатого века.
Стаська присвистнул, — ты смотри, старина какая! — спросил, с чего бы нам лучше начать осмотр.
— Начнем с верхнего костела.
— Костела? Замок католиков, что ли?
— Да, замок босых кармелитов. Поднимайтесь по этой лестнице.
«Замок босых кармелитов?! Стоп, стоп… Откуда знакомы мне эти слова? Может, в школе?.. Может, читал где? Да, читал!» Я не вижу ступеней, по которым иду, не слышу голоса нашего ночного гида. «Замок босых кармелитов»… Эти слова знакомы мне давно. С тех пор как научился читать, как почувствовал в себе потребность узнать все о своем отце. Гахают, открываясь, железные двери верхнего костела. Дохнуло холодом, плесенью. Под ногами груды земли, битый кирпич, зелено-медная крышка — не то обшивка карниза, не то крышка гроба. Дальше пыльная стена с умирающими красками одежд и ликов святых, печальные глаза богоматери, скорбное долготерпение неизвестных мучеников, жилы натруженных рук, пальцы многострадальных ног. В бороде старца пулевая выбоина, и видна суриково-кирпичная стена, а глаза удивительно чистые, в них светится спокойствие, мудрость: «И это пройдет!»
Луч фонарика уходит вверх, высвечивая сводчатый потолок. Шарахаются, плывут прямые тени по углам. Над ржавой балкой, проткнувшей купол костела, заметались черные тряпки — захлопали крыльями разбуженные птицы.
— Ты смотри…
— Да, уникальная архитектура. Заметьте, весь этот купол сделан…
Густой голос костела гулко повторяет окончания слов, точно переводит все только что сказанное на свой каменный, холодный язык: «…тура… метьте… упол… елан…»
Мой отец был ученым, историком. Свободно владел несколькими романскими языками, и все эти крепости, костелы, соборы были его жизнью. Во мне живет странная, непонятная тоска по старине, тяга к архитектуре древних строений.
— …представляет большую историческую ценность. Во время Великой Отечественной войны замок сильно пострадал, но государство все же решило реставрировать этот памятник…
«…вать… от… ник…» — поет эхо.
В войну отец имел бронь и в первые два года не смог уехать на фронт, хотя и рвался. Военную форму он надел в середине сорок третьего.
— Вот здесь размещался орган. Во всю стену. Замок босых кармелитов считался…
Отец погиб весной сорок четвертого, а дома остались его тетради, исписанные мелким торопливым почерком. Когда я подрос, мать иногда разрешала мне читать их. В одной я и прочел слова: «Замок босых кармелитов». Запомнились они, видно, потому, что странно как-то, когда в замке обитают босые люди. Замок построили, а башмаки сшить не могли. Ну, летом еще куда ни шло, а зимой? Стараюсь вспомнить, что там еще было написано о замке, и не могу. Что-то об иезуитах, о Речи Посполитой, о Ватикане. Нет, не помню.
Только еще одно: на тетради стояла дата — 1940 год. Это одна из последних довоенных работ отца.
— А есть ли еще замки босых кармелитов? — спрашиваю я парня-сторожа.
— Не знаю, не скажу. А вы попробуйте заглянуть сюда как-нибудь днем. Здесь ученый из Киева работает, руководит предварительным восстановлением, или что-то вроде этого. Он знает. Да, чуть было не забыл! Хотите, рыцарский меч покажу?
Еще бы! Мы направились за Ильей (так звали нашего гида) под входные своды и остановились перед боковой дверью, современной, небрежно сбитой из свежих досок. В небольшой кладовке стоят на полу ведра — одно в другом, как стаканчики из-под мороженого, — валяются заляпанные известью металлические треугольники — мастерки. Илья снимает со стены меч. Вот он — семнадцатый век. Щербатый и ржавый. На прямой тонкой ручке торчат черные гвозди-заклепки, — видно, деревянной или костяной была эта ручка. Да вот не уцелела, а сам меч еще крепок — не шелушится ржа, зазубрины остры, коварны, грозятся постоять за себя.
— Чувствуете, какой металл? Сколько лет, а он все живет!
— Слушай, Илья, — неожиданно говорит, Станислав, взвешивая в руках меч, — а не сменить ли ему место жительства?
— В каком смысле?
— В смысле — ко мне в холостяцкую квартиру. Натюрморт: офицерский кортик и старинный меч. Устроим купчую, обмоем все это дело…
— Ты летчик, и я тебя прощаю. — Илья забирает у Стаськи меч.
— Это как понимать?
Илья подчеркнуто аккуратно вешает меч за перекрестие на два вбитых в стену гвоздя.
— Уважаю летчиков. Искренние парни. Что думают, то и говорят. А меч в Киев поедет. Там ему место, в музее. Так?
— А, черт с тобой! — беззлобно говорит Стаська, хлопая Илью по стеганке.
— Вот именно, — смеется Илья и направляется к выходу.
…Мы идем на перекресток дорог. Здесь скоро должен проехать наш автобус из города. На перекрестке два человека в черных комбинезонах с оружием и противогазами. Регулировщики. Глядя на закуривающих солдат, на вороненую сталь автоматных стволов, я ощущаю на боку под тужуркой теплую. тяжесть своего пистолета. Не туристы мы здесь, да и не гости. Странно и несовместимо все это. Тихая ночь, редкие прохожие и четверо людей с оружием на деревянном мосту.
По звонкому дереву перил Станислав выстукивает пальцами бесконечный ритм, незавершенность какую-то…
«Где-то есть город, тихий, как сон…» Можно услышать и другую мелодию, другие слова, но мне чудятся эти.
Внизу, в черной неподвижной воде, светится красный уголек. Иногда уголек раздувают, и смутно видится Стаськино лицо, пальцы возле губ, сигарета… На той стороне реки, над башнями старого замка, медленно остывает круглая свежевыплавленная луна.
И опять во мне это сто раз знакомое чувство неудовлетворенности, вины. Замок босых кармелитов… Почему ты писал о нем, отец? Где ты, отец?