— Мганга, расскажи, что-нибудь про шаманов?

…Чахлый костерок, из собранных по руинам обломков чьих-то кроватей, стульев, шкафов и столов, едва освещает наши лица во тьме подвала. Дров мало. Небольшая куча разнокалиберных щепок на всю ночь. Местные давно всё дерево растащили. Они из этих руин уже вторую неделю не выбираются. Наверное, в Сталинграде так люди жили во время его осады. Норы, подвалы, переползания, перебежки.

Плохо так говорить, но местные мне сейчас очень напоминают крыс. Помню, в школе изучали. «Кормовая камера, спальная камера, место для естественных отходов…» Так и тут. В ближнем подвале они спят, в дальнем гадят. Есть и своя «кормовая камера». Они смогли разобрать стенку в подвал разбитого магазина. Он конечно пустой. Чечен хозяин ещё перед началом боёв всё вывез. Но осталось несколько коробок макарон, коробка старого прогорклого маргарина и пару упаковок сухого напитка «инвайт». Если им развести гнилую воду из бочки, выставленной под водосточную трубу — главный здешний источник воды, то эта грязь приобретает более-менее нормальный вкус и её уже можно пить не кипятя, а это экономия дров.

— Мганга, ну расскажи!

…Мганга — сахаляр. Никогда до этого не знал, что есть такое слово. Оказалось, так зовут тех, у кого кто-то из родителей якут. У Мганги якут отец. Вообще-то зовут его Миша, Михаил Лукинов. А «Мганга» его прозвище. Точнее — «Великий Мганга». В каком-то старом фильме был такой африканский колдун. Прозвали Мишку так потому, что он, по его словам, сын шамана и ученик шамана. Может быть, он и врёт. Но слушать его интересно.

— …Ну, чего ты, ломаешься, расскажи!

Его лицо, в дрожащем пламени, похоже сейчас на какую-то восточную маску. Хотя днём, на свету Мишка не очень похож на якута. Кожа у него белая, глаза европейские. И только разрез глаз якутский — узкий, поднимающийся к вискам. Да ещё лицо широкое. Мы даже поначалу не поверили в его рассказы об отце якуте. Думали — врёт. Но в военном билете в графе «место призыва» было написано «гор. Тикси». Пришлось поверить.

Сам Мганга объясняет свою небольшую похожесть на якутов тем, что его мать, приехавшая в Тикси по распределению после медицинского училища, была родом из глухой костромской деревни.

— Кровь у матери сильная была. А у отца кровь — слабая, не мужская. Он же теперь не мужчина…

От его рассказов мы иногда просто угораем со смеху. По словам Мишки, его отец только какое-то время был мужчиной. Но как стал шаманом, то переродился в женщину. Так, мол, духи захотели.

— Так может он у тебя обычный пидор? — Зашёлся хохотом после этого его объяснения «Окинава» — Стёпка Акинькин, долговязый белобрысый сержант. — В зад дуплиться, а ты нам лапшу на уши о каких-то «духах» вешаешь. Да у нас в Москве, в сквере перед Большим театром, этих «духов» жопашных — как грязи!

— Дурак ты! — беззлобно огрызается Мганга. — Никакой он не жопашник. У настоящих шаманов всегда так. В обмен на силу им духи велят измениться.

— А как он изменился? — не унимается Окинава — Ну, как женщиной стал? Типа, в жопу кому-то дал, да? — он опять давится смехом. Но Мганга непоколебим.

— Сам ты в жопу даёшь! Никому он не давал. Просто переоделся в женское платье и стал жить как женщина, хозяйство вести женское…

— Так может он у тебя и ссыт как баба? — сквозь смех спрашивает Окинава.

— Да, ссыт как баба, на корточках. — Неожиданно соглашается Мганга.

От этих слов Окинава вообще складывается пополам. Все остальные тоже хохочут в голос.

— Вот — умора! Ну, вы даёте! — чуть не задыхаясь от смеха, тараторит Окинава. — Нет. Я в шаманы не пойду. А то сядешь поссать, а тебя какая-нибудь змея в конец болтающийся укусит. Или мужики с бабой перепутают, поставят раком…

— …Мганга, ну расскажи, не ломайся!

— Ладно. — Широкое лицо Мганги в языках огня сейчас очень похоже на какую-то восточную маску. — Расскажу, как я отца первый раз увидел.

Мне тогда тринадцать лет было. На праздник солнца в наш поселок всегда приезжали якуты, ханты, манси и прочие северяне. Вообще, отношение к ним было не очень. Вечно грязные, воняющие рыбой, тюленьим жиром, сопли — до подбородка. Ну а уж когда они напивались, то вообще теряли человеческий облик. Мы часто издевались над ними.

Я скрывал, что мой отец якут. Рассказывал, что мой отец был лётчик. Мол, погиб, когда я был маленьким.

В тот год в поселок приехал шаман. Шаманы редко появлялись в поселке. Боялись милицию, боялись, что посадят за тунеядство или по религиозной статье. Жили шаманы обычно далеко в тундре…

В тот день я помогал матери нести сумки из магазина. Тут к нам подошла пожилая якутка. Мать её сразу узнала и почему-то занервничала. Послала меня с сумками домой, а сама осталась с ней. Через час пришла, заперлась у себя в комнате, плакала. Я к ней, мол, что случилось. Она долго не хотела говорить. Но я не отставал. Наконец сказала.

— Здесь твой отец.

Я растерялся. Знал, конечно, что где-то он есть.

За год до моего рождения мать всю зиму в стойбище каком-то жила. Её за ним закрепили. Эксперимент какой-то был. Типа новая форма медицинского обслуживания оленеводов. Фельдшерский пункт. Там она с отцом и познакомилась. Но почему-то у них не сложилось, и весной она улетела в Тикси. Через полгода месяца родился я. Но я всегда думал, что это было где-то очень далеко. И вдруг, вот так прямо — «Здесь твой отец!»

Я мать спросил:

— А он к нам придёт?»

— Нет. — Сказала. — Не придёт.

Помню, обидно стало. Первый раз в жизни я почувствовал себя безотцовщиной.

— Что, видеть не хочет? — говорю я.

— Нет — говорит мать — не поэтому. Просто он теперь другой.

— Какой другой?

Она долго не хотела отвечать. Но я её всё же достал.

— Отвяжись. — Разозлилась мать. — Не придёт потому, что он шаман…

Я так и охренел. Батя — шаман!

Конечно, с того дня только о нём и думал…

О нем много тогда говорили. Кто сказал, что он умеет управлять погодой. В магазине какой-то пьяный якут рассказывал своему собутыльнику, что шаман может перекидываться волком и главное — «ходит за реку мертвых» — умеет переходить в подземный мир мертвых и духов.

Можно было конечно просто взять и прийти к нему. Мол, я твой сын. Но не знаю почему, я боялся…

В тот день я возвращался с острова Бруснева. Мы там часто играли. Лазили по корабельной свалке. По дороге налетел заряд. Я не очень испугался. Направление знал. Брел, отворачиваясь от снега. И, наконец, вышел к окраинам поселка. Как раз к чумам. Сильно замерз, к тому же снег стал просто валить стеной. В паре метров уже было ничего не видно. Еле добрел до ближайшего чума и буквально ввалился внутрь. Только, когда оттер лицо от мокрого липкого снега, понял, что сижу в чуме шамана. Смотрю, кто-то у очага сидит. Услышал меня, повернулся, поднялся.

Смотрю и не пойму. По одежде вроде баба. Парка, торбаза. Но лицо как у мужика. В волосах какие-то косточки, кисти и нити. На линялой байковой рубахе куча каких-то мешочков. Ещё помню цвет кожи, показался почти черным. Стою как дурак, а в голове одно — «Ё-моё! Это же мой отец…»

Он подошёл ко мне и начал меня шумно обнюхивать. Делал он это как-то по-медвежьи. Так когда-то цирковой медвежонок в наморднике выпрашивал у нас сахар. Сильно сопел и поминутно глотал слюну. Я просто охренел от ужаса. А он обнюхал мои лицо, шею, волосы, потом опустился ниже, обнюхал живот, уперся в ширинку. Тоже обнюхал.

Я почувствовал, что краснею как помидор и вот-вот обоссусь от ужаса.

Но тут он спустился ниже и обнюхал мои ноги.

Потом встал и, схватив меня за шиворот, буквально потащил к очагу. Усадил на оленью шкуру. Потом солдатской кружкой зачерпнул из котла над очагом какого-то варева и сунул ее мне в руки. «Пей, рысенок!» — это были первые слова, которые я от него услышал. Ну, я глотнул. Что-то горячее солоновато-сладкое. Стою цежу из кружки, а сам батю разглядываю.

А он все так же молча вытащил откуда-то из шкуры еще одну кружку и, зачерпнув из котла начал пить сам.

В животе у меня словно какой-то горячий горшок разлился. Жарко стало. И спать захотелось дико. Так бы прямо там и лёг. Я, что б сон отогнать, мотнул головой.

Тут он на меня посмотрел и говорит: «Что, рысенок, хлебнул крови и замурлыкал?». При слове «кровь» у меня комок подкатил под горло. Посмотрел в кружку — что-то чёрное. Неужели кровь?

Я знал, что местные оленью кровь пьют. Мы к этому относились с брезгливостью. Говорили, что от сырой крови можно заразиться паразитами.

В общем, что бы не наблевать прямо на шкуры, я вылетел вон. По дороге плечом задел руку шамана с кружкой так, что вылил всё на его рубаху.

Меня вырвало прямо за чумом. Блевотина была почти черной. В кружке точно была кровь! Меня долго выворачивало наизнанку. Когда я, наконец, пришел в себя и поднялся с колен, то чуть не боднул стоявшего передо мной шамана. Смотрю и чувствую, что что-то не так. И тут вижу, что стоит он всё в той же рубахе, на которую я разлил его кружку. Но вместо черно-кровавого пятна, на рубахе бледное сырое пятно, с которого на темные унты падают мутно-белые капли. Молоко! Тут меня просто прибило. Я буквально на четвереньках рванул к посёлку. Только в собственном подъезде кое-как отдышался.

Я пил кровь! Но в кружке шамана было молоко! В моих мозгах это никак не совмещалось. Я же сам видел, как из котла он сначала зачерпнул кровь для меня, а потом молоко для себя. Вот…

Мганга замолчал. Повисла тишина. Первым не выдержал «Окинава»:

— Ну и как он это сделал?

— Он шаман. — Глухо ответил Мганга. — Сделал не он, а его духи. Они видели меня и знали, что мне нужна была кровь. И в мою кружку налили крови. А ему нужно было молоко. Ему налили молоко.

— Какие духи? Ты их что видел? — не выдержал я.

— Их называют «Келет». — Ответил Мганга — Помощники. Они есть у каждого шамана.

— И ты их видел?

Мганга медлит с ответом. Наконец говорит.

— Да видел.

— Ну и какие они?

— Они всегда разные. У них нет формы. Келет может быть размером с муху, а через минуту подойти к тебе человеком, а потом ты встретишь его сидящем на сопке, как на стуле…

— …Ладно, сказочник. Хватит народ байками развлекать. — Раздался из темноты голос взводного и через мгновение он вынырнул в свет костра. — Ужин старшина привёз. Пошли, пока совсем не остыл.

…К нам в роту Мганга попал месяц назад. До этого он служил в дивизионном зенитном полку в полковом клубе. Год прослужил спокойно. Афиши рисовал, плакаты, за порядком в клубе следил. Но потом на Мгангу взъелся новый начальник клуба лейтенант, прибывший сюда после училища. Выяснилось, что Мганга числится на должности контрактника. А новый начальник решил на это место устроить свою жену. Какая — никакая, а работа. В военном городке с этим туго…

— …К нам в полк разнарядка пришла. — Рассказал нам в первую ночь после прибытия Мганга — Выделить двадцать человек в Чечню для пополнения. А начклуб знал, что у меня есть охотничий билет. Вот и побежал в штаб докладывать, что я, типа, якутский охотник. Мол, месяцами по тайге ходил, белку в глаз бил. Дурак, однако! У нас в Тикси тайги вообще нет. Тундра кругом. А охотился я всего несколько раз. У нас сосед был местный охотовед. Вот он мне и сделал билет. Не охотник я. Не люблю зверей стрелять. Только кому это объяснишь. Я пытался в штабе рассказать, но на меня помощник начальника штаба капитан Свирский накричал, мол, трус, от войны закосить пытаешься…

В общем, меня и послали…

Может, и не любил Мганга охотиться, но стрелял он отлично.

Всех новичков наш ротный проверял самолично. Как стреляют, как с автоматом управляются, как бегают и ползают.

Так вот Мганга из «калаша» первой же пулей сбил пачку из под сигарет, которую по приказу ротного выставил каптёр в окне разбитого дома на другой стороне улицы. Майор только хмыкнул. Долго в бинокль разглядывал дом. Потом повернулся к Мганге.

— На третьем этаже, второе окно справа — часы на стенке. Видишь?

Мганга прищурился выискивая нужное окно.

— Да вроде есть что-то… — наконец сказал он.

— Ну-ка, сними их! — скомандовал ротный.

Мганга прицелился и выстрелил.

Ротный приник к биноклю.

— Промазал! — разочаровано выдохнул он через пару секунд. — Висят на месте.

— Однако, попал. — Угрюмо ответил Мганга.

Ротный коротко и сердито глянул на Мгангу. Майор не любил, когда ему перечили. На скулах его заходили желваки. Он ещё раз прижал бинокль к глазам. Несколько секунд разглядывал в него что-то. Наконец опустил бинокль и коротко скомандовал:

— Окинава, смотайся принеси сюда часы.

Акинькин медленно встал с разбитого дивана, всем своим видом изображая нечеловеческую усталость.

— Товарищ, майор!.. — обиженно затянул он. — Ну, чего ходить-то? Попал бы — сбил бы. Чего зря бегать?

— Плохо он знал майора…

При словах «зря бегать» глаза ротного мгновенно захолодели.

— Акинькин, тебе не понятен приказ? — мгновенно вызверился он. — Бегом! Две минуты туда обратно. Время пошло!

Хорошо понимая, что будет дальше, если он задержится ещё хотя бы на пару секунд, Окинава тяжело бухая по полу сапогами рванул к лестнице.

Вернулся он только минут через пять. И прямо с порога, задыхаясь от бега, начал оправдываться:

— Товарищ, майор. Там лестница совсем разбита. Двух пролётов нет. Пришлось через соседний подъезд забираться. Через пролом на пятом этаже…

Грудь его ходила ходуном, со лба густо катился пот, который он то и дело стирал рукавом бушлата, размазывая полосы грязи по лицу. По всему было видно, что Окинаве пришлось хорошо побегать.

— …Вот! — И он поставил на стол перед ротным настенные часы в деревянном корпусе, на котором был изображён какой-то горный пейзаж. На стыке металлического циферблата и деревянной панели вороньим глазом чернело свежее отверстие от пули.

Майор сразу потеплел.

— Ничего «зря», Акинькин в армии не бывает. — Уже спокойно и умиротворённо сказал он. — Считай, физкультурой позанимался. А то от ползучей жизни скоро вообще бегать разучитесь.

…А ты, парень молодец! — повернулся он к, сидевшему у пролома в стене, Мганге. — Рядовой Лукинов… Как, говоришь, зовут тебя?

— Михаил, Миша…

— Молодец, Миша. Хорошо стреляешь… Зеленцов! — Позвал он взводного, дремавшего в углу комнаты на притащенной бойцами откуда-то продавленной раскладушке. — Тот, услышав свою фамилию, открыл глаза и сел.

— Заберёшь у Розова «эсвэдэшку» — она ему всё равно только вместо костыля. Стреляет в божий свет как в копеечку. Передашь Лукинову. А ты, Михаил, изучи её хорошенько. Пристреляй. Зеленцов тебе поможет. И что бы от меня ни на шаг не отходил. Понял?

— Так точно! — откликнулся Мишка.

— …Кстати, а как ты понял что попал? — вдруг переспросил ротный.

Мишка замялся.

— Ну это… Увидел.

— Ну-ну… — недоверчиво хмыкнул ротный. — Я в бинокль не увидел, а он увидел…

Так Мганга стал снайпером.

Наш ротный майор Зарембо мужик толковый. Настоящий «пёс войны». До Чечни он успел отслужить «срочником» в Афгане, потом уже офицером в Карабахе, Таджикистане и Приднестровье. Говорили, что в один из своих отпусков он даже успел добровольцем повоевать в Сербии.

Внешне наш майор может вогнать в страх кого угодно. Крепко сбитый. Бритый наголо, с огненно рыжей бородой он сам похож на боевика. У майора крепкие широкие челюсти и глубокая ямка на подбородке. Неделю назад в подвале разбитого дома солдаты нашли, бог весть откуда взявшуюся здесь, немецкую каску. Конечно, её принесли ротному. Тот с любопытством повертел её в руках, а потом в шутку надел на голову. Мы так и опали. Не выдержал даже взводный Зеленцов.

— Николай, ну ты вылитый фриц. Тебе эсесовцев в кино играть надо. Кальтербрунер, ёптыть…

С того дня майора за глаза так и звали — Кальтербрунером.

Но воевать с Кальтербрунером нормально. Он никогда не спешит и в герои за счёт солдатской крови не рвётся. В атаку в полный рост мы, как ребята из второй роты, не бегали. И напуганным стадом баранов по городу не шарились.

Любой приказ сверху Кальтербрунер сначала хорошо обдумает и только потом берётся выполнять. Поэтому уже пять суток в роте нет «двухсотых» — убитых. Было четыре «трёхсотых» — раненых, но на войне без потерь не бывает. Мы это хорошо понимаем.

Вперёд по городу мы продвигаемся осторожно. Почти на ощупь.

Сначала на улицу просачивается наша разведка. Если противника там не обнаруживает, то занимает верхние этажи, крыши, а на улицу входят штурмовые группы. Они «чистят» дома и подвалы.

— Каждую квартиру надо поверить, в каждый закуток залезть! — С упрямством осла перед каждым боем инструктирует нас Кальтербрунер. — Сомневаешься — закати впереди себя гранату, только за угол не забудь спрятаться, да посмотри, чтобы стенка не из фанеры была.

После того как группы «сядут» на дома, на улицу броском выдвигается боевая техника — БТРы и «Уралы» с минометами? Их сразу рассредоточивают, маскируют среди домов так, чтобы были полностью укрыты от огня гранатометов, а разведка опять идет вперед.

Вообще, вся эта война сплошной «сюр». Со склонов, вокруг города, в небо бьют рыже — чёрные факелы нефтяных скважин и небо вечно расчерчено от горизонта до горизонта лентами жирной копоти. Город — нагромождение искореженных глыб металла сгоревшей техники. Руины, завалы, остовы стен, куски тел — свежие и загнившие, изломанное оружие. На всё это каждое утро ложится ослепительно белый саван мокрого, набухшего водой снега, сыплющегося который день из мутного, низкого неба. К вечеру снег переходит в дождь, а сугробы превращаются в грязь. Взбитая, перемешанная гусеницами, колесами, сапогами, разрывами до липкости квашни, эта грязь везде. На бинтах, на стенах, в горячей банке «тушняка» и на лицах убитых. На одежде и на оружии. По ней невозможно ходить, только скользить как на лыжах, но то и дело в нее приходится падать, вжиматься, спасаясь от пуль или от стервозного свиста падающей мины. Белесая, липкая, маслянистая она напоминает гной, и, кажется, сама земля этого города, зараженная трупным ядом, отмирает навсегда в этом Аду, подсвеченном факелами нефти.

…Мганга почти всегда при ротном. Кроме Мганги при ротном два пулемётчика, пару «химиков» со «шмелями» и гранатомётчик. Это личный резерв ротного. Когда мы натыкаемся на сопротивление, Кальтербрунер с этой группой обычно решает исход боя в нашу пользу. Пока взвода «вяжутся» в перестрелке с «чечами», ротный с резервом выбирает позицию для удара. И в нужный момент накрывает боевиков. Сосредоточенный огонь двух пулемётов, «шмелей», «граника» и «снайперки» — страшная штука. «Граник» и «Шмели» выкуривают чечен из укрытий, заставляют их менять позиции, перебегать, переползать. Пулемёты прижимают их к земле. И здесь они оказываются на мушке у Мганги. За три недели Мганга наколотил боевиков, наверное, больше чем вся остальная рота вместе взятая.

— Ты бы что ли зарубки на прикладе делал. — Как-то вечером после боя не выдержал ротный — Счёт свой вёл. Что бы, когда к награде буду тебя представлять — не сбиться.

Но Мганга считать своих убитых отказался.

— Нельзя этого делать. Зарубка его душу к моему оружию привяжет. — Объяснил он. — Рассердится душа. Мстить мне, однако, будет. Боги этого не любят.

Ротный вдруг взорвался:

— Какие духи? Какие боги? Мганга, ты, что совсем двинулся? — Майор зло пнул сапогом снарядный ящик, в котором горой были навалены пулемётные ленты. — Бога нет! Запомни это хорошенько! Посмотри вокруг! Если бы бог был, то никогда не позволили твориться этому дерьму? Неужели тебе это не ясно? Нет бога!!!

Мганга отмолчался.

Ротный тоже, словно пожалев о том, что вспылил, сел к столу и склонился над картой. Минут пять все молчали. Наконец ротный взглянул на часы и тяжело поднялся.

— Я к комбату. Зеленцов, остаёшься за меня. — Как-то устало и опустошённо сказал он. И тяжело зашагал к выходу из подвала.

Когда он ушёл, радист Вовка Круглов повернулся к нам:

— Слушайте, мужики, а ведь наш ротный действительно в бога не верит. Вроде русский, а крест не носит. Помните, когда поп к нам приходил, он его с нами оставил, а сам ушёл. Поп ему образок подарил, а он его, после ухода попа, в канцелярский ящик засунул.

— У него ребёнок три года назад погиб. — Вдруг сказал взводный. — Два годика пацану было. Опрокинул на себя кастрюлю с кипятком. Обварился насмерть. Они с женой, после того как наших из Армении выгнали, в каком-то бараке жили без воды, без газа. Жена после смерти сына сошла с ума. Наложила на себя руки. После такого в чём угодно разуверишься…

— …Он верит в бога. — Неожиданно сказал, молчавший всё это время, Мганга. — Просто он этого не знает. Его бог — бог войны. Этот бог забирает человека всего без остатка. Он забрал его семью.

— Эх, ну и мудила же ты, Мганга! — злится взводный. — Я тебе про серьёзные вещи говорю. А ты опять со своими духами. Человек за три месяца сына и жену похоронил. Какие ещё боги войны? Где ты их нашёл. Бог один. И имя ему Иисус Христос. Понятно?

— Я про большого Бога ничего не говорю. Но есть ещё и малые боги. — Упрямо гнёт своё Мганга — Это старые боги. Они жили ещё до Христа. И среди них есть боги войны. Это самые страшные боги. Они сидят на подстилках из костей, их чумы сложены из скелетов и обтянуты человеческой кожей. Им всё время нужна свежая человеческая кровь…

— И где они эти боги живут? — голос взводного аж дрожит от злости. — В горах, в тридевятом царстве, или под Москвой, или, может быть у вас там, в Тикси?

Мганга словно не замечает злости взводного.

— Война это другой мир. — Объясняет он так, словно рассказывает нам очередную историю про отца — шамана. — Он глубоко под нашим миром. Над ним мир зимы, и мир воды. Наш мир это яйцо, которое в них плавает. И если человек в мир войны провалился, то он навсегда забывает дорогу в свой мир. Он уже никогда не сможет стать тем, кем был, и его мир уже никогда больше не будет таким, каким был. Война будет идти за ним, и даже если он будешь жить во дворце, он этого не поймёт. Вокруг него ему будут видеться только дымящиеся руины. Человек будет вечно искать дорогу обратно, в наш мир. Но пути назад нет. Тот мир меньше нашего, и там другое время. Другие боги. И однажды человек умрёт, но так и не поймёт — нашёл он эту дорогу или нет…

— Всё, Мганга, хорош звиздеть! — Не выдерживает взводный. — Какое яйцо? Куда кто проваливается? Я тоже на войне. И все мы тут на войне. И куда мы провалились? Да я готов сквозь землю провалиться, но только оказаться отсюда за три-девять земель.

— Нас боги войны не избрали. — Не унимается Мганга. — Мы просто проходим перед их глазами. С нас берут жертву и отпускают. А вот капитана они выбрали. Они увидели его сердце. И они его уже не отпустят. Это его путь. Он станет великим воином..

— Ты ещё скажи — маршалом! — Уже издевательски бросает лейтенант. — Или генералиссимусом… Что бы ты знал, ротный ещё в ноябре рапорт написал на увольнение. Это его последняя командировка. И когда отсюда вернётся — его уже приказ будет ждать. Так, что хреновый ты предсказатель…

Вместо ответа Мганга надвигает на глаза ушанку и отваливается к стене. Спор закончен. Взводный сердито дует на клубящийся паром горячий чай в кружке и пар его дыхания смешивается с паром от кипятка. К ночи явно холодает…

— Никуда он отсюда уже не уедет. Они его не отпустят. — Вдруг доносится до меня шепот Мганги. Я растерянно хлопаю глазами и оглядываюсь по сторонам. Но слова Мганги, кажется, расслышал я один. Все остальные заняты своими делами. Я хочу переспросить Мгангу, но он уже спит, склонив голову на плечё…

Мганга бывает странным. Обычно, спокойный, молчаливый, не любящий спорить и ругаться, он может быть упрямым до глупости. Гнёт своё, несмотря ни на что. Уже все вокруг смеются над его объяснением или рассказом, никто толком не слушает, а он всё говорит и говорит. Словно по обязанности выговориться да конца.

Но иногда он такие фокусы показывает — просто отпад!

Неделю назад, когда наш батальон отошёл во второй эшелон, Мганга у меня на глазах заговорил кровь. Никогда бы не поверил в такое, если бы сам не увидел…

Рядом с нами была вертолётная площадка, с которой эвакуировали раненых и убитых. Она редко пустовала. То и дело к ней подвозили, приносили на руках носилки с ранеными, те, кто по легче, брели сами. Отдельно ставили носилки с убитыми. Укутанные с головой в обрывки брезента, или собственные бушлаты, примотанные к носилкам бинтами или проволокой, они были похожи на огромные коконы…

Взводный принял новые аккумуляторы для радиостанций и мы с Мгангой их тащили. Тропа проходила как раз у вертолётной площадки. Там, на свежем снегу топталось несколько раненых, и стояла пара носилок. Значит, скоро должен был прилететь вертолёт.

У одних носилок суетился врач. На носилках лежал солдат в замасленном до асфальтного блеска танковом комбинезоне. Правый рукав его был разрезан, и из него торчала бледно-жёлтая рука. Правое плечё танкиста было обмотано чёрными от крови бинтами. Прямо под носилками снег густо пропитался кровью.

— Почему ты в венкомате не сказал, что у тебя гемофилия? — Почти орал врач на бледного как снег солдатика, лежащего на носилках. — Кровью ведь, дурак истечёшь!

Солдатик что-то пытался говорить шёпотом, но голоса его не было слышно.

— Зажимай руку, я сейчас! — Врач бегом затрусил к госпитальной палатке.

Мганга неожиданно остановился.

— Чего встал, Лукинов? Пошли. — обернулся к нему взводный.

— Идите, я вас догоню. — Мганга поставил на снег ящик с аккумуляторами и, подойдя к носилкам, присел рядом с раненым.

— Знакомого что ли встретил? — окликнул его Зеленцов, но Мганга словно бы не услышал его вопрос. Он что-то тихо спросил у раненого, потом наклонился к его забинтованному плечу и, как мне показалось, прижался к нему губами.

— Чего он делает? — Изумился взводный. — Он что с ума сошёл? Мганга!..

Но тот опять не прореагировал.

— Товарищ старший лейтенант, да не мешайте вы ему! — Выпалил я и, тут же похолодел от собственной наглости. Что бы не разозлить Зеленцова, добавив «плаксивости» в голос, я почти умоляюще загундосил — Пусть попробует. Он же шаман. Вдруг получится. А то пацан кровью истечёт. Доктор же сказал…

Зеленцов сердито зыркнул на меня глазами, но промолчал. Наверное, ему самому стало интересно увидеть, чем закончится шаманство Мганги.

Мганга по-прежнему стоял на коленях перед носилками и, низко склонившись, что-то не то шептал, не то просто шевелил губами. Раненый танкист не шевелился и, казалось просто потерял сознание. Так прошло несколько минут.

Наконец Мганга выпрямился. Как-то устало, опустошенно встал с колен и тяжело зашагал к нам. В это время из медицинской палатки появился доктор. В руках он нёс несколько уже распотрошённых индивидуальных перевязочных пакетов. У раненного танкиста он, так же как и Мганга, опустился на колени. Достал из кармана нож и, подцепив набрякшую кровью повязку, осторожно начал её разрезать.

— Сейчас перебинтуемся, потом капельницу тебе воткну. Держись, сынок! — Поставленным «бодро — докторским» голосом сказал он, и медленно развёл в стороны разрезанную повязку. Неожиданно хмурое лицо его разгладилось, в глазах мелькнула растерянность.

— Смотри! Остановилась кровь-то! Слава богу! Ну, теперь, всё будет хорошо…

Мганга поднял с земли ящик и постави его торцом на плечё подошёл к нам. Мне показалось, что губы его перепачканы кровью. Может быть это была грязь, но спросить я не решился.

Зеленцов молча повернулся, и мы зашагали по дороге к нашему расположению. Минут пять молчали. Наконец взводный не выдержал.

— Как ты это сделал?

— Да ничего я не делал — буркнул Мганга.

— Ага! А кровь сама остановилась… — хмыкнул Зеленцов.

— Ну, типа того… — отозвался Мганга.

— Ладно, Мганга, не хочешь говорить — не надо. Хрен с тобой!. — Насупился — было взводный, но быстро овладел собой и уже примирительно закончил. — Но учти, в случае чего — я на тебя рассчитываю. — Отчитаешь меня — до гробовой доски поить буду.

Вечером мы долго сидели у костра.

Нас никто не спешил укладывать. Офицеры ушли на совещание в батальон. И мы пользовались выпавшей свободой.

— Мганга, расскажи ещё что-нибудь о шаманах. — Попросил я. — Это тебя отец научил кровь заговаривать?

— Нет. — Мганга мотнул головой. — Не учил. Я просто вдруг понял, что могу её остановить. А как — сам не знаю.

— А как же тогда шаманом становятся?

— Я, правда, не знаю. — Мганга страдальчески сдвинул брови. — Не учился я на шамана. Вообще — шаманству не учат. Это призыв. Позовут тебя духи — станешь шаманом. Нет — и не пытайся. И вообще, никакой я не шаман!

— Но ведь как-то ты кровь остановил!

— Не знаю как. Я же сказал. Просто почувствовал.

— Неужели тебя отец нечему не научил?

— Ничему. Я его с тех видел всего один раз.

— Ну, расскажи, Мганга.

Он словно хотел «соскочить» с темы про заговор крови и неожиданно сразу согласился:

— Ладно…

Дня через три после первой встречи я пошёл гулять на берег моря. После пяти месяцев «полярки» солнце всегда казалось каким-то чудом. Я брел вдоль кромки берега, и вдруг неожиданно впереди увидел фигурку якута. Не знаю почему, но я сразу сообразил, что это шаман, хотя ни разу до этого не видел его на улице. Я осторожно пошёл за ним. Так мы шли почти час, а потом я увидел, как шаман завернул за небольшую прибрежную скалу и пропал из виду. Я дошёл до скалы и осторожно выглянул из-за камня. Площадка за камнем была пуста…

Я растерялся. И здесь вдруг какая-то сила меня подняла над землей и через мгновение я оказался на высоте полутора метров на узком уступе. «Сила» оказалась рукой отца, который за ворот затащил меня наверх. «Это ты, рысенок?» — буквально рявкнул он. Я глупо хихикнул, но он резко стукнул меня ладонью по макушке и я заткнулся. Тут он достал какой-то костяной крючок, к которому был привязан длинный шнур из оленьей кожи, и неожиданно разжав мне зубы, засунул мне его в рот потом обмотал его вокруг моей шеи так, что я оказался буквально на крючке, как рыба. Свободный конец он обкрутил вокруг своей ладони и потянул за собой куда-то вверх. Я хотел было сорвать петлю с шеи, но она резко затянулась, и я почувствовал, что через мгновение костяной крючок вопьется в нёбо, а на шее затянется узел. Я послушно потянулся за ним. Он полез по скале вверх. Мне стало очень страшно. Шаман лез почти по отвесной, занесенной снегом обледенелой скале! Но крючок во рту вновь кольнул нёбо, и я как обезьяна начать карабкаться за ним. Я лез и думал только о том, что если сорвусь, то костяной крючок порвет мне рот, и я буду болтаться на кожаном шнуре как удавленный кот, которого я однажды видел у поселковой котельной.

Не помню, как оказался на вершине. Со стороны скала казалась невысокой: с двухэтажный дом, но с вершины она была такой высокой, что казалось, я нахожусь где-то в небе над тундрой. Здесь он молча освободил меня от кукана. Я буквально рухнул на камень. Но тут он сорвал с себя парку и, оставшись в одной рубахе, постелил парку под меня и усадил спиной к каменному выступу.

Сам он уселся прямо на снег рядом со мной.

Перед нами до самого горизонта было мертвое ледяное царство торосов и льда. Уходящее солнце покрыло все каким-то пурпуром, бесконечно отражавшимся и искрившимся в ледяных глыбах. При этом тени создавали такие причудливые узоры, что казалось, море наполнено какой-то странной жизнью. В жизни не видел такой холодной и мёртвой красоты.

Тут отец вытащил из торбы, висевшей за плечом, бубен, глиняную свистульку и высушенные крылья полярной совы. Он сунул крылья совы мне в ладони.

— Когда придет ветер, разведи руки в стороны и лови его в крылья!

Я спросил его:

— Как?

— Так, чтобы ветру понравилось. — С этими словами он ударил в бубен. В морозном воздухе гулко ухнула натянутая желтая кожа. Он ударил еще и еще. И вскоре бубен уже выбивал какой-то «плескающий» мотив: череду редких протяжных и коротких сдвоенных ударов.

Я страшно замерз и почти не чувствовал тела. Сквозь парку меня буквально обжигал холод скалы. Неожиданно с моря задул пронизывающий ветер. Сначала это были редкие порывы, но постепенно он крепчал и скоро уже сильно дул прямо в лицо, выстужая кожу до онемения. Мне хотелось плакать, но, напуганный костяным куканом, я решил, что шаман — сумасшедший и подчиниться ему без возражений — лучший выход.

«Где твои крылья?» — неожиданно спросил он меня. Я скосил глаза. В одной рубашке, с развевающимися под ветром косматыми седыми волосами он действительно был сумасшедшим! «Как он не чувствует холод?» — совершенно тупо, замерзая, подумал я потом поднял руки и развел их в стороны. Порывы ветра сразу до боли вывернули ладони с растопыренными крыльями, и я от боли чуть не выпустил их. Парусность у них была большой, и удерживать крылья на ветру в заледеневших пальцах было очень трудно. Только страх заставлял меня держать их из последних сил. Я попытался развести их под таким углом, чтобы ветер ровно дул под плоскость крыльев, но ветер то и дело менял направление. Он то до слез резал снежной крошкой глаза, то вдруг набрасывался на руки, то забирался под куртку и до судорог леденил живот. Казалось, он просто хочет вырвать эти проклятые крылья и унести их прочь. Я буквально боролся с ветром, и в какие-то моменты мне казалось, что подо мной нет скалы, а лишь огромное злое ледяное небо. Так продолжалось очень долго. Я мечтал только об одном — добраться живым до дома. Неожиданно ветер стал стихать. Наступала ночь. И мне стало так страшно, что я не выдержал и разрыдался. Мне казалось, что настали мои последние минуты, и я рыдал от жалости к себе и ужаса перед смертью. Шаман продолжал выстукивать и высвистывать мотив, но протяжнее и глуше, совершенно не обращая на меня внимания. Наконец мотив оборвался, и по ушам буквально резанула тишина.

Видимо, сжалившись надо мной, шаман рывком поднял меня и, раздвинув губы, сунул мне что-то в рот. Я испуганно дернулся, но он уже отпустил меня. Во рту было что-то напоминающее мелкие обрезки тетрадной бумаги, но от соприкосновения со слюной они набухли, раскрошились и стали пресно-горчичными на вкус. Очень скоро сердце бешено забилось и закружилась голова. Ощущение было похожим на то, как однажды до этого солдаты, решив подшутить над нами, мальчишками, дали нам под видом «сока» выпить портвейна. Но тогда ещё и тошнило, а сейчас я, словно со стороны, наблюдал, как «плавает» вокруг меня скала и снег. Я был так увлечен этим созерцанием, что не заметил, как мы начали слезать со скалы. Следующее воспоминание было уже о том, как мы стоим под скалой. Отец долго смотрит на меня. Потом он протянул мне совиные крылья.

— Возьми. Они твои. Однажды они принесут тебя ко мне.

Я засунул их за отворот свитера, что бы не потерять.

Я плохо помню, как мы в темноте шагали к поселку. Мне казалось, мы почти бежим, перепрыгивая через глыбы прибрежного льда. Иногда мы падали, и я помню, что сильно смеялся. Почему-то меня смешил сопящий, выбирающийся из снега отец. Потом я опять увидел свой подъезд, и мне он показался каким-то колодцем. Домой я буквально ввалился. Мать была уже, что называется, «на взводе». На часах было почти одиннадцать… Я со страхом ждал, что сейчас на меня обрушится кара в виде хорошей порки офицерским ремнем, но вместо этого мать испуганно стала пробовать губами мой лоб. Ее губы мне показались просто ледяными…

Через десять минут я лежал в постели. Термометр под мышкой зашкалил за сорок.

… Я плохо помню следующие дни. Меня куда-то перевозили. Помню больничную койку. Тусклый, свет палатного ночника. Приступы жара, судороги, озноб. Врачи суетились. Двухстороннее воспаление легких — это да же по северным меркам серьёзно. Очень часто повторялся один и тот же бред: я лечу над замерзшим закатным морем. Вместо рук у меня крылья совы, которые вдруг начинают вырываться из плеч, и я воплю от ужаса потому, что мне нечем их удержать в суставах. Это чувство полета и ужаса сопровождало меня все пять недель больничного пребывания. Когда я вышел из больницы, в воздухе уже пахло весной.

Я не знаю, почему не рассказал матери о встрече с отцом. Наверное, я боялся наказания за «поиск приключений на свою задницу», как она обычно говорила.

Якутов к тому моменту след простыл. Они откочевали в южную тундру, в те места, где из под талого снега показались ягелевые «ковры».

С тех пор я отца не видел. Он только снился мне часто. И ещё осталось вот это… — Мганга расстегнул бушлат и распахнул его. С каждой стороны груди было подшито по длинному «конверту» из расшитой бисером замши. Верх каждого был зашнурован кожаным ремешком. Мганга аккуратно распустил ремень левого и осторожно достал из него что-то плоское бесформенное. При свете костра я разглядел, что это было крыло какой-то птицы.

— Ношу их с собой как амулет…

Я осторожно тронул крыло. Обычное крыло. Грязные порядком обтрёпанные перья…

На следующий день мы чистили частный сектор. Дома в этом квартале были старыми. Одноэтажные кирпичные постройки шестидесятых годов. С сараями и огородиками. В общем — деревня, деревней. Несколько небольших улиц и переулков.

Жителей здесь почти не было. Квартал три недели был «нейтралкой», которую без жалости обстреливали обе стороны, и потому, население почло за благо, бросить всё и укрыться до лучших времён подальше отсюда.

Два раза только встретили стариков. В одном доме жили чеченцы. Старуха, одетая во всё чёрное и прикованный к кровати тощий давно небритый старик, который, казалось, доживает последние часы.

Старуха чёрной тенью сидела в ногах старика и на, вошедших солдат, не обратила никакого внимания, что-то, негромко бормоча не то себе самой, не то тяжело дышавшему в забытьи старику.

— Эй, может помощь какая нужна? — окликнул старуху Зеленцов.

Но та лишь безразлично скользнула по нему взглядом и не ответила.

— Вот же, блин, народ! — Буркнул раздосадовано взводный, и вышел на улицу.

В другом дворе нас встретили двое пожилых русских. Невысокий, плотно сбитый мужчина лет шестидесяти и сухая как палка, рябая от веснушек женщина с жидкой причёской давно не прокрашенных и потому наполовину седых волос.

— Освободители вы наши! — Увидев, входящих во двор солдат, вдруг сорвалась на пафосный пионерский фальцет женщина. — Слава богу — свои пришли! Теперь уж мир наступит. Будь проклят Дудаев!..

Она так же неожиданно умолкла и лицо её устало закаменело. В глазах проступила безнадёжная тоска, бессильного перед чужой злой силой, маленького человека. Так прошло несколько секунд, и тут она, словно испугавшись своего молчания, вдруг схватила за руку подошедшего к ней Окинаву, и вновь сорвалась на радостный фальцет:

— Слава богу! Наши пришли! Освободители!.. — Женщина из всех сил старалась изобразить радость, но от этих её криков стало совсем тошно.

На «освободителей» мы никак не тянули…

Муж её всё это время хмуро и молча стоял рядом.

Когда подошёл Зеленцов, он так же молча протянул ему красные книжечки паспортов. Взводный быстро просмотрел их и вернул мужику.

— Оружие, боеприпасы в доме есть? — спросил взводный по обязанности.

— Нету ничего. — Ответил мужик.

— …Освободители! Теперь мир будет! — опять завелась женщина.

— Хорошо. — По лицу взводного я понял, что ему от этих криков тоже не по себе. — Окинава, оставь им пару «сухпаёв» и пошли дальше.

В углу двора я заметил свежий могильный холмик. Над ним самодельный сколоченный из деревянных реек крест.

— Кто там?

Мужик скользнул глазами к кресту и тут же посмотрел на меня.

— Мать.

— Ваша, или её? — Я кивнул на женщину.

— Моя. — Коротко ответил он.

— Умерла? Убили?

— Убили… — безразлично выдохнул он.

— Чечены?

— Ваши! — В голосе мужика вдруг зазвенела затяённая злоба.

— Почему думаешь что наши? — я почувствовал, что сам закипаю. Мужик явно нарывался…

— Чечены самолётами город не бомбят. — Холодно процедил мужик.

Я развернулся и молча вышел со двора…

Два взвода ушли вперёд по улице, а наш взвод с ротным и его группой остановился в большом кирпичном доме в середине квартала. Здесь ротный приказал развернуть радиостанцию.

Всё было тихо. Взвода уже прочистили все основные улицы и теперь шерстили прилегающие к ним проулки.

Только в одном дворе нашли отрытый окоп и небольшой блиндаж под фундаментом дома. Но было не понятно — то ли боевики готовились здесь обороняться, то ли жители выкопали себе убежище.

— Ничего мы здесь не найдём! — ещё утром буркнул сердито взводный, вернувшись с постановки задач. — Дураки они что ли, здесь сидеть?

С двух сторон частный сектор теснили многоэтажки микрорайонов. С любой из «хрущёвок» весь квартал был как на ладони.

День клонился к вечеру.

Скоро должны были вернуться с зачистки взвода.

Ротный подошёл к старому серванту.

За непонятно как уцелевшим стеклом, у стенки серванта стояла блёклая фотография.

Улыбающийся плотный чеченец в белом южном костюме, шляпе сеточкой. Рядом с ним чеченка без возраста с напряжённым лицом в пёстром восточном платье. Перед ними двое мальчишек лет семи — десяти. В шортах и белых рубашках. В углу фото проявителем была выведена надпись «Сочи 78».

— И где они теперь? — сам себя спросил ротный задумчиво.

— Да, небось, в какой — ни будь банде воюют или уже в яме гниют. — Буркнул Зеленцов.

— Или в московском банке деньги отмывают… — сказал ротный.

И здесь, стоявший недалеко от окна, Мганга вдруг прыгнул к ротному, сбил его с ног, подмял под себя. Одновременно с этим где-то совсем рядом оглушительно грохнула очередь, и пули вдребезги расколотили стекло серванта, перед которым стоял Кальтербрунер.

Тот час за стенкой загрохотали автоматы первой группы. Оглушительно громыхнул выстрел гранатомёта.

Лёжа на полу, ротный как рыба хватал ртом воздух, наконец, он одним движением столкнул с себя Мгангу и сел. Ему хватило одного взгляда на размочаленную пулями деревянную стенку серванта, что бы всё понять.

— Ты цел!? — Выдохнул он Мганге, который ничком лежал на полу. Мганга медленно встал сначала на четвереньки, потом выпрямился.

— Да вроде…

— Благодарность тебе объявляю, Лукинов… — тихо сказал ротный. — За спасение командира. Спас ты меня, браток…

Ротный поднялся с пола. В окно было видно, как в соседний дом забегают бойцы второго взвода.

— Пошли, посмотрим, кто там такой меткий? — уже спокойно, жёстко бросил Кальтербрунер.

В полуразбитом доме напротив наших окон, в центре разорённой взрывом комнаты, изломанный до неузнаваемости, лежал труп боевика одетый в странную не то шубу, не то здоровую доху. Поражал его рост. В убитом было никак не меньше двух метров. Вместе с дохой он занимал почти всё свободное пространство комнаты. Здесь уже был взводный второго взвода. Судя по вывернутым карманам, убитого уже обыскали.

— Гена, документы при нём были какие-нибудь? — спросил Кальтербрунер «взводного два» прапорщика Солоненко.

— Никаких. Только это. — Солоненко протянул ротному не-то четки, не то бусы. Сделанные, из нанизанных на шёлковый шнур каких-то косточек, сучков, нитяных хвостиков и просверленных камней. — В руке держал.

— И что это за хрень?

— Да кто же его знает. — Отозвался прапор. — Этого… — Он зло пнул сапогом труп. — …Уже не спросишь.

— Твою дивизию! Как он сюда пролез?

Солоненко неопределённо пожал плечами:

— Прополз наверное.

— «Пропоз наверное!»… — Саркастично передразнил прапорщика ротный. — У тебя так и Басаев с Масхадовым под носом проползут — не заметишь! Ты за эту сторону улицы отвечал- с тебя и спрос!

— Да мы всё осмотрели, товарищ майор! — Затянул жалобно Солоненко — Я сам этот дом прошёл. Ума не приложу, где эта гнида пряталась…

— Ладно! — Обрезал стенания взводного Кальтербрунер — Оружие заберите. Лукинов, Самойлов — труп на улицу выволоките. Пусть чечены его сами закапывают. И пора на базу выдвигаться.

…Примериваясь как удобнее его тащить, я всё пытался понять, что меня в убитом чечене смущало. Что-то было не так…

И вдруг я сообразил. Он же чёрный!

Лицо и руки убитого были синюшно-чёрными, словно перед смертью его окунули в школьные чернила.

Но ещё больше меня поразило поведение Мганги, который всё это время стоял как вкопанный, не отводя взгляд от убитого. И даже команда ротного не вывела его из этого оцепенения. И лишь когда все ушли, и мы остались вдвоём, Мганга наконец шевельнулся. Он подошёл к телу и осторожно, словно, боялся чего-то, заглянул ему в лицо. Потом присел на корточки рядом с ним и что-то тихо забормотал, не то напевая, не то рассказывая.

— Эй, Мганга, ты чего? — растерялся я.

Мганга поднял голову. В глазах его я увидел растерянность и страх.

— …Ты чего, Мганга?

— Это посланец.

— Какой ещё посланец?

— Посланец богов войны. — Тихо сказал он. — Он приходил за ротным. А я ему помешал.

— И что теперь? — Я совсем растерялся.

— Это очень плохо… — Едва слышно пробормотал он.

В это время хлопнула входная дверь и в комнату заглянул Окинава.

— Чё возитесь? — Буркнул он. — Вас все ждут. Давай помогу!

Вдвоём с ним мы подхватили труп за ноги и поволокли к двери. И я сразу обратил внимание, что под телом не было крови. Не было её ни на одежде, ни на теле, словно в убитом крови не было вообще.

Мганга молча побрёл за нами.

Боевик оказался неожиданно тяжёлым. Словно волокли мы не тело, а набитый песком шестиведёрный мешок.

— Вот же тяжёл! — натужно выдохнул Окинава.

Наконец мы вытянули труп на улицу и, подтащив его под стену дома, отпустили.

— Надо прикрыть его чем-нибудь. — Деловито сказал Окинава.

— Я принесу. — Коротко ответил Мганга и направился к дому.

— Слышь, а чего он чёрный такой и крови совсем нет? — спросил я Окинаву, когда Мганга скрылся в доме.

— А чего ты хотел? Что бы он у тебя после эрпэгэшного выстрела был бледный как моль? Так не бывает. Термобарический эффект. Его давление убило. Все сосуды под кожей разорвало — вот он и чёрный. Один большой синяк. А крови нет потому, что внутри всё размозжено. Кисель…

— Ясно… — От объяснения Окинавы мне почему-то сразу стало легче. — А то Мганга заморочился на нём.

— Чё, опять духов увидел? — осклабился Окинава.

— Ну, типа того. Посланца…

— Какого ещё посланца?

— Да хрен его разберёшь. Кто-то за кем-то приходил…

— Во даёт, Мганга! Так и тронуться не долго…

Труп накрыли принесённым из дома старым одеялом и поспешили на улицу, где уже был слышен голос ротного.

— Зеленцов, выдвигайся с людьми к технике и передай Солоненко, что бы тот дрова не забыл забрать и мой «бэтр» сюда отправь.

Мы вышли на улочку. У двора напротив, на скамеечке сидел ротный. Рядом, вдоль забора на корточках сидела его группа. К ним мы и направились. И тут я краем глаза уловил движение в кустах у забора слева от нас.

Огромный чёрный пёс, появившийся бог весть, откуда, коротко рыкнул, обнажив мощные желтоватые клыки и, без всякого видимого усилия, словно подброшенный невидимой пращёй, кинулся на стоящего ближе всех к нему Мгангу. Чёрное тело взвилось в воздух, через долю мгновения, клыки должны были захлопнуться на шее Мганги. И тут оглушительно грохнул выстрел. Удар пули был столь силён, что пса буквально перевернуло в воздухе и бросило на забор. Пуля попала псу в шею и, видимо, перебила позвоночник, потому, что упав на землю, он нелепо и страшно задёргал лапами, словно пытался вскочить. Но голова безвольным шаром моталась из стороны в сторону. И здесь он завыл.

Я никогда в жизни не слышал такого жуткого воя! В нём было столько тоски и бессильной ненависти, что кожа на спине и руках буквально «обморзилась». Каждый волосок встал дыбом. Пёс выл и бешено колотил лапами по воздуху, словно продолжал бежать. Сколько продолжалось это я не знаю. Может быть пару секунд, может дольше — мне казалось, что воет он целую вечность, пока, наконец, второй выстрел не оборвал его навсегда.

Стрелял ротный. Как он успел среагировать — ума не приложу. Мне казалось, что всё произошло мгновенно…

Ротный подошёл к нам. Молча поставил автомат на предохранитель.

— Твою дивизию! А эта тварь откуда здесь взялась? Что-то много неожиданностей для одного дня…

Бледный Мганга медленно опустился на обломок стены.

— Это Келет Бога Войны… — выдохнул Мганга и смуглое лицо его стало серым. Так, наверное, он бледнел — Келет приходил за мной.

— Какой ещё скелет? — Буркнул ротный. — Этого скелета кормили лучше чем Моргунова. В нём весу как во взрослом мужике! Интересно, что за порода? Морда как ротвеллера, а тело как у дога. Мутант…

Весь вечер Мганга молчал. На все вопросы он отвечал лишь междометиями. И, в конце концов, от него отстали. Нет настроения — и ладно. Пройдёт…

Уже перед сном он вдруг повернулся ко мне и, протянув руку, что-то опустил в мою ладонь.

— Это тебе, Гоша.

Я посмотрел на ладонь. На ней лежала маленькая, как самая младшая матрёшка, фигурка человека, вырезанная не то из кости, не то из моржового клыка.

— Что это?

— Это хранитель. Я передаю его тебе. Он будет тебя хранить и вернёт домой.

Я растерялся.

— Зачем он мне? Это же твой хранитель.

— Он мне теперь не поможет. А тебе поможет. — Глухо ответил Мганга.

— Почему тебе не поможет?

Мганга долго молчал. Потом, мотнув головой, словно смахнув оторопь, тихо сказал.

— Я скоро уйду.

— Куда ты уйдёшь? — удивился я.

— Я должен идти вместе с ротным. — Совсем тихо сказал Мганга.

— Да куда вы собрались? — я совсем смешался.

— Ты сам всё видел. — Мганга говорил медленно, словно, подыскивал слова. — Боги войны отправили своего посланца за ним. Я не дал ему выполнить приказ. И тогда они отправили за мной келет, что бы предупредить.

— О чём?

— О том, что я должен сопровождать ротного в дороге через ночь…

— Послушай, Мишка… — Я постарался вложить как можно больше убедительности в голос. — Всё это не так. Это был обычный чечен. Чёрный, потому, что его взрывной волной мочкануло, а собака просто от голода озверела. Её же месяца полтора никто не кормил. Вот и стала бросаться на всё живое. Не ерунди, Мишка! Мы ещё по твоей тундре проедемся на оленях. Батю твоего найдём. Строганины поедим.

Не надо искать смыл там, где его нет.

Мганга опять долго молчал. Потом, словно и не услышав мое объяснение, сказал:

— И если когда-нибудь ты окажешься в Тикси или вообще в тундре, то отпусти его. Просто найди большой камень, положи на него защитника, и скажи, что он свободен.

— Мишка, ты что, совсем меня не слушаешь? — я попытался добавить сердитости в голос. Но получилось скорее жалобно.

— Сделаешь, как я прошу?

Поняв, что спорить с Мишкой бессмысленно я молча кивнул.

— Храни его в этом. — Мганга протянул мне небольшой кожаный мешочек, на кожаном шнуре, который обычно висел у него на груди.

— Хорошо! — Я взял мешочек, осторожно опустил в него фигурку, и затянув тесёмки по краям осторожно надел его на шею. Мешочек скользнул на грудь, к нательному кресту. — Обещаю.

Мганга как-то облегчённо вздохнул.

— И ещё… — Он на мгновение замялся. — Его надо иногда кормить. Редко. Когда вспомнишь. Просто макнуть палец в еду и помазать ему губы. Иначе он рассердиться может. Вредничать будет. Ноги заплетать, толкать…

— Сделаю, как скажешь, не волнуйся. Сам недоем, а его голодным не оставлю. — происходящее неожиданно начало меня смешить.

Видимо почувствовав это, Мганга опустился на лежак и накрылся бушлатом.

— Всё, Гоша. Спим.

— Спим, Мганга…

На утро началась операция по штурмы оставшихся в руках боевиков кварталов.

….Мы накапливались для атаки в небольшом дворике за школой. В одном его углу, у глухой стены школы сидел наш взвод, ожидая конца артналёта и команды «Вперёд!». Метрах в пятидесяти у стены дома, за двумя «бэтрами», перед каменным забором, за которым была улица, через которую нам предстояло перескочить, расположился ротный со своей группой. Второй и третий взводы накапливались с другой стороны школы и ротный отдавал им какие-то приказания по рации, стоявшей перед ним на ящике из под патронов.

То и дело где-то над головой с шелестом ввинчивались в воздух снаряды. Били по ушам близкие разрывы. Земля под ногами уже привычно ходила ходуном. Откуда-то сверху сыпалась штукатурка. Артиллерия боеприпасов не жалела. Наконец всё утихло.

— Подъём! — Скомандовал Зеленцов. — Разбились по группам! Перебегаем по моей команде. Интервал между группами тридцать секунд. Одна группа перебегает. Две других у забора в готовности прикрыть огнём. Всем подготовить дымы. При обстреле с той стороны сразу ставьте дым, а группе оттягиваться назад..

Потом — перебегает вторая. Первая прикрывает её с той стороны, третья с этой. Всё ясно?

— Так точно! — нестройно отозвались мы.

— Пошли!

Моя группа, точнее отделение — третье по счёту. Я был самым крайним в, рассредоточившейся вдоль забора для стрельбы, нашей группе. Ближе всех к группе ротного.

Я ещё успел кинуть начатую пачку «Космоса» Селезню — Селезнёву, который окликнул меня негромким свистом, и просительно, «по сигаретному», поднёс пальцы к губам. Селезень сидел со своим пулемётом перед проломом в заборе метрах в пяти от меня, на ржавом ведре.

Сигареты упали в мокрый снег рядом с его правой ногой, и он торопливо наклонился за ними, что бы не дать им намокнуть. Поднял, сдул снег и нахально сунул в карман разгрузника. Я скорчил злобное лицо — отдавать всю пачку никак не входило в мои планы, — но Селезень сделал вид, что ничего не замечает…

— Пачку назад гони! — Прошипел я, но Селезень всё так же деловито пялился куда-то в пролом.

А потом мир вдруг ослепительно вспыхнул, вздыбился, и швырнул меня куда-то в небо. Последнее, что я видел, теряя сознание, это копошащиеся подо мной огненные черви. И, уже упав в спасительную тьму беспамятства, я вдруг понял, что это были люди…

…Я очнулся от того, что кто-то с силой колотил меня по щекам.

— Открой глаза! Слышишь меня? Открой глаза! — Донеслось откуда-то издалека. И я потянулся на этот голос, пополз за ним.

— …Гоша, приди в себя! Ты меня слышишь?

Как сквозь сон я почувствовал жгущий ожог щеки, за ним ещё один.

«Почему меня бьют!?» — Сквозанула обида. «Мне же больно! Какого хрена!?»

И тут вдруг ко мне вернулось моё тело, я почувствовал тяжесть своих закрытых век, какой-то острый угол, больно упёршийся в спину. И эта боль, наконец, окончательно привела меня в себя.

«Я же лежу! Я ранен?» — мгновенно полыхнул испуг, и я открыл глаза.

Надо мной склонилось какое-то, перепачканное кровью, всклокоченное чудовище, с заплывшими, как после хорошей драки, налитыми кровью глазами.

— Гоша! Живой? — услышал я знакомый голос, и тут же сообразил, что чудовище ни кто иной, как Акинькин. Удивление было столь велико, что вместо ответа я прохрипел:

— Стёпка, что с тобой?

В глазах Акинькина на мгновение мелькнула растерянность, но её тут же сменила радость.

— Живой! Слава богу!

Я попытался сесть, но тело не слушалось.

— Помоги мне сесть!

— Не двигайся! — Прижал меня опять к земле Стёпка. — Может быть у тебя перелом. Знаешь, как ты летел…

«Перелом?» — Я пошевелил ногами, сжал кулаки, осторожно повернул голову. Каждое движение отзывалось болью, но боль эта была знакомой, неопасной. Я знал её. Так болели в детстве ушибы, когда я на полной скорости поймал камень под колесо велосипеда и перелетел через руль.

— Всё нормально, Стёпка. Всё на месте. Всё вроде цело. Помоги сесть…

Окинава тревожно посмотрел на меня, но удерживать не стал. Подхватил подмышки и, протащив по земле пару шагов, осторожно привалил меня спиной к стене. А сам, тяжело ухая сапогами, побежал куда-то в сторону.

Прямо перед глазами метрах в пяти я увидел перевёрнутую вверх колёсами миномётную тележку. Под ней какой-то бесформенный грязный куль. Снег под ним быстро чернел.

«Труп!» — обожгла меня догадка. — «Господи, неужели наш? Две недели без потерь жили…»

За перевёрнутой тележкой в узком квадрате между углом дома и «броником» суетились солдаты. Несколько человек кусками брезента сбивали, танцующее на земле ало-жёлтое пламя, выбрасывающее в небо густые чёрные клубы дыма. Ещё двое тащили по земле за руки чьё-то обвисшее тело.

Среди спин и касок я разглядел взводного. Перепачканный копотью, с лицом залитым кровью, без шапки он орал кому-то в микрофон рации:

— ….Срочно санитарку сюда! У нас уже четыре «двухсотых» и как минимум пять «трёхсотых». Все очень тяжёлые. Срочно, блядь! — Неожиданно он бросил гарнитуру, и повернулся к, вытянувшемуся перед ним солдату:

— Зайцев, хули ты встал? — Буквально взревел он — Ты, бля, санитар или кто!? Ранеными занимайся, мудила! Промедол коли! Бинтуй. Искусственное дыхание делай. Чему тебя учили!? Людей спасай!

Солдат словно очнулся, и бросился за «бэтр».

— «Окинава», ротного нашли? — Крикнул куда-то в сторону огня Зеленцов.

— Ищем. Сейчас огонь собьём… — Донёсся до меня голос Акинькина — И доберёмся до остальных.

— Быстрее, вашу мать! Что вы копаетесь? — Взводный вскочил, и сам бросился к огню, на ходу схватив с земли какой-то обрезок железа и, подскочив к огню, стал им как лопатой забрасывать огонь снегом…

Наконец пламя начало опадать, исходить белесым остывающим дымом и скоро совсем источилось. Почти сразу на пожарище бросились люди. Кого-то подхватили с земли, потащили за «бэтр». Было видно, что одежда на нём густо дымится.

— Оружие собирайте! — услышал я голос Зеленцова. — Да не хватай руками, идиот! Обожжешься. Только оружие! Боеприпасы не трогайте. Ротного нашли? Ищите ротного! Всё здесь переройте…

Неожиданно всё заглушил близкий рев движка и, отрезая меня от увиденного, во двор на полном ходу влетела батальонная санитарная «эмтээлбэшка» с полустёртым красным крестом на борту. Разбрасывая снежную грязь, она резко развернулась кормой к пожарищу и, упруго качнувшись на гусеницах, застыла, не выключая двигателя. Кормовые двери распахнулись и к ним сразу из-за «бэтра» потащили носилки, потом ещё одни, и ещё…

Убитых затаскивали на броню. Закрепляли проволокой за башней. Одно тело курилось едким серым дымом и, казалось, что дымится сама «эмтээлбэшка». Из под другого, по скату брони побежала вниз тонкая извилистая струйка крови. Она обогнула защитный кожух и частой капелью закапала на стёртые до «хромированного» блеска, перепачканные жирным мокрым чернозёмом зубья гусеницы.

Ко мне подбежал Стёпка.

— Гоша, давай помогу подняться. Сейчас тебя эвакуируют в госпиталь. — Он наклонился и осторожно подхватил меня под мышки.

— Да не надо меня никуда эвакуировать! — Я попытался освободиться из его рук. — В норме я. Не надо никакой госпиталь!

— Брось, Стёпка. Не дури! Врач должен осмотреть. — «Окинава» поставил меня на ноги и, набросив мою руку себе на шею, почти потащил меня к МТЛБ.

Меня усадили последним, у входного люка, и за мной тут же захлопнули тяжёлые створки. Навалилась темнота. Взревел дизель, и машина резко дёрнувшись, тронулась. Глаза постепенно стали привыкать к темноте. Густо пахло палёными тряпками, горелым мясом, и свежёй кровью. В глубине десантного отделения кто-то протяжно и тяжело мычал в бреду. На повороте что-то прижало мою ногу. Я на ощупь попытался освободиться, но пальцы неожиданно наткнулись на что-то скользкое и горячее. Я отдёрнул руку.

Машину сильно качало на поворотах, и меня то и дело больно кидало спиной на стенку.

— Не дрова везёшь! — крикнул я, пытаясь перекричать рёв дизеля, но вместо ответа на очередном повороте машина вновь резко тормознула и я со всего размаха больно впечатался плечом в стальной уголок.

Наконец мы доехали. МТЛБ остановилась. Двигатель умолк. Двери распахнулись, ослепив дневным светом. Меня осторожно подхватили под руки и вытащили на улицу. Уложили на носилки. Понесли. У какой-то стены поставили на землю, и надо мной тут же склонился бородатый полковой врач.

— Что болит, боец? Куда попали? Рассказывай. — Его руки быстро и привычно ощупывали меня.

— Сейчас уже ничего. — Я попытался сесть. Но доктор прижал меня к носилкам.

— Лежи!

— … Меня взрывом кинуло. Я не хотел эвакуироваться. Меня заставили…

— Понятно. Кровь нигде не идёт?

— Нет.

— Всё равно пока лежи. Могут быть повреждены внутренние органы. Потом тобой займусь…

И, выпрямившись, он шагнул к соседним носилкам, на которых мычал в бреду кто-то обгоревший до неузнаваемости.

Рядом со мной на соседние носилки положили огромный, перепачканный кровью и грязью куль. Ни головы, ни ног, ни рук у него не было. Среди обрывков одежды я неожиданно увидел знакомый синий уголок моей пачки «Космоса». «Селезнёв!» — Обожгла меня догадка.

Носилки тот час подхватили чьи-то руки и унесли…

Неожиданно густо сыпанул крупный снег. Снежинки противно и мокро шлёпали по лицу и я, кривясь от боли, осторожно сел.

— Катькин, два промедола, быстро! — Доктор, склонившийся над обгоревшим, поднял над собой растопыренную правую руку и, стоявший рядом с ним, солдат быстро положил в неё два прозрачных шприц-тюбика.

Обожжённый уже не стонал, а только тихо и тяжело хрипел.

Медпункт располагался во дворе частного дома. Сам дом превратился в уродливую пирамиду из битого кирпича, но добротный каменный забор опоясывал руины по широкому периметру. В центре забора зиял пролом, в который утягивалась гусеничная колея. На её краю в центре размолоченного гусеницами круга застыла «эмтээлбэшка», на которой нас привезли.

Посреди двора горбатились две блёкло- зелёных прорезиненных палатки с красными крестами на крыше.

В углу двора, у забора, стояло трое носилок с полу занесенными снегом телами.

Убитые…

Туда же два солдата, видимо санитары, поставили носилки с Селезнёвым. Один из них, наклонился над телом и что-то вытащил из кармана. Вновь мелькнул знакомый синий цвет. Сигареты!

«Вот сука!» — я почувствовал, как в душе знакомо вспыхнула ненависть. Мысль о том, что после смерти чьи-то жадные руки будут выворачивать мне карманы, тяжёлыми молотками заколотилась в висках — «Мы дохнем, а вы тут у нас по карманам шарите!..»

…Доктор устало выпрямился. Поднял с земли обрывок бушлата и закрыл им лицо обгоревшего солдата.

— Возняк! — Негромко крикнул он.

На его зов повернулся тот самый, вытащивший сигареты, санитар:

— Я, товарищ майор!

— Его… — доктор кивнул на носилки и ног. — Туда же. И оформляйте.

— Есть! — отозвался санитар.

Обо мне словно забыли.

Пока доктор занимался другими раненными, я встал с носилок и медленно доковылял до навеса, под которым раньше, видимо, хранилось сено. Сел на старое тракторное колесо. Было одиноко и грустно.

Неожиданно где-то неподалёку захлопал лопастями вертолёт. Через несколько секунд, его толстая каплеобразная туша проскочила всего в паре десятков метров над нами, и по звуку двигателя стало слышно, что он садиться.

Сразу засуетились санитары.

Из палатки вывели легкораненых. Подхватили носилки с тяжёлыми. Последними с земли подняли убитых.

Мне вдруг стало тоскливо до одури. Госпитальная койка, врачи, уколы — с детства не могу терпеть всё, что связано с больницами. От одного их запаха с души воротит. Я же не ранен!

…Я на мгновение представил, как моей матери позвонят и скажут, что сын в госпитале. Да она на месте умрёт! Нет уж, обойдусь…

И, что бы не попасться на глаза доктору, я как мог быстро доковылял до МТЛБ, спрятался за ней.

Наконец вертушка улетела.

Стали слышны голоса.

— Товарищ майор! Там вторая рота эвакуатор опять запросила. — Услышал я голос одного из санитаров. — Они там ещё кого-то из своих нашли.

Вторая рота — моя рота!

Я обрадовался. Оставалось только спрятаться в МТЛБ и добраться до своих. А там уж что-нибудь наплету…

— Возняк, забрось носилки в машину и пусть Егоров едет. — Услышал я голос доктора.

«Ну, сука, сейчас ты у меня попляшешь!» — Мстительно подумал я.

Я затаился за машиной, дожидаясь пока санитар забросит в её утробу двое принесённых носилок. И когда уже он взялся за ручку двери, что бы захлопнуть люк, я вышел из-за корпуса, резко рванул его на себя, потащил за машину, прижал к броне.

От растерянности тот чуть не упал и болтался в моих руках как здоровая кукла. Вблизи он оказался выше меня на голову. «Если очухается, то сразу подомнёт!» — мелькнула мысль и, что бы не дать ему прийти в себя, я выхватил из кармана разгрузки «эргэдэшку» и ткнул ею прямо ему в зубы, раскровенив нижнюю губу.

— Знаешь что это?

— Ты чё? — Санитар бессмысленно и растерянно уставился на меня. — Ты чё? С ума сошёл? — Из рассечёной губы на подбородок зазмеилась тонкая нитка крови.

— Это, граната «эргэдэ» пять. Хочешь, что бы она у тебя в штанах рванула?

— Чё тебе надо? — В глазах санитара полыхнул ужас.

— Хочешь гранату в штаны!? — Ещё раз процедил я сквозь зубы.

— Нет! — Пробормотал санитар.

— Сигареты гони, сука! — Прошипел я.

— Какие сигареты? — Растерянно залепетал санитар — Ты чё, брателло? Успокойся…

— А те, которые ты у пацана убитого вытащил. «Космос». Не ты их ему давал. Не тебе их забирать!

— Да ты ебанулся! — Санитар торопливо сунул руку в карман бушлата и вытащил мятую пачку. — На, забирай!

Я сунул пачку за пазуху и оттолкнул санитара от себя.

— И не попадайся мне на глаза, гнида!

Вместо ответа санитар юркнул куда-то в сторону.

— Товарищ, майор! — услышал я его жалобный голос. — Там один псих…

Но дожидаться развязки я не стал. Эмтээлбэшка уже пыхнула сизым соляровым дымом и завелась. Я быстро юркнул в десантное отделение и захлопнул за собой люк.

…В роте меня встретили как выходца с того света.

Окинава удивлённо вызверился на меня, когда я вылез на свет из утробы МТЛБ.

— Гоша, ты? А ты чего не в госпитале?

— Места не хватило! — Хмыкнул я. — Там только по предварительной записи…

— Самойлов, хватит фигню нести. Почему не эвакуировался? — Из-за распахнутой двери люка вышел взводный. Он уже был в чёрной вязанной шапке из под которой белел край бинта. В голосе его зазвучали знакомые стальные ноты.

— Да меня доктор осмотрел. Сказал, что всё в норме. — Сходу соврал я. — Эвакуироваться не обязательно. Можно и амбулаторно. Таблетки принимать сказал. Вот и вернулся…

Мрачное лицо взводного неожиданно потеплело. Он долго посмотрел на меня, словно разглядел во мне, что-то новое.

— Ладно. Найди своё оружие. Тебе Окинава покажет, где всё сложили и отдыхай. Выспись хорошенько…

В пустое десантное отделение загрузили носилки с укутанным в брезент чьим-то телом и «эмтээлбэшка» укатила в, густеющие гнилой мокрой серостью сумерки.

Мы с Окинавой спустились в подвал, где расположился на ночёвку наш взвод. Он подвёл меня к углу, где под брезентом громоздилось какое-то железо. Стащил брезент. Под ним оказалась две кучи оружия. Бесформенной грудой лежало изломанное оружие. Обгоревшие, изогнутые стволы, разбитые приклады, раздавленные чудовищным давлением коробки. Разодранные магазины.

С другой стороны ровной кучей лежало уцелевшее оружие. Почти сразу в глаза бросилась знакомая «эсвэдэшка» Мганги.

Я сглотнул комок.

— Расскажи, что случилось?

— А ты ничего не помнишь? — спросил Окинава.

— Ничего. Помню только, что летел как футбольный мяч.

Окинава достал из кармана пачку «Примы», выбил из неё пару сигарет. Одну протянул мне, другую раскурил сам. Выдохнул дым.

— …По нам из миномёта «чечи» врезали. Попали как раз туда, где Кальтербрунер со своими накапливались. А у химика на спине два «шмеля» были. Вроде прямо в них мина и попала. Они тут же сдетонировали. Полный писец!

Под сердцем что-то заныло.

— Ну и кто погиб?

— Селезень, Кузнец, Кострома — сразу. От химика вообще только голову нашли и пол ноги. Их всех с тобой отправили.

Лома только сейчас нашли. Его взрывом на другую сторону улицы выкинуло. Вовку Жданова очень тяжёлым отправили. Обгорел весь. Не знаю, доедет ли до госпиталя…

— Не доедет. — сказал я негромко.

— Жаль… — Лицо Окинавы свело как судорогой. Он судорожно затянулся сигаретой. Закашлялся. Опустил голову.

…Окинава со Ждановым корешились. Оба с подмосковья…

— Ладно, Окинава, давай держись. — Я тронул его за плечо. — Ничего не попишешь. Так ему на роду было написано.

— Я в норме! — Негромко откликнулся Акинькин. Вновь жадно затянулся. Помолчал. Потом глубоко вздохнул и тихо сказал. — Может так оно и лучше для Вовки. Он же как уголь был. Пальцы на руках до костей сгорели. Костяшки торчали как птичьи лапы. Это не жизнь…

— А раненых сколько?

— Без тебя пятеро. Ростовцеву руку оторвало, Даньку и Генку осколками посекло. Малина обгорел и Татарину башку пробило.

— Мгангу забыл. — Кивнул я на, лежавшую у ног, СВД.

— Не забыл. — Ответил Окинава. — Не нашли его. Ни Мгангу, ни ротного. Всё обыскали. Не нашли. Все крыши вокруг облазили, все квартиры. Как испарились. Ни клочка одежды, ни куска.

Два часа искали.

Завтра утром опять пойдём искать. Зеленцов приказал всё перевернуть, но найти…

С расцвем мы уже были на месте разрыва. Взводный выстроил два отделения цепью и мы шаг за шагом обыскивали школьный двор. Третье отделение обыскивало крыши и соседние дворы.

Как быстро земля впитывает кровь. Я только теперь это заметил. Ещё вчера здесь были лужи крови и обрывки тел, а сегодня лишь припорошенная снегом земля. У стены, где мы вчера складывали своих убитых здоровенный штабель ящиков с боеприпасами. За ним несколько солдат. Пехота. Один на обрывках картона и каких-то щепках разогревает банку тушёнки, другой в паре шагов от него сидит на корточках срёт. Остальные, сидят прямо на мокрой земле привалившись к стене. На лицах — тупое безразличие измученных, загнанных лошадей. Им всё равно. Даже инстинкт самосохранения притупился и угас. Чистые зомби!

…Дней пять назад соседнюю улицу перерезал снайпер. Чеченец как-то пробрался за охранение и засел на чердаке пятиэтажки в начале улицы. Первой пулей он снёс полчерепа, сидевшему у стены лейтенанту из полковой финчасти. Второй пулей, сначала разворотил скулу, выбежавшему на звук выстрела солдату, а потом добил его пулей в голову.

Когда мы пришли выкуривать чечена убитых уже вытащили крюками сделанными из проволоки. Мы начали готовиться к штурму пятиэтажки и запросили для поддержки танк. В ожидании его взводный дразнил снайпера, периодически показывая из-за угла край ушанки убитого солдата, надетый на кусок проволоки, которым вытаскивали убитых. Чеченец каждый раз клевал на обманку и стрелял, выбивая то каменную крошку с торца дома, то очередной дырявя шапку.

— Неопытный. — Довольно осклабился Зеленцов. — Дурак! Молодой видно. Азартный. Вместо того, что бы ноги в руки и уматывать — в «ворошиловского стрелка» с нами играет. Ну-ну. Сейчас танк подтянется поиграем…

И здесь вдруг из глубины двора, от беспорядочно сваленных в кучу ящиков с боеприпасами к улице меланхоличной походкой направился «зомби» из пехоты. В руках он тащил цинк с патронами. Мы не сразу сообразили, куда он идёт, а когда поняли, то успели лишь крикнуть: «Стой! Стой, дурак! Там снайпер!» Но он лишь тупо и бессмысленно взглянул на нас и вышел на улицу. Через мгновение бичём щёлкнул выстрел и, солдат рухнул на ящик — пуля прошила голову насквозь, сбив шапку с его головы. А к улице всё той же походкой «зомби» уже подходил второй солдат с точно таким же цинком в грязных, помороженных руках. До смерти ему осталось не больше трёх шагов, когда Вовка буквально в прыжке сбил его с ног и придавил к земле, в паре метров от мёртвой изуродованной головы его напарника, из которой слабыми толчками всё ещё вытекала на асфальт чёрная кровь.

Вовка перекатился через лежащего под ним солдата и рывком выдернул того на себя, вытаскивая из зоны обстрела. Точно через секунду пуля, вздыбила асфальт в полуметре от разбросанных в стороны ног солдата.

— Ты что, идиот!? — Рявкнул, задыхаясь Вовка. Но солдат лишь неуклюже и бессмысленно копошился в его руках, пытаясь освободиться. В бронежилете, «разгрузнике», ватнике и сапогах он вдруг напомнил мне размахивающего клешнями краба, которого перевёрнула неожиданная волна. И память на мгновение осветило неистовое белое солнце того лета. Синь неба. Песок. Почти чёрные от загара тела пацанов нашего отряда. Один раз в своей жизни я был на море. В девяносто первом матери от завода путёвку дали. А уже через год ни завода не осталось, ни лагеря. Завод закрылся, а лагерь достался независимой Украине…

Вовка устал бороться с солдатом и без размаха, коротко ударил того в челюсть. Солдат ойкнул, как-то сразу обмяк и вдруг заплакал по-детски, в голос.

— Не бей! Нас лейтенант послал. Приказал патроны в третью роту нести. Не бей, дяденька!..

…Мы ничего не нашли.

Ни тряпки, ни куска тела. Ничего. Мы обшарили всё вокруг, даже перетащили в сторону ящики с боеприпасами. Но и под ними ничего не было.

После любого, самого мощного взрыва остаются ошмётки тела, осколки костей, клочья волос, обрывки тряпок.

Но они словно испарились. Исчезли.

Люди не исчезают так бесследно.

Мы уже уходили, когда я заметил под ногами какой-то серый обрывок картона. Я механически нагнулся и поднял его. В руках был оборванный край птичьего крыла. Но Мганги или нет — я не знал.

— Что там? — окликнул меня Зеленцов. — Нашёл что-нибудь?

— Нет! — отозвался я. — Ничего. Просто обрывок птичьего крыла…

В эту ночь мне приснился странный сон.

Заснеженная сумрачная равнина без конца и без края, без горизонта и неба. Белый шар, в котором куда-то шагали два человека. Я не видел их лиц. Только спины, но я знал, что один из них наш ротный, а другой Мганга. И что идти им через эту бесконечность целую вечность…